Роль трубадуров в жизни общества юга Франции

Феодальная лестница

Если верить трубадурам, аристократическое сословие является достаточно гомогенным, какое-либо расслоение в нем отсутствует. Ценности, которые оно защищает, а именно юность, щедрость, благородство (paratge, «благородное происхождение», ставшее «благородством сердца»), ставят людей достойных на одну ступень с самыми знатными сеньорами. Феодальное общество с его четко выраженной социальной иерархией трубадуры подменяют обществом вымышленным, идеальным, обществом избранников:

В делах любви язык мольбы и пеней / Пристойнее сеньора повелений, — /… Богач, бедняк — все перед ней равны [97] .

Аристократическое сословие представляет собой жестко организованное, иерархическое сообщество (деление по возрасту и по признаку пола лишь подчеркивает уровневую структуру), состоящее из различных стратов.

На самой вершине находятся благородные из благородных, принадлежащие к знатнейшим и древнейшим родам, потомки каролингской знати. «Князья» (герцоги, графы, некоторые виконты) обладают властью над целыми регионами. Среди них есть и выдающиеся трубадуры, например Гильем IX или Дофин Овернский.

Затем идут «владетельные» сеньоры, люди, наделенные властью; из своих укрепленных замков, расположенных на стратегически важных высотах, они управляют богатыми сеньориями; замки чаще всего строят на холмах и скалах: отсюда удобнее держать под контролем вверенные им территории графства или виконтства. Владельцы замков являются вассалами герцогов, графов и виконтов, они именуются «баронами». Среди них также есть трубадуры: это Раймбаут Оранский, Бертран де Борн.

Третий страт составляет «среднее дворянство», к нему относятся владельцы более скромных жилищ, люди, чья власть не простирается за пределы их небольших владений; из среднего дворянства вышло немало прославленных трубадуров, и в частности Джауфре Рюдель.

Последний страт, также подаривший миру славную когорту трубадуров, представляет мелкое городское и сельское дворянство… Архивные документы свидетельствуют о постоянных материальных проблемах, осаждающих бедного рыцаря, о его долгах, о том, как порой ему бывает сложно поддерживать свое дворянское звание. Этот рыцарь живет бедно, ему приходится довольствоваться скромными доходами, получаемыми от доставшейся ему доли семейного наследства — небольшой земельной ренты, скудного городского жилища или нескольких комнат в замке. Таким бедным дворянином был трубадур Раймон де Мираваль; в его жизнеописании говорится, что был он сеньором четвертой части замка Мираваль (то есть имел право на четвертую часть доходов, приносимых владением):

Раймон де Мираваль родом был бедный рыцарь из Каркассонна. Владел он четвертой частью замка Мираваль, а весь замок вмещал человек не более сорока. Однако ради трубадурского художества, коим он владел превосходно, и словесного дара его […], ради всего того был он в чести и почете у графа Тулузского, с коим прозвали они друг друга «Аудьярт». И граф его жаловал платьями, лошадьми и оружием, по нуждам его [98] .

К этому последнему, четвертому страту мелкого служилого дворянства принадлежит основная масса рыцарства. Чтобы выжить, бедные рыцари поступают на службу к кастелянам или к занимающим высокие посты клирикам.

Куртуазная идеология пропагандирует рыцарские идеалы, и трубадуры, значительная часть которых родом из небогатых дворянских семей, выражают чаяния прежде всего мелких рыцарей, стремящихся продвинуться как по социальной лестнице, так и в культурном и духовном плане. При поддержке меценатов, князей и баронов трубадуры получают образование и нередко становятся истинными рыцарями, достойными служителями куртуазного кодекса; посещая дворы, они чувствуют себя на равных с придворной знатью.

Ранние биографии

Всем, кто хочет восстановить в деталях жизнь трубадуров, приходится обращаться к документальным источникам, разрозненным и неравноценным. В хартиях, завещаниях или хрониках обычно упоминаются аристократы, но нигде не говорится о людях безродных или малоимущих. На заре Средневековья возникла привычка поддерживать христианское соревнование в благочестии и стимулировать пыл неофитов, рассказывая им легенды о великих деяниях их предшественников. Сначала благочестивые авторы составляли жития святых на латыни. Затем, когда стремление к подражанию проникло во все сословия общества, а чтение перестало быть занятием исключительно клириков, жития стали переводить на народные языки. По многократно апробированной модели житий святых создаются и «жизнеописания» (vidas) трубадуров, новых героев, востребованных обществом; vidas — своего рода эмбриональные биографии в прозе, составленные чаще всего неизвестными авторами; первые жизнеописания появляются в середине XIII века, то есть достаточно поздно. Каждое из этих небольших по объему повествований открывает собой серию «избранных произведений», песен какого-либо трубадура, включенных в рукописный сборник. Таким образом, жизнеописания создавались именно в расчете на песенники; они были написаны в тот период, когда расцвет искусства трубадуров уже принадлежал истории, и «последний трубадур» Гираут Рикьер горько сетовал на то, что он родился слишком поздно…

Известны биографии почти сотни трубадуров — из четырехсот шестидесяти, чьи имена сохранились для истории; в это последнее число входят как мужчины, так и женщины-поэты. Составители жизнеописаний руководствовались двумя моделями: либо укладывали жизнь трубадура в несколько лаконичных строк, как это видно на примере биографии Серкамона, либо составляли вполне законченный, самостоятельный рассказ, иногда более напоминающий художественный вымысел, нежели документальное повествование. Авторы подобных рассказов, уснащенных множеством перипетий, возможно, не во всем придерживались исторической достоверности, зато весьма выразительно живописали картину того мира, в котором жили трубадуры.

Серкамон-жонглер был родом из Гаскони, и слагал он песни и пастурели на старинный лад. И обошел он весь белый свет, куда только мог дойти, и за то прозвали его «Серкамон» [99] .

Жизнеописание трубадура Аймерика де Пегильяна, составленное на основе его собственных песен, напротив, достаточно подробно излагает биографию своего героя. Из него можно узнать о том, какие уловки изобретал трубадур (воспользовался отсутствием мужа, отправившегося в паломничество к святому Якову Компостельскому) и к чьей помощи прибегал (обратился к своему покровителю, королю Кастилии), чтобы привлечь к своему ложу возлюбленную даму и получить от нее желанный поцелуй. Однако ни один из фактов, приведенных в этой биографии, не находит подтверждения.

Тем не менее эти отчасти вымышленные истории по-своему рассказывают о том, как жили трубадуры. Тщательно проверив все упомянутые в жизнеописаниях подробности, а именно даты, совершенные путешествия и паломничества, имена покровителей и друзей трубадуров, исследователи пришли к выводу, что в деталях биографы не отступали от истины.

Трубадуры принадлежали к самым различным классам общества. Среди них были и клирики, и миряне; в число последних входили также женщины. И все они обитали в единой культурной среде, сформировавшейся под доминирующим влиянием христианского мировоззрения, в среде, где ритм жизни задавали церковные колокола и чередования литургических празднеств; трубадур мог соглашаться с таким образом жизни или отвергать его, но изменить он его не мог.

Высшая ступень социальной лестницы: Гильем IX, первый трубадур

Несмотря на обрывочный характер сведений об образе жизни трубадуров, о самом раннем из них, Гильеме IX, много говорили и писали как его, так и наши современники. Годы его жизни укладываются между двумя датами: 1071 и 1126. IX герцог Аквитанский и VII граф де Пуатье был личностью яркой и неординарной; знатный сеньор, человек высокой культуры, он порой бывал настолько груб, что изумлял даже привычное ко всему свое окружение; его поэзия, толкователем которой становится иногда он сам, отражает обе стороны его характера. Хронисты подчеркивают его склонность к эксцентрическим поступкам, анонимный автор жизнеописания называет его «обманщиком женщин»; известно, что, не пожелав смириться с однообразным существованием знатного барона, он отправился в крестовый поход; смельчак, пожелавший проверить свои силы и закалку, он потерпел поражение и несколько месяцев провел в сарацинском плену. В 1102 году, после растянувшейся на восемнадцать месяцев интермедии под названием «крестовый поход», Гильем, которому сравнялся тридцать один год, вернулся в Аквитанию, мирно процветавшую под управлением его собственной супруги. И вновь потянулась размеренная и упорядоченная жизнь; вынужденный исполнять обязанности администратора, он постоянно занят улаживанием бесконечных дрязг между епископами и аббатами, приорами и светскими сеньорами, а в перерывах развлекается, устраивая пышные охоты; однако подобная жизнь не увлекает этого воинственного Дон Жуана. Он любит войну, как любили ее его современники-рыцари, делившие свое время между управлением делами и яростными сражениями с отрядами своих знатных мятежных вассалов. Однако он не прочь и позабавиться. Хронисты сохранили воспоминания о его грубоватых проделках, а также обрывки песен, которые он, выучившись латыни, начал сочинять, подражая латинским поэтам: это ритмические стихи, положенные на шутливые мелодии. В то время когда пение было уделом монахов в церкви или распутников-жонглеров, этому похотливому развратнику, как характеризует Гильема английский хронист, доставляло удовольствие самому петь о собственных несчастьях, кои он претерпел в плену на Востоке. Эпатируя почтенных пэров и церковных сановников, он публично выступает со своими песнями перед королями, владетельными сеньорами и собраниями правоверных христиан.

О его яростном и необузданном характере ходили легенды: в отличие от большинства своих современников он постоянно вступал в конфликт с церковными властями, в нем всегда жила потребность сталкивать лбами Церковь и личность, Церковь и частную жизнь, святость и светскость.

