1.1. Таинственные письма

У Даллеса тексту Роуэна предшествует сопроводиловка, неизвестно когда и кем написанная — Даллесом, Роуэном или кем-либо другим. Она также характерна чрезмерным числом неточностей, приходящихся на столь краткий фрагмент:

« Полковник Альфред Редль был начальником управления контршпионажа военной разведки австро-венгерской монархии в Вене в период с 1901-го по 1905 год, а позднее — в Праге [59] в этой же должности. С 1902-го по 1913 год, когда его арестовали, Редль был тайным агентом русских (против которых и была в основном направлена деятельность его ведомства). Русские, по всей видимости, шантажировали его, угрожая открыть общественности, что он — гомосексуалист. А разоблачила его им же придуманная контрмера — не знавшая никаких ограничений почтовая цензура. Подозрительно крупная сумма наличных, вложенная в обычный конверт и поступившая до востребования в венском почтамте (Редль уже стал опасаться разоблачения), вызвала интерес у человека, который затем сменил Редля на посту начальника контрразведки — Максимилиана Ронге. Если бы Редль в конце концов не получил эти деньги, его бы так и не разоблачили. Сгубила полковника ненасытная жажда денег и любовь к роскошной жизни, из-за чего он после долгих раздумий все же отправился на почту ». [60]

Общая канва биографии Редля представлена здесь сугубо приблизительно, и ни одна из дат не соответствует истине, кроме 1913 года. Но и эта последняя верна лишь относительно, поскольку Редля никто и никогда не арестовывал — по крайней мере формально.

Классическое начало легенды — теперь уже прямо по Р.У. Роуэну:

« 2 марта 1913 года в «черном кабинете» [61] [в Вене] были вскрыты два письма. На них значился адрес: «Опернбал 13, до востребования, главный почтамт, Вена». Судя по штемпелю, они были отправлены из Айдкунена в Восточной Пруссии, который находится неподалеку от русско-немецкой границы. В одном конверте находились банкноты на 6 тысяч австрийских крон, в другом — на 8 тысяч. /…/ Никакого сопроводительного письма или записки в них не было, что вызвало подозрение цензоров. К тому же Айдкунен был небольшой пограничной станцией, хорошо знакомой шпионам всех национальностей. /…/

Письма передали на почту и взяли под контроль, чтобы выяснить, кто же станет их получателем ». [62]

Совершенно по-другому выглядит описание начальной стадии операции в мемуарах ее непосредственного руководителя — уже упомянутого Максимилиана Ронге, в 1913 году — майора, начальника группы агентурной разведки и контрразведки (Кундшафтштелле) в разведывательном отделе Австро-Венгерского Генерального штаба (Эвиденцбюро).

Ронге писал несколько раньше, чем Роуэн: впервые текст его мемуаров был издан в Цюрихе в 1930 году, а перевод на русский — в Москве 1937 года, как и перевод книги Роуэна.

Итак, слово Максимилиану Ронге:

«В начале апреля 1913 г. в Берлин было возвращено из Вены письмо, адресованное «до востребования». В Берлине оно было вскрыто. В письме оказалось 6 000 крон и два известных шпионских адреса, один — в Париже, другой — в Женеве (Rue de Prince, 11, M-r Larquer).

Майор Николаи, начальник разведывательного отдела германского генштаба, получив это письмо, указывавшее на крупное шпионское дело, переслал его нам, так как шпиона следовало, вероятно, искать в Австрии. Мы горячо принялись за это».

Ронге указывает и совершенно иной адрес на конверте, который упоминал и Петё:

« Господину Никону Ницетасу.

Австрия, г. Вена.

Главный почтамт, до востребования ». [69]

Ввиду наличия столь вопиющих противоречий необходимо прибегнуть к показаниям других свидетелей.

Проще всего решается вопрос об адресе на конверте.

Впервые «Опернбалль, 13» был назван в качестве адреса-пароля (в принципе возможного в то время для писем «до востребования») в книге журналиста Эгона-Эрвина Киша, еврея из Праги, участвовавшего и в событиях 1913 года (об этом — существенно ниже), а в 1924 году выпустившего в Берлине первую в мировой прессе книгу, полностью посвященную «Делу Редля».

На сочинение книги Киша вдохновил успех мемуаров упомянутого Вальтера Николаи, вышедших в Лейпциге годом раньше — в 1923 году — и быстро переведенных на многие иностранные языки; русский перевод, например, издан в 1925 году.

У Николаи о Редле — всего несколько страниц, зато одна упомянутая им деталь (мы ее приведем несколькими абзацами ниже) стоит всей книги Киша!

Строго говоря, и публикация Николаи не была первой, описывающей «Дело Редля» после Первой Мировой войны: еще годом раньше вышли мемуары самого высшего из австрийских должностных лиц, занимавшихся в 1913 году этим делом: тогда генерала, а во время и после войны фельдмаршала Франца Конрада фон Хётцендорфа, бывшего начальником Генерального штаба Австро-Венгрии в 1906–1917 годах (с перерывом в 1911–1912). Ниже мы используем ценнейшие сведения, сообщенные там, хотя у Конрада дело изложено еще короче, чем у Николаи — притом разбросанно по многим страницам.

Понятно, что шеститомник мемуаров Конрада едва ли мог стать бестселлером! А вот расчет Киша вполне оправдался: его книга также имела шумный успех, как и воспоминания Николаи!

Дабы его обеспечить, не обладая сведениями, имевшимися у других непосредственных свидетелей (Ронге и остальных) и в то время еще не опубликованными, Кишу и пришлось пойти на разнообразные выдумки, чтобы сконструировать недостающие ему подробности. Он и постарался: даже в названии его книги содержится чудовищная ошибка: Редль назван «шефом Генерального штаба»! В переизданиях (например — на русском) эту ошибку постарались исправить, но скорректировать все фантазии Киша невозможно и по сей день. И у Мазера, как мы видели, все тот же «шеф Генерального штаба»!

«Опернбалль» («Бал в опере») — название оперетты Рихарда Хойбергера, сочиненной в 1898 году и весьма популярной в течение не менее двух десятилетий после того. Это красивое название для шпионского адреса повторяли затем многие. Воспроизводится оно, как видим, и поныне: писанина Роуэна и других подобных авторов продолжает тиражироваться и в наши дни.

В свое время, как уже демонстрировалось, ту же ошибку подхватил и Стефан Цвейг.

Названные Роуэном два письма, отсутствие в конвертах сопроводительных текстов и указанные суммы в кронах (6 и 8 тысяч) также позаимствованы у Киша.

То, что венские контрразведчики не самостоятельно обнаружили подозрительное письмо, а получили его от Николаи из Берлина, подтверждается и самим Вальтером Николаи.

Маршрут письма (или писем?) вроде бы не вызывает сомнений: Айдкунен — Вена — Берлин — снова Вена.

Правда, редакция московского издания книги Ронге 1937 года, высоко расценивая качество работы немецких спецслужб, высказала предположение, что письмо было перехвачено в Берлине еще на пути в Вену: «так как письмо было отправлено из Эйдкунена, то нет ничего удивительного, что оно прежде всего попало в руки Николаи». Это, согласимся, вполне разумное предположение: трудно ожидать, что письмо, содержащее увесистую пачку денег, могло проваляться, не привлекая ничьего внимания, на Венском почтамте, а затем спокойно отправиться по обратному адресу.

К тому же возникает вопрос: а был ли начертан на конверте какой-либо обратный адрес, который и привел это письмо на Берлинский почтамт? Ведь при всех последующих описаниях этого письма-улики никакой обратный адрес никем не упоминался!

Всех подробностей маршрута послания теперь уже не восстановить, да они-то, как раз, не так уж и важны: ведь очевидцы не расходятся в основном — в том, что письмо как-то путешествовало по почтовым линиям, пока его не вскрыли контрразведчики в Берлине — и не направили на охоту за адресатом своих коллег в Вене.

Иное дело в том, что же именно обнаружилось внутри вскрытого конверта (или все-таки конвертов?). И вот тут-то противоречия начинают принимать такой загадочный характер, игнорировать который совершенно невозможно!

Николаи и сообщил сведения, подхваченные затем Кишем, Роуэном, Цвейгом и множеством других эпигонов: в конверте (у Николаи упомянуто лишь одно послание!) не было никакого сопроводительного письма!

Притом Николаи написал, что там лежали не какие-то кроны или марки, а крупная сумма в русских рублях!

Это решающая подробность имеет, с одной стороны, нелепый и загадочный характер, а с другой — позволяет свести концы с концами во всей этой удивительной истории. Только это последнее произойдет в нашей книге еще не скоро!..

Николаи не пишет, сколько в точности там было рублей, но, очевидно, вполне достаточно, чтобы сделать правильный вывод: письмо, указывавшее на крупное шпионское дело, как это сформулировал Ронге, — буквальная цитата из данного фрагмента книги Николаи!

Исходя из тогдашнего соотношения рубля и кроны (1 рубль равнялся приблизительно 2,7 крон) и из сумм, упоминавшихся в связи с этими письмами (шесть, семь, восемь тысяч крон), можно предположить, что в конверте, вскрытом в Берлине, находилось от двух до трех тысяч рублей, вероятнее — круглым числом: две, две с половиной или три тысячи.

Но это, повторяем, лишь предположение: эта сумма никогда и никем в точности не называлась!

Наряду со свидетельствами Николаи и Ронге, чрезвычайно важны воспоминания непосредственного начальника последнего, полковника Августа Урбански фон Остромиц, возглавлявшего в 1909–1914 годах разведывательный отдел Австро-Венгерского Генерального штаба — Эвиденцбюро.

В русскоязычной литературе его нередко называют Урбанским. Мы тоже так поступим — так легче склонять эту фамилию; кстати сказать, Остромиц — Острый Меч в переводе с польского.

Мемуары Урбанского опубликованы в Мюнхене в 1931 году — в толстенном томе шпионских историй — весом в целых 8 килограммов! Они никогда не издавались на русском, но широко цитировались русскоязычными авторами.

Его утверждения весьма оригинальны: он упоминает два письма, утверждает, как и Николаи, что никакого сопроводительного письма не было, но сообщает, как и Ронге, что там находились деньги в австрийских кронах, а сразу вслед за этим приводит фотокопии одного конверта и одного письма, вложенного в этот конверт. Позднее содержание этого текста, единственного (!) полностью опубликованного из всего, что якобы поступало на имя Никона Ницетаса, многократно воспроизводилось на разных языках.

Текст адреса (Никону Ницетасу) мы уже приводили, дата написания (9 мая 1913 года) устанавливается по другому источнику, а на вложенном листе бумаги было отпечатано по-немецки на пишущей машинке:

« Глубокоуважаемый г. Ницетас.

Конечно, Вы уже получили мое письмо от 7 с/мая, в котором я извиняюсь за задержку в высылке. К сожалению, я не мог выслать Вам денег раньше. Ныне имею честь, уважаемый г. Ницетас, препроводить Вам при сем 7 000 крон, которые я рискую послать вот в этом простом письме. Что касается Ваших предложений, то все они приемлемы.

Уважающий Вас И. Дитрих.

P.S. Еще раз прошу Вас писать по следующему адресу: Христиания (Норвегия), Розенборггате, № 1, Элизе Кьерили ». [86]

Что же это такое получается?

Где же тут два известных шпионских адреса, один — в Париже, другой — в Женеве (Rue de Prince, 11, M-r Larquer), о которых сообщил Ронге?

Куда они подевались?

И почему писать теперь нужно в какую-то Христианию?

Кстати, Христиания — это теперь всего-навсего Осло. Хотя бы это успокаивает наше воображение, воспаленное непонятными вопросами!

Для полноты картины необходимо отметить, что мемуары и Николаи, и Урбанского написаны крайне небрежно — их, по-видимому, никто и не пытался редактировать в смысловом отношении. Оба поэтому совершили чудовищные ошибки: Николаи отнес все описываемые события к началу 1914 года, а Урбанский — к маю 1912-го и неоднократно это повторил, хотя сам же затем привел разнообразные фотокопии и дал подписи к этим фотокопиям, а также процитировал несколько документов, и везде там совершенно правильно указаны даты — дни и месяцы 1913 года!

Повод ли это для того, чтобы выразить недоверие таким мемуаристам?

Конечно, повод!

С другой стороны, не мог же Урбанский специально сфабриковать фотокопию вскрытого письма (где все с датами абсолютно правильно!) — зачем ему это было делать в 1931 году? Да и Ронге, наверняка ознакомившийся с этими мемуарами, не выступил в 1931 году или позднее с какими-либо возражениями или опровержениями!

Следовательно, текст письма, приведенный Урбанским и сильнейшим образом противоречащий сведениям, сообщенным Ронге, можно считать достоверным с высокой степенью уверенности.

Иное дело рубли, упомянутые Николаи, — и отсутствие сопроводительного текста при них!

Можно ли этому поверить?

Однако и эти сведения Николаи имеют определенное косвенное подтверждение.

Еще один заочный участник событий 1913 года, тогда — полковник Российского Генерального штаба и руководитель разведки Варшавского военного округа Н.С. Батюшин, не имевший прямого отношения к «Делу Редля», но весьма им заинтересовавшийся, оказался после Российской революции и Гражданской войны в парижской эмиграции. Упомянутый выход книги Николаи в 1923 году вдохновил Батюшина собрать нечто вроде научно-теоретического семинара по актуальным вопросам истории разведки и контрразведки. Этот семинар он решил составить из себя самого и двоих своих основных довоенных противников — Николаи и Ронге.

