«Дэвид, милый, у меня поразительная новость! Миссис Пьюси, этому столпу женского шика, этому арбитру вкуса, этой неутомимой охотнице за роскошными вещами, этой покорительнице легионов, — семьдесят девять! Я узнала, потому что два дня назад у нее был день рождения и она пригласила всех нас на празднование. Я еще днем почуяла — что-то готовится; проходя коридором, я услышала исполненные восторгов и радостного удивления крики за дверями номера миссис и мисс Пьюси, а удушающее облако аромата (уже других духов) расплылось чуть ли не до самой лестницы. Выйдя из отеля, я увидела посыльного, тот извлекал из фургона цветы охапками, как на свадьбу. Тогда я об этом как-то не подумала, а ведь могла бы сообразить, что ни Монике, ни мадам де Боннёй, ни мне никто цветов не пришлет, значит, остаются одни мать и дочь Пьюси. Конечно, у Дженнифер мог где-нибудь оказаться возлюбленный, высший разум подсказывает, что иначе и быть не может, но мне почему-то в это не верится. По-моему, она из тех дочерей, что всю жизнь при матери. Я не одну такую встречала. Например, Пенелопу. Ты, верно, удивишься, узнав, что она отклонила несколько предложений, поскольку, с ее точки зрения, очень немногие из ее знакомых мужчин отвечают высоким требованиям матери, о которых я столько наслышана. Пенелопа во всем ссылается на мать как на высший авторитет, я порой завидую этой ее убежденности и почитанию родительницы. Жаль, у меня не было матери, которая дала бы мне заповеди на скрижалях и на каждый случай имела бы наготове старую мудрую пословицу либо пример из современной жизни. На моей памяти моя несчастная мать только и делала, что высмеивала да обличала. И все же я думаю о ней именно как о моей несчастной матери. С ходом лет я все больше проникаюсь ее печалью, ее растерянностью перед тем, как сложилась жизнь, ее одиночеством. Она завещала мне туман, в котором плутала сама. Она, эта суровая разочарованная женщина, находила утешение в любовных романах, незамысловатых романтических сказочках со счастливым концом. Может, поэтому я их и пишу. Последние месяцы перед смертью она лежала в постели в шелковом пеньюаре, который отец купил ей в Венеции, где они проводили медовый месяц, и ей было все равно — а быть может, она и не замечала, — что кружево на пеньюаре давно обмахрилось, а голубой цвет выцвел в серый. Когда она поднимала от книги глаза, я видела, что они тоже выцвели, из голубых стали серыми и были полны грез, неутоленной жажды, разочарования. Материнские фантазии, за которые она цеплялась всю жизнь, научили меня тому, что такое действительность. И хотя я все время держу действительность на первом плане и равняюсь на нее решительно и постоянно, иной раз я спрашиваю себя: не обходится ли она со мной так же, как обошлась с матерью?

Но это так, к слову. Днем я уходила, а когда вернулась вечером к ужину, все стало на место. После суматохи воскресных дней столовая опустела, а по количеству выложенных приборов проницательный человек сразу бы догадался — конец сезона. Официанты и те как-то расслабились и болтали друг с другом. Моника на глазах у всех скормила Кики первое блюдо, и никто, похоже, не обратил внимания. Мадам де Боннёй ест очень быстро, в перерывах между блюдами сидит и молча разглаживает скатерть. Я почти закончила со «сладким мясом», когда в дверях случилась заминка, и вот мсье Юбер торжественно ввел в комнату миссис Пьюси. Та хихикала и упиралась для вида. Было ясно, что все это не просто так. Ее столик был уставлен цветами (теми самыми, какие я видела утром), а сама миссис Пьюси вырядилась в нечто настолько умопомрачительное, что нам стало за себя стыдно. Честно говоря, я не думаю, что ей все до конца удалось. На кружева цвета полуночи она надела усыпанный блестками жакет, который явно стоил безумных денег; жакет, в свою очередь, оживляли несколько ниток бус и жемчугов, золотые цепочки и даже довольно миленький кулон из лазурита. Волосы у нее были присыпаны свежей золотой пудрой, ногти сияли безупречно розовым лаком. Выглядела она, должна признать, совершенно роскошно — нечто в духе барокко. Я хочу сказать, что либо она, либо мы смотрелись тут неуместно. Кто именно, сперва было неясно, но неопределенность длилась всего лишь миг, потом я поняла, что чаша неуловимо перевешивает не в нашу пользу. Конечно, она этого хотела, но в таких вещах всегда требуется некое единодушие. И в решающий миг оно непонятным образом возникло. Официанты бросились отодвигать для нее стул; обеденная карта и карта вин порхнули на стол; принесли и предъявили на одобрение бутылки шампанского. Мадам де Боннёй наблюдала все это с полным равнодушием. Моника выразительно закатила глаза.

