Я не верю в судьбу, не пытаю судьбу. Вот еще один год — словно сажа в трубу! Это кто ж кочергою там угли ширяет? Распахнул поддувало, а тяга сильна! Из трубы в черном космосе дырка видна: Не в нее ли однажды душа отлетает? Бросит грешное тело, как житель избу. Пролетит вместе с хлопьями сажи в трубу, И, наверно, испачкает саван Господний. И к созвездию Рака, поскольку я — Рак. Поспешит, огорчаясь: “Ах, парень-дурак, Сдох бы раньше, дорога была бы свободней. А теперь сколько их — Близнецы да Тельцы… Жили-были, и вот обрубили концы…” Я не верю, что души цепляют друг друга. Я не верю, что тесно в космической мгле: Космос — это простор, это не на земле, Где мы вброшены в круг — и не выйти из круга. Я не верю в судьбу, я ее не молю, Я ножовкою обруч мой ржавый пилю, Да смотрю на песок и листки обрываю. И на мир, что во мне, предъявляя права, Я пишу на стене золотые слова И строку самогоном крутым запиваю… Ой, ты, Боже еси, призови и спроси: Сумасшедшие есть ли еще на Руси?.. Я отвечу, что есть, потому что я знаю. Потому что я вижу — в таком же окне Тусклый свет, значит, кто-то и там на стене Пишет слово и пропасть обходит по краю. Да случится! И станет, и будет спасен, А не просто летучим песком занесен, И другой, и еще, и совсем неизвестный. Значит, тем и живем, значит, и потому, Раздвигая руками тяжелую тьму, Мы однажды пройдем над грядущею бездной.

Запахнусь в дождевик и свернусь у костра, Как положено — все неудобства приемлю, И под небом огромным всю ночь до утра Стану греть своим телом остывшую землю… Я лежу у костра. Я не сплю. Я молчу. Как погаснет костер, я совсем не замечу. Шар земной повернется рассвету навстречу И меня вместе с полем подставит лучу. И копытцами росы дробя вразнобой, Отрясая цветы, как дитя торопливый, Подойдет жеребенок с кудрявою гривой И щеки моей сонной Коснется губой…

КАМаз отползает в кювет. Застревает. И небо дождем чернозем засевает. Горят палисады созревшей калиной, И племя сайгачье ковыльной долиной Сквозь мглу дождевую — то дальше, то ближе. И кот на карнизе, и ворон на крыше — Согбенный старик — отрясает крыла — Две тощих души на квадрате села. Все пусто, и мокро, и так некрасиво… И лишь за мостом, за распаханной гривой, В плаще, как в хитоне, — Господь на Руси! — Идет агроном и не тонет в грязи.

Постой, душа… Замри, остановись! Дай надышаться запахами поля, Дай погасить осколок острой боли, И, опечалясь, посмотреть на жизнь — На этот неумолчный шум воды, На молодые гибкие побеги, На все, что не кончается вовеки… Дай рассмотреть в пыли свои следы, И осознать, что правильны пути, Что мною верно выбрана дорога… О, сколько мне еще шагать до Бога, Успею ль это поле перейти?

Стихи, стихи… Идет игра на жизнь! Я тоже мог бы, загребая деньги, В крутой машине, вытаращив зенки, Лететь туда, где в жгут переплелись Тугие струны жадных интересов, Где каждый хочет не свое толочь, И смотрит в мир из-под бровей-навесов, Как смотрит зверь в распахнутую ночь. Нет, нет… И за стихи, за радость эту, За строчку, что еще не покорил, Я жизнь мою, что Бог мне подарил — Готов отдать, как звонкую монету! Крути меня, Господь, гни на излом, Вей из меня серебряные жилы, Чтоб в горький час, когда не станет силы, Я смог упасть не решкою — орлом.

Вновь на снегах, от бурь покатых… П. Васильев

Набитые ветром сугробы тверды, Подковой ударь — не останется вмятин. Мне этой породы характер понятен — Сибирь отвергает насилья следы. Она, принимая желающих в плен, Лежит, развалившись, от края до края, Как будто звериная шкура сырая — Мездрою наружу, с потеками вен. Осадит морозом, бураном нахлынет, Взопреет под волчьей дохой золотой — И стынут хрящи носовые, и стынет Надбровная кость и гудит ломотой. И если не дерзок, и если не ловок, Зароет в снегах, как в пуху лебедей, Начертит звездой на кресте заголовок И солью проступит на шляпках гвоздей. И талой водою очистит скулу, И выбелит кость, и седьмою весною Проколет глазницы хвоинкой-сосною И, ствол выгоняя, погонит смолу. И кто-то, идущий тропою другою, В таежном урмане, в брусничных кистях, На лопнувший череп наступит ногою И вздрогнет, и тяжесть осядет в костях. Надолго осядет, но, кровь будоража, Упрямо и снова поманит туда, Где синим костром над улогами кряжа Мохнато сверкает медвежья звезда.

Туман сошел. Луна сквозь листья сада Роняет на тропинку серебро. Со мною — ты, и ничего не надо… Очиним лебединое перо! Гусиным можно, можно ястребиным, — Их, перьев этих, столько на лугу! — Но о любви нельзя не лебединым: Любым иным я просто не смогу. Я напишу: “Как пахнут Ваши плечи!..” Я прикоснусь губами к завитку, И загорятся, засверкают свечи В зрачках твоих, читающих строку. — Так просто все?.. Конечно, очень просто… Ведь это лебедь… Небо… Перелет… По этому перу стекали звезды, По этому крылу стреляли влет! Оно стонало, билось и плескалось, Кипело страстью, рвало небосвод, Оно такой любовью пропиталось! …И не заметим мы, как перейдет — Под занавесок легких колыханье, Под шум листвы — попробуй, улови! — Поэзии неровное дыханье В неровное дыхание любви.

И тогда, устав от этой боли За тебя, моя больная Русь, Я зажгу свечу и выйду в поле, И на холм высокий поднимусь. Будет небо чистым, звезды — близко, Дух степной не колыхнет свечу, И огонь, как отблеск обелиска, Озарит меня, и прошепчу: “Я готов к разлуке и расплате, До оси сносил я колесо… Я не просто русский, я — в квадрате. Господи, как просто это все! Нужно только верить — и я верил. И любить. Как сильно я любил! И на свой аршин страну не мерил, И не предал я, и не убил…” Встрепенется птица на болоте, И заря оплавит бок земли, И мое дыханье на излете Опадет росою в ковыли…

То не выпь на Тоболе трубит — плотогон! В связке сосны и ели. Раздрай и разгон. Ствол восходит свечой в серых брызгах воды — Берегись, человек, далеко ль до беды! На Тоболе темно и на Каме темно. Золотою корою бревно о бревно Мягко трется, и берег, незримый в ночи, Дышит синим и белым, кричи не кричи. А над скопищем бревен, над прорвою вод Черным платьем в горошек трясет небосвод. Пена бьется у ног, влага рвется с ковша… И Воронеж хорош, и Сибирь хороша!

Бескрайний снег. Россия. Купыри. Травы созревшей пышные метелки Опушены морозом. В волчьи холки Рассвет вплетает ленточку зари, И слышно, как токуют глухари За речкой, на бору, у самой кромки… Пристяжка рвет и дышит на постромки Серебряным туманом из ноздри. И серебром окутанные сани, Визжа, идут в раскат на вираже, И ты, вращая крупными глазами, Стоишь в санях в хозяйском кураже, Чуть шевеля подобранной вожжой, Весь в инее, бессмертный и большой.