В 1114 году его впервые отлучают от Церкви; отлучение происходит в соборе, резиденции епископа Пуатье, где, презрев сакральность сего места, герцог, схватив прелата за волосы и угрожая ему мечом, требует отпустить ему грехи. Епископ делает вид, что уступает давлению силы, но едва Гильем отпускает его, быстро произносит формулу отлучения. Охваченный жаждой мщения, Гильем бросает епископа в тюрьму, где тот вскоре умирает. В этот раз герцог не попадает под отлучение, в отличие от второго мужа его внучки Альеноры, короля Генриха II Английского, когда тот в 1170 году отдал приказ убить архиепископа Фому Бекета в его соборе в Кентербери.

Вернувшись в лоно Церкви, Гильем на время утихомиривается. Но вскоре возникает новый скандал: он открыто, на глазах у всех, вступает в связь с виконтессой Шательро. Приказав поместить изображение виконтессы у себя на щите, он гордо заявляет, что теперь с тем же удовольствием станет носить ее на себе в бою, с каким она постоянно носит его на себе в постели! Папский легат, бывший, как утверждают современники, совершенно лысым, призывает распутника покаяться. Герцог отвечает прелату: «Я расстанусь с виконтессой не раньше, чем гребень наведет порядок в твоей лохматой шевелюре!» Подобное упорство стоит ему повторного отлучения. Грубая шутка звучит непристойно в устах столь знатного сеньора. Однако этот сеньор не желает безропотно мириться со своим положением. В самом деле, он явно не чувствует в себе призвания к придворной жизни; ему бы, скорее, пришлась по вкусу жизнь бродячего торговца, странствующего от таверны к таверне, пирующего в сомнительных кабаках и всегда готового задрать юбку хорошенькой поселянке. Но поэзия этого трубадура считается образцовой.

В краю, которому впоследствии предстоит стать Францией, кансоны, сочиненные Гильемом IX, стали первыми стихами, автором которых явился не ученый клирик, а рыцарь, мирянин. До сих пор «любовная» поэзия была монополией клириков, единственного в те времена грамотного сословия, но клирики, как известно, писали на латыни. Следуя традиции, творения свои многие из них с почтением посвящали принцессам Анжуйским и Английским. Иногда между клириками и дамами вспыхивала любовь. Современник Гильема IX, Абеляр славил свою любовь на латыни, но его песни до нас не дошли. Однако сохранилась латинская эротическая поэзия. Кому была она адресована? Была выдвинута гипотеза о гомосексуальных любовниках. Трубадур Гильем IX (который не был ни монахом, ни клириком!) писал на понятном всем языке, на котором говорили в его краю, а именно на лимузенском наречии; его любовные кансоны фривольны и нежны одновременно, словно создатель их, поистине, вдохновлялся прямо противоположными чувствами.

Знатный трубадур в семейном кругу: Раймбаут Оранский

К аристократическому сословию принадлежит также и Раймбаут, самый первый из известных трубадуров Прованса. От матери ему в наследство достались Оранж и Куртезон в Воклюзе; по отцу, Гильему д’Омела, он принадлежит к знаменитому семейству сеньоров Монпелье. Вдобавок он является дальним потомком славного Гильома, известного под кличкой «Короткий Нос», получившего ее из-за ужасной раны, нанесенной ему сарацинами. Тот Гильом прозывался Оранжским (Оранским), по названию земли, полученной им в награду. Некоторые исследователи полагают, что именно он был прототипом Гильома, героя известной chanson de geste, действие которой относится к эпохе Карла Великого. Согласно преданию, герой жесты стал отшельником и удалился в Желлонское ущелье, дабы оплакать кровь своих ближних, которую он пролил, когда был воином. С тех пор местность стала называться Сен-Гильом-ле-Дезер (Обитель святого Гильома); находится она на территории нынешнего департамента Эро.

В 1155 году, после смерти отца, Раймбаут, мать которого умерла еще раньше, около 1150 года, становится сеньором д’Омела. Новому сеньору, родившемуся, без сомнения, в этих краях примерно в 1144 году, еще нет и двенадцати; в своем завещании отец поручил защищать его и оборонять его владения своему троюродному брату, Гильему VII де Монпелье; теперь Монпельерский сеньор должен оказывать мальчику покровительство, защищать его «честь», то есть его титул сеньора д’Омела, и воспитать из него истинного рыцаря. Сыну же отец завещает ревностно служить сеньору де Монпелье. Однако, пока мальчик будет расти и мужать при дворе в Монпелье, отец, будучи человеком осмотрительным, завещает управление третьей частью его вотчины ближайшим родственникам. Доверенный человек станет управлять сеньориальным владением, а брат его вскоре станет аббатом в Аньяне, а затем епископом в Лодеве. Возможно, выбор управляющего был подсказан монахами, находившимися в тесной связи с домом д’Омела, ибо сделан он был исключительно из стратегических соображений: надо было сохранять дружбу сеньора Монпельерского и одновременно удерживать его на расстоянии от Омела. Так, временным хозяином Омела становится Пейре Раймон де Монпейру; ему надо дождаться, когда подрастет Раймбаут.

Только в двадцать четыре года молодой человек сможет сам, не прибегая к помощи де Монпейру, управлять своей вотчиной. Согласно общему правилу будущий глава дома до четырнадцати лет считался ребенком; в четырнадцать лет он получал право приносить клятву своему сеньору и самому получать клятву от своих вассалов. В этом возрасте он мог взять в руки бразды правления и начать управлять своими владениями; в зависимости от семейных обстоятельств право полновластного распоряжения собственностью можно было отложить до тридцатилетия наследника; впрочем, точного возрастного порога установлено не было. Отец Раймбаута намеренно продлил сыну срок «взросления». Быть может, он считал его слишком большим мечтателем, не способным, по крайней мере в ранней молодости, управлять полученным от отца достоянием? Во всяком случае, как только у Раймбаута появляется возможность ускользнуть из-под опеки родственника, он тотчас отправляется жить в свои провансальские земли, доставшиеся ему от матери, а в 1171 году и вовсе отказывается от отцовского наследства Омела.

Раймбаут, называемый отныне Оранским, сеньор Куртезона, прежде всего трубадур. То есть человек, наделенный богатым воображением, даром сочинять музыку и находить слова. В 1150—1160-х годах он, вслед за гасконцем Маркабрюном, разрабатывает новую и оригинальную манеру стихосложения, открывающую простор для индивидуальных формальных изысков, поэзию герметическую, именуемую trobar clus*, то есть «темный», «закрытый» стиль, противоположный trobar leu,* «ясному» (plan*), «легкому», «простому» стилю, характерным представителем которого является, к примеру, Бернарт де Вентадорн. Различия между ними устанавливают тогдашние теоретики, осмысливающие современную им технику стихосложения и излагающие результаты своих размышлений в дидактических трактатах XIV века. Семь жителей города Тулузы, назвавшиеся трубадурами, становятся основателями Литературной Академии, иначе Консистории Веселой Науки; желая поддержать поэтические традиции прежних поэтов, они в 1324 году заказывают составить своеобразный свод правил стихосложения, получающий название «Законник Любви» (Leys d’Amors). «Любовь» (Amors) в данном случае выступает в качестве синонима «лирической поэзии».

Раймбаут Оранский распахивает ворота навстречу формальному поиску, а поскольку стезя эта весьма разнообразна, то он нашел множество желающих как в Провансе, так и за его пределами, вступить с ним в соревнование. Среди конкурентов его немало трубадуров значительно более скромного происхождения: Пейре Овернский, Арнаут Даниэль и Гираут де Борнель. Не обошло увлечение trobar clus и поэтов XX столетия: Луи Арагон использовал «темный стиль» в своей поэзии Сопротивления.

Раймбаут видит и описывает цветок, похожий на окутанную туманом звезду: это «наледь», цветок, названный «перевернутым». И сам трубадур тоже чувствует себя «перевернутым»:

«Я словно был перевернут, блуждая в полях и скалах […], Я горевал, будто наледь» [105] .

В Куртезоне, где находится его двор, он со свойственным ему великодушием принимает своих менее богатых собратьев, черпая для этого средства из отцовского наследства. С 1161 года Раймбаут медленно, но упорно распродает доставшиеся ему от отца земли. Мирваль и несколько других замков, расположенных неподалеку, он уступает своему кузену Гильему VII де Монпелье в качестве возмещения долгов; а задолжал он немало. Его родственник, Адемар де Мюрвьель в 1171 году берет у него под заклад окруженное крепостной стеной селение, вместе с которым к нему переходит и титул сеньора д’Омела. А через два года, 10 мая 1173 года, весной, Раймбаут умирает в комнате старого замка Куртезон. Он умирает молодым, как Моцарт, как поэт Рембо, не оставив потомства, но воспитав целую плеяду блистательных учеников, для которых он навсегда остался неповторимым учителем словесного и музыкального трубадурского художества.

Трубадуры: короли и сеньоры

В конце XII века признанной знаменитостью в мире трубадуров становится Дофин, граф Овернский и Клермонский. Он так усердствует, проявляя свою щедрость, что едва не лишается половины принадлежащего ему графства Клермонского; к счастью, вскоре ему удается возвратить утрату. Двери его пышного двора всегда открыты для менее удачливых собратьев по поэтическому ремеслу. В распре между Филиппом Августом и Ричардом Львиное Сердце он активно выступает на стороне Ричарда, о чем свидетельствуют его песни, хотя сам король-трубадур в стихотворении, написанном им по-французски, и упрекает Дофина в том, что тот не поддерживает его так, как следует поддерживать своего законного сеньора.

Известно, что и среди королей были трубадуры, Ричард I Львиное Сердце (1157–1199) — король Англии, по линии матери Альеноры является графом Пуатье и герцогом Аквитанским. Следовательно, он — правнук Гильема IX, первого трубадура. По возвращении из Третьего крестового похода, где его победы позволили ему потребовать от Саладина привилегий для паломников, направлявшихся в святые места, он, проезжая через Австрию, попадает в плен, где томится до тех пор, пока за него не вносят выкуп. Воспитанный на культуре трубадуров, от рождения владеющий двумя языками, Ричард в тюрьме пишет окситанское стихотворение, близкое по жанру к сирвенте, в котором описывает свое пленение. Обращаясь к сводной сестре, графине Марии Шампанской, он жалуется на коварство короля Франции и его союзников и вассалов, позабывших о нем: а ведь он вот уже две зимы прозябает в темнице германского императора!

