Наутро — полное затишье.

Эдит проснулась в мягких розоватых сумерках. Она осторожно села в непривычной постели и поднесла к глазам часы, пытаясь разглядеть, сколько времени. Ей казалось, что еще рано; она помнила, что уже просыпалась и слышала, как в коридоре, совсем близко, тихо затворили дверь; однако, к ее удивлению, было почти восемь утра, и лучик света, пробивавшийся сквозь розоватые шторы, по всей видимости, обещал хороший день. Она позвонила, чтобы принесли завтрак, встала и раздвинула занавеси; в длинной белой ночной рубашке вышла на балкончик и вздрогнула от холода. Но туман над озером уже рассеивался, и прямо перед ней, далеко-далеко, восстала темно-серая громада, которая на глазах приобретала четкие очертания и форму, — гора. Внизу, у причала, негромко тарахтела маленькая моторная лодка, и шеф-повар в чистых мешковатых штанах и белой куртке спустился за ежедневной партией свежего окуня.

Молодой слуга, столь невозмутимо стоявший за креслом дамы с собачкой, принес завтрак и плавным жестом опустил поднос с высоты плеча на столик.

— Merci, — сказала она, и сама не узнала собственного голоса, настолько редко в последнее время ей приходилось говорить вслух. — II fait froid?1

— И a neige cette nuit sur la montagne, — скромно ответил он.

Для юноши — почти мальчика — он, похоже, относился к своим обязанностям слишком серьезно. Ему можно было дать лет восемнадцать, не больше. Стрижка короткая, как у каторжника, выражение лица замкнутое, а повадки матерого лакея, джентльмена при джентльмене, надежного наперсника, блюдущего свой собственный кодекс чести, достойного слуги своего сеньора.

— Comment vous appelez-vous? — мягко спросила она.

Он обернулся в дверях и улыбнулся, обнажив щербинку в переднем зубе, а глаза смотрели доверчиво, как у мальчишки, который ставит перед собой суровые цели, но жаждет, чтобы его приласкали.

— Alain, — ответил он. — Je m'appelle Alain. Эдит пила кофе и вспоминала вчерашний вечер.

Что ж, кое-чего она добилась: люди начали обретать имена. А банальные «здесь» и «сейчас» — плоть. Ужас, который несло с собой понимание этого — как если бы слишком хорошее знание окружения могло придать ее здешнему пребыванию некую реальность, некую весомость, — быстро скрадывался невероятным накоплением событий, и событий весьма занимательных, таких, например, как знакомство с Айрис и Дженнифер Пьюси. Или, скорее, с Айрис Пьюси, ибо Дженнифер была столь точным подобием своей матери, что, хотя и занимала в пространстве совсем немало места и ее телесное присутствие странным образом давило на окружающих, говорила она редко и мало, а у Эдит раз или два возникало впечатление, что настоящая Дженнифер, являя миру свое широкое улыбчивое лицо, находится совсем в другом месте.

Айрис, несомненно, царила на сцене; Айрис, ясное дело, была звездой представления и, подобно многим звездам, могла блистать, лишь занимая главенствующее положение; она не хотела ничего знать, поэтому Эдит и не просили ничего о себе рассказывать. Миссис Пьюси быстренько излила на Эдит свое сочувствие, и теперь Эдит предстояло ходить у нее в конфидентках. А сколько она способна поведать, размышляла Эдит. У некоторых такая насыщенная жизнь. Ежегодное краткое пребывание Айрис Пьюси в отеле «У озера» имело одну-единственную цель — покупки. И она могла себе это позволить, благо ее покойный супруг предусмотрительно положил известную сумму на ее личный счет в одном из швейцарских банков.

