Письмо Дибича 12 декабря привело заговор в движение, а важнейшим событием, предшествовавшим восстанию 14 декабря, стала миссия Ростовцева. Вот к ней теперь и вернемся.

Начнем с того, что Ростовцев вроде бы в заговоре декабристов вовсе не состоял — очевидных свидетельств против такого утверждения не найдено. Сам Ростовцев, узнав в 1847 году о начале работы Корфа над книгой, крайне обеспокоился и представил последнему скорректированную версию своих поступков 12–14 декабря, а перед публичным изданием 1857 года дополнительно уточнил ее, хотя Корф все это отшлифовал на свой вкус.

Итак, днем 12-го Ростовцев будто бы случайно зашел домой к Оболенскому и застал там совещание молодых офицеров (Ростовцев показал, что около двух десятков человек). При виде постороннего разговор прервался. Вышедший Ростовцев догадался, что это заговорщики, слухи о которых до него доходили. Это якобы вдохновило его на идею предупредить великого князя, изложив все известное ему содержание слухов. Идеей он поделился со своим родственником — зятем А.П.Сапожниковым, мужем сестры Ростовцева Пелагеи Ивановны. Последний одобрил намерение; в квартире у него Ростовцев и написал письмо к Николаю Павловичу, а затем исполнил описанную миссию. Желая быть честным, на следующий день он предупредил и Оболенского; поведение же его 14 декабря в объяснениях не нуждается — с последним утверждением почти согласимся.

Забавно выглядит версия, запущенная в неофициальный оборот сразу вскоре после 14 декабря. Ее пересказал своей матери Николай I и она появилась в дневнике Марии Федоровны 14 марта 1826 года (об этом мы упоминали): «Этот Ростовцев — адъютант Бистрома, так же как и Оболенский; не подозревая, что Оболенский причастен к заговору, он сообщил ему о своем письме к государю; Оболенский ответил ему, что убьет его, и тотчас же отправился к соучастникам, чтобы предупредить их, что необходимо поторопиться, что они рискуют быть выданными Ростовцевым. Было решено устранить его, и на другой день — 14-го, когда Бистром послал его передать его распоряжения стрелкам, он подвергся нападению и был избит /…/».

Эту версию даже трудно критиковать — настолько она нелепа! Ни 13 декабря, ни тем более 14-го никто уже не рисковал быть выданным Ростовцевым, и такого повода для его убийства быть не могло.

Отметим, что Николай I проявил заинтересованность именно в этой версии, хотя способности к логическим провалам за ним не замечается.

Неудивительно, что Ростовцев постарался представить более правдоподобную.

Эта последняя, в сочетании с заявлением Якушкина, что Рылеев и Оболенский были в курсе миссии Ростовцева еще до ее исполнения, позволяет выстроить последовательность поступков всех задействованных лиц 12 декабря.

Предуведомим изложение разъяснением того, кто такой Сапожников, участие которого счел нужным подчеркнуть Ростовцев.

Хотя Ростовцев по отцовской, дворянской линии и занимал незавидное положение третьего сына в небогатом, как будто бы, служилом семействе (да еще и имея сестер, которым полагалось выделять приданое!), но по материнской линии и через упомянутую сестру Ростовцев состоял в родстве с богатейшими купеческими фамилиями Петербурга.

Его мать, урожденная Кусова, была сестрой Н.И.Кусова — купца 1-й гильдии, петербургского городского головы и одного из главных акционеров Российско-Американской компании. А.П.Сапожников также был купцом 1-й гильдии, директором Государственного Коммерческого Банка и одним из директоров той же Российско-Американской компании.

Учитывая, что управляющим конторой этой же компании был, как упоминалось, Рылеев, можно констатировать, что замкнутый четырехугольник Рылеев — Оболенский — Ростовцев — Сапожников — и снова Рылеев представлял собой сплоченную группу людей, связанных дружескими или родственными, а одновременно и деловыми или служебными отношениями: каждая из вершин тесно соединялась с двумя соседними, а с диагональной могли поддерживаться лишь отношения нейтрального знакомства.

В критической ситуации 12 декабря весь «четырехугольник» был дружно задействован.

Ростовцев, по-видимому, застал у Оболенского то самое совещание, когда последний вместе с Рылеевым и декларировал собранным офицерам инструкции по исполнению приказа Диктатора о восстании — едва ли существенно, что более чем через двадцать лет Ростовцев несколько ошибся в подсчете собранных людей (а может быть, неверные данные были из других источников, преуменьшивших перечень собравшихся?). Неудивительно, что заговорщики при вошедшем постороннем замолчали, но, в свете последующего, едва ли могло быть, что он затем отправился восвояси: возможно, подождал в соседней комнате или, погуляв немного, снова подошел позднее, а может быть (и это не исключено!) присутствовал при продолжении совещания, представленный начальством как человек, которому можно доверять!

Последнее, разумеется, менее вероятно, т. к. существовала последующая возможность распространения сведений об этом странном эпизоде от кого-либо из присутствовавших. Впрочем, никто из них не рассказал и о случайном появлении Ростовцева, так что можно предположить любые подобные варианты — не в этих деталях дело.