У пленных и у мертвых, искони / Известно, нет ни друга, ни родни. / Я брошен. Злата и сребра ни-ни, / Все ждут. Но будут — даже извини / Я их — обвинены они одни, / Коль я умру в плену [106] .

Несмотря на своенравный и тиранический характер, Ричард являет собой образец идеального короля-рыцаря XII столетия; его безрассудная храбрость и щедрость снискали ему прозвище Львиное Сердце, а после смерти он удостоился одного из самых красивых плачей во всей окситанской лирике Средневековья; плач (planh*) этот сочинил лимузенский трубадур Гаусельм Файдит:

Умер тот, кто воистину был отцом и повелителем Доблести […] умер король […] и больше подобного ему уже не будет! [107]

Более века отделяют Гильема IX от прославленного Арагонского короля Альфонса II (1162–1196) и других владетельных князей и принцесс из Барселоно-Арагонского дома, сочиняющих на окситанском языке. Творчество этих знатных уроженцев Испании свидетельствует о том, что лирическое искусство трубадуров перешагнуло через Пиренеи. Меценат Альфонс II, чье имя трубадуры упоминают чаще всех прочих имен покровителей искусств того времени, хотя и не всегда в положительном контексте, играет одну из главных ролей в жизнеописании Гильема де Кабестаня и легенде о съеденном сердце, впоследствии получившей широкое распространение во французской средневековой литературе. Каталанский трубадур Гильем де Кабестань был влюблен в супругу Раймона де Кастель-Руссильон. Ревнивый муж убил трубадура, вырезал его сердце, приказал его изжарить и подать на стол жене, а затем заставил жену съесть его. Узнав, что за еду она только что съела, дама выбросилась с балкона и умерла. Король, сеньор ревнивого мужа и несчастного трубадура, восстановил порядок согласно законам куртуазной любви (fin’amor) — прославил память о влюбленных и покарал пожизненным заключением убийцу-мужа, вменив ему в вину не только убийство, но и ревность.

Поэт Альфонс II стоит на позиции «богатых людей» его сословия, тех, у кого в руках власть и богатство. Тема богатства и довольства привлекала внимание многих трубадуров, вне зависимости от их происхождения и состояния, и в решении ее они были единодушны: все люди стремятся к одним и тем же благам, а те, кто их уже добился, мечтают лишь о том, чтобы сохранить их или приумножить.

Трубадуры, владеющие замками

Многие трубадуры, будучи происхождения благородного и владея замком или крепостью, тем не менее занимают весьма скромное положение. К ним относится Джауфре Рюдель, «сеньор Блайи», как именуется он в жизнеописании, составленном в XIV веке, автор которого черпает сведения в основном из песни трубадура о «дальней любви». Текст песни повествует о сентиментальном путешествии Джауфре, отправившемся в 1147 году из своего маленького замка на берегу Жиронды за море, дабы лицезреть прекрасную графиню Триполитанскую. Из похода влюбленный трубадур не вернулся: согласно преданию, он умер в объятиях прекрасной графини. Тема «дальней любви», одна из самых романтических в мировой литературе, стала сюжетом, бесспорно, наиболее поэтичного стихотворения всей окситанской лирики; у Джауфре Рюделя будет множество подражателей и последователей; ни время, ни границы не получат власти над его кансоной, она будет вдохновлять Петрарку и Эдмона Ростана, Генриха Гейне и Роберта Браунинга, не говоря уж о Стендале с его трактатом «О любви».

Уроженец Верхней Луары Гильем де Сант Лейдьер, увидевший свет в последней четверти XII века, происхождения был также скромного. Самым же могущественным из рыцарей-сеньоров, владевших замком, равно как и самым воинственным, является, разумеется, Бетран де Борн; ему принадлежало два замка, один из которых, Аутафорт, чьи развалины все еще можно видеть в Перигоре, он оспаривал всю свою жизнь, и не только у собственного брата Константина, но и — в порядке очередности — у короля Франции и короля Англии. Поклонник и певец войны, постоянно раздувавший угли вражды между Генрихом II Английским и его сыновьями и междоусобицы между братьями, он незадолго до смерти удалился в цистерцианское аббатство Далон в Лимузене, где и скончался, приняв постриг.

Другой сеньор, Саварик де Малеон (1180–1230), выступавший попеременно то в роли рыцаря, то трубадура, всю жизнь воевал на стороне Аквитании. «И воин-то он был, какого свет не видывал», — гласит его жизнеописание, составленное, скорее всего, другим трубадуром, Юком де Сент-Сирком в XIII веке.

Семейство трубадуров: Ги д’Юссель и братья

В конце XII века в Лимузене жил некий сеньор по имени Ги д’Юссель; у него были братья Эблес и Пейре, с которыми был дружен их кузен Элиас. Живя в родовом замке, все четыре трубадура д’Юсселя поддерживали романтические отношения, подлинные или вымышленные, с благородными дамами из прилегающих окрестностей; среди этих дам выделялась Мария Вентадорнская, принадлежавшая к одному из четырех тогдашних крупных владетельных домов Лимузена.

Жена виконта Эблеса II, Мария Вентадорнская чудесным образом соединяла в себе все возможные функции дамы-трубадура, или, говоря иначе, трубадурки. Она являлась и автором стихов, и сочинительницей музыки, и вдохновительницей многих трубадуров, и вдобавок арбитром в придворных дебатах на темы, которые в XIII веке становятся наиболее актуальными в Лангедоке. Из обмена куплетами с Ги д’Юсселем родился поэтический диалог, или тенсона (tenso). В нем спорщики полемизировали о любви, причем дама защищала и превозносила любовь, исполненную взаимного уважения: по ее мнению, друг и подруга должны быть на равных. Умерла эта талантливая женщина в 1221 году.

Трубадуры из рода Юсселей являют собой примечательный образец интеграции знатного семейства в мир трубадуров; помимо знатности они привносят в него еще две свои особенные ноты: эротизм Элиаса и изощренную изысканность Ги, ставшего одним из великих лимузенских трубадуров золотого века.

Женщина-трубадур: изображение на миниатюрах

Несомненно, творчество женщин занимает полноправное место в лирической традиции трубадуров. Они внесли свой весомый вклад прежде всего в любовную поэзию и, подобно большинству мужчин, сочинявших в этом жанре, писали в манере trobar leu. Но кто были эти женщины? Какое положение они занимали, каково было их образование? Отличалось ли отношение к женщине-поэту от отношения к женщине в целом? Средневековые источники говорят об этом скупо или же опосредованно; уровень информации зависит от жанра текста: юридического, теологического, житийного, философского… Средневековый взгляд на женщину был сформирован прежде всего церковниками, и взгляд этот сугубо отрицательный: женщина — орудие греха и погибель мужчины, женщина — существо нечистое и чувственное, и ей пристало занимать положение гораздо более низкое, чем мужчине. Она была создана для того, чтобы жить в подчинении у мужчины и от него зависеть. Однако что бы женщина ни делала, даже руководствуясь предписанной ей ролью, на каждом шагу ее поджидают препятствия, особенно если женщина эта принадлежит к благородному роду. Замужняя дама и монастырская затворница равно вынуждены соизмерять свои поступки с поведением мужчин.

Активная роль женщины в окситанской литературе может быть истолкована как своего рода реванш по отношению к окружающей их женоненавистнической среде.

Итак, женщины-трубадуры, иначе говоря трубадурки (trobairitz), два десятка имен которых дошли до наших дней, принадлежат исключительно к аристократическому сословию. И пишут они не слишком много, ибо число сохранившихся стихотворений не превышает четырех десятков, и делают это вовсе не для того, чтобы заработать на хлеб насущный, как многие из их собратьев по перу противоположного пола, также принадлежащие к благородному сословию.

Что известно о жизни женщин-трубадуров? Едва речь заходит о женщинах, как биографы XIII–XIV веков тотчас становятся на удивление немногословными — по сравнению с тем, когда они повествуют о трубадурах-мужчинах; тем не менее в их рассказах присутствуют стандартные фразы о красоте, куртуазных манерах и владении трубадурским искусством. Зато на миниатюрах в рукописных сборниках сохранилось более пятидесяти изображений женщин-трубадуров. В одном из известных песенников, составленном в XIII веке, а сейчас хранящемся в Ватикане, на всех миниатюрах изображены trobairitz (трубадурки), женщины, одетые в длинные платья, сшитые из цельного куска материи; платья некоторых из них украшены золотым шитьем. Рисунки отражают иерархическое расслоение аристократического сословия, к которому принадлежат все эти дамы; судя по богатой одежде, самое высокое место занимает графиня де Диа: ее плащ подбит мехом горностая; столь же высокий ранг и у Марии Вентадорнской.

Графиня де Диа, несомненно, самая знаменитая из женщин-трубадуров, хотя сведений о ее жизни сохранилось крайне мало. Она была влюблена (не исключено, что в Раймбаута Оранского) и, как никто иной, умела славить любовь; сохранилось четыре ее стихотворения, одно даже с мелодией — поистине, уникальный текст в песенном наследии трубадурок. Обрывочность биографических сведений определенным образом компенсируется относительно большим количеством ее предполагаемых изображений, на основании которых пытаются воссоздать ее портрет; попытки эти, иллюзорные по своей сути, породили настоящий миф, героиней которого она стала.

Трубадуры из неимущих и простолюдинов

На самой низкой ступени социальной лестницы располагаются трубадуры неимущие, бедные рыцари, а также простолюдины и трубадуры скромного или же вовсе неизвестного происхождения; но по мере роста городов многие незнатные горожане начинают постепенно богатеть.