Разноречивы лишь сведения о том, когда именно состоялась их встреча. Вот два разных варианта в одном фрагменте:

«В январе 1924 г. состоялась встреча «трех китов» руководства спецслужб начала XX в. — Макса Ронге, Вальтера Николаи и Николая Батюшина. Она не протоколировалась, ведь разведки умеют хранить свои тайны. Однако в дневниковой записи Вальтера Николаи сохранилось краткое описание этой встречи. Она проходила по просьбе Н.С. Батюшина. «Встреча была назначена на середину января 1926 г. в Вене, — пишет Николаи. — На второй день на нее прибыл также бывший шеф австрийской службы разведки Макс Ронге, в настоящее время он работает на важном посту в Министерстве внутренних дел, это назначение он получил в качестве награды за свои заслуге в войне». Это была встреча и беседа трех знаковых фигур в истории спецслужб. Судя по дневниковым записям, она касалась в основном вопросов истории разведки».

Можно ли так бессовестно халтурить? Или эта ошибка (описка) произошла лишь в электронном варианте книги, оказавшемся в нашем распоряжении и изобилующим подобными ляпами? Все равно неприятно!

А вот и третий вариант рассказа о Батюшине и его семинаре — уже с третьей датой: «Известно также, что в 1930 году он по собственной инициативе встретился с Вальтером Николаи и Максимилианом Ронге. Достойные вчерашние противники остались при своих: никто из них не поведал друг другу о своих сокровенных профессиональных тайнах. Батюшину-изгнаннику это делало особую честь».

Об этой встрече имеется еще такое упоминание — с парочкой дополнительных красноречивых подробностей: Николаи, оказывается, прямо предложил Батюшину «передать немцам списки русской заграничной агентуры. /…/ Неизвестный агент иностранного отдела ОГПУ, которому стало известно содержание их разговора, доносил в Москву, что русский генерал вежливо, но твердо отказал Николаи в его просьбе, заметив, что это было бы «неэтично».»

Как видим, профессиональная сдержанность собравшихся «трех китов» имела весьма объективные обоснования!

Не исключено, однако, что благородство Батюшина было вынужденным: он мог практически не иметь сведений, интересующих Николаи, поскольку сам Батюшин отошел от разведывательной деятельности против немцев еще в 1915 году, а данные о двух-трех незначительных агентах произвели бы жалкое впечатление.

Особой пользы, таким образом, стороны из этого семинара не извлекли. Но о чем-то они все же там побеседовали?

И вот что в итоге появилось в тексте книги самого Батюшина, изданной в Софии в 1939 году и переизданной в Москве в 2002 году: «Для отправки писем своим агентам я широко использовал услуги начальников шести пограничных железнодорожно-полицейских отделений — в Граево, Млаве, Александрове, Калишае, Сосновицах и Границах, которые лично или через доверенных лиц опускали мои письма в соответствующих государствах, для чего у меня имелся запас их почтовых марок. Этим же способом я отправлял притом в простых письмах из разных заграничных городов деньги своим агентам — исключительно в валюте той страны, где они проживали. Мне всегда была не по душе корреспонденция «до востребования» с денежными к тому же в нее вложениями, так как и она сама своими адресами и ее получателями невольно мозолила глаза почтовым чиновникам.

Генерал Ронге в своей книге «Военный и промышленный шпионаж» очень подробно описывает, как такой первоклассный агент австро-венгерской службы полковник Редль попался только потому, что сношения с ним велись письмами «до востребования» с денежными вложениями в русской валюте. Долго лежавшее на почте письмо дало повод не только обратить на него внимание, но даже и вскрыть его, что в связи с деньгами в русской валюте повело к установлению наблюдения за его получателем и раскрытию полковника Редля».

Батюшин, как видим, читал очень подробное описание провала Редля, сделанное Ронге — непосредственно ниже нам предстоит его воспроизвести. Но при этом Батюшин перепутал, сославшись на рубли, указанные на самом деле в мемуарах не Ронге, а Николаи!

Ох уж эта память у старых разведчиков!

Так или иначе, но тему о рублях невозможно было обойти на встрече «трех китов», где присутствовали и Ронге, и Николаи, а следовательно Батюшин и Ронге (этот — незримо и беззвучно!) кое-как все-таки подтверждают достоверность воспоминаний Николаи!

Продолжим рассказ Ронге прямо с того места, на котором мы его прервали: «У нас не было никаких данных относительно личности адресата. Это лицо могло жить в Вене, но может быть вследствие болезни или других обстоятельств оно не могло получить письма. Может быть, это лицо жило за пределами Вены и лишь иногда приезжало в столицу. Опрос на почте не дал никаких результатов. Там не помнили, поступали ли раньше письма по этому адресу. Оставалось лишь надеяться, что адресат или сам лично явится когда-нибудь за письмом, или пришлет другое лицо. Конфискованное письмо, благодаря неосторожному обращению с ним, было приведено в такое состояние, что адресат немедленно понял бы, что дело неладно. Поэтому мы сфабриковали другое письмо, переданное через германский генштаб в Берлине, и поручили наблюдать за почтовым окошком» — совершенно четкое признание факта манипуляций, предпринятых с письмом-ловушкой!

А передавалось ли это письмо через германский генштаб в Берлине — это большой вопрос, к которому нам предстоит вернуться!

А вот объяснение того, что означали парижский и женевский адреса, ранее упомянутые Максом Ронге: «Мы не упустили из виду также осторожное наблюдение за другим концом следа. На парижский адрес мы не обратили внимания потому, что он не имел определенной фамилии, и потому, что боялись непосредственно угодить в пасть французской контрразведки, что могло бы испортить все дело. Иначе обстояло дело с г[осподи]ном Ларгье. Если это было то самое лицо, которое обслуживало нас в 1904–1905 гг. из Экс-Ле-Бэна и Марселя, то здесь можно было бы надеяться на результат. Мы узнали, что французский отставной капитан Ларгье жил на покое в Женеве. У нас явилось сильное подозрение, что он по-прежнему «работал» на разные государства и имел в своем подчинении много людей.

/…/ результаты наблюдения показались мне достаточно важными для того, чтобы поставить на это последний грош из наших скромных денежных средств. /…/ до начала октября [1913 года] было собрано достаточно материала, чтобы анонимно обратить внимание швейцарских властей на операции Ларгье, направленные и против Швейцарии. /…/ Ларгье и два его главных помощника /…/ предстали перед судом, и Ларгье был выслан».

Жалобу на нехватку денег мы постараемся запомнить, имея в виду последующее.

Достоверность этой скандальной истории подтверждается и современным российским исследователем Михаилом Алексеевым, ценность публикаций которого невероятно высока потому, что в них чрезвычайно объемно представлены архивные материалы российской военной разведки начала ХХ века.

Алексеев сообщает: «В 1913 г. австрийцы провели целенаправленную акцию по компрометации деятельности российских и французских спецслужб в Швейцарии. /…/ Был собран материал /…/ и анонимно представлен швейцарским властям. Ларгье после суда над ним по обвинению в шпионаже выслали из Швейцарии. Судебный процесс и связь Ларгье, в том числе и с Гурко, подробно освещались на страницах франкоязычной печати. Обвинения австрийцев были не голословны. Действительно, Ларгье выступал в качестве агента-вербовщика и работал на Россию и Францию».

Ронге, таким образом, когда фабриковал письмо, предназначенное для неизвестного шпиона в Вене, работал и над «Делом Ларгье», каковое разрешилось в сентябре-октябре 1913 года — и тоже в результате подброшенного компромата! Недолго думая, Ронге и в сфабрикованное письмо включил адрес Ларгье.

Самое существенное здесь в том, что Ронге никогда бы так не поступил, если бы еще в тот момент заподозрил, что получателем письма может оказаться полковник Редль, потому что Редль заведомо больше знал о Ларгье в 1904–1905 годах, чем сам Ронге — ниже мы это поясним более подробно.

Интересно также, что Ронге позже даже не решился воспроизвести парижский адрес, якобы указанный в письме; не был ли он просто адресом французской контрразведки?

Затем на сцене возникли новые письма: «До середины мая поступило еще два новых письма на имя г[осподи]на Никона Ницетас, так что мы могли взять наше сфабрикованное письмо обратно. Усилилась уверенность, что шпион попадет в наши сети».

Так сколько же всего разных писем поступало на адрес неизвестного шпиона?

Всего таких писем оказалось, как нетрудно прикинуть, по меньшей мере четыре.

Первым был конверт, вскрытый майором Николаи в Берлине. Там содержалась крупная сумма в русских рублях и не было никакого сопроводительного письма.

Николаи счел своим долгом переправить находку коллегам в Вене: между Германией и Австро-Венгрией существовало соглашение об обмене разведданными, которое честно соблюдалось — насколько такое вообще возможно.

Можно заподозрить Николаи в маленькой невинной пакости: он, конечно, понимал, что найти и даже схватить получателя такого письма в принципе возможно (хотя тот почему-то не явился вовремя на почту в Вене, если только не правы были московские редакторы 1937 года, заподозрившие, что письмо было вскрыто в Берлине раньше — еще на пути из Айдкунена в Вену), а вот привлечь к ответственности — едва ли!

Действительно, представьте себе, что вы хватаете на почте человека, получившего в конверте кучу рублей (валюта потенциального военного противника!), но в чем же вы сможете его обвинить?

Он вам тут же расскажет замечательную историю о том, как ехал несколько месяцев или недель назад на поезде (можете проверять — он действительно находился в указанном поезде!), там ему попался странный спутник — пьяный русский купец (этого никто не подтвердит, но и опровергнуть никто не сможет!). Этот пьяница (его русского имени рассказчик вспомнить не сможет: то ли Иванов, то ли Рабинович, то ли как-то еще) приставал, предлагая сыграть в карты; пришлось согласиться во избежание худшего скандала, да и пьяница был чем-то симпатичен. Русский затем проиграл кучу денег — и расплатиться нужной суммой не смог. Однако клятвенно обещал прислать весь проигранный долг. Рассказчик в это не очень-то и поверил, но и не собирался требовать не совсем честный выигрыш — с учетом сильного опьянения проигравшего. Пришлось, однако, дать ему адрес — тут же придуманный (не свой же настоящий давать такому прохвосту!), чтобы тот мог выслать карточный долг по почте. И надо же — прислал-таки, сукин сын!

Тут, заметим, даже и объяснение того, почему адресат не приходил получать письмо раньше: не очень-то и верил в возможность присылки обещанных денег!

И что вы будете делать с таким рассказчиком?

Будь он трижды шпион, но от такого рассказа он не отступит ни на единое слово, хоть иголки ему под ногти засовывайте, потому что любой отход от такой версии — ему в страшнейший вред, а при избранной легенде он полностью неуязвим!

Можно, конечно, выдумать что-нибудь и поумнее, но и такая отмазка вполне сойдет.

Арест, разумеется, пресечет дальнейшую деятельность такого агента, но вскрыть его прежние деяния и добраться до его сообщников — задача колоссальной трудности, если не добиться признания и сотрудничества этого задержанного с дальнейшим следствием.

Все это прекрасно понимал Николаи. Понял, конечно, и Ронге.

Но отказываться от возможности поймать неизвестного шпиона или взваливать на себя почти безнадежную возню с задержанным Ронге не захотелось — да и Николаи надавил на престиж! Вот поэтому-то и родилось второе письмо, теперь уже сфабрикованное майором Ронге.

Неясно, однако, лежали ли теперь в конверте по-прежнему те же рубли. С одной стороны, менять эту деталь было абсолютно невозможно, поскольку оставалось неизвестным, чем были обусловлены и эти рубли, и их сумма: это-то и предстояло, помимо всего прочего, выяснить у получателя письма. С другой стороны, лихость, с которой Ронге сочинил текст второго письма, в котором и были упомянуты заведомо шпионские парижский и женевский адреса, заставляет подозревать, что и рубли Ронге мог сразу заменить на кроны.

Что же касается самого первого письма, то нужно сильно усомниться в том, что оно, пройдя через руки профессионалов-контрразведчиков, «благодаря неосторожному обращению с ним, было приведено в такое состояние, что адресат немедленно понял бы, что дело неладно» — как это написал Ронге.

Но частичная фальсификация здесь была просто необходима: на новом, втором по счету конверте должны были стоять отпечатки штемпелей с более свежими датами и уж заведомо должны были быть удалены печати и пометки, указывающие сначала на обратное возвращение неполученного письма, а затем и на необъяснимый его повторный приход по адресу получателя — если, конечно, все это имелось на исходном конверте.

Умельцы в Вене могли, разумеется, и сами подделать все эти штемпели, но можно было воспользоваться для этого помощью Николаи и его коллег, как о том поведал Ронге. Здесь, заметим, частичное объяснение того, почему ни Николаи, ни Ронге не привели точных дат, связанных с письмами: в этой последовательности манипуляций было легко запутаться — тем более при частичном отсутствии документации в распоряжении мемуаристов годы спустя.

Особняком стоит письмо, опубликованное Урбанским.

Как все это было проделано на самом деле — выяснится немного ниже.

Пусть теперь это второе письмо было грубейшей фальшивкой, но при этом получателя письма не спасал уже никакой рассказ о русском пьянице — и можно было на него нажать посильнее и выяснить, является ли он в действительности шпионом или сообщником шпионов.

Можно ли поверить Ронге в том, что это второе письмо не сработало так, как это было им, Ронге, задумано, а было просто изъято с почты тогда, когда уже в мае 1913 года на адрес Никона Ницетаса пришли два новых письма?