Вызван ли был Ростовцев к Оболенскому специально (тогда замысел миссии созрел еще до его прихода; к обсуждению такой возможности мы еще вернемся) или судьба действительно занесла его случайно, подсказав Рылееву и Оболенскому последующие действия (события 12–14 декабря развивались в невероятном темпе, заставляя всех участников импровизировать на ходу!), но, теперь или раньше, лидеры декабристов решили задействовать Ростовцева.

Ему объяснили или (так было бы надежнее) продиктовали содержание письма к Николаю — ведь невозможно было доверить целиком всю столь важную миссию такому все же неопытному молодому человеку, а ставкой в игре были судьбы и жизни многих людей!

Кстати, копия письма Ростовцева к Николаю, представленная им Оболенскому и Рылееву 13 декабря, и была, скорее всего, этим первоначальным черновиком — который тем более нужно было вернуть, продемонстрировав как неутраченный: ведь на нем могли сохраниться автографы не одного Ростовцева! После 14 декабря они уже не могли быть уликой, так как теоретически могли возникнуть на этой бумаге уже 13 декабря после ее возвращения к Рылееву и Оболенскому!

В квартире у Сапожникова, с которым Ростовцев счел нужным посоветоваться, последнему оставалось лишь переписать письмо начисто. Имел ли Сапожников по этому поводу специальные контакты с Рылеевым или и так достаточно хорошо знал и понимал своего служащего, но со стороны Сапожникова возражений не последовало.

Заметим, что приход к Сапожникову, возможно, имел несколько вынужденный характер: задерживаться у Оболенского было нельзя — того ждали совещания у Рылеева, а если верны сведения, что Ростовцев в это время жил на квартире Бистрома, то последний мог создать совершенно неожиданные и крайне нежелательные помехи.

Что же касается Сапожникова, то еще М.Н.Покровский, занимавшийся этим сюжетом в свое время, но не склонный возиться с криминальными историями, подчеркивал, что, с одной стороны — в программах декабристов не было противоречий со стремлениями русского купечества, а с другой — Сапожников и прочие крупные купцы скептически относились к перспективам захвата власти заговорщиками-декабристами; о последнем свидетельствовал, в частности, и Н.И.Греч. Для Покровского все это доказывало, прежде всего, предательскую сущность буржуазии!

Так или иначе, но миссия Ростовцева, подробно рассмотренная нами выше, ориентировалась на запугивание Николая с целью избавиться от необходимости восстания, ослабить возникшую политическую напряженность и дать возможность дальнейшему мирному продолжению интриг. «Магический четырехугольник» (Рылеев, Оболенский, Ростовцев и Сапожников) пришел в этом отношении к полному взаимопониманию.

Поскольку времени в междуцарствие хватало, а, начиная с 8 декабря, дальнейшие перспективы становились все яснее, то миссия Ростовцева, возможно, была продумана и согласована заранее — стартом для ее начала, а именно вызовом Ростовцева к Оболенскому и должна была стать команда на восстание, ожидавшаяся «четырехугольником» от Милорадовича.

Любой исход миссии, однако, требовал подробного отчета Ростовцева.

Кстати он, вероятно, ограничился визитом к Оболенскому: Штейнгель только думал, что Ростовцев был у Рылеева, показавшего Штейнгелю и остальным письмо Ростовцева. Ситуация стала неприятной, но гнев Рылеева в адрес Ростовцева должен был быть исключительно театральным — к этому, впрочем, мы еще вернемся!

Обратим внимание на упорное стремление троих (Ростовцева, Оболенского и Рылеева) иметь документы о визите Ростовцева в письменном виде и распространять их среди заговорщиков — только ли заикаинье Ростовцева было тому причиной? При этом Рылеевым повторялись какие-то слова о предательстве, но в то же время демонстрировалось содержание текста, которое мы приводили выше, а комментируем ниже — никаким особым предательством оно не было!

Характерно, однако, что желание Рылеева исправить положение вылилось в попытку подвигнуть Каховского на цареубийство! Согласимся, что исходя из логики заговорщиков, такое решение более чем эффективно компенсировало бы срыв восстания декабристов. И, однако, оно не было приведено в исполнение, хотя готовность к убийству Каховский проявил в полной мере!

Это трудно не связать с появлением у Рылеева в тот же день Глинки, принесшего распоряжения разгневанного Милорадовича.

Гнев последнего никак не мог быть театральным! А чем он, в сущности, должен был быть вызван?

Ответ очевиден: тем, что Николай изменил порядок проведения присяги и сорвал план восстания, ориентированный на захват Сената.

Но раньше мы неоднократно подчеркивали, что на руководящую идею восстания указывали и прежние угрозы самого Милорадовича. Что же, теперь он просто постарался переложить ответственность с больной головы на здоровую? В принципе не исключено, но обратим внимание на другое.

А откуда вообще взялась идея, что Ростовцев выдал Николаю план восстания? Ответ понятен: еще Герцен с Огаревым знали, что он предатель, а раз предатель — то все и выдал: кто шляпку спер, тот и тетку пришил! — это из известной пьесы Б.Шоу!..