Пойми, мы были к этому совсем не готовы. Все сошли к ужину в обычных, неброских вечерних нарядах, приберегая одно «выходное» платье на пятницу, второе на субботу, а что-нибудь красивое, но, понятно, неяркое — на воскресенье. Обитатели заведений быстро усваивают правила. Я была в зеленом платье, которое тебя раздражает, но поскольку тебя тут никак не могло быть, то и раздражать было некого. Через две-три минуты после явления миссис Пьюси я поняла, почему оно тебя раздражает, и бесповоротно решила — больше его ни за что не надену. Особенно не повезло Монике: она всегда выглядит красиво, но как раз в этот вечер у нее не получилось; вероятно, в своем черном платье она выглядит слишком худой и бледной. Тени под матовыми скулами придавали ей больной, обреченный вид. На мадам де Боннёй тоже было черное, но она всегда ходит в черном. По-моему, у нее два, самое большее — три черных платья непонятно какого времени, возраста, формы и даже фасона, и она по очереди их надевает к каждому ужину. Нет, решительно не могу описать тебе в деталях эти хламиды, в основном потому, что у них нет деталей. Должна, однако, сказать, что она всегда выглядит так, как нужно. Как положено выглядеть женщине ее лет. Рискну заметить, что то же самое можно сказать и о нас с Моникой.

Кончив об этом думать, я сообразила, что Дженнифер тоже над собой потрудилась. В ее сторону меня заставили посмотреть более чем красноречивые гримасы Моники. Посмотрела — и у меня, прости за банальность, открылись глаза. По случаю матушкиного дня рождения Дженнифер надела розовые шальвары (чистый гарем!) и, в ансамбль, как выражаются журналы мод, кофточку на бретельках. Она тоже побывала в парикмахерской, где над ней хорошо поработали: блестящие белокурые волосы, раньше висевшие кое-как, убрали со лба и соорудили из них на темени нечто вроде гребня, спустив на виски по короткому локону. Раньше я не замечала, до чего она полная. Вообще-то, они обе полные, но из-за хорошей осанки это почти незаметно. Как бы там ни было, а они являли собой потрясающую пару. Возможно, несколько эксцентричную, но, вероятно, лишь на нашем сером фоне. Одна мысль о том, сколько трудов было вложено в эти приготовления, лишила меня сил. А ведь они тут на отдыхе! И кому тут на них любоваться! Кроме, понятно, нас, но мы вряд ли самая подходящая публика, раз не можем предъявить пропуска на вход в их сад земных наслаждений. Думаю, в какую-то минуту все мы это почувствовали, и это едва не омрачило торжества.

Но миссис Пьюси, которая начала вызывать у меня нечто вроде жалости, ужаса и сочувствия, была опытным игроком. Монике, мадам де Боннёй и мне поднесли по бокалу шампанского, так что всем пришлось их поднять за ее здоровье, и пошли привставания со стульев, поклоны, кивки и широкие улыбки; улыбки расточала в основном сама миссис Пьюси. Моника и мадам де Боннёй, менее моего восприимчивые к таким празднествам, выпили невозмутимо, правда, мадам де Боннёй перед этим медленно и изящно подняла в знак приветствия свой бокал. А потом, когда представление, казалось, подошло к концу и событие было отмечено должным образом, Ален с другим слугой в белой куртке вкатили на тележке торт такого великолепия, что даже мадам де Боннёй встрепенулась. Мсье Юбер прямо раздувался от гордости. Миссис Пьюси засмеялась, спрятала лицо в ладонях и даже приложила один из своих изящных кружевных платочков к уголку глаза; тем временем ей в бокал подлили шампанского. Дженнифер опытным оком проследила за нарезанием торта и распределением кусков, отправив к нашим столикам официантов с тарелками шоколад-но-воздушной массы. На сей раз нам в знак благодарности пришлось воздеть вилки. Необыкновенно вкусный был торт.