Мы позволим себе очень в этом усомниться!

Тем более, что как раз в результате получения этого второго письма на почте и могло произойти то, что оно было приведено в такое состояние, что демонстрировать его позднее кому-либо было просто невозможно: получатель вовсе не обязан был сохранять девственно невинный вид письма и конверта — особенно если после получения его ухватили за шиворот и принялись выкручивать руки!

Ведь, строго говоря, Ронге утверждает, что на почте не помнили, поступали ли раньше письма по этому адресу, но только в связи с появлением там первого письма, а не второго и последующих! Хотя и это утверждение Ронге не производит впечатления добросовестного: на Почтамте для отчетности сохранялись формуляры, подписываемые при получении писем «до востребования» (ниже это будет подробно описано) — вот они-то и давали объективную информацию о наличии прежних получателей писем по аналогичному адресу! Выходит, таким образом, что ранее по адресу Никона Ницетаса вполне определенно ничего не приходило — по крайней мере в обозримое время сохранения отчетности; иначе Ронге, проверявший это, был бы обязан упомянуть о подобной корреспонденции.

Таким образом, нет никаких оснований считать Никона Ницетаса постоянно действующим псевдонимом — кого бы то ни было и тем более определенно полковника Редля, как это беззастенчиво утверждают авторы многих публикаций о Редле.

Никон Ницетас — это типичный временный фиктивный почтовый адрес, о каковых, например, Батюшин высказывался следующим образом: «В мирное время связь с агентами поддерживается по фиктивным адресам, причем каждый агент должен иметь свой фиктивный адрес, как правило меняемый ежемесячно».

Теперь согласитесь, что весь набор фактов выглядит достаточно странно: в первом письме лежали русские рубли и не было сопроводительного текста, второе письмо сочинил сам Ронге в провокационных целях, а вот форма и содержание третьего и четвертого писем резко отличаются и от первого письма, и от второго!

Текст четвертого письма известен целиком — с точностью до последней буквы: его фотокопию опубликовал Урбанский в 1931 году.

Это — классическое провокационное письмо-ловушка: тут и деньги (и не рубли, столь возмутившие своим примитивизмом Батюшина и заставляющие недоумевать любого трезвомыслящего человека, а самые натуральные австрийские кроны — ровнехонько семь тысяч!), и записка с осторожным намеком на шпионаж и с адресом в Христиании, наверняка никогда ранее не употреблявшимся в шпионских целях, а потому не вызывающим ни эмоций, ни подозрений — в отличие от адреса пресловутого отставного капитана Ларгье.

Из текста четвертого письма многое понятно и о третьем письме, дата которого упомянута в четвертом письме — 7 мая 1913 года.

В этом третьем письме никаких денег не было (за что, напоминаем, есть извинение в четвертом письме), но был дан тот же адрес для связи — в Христиании, а не указанный во втором письме адрес Ларгье, известного едва ли не каждому шпиону в тогдашней Европе.

Теперь, заметим, становится понятным, почему Урбанский сначала написал, что в письме не было никакой сопроводительной записки, а затем тут же опубликовал эту записку: просто он имел в виду разные письма, только вот забыл об этом упомянуть — или психологически завибрировал и не стал в последний момент это уточнять.

Ведь ясно же, что и над ним зависало подозрение в фальсификации, совершенной еще в 1913 году, хотя и едва ли угрожавшее ему чем-либо в 1931 году! Но окончательной утратой доброго имени подобное вполне могло завершиться!

Однако все это сошло Урбанскому с рук: никто и ни в чем его сразу после этой публикации и по сей день не заподозрил и не обвинил!

Хотя, как будет рассказано, его еще в апреле 1914 года за участие в «Деле Редля» вытряхнули со службы, но позднее восстановили — и уже осенью 1914 года он стал генералом и командовал бригадой, а затем и дивизией!

В 1931 году Урбанский имел экзотическое для нас австрийское звание фельдмаршала-лейтенанта, соответствующее, как мы полагаем, просто генерал-лейтенанту.

Однако противоречиям в тексте Урбанского можно дать и гораздо более прозаическое объяснение. Оно принадлежит Михаилу Алексееву.

Он так высказался сначала о книге «Эгона Эрвина Киша, проведшего собственное расследование»: «Это не столько документальное сколько художественное произведение, написанное с выдумкой и фантазией, детективным поворотом сюжета», а затем и о прочих: «Воспоминания Ронге и Урбанского опубликованы значительно позже, и можно предположить, что некоторые подробности оба автора черпали у богатого на выдумку журналиста. Остальные исследователи также фактически пересказывают книгу Киша, вводя при этом несуществующие детали и уточнения».

Возразим, что мнение Алексеева нисколько не применимо к книге Максимильяна Ронге: противоречия подробностей у Киша и у Ронге настолько разительны, что ни о каком заимствовании не может быть и речи.

Книга Ронге, к тому же, имеет двойное дно — ее содержание, помимо общепонятной направленности, подчинено и весьма специфической задаче: это, по существу, открытое письмо к одному вполне определенному адресату — некоторые детали, содержащиеся в тексте у Ронге, вообще не могут быть понятны никому, кроме этого предположенного нами фигуранта — живого и здравствовавшего в 1930 году. К этому нам, разумеется, придется возвращаться.

Иное дело Урбанский. Этот тоже имел специфические задачи, но иные, нежели Ронге. Он и решал эти задачи, приводя разнообразные подробности, к которым мы уже обращались и еще будем многократно обращаться. В остальном же Урбанский, как и предположил Алексеев, решил особенно не утруждать себя, и многие детали, показавшиеся ему, Урбанскому, несущественными или общеизвестными, действительно перекатал у Киша.

При этом Урбанский не затруднил себя даже согласованием собственного текста с текстом Киша — отсюда и нелепые противоречия, бросающиеся в глаза.

Разницу между письмами, пришедшими по адресу Никона Ницетаса, можно объяснять разными возможными причинами. Простейшей является то, что их отправителями были различные люди или организации.

В отношении первого и второго писем это очевидно: первое было послано неизвестным отправителем — уж во всяком случае не Максимилианом Ронге; второе как раз сфабриковал именно Ронге — в этом он сам сознался. Ронге утверждал также и то, что после поступления третьего и четвертого писем он изъял это второе — и его полное содержание (кроме ссылки на Ларгье и на неназванный парижский адрес) не известно по сей день.

Третье и четвертое письма, ввиду согласованности их содержания, присланы одним отправителем — снова неизвестным, но не обязательно совпадающим с отправителем первого письма.

В итоге пока что имеется три возможных отправителя: два неизвестных, а третий — Ронге.

Но оказывается, что отправителей было все-таки не три, а два: не потому, что оба неизвестных отправителя совпадали, а потому что автором третьего и четвертого писем снова был Максимилиан Ронге!

Эти сведения, оказывается, были опубликованы еще в 1985 году, но на них, однако, никто по сей день не обратил внимания!

 

1.2. Ловушка сработала

Одной из наиболее грамотных работ о «Деле Редля» (имеющей, однако, собственные недостатки) является книга Хайнца Хёне, вышедшая в Мюнхене в 1985 году (переиздавалась на немецком в 1988 и в 1993 годах); мы на нее уже однажды ссылались. Преимуществом Хёне является то, что он использовал архивы Военного министерства Австрии в Вене.

Книга Хёне не переводилась на русский, но ссылки на нее широчайшим образом используются современными авторами — в том числе упоминавшимся Михаилом Алексеевым.

Никто, однако, из этих современных авторов (и российских, и зарубежных, да и сам Хёне тоже оказался в их числе, не сумев оценить смысл собственного открытия) не обратил должного внимания на чрезвычайно важную подробность, установленную Хёне.

Оказывается, текст четвертого письма (от 9 мая 1913 года) был совершенно достоверно написан самим Максимильяном Ронге и его сотрудниками — и отпечатан на пишущей машинке.

Затем 17 мая 1913 года этот текст был переслан в Берлин к Николаи — с просьбой вернуть в Вену с соответствующими почтовыми отметками на конверте. Это было, таким образом, проделано не со вторым письмом, как утверждал Ронге (и процитировано нами выше), а с четвертым!

Чем мотивировалась такая пересылка перед Берлином — не разъясняется. Можно предположить, что венцы покаялись перед берлинцами в том, что сами не умеют как следует негласно вскрывать письма на почте — и поэтому испортили исходный конверт. Снисходительные берлинцы с удовольствием выполнили просьбу своих нерадивых венских коллег: снабдили письмо новым, безукоризненно сработанным конвертом со всеми штемпелями.

На самом же деле Ронге имел все основания полагать, что предстоящее разоблачение Редля приведет к нешуточному скандалу (как и случилось!) и к возможным непредвиденным последствиям этого скандала; это последнее предположение оправдалось, как мы увидим, далеко не в полной мере. И вот в этом предстоящем скандале Ронге было существенно иметь на своей стороне высшее военное берлинское руководство, которое и было заранее уведомлено о предстоящей поимке якобы неизвестного русского шпиона, что и осуществилось описанной пересылкой четвертого письма в Берлин будто бы неумелыми венскими контрразведчиками.

Николаи и его подручные, наляпав необходимые штампы на конверте письма, отослали его назад в Вену. О получении этого послания в Вене имеется уведомление в официальном журнале входящей корреспонденции, получаемой Эвиденцбюро — его также обнаружил Хёне. Дата прихода в Вену — 23 мая 1913 года.

Как видим, берлинцы не слишком поспешили с выполнением венского заказа: ведь путь письма в один конец между Веной и Берлином — максимум двое суток, скорее — лишь одни: почта работала тогда заведомо лучше, чем теперь! Однако и Николаи и его коллегам нужно было получить санкцию собственного начальства на столь противозаконные действия — вот на обсуждение этой-то санкции и был сделан расчет в Вене!

В тот же день, пятницу 23 мая 1913 года, письмо было помещено в отдел корреспонденции «до востребования» на Венском почтамте.

В тот же день, точнее — под вечер 23 мая 1913 года, полковник Редль получил, по его собственной просьбе, разрешение на кратковременный отпуск для улаживания личных дел. Разрешение отдал генерал Гизль — командующий 8-м армейским корпусом, начальником штаба которого состоял Редль, а штаб располагался в Праге.

Затем Редль выехал на машине из Праги в Вену.

Могло ли это случайно совпасть с тем, что именно в тот момент и возникло на Венском почтамте письмо, которое должен был получить Редль?

Думается, что в такую случайность не поверят и школьники младших классов!

Почему же на это не обратили внимание современные квалифицированные специалисты по истории разведок?

Вот ответа на этот последний вопрос мы читателю не обещаем!..

Различия в содержании второго письма и следующих двух по-прежнему могут объясняться различными причинами. Но поскольку теперь известно, что автором всех этих трех писем был Максимилиан Ронге, то различия в их содержании должны объясняться изменениями, происшедшими в его личной позиции — и ничем иным.

Его основная личная установка оставалась прежней: он хотел и старался изловить конечного получателя писем — предположительно русского шпиона; этому и подчинялись его, Ронге, решения.

Совпадение момента поступления на Венский почтамт четвертого письма с моментом выезда Редля из Праги для его получения является фундаментальным фактом.

О приходе письма на Почтамт знали лишь Ронге и его сотрудники. Значит, они и нашли способ сообщить об этом Редлю.

Это было заведомо непростой задачей: практически передать такую информацию Редлю, спровоцировав его тем самым на самоличный приход за письмом, мог лишь сообщник Редля, которому последний безоговорочно доверял. При этом достаточно сложным было объяснение того, как он, сообщник, узнал о приходе письма (или, смягчим предположение, вычислил возможность такого прихода) и почему он его не забрал сам, а лишь сообщает об этом Редлю?

Максимилиан Ронге в своей книге довольно прозрачно намекает, как это могло происходить. Повторим: «У нас не было никаких данных относительно личности адресата. Это лицо могло жить в Вене, но может быть вследствие болезни или других обстоятельств оно не могло получить письма. Может быть, это лицо жило за пределами Вены и лишь иногда приезжало в столицу».

Совместим эти намеки-предположения — и мы можем сконструировать столь же простую схему, как изобретенный нами рассказ о пьяном русском, проигравшем деньги.

Сообщник Редля передал ему из Вены по телефону (или телеграфом), что первое (для них обоих — первое!) письмо на адрес Никона Ницетаса он уже довольно давно получил (должно было быть сообщено, когда именно), но не смог сразу доложить об этом, потому что тут же тяжело заболел (или оказался жертвой несчастного случая) и лишь теперь настолько пришел в себя, что смог сообщить об этом в Прагу.

Сообщающий должен был и разъяснить, где же он теперь сам находится — у себя дома или в какой-то определенной больнице. Он же должен был что-то сказать (или написать) о содержании полученного письма, в том числе о деньгах.

Но теперь уже прошло время, и можно предположить, что на Почтамт пришли уже новые письма, а он (лицо, сообщающее все это Редлю), по-прежнему болен, и тащиться самому на Почтамт ему пока физически нелегко.

Понятно, что некоторые подробности должны были быть сообщены эзоповым языком: в телефонном разговоре или в телеграмме — все равно.

Получив такое сообщение, Редль и должен был кинуться сначала в Вену, а там уже и прямо на Почтамт!

Однако такая изобретенная простая схема не является столь же убедительной, что и придуманный нами рассказ о пьяном картежнике в поезде. Действительно, новая история содержит ряд сомнительных положений: сообщил ли сообщник Редля из Вены, что он получил прежнее письмо? Как, все-таки, он обосновал свою неспособность получить новое письмо самому (или направить кого-либо из своих знакомых в Вене для его получения, а не вызывать для этого самого Редля из Праги)? Как он узнал (или предположил), что новое письмо уже находится на почте? И т. д. и т. п.