Доказательством того, что случилось предательство, и стало изменение Николаем плана присяги! Большинство историков до недавних времен послушно следовало этой традиционной версии.

Но вернемся теперь к известным подробностям миссии Ростовцева, прежде всего — к тексту письма, которое было Николаем показано затем и Милорадовичу с Голицыным.

Что же в нем указывает на план восстания? Да ровным счетом ничего: там даже предполагается, что гвардия поддержит Николая — посмотрите еще раз!

Значит, Ростовцев не предатель?

Как раз наоборот: именно это и значит, что он самый настоящий предатель — и не он один!

Проследим теперь пути следования плана, разработанного Милорадовичем: сначала Милорадович передает его устно Глинке, затем Глинка также устно сообщает его Рылееву, затем Рылеев и Оболенский декларируют его собранию молодых офицеров. От них этот план никуда уже не должен следовать: они сами должны его исполнять и командовать солдатами, которым отдаются не планы, а приказы. Все это, повторим и подчеркнем, сугубо устно! Почему?

Потому что план прост, как все гениальное, а попадание его во враждебные руки сразу обесценивает весь замысел. Последнее и произошло.

Если бы Николай получил только информацию, соответствующую письму Ростовцева, то у него не было никаких оснований менять план присяги. Если он его все же поменял, то значит — догадался о плане Милорадовича или получил его в готовом виде. Но до сих пор он ни о чем не догадывался, а тут вдруг сразу догадался после той ахинеи, которую принес ему Ростовцев!

Разумеется, всякий человек, сначала не имевший идею, а затем к ней пришедший, совершил это в какой-то определенный момент. В какой-то момент и Николая могло осенить, и он сделал совершенно правильные выводы из предшествующих предупреждений Милорадовича. Беда в том, что произошло это сразу после визита Ростовцева, а содержание доноса, предупреждения или предостережения (оттенки разные, но смысл один!) Ростовцева вовсе не содержало плана восстания! Значит, либо Ростовцев никакого плана восстания не выдал (хотя даже в 1868 году Герцен продолжал настаивать на этом!), либо все-таки выдал — сугубо устно!

В пользу последнего свидетельствует как будто совершенно неоспоримое наблюдение, что никаких других событий, способных повлиять на озарение Николая, с вечера 12 декабря не происходило! А в этот самый вечер вдруг сразу были написаны письма Николая в Таганрог о неизбежной трагической опасности, причем проистекающей не от Кавказского корпуса или военных поселений, как предупреждал Ростовцев, а непосредственно в столице — послезавтра, 14 декабря! А ведь совсем недавно, например 3 декабря, Николай никакой особой опасности не ощущал, хоть его Милорадович и пугал! Больше он явно побаивался самого Милорадовича лично!

Но в чем же смысл того, чтобы Ростовцеву выдавать план восстания?

Вернемся снова к целям миссии Ростовцева.

Что было главным? Запугать Николая и сорвать восстание — это мы уже объясняли.

Но что из этого было главнее? А не второе ли?

Ведь очень не хотелось рисковать жизнью молодым людям, которых ждала служебная карьера, а если и не ждала (в результате письма Дибича и последующих кар), то ничем особо опасным и это не грозило: ну выгонят со службы — так опять же гостеприимно приютит родная Российско-Американская компания!

Предположение о том, что Рылеев с Оболенским могли заранее выдать план восстания, звучит совершенно чудовищно лишь исключительно в свете того, что позднее произошло 14 декабря, и того, как жестоко поплатились за это Рылеев и Оболенский!

Но ведь если они выдали план восстания, то это произошло не после 14-го, а 12 декабря!

После 14 декабря Рылеев был казнен, а Оболенский присужден к вечной каторге, но что же им грозило 12 декабря?

Да ровным счетом ничего: из письма Дибича следовало только неизбежное полное разоблачение заговора.

Мы понимаем (в отличие от Рылеева и Оболенского), чем это грозило Милорадовичу, Дибичу, Киселеву, даже Аракчееву — эти уже успели замараться в таком, что им только и оставалось продолжать громоздить один труп на другие. Поэтому ими и отсекались жесточайшим образом все нити, ведущие к разоблачению заговора. Поэтому, естественным образом, Милорадовичу и необходимо было восстание декабристов!

Но вот в чем конкретно были виновны до 12 декабря Рылеев с Оболенским? Да ровным счетом ни в чем! Не могли же они ожидать столь нелепых приговоров 1826 года, осуждавших за слова и чуть ли ни за мысли!

И вот этих-то невинных людей какой-то Милорадович самым наглым образом пытается погнать на такое отнюдь не невинное мероприятие, как вооруженное восстание!

Разумеется, неплохо было бы победить и захватить власть, но ведь даже и ее — не в собственные руки, а в руки того же Милорадовича в компании с Мордвиновым, Сперанским и незнаемо с кем еще! Конечно же, Рылеев и Оболенский прекрасно понимали, что никто и не собирается допускать их самих в правительство: поэтому-то и пытались подготовить хоть одного собственного представителя — Батенкова!

А ну как не получится победа? Тогда и вовсе не исключена каторга, даже если упорно ссылаться на верность присяге Константину: все равно кто-нибудь проговорится, что это было только предлогом, а по существу — враньем!

