— Близости ледников почти не чувствуешь, — довольно заметила Эдит.

— Верно, — согласился мистер Невилл. — Но не забудем, что не так уж они и близко.

Они сидели у небольшого ресторана под увитой виноградом решеткой, на столике перед ними стояла бутылка желтого вина. Из тени им открывался вид на маленькую безлюдную площадь, залитую ослепительным полуденным солнцем. На этой высоте невозможно было вообразить озерные туманы; здесь исключались полутона и нечеткие оттенки, приблизительные понятия о мягкой и теплой погоде; здесь непреклонная ясность горного воздуха лишала смысла любые промежуточные определения. Здесь, наверху, было жарко и в то же время холодно, темно и светло: жарко на солнце, холодно в тени, светло, когда они поднимались, и темно, когда присели отдохнуть в маленьком пустом кафе-баре. Потом мистер Невилл спросил: «Вы в состоянии еще немного пройти?» — и они снова пустились в путь и дошли, как предположила Эдит, до вершины горы, хотя золотые плоды на деревьях в поднимающихся уступами садах, мимо которых вела дорога, скорее опровергали, нежели подтверждали ее предположение. Сейчас они сидели, ублаготворенные после ленча, единственные посетители, и созерцали несколько квадратных метров плоской вымощенной земли; тишину нарушали лишь отдаленное жужжание автомобильного мотора да негромкая музыка, льющаяся из приемника где-то в глубине ресторана, то ли из кухни, то ли из крохотного зальчика с окнами на задний двор, куда, возможно, хозяин удалился почитать газету, прежде чем открыть заведение после дневного перерыва.

Но кто сюда ходит? В представлении Эдит и миссис Пьюси, и Моника, и мадам де Боннёй, и весь отель с пожилым пианистом и расписанными по часам трапезами остались в другом измерении. Робкое, осторожное существо, каким она сама была там, у озера, тоже исчезло, растаяло в горном воздухе, пока они одолевали подъем, и в результате каких-то опосредованных процессов возникли или выкристаллизовались новые составные элементы, сложившиеся в субстанцию более твердую, яркую и определенную, более материальную, способную не только испытывать наслаждение, но даже предвосхищать его.

— Кто сюда ходит? — спросила она.

— Такие, как мы с вами, — ответил он.

Он был мужчина немногословный, но редкие слова, что он ронял, были тщательно выбраны, весомы и произносились со знанием дела. Эдит, привыкшая к тягучим монологам, которые большинство принимало за истинно разумные беседы, больше того, сама привыкшая лепить затейливые и даже ученые фразы, которыми столь непринужденно изъяснялись персонажи в ее романах, откинулась на спинку стула и улыбнулась. Ей так редко выпадало наслаждаться словом. Люди ждут от писателей, чтобы те доставляли им наслаждение, подумала она. Они считают — писатели должны радоваться уже тому, что ублажают читателей. Подобно придворным лизоблюдам эпохи средних веков, карликам, jongleurs. Ну, а с нами -то как? Нам никто и не думает доставлять наслаждение.

Мистер Невилл заметил тень обиды, пробежавшую по лицу Эдит, и произнес:

— Может, поделитесь со мной, глядишь, станет легче?

— О, вы в этом уверены? — спросила она резковато. — А если и так, вы можете поручиться, что облегчение наступит немедленно? Как то утверждает невразумительная реклама мазей, которые якобы приносят облегчение? Непонятно только, от чего именно, — продолжала она. — Хотя иногда там нарисован полностью одетый мужчина, схватившийся за поясницу.

Мистер Невилл улыбнулся.

— Полагаю, тут главное — наобещать. — Эдит словно прорвало. — Или хотя бы предложить. Господи, я уже и не помню, о чем говорила. Не обращайте внимания, — добавила она. — Моя жизнь, похоже, большей частью проходит где-то за кулисами. Такой прекрасный день жалко тратить на подобные разговоры. — Лицо у нее разгладилось. — А мне сейчас очень хорошо.

Судя по ее виду, так оно, возможно, и есть, подумал он. Ее лицо утратило привычное выражение покорной робости, тоски по одобрению или пониманию, стало довольным, аристократическим. Каким ветром ее сюда занесло? — задался он вопросом.

— Каким ветром вас сюда занесло? — спросила Эдит.