К одним из самых первых и одновременно самых бедных трубадуров относится бродячий гасконский жонглер с характерным профессиональным прозвищем Серкамон («ходок по миру»); этот, в сущности безымянный, поэт является современником Гильема IX. Он бродит по свету в поисках средств к существованию и покровителей. Творчество его относится к первой половине XII века; жанровый репертуар его необычайно разнообразен: он сочиняет кансоны (canso), или любовные песни; сирвенты (букв.: «служебные песни»), или песни, написанные «по поводу» (любовь таковым поводом не является), плачи (planh), песни, в которых оплакивают и восхваляют умерших (первая песня в этом жанре была сочинена на смерть Гильема X, графа Пуатье, сына первого трубадура, умершего 9 апреля 1137 года); и, наконец, тенсоны (tenso) или перебранки между трубадурами по спорному вопросу. Тенсона чаще всего представляет собой диалог, в котором мнению мэтра противопоставляется мнение ученика, подмастерья-жонглера; подобная расстановка действующих лиц дает основания говорить о существовании школ трубадуров.

Когда говорят о Серкамоне, обычно ставят вопрос: был он мэтром или учеником? Такой же вопрос задают, когда речь заходит еще об одном гасконце, о Маркабрюне, подкидыше, прозванном поначалу «Пустожором». Моралист и женоненавистник, Маркабрюн внес в окситанскую лирику мрачную, назидательную струю. В период между 1130 и 1150 годами в песнях его постоянно звучат жалобы на всеобщий упадок нравов, возмущение повсеместным торжеством адюльтера и аморализма. Его ненависть к женщинам была общепризнанной уже в Средние века, а в одном из двух его жизнеописаний прямо говорится, что он «злословил женщин и любовь».

Младшие дворянские сыновья, лишенные наследства на основании майората, также могут оказаться на большой дороге; однако если они талантливы, они могут ступить на стезю трубадуров, как это сделали, к примеру, Ригаут де Барбезье, каталонец Понс де ла Гуардиа или лимузенец Гаусельм Файдит. Сын простого горожанина (как сказано в жизнеописании), а быть может, и мелкого дворянина, Гаусельм Файдит потерял состояние, играя в кости. Трубадур этот любил хорошую еду и отличался изрядной толщиной, однако это не мешало ему быть завзятым путешественником и он умел в цветистых выражениях описать радость, испытываемую странником, вернувшимся в родные края:

Я должен Господу воздать, ибо желательно ему, чтобы я вернулся здоровым и живым в тот край, где каждый, даже самый малый сад стоит для меня во много раз дороже, чем все богатства и все великолепие чужой земли! [115]

Между дворянами и простолюдинами: Бернарт де Вентадорн

Трубадур Пейре Овернский назвал его Бернартом Вентадорнским; с середины XII века поэт Бернарт из Лимузена сочиняет дивные лирические стихи. Самые ранние его песни появляются в год смерти (1147) виконта Эблеса Вентадорнского, прозванного Певцом; к сожалению, до нас не дошло ни одного стихотворения Эблеса, этого знаменитого современника и вассала первого трубадура Гильема IX. Бернарт, скорее всего, родился где-нибудь в каморке замка Вентадорн, чьи руины до сих пор поражают своим величием; отец его «умел хорошо стрелять из лука», а мать «растапливала печь» (эротический намек?). Однако в точности ни о родителях его, ни о его рождении ничего не известно. Авторы новейших исследований выдвинули гипотезу, согласно которой трубадур Бернарт де Вентадорн (Вентадорнский), стал аббатом бенедиктинского монастыря Святого Мартина в Тюле. Но в Средние века простолюдин не мог рассчитывать занять подобную вакансию. Учитывая этот факт, а также место рождения трубадура, можно предположить, что Бернарт принадлежал к благородному семейству, однако рожден был вне брака; скорее всего, он был незаконным сыном виконта, имя которого он носил. В южнофранцузском обществе XII века отмечалась тенденция ограничивать число потенциальных наследников: женили старших сыновей, а младших старались посвятить Церкви; бастардов, разумеется, также ждал монашеский удел.

Применительно к Бернарту вопрос об образовании встает, быть может, в большей степени, чем к какому-либо иному трубадуру. Как мог в первой трети XII века сын подмастерья-булочника получить знания, позволившие ему стать одним из самых великих лирических поэтов, написать самые сладкозвучные песни? В стихах Бернарта нашли отражение все постулаты куртуазного кодекса. Если рассказ о том, что родился он при Вентадорнском дворе, верен, то следующим его двором, несомненно, стал двор Альеноры; он прибыл к ее двору как раз в то время, когда Альенора, не будучи более королевой Франции, сохраняла титул герцогини Нормандской, а вскоре стала королевой Англии, оставаясь при этом, разумеется, герцогиней Аквитанской, внучкой Гильема IX и покровительницей трубадуров. Возможно, именно к Альеноре он обращается в своей кансоне:

Дохнет ли стужа злая / От вашей стороны, / А мне дыханьем рая / Ветра напоены, — / Так чувства, к вам пылая, / Все преображены. / Что донна мне другая! / Мне донны не нужны, — / Одной посвящены / Душа, мечта любая [118] .

Устами Бернарта говорит сама любовь — условная или подлинная, значения не имеет, ибо взволнованные, исполненные музыки слова поэта посвящены несравненной даме, способной внушать и питать мечту.

Поистине велико искушение увидеть в лежащей фигуре, изображенной на надгробном камне Бернарта де Вентадорна, аббата из Тюля, изображение трубадура. Его личность — или его имя — бросает вызов жесткой социальной стратификации общества. Нет, пожалуй, неуловимый характер трубадура и являет собой тот мост, который в Средние века нередко выстраивался между миром аристократов и миром ученых клириков, не исключая, разумеется, ни противоречий, ни кардинальных различий. Функция, исполняемая трубадуром, соответствует состоянию временности, переходности, олицетворяет преходящий период в истории окситанской мысли, своего рода лирическое введение.

Поэты, в старости ставшие монахами, и почтенные клирики, вступившие на стезю трубадуров

В течение жизни человек может оставить одно сословие и вступить в другое, например, оставить поэзию и стать монахом, как это сделал лимузенец Бертран де Борн: сей воинственный кастелян завершил свои дни в рясе цистерцианского монаха. Оставив ученые штудии, перигорец Арнаут Даниэль решил посвятить себя прославлению любви к прекрасной даме; он сделался «ветробором» и теперь «травит […] борзых быком / И плывет против теченья»; Данте назвал его лучшим «ковачем родного слова».

Подобных, документально подтвержденных переходов из одного сословия в другое немало; так, в XIII веке примеры такого перехода подают Фолькет Марсельский, с одной стороны, и Пейре Карденаль — с другой.

Прежде чем освоить трубадурское искусство, Фолькет занимался торговлей, имел жену и детей. Он начал сочинять куртуазные кансоны главным образом для жены своего сеньора, Барраля де Бо. Однако прожив почти пять десятков лет, он резко поменял свою жизнь, расстался с женой и вместе с двумя своими сыновьями вступил в монастырь Торонете. В 1205 году он стал епископом Тулузы. Парижский ученый Робер де Сорбон рассказывал, что когда Фолькету доводилось случайно услышать, как исполняют одну из кансон, сочиненных им в юности, его тотчас охватывали стыд и раскаяние, и он налагал на себя покаяние: садился на хлеб и воду. Имя этого епископа самым печальным образом связано с Крестовым походом против альбигойцев и с первым трибуналом Инквизиции. Устами графа де Фуа неизвестный автор (иначе Аноним), написавший вторую часть «Песни о крестовом походе против альбигойцев», обвиняет тулузского епископа в гибели более пятисот тысяч человек… Фолькет умер на Рождество 1231 года.

Наоборот, Пейре Карденаль, сын рыцаря из Пюи-ан-Велэ, в раннем детстве был отдан родителями местному канонику на воспитание. Он стал искушенным в литературе, научился хорошо читать, писать и петь. В его жизнеописании не без кокетства сообщается, что когда он вырос, «то, чувствуя себя юным, прекрасным и веселым, поддался влечению к мирской суете». Он покинул монастырь и начал странствовать от двора к двору, от короля к сеньору, сочиняя стихи на темы морали. Глубоко возмущенный погрязшими в грехах клириками, он всю свою долгую жизнь — а умер он почти в столетнем возрасте, в конце XIII века — посвящает бичеванию пороков церковников, остро и зло высмеивая их:

«Хоть клирик ядовит / И злобою смердит, / А в пастыри глядит. — / Он за одежды чтим» [122] .

Можно найти примеры, когда жизненный путь трубадура превращается в замкнутый круг. Пейре Роджьер покинул свою должность каноника в Клермоне (Овернь) и отправился славить дам и странствовать от двора к двору по югу Франции; он побывал на Пиренейском полуострове и дни свои окончил вдали от мирской суеты, в монастыре Гранмон. Его современник Пейре Овернский, похоже, проделал тот же путь; тем не менее при виде своего собрата, сочиняющего любовные кансоны, его тотчас разбирает смех: «О любви своей песню Роджьер / На ужасный заводит манер — / Первым будет он мной обвинен; / В церковь лучше б ходил, маловер, / И тянул бы псалмы, например, / И таращил глаза на амвон».