К тому же и последующие действия Редля в Вене не указывают однозначно на то, какую же именно информацию он получил, когда решился немедленно выехать в Вену из Праги.

Чтобы получше разобраться в этой ситуации, мы должны обратиться к тому очевидному факту, что Редль был высочайшим разведчиком-профессионалом, а потому должен был пользоваться теми же методами передачи информации и страховки при такой передаче, что и применялись разведками в сходных ситуациях.

Мы полагаем, что получатель второго письма был схвачен с поличным на Венском почтамте (или, более реально, сразу после выхода оттуда) где-то в первую неделю мая 1913 года.

Еще пара дней ушла, возможно, на то, чтобы полностью его уломать — и он назвал имя своего шефа, конечного получателя корреспонденции.

Сейчас все знают это имя, а потому должны поверить Ронге, который написал, отнеся, правда, это открытие к более позднему моменту времени: «Услышав сообщение, что многолетний член нашего разведывательного бюро, военный эксперт на многочисленных шпионских процессах, разоблачен как предатель, я окаменел».

Пережив первое впечатление, Ронге решился встать на путь разоблачения прежнего начальника, однако показания задержанного получателя второго письма лишь постепенно подводили Ронге к более правильному пониманию сложившейся ситуации — мы с вами, дорогой читатель, еще к такому пониманию и близко не подошли!

С другой стороны, нам уже сейчас невредно задуматься над тем простым вопросом, а было ли естественным поведение Максимилиана Ронге, внезапно установившего, что его контрагентом в шпионской интриге является его бывший непосредственный начальник, и сразу поспешившего усовершенствовать ловушки на этого контрагента?

Это, конечно, не вопрос для работников советской госбезопасности образца 1937 года, неизменно реагировавших на подобную информацию как на подарок судьбы!

А вот более нормальным людям не было ли проще прояснить для начала личные позиции?

И не разрядились бы в результате все шпионские страсти без кровопролития и последующего грандиозного скандала, не затихшего до настоящего времени?

Так или иначе, но у Ронге возникла непростая проблема: заманить Редля на Венский почтамт для ареста его с поличным.

Сделать это можно было лишь при помощи помощника Редля, задержанного на Почтамте при получении предшествующего, второго письма.

Несколько забегая вперед, мы выскажем предположение, что задержанный сообщник Редля нисколько не считал себя поначалу иностранным шпионом и изменником родины: ведь он действовал по частным распоряжениям полковника Редля — признанного австрийского руководителя разведки и контрразведки, никогда до сего времени никем не подозревавшегося в измене.

Вполне вероятно, что задержанный попытался и вовсе послать подальше и задержавших его, и самого Ронге, но не тут-то было: шпионское послание с деньгами и адресом Ларгье лишало его такой законной возможности! Тогда задержанный назвал имя Редля, справедливо ожидая, что тут его оставят в покое, а с Редлем Ронге будет вынужден объясняться напрямую — и пусть уж они сами выясняют затем между собой, кто из них прав, а кто и в чем виноват!..

Но Ронге, повторяем, повел себя совершенно по-другому — и не ослабил нажим на задержанного!

Поскольку последний никак не принадлежал к сливкам общества, с которыми полиция и контрразведка вынуждены обращаться крайне почтительно (обоснование такой оценки его общественного положения мы приведем существенно ниже), то теперь он столкнулся с очевидной перспективой приобрести отшибленные почки или кое-что еще похуже (то, что в данном случае Австро-Венгрия была правовым государством, не имело ни для полиции, ни для контрразведки ровно никакого значения! — да простит нам читатель такое наше мнение о правовых государствах и о полициях и контрразведках!), а потому и был вынужден прибегнуть к таким степеням откровенности, каких от него и требовал Ронге. В результате последний и оказался ознакомлен со столь невероятными секретами жизни и деятельности Редля, о которых до сего момента никто из служебных коллег Редля и не подозревал!..

Эти-то подробности и убедили Ронге в возможности и перспективности прямой охоты на Редля!

Но для этого-то и была необходима Ронге помощь задержанного: только тот мог сообщить Редлю информацию, в результате которой Редль и попался бы в расставленные силки.

И вот тут-то и должна была сыграть роль профессиональная подготовленность Редля!

Задержанный при получении второго письма был, как выяснится позднее, всего лишь наемным прислужником Редля, оказывавшим, однако, своему патрону весьма важные и секретные услуги. Поэтому и связь между ними должна была сопровождаться всеми необходимыми мерами предосторожности.

Находящийся в Вене помощник не имел практической возможности напрямую информировать Редля, находящегося в Праге, обо всех подробностях того, что могло происходить с самим этим помощником: о возможных упоминавшихся болезнях или несчастных случаях, о возможных подозрениях и опасностях, о неожиданном аресте (и о поводах и мотивах этого ареста), о вынужденной затем работе под контролем арестовавших его и обо всех других предусмотренных и, главное, непредусмотренных неожиданностях. Но на самые шаблонные случаи должны были быть предусмотрены особые сигналы-предупреждения: упоминание (или лучше — неупоминание) каких-либо заранее согласованных слов, выражений или фраз, которые должны были вызывать определенные меры безопасности и ответные действия.

Об этом-то задержанный и должен был поведать Ронге, требовавшему от него передачи для Редля информации о необходимости немедленного прибытия в Вену, но одновременно не содержащую никаких тревожных предуведомлений. И вот тут-то задержанному было довольно просто перехитрить Ронге: он должен был рассказать Ронге обо всей этой принятой системе передачи условных сообщений, но сделать это не совсем честно, а именно умолчав о некоторых скрытных предупреждениях.

Поэтому-то Редль и получил в пятницу 23 мая 1913 года сообщение о том, что необходимо немедленно выехать в Вену, но вместе с тем и предупреждение о том, что нужно действовать с предельной осторожностью.

Так Редль, очевидно, и поступил — вопреки намеченным планам Ронге, а задержанный в Вене сообщник Редля удостоился позднее, как будет рассказано, по завершении всей этой истории, того максимального возмездия от Ронге, которое тот сумел обеспечить обманувшему его мелкому противнику.

Засада на Венском почтамте на ожидаемого получателя почти не должна была прерываться с самого начала — со времени водворения на Почтамте второго письма, поскольку не позднее, а скорее даже раньше 17 мая (когда четвертое письмо последовало в Берлин) там было водворено третье письмо — в этом-то и был смысл его создания.

Третье письмо было рассчитано на то, что получатель (как мы теперь знаем — полковник Редль!), мог по собственной инициативе заявиться на Почтамт раньше, чем хотелось бы Ронге — то есть тогда, когда четвертое письмо (которому предстоял небыстрый маршрут) там еще не появилось.

Тогда бы возникла необходимость схватить получателя этого третьего письма!

Такому решению Ронге и должен был соответствовать текст этого третьего письма.

24 мая 1913 года на Венском почтамте оказалось несколько писем на адрес Никона Ницетаса — по меньшей мере два: это следует из одной мелкой детали, указанной посторонним незаинтересованным свидетелем.

Если ровно два (в чем сходятся и Роуэн, и Урбанский), то это были третье и четвертое письма по нашей классификации.

Почему же, однако, текст четвертого письма был позднее опубликован, а текст третьего — нет?

Какие-то детали в этом последнем могли оказаться не совсем продуманными — все-таки нужно учесть полнейшую неожиданность всего происходящего для Максимилиана Ронге. Не было в этом письме и денег — как следует из текста четвертого письма; но что-то о деньгах там должно было сообщаться.

Рубли наверняка были отобраны у получателя второго письма, если они в этом письме все еще находились. Вот не позднее этого было решено их бесследно изъять — и больше они в деле не фигурировали, но когда и почему это в точности произошло — так и не ясно. Все это, так или иначе, должно было найти какое-то отражение в тексте третьего письма.

На этом этапе расследования, ведущегося теперь с максимальной скоростью, Ронге обязан был прибегнуть к помощи, совету и поддержке вышестоящего начальства. От кого-то из начальства он и должен был получить санкцию на использование денег, вложенных уже в четвертый конверт — эти упоминавшиеся семь тысяч крон, что было немалой суммой с учетом постоянных (и уже однажды процитированных нами) сетований Ронге на недостаток финансовых средств — ниже мы проведем более подробные оценки уровней тогдашних денежных единиц.

Должен был Ронге получить санкцию и на привлечение участия Берлина в фабрикации четвертого письма.

Все это и создавало известный разрыв не только по времени, но и в ситуационном отношении между третьим письмом и четвертым, что и объясняет, таким образом, возможные погрешности в третьем письме и невозможность его последующей публикации.

При приходе четвертого письма в Вену (23 мая) было решено оставить на почте и третье.

Или же оно могло быть заменено в тот момент на вариант с уточненным текстом, вытекающим из того, что отдельно это третье письмо так никто и не получил, а теперь оно должно было фигурировать совместно с пришедшим четвертым. Так в принципе могло быть сфабриковано и пятое в общем числе письмо — вместо первоначального третьего.

Могло также существовать и шестое письмо, о смысле и предназначении которого мы поведаем позднее.

Если вы немного запутались — не огорчайтесь!

Ведь и Максимилиан Ронге спустя годы сам немного запутался, вспоминая все это. Очень возможно, что на руках у него оказались различные текстовые варианты третьего письма — и он, поэтому, не решился опубликовать ни один из них, равно как и текст четвертого письма, лишь позднее опубликованный Урбанским — без текста третьего.

Во всяком случае, Ронге в своей книге совершенно зря проговорился о содержании второго письма — с адресом Ларгье. Лучше бы ему этого не делать! Но тогда едва ли и нам удалось бы со всем этим разобраться!

Пока что мы, дорогой читатель, уже можем утешить себя тем, что продвинулись в расследовании «Дела Редля» куда дальше, чем все наши предшественники.

Небольшой перерыв в дежурстве засады на Почтамте — не более пары дней, мог происходить лишь сразу после ареста получателя второго письма и до момента, когда арестованный дал откровенные показания и выяснилась необходимость ловить нового получателя.

Такой арест все еще может выглядеть нашей фантазией, но ее подтверждением и является изменение содержания писем, произведенное Ронге — это-то факт заведомо реальный и бесспорный.

Для того, чтобы разобраться в том, почему именно такое изменение содержания должно было произойти, необходимо более подробно рассмотреть служебные биографии и Альфреда Редля, и Максимилиана Ронге.

 

1.3. Альфред Редль и его тень

Альфред Редль родился 14 марта 1864 года во Львове, который с 1772 по 1918 год носил название Лемберг, а теперь прозывается Львiв — при жизни и после смерти Редля последовательно австрийский, австро-венгерский, польский, советский и украинский город; все это — не считая нескольких периодов временной оккупации во время обеих Мировых войн.

Родители Редля, несмотря на немецкую фамилию, были русинами — славянское племя, населявшее Карпаты и Прикарпатье. Отец Редля служил в армии младшим офицером, но ввиду малого жалования был вынужден перед женитьбой выйти в отставку и поступить служащим на частную железную дорогу. Там он дослужился в итоге до немалого уровня старшего инспектора.

Альфред Редль был вторым по старшинству из семерых детей — пяти мальчиков и двух девочек.

С юных лет Редль и его братья и сестры владели всеми местными диалектами: немецким, польским, галицийским наречием украинского, возможно — идиш; позднее это облегчило Редлю знакомство с другими языками и работу в разведке.

Отметим, что основной костяк зарубежных резидентов советских разведывательных служб эпохи Дзержинского, Менжинского, Ягоды и Берзина составляли выходцы из этого же интернационального региона Восточной Европы, преимущественно евреи — им легче было выдавать себя за коренных европейцев, нежели иным функционерам из коммунистической России, почти начисто лишившейся своей прежней космополитической аристократии, от рождения не имевшей проблем ни с иностранными языками, ни с цивилизованными манерами.

Начальное образование (до 15 лет) Редль получил в реальном училище там же в Лемберге, а затем был принят в кадетский корпус — близ Брюнна (ныне — Брно). С этого времени Альфред оторвался от нормальной семейной жизни, которую ему заменила казарма.

Предполагают, что с того же момента начался отсчет лет и его нестандартной сексуальной ориентации, но никаких конкретных сведений об этом не обнаружено и, скорее всего, никогда уже не обнаружится.

Таинственная сексуальная жизнь Альфреда Редля, остававшаяся секретом почти для всех окружающих, оказывала безусловное влияние на все его поведение.

Это, однако, страннейшим образом не мешало его служебной карьере.

В 1883 году девятнадцатилетний Альфред Редль закончил кадетский корпус с блестящими оценками. Ему было присвоено звание кандидата в офицеры — и он начал тянуть служебную лямку.

Первоначальные этапы его карьеры протекали неспешно: лишь после четырех лет службы в пехотном полку в родном Лемберге Редлю было присвоено звание лейтенанта.

Затем в 1892 году уже двадцативосьмилетний Редль выдерживает сложнейший конкурс на поступление в Академию Генерального штаба. В 1894 году Редль в числе 25 лучших слушателей Академии зачислен на ее дополнительный курс, который также блестяще окончил в 1895 году.

Некоторое время Редль служит в транспортном отделе Генерального штаба — и с этого времени фактически специализируется на разведывательной деятельности, конкретно — по России.