Он опять улыбнулся:

— Почему бы мне здесь и не быть? Эдит выставила вперед ладони:

— Ну нет, этот отель вам едва ли подходит. Создается впечатление, что он предназначен для женщин. И не просто женщин, а определенного типа. Брошенных или сосланных, тех, кому платят, чтобы жили вдали от дома, или приехавших заняться безобидными женскими хлопотами вроде безудержной траты денег на наряды. Там даже разговоры — и те сугубо женские. Вы, должно быть, одурели от скуки.

— Вы, полагаю, приехали дописать книгу, — любезно предположил он.

Лицо у нее затуманилось.

— Совершенно верно, — сказала она. И снова наполнила стакан вином.

Он сделал вид, что не заметил.

— А я это местечко люблю. Однажды мы тут были с женой. Теперь я приехал в Женеву на конференцию, дома меня не ждет ничего срочного, вот я и надумал поглядеть, все ли тут осталось, как прежде. Погода стояла хорошая, и я решил задержаться.

— Кстати о конференции, — сказала она. — Простите, но я так и не знаю, чему она была посвящена.

— Электронике. У меня довольно крупная и, как ни странно, процветающая фирма по производству электронной аппаратуры. Моего присутствия там, можно сказать, не требуется — спасибо моему великолепному заместителю. Я провожу на месте все меньше и меньше времени, хотя по-прежнему отвечаю за все, что там делается. А вот участвуя в конференциях и тому подобном, я могу потратить на дела фирмы много времени, и мне это действительно по душе.

— Где?…

— Под Мальборо.

— А ваша жена? — отважилась она на вопрос. — Разве она здесь не с вами?

Он поправил воротничок.

— Моя жена бросила меня три года назад, — сказал он. — Сбежала с мужчиной моложе себя на десять лет и, вопреки всем прогнозам, до сих пор невероятно счастлива.

— Счастлива, — задумчиво протянула Эдит. — Как чудесно! Ой, простите. Я, кажется, сморозила глупость. Вы, должно быть, считаете меня очень глупой. — Она вздохнула. — Боюсь, я и впрямь глуповата. Не нахожу с миром общего языка. Писателей делят на две категории, — продолжала она, глубоко смущенная его молчанием. — Сверхъестественно мудрых и сверхъестественно простодушных, как бы не набравшихся глубокого опыта, на который можно опереться. Я отношусь ко второй категории, — добавила она и покраснела, потому что сказала правду. — Как Дикий Мальчик из Авейрона, — закончила она упавшим голосом.

— Теперь у вас несчастный вид, — заметил он, выдержав молчание, чтобы дать ей как следует покраснеть.

— Что ж, я и считаю себя довольно несчастной, — сказала она. — Меня это очень огорчает.

— Вы много думаете о счастье? — спросил он.

— Все время.

— В таком случае, смею заметить, вы ведете себя неправильно. Рискну предположить, что вы влюблены, — произнес он, наказывая ее за допущенный только что промах.

Внезапно между ними возникло чувство вражды, чего он и добивался, ибо вражда притупляет отчаяние. Подняв горящие гневом глаза, Эдит увидела лишь его безжалостный профиль. Он, по всей видимости, разглядывал бабочку, которая села, подрагивая крылышками, на ободок одной из кадок с геранью, расставленных по границе скромной территории ресторана.

— В высшей степени ошибочно, — продолжил он после паузы, — связывать счастье с конкретным состоянием и с конкретным лицом. Избавившись от этого заблуждения, я открыл для себя очень важный секрет.

— Так скажите, ради бога, в чем он заключается, — бесстрастно произнесла она. — Мне всегда хотелось знать, как следует жить.

— Это очень просто. Если не вкладывать все чувства во что-то одно, можно позволить себе все, что захочется. Принимать решения, передумывать, менять планы. Отпадают тревога и желание выяснить, имеет ли это другое лицо все, чего желает, довольно ли оно или, напротив, расстроено, огорчается, скучает. Если ты готов совершать то, от чего тебя с раннего детства отучали и отлучали — всего лишь ублажать самого себя, — отпадают причины впредь чувствовать себя несчастным.

— Или, возможно, совсем счастливым.

— Эдит, вы романтическая женщина, — улыбнулся он. — Надеюсь, я могу обращаться к вам по имени?

Она кивнула.

— Но зачем называть меня романтической лишь потому, что я воспринимаю жизнь по-другому, чем вы?