Все это Эдит узнала за полчаса, проведенные с миссис Пьюси. Получаса хватило на то, чтобы определить правила игры и прийти к негласному соглашению между сторонами. В обмен на избавление от постылого жребия, о чем миссис Пьюси отозвалась с большим сочувствием, Эдит надлежало предоставить себя в распоряжение миссис Пьюси — если у нее не было других обязательств, а таковые, если имелись, тоже следовало представить для самой пристальной проверки — и почтительно внимать рассуждениям миссис Пьюси, ее воспоминаниям, отзывам о других и общим взглядам на мелкие сложности жизни. Эдит охотно на это пошла, притом не из-за душевного своего состояния, которое представлялось ей хоть и неизлечимым, однако вполне терпимым, а потому, что восхитительное общение с миссис Пьюси давало ей возможность изучить чуждый биологический вид. Ибо в этой очаровательной женщине, полностью предсказуемой в счастливом желании покорять сердца, безоглядно поглощенной своей женственностью, которая всегда приносила ей главные радости жизни, Эдит прозревала алчность, вульгарность, неуемность. Осознание этой тяги миссис Пьюси и Дженнифер к насыщению и торжеству и вызвало у Эдит легкую дурноту, когда она наблюдала их за обедом. Догадывалась она и о различии в снедающей их жажде, и эта разница, похоже, была чревата скрытой угрозой для ее, Эдит, жажды жизни. Однако эту мысль она прогнала от себя как смехотворную (и как способную принести боль, если на ней задержаться), когда пила кофе в приятной компании Дженнифер и миссис Пьюси и нежилась под роскошным июльским небом их самовлюбленности, каковая, в свою очередь, изливала благодатное тепло на тех, кто был в сфере ее досягаемости. Эдит же в этих странных для нее обстоятельствах находила нечто умиротворяющее в самом существовании миссис Пьюси, женщины столь чувствительной и столь жадной, столь безмятежной и столь преуспевшей в ублажении своих желаний, что она и в других будила дерзкие мысли об обладании и накоплении. В представлении Эдит она была само олицетворение идей, до моральной поддержки которых не унизилась бы никакая современная женщина. Миссис Пьюси была не только прирожденной волшебницей, но высоко ценила такую же предрасположенность в других. (И, как волшебница, всегда была готова снять чары.) Вопреки ожиданиям, ей не были чужды воображение и щедрость. В дочери, например, она видела не соперницу, как бывает с женщинами попроще, но наследницу, которую следует готовить в звезды, каковой ей предстоит стать по праву рождения. Между матерью и дочкой существовало физическое притяжение, более сильное, чем Эдит приходилось когда-нибудь видеть, а также взаимная любовь, которую Эдит, впрочем, находила слегка надуманной. Ибо, несмотря на крепкие телеса Дженнифер, переходящие в пышность форм, было ясно, что мать по-прежнему видит в ней маленькую девочку. А Дженнифер, уже по привычке, а также из любви к матери, продолжала играть эту роль.

Вследствие всего этого Эдит вновь задалась вопросом о том, как лучше всего вести себя женщине, вопросом, лежащим в основе всех написанных ею романов, вопросом, который она попыталась обсудить с Гарольдом Уэббом, вопросом, на который она так и не нашла ответа и который теперь представлялся ей жизненно важным. Сейчас ей открылась возможность изучить этот вопрос на живом примере, и тот факт, что все, буквально все высказывания миссис Пьюси до сих пор отдавали крайней банальностью, лишь подогревал возбуждение Эдит. Тут явно крылись глубины, заслуживающие долгого и пристального исследования.

Миссис Пьюси удачно начала разговор с упоминания о своем супруге, ныне, увы, покойном, но для нее по-прежнему источнике вдохновения — она думает о нем постоянно.

— Изумительный человек, изумительный, — заключила она и прижала большой и указательный пальцы правой руки к точке над переносицей.

— Мамочка, не надо, — воззвала Дженнифер, погладив матери руку.

Миссис Пьюси издала неуверенный смешок.

— Она так переживает, когда я расстраиваюсь, — объяснила она Эдит. — Все в порядке, милая, я возьму себя в руки. — Она извлекла платочек тонкого батиста и промокнула уголки губ.

— Но вы не представляете, как мне без него тяжко, — доверительно сообщила она — Он давал мне все, о чем я могла мечтать. Первые годы нашего брака были сказкой. Он, бывало, говорил мне: «Айрис, если это тебя порадует, пойди и купи. Вот незаполненный чек. И не трать деньги на хозяйство, трать на себя». Но конечно, на первом месте у меня было наше уютное гнездышко. Я просто обожала наш дом. — Здесь большой и указательный пальцы опять потянулись к переносице.

— Где вы живете? — спросила Эдит, понимая, что задает до пошлости элементарный вопрос.

— Дорогая моя, я имела в виду наш первый дом, в Холсмере. Господи, какая жалость, что я не взяла с собой снимки. Его строили по специальному проекту. Не дом — мечта. Но не стану о нем говорить, не то Дженнифер расстроится, правда, милая? Да, да, она, бедняжка, так не хотела уезжать из «Зеленых Черепиц».