Разумеется, Рылеев с Оболенским вели бы себя совсем по-другому, если бы не только каким-то образом узнали о своей собственной незавидной участи в результате всех мер, предпринятых ими начиная с 12 декабря, а хотя бы могли предположить, что и совсем невинные люди, даже и не запятнавшие себя ни сном, ни духом в событиях 14 декабря, но упомянутые уже в письме Дибича, так же подвергнутся ужасным карам: Пестеля повесят, Вадковскому дадут вечную каторгу, Никите Муравьеву и Свистунову впаяют по 20 лет каторги, а долгие мытарства совершенно аполитичного плейбоя Захара Чернышева начнутся с двухлетнего каторжного срока!

Но ничего этого Рылеев с Оболенским 12 декабря знать не могли, и очень должны были возмутиться столь бесцеремонным вторжением в их личные судьбы, как позволил себе, повторим этот эпитет, наглый генерал-губернатор!

Перечить грозному Милорадовичу они не могли — это был бы прямой путь в кутузку, а вот принять тайные меры по своей защите вполне было уместно!

Выше мы уже обращали внимание на сходство заговора графа Милорадовича с помещичьим хозяйством. Аналогия эта отнюдь не поверхностна: крепостническая психология пронизывала весь русский народ сверху донизу — так было не один век, и к этому мы еще будем возвращаться. Неслучаен и характер реакции декабристов на давление со стороны Милорадовича.

Здесь вполне уместно привести фрагмент описания крестьянской психологии из книги знаменитого в XIX веке прусского государственного деятеля и идеолога барона А.Гакстгаузена, путешествовавшего по России в 1843 году: «Достаточно, чтоб помещик приказал пахать землю на дюйм глубже, чтобы можно было услыхать, как крестьяне бормочут: «Он плохой хозяин, он нас мучает». И горе ему тогда, если он живет в этой деревне!»

Восстание же было гораздо более, чем на один дюйм глубже, чем вся предшествующая деятельность декабристов! Так что вовсе не исключено, что пламенные революционеры, исходя из своих истинных глубинных мотивов, действительно должны были желать срыва восстания как самой главной цели!

Что же они должны были для этого сделать?

Итак, они получили от Милорадовича план восстания и успели уже проинструктировать молодых лопоухих сообщников. Теперь они посылают Ростовцева, чтобы запугать Николая и тем самым сделать восстание ненужным.

Но если Николая нельзя запугать, а восставать все равно не хочется? Что делать тогда?

Нет другого выхода, кроме как выдать план восстания Николаю!

По-видимому, именно такие инструкции Ростовцев и получил от Рылеева и Оболенского; с учетом требований конспирации — от одного Оболенского, но скорее всего — с санкции Рылеева, хотя доказать это невозможно.

Но то, что Оболенский рассказал Ростовцеву план восстания — это несомненно: без информации Ростовцева не было бы изменения Николаем плана присяги! А больше ниоткуда этот план ни Ростовцев, ни Николай узнать не могли!

Об этом должен был догадаться Милорадович, получивший сведения о самой беседе Ростовцева с Николаем и прочитавший письмо Ростовцева: факт же, что Николай демонстрировал письмо Ростовцева Милорадовичу и А.Н.Голицыну — это рассказывалось Николаем I при жизни князя и никак не могло быть неправдой. Соответственно, происходило и коллективное обсуждение, при котором Милорадович и Голицын, как упоминалось, призывали не принимать Ростовцева всерьез и игнорировать его предупреждение. Возможно, именно это и стало перебором! Ведь перестал же с этого момента Николай доверять Милорадовичу!

После этого, вопреки их советам, и произошло изменение плана присяги, доведенное Николаем днем 13 декабря до Воинова (его никак нельзя было миновать!), митрополита Серафима и Лопухина — так говорится в записках Николая. В последних только не уточняется содержание указаний, исходивших от него самого; оно просто вытекает из последовательности событий, происходивших самым утром 14 декабря.

Нам все же представляется, что Лопухин был уведомлен великим князем дважды: в первый раз — о необходимости созвать заседание Государственного Совета. Это произошло еще вечером 12 ноября, т. е. после приезда Белоусова с письмами, одновременно с отправкой курьера за Михаилом, но до предупреждения Ростовцева. Назначение заседания Государственного Совета ведь никак само по себе не было связано с процедурами приведения к присяге и прочими техническими подробностями, о которых должен был начать заботиться Николай после предупреждения, полученного от Ростовцева, а собрание Совета существенно предшествовало по времени остальным шагам.

А может быть — и это самое страшное предположение, какое только можно сделать! — Ростовцев выдал Николаю и самого Милорадовича?

Едва ли это можно доказать, но все события тех дней никак не опровергают такую версию!

Сделаем предположение, как это могло происходить. Задав Ростовцеву естественный вопрос о Бистроме (тот был его начальником, и его именем Ростовцев прикрывал свой визит), Николай получил вполне четкий и ясный ответ: Бистром не был в курсе действий Ростовцева — это было, конечно, правдой!