После такого мы, конечно, не могли разойтись, оставив миссис Пьюси одну. Впервые на моей памяти постоялицы все вместе отправились пить кофе в гостиную. Компания была не совсем однородная, однако миссис Пьюси, у которой во время общего возбуждения немного смазалась губная помада, не возражала. Мадам де Боннёй была туга на ухо, но привыкла исполнять свой долг или просто вести себя так, как от нее ожидали; она мужественно сидела, время от времени посылая улыбку в направлении миссис Пьюси и благосклонно кивая Дженнифер. В этот вечер я увидела в ней создание, наделенное благородством, — ведь она вдалеке от дома, никак не связана с виновницей торжества и, насколько могу судить, не имеет представления о сложной игре в притворство. Моника хотя и подмигивала мне, когда думала, что ее никто не видит, включилась в игру с куда большим увлечением, чем я могла от нее ожидать. Она наглядно продемонстрировала, что, когда хочет, может с блеском играть в салонные игры; правда, каждая ее реплика была с ехидным подтекстом. Я заметила, что, когда она заходила слишком уж далеко, Дженнифер награждала ее взглядом, исполненным пристального внимания. Но одежды миссис Пьюси вызвали у Моники, как я и предполагала, неподдельный интерес, и вскоре они почти на равных обменивались именами и адресами своих портних; обе шили у одной и той же, но выяснилось это не сразу, потому что миссис Пьюси именовала ее «моей крохотулькой», а Моника — «моей подружкой». На короткое время между ними воцарились мир и согласие, и они пошли сыпать именами и названиями, объемлющими всю Европу. Гуччи и Гермес, Шанель и Джин Мьюир, «Белый дом» и «Старая Англия» — всего лишь некоторые из тех, что мне были знакомы. В эту минуту мадам де Боннёй, вероятно решив, что протерпела столько, сколько, по ее мнению, от нее могли ожидать, тяжело встала из кресла, на прощанье отсалютовала миссис Пьюси тростью и вышла, переваливаясь из стороны в сторону.

— Бедняжка, — довольно громко, как мне показалось, произнесла миссис Пьюси, хотя мадам де Боннёй, конечно, ее не услышала.

Мы остались, хотя, в сущности, самое время было разойтись. Ты знаешь, как трудно поддерживать тонус компании, в которой кто-то один присваивает себе внимание всех остальных. Я снова отметила странное нежелание матери и дочери Пьюси общаться с другими на равных. За их чрезмерной любезностью кроется глубоко эшелонированная, неприступная оборона; такое впечатление, что на самом деле они серьезно воспринимают только самих себя. Словно им искренне жаль тех, кому отказано в возможности быть Пьюси. А «теми» являются, по определению, все остальные. Не уверена, что Дженнифер вообще выйдет замуж. Кто из чужих удостоится высшей чести — посвящения в свои? Как они его опознают? Ему придется представить безупречные верительные грамоты: состояние, не меньшее, а то и большее их собственного; соответствующий ему заоблачный уровень жизни; особняк в идеальном месте и то, что миссис

Пьюси именует «положением». Внешние данные тут вторичны, ибо способны подтолкнуть Дженнифер к поспешному решению. Мне думается, этот избранник будет эталоном настоящего мужчины; он будет обходителен, не слишком молод, весьма терпелив и безмерно терпим. Все это от него непременно потребуется, ибо для того, чтобы обойти бдительность миссис Пьюси, ему предстоит проводить с нею много времени. С ними обеими. В сущности, замужняя жизнь Дженнифер представляется мне продлением ее теперешнего существования, просто вместо двух их станет трое. Путь к браку проляжет исключительно через венчание, а поскольку в нем прежде всего увидят предлог для нового пополнения гардероба, высший смысл обряда будет утрачен. Этот мужчина, муж Дженнифер, займет место на равном удалении от матери и от дочери и будет подчиняться обеим. Его по необходимости примут в семью, но Пьюси ему не бывать. Что там ни говори, но разве они не были безоблачно счастливы до его появления? Разве их эталон совершенства не был в них же и воплощен? И чем, интересно, он сможет обосновать требование каких бы то ни было перемен?