Из Генштаба Редля переводят на службу в Будапешт, а затем, уже в звании капитана — снова в Лемберг.

Непосредственно к работе в центральном аппарате разведки Редля привлек барон Артур Гизль фон Гизлинген (1857–1935).

В 1892–1898 годах Гизль служил в штабе кавалерийской дивизии в Лемберге, где и состоялось его знакомство с Редлем. С июня 1898 по апрель 1903 года Гизль возглавлял Эвиденцбюро — отдел разведки и контрразведки Генерального штаба, куда и перетащил Редля в 1899 году.

Артур Гизль не только имел аристократическое происхождение, но и успешно обзоводился личными связями. С 1887 года Гизль состоял адъютантом наследника престола, эрцгерцога Рудольфа — сына императора Франца-Иосифа. Гизль стал ближайшим другом и доверенным лицом своего патрона, прочно втесавшись в замкнутый круг императорской фамилии.

После трагического самоубийства эрцгерцога Рудольфа в 1889 году Гизль сохранил дружеские отношения с Францем-Фердинандом (1863–1914) — племянником императора Франца-Иосифа. С 1891 года Гизль стал флигель-адъютантом самого императора.

В 1896 году, когда умер Карл-Людвиг, младший брат императора и отец Франца-Фердинанда, последний был объявлен наследником престола. Затем эрцгерцог Франц-Фердинанд был назначен в 1898 году заместителем главнокомандующего Австро-Венгерской армией. Номинально главнокомандующим продолжал оставаться сам престарелый император Франц-Иосиф I (1830–1916).

Должности Франца-Фердинанда не были синекурой — он был энергичным и деятельным политиком и военным.

Младший брат Артура, Владимир Гизль (1860–1936), тоже генерал, еще более определенно ориентировался по военно-дипломатическому (а следовательно — и разведывательному) профилю: с 1893 года он был военным атташе в Константинополе, с 1898 года — в Софии, с 1906 года — военным атташе при военном уполномоченном в Турции и Греции; с 1909 года — послом Австро-Венгрии в Черногории, а с 1913 — в Сербии.

Летом 1914 года, после убийства Франца-Фердинанда, Владимир Гизль вручил сербам знаменитый ультиматум, а после получения ответа объявил о том, что Австро-Венгрия находится в состоянии войны с Сербией, поразив этим всех, не исключая германского кайзера Вильгельма II: такое объявление войны соответствовало предварительным инструкциям, направленным Гизлю из Вены, но нисколько не согласовывалось с примирительным ответом сербов на австрийский ультиматум!..

Близость Редля с семейством Гизлей весьма способствовала его карьере. Утверждение Цвейга о том, что Редль был доверенным лицом наследника престола, имеет веские основания.

Зато позднее близость Гизлей с Редлем — разоблаченным русским шпионом! — привела к закату карьеры их обоих при первых же неудачах в Мировой войне.

Эвиденцбюро представляло собой центральный аппарат всей разведывательно-контрразведывательной службы Австро-Венгерской армии. В начале ХХ века оно имело в составе лишь около двадцати офицеров (не считая младшего персонала) — это было много меньше, чем в тогдашних аналогичных органах других держав — Германии и России, хотя тогда и там организация военной разведки и контрразведки переживала младенческий период. Формально задачей Эвиденцбюро была подача ежедневных разведсводок об иностранных государствах начальнику Генерального штаба и еженедельных — императору Францу-Иосифу I.

В 1900 году Редль был вполне официально отправлен в Россию на курсы русского языка — при пехотном училище в Казани.

Это — из сферы взаимных услуг, оказываемых тогда разведывательными службами русских и австрийцев: все более дружественные отношения между Россией и Австро-Венгрией снижали практический интерес генштабов этих держав к шпионажу друг за другом, поскольку в те годы основные политические интересы России почти целиком обратились на Дальний Восток.

Капитан Редль провел в Казани несколько месяцев, наверняка привлекая при этом интерес к себе со стороны российских разведчиков и контрразведчиков, но это, вроде бы, не привело тогда ни к каким отмеченным последствиям: никогда всерьез не поднимался вопрос о его вербовке русской разведкой в данный период, хотя именно эти годы, напоминаем, и указаны в справках, предваряющих повествование Роуэна, — и не только в них. Никаких данных и даже намеков на возможность такой вербовки не высказывалось тогдашними российскими и австрийскими разведчиками и контрразведчиками, ничего подобного не обнаружено и позднее в архивах обеих держав.

Хотя, согласитесь, осуществить вербовку человека с сексуальными отклонениями было бы, вероятно, совсем несложно в Казани — на российской территории, если предполагать якобы проявившуюся позднее склонность Редля к измене!

«Дружба» российской и австрийской разведок продолжалась до тяжелейшего поражения России в Русско-Японской войне и до еще более позднего времени, когда в России стали оправляться от революции, вызванной этим поражением — и никаким иным обострением классовой борьбы!

Однако именно этот период «дружбы» ознаменовался грандиозным шпионским скандалом, серьезно отравившим отношения между русскими и австрийцами. Речь идет об истории подполковника русской службы А.Н. Гримма — старшего адъютанта штаба Варшавского военного округа.

В январе 1902 года Гримм был разоблачен как немецкий и австрийский шпион:

«Он был перспективный офицер, по долгу службы имел дело с особо секретными центральными и окружными военными документами, числился на отличном счету у командования и сослуживцев. Этот потомственный дворянин и глава семейства не по принуждению, а по собственной воле, из-за корысти сам предложил свои услуги германской и австрийской разведкам. Те плотно работали с ним, начиная с 1895 года. /…/

После суда над Гриммом, который состоялся в конце мая 1902 года, приговор был конфирмирован высшей властью. Изменник лишался воинского звания, дворянского достоинства, чинов, орденов и медалей и всех прав состояния, исключался из военной службы и ссылался в каторжные работы на 12 лет «с законными последствиями сего наказания».

/…/ изменник Гримм некоторое время находился на связи у австро-венгерского военного агента Эрвина Мюллера, выдворенного после случившегося из страны».

Сейчас трудно понять, кому и зачем конкретно так уж понадобился этот шпион. Тем не менее, «Дело Гримма» произвело немалое впечатление и на публику, и на коллег Гримма во всех европейских странах. Нетрудно усмотреть, что оно послужило как бы образцом для последующего «Дела Редля», которое, вопреки многочисленным позднейшим отзывам, оказалось все-таки не совсем неожиданной, а в каком-то смысле трафаретной шпионской историей.

Главное различие этих «дел» оказалось в том, что о Гримме довольно редко вспоминали после окончания Первой Мировой войны.

Карьера Редля после возвращения из России развивалась блестяще.

Редль возглавил при Гизле агентурный отдел Эвиденцбюро, так называемое Кундшафтштелле, отвечавшее как за агентурную разведку, так и главным образом за контрразведку.

Здесь Редль проявил себя как отличный организатор, полностью реорганизов контрразведку и превратив ее в одну из сильнейших спецслужб австро-венгерской армии. Прежде всего это было связано с введением новой техники и новых приемов работы, позднее хорошо описанных Урбанским.

Так, по указанию Редля, комнаты для приемов посетителей оборудовали только что изобретенным фонографом, что позволяло записывать на граммофонной пластинке, находящейся в соседней комнате, каждое слово приглашенного для беседы человека. Помимо этого устанавливались скрытые фотокамеры, с помощью которых посетителей тайно фотографировали.

О съемках скрытой камерой, широко распространенных в позднейшие времена, мало кто знал накануне Первой Мировой войны, а потому даже профессионалы-разведчики не опасались подобной угрозы и не заботились о необходимой осторожности — это был сильнейший козырь Редля! Однако этот важнейший фактор сыграл весьма неоднозначную роль в жизни и смерти самого Редля, да и не только в этом!

Редлю приписывается и решающая роль в организации контроля почтовой корреспонденции, что также сыграло роковую роль в его судьбе — об этом у нас уже приводились упоминания, хотя, строго говоря, едва ли обоснованные: Редля ведь погубил не Венский, а Берлинский «черный кабинет»!

В апреле 1903 года Артур Гизль покинул должность руководителя Эвиденцбюро и переместился на командование одной из пехотных бригад — это считалось повышением, а позднее он уже формально не возвращался на чисто разведывательную работу. Мы постараемся показать, что фактически это было не совсем так.

Преемником Гизля в Эвиденцбюро стал майор Евгений Гордличка, служивший до того военным атташе в Белграде.

Думается, что Гордличке сильно повезло с моментом его отбытия из Сербии — вскоре там произошел государственный переворот: «В ночь на 29 мая 1903 года группа заговорщиков ворвалась в королевский дворец в Белграде; король Александр Обренович и его жена Драга были зверски убиты. Лидер нападавших поручик Драгутин Дмитриевич («Апис») был ранен тремя пулями в грудь — это был дебют одного из будущих главных организаторов Первой Мировой войны.

Временное правительство, созданное заговорщиками, немедленно созвало Скупщину, которая вместо династии Обреновичей, ориентировавшихся на Австро-Венгрию, избрала на трон Петра Карагеоргиевича, женатого на Зорке — старшей дочери [черногорского князя] Николая Негоша — старшей сестре двух знаменитых «черногорок», жен русских великих князей Николая Николаевича-Младшего и его брата Петра Николаевича».

Ясно, что сохранить высокую служебную репутацию было бы трудно австрийскому военному атташе, прозевавшему и проигравшему столь важную схватку в неутихающей тайной войне — несмотря на упомянутую внешне трогательную «дружбу» Австро-Венгрии с Россией. Но Гордлички в Белграде уже не было, а его преемник оказался там новичком — и это как-то оправдывало беспомощность австрийских разведчиков и дипломатов.

Существенно, что капитан Редль сохранил в тот момент свое служебное положение — на возглавление Эвиденцбюро он тогда, при всех его возможных заслугах, еще не тянул. Позже мы покажем, что именно в весенние месяцы 1903 года Редлем была начата грандиозная долгоиграющая разведывательная операция, через много лет поспособствовавшая его гибели.

Отслеживанию карьеры Редля внутри Эвиденцбюро мешают его переодические перемещения на службу в армейские части и соединения — эти, так называемые цензовые, замещения должностей были необходимы для бесперебойного получения очередного воинского звания: согласно формальным правилам, действовавшим тогда и в Австро-Венгрии, и в Германии, и в России, невозможно было повысить чин без обязательного прохождения вполне определенных ступеней армейской службы.

Так, Редль, получивший звание майора в 1905 году, служил в ноябре того года начальником штаба бригады, дислоцированной в Вене.

В 1907 году Редль стал уже подполковником и заместителем начальника Эвиденцбюро.

В это-то время (если поверить Ронге — другими сведениями, уточняющими этот момент, мы не располагаем) Альфред Редль и уступил свой пост во главе Кундшафтштелле капитану Максимилиану Ронге, ставшему с тех пор его подчиненным и учеником — как это подчеркнет и Роуэн.

Максимилиан Ронге (1874–1953) был моложе Редля немногим более чем на десять лет. Современное его жизнеописание составлено под руководством его собственного внука (сына его дочери), профессора Герхарда Ягшнитца (1940 года рождения), который совместно со своими аспирантами Вереной Моритц и Ханнесом Ляйдингером выпустил книгу о своем деде.

Макс Ронге родился 9 ноября 1874 года и вырос в пригороде Вены. Он происходил из семьи, чуть более респектабельной, чем у Альфреда Редля: отцом Ронге был бухгалтер, служивший в Военном министерстве в Вене. Макс Ронге был третьим из четверых детей (имел двух братьев и сестру), отлично учился и сразу после завершения среднего образования поступил в 1893 году в военное училище, закончил его в 1896 году, служил лейтенантом, а в 1899–1901 годах обучался в Академии Генерального штаба, успев значительно нагнать по темпам карьры своего будущего начальника Альфреда Редля.

Вот как сам Ронге рассказывал о своем переводе в Эвиденцбюро: «За мной числилось 6 лет службы в армии, три года работы в генштабе и 11 лет на итальянской и русской границах, а также внутри монархии. /…/

Осенью 1907 г. я был вызван в Вену. Начальник разведывательного бюро полковник Евгений Гордличка спросил меня, какими языками я владею. Хотя во время учебы, а также в течение службы в качестве офицера в разных государствах, я изучил или начал изучать 8 языков, я отважился сослаться на мое знание лишь французского, английского и итальянского языков. «Этого достаточно» — заявил полк[овник] Гордличка. Так поступил я на службу в разведывательное бюро. /…/

12 ноября 1907 г. я приступил к исполнению своих служебных обязанностей /…/.

Первые получки от агентов полых тростей, щеток, зеркал и т. п. предметов, служивших для сокрытия письменных сообщений, возбуждали мою фантазию. После этого я занялся изучением организации разведывательного бюро и тактики разведки.

Кроме моей группы было еще шесть, работавших по разведыванию иностранных армий: русская, итальянская, германская, французская, английская и балканская группы. Личный состав всех перечисленных групп состоял из 9 офицеров генштаба и 5 прочих офицеров.

Непосредственная разведка была возложена на главные разведывательные пункты /…/ [в том числе] во Львове, Кракове и Перемышле — против России. В общем там работало 15 офицеров. Работа заключалась в вербовке, обучении и отсылке агентов, в приеме их донесений, в использовании доверенных лиц, находящихся постоянно за границей, в установлении связи с этими лицами (почта, посредники, шифр, криптография, секретные чернила и т. д.). Число агентов, которые в то время находились в подчинении разведывательного бюро, было весьма незначительно /…/.