Тут придется признать, что положение честного человека все-таки ужасно трудно — а ну как ему зададут простой вопрос, а не участвует ли в заговоре генерал Милорадович? Ведь не вправе же честный человек предотвратить этот вопрос!

Можно даже, если честному человеку самому очень хочется, как-то надоумить такой вопрос задать, отвечая на предыдущий — о Бистроме! Возможно, этот ответ подкреплялся и дополнительным усилением: по сведениям Ростовцева, Бистром и в заговоре не состоит! В такой именно формулировке это тоже было правдой, но, согласимся, это было бы уже некоторым отступлением от первоначально провозглашенного принципа — не указывать на конкретных лиц!

Разумеется, после этого Николаю не обязательно было спрашивать прямо о Милорадовиче: вполне можно было сначала поинтересоваться о ком угодно еще — и Ростовцев должен был давать неизменно отрицательные ответы: ведь он действительно не знал или формально мог считать, что не знает, кто же еще состоял в заговоре. Так что тут принципы честности, столь обоснованно возмутившие Герцена и Огарева, даже не понявших сути игры, Ростовцевым продолжали соблюдаться. И вот вдруг вопрос о Милорадовиче задан!

А как на него отвечать? Если Ростовцев — человек честный, то нужно сказать да, но это уже будет доносом! Если сказать нет, то уже не будешь честным человеком!

Оставалось придерживать заикающийся язык, честно глядеть в глаза Николаю (говорят, редко кто выдерживал гипнотический взгляд императора!), пыхтеть, пожимать плечами и разводить руками!

Выигрышное положение заики (не случайно же Оболенский выбрал для этой миссии именно его!) позволяло, не нарушая этики общения со столь высоким начальством, тянуть время, уходить от нежелательных вопросов, тщательно продумывать дальнейшие реплики, диктовать всем этим направление переговорам и энергично использовать мимику, которую уже ни к какому протоколу не подошьешь! В результате исключалась и возможность того, что Николай, не поверивший, допустим, голословному доносу Ростовцева, выдаст его с головой Милорадовичу!

Очень не простой была эта беседа! Ведь во время нее как-то и по какому-то удобному поводу осуществился и другой важнейший честный акт: сугубо устная выдача Ростовцевым плана восстания, опять же — без указаний на лица!

Николаю же оставалось получить подтверждение вынесенным впечатлениям, после чего и произошел его очередной контакт с Милорадовичем, во время которого оба постарались проникнуть в мысли друг друга. Будущее показало, что в этот раз это лучше удалось Николаю, хотя и оппонент сделал какие-то свои выводы.

Выдан ли был персонально Милорадович или нет, но сам факт предательства Оболенским (почти наверняка — совместно с Рылеевым, поскольку и соучастие его начальника Сапожникова не подлежит сомнению) всего дела заговорщиков нужно считать несомненным.

Однако, согласившись с таким тезисом, мы должны признать, что затем у Рылеева с Оболенским не должно было возникать уже никаких моральных препятствий и для выдачи персонально головы Милорадовича.

В этом был бы даже особый рациональный смысл: тогда и вовсе никто не стал бы гнать декабристов на восстание! Поэтому Оболенскому было бы весьма полезно вооружить Ростовцева последней и самой важной инструкцией: выдав Николаю план восстания, выдать и его автора! Ради такого дела стоило поделиться с Ростовцевым самой сохраняемой тайной декабристов!

Не случайно и имя Милорадовича вдруг начало склоняться Рылеевым уже утром 13 декабря (рассказ Штейнгеля): сообщников подготавлявали к вполне определенным новостям, указывая на странности в поведении генерал-губернатора. Только новости оказались не совсем такими, как ожидал сам Рылеев.

Выдача Милорадовича, если она действительно произошла, оказалась решающим просчетом несколько наивных вождей декабристов, почти наверняка расчитывавших услышать на следующий день новость, что Милорадович засажен в Петропавловскую крепость!

Как и большинство российских подданных, они весьма инфантильно представляли себе истинные возможности самодержавного царя. Не могло им быть до конца ясным и то аховое положение, в каком в эти дни пребывал Николай!

Если Николай уже 12 декабря знал (или вычислил это по целенаправленным намекам Ростовцева позже — к 13 или 14 декабря), что Милорадович заговорщик, то что мог сделать великий князь, а затем уже царь?

Да ровным счетом ничего: устные сообщения Ростовцева к делу не подошьешь, и где доказательства?! К тому же вплоть до часа ночи 14 декабря Николай и вовсе не располагал ни малейшей административной властью над петербургским генерал-губернатором!

Вот с утра 14-го уже можно было снять Милорадовича с должности под подходящим предлогом или просто послать его на верную смерть! И именно эта альтернатива и была предложена на выбор самому генерал-губернатору Николаем I при последней их встрече на Дворцовой площади! Помимо кнута, правда, использовался и пряник: предоставлялась возможность Милорадовичу самому ликвидировать мятеж! Увы, пряник оказался несъедобным!

А вот до утра 14-го Николая ждали ужасающие переживания!

Он должен был подвести итоги всем впечатлениям, накопившимся у него с 22 ноября, когда Лопухин первым по счету из царедворцев отказал ему в поддержке! Только и оставалось теперь аппелировать к сочувствию генералов в Таганроге, ничем его пока не обидевших!