У меня такое чувство, будто миссис Пьюси бессмертна. У некоторых (я хорошо знаю таких людей) тень смерти предшествует ее наступлению: они теряют надежду, аппетит, жизнеспособность. Они ощущают, как уходит смысл жизни, понимают, что утратили или вообще не достигли того, к чему стремились всем сердцем, и перестают бороться. В глазах у таких людей читаешь: я мало брал от жизни, и этого уже не исправить. Но восхитительная телесность миссис Пьюси, судя по всему, исключает подобные представления, мысли, предчувствия, или как их там называть. Обеспечив себе прекрасную жизнь, миссис Пьюси отнюдь не намерена от нее отказываться, да и с чего бы? Она с самого начала знала то, чего иные неудачники не поймут за всю жизнь, знала, что можно наложить лапу на самое лучшее, хотя на всех его, возможно, не хватит. Следует поздравить ее с такой проницательностью. Любое другое отношение, вероятно, не более или не менее чем «зелен виноград».

— Но у вас же день рождения! — воскликнула Моника, мысли которой, видимо, развивались в том же направлении, что и мои. — Какое, интересно, по счету?

Этот вопрос миссис Пьюси постаралась не расслышать. (Кстати, в тот миг я впервые подумала, что миссис Пьюси может быть глуховата. А если рассудить, то не может быть, а почти наверняка. И ее монологи, не принимающие слушателя в расчет, непроницаемые для постороннего мнения, — не свойственны ли они тому, кто из тщеславия не желает признаваться в собственной глухоте?)

— Милая, — обратилась она к Дженнифер, — будь добра, подойди к Филипу, попроси его к нам. У нас без церемоний, он знает.

Дженнифер с выражением пустоты на порозовевшем лице просеменила к мистеру Невиллу, который умудрился каким-то непонятным образом избежать участия в празднестве, но теперь был вынужден похоронить свои планы на вечер и присоединиться к нам. Но от Моники не так-то просто было отделаться.

— Ну же, — игриво и в то же время весьма решительно настаивала она. — Держу пари, вы не можете примириться с тем, что вам шестьдесят. Угадала? Так вам их не дашь.

Миссис Пьюси рассмеялась.

— Возраст — понятие относительное, — парировала она. — Тебе столько лет, на сколько себя чувствуешь. А я порой ощущаю себя маленькой девочкой.

Когда она это произносила, в ее голосе зазвучало безыскусное удивление; нам, кто ей внимал, показалось, что она трепещет на пороге зрелости, завороженная видом сокровищ, готовых пролиться на нее из рога изобилия.

— Но у вас уже взрослая дочь, — довольно жестоко, как мне показалось, заметила Моника.

Дженнифер, видимо, тоже так посчитала и наградила ее все тем же долгим проницательным взглядом, который делал ее значительно старше своих… А сколько ей, собственно? То ли шампанское меня утомило, то ли я уже до него испытывала усталость, но на меня вдруг снизошло зловещее чувство, что все это напоказ, все — притворство, что это был ужин масок и больше никто никогда, никогда не скажет и слова правды. Как в этот миг, Дэвид, ты был мне нужен. Но тебя не было. Был один мистер Невилл, которого неимоверно забавляло происходящее. Мистер Невилл, должна тебе объяснить, знаток причудливого, интеллектуальный гурман высшего порядка.

Печально, но факт: миссис Пьюси хотя и не утратила бодрости, но как-то разом на глазах постарела. И все же, когда после продолжительных и упорных комплиментов мистера Невилла она наконец призналась, что ей семьдесят девять, мы искренне изумились. Все тут же начали про себя подсчитывать; каждый из нас в точности знал, что думают остальные. Если миссис Пьюси семьдесят девять, то Дженнифер должна быть примерно моей ровесницей. Моей и Моники. Так оно и есть. Дженнифер, как и мне, тридцать девять, хотя любопытное сочетание пухлых телес и пустого лица позволяет ей казаться не старше четырнадцати. Теперь только я поняла, что Дженнифер всем своим обликом непреложно выражает скрытность. Она обладает даром неудобного присутствия, а быть может, напротив, отсутствия, свойственным многим подросткам; ее вызывающе безжизненная пышнотелость могла бы шокировать, не будь уравновешена дочерней почтительностью. Дженнифер вопиюще пышет здоровьем, приличием, невинностью. И я, не имея ни того, ни другого, ни третьего, чувствую себя ее незамужней тетушкой.

Вот тут-то миссис Пьюси, сдавшись на улещивания Невилла, поведала о том, как первые годы ее супружества омрачало совершенно необъяснимое отсутствие детей. При этом из сумочки извлекли очередной снежно-белый платочек, встряхнули и приложили к уголку губ.

— Уж как мы ни старались, — сообщила она, — ничего не получалось.