Знатные сеньоры, бедные рыцари, сыновья простых горожан, такие, как Пейре Раймон из Тулузы или Раймон де Лас Салас из Марселя, «трубадуры-для-собственного-удовольствия», или «трубадуры-чтобы-заработать-на-хлеб» — все они «профессиональные» поэты и музыканты. Их функции различны, как это бывает в различных ремесленных корпорациях, и их современники или их соперники по цеху в основном не ошибаются, когда определяют, кто есть кто. Один считается выдающимся изобретателем поэтических формул, великолепным рифмачом, другой слывет дурным музыкантом или отвратительным исполнителем. Мужчины и женщины, они в равной степени образованны, умеют читать, писать на своем родном наречии, а иногда и на латыни и на других языках (каталанском, французском, португальском, итальянском), именуемых «простонародными», потому что на них говорит народ, и они не считаются языками культуры, то есть латинским языком клириков. Самые ученые среди них знают правила грамматики, логику и риторику. Они сами сочиняют музыку, играют на одном, а иногда и на многих музыкальных инструментах, и, наконец, начиная с Гильема IX, владеют искусством выступления на публике. Они взращены христианской культурной средой, живут в обществе, выстроенном по образцу Римской Церкви, и знают Библию главным образом через призму сборников житий святых и переводов на окситанский церковных сочинений, начавших появляться со второй половины XII века; среди них нет и никогда не было выходцев из крестьянского сословия, хотя крестьяне, как повсюду в Средние века, находятся в привилегированных отношениях с землей, которая всех носит, кормит, а также дарит трубадурам восхитительные картины природы, питающие их вдохновение.

 

Ученичество и ремесло

Статус жонглера и трубадура

Прежде всего следует внести ясность в терминологию. Трубадур — автор-творец, он «изобретает», то есть сочиняет текст и музыку, тогда как роль жонглера ограничена исполнительскими функциями. Однако в текстах из-за отсутствия четкого разграничения терминов точные различия не всегда возможно установить. В своем жизнеописании Серкамон назван жонглером, который умеет сочинять, однако сам Серкамон никогда не называл себя жонглером. Находясь на службе при дворе и получая за свои выступления жалованье — натурой, конем, одеждой или деньгами, жонглер не является трубадуром-любителем. На этом уровне начинается основное различие. «Ремесло» трубадура будет рассмотрено с профессиональной точки зрения, ибо множество трубадуров жили за счет своего искусства, иногда совмещая его с другими видами деятельности.

Другая причина, отчего происходит терминологическая путаница, особенно когда речь заходит о первых трубадурах, заключается в том, что ремесло жонглера появилось значительно раньше «ремесла» трубадура. Слово «жонглер», восходящее к латинскому joculator («шутник», «забавник»), включает в себя целый ряд значений. Жонглер — человек, умеющий петь, играть на различных музыкальных инструментах, показывать фокусы, проделывать акробатические упражнения, принимая при этом не всегда пристойные позы, показывать клоунаду, рассказывать забавные истории и даже подражать пению птиц (возможно, поэтому жонглер Раймбаута Оранского получил прозвище «Соловей»). Это придворный шут, играющий своим телом, своим голосом, своим лицом; он строит гримасы или надевает маску и выступает в ней. Во время буйной оргии он может появиться голым и, ради смеха, начать извиваться всем телом или пуститься в пляс. Жонглер — своего рода деклассированный элемент, недалеко ушедший от вора: примером может служить Гильем Ауджьер Новела, успешно совмещавший оба одинаково презренных ремесла — жонглера и вора. Презрение это вполне соответствует принципам клерикальной морали, вещающей голосом проповедников и формулами исповеди. Статус сумасброда, стоящего вне любых законов, хорошо просматривается в жизнеописании трубадура Пейре Видаля, почитавшего достойным делать только то, что ему нравилось, и получать то, что ему хотелось иметь; жонглерское ремесло подходило ему как никому другому. В средневековой окситанской поэзии есть уникальный текст, представляющий собой своеобразную пародию на литанию, где перечислено почти восемьдесят ремесел! Этот шутливый монолог, составленный предположительно в XIII веке, приписывают некоему Раймону из Авиньона, бывшему, вероятно, по совместительству еще и врачом:

Я был слугой, был нищим, и теперь перечислю все, чем мне довелось заниматься. Я был арбалетчиком, разносил мясо и пиратствовал, был сутенером и контрабандистом, рыбаком и конюшим. Я прекрасно умею класть кирпичные стены, а в шитье мне поистине нет равных. Я часто развозил рыбу и подбил на охоте более сотни птиц. А еще я хороший и умелый трубадур, потому что умею слагать сирвенты и тенсоны; еще я могу быть жонглером… [124]

И так далее, в таком же роде, дабы позабавить публику.

Во многих кансонах реальность действительности преображается в реальность литературную: песня на народном языке приравнивается к песне, доступной всем. Исполняющий роль жонглера должен носить прозвище, например Алегрет, то есть «веселый», или Пистолета — «мелкая монетка», а возможно, и «тот, кто любит монетки»; Пистолета также может обозначать «письмецо», то самое, которое жонглер, исполняющий роль посланца между трубадуром и его дамой, относит по адресу. Но кто скрывается под этими прозвищами? Псевдонимы нисколько не облегчают идентификацию личностей.

Чтобы наглядно показать, сколько различных видов деятельности могло исполнять лицо, именуемое жонглером, отметим также использование этого слова в качестве прозвища, данного возлюбленному: одна из дам, влюбленная в Раймбаута Оранского, дала ему сеньяль (senhal) «мой жонглер». Некоторые усмотрели в нем эротический намек.

Оставив в стороне неотесанных и сервильных жонглеров, скажем, что издавна существовали «хорошие» жонглеры, послушать которых советовали даже церковники. «Положительные» жонглеры ввели в моду кантилены о житиях святых, жесты (chansons de geste), назидательные рассказы, призванные возвышать душу и ум слушателей; в песнях, славивших рыцарские и христианские добродетели, аудитория находила себе героев для подражания. Примерно к 1150 году святой Бернар окончательно дистанцировался от традиционно критического отношения церковников к комедиантам и в своих проповедях без колебания сравнивал себя с царем Давидом, танцующим для Господа, то есть с жонглером. В XIII веке монахи нищенствующих орденов — доминиканцы и францисканцы — реабилитируют статус жонглера, заимствуя у этих специалистов зрелищных искусств различные приемы для привлечения внимания уличной толпы, собиравшейся на городских площадях и рынках, пространство которых странствующим проповедникам приходилось делить с жонглерами. Святой Франциск Ассизский подражает исполнителю на виоле и исполняет кансоны трубадуров, чтобы привлечь внимание толпы, а ученики его называют себя «жонглерами Господа». Сам святой Фома Аквинский отважится определить жонглерам место в христианском обществе, где умеренная игровая деятельность официально разрешена Церковью. Жонглеры, прежде гонимые со всех сторон, становятся необходимыми членами общества, их начинают ценить, особенно когда они полностью интегрируются в придворную среду и обосновываются при дворах владетельных князей и сеньоров. Эти кардинальные изменения в положении жонглеров происходят в XIII веке, однако на этом они и заканчиваются: ремесло жонглера медленно, но неуклонно начинает сходить с общественной сцены.

Трубадур же, исполняющий кансоны о мирской любви, идеальной в силу подчинения ее куртуазному кодексу, или сирвенты, политические или назидательные, напротив, с самого начала получил место как среди придворных, так и в среде жонглеров. Серкамон и Маркабрюн нашли пристанище при дворе герцога Аквитанского, сына первого трубадура. Но многим трубадурам, особенно начиная с середины XII века, приходилось странствовать от двора к двору, зарабатывая на хлеб насущный, создавая себе репутацию и одновременно содействуя славе сеньора и окрестных мест. Неустойчивое и зависимое финансовое положение, зачастую крайне неудовлетворительное, заставляло трубадуров буквально бегать в поисках работы, если только у них в колчане не было «запасной стрелы», например второго ремесла: как отмечает Р. Харвей, Бернарт Марти, к примеру, был художником — умел писать миниатюры в рукописях. Некоторые трубадуры имели постоянный кров и стол, например, в приорстве — подобно Монаху Монтаудонскому; отпущенный в мир за свой песенный дар, он тем не менее продолжал числиться «монахом» Монтаудонской обители.

По своему статусу трубадур не принадлежал ни к одной социальной категории; определение «трубадур» включало понятия и артиста, и человека, получившего утонченное воспитание. Согласно новому идеальному видению, в обществе должны были царить знания, мера, храбрость, словом, ценности, взаимодействие которых составляло основу сюжета куртуазных кансон, однако весьма далекие от реализации в повседневной жизни. Трубадуры XII века не имели ничего общего с романтическими поэтами XIX столетия, поэтами, для которых поэзия была единственным занятием: иных функций, кроме сочинения стихов, у них в обществе не было. Мысль об особой роли поэта зародится только после альбигойского Крестового похода в период объединения литературы и политики перед угрозой утраты автономии югом Франции и присоединения его к королевскому домену Капетингов. В ситуации противостояния трубадур станет идеологом сопротивления. Его тексты приобретут политическую окраску, станут идеологически выдержанными.

В XII веке некоторые трубадуры, например Раймбаут Оранский или Гираут де Борнель, держат у себя на службе жонглеров; у Гираута их и вовсе двое. Жонглеры повсюду следуют за своими хозяевами, а когда те исполняют свои песни, аккомпанируют им на разнообразных музыкальных инструментах; нередко они сами исполняют хозяйские сочинения, а иногда, судя по изображениям на миниатюрах, даже танцуют. Жонглерами могут быть и женщины, в том числе и подружки трубадуров. Так, например, Гаусельм Файдит долгое время возил с собой некую даму, прозываемую Гильельма «Монжа» («монахиня»), очень красивую и прекрасно образованную. Как она сумела получить образование? Без сомнения, совершенно самостоятельно, но также не исключено, что она училась в школе при монастыре, который она потом покинула, — откуда и ее прозвище. Надо сказать, что репутация у женщин-жонглеров чаще всего была дурная.