— Затем, что вы себя обманываете, веря в то, во что желаете верить. Неужели до вас не дошло, что между двумя людьми не может быть полного согласия, как бы горячо они ни заверяли друг друга в любви? Неужели не понимаете, сколько времени уходит на пустые думы, как множатся бесконечные мифические страдания — и лишь по той простой причине, что двое не находят друг с другом общего языка? Неужели не видели, как легкое прикосновение порой, нет, почти всегда действует сильнее, чем глубочайшая страсть?

— Видела, — хмуро сказала Эдит.

— Так научитесь, моя дорогая, это использовать. Вы не представляете, какой многообещающей становится жизнь, как только решишь жить исключительно для себя. И насколько здравыми становятся решения, когда их подсказывает эгоизм. На свете нет ничего проще — решить, что вы хотите или, скорее, чего вам не хочется, и действовать соответственно.

— В одних случаях это верно, — сказала Эдит. — В других нет.

— Научитесь не принимать эти другие в расчет. В пределах своих возможностей вы способны добиться куда большего. Вы можете стать эгоцентричной, а это восхитительное ощущение. Поставить себя в центр всего — это же начать совершенно новую жизнь.

— Но если бы вы хотели разделить жизнь с другим человеком? — спросила Эдит. — Предположим, вам просто надоело жить своей собственной жизнью и вы хотите жить чужой. Хотя бы ради удовольствия новизны.

— Чужой жизнью жить невозможно, можно жить только своей. И помните: никаких воздаяний не существует. Все, что вам говорили о добре бескорыстия и зле себялюбия, совершенно неверно. Это заповедь для рабов, она ведет к смирению. А моя философия — вас это, может, и удивит — завоюет вам массу друзей. Людям легко иметь дело с низкими моральными требованиями. А вот совестливость их отпугивает.

Эдит рассудительно кивнула, признавая справедливость этого наблюдения. Опасная эта доктрина, которую бы она опровергла внизу, у озера, здесь выступала в полном согласии с вином, ослепительным блеском солнца, пьянящим воздухом. Она знала, что в его словах что-то не так, но сейчас ей не хотелось выяснять, что именно. Ее соблазняла не столько логика доводов, сколько сила его необычного красноречия. А я — то считала его тихоней, радостно удивилась она.

— Вот почему меня так забавляет наша милейшая миссис Пьюси, — продолжал мистер Невилл. — В ее первозданной жадности есть что-то располагающее. И так приятно знать, что она нашла способ ее насыщать. Сами видите — она пребывает в хорошем здоровье и настроении: человеколюбие не испортило ей пищеварения, совесть не наградила бессонницей, каждая минута существования приносит ей радость.

— Так-то так, но сомнительно, чтобы это пошло на пользу Дженнифер, — сказала Эдит. — Или, вернее, не навредило. В ее возрасте жизнь не должна сводиться к приобретению тряпок.

— Дженнифер, — тонко улыбнулся мистер Невилл. — Не сомневаюсь, что на свой лад Дженнифер — яблочко от яблони.

Она откинулась на спинку стула и подставила лицо солнцу, слегка опьянев не столько от вина, сколько от глубины этого важного спора. Соблазненная к тому же мыслью о том, что может, всего только пожелав, доставлять себе удовольствие. Мистер Невилл оказался безукоризненным искусителем. И все же она ощущала, что в его рассуждениях есть слабое место, как и в его способности чувствовать. Она выпрямилась и возобновила нападение.

— Возвратимся к образу жизни, какой вы защищаете, с его низкими моральными требованиями, — допытывалась она. — Вы можете его рекомендовать? Не себе, другим?

Мистер Невилл улыбнулся еще шире:

— Полагаю, моя жена бы могла. Вы ведь что хотите узнать? Терпимо ли я отношусь к чужой аморальности, верно?

Эдит кивнула.

Он отпил вина и ответствовал:

— Я научился ее прекрасно понимать.

Браво, подумала Эдит. Исполнено безупречно. Знал, что я имела в виду, и дал ответ. Ответ неудовлетворительный, но честный. И по-своему красивый. Предполагаю, в свое время мистера Невилла назвали бы настоящим джентльменом. Держится в целом приятно. Изящно одевается, подумала она, бросив взгляд на панаму и полотняную куртку. Даже красив: лицо из восемнадцатого века, тонкое, замкнутое, с полными губами и синеватой тенью на здоровой, хорошо выбритой коже. Умен до ужаса. Подходит по всем статьям. О, Дэвид, Дэвид.