Самым больным был денежный вопрос. /…/

Скоро я вынужден был признать, что шпионажу, направленному против нас Россией, Италией, Сербией и Францией мы противопоставили весьма незначительные контрразведывательные силы».

Последняя фраза содержит как бы неявную критику по адресу предшественников. Не случайно в воспоминаниях Ронге нет и ни малейшего упоминания о непосредственном начальнике — Редле, пока не заходит речь о разоблачении его предательства.

Такое отношение, впрочем, к «проштрафившимся» деятелям типично везде и всюду: сразу перечеркиваются все их прежние заслуги!

После смерти и разоблачения Редля обнаружилось, например, что он часто ездил в Варшаву. Это широко и публично обсуждалось лишь ввиду высказанного предположения, что именно так осуществлялись связи Редля с его русскими хозяевами. Урбанский, как профессионал, глубоко возмутился такой инсинуацией, заявив в 1931 году, что опытный шпион в последнюю очередь отправится в страну своих нанимателей. Частые личные контакты для такой связи совершенно не нужны, а все вопросы можно разрешить хорошо организованной перепиской.

Последнее утверждение, совершенно справедливое по существу, противоречит, однако, широко распространенной версии провала Редля. Это, на наш взгляд, дополнительным образом подтверждает шаткость всей этой версии.

Так и остаются невыясненными, заметим, и мотивы поездок Редля в Варшаву. Этого и мы не сможем прояснить.

Характерно, что хорошим тоном и у современных авторов считается замалчивание заслуг Редля, а если и упоминание его, то сугубо в негативном контексте.

Ронге, например, сообщает: «Пренебрежение разведкой против России казалось не опасным, так как в 1906 г. открылись первые перспективы снова быстро возродить агентуру в случае конфликта. Д[окто]р Витольд Иодко и Иосиф Пилсудский от имени польской социалистической партии предложили штабу военного командования в Перемышле в качестве эквивалента за поддержку их стремлений использовать свою разведку. Если в Вене не были склонны даже временно согласиться на такой эксперимент, то все-таки в случае нужды у нас было бы «железо в огне».

Все это облегчило принятие решения, к которому было вынуждено разведывательное бюро, так как в тот момент на первый план выступили соседи на других границах» — тут нет ничего о Редле.

Зато вот как рассказывает о тех же контактах польских националистов с австрийской разведкой современный российский биограф Пилсудского Г.Ф. Матвеев: «Первым свидетельством политической эволюции Пилсудского стало создание в 1908 году тайной военизированной организации — Союз активной борьбы (САБ). /…/

Решение Пилсудского возглавить САБ совпало по времени с важным для его планов событием. В октябре 1907 года начальником разведывательной группы Учетного отдела Генерального штаба австро-венгерской армии вместо Альфреда Редля, который, как стало известно позже, был еще в 1901 году завербован русской разведкой, был назначен Максимилиан Ронге. В условиях разразившегося осенью 1908 года боснийского кризиса австрийский Генштаб резко активизировал свою деятельность по подготовке возможной войны с Россией. /…/ В связи с этим в Вене вспомнили о предложениях Пилсудского о сотрудничестве на антироссийской основе, сделанных в 1906 и 1907 годах.

Установление контакта с Пилсудским было поручено капитану Густаву Ишковскому, блестящему офицеру польского происхождения, выходцу из австрийской Силезии, немного знавшему польский язык. С июля 1908 года он возглавлял разведывательный центр во Львове, деятельность которого была сориентирована против России. /…/

[Пилсудский] дал согласие на сотрудничество в разведывательной области, но пока что только во время войны.

19 октября 1908 года Ишковский направил Ронге рапорт, рекомендовавший привлечь ППС к разведывательной работе. Реакция руководства была положительной, и примерно в конце ноября — начале декабря 1908 года Пилсудский лично встретился в Вене с майором Ронге для обсуждения различных аспектов взаимодействия. В распоряжении исследователей нет записи этой беседы /…/».

Обратим внимание на то, что желание лягнуть Редля привело Матвеева к заметному искажению логики событий. Получается, что австрийцы игнорировали предложения Пилсудского в 1906 и 1907 годах потому, что Редль был русским агентом, а пошли на контакты с поляками тогда, когда Редля заменил Ронге.

Но Редль никуда не делся и после 1907 года, а Ронге уже в 1907 году появился в Эвиденцбюро в качестве его подчиненного.

Изменение же позиции австрийцев произошло осенью 1908 года — в связи с Боснийским кризисом, как пишет и Матвеев, а не в связи с личными установками конкретных австрийских разведчиков.

Боснийский кризис разразился в связи с официальным объявлением Австро-Венгрии об аннексии Боснии и Герцеговины 6 октября 1908 года.

После Берлинского конгресса 1878 года, завершившего очередную Русско-Турецкую войну, проигранную турками, сложилось абсурдное положение: Босния и Герцеговина продолжали юридически числиться за Турцией, но административное управление там осуществляли австро-венгры, оккупировавшие эти территории. Местное население тяжело переживало замену турецкой оккупации на австрийскую: в 1878, 1879 и 1882 годах вспыхивали восстания против австрийцев.

Летом 1908 года в Турции произошел военный переворот — и власть перешла к энергичным и решительным «младотуркам». «В июле 1908 года во время речи на площади Свободы в Салониках Энвер-паша, которого всенародно считали молодым лидером мятежа против вековой тирании, красноречиво заявил: «Деспотия исчезла. Мы все братья. В Турции больше нет болгар, греков, сербов, румын, мусульман, евреев. Мы все находимся под одним и тем же голубым небом и гордимся тем, что являемся турками».»

Новая политическая реальность грозила новыми осложнениями вокруг Боснии, и австрийцы решились объявить своим то, что и так фактически принадлежало им уже тридцать лет. Такой шаг вызвал бурю возмущений и в Турции, и в Сербии — с совершенно различной, но одинаково антиавстрийской направленностью.

В Сербии с кануна упомянутого переворота 1903 года культивировалась идея объединения всех югославянских земель, лопнувшая кровавым нарывом много позднее — к концу ХХ столетия.

Все европейские державы разделились осенью 1908 года на противников и сторонников Австро-Венгрии; последние состояли по существу из одной лишь Германии. Опасность общеевропейской войны нависала до конца марта 1909 года.

Это оказалось первым конфликтом с начала ХХ века, разведшим Россию и Австро-Венгрию по разные стороны баррикады.

Боснийский кризис встряхнул деятельность разведок.

Ронге пишет об этом — естественно под собственным, чисто австрийским углом зрения: «Если Балканы являлись с давних пор политическим барометром Европы, то Сербия все более и более превращалась в тот капсюль, который угрожал взорвать минную систему политических разногласий. /…/

[Ясно], чего надо было ожидать со стороны сербов в случае аннексии оккупированных нами районов. Поэтому вполне понятно, что с середины 1908 г. разведывательной службе пришлось заняться подготовкой этого выступления Австро-Венгрии. Накануне сообщения [об аннексии], в 5 часов 5 октября, был введен в действие давно подготовленный план «усиленной разведывательной службы» против Сербии и Черногории. С этого момента для разведывательного бюро генштаба наступило «военное время». /…/ В деле контрразведки сербы оказались необычно подвижными: арестовывали наших агентов, передатчиков почтовых голубей и предпринимали ряд других мер. /…/

Решение сербского правительства, само собой разумеется, зависело от позиции России. Однако внезапное появление многочисленных русских «точильщиков» в Галиции, северной Венгрии и Буковине, а также их систематическое распределение по этим районам и наличие у них карт, указывало, что Россия считалась с возможной необходимостью поспешить на помощь своему маленькому опекаемому».

Редакция московского издания книги Ронге 1937 года поясняет относительно упомянутых точильщиков ножей и ножниц: «В 1907 г. Одесский военный округ послал в Галицию группу своих агентов под видом точильщиков. Австрийская контрразведка не обратила на них внимания, поэтому в следующем году почти все органы русской разведки отправили почти всех своих агентов под видом точильщиков. Ясно, что такой небывалый до того наплыв точильщиков поставил на ноги австрийскую контрразведку» — комментарии излишни!

Ронге продолжает: «Сербский кризис продолжался всю зиму. К нему присоединилась еще возможность конфликта с Турцией.

/…/ когда казалось, что война вспыхнет немедленно и когда разведывательная работа стала вестись особенно усиленно, Сербия уступила (31 марта 1909 г.). /…/

Однако разведывательная служба не могла почить на лаврах /…/.

Число подозреваемых в шпионаже в Австро-Венгрии возросло с 60 (в 1908 г.) до 150 в следующем году, причем мы были убеждены, что еще большее количество шпионов осталось невыясненным».

Добавим несколько слов о поляках.

Долгое время затем ничего полезного для Пилсудского изо всех его контактов с австрийской разведкой не получалось, кроме некоторой финансовой подпитки, поскольку австрийцы были рады иметь разведывательную информацию о России, но совершенно не собирались выдавать политические авансы польским патриотам.

Это разъясняет и сам Матвеев: «Выбор в качестве покровителя Австро-Венгрии /…/ качественно ситуации не менял /…/. /…/ даже она заведомо не пошла бы на добровольный отказ от польских провинций в пользу независимого государства, будь оно образовано на территории русской Польши, поскольку тем самым создавался бы прецедент для других национальных областей империи. /…/. В оправдание Пилсудского можно сказать только то, что в 1908 году это был единственно возможный выбор, если он желал иметь покровителя в лице некоего субъекта международных отношений. Но этот выбор был до такой степени непопулярным в польском обществе, что Пилсудский предпочитал не особенно его демонстрировать».

Пилсудский и другие борцы за свободу Польши, с конца XVIII столетия разделенной на российскую, германскую и австрийскую части, пытались хвататься за любую возможность внешнеполитической помощи и финансовой поддержки.

Еще в феврале 1904 года поляки откликнулись на японский план подкупа российских революционеров, а в июле того года Юзеф Пилсудский самолично ездил в Японию и получил там деньги на борьбу с царизмом (20 тысяч фунтов стерлингов, равных тогда 200 тысячам рублей). После победного для японцев завершении Русско-Японской войны в сентябре 1905 года, в Японии, понятно, утратили всякий интерес к свержению царя.

Такие эпизоды никак не выручали поляков, шансы у которых возникли лишь при развале покоривших их империй к концу Первой Мировой войны.

И личные позиции Редля или Ронге не могли, повторяем, играть тут решающей роли.

Неднократные намеки, однако, сделанные Ронге, не исключают того, что сам он, оказавшийся фактически тенью Редля на несколько последующих лет, почти с самого начала занял позицию конкурента старшему коллеге и затеял подкопы под него. Первоначально это не могло иметь заметных успехов.

Ронге, продолжавший работать под руководством Редля, ничего, повторяем, не пишет о деятельности своего начальника. Тем не менее, она заведомо не ограничивалась пустяками — по крайней мере с точки зрения высшего австрийского военного руководства.

Генерал Конрад фон Хётцендорф (1852–1925), занявший пост начальника Генерального штаба Австро-Венгрии в ноябре 1906 года, высочайшим образом расценил достоинства и заслуги Редля, производя очередную переаттестацию офицеров в 1908 году.

В 1909 году Редль был награжден орденом Железной короны III степени.

В октябре 1909 года полковник Гордличка пошел на повышение — на должность командира бригады (как ранее и Артур Гизль), но его преемником в Эвиденцбюро стал не Редль, а многократно упоминавшийся полковник Август Урбански фон Остромиц.

Через год уже Урбанский подписал такую характеристику на Редля: «Редль хорошо знает своих сотрудников, да и вообще разбирается в людях. Ему также прекрасно знакомы условия службы и взаимоотношения в Генеральном штабе. Все это в сочетании с благородным образом мыслей, тактом и умелым обхождением с людьми делает его достойным не только должности начальника разведбюро или штаба корпуса, но даже поста начальника оперативного управления [Генерального штаба]».

Такая забота Урбанского о продвижении Редля могла свидетельствовать и о неуютных ощущениях нового начальника при столь влиятельном заместителе — и о желании отделаться от него, вытолкнув Редля на повышение. Мы, к сожалению, не знаем нюансов личных отношений Урбанского с Редлем, но высказанное нами предположение вполне обычно для таких ситуаций.

Так или иначе, но последующее повышение Редля задержалось еще на два года.

29 сентября 1911 года Италия объявила войну Турции — из-за колоний в Северной Африке, ныне — Ливии. Война затем продолжалась больше года — ввиду упорного нежелания младотурецкого правительства признать поражение и пойти на мирные переговоры.

К тому времени мало что осталось от лозунгов младотурецкой революции: «это был идеал, не имеющий способов воплощения в жизнь. Народы, с которыми турки в течение долгих веков плохо обращались и представители которых часто становились жертвами кровавой резни, не могли за ночь превратиться в братьев. Ненависть, ревность и религиозные предрассудки прошлого все еще делали Турцию смесью воинствующих кланов. Кроме того, разрушительные войны и потери больших территорий Турецкой империи разрушили престиж новой демократии».

Тяжелое положение Турции повлияло на консолидацию союза балканских государств — с целью окончательного изгнания турок с европейских территорий.

Тайные переговоры при деятельном участии российских послов и, главным образом, военных атташе завершились к весне 1912 года.

Они велись с ведома и при участии Франции, которая взялась финансировать будущую войну: одно из решающих свиданий болгарских и сербских дипломатов произошло в Париже в присутствии французского министра иностранных дел де Сильва.