Как становились трубадурами

В XII–XIV веках появилось множество трактатов под общим заголовком «Наставления» (Ensenhamens), иначе говоря, сочинения, трактовавшие вопросы образования и воспитания, в числе которых были и трактаты, специально посвященные подготовке жонглеров. Похоже, что трубадуры изначально заботились об образовании тех, кому они доверяли славить себя и свою даму, то есть поручали исполнять свои песни. Читая самый ранний из этих трактатов, написанный около 1170 года и названный Cabra joglar (Cabra — «коза»; такое прозвище дают невежественному жонглеру, получающему урок стихосложения /joglar/), а также обращаясь к более поздним трактатам, не устаешь удивляться широте познаний, необходимых для занятия жонглерским ремеслом. Кроме умения петь, танцевать, играть на музыкальных инструментах (барабане, ситаре, мандоле), совершать акробатические прыжки и, разумеется, жонглировать яблоками и ножами, жонглер должен знать наизусть немало древних легенд и эпических песен, равно как и модных песенок; еще необходимо ему поступить в учение к знаменитому трубадуру, который научит его наилучшим образом употреблять дарованные ему таланты; такие рекомендации дает жонглерам каталанец Раймон Видаль де Безалу, живший в начале XIII века. Разумеется, в подобном предписании имеется некое эпическое преувеличение, однако ни один из талантов не указан в нем случайно. Главенствующее место в подготовке жонглера занимает работа над развитием памяти и над исполнением текста в музыкальном сопровождении.

Есть основания полагать, что некоторые трубадуры довольно рано стали создавать школы для собственного образования — раньше, чем стали заботиться о воспитании жонглеров. Если верить источникам, Бернарт де Вентадорн изучал свое искусство в «школе Эблеса Певца»; «глава трубадуров» Гираут де Борнель, судя по его жизнеописанию, проводил каждую зиму в школе, где обучался наукам. Однако иных источников информации о «школах трубадуров» нет.

Трубадуры грамотны. Это означает, что они вместе с клириками под величественными сводами аббатства или кафедрального собора зубрили в монастырской школе латынь; также они могли получить образование в школе для знати, устроенной в замке какого-либо владетельного сеньора. На примерах произведений классической латинской литературы трубадуры изучали грамматику, риторику и диалектику; комплекс этих наук в курсе средневекового обучения назывался trivium («тривий»); также изучали они музыку, астрономию, арифметику и геометрию, четыре дисциплины, в совокупности составляющие quadrivium («квадривий»). В свою очередь, соединение дисциплин тривия и квадривия составляли семь свободных искусств. Данная система образования в основном сохранялась на протяжении XIII века. Разумеется, все вышеуказанные образовательные дисциплины дополнялись чтением Библии и отцов Церкви, не говоря уж о произведениях Августина и Боэция. Студенты-клирики, иногда бывшие по совместительству учениками-трубадурами, умели начертать стилетом буквы на восковых табличках, служивших им черновиками, или с помощью тщательно заточенного гусиного пера написать чернилами на пергаменте. Но до наших дней черновики их не дошли. Разрозненные листки, где они записывали свои ученические — любовные или сатирические — стихи, пропали. Более поздние грамотеи, сделавшие переписывание текстов своим ремеслом, занесли сочинения трубадуров в большие книги, которые, к счастью, сохранились. Немало клириков, получив образование в школе, добровольно или вынужденно покидали ряды служителей Церкви ради мирской жизни, то есть подвергали себя ударам и превратностям судьбы: частые войны, праздники при дворах знатных сеньоров, любовь дам, странствия и крестовые походы. О различных сторонах образа жизни трубадуров мы узнаем — иногда в форме намеков — из жизнеописаний, составленных, когда многих из персонажей уже не было в живых. Эти тексты сообщают нам обрывочные, разрозненные сведения о трубадурах, обычно почерпнутые из стихотворений, сохранившихся после их создателей к XIII–XIV векам; но жизнь трубадуров, разумеется, не сводилась к их биографическим жизнеописаниям.

В начале XII века количество школ, а следовательно, и ученых клириков возросло. Похоже, что в конце этого столетия возник даже переизбыток интеллектуалов, и многие из них, оказавшись в положении безработных, вынуждены были отправляться бродяжничать в поисках средств к существованию, сторонясь грубых и некультурных, нищих и неотесанных жонглеров; мир, окружавший интеллектуальных странников, был несовершенен, в нем более всего ценились богатство и связи при могущественных дворах. Поэтому в стихах многих поэтов того времени звучало горькое разочарование.

«Инструменты» трубадуров и Церковь

Подавляющее большинство трубадуров получили образование; система образования находилась в руках Церкви; следовательно, трубадуры так или иначе были связаны с Церковью. В период раннего Средневековья крупные клерикальные школы при монастырях Святого Марциала в Лиможе и Святого Илария в Пуатье являлись подлинными центрами интеллектуальной жизни; именно в них вырабатывалась письменность на том народном языке, на котором тогдашние поэты сочиняли стихи мирского содержания. Монахи переписывали только латинские тексты, пели только богослужебные гимны и молитвы во время мессы. И все же именно один из монахов монастыря Святого Марциала сочинил светские слова на музыку латинских гимнов; подобным стихотворчеством монахи обычно развлекались в перерывах между работами. Не следует также забывать и голиардов, бродячих поэтов-клириков, этих завсегдатаев таверн, азартных игроков и любителей поволочиться за девицами, не брезговавших даже проститутками. Отголоски поэзии бродячих школяров звучат в ироническом стихотворении Джауфре де Фойша, знатного князя Церкви и каталанского трубадура второй половины XIII века; приводимые ниже строки свидетельствуют о гурманских пристрастиях их автора:

Седло косули под острым соусом, свинину и свежий лучок, а также молодого жареного каплуна хочу я видеть у себя на столе, равно как и сливочный сыр; когда же настанет время Пасхи, не помешает бутылочка розового винца, а зимой я не прочь побаловать себя грибками [129] .

Собор 1227 года запретил голиардам петь скабрезные песни на мотив католических молитв Sanctus или Agnus Dei; запрет этот явно доказывает распространенность подобного сочинительства! Голиардическая поэзия, рожденная желанием сбросить ярмо латинской метрики, поначалу выступала как своего рода стилистическое упражнение, задачей которого являлось максимальное использование возможностей акцентного стиха. Латинская модель, построенная на длине слогов и чередовании долгих и кратких звуков, ощущалась явно устаревшей; латынь, отступая, освобождала место местному лимузенскому наречию. Другому языку — другую метрику. В основу нового стихосложения, основанного на количестве слогов, было положено место ударного слога в конце стиха; а вскоре была изобретена рифма. Латинская литургия, церковные гимны, стихи, «тропы» (слово, от которого, возможно, произошло название trobador, «трубадур») стали плодородной почвой, позволившей укорениться различным поэтическим влияниям и, прежде всего, прибывшим из ближайшей мусульманской Испании вместе с прекрасными сарацинскими пленницами, исполнявшими любовные песни, аккомпанируя себе на музыкальных инструментах; влияние арабо-испанской поэзии на становление поэзии трубадуров до конца еще не исследовано. Торговцы прививали сеньорам, проживавшим в городах, пристрастие к восточной роскоши, пьянящим ароматам пряностей и дорогим вещам, о существовании которых прежде даже не подозревали; походы крестоносцев и путешествия паломников прокладывали все новые и новые пути в страны арабского мира.

Стих (vers) стал одним из основных «инструментов» трубадура; до конца XII века этот термин был эквивалентен понятию кансоны (canso), образцовому лирическому стихотворению на мирскую тему. Прославление любви в стихах, положенных на музыку, с использованием каждый раз новой метрической формы — вот тот оригинальный инструмент, изобретенный трубадурами и приспособленный ими для своего необычного ремесла. Все строфы кансоны построены по единой метрической схеме и имеют одинаковую мелодию. Ученый эрудит Иштван Франк насчитал более восьмисот различных размеров, приходящихся на почти две с половиной тысячи сохранившихся песен трубадуров. Если кансона — «инструмент», то другие жанры — скромные «приспособления», порожденные необычайной восприимчивостью трубадуров ко всем проявлениям жизни и гибкостью трубадурского стиха. Самые ранние производные от кансоны — сирвента и тенсона. Жанр сирвенты занимает подчиненное место по отношению к кансоне, заимствуя у нее и мелодию, и размер; однако говорится в сирвентах не о любви, а о предметах, достойных осмеяния, о морали или о политике; широкое распространение этот жанр получил в XIII веке. Можно вспомнить также плач (planh), унаследованный непосредственно из латинской поэзии, особую форму стиха, принятую при сочинении песен, оплакивающих умерших. Жанр тенсоны представляет собой спор на определенную тему и строится в форме диалога между двумя или более участниками. Мелодия тенсоны обычно не оригинальна. Спорщики вполне могут быть лицами вымышленными, в числе их может оказаться сам Господь или даже какая-нибудь ожившая вещь. «Инструмент» позволяет высказываться на любую тему и использовать любые мелодии, от самых изысканных до самых примитивных. Чтобы пополнить жанровый арсенал совершенного трубадура, к трем вышеуказанным основным «инструментам» следует добавить список «инструментов» дополнительных, иначе говоря, популярных жанров, таких, как пастурель, альба, танец, баллада и других, а также значительно более редких поэтических жанров, например жанр cossir (сетование), своеобразной элегии, примечательной своими рифмами, варьирующимися от строфы к строфе.

Арнаут Даниэль заостряет инструмент настолько, что становится возможным изготовлять чрезвычайно сложные украшения; к ним можно отнести жанр секстины. Это поэма в шесть шестистрочных строф, где каждая строка оканчивается одним из ключевых слов, которое вновь повторяется в определенной позиции в остальных строфах; слово, стоящее в конце строфы, начинает следующую строфу; наконец, все шесть ключевых слов, объединенных попарно ассонансами, сконцентрированы в трех последних строках, называемых tornada, или посылка — так же, как и в кансоне. Столь сложное построение свидетельствует о виртуозном таланте автора, создавшего сей чудесный инструмент. Сохранилась и уникальная мелодия этого стихотворения. Секстина имела огромный успех, форма ее полюбилась Данте и Петрарке и еще многим поэтам, вплоть до современных потомков окситанских трубадуров.