Мистер Невилл заметил, что она смотрит на него чуть-чуть по-другому, и наклонился к ней через стол:

— Вы ошибаетесь, Эдит, думая, что не можете жить без любви.

— Нет, не ошибаюсь, — произнесла она медленно. — Я не могу без нее. Я не имею в виду, будто опущусь, стану чудачкой, превращусь в пугало. Я имею в виду нечто куда серьезней, я хочу сказать, что без нее не могу жить хорошо . Когда любви нет, я не могу с полной отдачей ни думать, ни действовать, ни разговаривать, ни писать, ни даже видеть сны. Я кажусь себе выключенной из мира живых. Становлюсь холодной, полусонной, застывшей. Обрушиваюсь в себя. В моем представлении идеальное счастье — это весь день сидеть на солнце в саду, читать или писать в полной и безусловной уверенности, что тот, кого я люблю, вечером вернется домой. Ко мне. И так каждый вечер.

— Вы романтическая женщина, Эдит, — повторил мистер Невилл с улыбкой.

— Вот тут вы и ошибаетесь, — возразила она. — Именно этот упрек я слышу чуть ли не каждый день. Я не романтическая женщина. Я домашнее животное. Я не вздыхаю и не стенаю по роковым непомерным страстям, по грандиозной любви, заставляющей забыть все на свете. Все это я знаю, и знаю, что это обрекает на одиночество. Нет, я стремлюсь к простой повседневности. Вечером погулять рука об руку, если располагает погода. Перекинуться в карты. Найти время для пустой болтовни. Вместе приготовить еду.

— И выпустить на ночь кошку? — подсказал мистер Невилл.

Эдит поглядела на него с откровенной неприязнью.

— Так-то лучше, — сказал он.

— Вас это явно забавляет, — сказала она. — Конечно, у вас умеют жить лучше, в Суиндоне, или где вы там… Простите. Не нужно было этого говорить. Страшно грубо с моей стороны. Ужасно…

Он налил ей еще стакан.

— Вы хорошая женщина, — сказал он. — Видно невооруженным глазом.

— Как это видно? — спросила она.

— Хорошие женщины всегда считают, что виноваты, когда им грубят. Плохие всегда ни при чем.

Эдит перевела дыхание, не в силах понять, то ли опьянела, то ли необычность этого разговора просто заставила ее забыть об осторожности.

— Я бы выпила кофе, — заявила она с ницшеанской, как ей показалось, прямотой. — Впрочем, нет, пожалуй, лучше чаю. Чайник самой крепкой заварки.

Мистер Невилл поглядел на часы.

— Да, — произнес он. — Время поджимает. Скоро тронемся в обратный путь. Но сперва вы выпьете чаю.

Эдит пила чай большими глотками. Она не знала, что от умственного напряжения — вещи забытой и непривычной в нынешнем ее положении — щеки у нее разгорелись, а глаза заблестели. Волосы, выбившись из обычного тугого узла, беспорядочно свисали на шею. Она раздраженно вытащила последние шпильки, расчесала волосы пальцами и дала им упасть вдоль щек. Мистер Невилл оценил эффект, слегка поджав губы, и одобрительно кивнул.

— Хотите, Эдит, я вам скажу, что вам нужно? — предложил он.

Опять все сначала, подумала она.

— Я вам только что объяснила, что мне нужно, и уж это-то я знаю лучше вас.

— Да, я знаю — вы думаете, что знаете лучше меня, — произнес он, и она от ужаса даже вздрогнула. — Но вы ошибаетесь. Вам нужно не больше любви — меньше. Любовь принесла вам мало хорошего, Эдит. Она сделала вас скрытной, болезненно осторожной, возможно, бесчестной. Так?

Она кивнула.

— Любовь привела вас в отель «У озера» после конца сезона, чтобы вы общались с другими женщинами и говорили о нарядах. Вам это нужно?

— Нет, — сказала она. — Нет.

— Нет, — согласился он. — Вы женщина умная, слишком умная, чтобы не понимать, что вы теряете. Все эти мелкие домашние радости, о которых вы говорили, карты и прочее — вы ими скоро пресытитесь.