Вижу как на картинке, подумала Эдит. Паркет. Буфеты под стать. Из окон красивый вид. Кухня со всеми приспособлениями и утварью. Два раза в неделю приходит садовник, а его жена — каждый день, преданная прислуга в белом фартуке. На первом этаже комната для джентльменов, чтобы могли переодеться после партии в гольф. Не забыть еще про внутренний дворик.

— Но когда мужа перевели в Главное управление и я поняла, что ему придется все время ездить домой из города, я решительно воспротивилась. С какой стати, задалась я вопросом, ему себя загонять, чтобы потрафить своей глупенькой женушке, которой нравится тихо и мирно жить за городом? Кроме того, я догадалась, что он попросит меня устраивать приемы. Он сам еще не сообразил, а я уже догадалась. Вот так мы и перебрались в Монтроз-корт, что в

Сейнт-Джордж-Вуд. Квартира, разумеется, прекрасная, и экономка у меня великолепная. Места много, у Дженнифер свои собственные комнаты. Живу я совсем одна. И магазины в округе совсем недурные. — Она снова промокнула уголки губ и добавила: — Разумеется, нам все доставляют на дом.

Успокоив Эдит в том плане, что дом у нее — полная чаша, она перешла к описанию самого главного в их с дочерью жизни за границей. Было очевидно, что как товарки по путешествиям миссис Пьюси и Дженнифер ладили просто великолепно. Заграницу они преимущественно воспринимали как огромный магазин предметов роскоши. Они располагали обширными данными о местечках, не столь давно, но необратимо вышедших из моды, поэтому и оказались в отеле «У озера», хотя их пребывание здесь отчасти объясняли счет в швейцарском банке и знакомство, которое мистер и миссис Пьюси завязали с мсье Юбером «давным-давно», когда возвращались автомобилем из Монтрё. Выяснилось, однако, что мистера Пьюси со всеми его делами, каковы бы те ни были, нередко оставляли дома, а Дженнифер с матерью отбывали развеяться в Каденаббию, или Люцерн, или Амальфи, или Довиль, или Ментону, или Бордигеру, или Эсториль. Единожды, всего единожды в Пальму, о чем, видимо, пожалели.

— Я всегда плохо переносила жару. После этого муж заявил, что на Средиземноморье мы больше ни ногой, по крайней мере в разгар сезона. Все это, понятно, происходило, когда всяких там групповых туров не было и в помине. Красивое местечко. Но жарища! Ужас! Я не вылезала из собора, там хоть было прохладно. Чтоб я снова туда поехала — ну уж нет!

Нет, продолжала миссис Пьюси, ей по душе прохладный климат. И они терпеть не могут толпу. А мсье Юбер оказывает им такой теплый прием. Разумеется, им всегда отводят один и тот же номер — на третьем этаже, с видом на озеро.

— Тогда, по-моему, мы с вами соседи, — отважилась вставить Эдит. — Мой номер триста семь.

— Ну конечно, — ответила миссис Пьюси. — Маленькая комнатка в самом конце коридора. В таком отеле, понятно, одноместные номера можно пересчитать по пальцам. — Она задумчиво воззрилась на Эдит и добавила: — Если поднимемся вместе, вы сможете к нам заглянуть.

После этого она с трудом переместилась на краешек кресла, попробовала встать и, после двух неудачных попыток, приняла вертикальное положение; стряхнула руку Дженнифер и обрела равновесие, покачнувшись на тонких лодыжках. Этой женщине под семьдесят, подумала Эдит.

Но сама усомнилась в этом, следуя за стройной фигурой в кружевах цвета полуночи и облаком благоуханий сперва в лифт, затем по коридору. Дженнифер опередила их, чтобы открыть дверь, и миссис Пьюси с готовностью исполнила обязанности хозяйки. Они и вправду занимали роскошные апартаменты — целых две спальни, каждая с отдельной дверью в коридор, но миссис Пьюси намекнула, что их всегда можно застать в маленькой гостиной между спальнями — комнатке, где глаз радовали приятные мелочи, которыми люди со средствами ублажают себя в непривычной обстановке, — цветной телевизор, корзина с фруктами, цветы, несколько полбутылок шампанского. Проведя гостью в спальню, миссис Пьюси с улыбкой указала на свисавший со спинки стула нежно-розовый атласный пеньюар, богато отделанный кружевом.

— Моя слабость, — призналась она. — Люблю красивые вещи. В Монтрё есть один великолепный магазинчик. Поэтому мы и приезжаем сюда каждый год.

Она снова внимательно посмотрела на Эдит и улыбнулась.