От этого признания всем стало неловко. Моника помрачнела, а я выругала себя, что не ушла с мадам де Боннёй. Но наконец, после двенадцатилетних самозабвенных и целенаправленных «стараний», усилия миссис Пьюси вознаградилась, и — вы только представьте — на свет появилась Дженнифер.

— Мужу всегда хотелось девочку.

Тут она обратилась к Дженнифер, которая, как и следовало ожидать, лучезарно ей улыбнулась и нежно взяла за руку. Получив таким образом поддержку, миссис Пьюси стала потчевать нас забавными случаями из эпохи младенчества Дженнифер. Само собой разумеется, малышка оправдала их самые смелые надежды, хотя и росла страшно избалованной.

— Чего вы хотите? После стольких лет ожидания как не потакать их капризам? Муж не мог видеть ее в слезах, просто места себе не находил. Айрис, говорил он, вот незаполненный чек, и чтоб у девочки было все самое лучшее. Сумму проставишь сама. У нее и было все самое лучшее, а капелька баловства ей вовсе не повредила, правда, милая?

Снова улыбка и снова пожатье. Кто бы спорил, лоснящаяся здоровьем Дженнифер наглядно свидетельствовала, что усилия вознаградились сторицей, однако миссис Пьюси непонятно почему надлежало снова и снова превозносить за эти усилия. Не могу не написать тебе, Дэвид, у Дженнифер был пони по кличке Прутик. Затем нам выдали всю программу сполна: Холсмер, Главное управление и как все доставляли на дом».

Эдит отложила перо. Закончит потом, а может, даже и перепишет. В ее повествование, похоже, просочились нездоровые нотки; она поняла, что вышла за рамки краткого изложения событий. И вспомнила в связи с этим требования к подобному изложению — позабавить, отвлечь, дать отдохнуть: то было ее обязанностью, больше — ее святым долгом. Но что-то пошло не так или ускользнуло из-под контроля. Повествование было задумано с одной целью: развлечь — разве вся обстановка не отвечала, не давала ей готовый материал для выполнения этой задачи? — но непонятно как в него вкрадывались самокопание, обличения, даже горечь. «Ну, милая, что нового в Крэн-форде?» — говаривал Дэвид, когда они усаживались на большой диван в ее гостиной и он, вытянув свою длинную руку, привлекал ее к себе. Ее неизменной ролью было делиться с ним своими необременительными наблюдениями, всегда умело отредактированными, и смотреть, как на его худом хитром лице усталые морщины разглаживаются в улыбке. Ибо такой он меня видит, подумала она, и из любви к нему такой я стараюсь быть.

Но сейчас она, вероятно из-за шампанского, ощущала беспокойство и настороженность. Видимых причин для этого вроде бы не было, если не считать усталости и нервного напряжения. Конечно, после такого необычного дня — да еще такой долгий вечер. В какой-то момент Моника даже начала рассказывать миссис

Пьюси о своей истории — та слушала с жадным интересом, прикрытым маской заботливой снисходительности. Удрать не представлялось возможности. Дженнифер закинула лодыжку одной ноги на колено другой — приняла позу, каковую ширина ее гаремных шальвар лишала и намека на нескромность, — умудряясь при этом по-прежнему выглядеть ребенком и одалиской одновременно, и вновь скрылась за маской прилежного послушания. Она откинулась на спинку кресла, перебирая локоны и зорко поглядывая из-под полуопущенных век. С губы у нее свисала тоненькая блестящая нитка слюны. Эдит подавляла зевоту. Она чувствовала, что даже мистер Невилл стал немного рассеян, хотя и прятал это под привычной любезной миной.

В полночь они все еще сидели в гостиной. Если уж Моника заводилась, отвлечь ее было невозможно; она дымила без устали. А миссис Пьюси, в сущности, не могла помочь ей советом; более того, воспоминания о собственном испытательном сроке, завершившемся столь успешно, настроили ее изъясняться избитыми фразами, что было воспринято не лучшим образом. Лицо Моники скривилось в характерную для нее гримасу вечного недовольства, и вечер закончился далеко не в том благостном духе, в котором начинался и который в какой-то момент обещал сохранить до конца. Хорошо хоть не было Кики — Ален снова запер его в ванной Моники в наказание за очередную лужицу. Мсье Юберу выступление в роли распорядителя торжеств принесло некоторое разочарование, но он тем не менее обретался в гостиной, рассчитывая на изъявления признательности, которых, однако, так и не дождался. Все, казалось, слишком устали для того, чтобы спасать положение, и, когда мистер Невилл предложил миссис Пьюси помощь, та с облегчением ее приняла. Она вставала из кресла дольше обычного, но в конце концов отбыла, опираясь на руку мистера Невилла и с Дженнифер в арьергарде.