Вот тут-то и становится понятен его страх перед заседанием Государственного Совета 13 декабря, хотя Ростовцев, напомним, письменно предупреждал вроде бы о лояльности Совета! Становится ясным, почему Николай сначала никак специально не рассчитывал на помощь Михаила на этом заседании, а потом не мог набраться сил, чтобы без него пойти туда!

Михаил мог пригодиться, чтобы помочь уговаривать солдат. И он действительно пригодился, и даже, может быть, сыграл самую решающую роль, отобрав у противника артиллерию. Но вот членов Государственного Совета уговаривать вовсе было не нужно: и читать, и думать они и сами умели.

Все в актах, подготовленных к вечеру 13 декабря, было ясно и абсолютно законно — спорить было не о чем; они спорить и не стали!

Николай же, совершенно очевидно, заранее впал в панику! Он боялся этих старцев даже физически! Возможно, трусливое воображение, какое у него имелось в избытке, уже рисовало ему жуткие сцены: Мордвинов и Сперанский (только что сочинивший манифест для отвода глаз!) хватают его за руки и за ноги, а Милорадович перепиливает ему горло саблей — с дарственной надписью от графа Палена!

Только на брата Мишу и оставалось рассчитывать! Все остальные запросто могли оказаться сообщниками убийц!

Вот почему Николай вечером 13-го долго собирался с силами, но все-таки в полночь решился — тут-то, возможно, и сыграло отношение к магическому числу 13! Ведь он прекрасно знал, что Михаил доехать все равно до утра не успеет, а отступать уже было некуда!

Позор или смерть! А оказалось — триумф!

Что из всего этого мог успеть рассчитать Милорадович в последние сутки до полученного смертельного ранения? Трудно сказать — ведь времени у него было совсем мало. Но в его положении ему не позавидуешь.

Так или иначе, рассчитал он многое.

Кто был сообщником Ростовцева среди декабристов — сразу оценить было невозможно: информацией с последним мог поделиться любой из участников совещания у Оболенского днем 12 декабря, а несколькими часами позднее — уже и не только они. Но самым подозрительным оказывался, естественно, Оболенский — ввиду тесных служебных контактов с Ростовцевым.

Выяснить это было бы вроде не трудно: нужно было только толково допросить Ростовцева! Но и на это времени не оставалось, ибо делать это нужно было очень аккуратно: Ростовцев теперь оказался под покровительством Николая!

Вполне логично было бы, если бы Глинка принес Рылееву и команду найти предателя: что еще оставалось делать Милорадовичу, вынужденно продолжавшего рассчитывать на содействие Рылеева и его коллег? Ведь времени-то совершенно не оставалось на более правильные и разумные ходы, а в качестве полумеры годилось и такое!

Это была угроза, заставлявшая подчиниться и возможных предателей!

Возможно, для Рылеева с Оболенским самым страшным оказался сам факт визита Глинки с сообщением, что Милорадович не только не арестован, но и пытается продолжить руководство заговором и угрожает вычислить виновников предательства, о котором узнал!

Вот тут интересна реакция Рылеева с Оболенским.

Во-первых, произошла внезапная попытка перепихнуть «диктаторство» на Трубецкого, удавшаяся только отчасти: 13 декабря он согласился стать диктатором, а 14-го — передумал!

Во-вторых, почему-то и Каховский прекратил ориентироваться на цареубийство, а вот когда и как его переориентировали на новый объект — неизвестно! Отметим и то, что решение о цареубийстве, продекларированное утром 13 декабря, вполне могло быть ориентировано на полное сокрытие сущности миссии Ростовцева: ведь Николай был важнейшим свидетелем! Но теперь важнейшее место по опасности для предателей перешло снова к Милорадовичу!

Сам Рылеев определенно решил рассчитывать только на собственное дезертирство: никаких средств обеспечить личную безопасность больше не оставалось, а душевных сил рисковать своей шкурой, таская для других каштаны из огня, просто не нашлось. Утро вечера мудренее — вероятно, подумал он, поняв, что у Николая пока что формально связаны руки; оставалось теперь только надеяться на арест Милорадовича уже утром 14 декабря! Вот выяснить новости об этом и явился Рылеев на Сенатскую площадь!

Интересно, что и Трубецкой, возможно, был посвящен в происходящее гораздо серьезнее, чем позднее создавал впечатление, и именно поэтому производил самостоятельную разведку: сумел проследить и за личной встречей Милорадовича с царем!

Впрочем, и так очевидно, что Рылеев с Трубецким еще накануне восстания впали в полнейшую панику!

Оболенский же, которому более всего угрожали обвинения в предательстве, решил держаться поближе к центру событий, чтобы не запоздать с необходимыми мерами. В разумной предусмотрительности и геройском мужестве ему не откажешь!

Естественны и нелепые ошибки, которые Милорадович совершал 14 декабря, будучи обременен мыслями и заботами, которые ему казались важнее, чем сиюминутная горячая обстановка. Отсюда и столь непродуманный его первый визит на Сенатскую площадь.