— Пока вы здесь, дорогая моя, купили бы себе что-нибудь красивое. Женщине необходимо иметь красивые вещи. Когда она хорошо себя чувствует, то так же и выглядит. Об этом я твержу Дженнифер. Я слежу за тем, чтоб она у меня одевалась по-царски. Правда, милая?

Она раскрыла объятия, Дженнифер в них вступила и потерлась носом о материнскую щеку.

— Ох, — рассмеялась миссис Пьюси, — она любит свою глупую матушку, верно, милая?

Они тепло обнялись и так, обнявшись, проводили Эдит до двери.

— Не сидите в одиночестве, дорогая моя, — сказала миссис Пьюси. — Вы знаете, где нас найти.

И дверь закрылась.

Ночью Эдит мысленно возвращалась к этому разговору всякий раз, когда спартанская жесткость матраса чаще обычного прерывала ее и без того легкий сон. Думала она и о пещере Аладдина, представшей перед нею в номере Пьюси, где было полно разных приятных и красивых вещей. Но больше всего она размышляла об очаровательной живой картине — обнявшие друг дружку за талию мать и дочь, их розовые лица обращены к Эдит. Увидев ее, они сразу постигли всю глубину ее одиночества, и это невольно проступило у них на лицах, ставших совсем бесхитростными от смешанного выражения жалости и удивления. Ей хотелось просить прощения, когда, отвесив короткий сухой поклон (который сам по себе был знаком уподобления и воспоминания), она пожелала им доброй ночи и задумчиво направилась в свою комнату. Она твердо решила извлечь из этого урок и впредь не вызывать у них именно этого сложного переплетения чувств.

Наутро, облачившись в юбку из твида и неизменный длинный кардиган, Эдит подумала, что, пожалуй, приложила маловато усилий, чтобы выглядеть наилучшим образом. И если посторонние не проявляли особого интереса к тому, как она выглядит («Над чем вы сейчас работаете?» — обычно задавали ей вопрос на приемах), то в этом, очевидно, виновата она сама. Она не сумела достигнуть вершин потребительства, до которых, судя по всему, могла добраться с таким же успехом, как всякий другой. Теперь это можно было исправить. Если женщина хорошо себя чувствует, то так же и выглядит, повторила она про себя, выходя в коридор. Пересекши фойе и одолев вращающиеся двери, она глубоко вздохнула, собираясь с духом, чтобы выйти на люди, и снова напомнила себе это изречение. И добавила: разумеется, мне все доставляют на дом.

Но минут через десять ей стало ясно: заграница для нее, даже маленькое местечко в самый конец сезона, совсем не то, что для Айрис Пьюси и даже для Дженнифер. Там, где они видели магазины роскошных товаров, она видела одни лишь места заключения. «Pension Lartigue (Dir. Mme Vve Lartigue)» соседствовал с «Clinique Les Mimosas (Dr. Privat)». В маленьком обнесенном решеткой саду двое мужчин играли в шахматы за складным столиком, за их игрой в полном молчании следили шесть зрителей. Разочарованная, но все еще сохраняя спокойствие, она достигла большого кафе с наполовину запотевшими стеклами, вошла, села и извлекла из сумочки записную книжку — поддержать себя в собственных глазах. Но представшее ей зрелище подбодрило ее в куда большей степени. Посетительницы, пышущие здоровьем женщины, тихо жужжали, переговариваясь вполголоса; запыхавшиеся официантки сновали между стойкой и столиками, разнося тарелки с пирожными и бесконечные чашечки кофе. Из глубин помещения до Эдит донеслось знакомое подвывание; подняв глаза, она увидела, как высокая женщина отломила кусочек миндального пирожного и сунула в пасть Кики. Заметив Эдит, дама с собачкой махнула в знак приветствия серебряной вилочкой. Эдит кивнула и улыбнулась. Какими ветрами занесло сюда эту женщину? Миссис Пьюси уж наверное знала. А я^го что тут делаю, подумала Эдит, прогнала от себя эту мысль, расплатилась и вышла.

Завершая прогулку, она не обнаружила новых примет сибаритского образа жизни. Перед угловым магазинчиком, вероятно зеленной лавкой, были выставлены на мостовой три простенькие корзины с волокнистой фасолью. У вокзала она купила номер «Тайме» от третьего дня. В отель она поспела как раз к той минуте, когда миссис Пьюси и Дженнифер церемонно усаживали на заднее сиденье старомодного лимузина. Едут, несомненно, в Монтрё, чтобы по-царски вырядить Дженнифер. Эдит не спеша проследовала в отель, поднялась на лифте, прошла коридором, где попала в свежее облако духов, и задумчиво присела за столик у себя в номере.