Добравшись до своего убежища, комнаты, и заперев за собой дверь, Эдит попыталась выяснить, почему она чувствует себя такой подавленной; состояние это было в ее представлении каким-то запутанным образом переплетено с событиями прошедшего вечера и мыслями, на которые они ее натолкнули. Не потому ли, что она ощущала неуместность своего присутствия на праздновании? День рождения миссис Пьюси, воображаемое венчание Дженнифер виделись ей куда объемней, чем любое событие в собственной жизни, которое приходило на память. В родительском доме Эдит на свои дни рождения сама пекла торт, и отец церемонно вносил его в комнату вместе с кофе. То были краткие робкие вылазки в идеальную семейную жизнь, какую, мечтала Эдит, они бы могли вести. Мать пускалась в воспоминания о венских кофейнях своей юности, рассказывала живо и увлеченно, но потом снова впадала в тоску. К этому времени кофе бывал выпит, на тарелке громоздились раскрошенные остатки торта, и, когда Эдит относила их на кухню, дню рождения приходил конец. О свадьбах же разговора вообще не шло.

И вот, как ни странно, в благословенной тишине и полумраке комнаты Эдит ощутила, что усталость растворяется, уступая место подспудному беспокойству, глодавшему ее все время, что она писала письмо, и беспокойство это начинает шевелиться, расти. В этот поздний час она почувствовала, как испуганно бьется сердце, а рассудок, ее неизменный страж, отступает и из глубин сознания поднимаются на поверхность потаенные земли, опасные мели. Старательное притворство ее здешней жизни, почти возобладавший настрой этого искусственного и бессмысленного существования, прописанного ей для ее же блага другими, теми, кто не имел верного понимания, в чем для нее заключается благо, внезапно предстали перед ней во всей своей бесполезности. Шампанское, торт и празднование, вероятно, исподволь подточили защитные механизмы мозга, вызвали коварные непрошеные ассоциации, обратили в бессмыслицу тщательно взвешенное соглашение, что она заключила сама с собой, лишили ее радости, вернули в мир серьезных и мучительных размышлений, затребовали у нее отчета. Она полагала, что, согласившись на краткосрочную ссылку, тем самым сможет навести порядок во всем, начать сначала, а когда в урочный час ей будет позволено вернуться, отбыв наказание, она возобновит привычную жизнь. «Навожу порядок, Эдит, — вспомнила она, как говорил отец, когда рвал бумаги за письменным столом. — Навожу порядок, и только». Он улыбался, но глаза у него были грустные. Он понимал, что отныне все в его жизни меняется, что больница

станет для него отнюдь не коротеньким эпизодом, как он бодро уверял мать. Домой он уже не вернулся. Быть может, и я не вернусь домой, подумала она с надрывающей сердце горечью. А еще глубже, под горечью, отчетливо проступало ощущение опасности — так она себя чувствовала, когда видела, что сюжет романа в конечном итоге развалится и как это может произойти.

В одиночестве и тишине она опустила голову и добросовестно восстановила цепочку событий, которые привели ее в отель «У озера» к самому концу сезона.

В день своей свадьбы Эдит проснулась раньше обычного — ее вспугнул странный утренний свет, жесткий, белесый, тревожный, намекающий на неожиданности самого неприятного свойства и ничего общего не имеющий с ярким солнышком, на какое она рассчитывала. Погоду она восприняла как предвестие, а внезапное пробуждение — как предзнаменование, хотя чего именно — этого она не могла сказать, ни даже вообразить. Вдобавок она видела в зеркале на туалетном столике свое лицо и удивленно огорчилась, какое оно худое и бледное. Я уже немолода, подумалось ей; это мой последний шанс. Верно говорит Пенелопа. Давно пора оставить надежды, с какими я появилась на свет, и взглянуть в лицо действительности. Я никогда не буду иметь того, к чему стремлюсь в глубине души. Слишком поздно. Но и так называемый зрелый возраст имеет свои утешения: приятное дружеское общение, удобства, полноценный отдых. Разумная перспектива. А я всегда была рассудительной женщиной, подумала она. В этом мы все согласны.