Однако кансона, трубадурский шедевр, жанр, самой природой предназначенный для поэтических изысканий, — словно в насмешку! — претерпит урон в плане техники стихосложения. В конце концов многие станут находить удовольствие в искажении его симметрии и уничтожении гармонии, в результате чего образуется descort*, поэтический разнобой. Сохранилось десятка два дескортов, и все они представляют собой куртуазные любовные песни. Каждая строфа в них имеет свой размер и свою мелодию. Одно из таких стихотворений принадлежит Раймбауту де Вакейрасу; в нем каждый куплет (cobla) написан на своем языке: провансальском, итальянском, французском, гасконском, галисийском, а в последней строфе все языки собраны вместе — по две строчки на каждом. Это стихотворение является убедительным доказательством многоязычия жителей юга средневековой Европы.

О куртуазных добродетелях

Куртуазные добродетели превозносятся главным образом в кансонах. А кансоны воспевают прежде всего любовь. Fin’amor, любовь куртуазная, утонченная, любовь как добродетель, достоинство, заслуга, любовь, объединяющая в себя все ключевые понятия языка трубадуров. Разумеется, ни желание, ни чувство из понятийной системы не исключаются, однако реализация их переносится на более высокую ступень, в область духовного совершенства личности; любовь — своеобразная школа духовного роста индивида. Концепция любви у трубадуров стала первым этапом на пути становления субъективизма в литературе.

Трубадур поет, потому что он влюблен, хотя ему далеко не всегда отвечают взаимностью; однако он утверждает, что в любви главное любить (даже когда поэт жалуется, что не любим), ибо, как добавляет, к примеру, Бернарт де Вентадорн, от любви лучше становится и поэтическое мастерство, и сам человек! Ценность человека, который любит, возрастает; подобное утверждение звучит вполне гуманистически.

При дворах сильных мира сего — королей и сеньоров — всегда найдется место для людей, готовых содействовать славе хозяев этих дворов. Надо неустанно восхвалять воинские подвиги, чтобы поддерживать воспоминание о мужестве тех, кто совершил их, и превозносить щедрость былых времен, дабы заслужить награду и новые милости: кров на зиму, пищу, теплую одежду, коня или деньги, чтобы было с чем пуститься в путь.

Трубадуры отнюдь не считают бедность добродетелью; таковой она является, скорее, для церковников; однако и они молчат об этом вплоть до возникновения в середине XIII века нищенствующих монашеских орденов. Трубадуры воспевают «людей богатых», то есть могущественных, и причисляют к добродетелям юность (joven). В творчестве Бертрана де Борна слово «юность» имеет сорок три контекстных значения. Оно обладает обширным семантическим полем, покрывающим весь комплекс куртуазных добродетелей, присущих классу молодых холостых рыцарей. Не имеющие средств к существованию, молодые рыцари постоянно пребывают в поиске, постоянно жаждут благодеяний; будучи зависимыми от сеньора, они ожидают от своего повелителя щедрых даров (largueza) в виде денег и земель; стремясь заслужить уважение дамы-госпожи, они также ждут от нее щедрости, не имея оснований надеяться на более ощутимые милости. Они чрезвычайно щепетильны, у них высоко развито чувство чести, и поэтому более всего они боятся клеветников (lauzengiers), злых завистников, стремящихся очернить их в глазах дамы и оговорить перед мужем: клеветник — персонаж, более всех подвергающийся поношениям. Молодому человеку надо жить в самой гуще придворной жизни, дабы учиться владеть своими чувствами, уметь подавлять их, стараясь не стать объектом насмешек со стороны старших, пытаться сдерживать свои порывы, то есть исповедовать добродетель mezura («мера») и являть пример самоотречения, терпения и самообладания. Подобно истинной радости францисканцев, наслаждение трубадуров также имеет своим источником не-обладание. Словарь и систему жестов, с помощью которых происходит ухаживание за дамой, куртуазные поэты заимствуют из ритуалов принесения оммажа, то есть установления феодальных связей, соединяющих их с сеньором, супругом дамы.

В XII и XIII веках каждый, кто мог получить образование и достичь культурного уровня клирика, имел возможность стать трубадуром. Конечно, при условии, что он умел сочинять стихи!

Музыка

Дошедшее до нас музыкальное наследие трубадуров достаточно скромно: на более чем две с половиной тысячи поэтических текстов приходится лишь около двухсот пятидесяти мелодий (зато мелодий труверов, писавших на языке ойль [иначе говоря, на старофранцузском], сохранилось около тысячи четырехсот). Среди сохранившихся мелодий некоторые представляют собой вариации одного и того же мотива. Так, на двести сорок шесть стихотворений, дополненных музыкальными текстами, сто девяносто пять нотных записей являются версией одной и той же мелодии, и только к пятидесяти одному стихотворению сохранилось по нескольку вариантов мелодии. Разумеется, у каждой мелодии была «оригинальная версия», специально сочиненная трубадуром, но она потерялась; по крайней мере, как она соотносится с сохранившейся мелодией, нам неизвестно. Поэтому говорить о музыке трубадуров гораздо труднее, чем об их поэзии, тем более что в рукописных источниках нередко обнаруживается, что стихотворение переписано одним скрибом, а нотная запись — совершенно другим. Есть основания предполагать, что сохранившаяся музыка была мелодиями наиболее популярных и чаще всего исполняемых песен.

В течение XII и XIII веков среди ученых клириков идет оживленная дискуссия о нотной записи, о том, как сочинять музыку, о музыкальных жанрах и формах. В этот период можно также говорить о великой аквитанской полифонии, создававшейся в одном из крупнейших очагов средневековой культуры — монастыре Святого Марциала в Лиможе. Музыка, написанная для литургии, вполне вписывается в общеобразовательную программу наряду с философией и теологией. Соседствуя с наукой о числах, музыка рассматривается как число, ставшее слышимым. Следование семи музыкальных тонов, подобно семи планетным сферам, является отражением красоты Господа. Идеи Пифагора, Платона и Аристотеля, ставшие известными благодаря переложениям Блаженного Августина, выполненным в конце IV века, в Средние века получили широкое распространение; в немалой степени этому способствовали труды жившего в VI веке Боэция, великого теоретика и почитателя мудрости древних. Влияние философии Боэция присутствует на протяжении всего Средневековья, сочинения его очень рано стали переводить на народные языки и, в частности, на окситанский. Именно Боэций чаще всего цитируется в музыкальных трактатах, например в труде доминиканца Иеронима Моравского, написанном в XIII веке.

Как уже было отмечено, искусство трубадуров распространяется в той же среде, где создались необходимые предпосылки для рождения нового стиля паралитургического песнопения (versus), создание которого связано со школой монастыря Святого Марциала в Лиможе, а также «тропа», наиболее продуктивного изобретения, созданного в Окситании, и нашедшего применение как в литературе, так и в музыке. Троп, своего рода текстовая вставка в литургию, являет собой разновидность средневекового комментария, экзегетического толкования текста Писания, согласованного с теологической точкой зрения и переложенного на уже существующий мотив. Репертуар тропов был очень популярен, равно как и паралитургические песнопения; особым успехом дополнения к литургии пользовались в средневековой Аквитании, на родине первых трубадуров. Клирики и трубадуры использовали новые принципы просодии, основанные уже не на чередовании долгих и кратких слогов, а на словесном ударении, числе слогов и рифме.

Музыкальные теоретики, такие, как Жоффруа де Венсоф или Иоанн де Гарландиа, рассматривают сочинение музыки как практическое искусство, основанное на симметрии и гармоническом созвучии души и тела. В сфере, где царствует сочинитель музыки, трубадур воплощает в звуковую реальность неосязаемое присутствие божественной сущности. Один из лучших поэтов, Бертран де Вентадорн, утверждает, что посредством musica humana (музыки человеческой) сущность человеческой натуры претерпевает благоприятные изменения; о музыке, ее сути и назначении написано много научных трактатов. На более низкой ступени лестницы, где расположились категории музыкального искусства, находится musica instrumentalis (инструментальная музыка), относящаяся к сфере исполнительской, как инструментальной, так и вокальной; здесь основное место отводится певцу и объекту — музыкальному инструменту. Выдвигая настоящее различие, теоретики объясняют особую роль каждой музыкальной функции.

Иоанн де Гарландиа, бывший в 1229–1231 годах «главой грамматистов» в университете Тулузы, писал, что «рифмованная поэзия является отраслью музыкального искусства». Но в течение XIII века происходит утверждение поэзии как самостоятельного жанра искусства, поэзия перестает быть одной из подкатегорий искусства музыкального и начинает сотрудничать с музыкой на равных. В XIV веке авторы трактатов о поэтическом искусстве, или об «искусстве trobar» (находить слова), каталонцы Раймон Видаль и Джауфре де Фойша уже пишут не о музыке, а о грамматике и стихосложении. Для трубадуров классического периода музыка и стихосложение, бесспорно, идут рука об руку, для них это очевидно. Лирическое стихотворение трубадура перебрасывает мост между риторикой и музыкой, между тривием и квадривием, между теорией и практикой. На закате трубадурского искусства музыка и поэзия стали расходиться в разные стороны, поэт перестает быть композитором и наоборот, в то время как функции трубадура и жонглера по-прежнему остаются практически нераздельными. В последней четверти XIII века Гираут Рикьер пишет королю Кастилии Альфонсу X длинное прошение в стихах, суть которого сводится к следующему: он предлагает королю закрепить звание «трубадура» за тем, кто сочиняет стихи, а звание «жонглера» — за исполнителем этих стихов; иначе происходит сплошной обман, отчего трубадур и просит короля во всеуслышание поддержать его предложение. Во второй половине XIII века трактаты по музыке неуклонно множатся. В них отражаются многочисленные изменения, происходящие как в музыкальной теории, так и в практике. Появляется множество новых обозначений — discantus (дискант, форма двухголосого пения, когда к основному голосу добавляется подголосок или музыкальная фраза, повторяющая основную мелодию), organum (органум, свободный распев верхнего голоса для укрепления многоголосия), conductus (кондукт, латинское одноголосие, предназначенное для сопровождения процессий, превратившееся в певческой школе при соборе Парижской Богоматери в многоголосие), мотет (жанр литературный и жанр музыкальный, литургическое или мирское песнопение, рассчитанное на исполнение двумя, тремя или четырьмя голосами); они свидетельствуют о вторжении мирских элементов в церковные песнопения. Среди теоретиков, и прежде всего на севере Франции, начинаются дискуссии об инструментальной (бестекстовой) музыке; эту музыку рассматривают как одну из форм музыкального искусства.