«Дэвид, милый, — написала она, — представь, здесь все с утра до вечера на ногах, жизнь прямо-таки бьет ключом. Существу не от мира сего, вроде меня, впору бежать в ужасе от утонченности здешнего фешенебельного общества, но меня любезно взяла под опеку почтенная дуэнья, миссис Айрис Пьюси из Монтроз-корт, ранее обитавшая в Холсмере. Предполагается, что из меня выйдет сносная компаньонка для ее дочери Дженнифер, хотя последняя, несомненно, птица куда более высокого полета. Тем не менее Дженнифер не спешит разлучаться с мамочкой, по крайней мере так уверяет ее мать, и мы себе мирно делаем вид, что достойный мужчина появится в свое время. Пока что мужчин вообще нет в наличии. Если не считать покойного мужа миссис Пьюси (другого имени или звания он, похоже, не имеет, да это, как подразумевается, и не нужно), мы тут предоставлены сами себе.

Она здесь, безусловно, самая интересная личность, хотя очень красивая дама с собачкой тоже кое-что обещает. Насколько я поняла, муж у нее — важная птица в Брюсселе. Впрочем, мне еще не выпало случая поговорить с ней. С другой стороны, миссис Пьюси — особа весьма разговорчивая, и это к лучшему, иначе я…» (это предложение она вычеркнула).

«Я обожаю миссис Пьюси. Абсолютно безмятежная, в высшей степени самоуверенная женщина, которая со смехом признает, что всего лишь приумножила дары, ниспосланные ей Господом. У нее наверняка огромные деньги, и мне хотелось бы выяснить, откуда она их взяла. Когда наш муж перешел в Главное управление, что и стало причиной прискорбного отъезда из Холсмера, интересно, куда именно он устроился? Что это за Главное управление и чем оно управляет? В поведении миссис Пьюси проскальзывает некий нюанс, и, рискну заметить, есть нечто в носике Дженнифер, что заставляет задаваться вопросом: уж не был ли наш муж той породы, кто именует лавку точкой розничной торговли? Но человеком он был, безусловно, решительным. Он не только перевел часть доходов в швейцарский банк, но понял, что Средиземноморское побережье в разгар сезона ему противопоказано. То есть противопоказано ей, я хочу сказать. Не предпринимал ли он время от времени одинокие вылазки в игорные заведения? Не был ли тайным членом Клуба Марбелла? Хотелось бы надеяться, но доказательств нет.

Вообще-то, хотя раньше миссис Пьюси представлялась мне дамой, я перевела ее в ранг пониже: миссис Пьюси определенно — женщина. «Женщина с головы до ног», как имел обыкновение называть ее нага муж. (Впрочем, он был представителем старой школы.) А даму с собачкой следует повысить до ранга Дамы, и даже с большой буквы. Она, вернее ее супруг, тоже отсутствующий, относится к правящему классу, хотя миссис Пьюси не очень-то высокого мнения о его титуле. Миссис Пьюси явно недолюбливает Леди Икс (я до сих пор не знаю ее имени). Интересно знать почему.

Но в остальном все мы теперь при именах: миссис Пьюси и, разумеется, Дженнифер; мальчика, который разносит завтраки, зовут Ален, а красивую белокурую официантку, подающую чай, — Маривонна…»

Эдит положила ручку. Одно дело — описывать миссис Пьюси и Дженнифер и совсем другое — вспоминать, как они, нежно обнявшись, провожали ее до дверей и желали доброй ночи. Картина стояла перед глазами, ибо в ней запечатлелась любовь. Любовь матери и дочери, и соприкосновение тел, и тайное соглашение об обоюдной красоте — ничего этого ей отроду дано не было. Ее чудная мать, Роза, женщина жестокая и во всем разуверившаяся, красавица в юности, безуспешно воевавшая с уготованной ей судьбой и сознательно, целенаправленно пустившая себя под откос, презиравшая всех неряха, издевалась над своей бледной бессловесной дочерью, застенчиво и неслышно появлявшейся в надушенной спальне с бесконечными чашками кофе, которые мать тут же опрокидывала с криком: «Слабый! Слабый! Все вы тут слабаки!» Вздохи по Вене, которая видела ее юной и ослепительной, а не толстой и неопрятной, как теперь. И слезы по умершей сестре, Анне.