В ноябре 1911 года ушел с руководства Австро-Венгерским Генеральным штабом генерал Конрад фон Хётцендорф, переведенный на пост инспектора армии — это была почетная полуотставка.

Общеизвестно, что это случилось из-за разногласий с австро-венгерским министром иностранных дел графом Алоизом фон Эренталем, но только не совсем ясно, по какому конкретно поводу: Конрад выступал и за превентивную войну против Сербии и Черногории, а также не доверял союзу с Италией, связанной теперь войной с Турцией.

Ронге пишет об обеих возможностях:

« Усиленная агентурная деятельность против Италии была начата генштабом еще 24 сентября 1911 г. Она вскоре установила, что, доверяя честности [Австро-Венгерской] монархии, Италия не приняла никаких мер против несомненно заманчивого с нашей стороны удара ей в тыл ». [157]

В то же время: « Настроения в Сербии угрожали катастрофой. Сессия скупщины 1911 г. только что закончилась общей ориентацией на Россию /…/. Надлежало сохранять бдительность ». [158]

В связи со всем этим австрийские разведчики получили долгожданное увеличение финансирования и возможность расширения штатов. Ронге сообщает: «Разведывательное бюро было сильно расширено, важность его службы была признана, и, согласно с желанием бюро, было проведено увеличение его личного состава. Моя агентурная группа значительно выросла и получила некоторую самостоятельность, выразившуюся между прочим в том, что я докладывал непосредственно заместителю начальника генштаба».

Вот, значит, когда Ронге добился определенной автономии и от Редля, и от Урбанского — в ноябре 1911 года!

1 мая 1912 года Альфред Редль был произведен в полковники, затем летом стажировался в качестве командира полка непосредственно в Вене, не прерывая прежних служебных контактов, а 18 октября 1912 года уже окончательно покинул Эвиденцбюро, оставив свой пост Максимилиану Ронге.

Это был крайне напряженный момент — именно в те дни разразилась Балканская война.

Очередной военный переворот в Турции в июле 1912 отстранил от власти младотурков. Новое турецкое правительство вступило в мирные переговоры с Италией. Явное падение турецкого престижа укрепляло создававшийся союз Балканских государств.

Осень 1912 года начиналась тревожно. Ронге пишет: «то из Сербии, то из Черногории стали поступать сведения о военных приготовлениях».

На рубеже сентября-октября 1912 года на турецких (теперь — албанских) землях, прилегающих к Черногории, вспыхнула очередная резня между мусульманами и христианами. 9 октября 1912 года Черногория объявила войну Турции.

Еще через несколько дней Болгария предъявила общие требования балканских государств к Турции, требующие местной автономии христиан и уравнения их в правах с мусульманами на турецкой территории.

Это заставило турок энергично ликвидировать прежний фронт: 15 октября турецкое правительство подписало мир с Италией; были признаны права итальянцев на все завоеванные ими территории.

17 октября (накануне нового назначения Редля) Турция объявила войну Болгарии и Сербии. В тот же день войну Турции объявила Греция: «мобилизация проходила при общем ликовании как в Софии, так и в Белграде, и в Афинах».

23 октября российский военный атташе в Вене полковник М.И. Занкевич докладывал в ГУГШ о приготовлениях Австрии к войне с Сербией.

Ронге сообщает: «В октябре 1912 г. разведывательное бюро генштаба получило еще и артиллерийскую группу, которая, кроме того, должна была ведать автомобильным делом и воздухоплаванием».

Далее Ронге писал: «В связи с победоносным продвижением [балканских] союзников в Париже была быстро найдена новая формула, определяющая руководящую линию политики великих держав: «незаинтересованность в балканских событиях», что должно было означать уже давно согласованное разделение европейской Турции под эгидой России. Это, однако, ни в какой степени не могло быть безразличным непосредственным соседям — Австро-Венгрии, Италии, а также Румынии, и преемник графа Эренталя граф Бертхольд расстроил тонко обдуманный план, использовав для пропаганды самостоятельного албанского государства лозунг «Балканы — для балканских народностей». Это непосредственно задевало как Сербию, для которой предназначалась Албания, так и косвенным образом всех союзников.

Начиная с середины ноября 1912 г., разведывательное бюро генштаба занималось вопросом поддержки Албании, путем подготовки транспорта, оружия и офицеров-разведчиков».

Ронге продолжает: «С начала декабря ежедневно стали поступать сообщения об обратной переброске сербских войсковых частей с театра военных действий в северную Сербию, а также о формировании отрядов против Австро-Венгрии. 5 декабря [1912 года] был отдан приказ о развертывании второй очереди «усиленной разведывательной службы» против Черногории и Сербии.

Было очевидно, что война или мир зависели от поведения России».

26 декабря 1912 года Конрад фон Хётцендорф вернулся на пост начальника Австрийского Генштаба — в связи с обострением международной обстановки, а главное — вследствие отсутствия теперь его главного недоброжелателя, Эренталя.

Лишь чудом балканское ликование не вылилось в общеевропейскую войну, угроза которой, периодически то усиливаясь, то ослабевая, продержалась до начала осени 1913 года — уже после завершения Балканской войны.

Еще 1 октября 1912 года Артур Гизль вступил в командование 8-м армейским корпусом со штабом в Праге. Вслед за этим он пригласил к себе Редля в качестве начальника штаба.

18 октября 1912 года Редль прибыл на новое место службы — в Прагу.

Отбывая из Вены, Альфред Редль оставил Максимилиану Ронге написанный от руки в единственном экземпляре документ под названием «Советы по раскрытию шпионажа». Он представлял собой небольшую 40-страничную переплетенную книжечку, где Редль подводил итоги своей работы и давал некоторые практические советы.

Именно этот документ упомянет Роуэн, рассказывая о том, как Ронге сличал почерк на формуляре, заполненном на Почтамте получателем писем, с подлинным почерком Редля.

На посту начальника штаба корпуса в Праге Редль пребывал все эти напряженные месяцы — вплоть до мая 1913 года, когда с ним и произошла фатальная катастрофа.

Прежние коллеги Редля, оставшиеся в Вене, прямо накануне майских событий 1913 года, потрясших не только австрийские разведывательные службы, пережили маленький триумф: обзавелись новым служебным зданием и получили лучшие условия для деятельности. Ронге об этом написал так:

«21 апреля 1913 г. разведывательное бюро переехало из старого серого дома во дворе в только что выстроенное здание военного министерства в Штубенринге. С важнейшими документами в руках мы, офицеры, переехали в тщательно оборудованный новый дом, снабженный фотографическим ателье и приемной комнатой, устроенной с соблюдением всех правил предосторожности. Бюро было совершенно изолировано и имело один официальный и один неофициальный выход.

Новое помещение дало, наконец, возможность предоставить приличные условия для работы нашему сильно увеличившемуся количественно личному составу. Чрезвычайно выросли не только моя агентурная группа, но и секторы, занимавшиеся изучением иностранных армий».

Резко расширился, однако, и фронт работ. Ронге писал, что «группе контрразведки разведывательного бюро пришлось в 1913 г. работать над 8 000 случаев против 300 случаев в 1905 г., причем имелось 560 арестов против 52. Из произведенных арестов почти 7-я часть привела к осуждению.

Для широкого распространения сведений по шпионажу с тем, чтобы приучать к осторожности солдат, мы выпустили на всех языках монархии воззвание «Остерегайтесь шпионов», которое было распространено в 50 000 экземплярах во всех казармах, в жандармерии и в пограничной охране».

Вот на таком-то фоне и развернулась история с разоблачением Редля.

Теперь понятно, почему Редль был вынужден первоначально послать за письмом на Венский почтамт какого-то своего подручного: его самого, Редля, вообще в то время не было в Вене.

Теперь мы можем разобраться и в том, почему Максимилиану Ронге понадобилось заменить сфабрикованное им второе письмо, провокационно подложенное на Венский почтамт, на рассмотренную нами выше комбинацию третьего и четвертого.

Самое существенное в этой замене — исчезновение двух адресов, предложенных для связи во втором письме.

Парижский был вообще каким-то подозрительным — едва ли, повторяем, не адресом французской контрразведки, а с Ларгье австрийские разведчики и контрразведчики сталкивались еще в 1904–1905 годах, как свидетельствовал сам Ронге.

Чисто случайно, как мы полагаем, появление в Вене первого письма совпало с тем, что Ронге именно в эти месяцы 1913 года основательно разбирался с деятельностью Ларгье. Это и подтолкнуло его, Ронге, на опрометчивое использование имени и адреса Ларгье во втором письме-ловушке. Это же служит аргументом в пользу того, что в тот момент Ронге даже не подозревал, что его противником может оказаться Редль.

Если бы при получении такого письма-ловушки был арестован Редль, то он не только сразу бы понял, что оказался жертвой провокации, рассчитанной на профана, но и сумел бы в этом убедить кого угодно: он сам, Редль, заведомо больше знал о Ларгье в 1904–1905 годах, чем Ронге, поскольку Редль занимал уже тогда одну из ведущих должностей в Эвиденцбюро, а Ронге там еще и не возник на службе. Поэтому предложение к Редлю (именно к Редлю!) выходить на связь к хорошо ему известному шпиону, скомпрометированному сотрудничеством с разными разведками, было абсолютно абсурдным!

А вот перед фабрикацией третьего и четвертого писем Ронге уже понял, что истинным их получателем должен стать не какой-то анонимный Никон Ницетас, а непосредственно полковник Редль — или, по меньшей мере, какой-то иной профессионал, которого не имело смысла вводить в заблуждение использованием имени Ларгье.

А как и откуда Ронге мог уточнить сведения об истинном конечном получателе?

Разумеется, лишь от арестованного получателя второго письма, который не мог не быть сообщником Редля (или пока что, в строгом соответствии с фактами, какого-то другого возможного фигуранта), а попавшись с полученным письмом в лапы к Ронге, не мог не предать свего шефа!

Теперь, забравшись на высоту объективных знаний, не доступную никому из участников событий 1913 года (зато они обладали иной важнейшей информацией, пока еще не известной нам!), мы можем сделать вывод, что против полковника Редля свидетельствовало лишь первое письмо, в котором не было никаких шпионских текстов, а были лишь русские рубли! Все остальное было только поделками Максимилиана Ронге.

Могло ли даже это первое письмо, так и не дошедшее до Редля, послужить основанием для обвинений в шпионаже? Конечно нет — и сочиненная нами история о карточном долге вполне отметала такие даже и не обвинения, а всего лишь подозрения!

Заметим, кроме того, что Редль, скорее всего, так и не сумел получить информацию о том, что же это первое письмо из себя представляло.

Разобрался ли сам Ронге в смысле этого таинственного письма, а если разобрался — то когда именно, нам также выяснить не удастся: эту тайну Ронге унес с собой в могилу, оказаться в которой ему случилось очень нескоро — в 1953 году. К тому времени престарелый генерал Ронге помогал американцам налаживать деятельность австрийской жандармерии и будущей австрийской военной разведки, право иметь которую Австрия восстановила в 1955 году.

Поэтому нам самим предстоит разбираться в смысле совершенно непонятной присылки рублей (притом — безо всяких сопровождающих разъяснений!), выглядящей нелепо и опрометчиво с профессиональной разведывательной точки зрения.

Зато провокационные письма, сфабрикованные Максимилианом Ронге в апреле-мае 1913 года, могли, казалось бы, кого угодно пригвоздить обвинением в шпионаже. С фигурантом, захваченным при получении второго письма (его имя нам еще предстоит назвать!), это удалось, как показывают факты, распрекраснейшим образом!

Однако оказывается, что даже и такой текст, какой имело опубликованное четвертое письмо, нисколько не мог послужить подозрению об измене, если адресатом его оказывался полковник Редль. Это парадоксальное утверждение нам еще предстоит серьезно обосновать.

Пока что (поскольку нам и в дальнейшем предстоит разбираться со смыслом и величиной значительных денежных сумм того времени) целесообразно разобраться в том, что же собою представляли деньги, вложенные в конверты, присланные на имя Никона Ницетаса.

 

1.4. Прейскуранты предательства и провокации

Итак, постараемся оценить, что же из себя представляла сумма в 7 тысяч крон в Вене 1913 года, вложенная в конверт четвертого письма.

Приведем свидетельство о тогдашнем уровне заработной платы в Австро-Венгрии: «Юрист с годичным стажем работы в суде получал в то время 70 крон в месяц, молодой учитель в первые 5 лет работы 66 крон, почтовый служащий 60 крон. Асессор венского реального училища до 1914 года получал месячный оклад 82 кроны. Бенито Муссолини, который в 1909 г. был главным редактором газеты «Авениль дель Лабораторе» в тогда еще австрийском Триесте и одновременно работал секретарем социалистической рабочей палаты, получал за обе работы 120 крон».

Отметим, что лица, занимавшие упомянутые должности, не только могли вести тогда вполне достойный образ жизни, соответствующий их социальному уровню, но и содержать при необходимости собственные семьи, не слишком бедствуя при этом.

Примером как раз может послужить семья, в которой рос и воспитывался будущий полковник Редль.

Правда, детство Альфреда Редля отстоит довольно далеко по времени от событий 1913 года, но и уровень заработной платы в Австро-Венгрии, и цены за товары и услуги не принципиально изменились в те десятилетия: серьезных кризисов тогда не наблюдалось, а темпы инфляции были ничтожными. Сам полковник Редль вспоминал, что его отец, железнодорожный служащий, получал всего 55 гульденов в месяц.

В результате денежной реформы 1890-х годов гульдены были заменены кронами: по две кроны за один гульден. Так что правомерно считать, что отец Редля получал 110 крон в месяц. Притом семья, повторяем, была немалой: Альфред был вторым по старшинству из семерых детей.