Разумеется, невыполнение солдатами его приказов повергло его в глубочайший шок: такое было прежде, напоминаем, только однажды — при Аустерлице под жесточайшим ударом Наполеона! Но и тогда его наверняка никто за воротник не хватал! А тут вдруг случилось такое посередь бела дня в центре подчиненной ему столицы, которой он управлял уже более восьми лет!

Нам представляется, что ему еще повезло — в последний раз в жизни: ведь и в этот раз Милорадович мог лишиться головы. Впрочем, как известно, за этим дело не стало, но пока что он благополучно унес ноги.

Появление Милорадовича на Сенатской площади и его безуспешные попытки укротить солдат должны были произвести сильнейшее впечатление на князя Оболенского: злейший враг все еще гулял на свободе и пытался командовать подчиненным столичным гарнизоном!

Выдан ли был действительно лично Милорадович Ростовцевым Николаю или дело ограничилось только планом восстания, но теперь стало очевидно, что Милорадович рассчитывает оказаться во главе подавления восстания, сохранить свою власть, пока что оказавшуюся (непонятно почему!) непоколебленной, а следовательно — со значительной вероятностью должен участвовать в последующем расследовании происшедшего и наказании виновных.

Были ли в этом случае у Оболенского шансы сохранить собственное предательство в секрете, а не сохранив — уцелеть? Нам, зная о Милорадовиче все вышеизложенное, представляется, что никаких шансов у Оболенского не было. Так, по-видимому, решил и он сам!

Теперь Милорадовича могло спасти только то, что он оставался бы исключительно вне сферы досягаемости оружия Оболенского и подчиненных ему и доверяющих ему сообщников.

Но о том, чтобы этого не случилось, позаботился император Николай I!

До фактического убийства Милорадовича восставшие могли рассчитывать на хэппи-энд: покривлялись бы, пока не замерзли и не проголодались — и дали бы себя уговорить, да еще, возможно, выторговали бы какие-нибудь политические уступки — тогда бы действительно можно было позаботиться и о политических задачах демонстрации. Но это гарантированно не стало бы хэппи-эндом лично для Оболенского — поэтому он его и не допустил, когда предоставилась возможность.

Вот Милорадович и получил пулю и штыковой удар!

Позже произошел любопытнейший эпизод, снова продемонстрировавший странные альянсы, возникавшие в той сложной политической обстановке.

Подобно тому, как убийство Милорадовича одинаково устроило Николая I, освобожденного тем самым от необходимости дальнейшей борьбы с Милорадовичем, и Оболенского, избегавшего мести за предательство, сложилась еще одна аналогичная коллизия.

Бистром, будучи (судя по всей массе мелких деталей и подробностей) одним из ближайших сообщников Милорадовича по заговору, не мог, разумеется, простить предательства Ростовцеву (впоследствии он упорно третировал этого заику, как мог!) — и послал его прямо к строю мятежников. Но убийство Ростовцева затыкало рот еще одному нежелательному свидетелю предательства того же Оболенского — и последний не мог упустить такого шанса!

Однако, Ростовцеву повезло больше, чем Милорадовичу: не очень понимающие, в чем дело, мятежники ограничились только избиением прикладами, а Оболенский уже не рискнул вновь пустить в ход штык на глазах у всех!

За сутки до этого Рылеев, не встретив сочувствия Штейнгеля и других, также не рискнул заняться практической ликвидацией свидетеля и соучастника, на что его явно подбивал Оболенский!

А Ростовцев спустя много лет еще рассчитывал на ходатайство своего друга перед Герценом!..

Теперь продолжилось стояние на площади уже после покушения на Милорадовича.

Речь уже не могла идти о хэппи-энде для всех мятежников, а осталась возможной только безоговорочная капитуляция. Она по-прежнему угрожала почти всем участникам демонстрации весьма незначительными карами — ведь верность присяге Константину оставалась весомым аргументом; недаром солдаты соглашались поверить только другу Константина — Михаилу. Но капитуляции препятствовало одно маленькое но : неизбежное расследование деяний Оболенского, Каховского и Щепина-Ростовского, проливших кровь, а гибель Милорадовича была самым тяжким из совершенных преступлений!

При общей капитуляции труп Милорадовича оказывался бы не одним из более тысячи трупов, а почти единственным. Избежать придирчивого расследования в этом случае было бы невозможно — генералитет этого бы просто не допустил.

Такой исход никак не устраивал Оболенского и, опираясь на несомненно горячую поддержку Каховского и Щепина-Ростовского, Оболенский стал неожиданно делать бурную карьеру: как упоминалось, около трех часов дня 14 декабря его избрали Диктатором восстания!

Не исключено, что для усиления своей позиции он исподволь старался повязать кровью и других сообщников, но на последующие убийства оказался практически способен только Каховский.

Избрание Оболенского диктатором почему-то не вызвало любопытства историков.

Для каких таких целей избирать в тот момент диктатора? Неужели не ясно, что кроме капитуляции не оставалось ничего, что могло бы потребовать руководящих решений? Ведь даже народная революция, разразись она вокруг Сенатской площади вечером 14 декабря, сразу привела бы ситуацию в совершенно неуправляемое состояние — как это и случилось 27 февраля 1917 года!