— Нет, — повторила она. — Никогда.

— Пресытитесь. Да, романтичность до поры до времени способна оградить вас от горестных мыслей, но потом они одержат над вами верх. И тогда вы обнаружите, что у вас много общего со всеми неудовлетворенными жизнью женщинами, и увидите немалый смысл в феминистском движении, и начнете читать исключительно женские романы…

— Я их пишу, — напомнила Эдит.

— Я имею в виду другие, — парировал он. — Вы пишете о любви и, подозреваю, ни о чем ином писать не сможете, пока не посмотрите на себя трезвым взглядом.

Эдит почувствовала, что у нее волосы встают дыбом. То же самое она сама говорила себе, и много раз, но ухитрялась увиливать от выводов. Теперь же она слышала мнение лица компетентного — словно диагноз болезни подтвердили в тот самый миг, когда ей почти удалось убедить себя, что симптомы ей только мерещатся.

— Вы и в самом деле хотите до самой смерти обсуждать с обделенными счастьем женщинами свое женское естество? — неумолимо продолжал он.

— Боюсь, во мне этого естества так мало, что нечего обсуждать, — невесело пошутила она.

— В свое время вы еще на этом свихнетесь. Во всяком случае, сомнительно, чтобы естество любой женщины выдержало тщательную проверку.

— Скажите, — спросила Эдит, помолчав, — вы, случайно, не занимаетесь психоанализом — на досуге? Раз уж производство электронной аппаратуры оставляет вам столько свободного времени.

— Не любовь вам нужна, Эдит. А нужно вам общественное положение. Вам нужен муж.

— Знаю, — сказала она.

— Выйдя замуж, вы можете вести себя не лучше всех прочих. Даже хуже, учитывая ваши нереализованные способности.

— И то легче, — согласилась она.

— Вас будут обожать все и каждый, у вас появится множество новых тем для разговоров. И вам больше никогда не придется ждать у телефона.

Эдит поднялась.

— Становится прохладно, — сказала она. — Идемте?

Она вышла первой. Про телефон — это он зря, думала она. Вульгарно и грубо. Он знает, как уязвить побольнее. Действительно, когда я работаю дома, телефон всегда рядом; если выйду, одному Богу известно, что может произойти. И внезапно ее мучительно потянуло в одинокую лондонскую келью. Как ребенка, который перевозбудился на детском празднике и которого умной няньке давно бы следовало увести домой.

— Простите, — сказал он, нагнав ее. — Прошу вас. Я не хочу ничего выпытывать. Я ничего о вас не знаю. Вы превосходная женщина, а я вас оскорбил. Простите, пожалуйста.

— Вам нравится причинять боль, — произнесла она светским тоном.

Он кивнул:

— То же самое мне говорила моя жена.

— Откуда вам знать, что мои способности к дурному поведению не реализованы? Это мягкая, однако недвусмысленная форма сексуального оскорбления, представьте себе. Менее распространенная, чем щипки и приставания на службе, но немало женщин с ней прекрасно знакомы.

— Если бы ваши способности к дурному поведению были реализованы должным образом, вы бы не кисли в этом вашем кардигане.

Взбешенная Эдит рванулась вперед. Чтобы обуздать гнев — одна бы она не нашла спуск к озеру, — у нее имелись в запасе несколько испытанных отвлекающих

маневров. Например, претворить случившееся в сцену одного из своих романов — это срабатывало успешней всего. «Вечер незаметно подкрался… — забормотала она. — Огненный шар солнца…» Нет, не помогло. Она обернулась, высматривая его, прислушиваясь к звуку шагов, — он должен был идти следом, однако почему-то не шел. Ей вдруг стало одиноко на этом холодном склоне. Она задрожала и обхватила себя руками.

— Я вас ненавижу! — крикнула она с надеждой.

Ровный хруст гравия предварил появление мистера Невилла. Когда Эдит смогла разглядеть его, то увидела, что он демонстрирует свою обычную улыбку, правда еще более ослепительную.

— Вы движетесь в правильном направлении, — сказал он, беря ее за руку.

Через десять минут спуска она сказала:

— А знаете, в этой вашей улыбке есть капелька чего-то чуть-чуть неприятного.

Улыбка сделалась еще шире.

— Узнаете меня получше, — заметил он, — поймете, какая она неприятная на самом деле.