Уровень их обеспеченности, конечно, оставлял желать лучшего, но, тем не менее, Альфред Редль и его братья и сестры заведомо не выделялись нищетой в среде своих сверстников — все они получили вполне полноценное образование, обеспечившее позднее каждому из них гораздо более комфортный образ жизни.

Один из братьев Редля стал, как и Альфред, армейским офицером, другой — архитектором (для Адольфа Гитлера это, напоминаем, оказалось недостижимым!), третий — юристом, четвертый — железнодорожным чиновником, как и их отец; обе сестры Альфреда Редля стали учительницами.

К биографии Адольфа Гитлера, пока незримо присутствующего на наших страницах, эти денежные прикидки также имеют прямое отношение: он, будучи одиноким молодым человеком, снимал в 1908–1909 годах отдельную комнату в Вене во вполне приличных квартирах и платил за это по десять крон ежемесячно.

В то же время (вплоть до апреля 1913 года) Гитлеру насчитывалась (по его собственной воле он нерегулярно получал эти деньги) «сиротская пенсия» как ребенку, утратившему родителей, в размере 25 крон в месяц — это было совсем немного, но должно было избавлять и от бездомности, и от буквального голода: «Питаться в Вене начала века также можно было очень дешево. Во многих ресторанах предлагался «отличный обед», причем можно было купить абонемент на 25 посещений за 10 крон, то есть обед стоил 40 геллеров».

Да и месячные оклады государственных служащих даже самого высшего уровня в то время обычно не превышали тысячи крон.

Месячный служебный оклад самого полковника Редля накануне его гибели составлял менее 700 крон — это следует из приведенных ниже сопоставлений его легальных и нелегальных заработков.

Таким образом, указанные 7 тысяч крон представляли собой баснословную сумму — порядка годового оклада полковника, занимавшего весьма неординарную должность, около десяти годовых окладов школьного учителя, трудившегося в поте лица своего, и более 23 годовых окладов, выплачивавшихся государством таким молодым бездельникам, как Адольф Гитлер!

Ниже, однако, нам будут встречаться и гораздо более высокие гонорары за шпионскую деятельность!

Теперь мы параллельно проиллюстрируем суммы, которыми оперировала в то время другая секретная служба — царская политическая полиция, а также уровень финансов, используемых на личные нужды руководителями российских революционных партий, против которых и боролась эта полиция.

Привлечение таких примеров целесообразно не только потому, что качество жизни интеллигентных слоев в тогдашних Австро-Венгрии и России было сопоставимым, но и потому, что эти слои близко пересекались: деятельность российских революционеров протекала в те годы преимущественно в эмиграции — во Франции, Швейцарии, Германии, а также и в Австро-Венгрии — там же в Вене, в Кракове, в Поронине и других местностях, в особенности прилегающих к российской границе.

Оппозиционные круги в обеих державах тесно взаимодействовали друг с другом, да и II-й Интернационал, объединявший тогда всех социалистов, существовал и пытался энергично функционировать еще с 1889 года.

С другой же стороны, рубль был тогда свободно конвертируемой валютой и соответствовал, напоминаем, примерно 2,7 кроны.

Итак, рассмотрим карьеру знаменитого полицейского провокатора Евно Азефа (1869–1918), он же — создатель Партии социалистов-революционеров (ПСР) и руководитель ее террористической Боевой Организации (БО).

В 1892 году молодой Азеф, будучи вполне частным лицом, выехал из Ростова-на-Дону в Германию и поступил на учебу в Политехнический институт в Карлсруэ. Весной 1893 года, оставшись без средств к существованию, Азеф в письме в Департамент полиции предложил свои услуги как информатора о настроениях и намерениях многочисленной российской диаспоры в Европе, испросив при этом 50 рублей жалования в месяц — они вполне покрывали его тогдашние потребности. Соглашение состоялось.

50 рублей (т. е. 135 крон) приблизительно соответствовали начальному месячному окладу квалифицированного инженера, только что завершившего учебу — так было и в России, и в Австро-Венгрии; инженер в начале ХХ века — это был весьма немалый уровень!

Азеф, параллельно с учебой, стал активно внедряться в эмигрантскую политическую жизнь, демонстрируя себя убежденным сторонником террора. Его донесения в Петербург вызывали чрезвычайный интерес в Департаменте полиции. В 1896 году на одном из его писем была начертана такая резолюция: «Сообщения Азефа поражают своей точностью, при полном отсутствии рассуждений».

Женившись на революционерке Л.Г. Менкиной (по другим сведениям — Генкиной; при замужестве она приняла фамилию мужа), жившей в Дармштадте, Азеф перевелся в Дармштадтский Политехникум. Вскоре в молодой семье родился первый сын.

В 1899 году Азеф, завершив учебу в Германии и немного поработав по специальности, переехал в Москву и поступил на службу инженером.

Судя по позднейшим воспоминаниям коллег-инженеров, Азеф, несмотря на небольшой стаж, оказался блестящим специалистом. С собой он привез и хорошие рекомендации от революционеров зарубежных к революционерам московским. По линии Департамента полиции он поступил в прямое подчинение к С.В. Зубатову (1864–1917) — начальнику Московского Охранного Отделения.

Азеф после приезда в Москву получал уже от Департамента полиции 100 рублей в месяц, а с 1900 года стал получать и 150 (плюс наградные к Рождеству и к Пасхе).

В ноябре 1901 года Азеф снова выехал за границу — со всем семейством: женой, обоими сыновьями (второй только что родился) и кормилицей младенца.

По служебной линии это представлялось как командировка в Берлин по делам фирмы. На самом же деле Азеф уволился и по специальности больше не работал. Первое время в Германии он появлялся на заводах и выполнял для них бесплатно какую-то работу, имитируя для революционеров продолжение профессиональной деятельности и объясняя тем самым источники своих доходов. Все же свои силы он направил на создание новой политической партии — упомянутой ПСР.

От Департамента полиции с момента отъезда за границу ему было установлено жалование уже 500 рублей в месяц (а сверх того оплачивались дорожные и прочие сверхурочные расходы) — это совершенно баснословная сумма, примерно в 10 раз превышающая зарплату упомянутых начинающих инженеров.

В конце же деятельности, в 1906–1908 годах, казенное жалование Азефа дошло до 1000 рублей в месяц — это было на уровне товарища (заместителя) министра внутренних дел и выше директора Департамента полиции!

Для сравнения укажем, что накануне и в начале 1905 года Ленин и другие «генералы» большевистской партии — члены и агенты ЦК РСДРП (всего 11 человек) получали от партии по 100 рублей на каждого в месяц (независимо от их семейного положения, образа жизни и возможностей побочного заработка).

Официально и содержание Азефа от его партии было примерно на таком же уровне — он получил постоянный оклад в 125 рублей в месяц. Так было с лета 1902 года, когда ПСР уже сформировалась и добилась популярности — проведением громких террористических актов! Деньги от многочисленных сочувствующих спонсоров широко потекли тогда в партийную кассу, а Азеф перестал изображать из себя командированного инженера.

Все это, как видим, намного превышало уровень доходов тогдашнего зарубежного коллеги русских революционеров — социалиста Бенито Муссолини! Но он занимался тогда не столь подрывной и опасной, а следовательно — и не такой выгодной деятельностью!

В то же самое время в руках Азефа оказалось практически бесконтрольное использование средств БО, с 1903 года находившихся в его полном распоряжении.

Одновременно и его жена, состоявшая официальным представителем ПСР в Париже, имела доступ к партийным деньгам, которыми она «пользовалась без всякого контроля».

Последнее, однако, едва ли поддается однозначной трактовке, поскольку «Азеф ругал жену за каждую копейку, был противником любых трат, внешне они жили весьма скромно, хотя сам Азеф любил удобства, хорошие костюмы, короче говоря, «жизнь» во всех ее проявлениях».

Уникальное финансовое положение Азефа вполне соответствовало его личному политическому влиянию: в 1903–1908 годах он ревниво следил за тем, чтобы самолично решать, кто из российских государственных деятелей должен стать объектом нападения его террористов — и блистательно организовывал эти нападения.

А уж чьи желания и намерения он при этом выполнял — это по сей день остается предметом пересудов в исторической литературе!

После разоблачения Азефа в 1908 году БО не сумела совершить практически ни одного террористического акта, а в 1917 году ПСР — самая массовая партия в тогдашней России! — оказалась полным политическим банкротом!

Если у кого-нибудь возникло нечто вроде сочувствия к партии эсеров, оказавшейся жалкой игрушкой в лапах такого монстра, как Азеф, то мы в утешение сообщим, что другие партии оказывались едва ли в лучшем положении. Там, конечно, не было своих Азефов (Азеф — личность не менее уникальная, чем какой-нибудь, например, Наполеон Бонапарт!), но зато царило засилье гораздо более мелких агентов, целиком опутывавших всякую партийную деятельность.

Вот, например, большевики.

В декабре 1913 года некий Матвей Бряндинский докладывал в Департамент полиции о работе, проделанной им в этой партии: «я принял на себя заведование общепартийным транспортом либеральной литературы из-за границы в Россию и рассылкой ее по местным организациям. За этот период деятельности, продолжавшийся с сентября 1909 г. по сентябрь 1911 г., пользуясь близостью к центру партии, я получил возможность освещать направление как общепартийной политики, так и отдельных ее фракций /…/. Собрал сведения о личности учеников партийной школы, устроенной Лениным около Парижа, ко времени их возвращения в Россию, что дало возможность по ним проследить и уничтожить остатки или зародыши организаций, в которых они начали работать. /…/

Указаны петербургские, московские и тифлисские делегаты, хотевшие поехать на общепартийную конференцию, которая состоялась [в Праге] в январе 1912 года. Громадные средства, затрачиваемые партией на доставку нелегальной литературы в Россию, пропали даром, так как она или гнила на границе, или же доставлялась в петербургские и московские охранные отделения, и лишь незначительная часть рассылалась по местам, причем адреса получателя служили путеводной нитью для раскрытия местных организаций».

Понятно, что контрагентами Бряндинского были не сплошные идиоты. Он был заподозрен в предательстве, сначала — отстранен от ответственной работы, затем — публично разоблачен, но скрылся от революционеров, а в 1913 году уже пребывал не у дел.

Зато трудились другие — и в значительном количестве: «К концу 1910 г. в агентуре Московского охранного отделения насчитывалось 17 человек, работавших среди социал-демократов» — и занимали они там тогда вовсе не рядовые должности!

В 1912 году, например, Московское областное бюро РСДРП состояло из тройки: Р.В. Малиновский, Д.И. Курский (будущий нарком юстиции в 1918–1928 годах) и А.А. Поляков. Поскольку носителями таких достаточно своеобразных фамилий нередко оказываются евреи, то подчеркнем, что никто из этих троих евреем не был — в отличие от Азефа.

Знаменитый Малиновский, помимо прочего, был в 1912–1914 годах членом большевистского ЦК, в конце того же 1912 года был избран депутатом Российской Государственной Думы и председательствовал там в социал-демократической фракции.

Малиновского и Полякова разоблачили позднее как агентов полиции; еще позднее, в 1918 году, оба были расстреляны по приговорам Революционного трибунала.

Малиновский был человеком с неясным происхождением и уголовным прошлым: не известно, жил ли он под подлинным собственным именем; был не то поляком, не то немцем; числился русским дворянином; образованность его намного превышала уровень, соответствующий его официальной биографии; в юности он неоднократно судился за кражи — в том числе со взломом.

С 1905 года Малиновский трудился рабочим-металлистом и активно участвовал в политике. Начал сотрудничать с полицией летом 1910 года, будучи уже видным партийным и профсоюзным деятелем.

Поначалу ему был положен незавидный оклад от Департамента полиции — 50 рублей в месяц, как и начинающему Азефу.

Затем полицейские гонорары Малиновскому стремительно росли — в соответствии с бурно развивающейся его политической карьерой: «До 1 февраля 1913 г. Малиновскому платили 400 руб. в месяц, затем 500. Поездки оплачивались особо. /…/ Само собой, оплачивались и ресторанные счета». Все это — независимо от денежного содержания Малиновского от большевистской партии (чисто предположительно — порядка сотни рублей в месяц) и весьма значительного государственного жалованья, которое ему выплачивалось, как и всем депутатам Думы, в размере 350 рублей ежемесячно.

В итоге получалось немногим меньше, чем зарабатывал Азеф в свои лучшие годы!

Карьера Малиновского обрушилась в мае 1914 года: по требованию российского заместителя министра внутренних дел В.Ф. Джунковского (1865–1938) Малиновского уволили из секретных сотрудников и вынудили сложить с себя полномочия думского депутата, затем он должен был эмигрировать.

На прощание Малиновскому дали обещание в Департаменте полиции хранить в секрете прошлое сотрудничество и выдали «выходное пособие» в размере шести тысяч рублей — более 16 тысяч крон!

Джунковский же самолично распустил слух о том, что Малиновский был агентом полиции — это был сильнейший ход в политической интриге, не разгаданной до сего времени.

25 мая 1917 года Ленин признал, что долгое время (вероятно, до начала 1917 года) не верил в провокаторство Малиновского. Публикация сведений об этом агенте полиции, начиная с марта 1917 года, исчерпывающим образом исключила возможность сомнений на эту тему.

Оставим теперь странный мир российских революционеров — самоотверженных борцов за народное счастье! — и вернемся к заурядным и незаурядным шпионам.