Размышляя о броском очаровании миссис Пьюси, Эдит вызывала в памяти горькие воспоминания. Возраст сыграл дурную шутку с обворожительными сестрами Шафнер, ее матерью Розой и теткой Анной. Они покорили немало студентов, снимавших комнаты в мрачном пансионе их матушки, дабы было где писать дипломные работы по Климту, или Шницлеру, или Jugendstil, или по всем трем вместе. Сестры выскочили замуж быстро и совсем юными, но вскоре горько разочаровались. Студенты, столь привлекательные вдали от родных пенатов, не замедлили превратиться в тихих университетских служак. Университеты Рединга, Ноттингема, Огайо или Кингстона мало что могли предложить законченным венским кокеткам с их далеко идущими планами и близкими целями, с их настроениями и неугомонным стремлением побеждать. Когда через много лет сестры снова собрались вместе, а с ними и кузина Рези, они заспорили о том, у какой из них жизнь невыносимее и скучней, муж ничтожнее и занудней и кому выпало больше бессмысленных пустых дней, каких нечем заполнить, как ни старайся. Каждой клеточкой тел они источали раздражение и безысходность, в сумрачной гостиной их матери повисла гнетущая атмосфера раздора и отвращения. Потолстевшие, затянутые в жесткие корсеты, с плохо подведенными бровями и огромными тугими грудями, они, предаваясь воспоминаниям, впадали в остервенение, орали, расплескивали кофе из чашек. «Schrecklich! Schrecklich! — вопили они. — Ach, du Schreck!»

Семилетняя Эдит, укрывшаяся за креслом Grossmama Эдит, с облегчением услышала, как отец вставил ключ в дверь, и с плачем кинулась ему навстречу. Слов старших она не понимала, но от их крика ей было больно. Отец все понял, вежливо улыбнулся и предложил сходить погулять. Он повел ее в Kunsthistorisches Museum и попробовал рассказать о картинах, но она не хотела слушать и только прижималась разгоряченной мордашкой к его руке. Когда же он завороженно остановился перед полотном — люди навзничь лежат под палящим солнцем на пшеничном поле, — она снова заплакала, а он наклонился и убрал ей волосы со лба. Вот так-то, Эдит, сказал он, вытирая ей слезы платком, в таких обстоятельствах и проявляется характер.

Он умер совсем нестарым, сорока с небольшим, ее маленький бедный профессор, и презиравшая его Роза окончательно опустилась уже после его смерти. Не проходило дня без того, чтобы она, все больше погрязая в неопрятности и злобе, не поносила память о нем. Когда же она умерла в свой черед, ненадолго пережив мужа, Эдит нашла в ее бумагах выцветший обрывок письма, которое отец тщательно, с присущим студенту усердием написал на немецком. То было приглашение, куда — непонятно, но первая фраза содержала намек на давние счастливые времена. Отец писал своим тонким наклонным почерком: «Милостивая государыня, окажите мне честь…» Остальное было оторвано.

Эдит потерла глаза и снова взялась за перо.

«Милый, любимый, ты не представляешь, как много я о тебе думаю, как ты мне нужен и как я жду нашей встречи».

Она осторожно промокнула письмо и отложила в сторону. Затем взяла папку с текстом «Под гостящей луной», извлекла рукопись, перечитала последний абзац и послушно склонилась над своим ежедневным трудом — сладким дурманом воображения.

— По-моему, у вас появился поклонник, — хихикнула миссис Пьюси.

Эдит не ответила, да от нее, видимо, и не ждали ответа: миссис Пьюси — в нежно-зеленом костюме и при дневных жемчугах — отвернулась подозвать Маривонну, чтобы та принесла еще кипятка.

Ошалевшая и измотанная после нескольких часов работы над книгой, Эдит спустилась в гостиную и застала там одну мадам де Боннёй, которая через лупу читала по строчкам «Gazette de Lausanne». Плотная и теплая тишина гостиной показывала, что к ленчу она опоздала, а чаю еще не время. Она пересекла вестибюль, все еще слегка не в себе от трудов, и, привычно толкнув вращающуюся дверь, вышла в день такой совершенной прелести, что посетовала — как же она могла его упустить. Осеннее солнце заливало ласковым медовым светом гладь озера; крохотные волны с тихим шорохом лизали берег; белый пароход бесшумно скользил в сторону Уши; а на песчаной дорожке, прямо под ногами, она увидела ежик каштана, из лопнувших створок которого выглядывало коричневое ядрышко ореха.