Но вот именно для этого-то Оболенский и постарался быть избран: чтобы иметь право veto при решении вопроса о сдаче. И он воспользовался этим правом самым решающим образом!

Сначала была отвергнута возможность капитуляции, когда было удовлетворено естественное желание солдат: им дали выслушать Михаила Павловича. Кюхельбекер, правда, особо разговориться не позволил.

Спасение жизней ушло из рук: солдаты упустили инициативу, а тут кавалерийские атаки совершенно не вовремя изменили настроение мятежников — нерешительность противоположной стороны стала как будто очевидной.

Но вот настала прямая угроза артиллерийского расстрела. Завязалась демонстративная возня с пушками: с громкими командами и, наконец, с предупредительным выстрелом поверх голов. Это был последний момент, когда можно было спасти более тысячи жизней, но Оболенский не позволил!

1271 труп сделал неактуальным полное расследование единственного важного убийства. Николая I это вполне устроило.

Замысел Оболенского удался, хотя и не в идеальной форме: пожизненная каторга, но в хорошей компании, с женой и семьей впридачу, вольготным и обеспеченным существованием (далеко, правда, не всегда), да еще и со славой героя, а не предателя!

Как мы знаем, к лету 1826 года дворянское общественное мнение повернулось лицом к осужденным декабристам. В Сибирь они ехали уже триумфаторами.

Прибытие на каторгу продолжило этот бенефис. Там, в XIX столетии, за целый век до рождества ГУЛАГа, господствовали норма и пайка, быстро сводящие в могилу прибывающих каторжан. Ничего подобного декабристам не угрожало!

Сам Оболенский свидетельствовал: начальник Усольского завода полковник Крюков «объявил, что назначит нам работу только для формы, что мы можем быть спокойными и никакого притеснения опасаться не должны. /…/ Невольно иногда тревожила мысль, что нас могут употребить в ту же работу, которую несли простые ссыльно-каторжные. Я видел сам, как они возвращались с работы покрытые с головы до ног соляными кристаллами, которые высыхали на волосах, на одежде, на бороде — они работали без рубашек — и каждая пара работников должна была вылить из соляного источника в соляную варяницу известное число ушатов соленой влаги. На другой день после свидания с начальником урядник Скуратов приносит нам два казенных топора и объявляет, что мы назначены в дровосеки и что нам будет отведено место, где мы должны рубить дрова в количестве, назначенном для каждого работника по заводскому положению: это было сказано вслух, шепотом же он объявил, что мы можем ходить туда для прогулки и что наш урок будет исполнен без нашего содействия. /…/ в третьем часу мы возвращались домой, обедали, хотя и не роскошно, а вечер проводили или в беседе друг с другом, или играли в шахматы».

Как видим, остальным каторжанам прибытие декабристов вылилось в дополнительные нормы принудительной выработки!

Но такой санаторий для «великих революционеров» продолжался не все время — случались за десятилетия лишения свободы и кандалы, и тесные камеры. Да и без этого: несвобода — всегда несвобода; это знает каждый, кого лишали свободы! Но эту судьбу избрал себе и другим сам Оболенский, и не ему было о ней сожалеть!

Целая толпа трупов оказалась невысокой ценой за продолжение его жизни или позябания — судите как хотите!

Жаль только, что гениальные решения Оболенского не снискали ему заслуженного признания: слава за них досталась совсем другому человеку!

В одном из лучших, знаменитейших рассказов английского писателя Г.К.Честертона приводится такой гениальный ход мыслей:

Где легче всего спрятать камень? Среди других камней на берегу моря.

Где легче всего спрятать лист дерева? Среди других листьев в лесу.

Где легче всего спрятать труп? Среди других трупов на поле боя — и далее рассказывается о битве на войне, специально организованной, чтобы скрыть единственный труп — плод индивидуального преднамеренного убийства!

По-видимому, Богу захотелось поделиться идеей, оставшейся беспризорной, а гениям свойственно подслушивать шепот богов!

Современники все же выделили грандиозные заслуги Оболенского: недаром в его судьбе случился эпизод, равного которому не сподобился никто из декабристов.

Все образованное общество, как рассказывалось, было поражено жестокостью приговора декабристам. Лишь в отношении Оболенского было несколько по-иному: составилась целая делегация генералов, ходивших просить к царю об утверждении смертного приговора Оболенскому.

Совершенно естественно, Николай I отказал — у него был свой взгляд на то, какой участи заслуживал Милорадович, и этот взгляд не расходился с позицией Оболенского!

Надеемся, что наша попытка восстановить справедливость и восславить этого великого декабриста увенчается успехом!

В 1961 году, после полета Юрия Гагарина, Гагаринский переулок в Москве из уважения к космонавту был переименован в улицу Рылеева. Следуя этой странной логике, можно было бы предложить тоже что-нибудь подобное: например, переименовать некоторые улицы в России в Оболенские переулки; есть, правда, один такой в Москве!

Так или иначе, князь, на наш взгляд, заслужил дополнительного признания: среди множества подлецов, предателей и убийц, избранных в национальные герои России, Евгений Петрович Оболенский должен занять более почитаемое место!!!