Музыкальные сочинения и нотная запись

Страница из рукописи начала XIV в., «Бревиарий Любви» Матфре Эрменгау.

Замок в Руэрге (XIII в,), где исполняли кансоны трубадуры.

Замок Керибюс в горах Корбьера (XIII в.): настоящее «орлиное гнездо» южнофранцузского феодала.

Замок (XII в.) в Лангедоке.

Арнаут Даниэль, книжная миниатюра.

Первая страница рукописи «Служебника катаров».

Авиньонет в Лорагэ: здесь в мае 1242 г. отрядом файдитов были убиты инквизиторы и сопровождавший их отряд солдат.

Фанжо: в этом доме с 1211 по 1214 г. проживал св. Доминик.

Замок графов де Фуа в Арьеже (постройка XI–XV вв.).

Современный вид со стен Монсегюра.

Замок Монсегюр, последний оплот катаров.

Альби: церковь Св. Цецилии (постройка начата в 1282-м и завершена в 1480 г.) и Старый мост (1010–1030).

Руины замка графов де Бо, в XIII в. здесь часто устраивали знаменитые «суды любви».

ДОРОГИ ТРУБАДУРОВ

Сен-Жиль, бывший во времена трубадуров важным портовым городом: резные порталы собора (XIII в.).

Альби, бывший дворец епископа (XII и XVII вв.)

Тулуза, собор Св. Стефана; неф Раймона VI (1211 г.).

Каркассонн: графский замок (XII в).

Замки Ластурс-Кабарат, часто посещавшиеся трубадурами.

Каркассонн, наши дни; общий вид.

Тулуза, собор Св. Сернена (строительство началось в 1080 г. и завершилось в начале XIV в.)

Прованс: аббатство Сенанк (XII в.) неподалеку от Арля.

Кладбище Алискан в Арле.

Арль: портал собора Св. Трофимия (XII в.).

Обитель Св. Гильома Пустынника (XI в.).

Муассак: внутренний дворик аббатства (XI–XII вв.)

Суждения музыковедов о музыке трубадуров весьма различны. Как сочиняли музыку окситанские поэты и когда? Сочиняли и тут же записывали? Или же первые музыкальные записи появились только в ранних песенниках — рукописных сборниках песен трубадуров, то есть к середине XIII века, после разрушительного Крестового похода против альбигойцев? Последнего мнения придерживается Хендрик Ван Дер Верф. Два американских издателя (F. R. P. Akehurst et J. M. Davis), недавно выпустившие собрание лирических и музыкальных текстов трубадуров, действительно полагают, что мелодии с момента их создания долгое время передавались изустно, пока их наконец не переносили на бумагу. Согласно этой гипотезе самые ранние из них бытовали в устной форме почти двести лет. В наших рассуждениях мы опираемся на книгу Элизабет Обри, а также на статью «Музыка» Хендрика Ван Дер Верфа.

Мелодии трубадуров сохранились в отрывочных нотных записях в четырех больших рукописных книгах, называемых песенниками. Две из них содержат в основном песни труверов на языке ойль, то есть на старофранцузском, они записаны на севере Франции и хранятся в Национальной библиотеке в Париже. Первая из этих рукописей именуется «Песенником Карла Анжуйского», так как она была выполнена для принца Анжуйского около 1253–1254 годов; в ней имеется четыреста двадцать восемь песен труверов и шестьдесят шесть песен трубадуров, записанных на «офранцуженном» окситанском языке; к пятидесяти одной песне есть музыкальные тексты. Второй сборник составлен около 1240 года и содержит триста тридцать пять песен и двадцать одну мелодию трубадуров. Эти песенники французского происхождения являются наиболее ранними источниками, знакомящими нас с музыкой трубадуров. Парадокс налицо: поэты, сочинявшие на языке ойль, достаточно рано проявили живой интерес к сочинениям трубадуров, главным образом в их письменной форме, ибо для устного знакомства требовался переводчик; пока северяне черпали вдохновение — как музыкальное, так и поэтическое — из записанных кансон, на юге песни трубадуров продолжали бытовать в устной форме. Видимо, поэтому произведений поздних трубадуров во французских песенниках нет, зато в них достаточно полно представлена поэзия Бернарта де Вентадорна и Джауфре Рюделя.

Два других песенника составлены целиком из песен на окситанском языке. Оба записаны на юге, один — в окрестностях Тулузы, а другой — в Северной Италии (в Ломбардии или в Венето), в конце XIII века. Он содержит двести тридцать пять лирических стихотворений и восемьдесят одну мелодию, записанную нотными знаками.

Основной рукописью, знакомящей нас с музыкой трубадуров, без сомнения, является провансальский песенник R. Он был составлен не раньше 1292 года, то есть после того, как было написано последнее стихотворение Гираута Рикьера; скорее всего, он должен датироваться первой четвертью XIV века. В нем девятьсот сорок семь лирических песен, из которых сто шестьдесят имеют мелодию. Из сорока двух поэтов, к произведениям которых сохранилась музыка, двадцать пять представлены в этом сборнике. Он является единственным источником, где можно найти мелодии к кансонам Гираута де Борнеля, Бертрана де Палазоля, Бертрана де Борна, Раймбаута де Вакейраса, Монаха Монтаудонского, Юка Брюненка, Гильема Адемара, Каденета, Понса д’Ортафаса, Аймерика де Беленоя, Пейре Карденаля и Гираута Рикьера. К несчастью, ни один из песенников не сохранил мелодии Гильема IX или Серкамона.

Как записывалась музыка трубадуров, какие записи предлагают нам источники?

Невмы в виде точек, имеющих форму, напоминающую квадрат, иногда соединенные вместе ступенчато, начертаны на горизонтальных линиях, числом четыре или пять. Эти линии — прообраз нынешнего нотного стана; такой способ воспроизводит систему нотации на строчках, созданную Гвидо Аретинским. Начало каждой строки или же все строки сразу могут быть отмечены ключом ut (до), fa или sol. Между музыкальными фразами пока еще нет тактовых черт. Только первая строфа дается с музыкальной нотацией. Следовательно, надо понимать, что для последующих строф используется та же самая мелодия. Мелодию, повторяющуюся несколько раз — пять, шесть, семь или даже больше, — было легче запомнить, хотя, если судить по сохранившимся записям, многие из них были довольно сложными: диапазон превышал целую октаву, а интервалы являли собой достаточно замысловатые комбинации, даже когда речь шла о коротких музыкальных мотивах. В музыкальных фразах встречается несколько повторяющихся мелодий. С другой стороны, существует тесная связь между стилем, структурой или текстовой темой и музыкальным содержанием лирического сочинения. Основная проблема, которую современным исполнителям средневековых песнопений ставит тогдашняя нотация, — это определение длительности тонов, размера и ритма. Мнения разделились: одни выступают за декламационный стиль, когда каждая нота обладает примерно одинаковой длительностью, отчего исполнение вторит синтаксису стихотворения и словесному ударению; другие предпочитают размеренный стиль, где в определенном порядке и через определенные промежутки чередуются долгие и краткие ноты; наконец, сторонники стиля, основанного на равном размере каждого слога, полагают, что петь приходилось достаточно быстро, так как были слоги, которым соответствовали две, три или даже четыре ноты: это напоминало орнаментированное пение. Ни одна из теорий не может претендовать на точность, ибо не подтверждена документально. Даже если предположить наличие определенной свободы интерпретации, следует помнить, что каждая мелодия должна была обладать узнаваемым ритмом, который придавал бы ей свою неповторимую форму. Так как мелодии повторялись от строфы к строфе, то ритмический облик каждой строфы был одинаков. Например, в очаровательной песне-альбе Гираута де Борнеля Reis glorios («Славному царю…») два первых стиха каждой строфы имеют одинаковую музыкальную и метрическую структуру, что дает возможность сопровождать музыкой каждую строфу во время ее исполнения.

Таким образом, остаются музыкальные «записи», но отсюда встает вопрос, кто их выполнил, записал невмами. Никакие источники ничего не могут нам на этот счет сообщить. Какие трубадуры были в состоянии записывать музыку к своим лирическим сочинениям? В жизнеописании Элиаса Кайреля написано, что хотя он и был дурным трубадуром, зато «хорошо умел записывать слова и напев». Но эти сведения относятся к XIII или XIV веку. Однако музыка, совершенно очевидно, не сочинялась импровизированно во время исполнения; к этому времени она, без сомнения, уже была «изобретена», быть может даже, без вмешательства писца и нотной записи!

Музыкальные инструменты

Первый вопрос — исполняя собственные песни, аккомпанировали ли трубадуры себе на музыкальных инструментах? До настоящего времени полагали, что раз инструменты — струнные, духовые или ударные, согласно средневековой классификации — часто представлены в произведениях изобразительного искусства XII и XIII веков, в том числе на миниатюрах в рукописях, и упоминаются в литературных произведениях (как в лирике, так и в романах), значит, они, несомненно, использовались для аккомпанемента песен. Но эта очевидность только кажущаяся, и она требует комментария. Во-первых, о музыкальных инструментах в средневековых текстах упоминается достаточно абстрактно, то есть в них не уточняется, каково было их применение. Разумеется, из этого нельзя делать вывод, что этими инструментами не пользовались… Скорее, напротив, использование их было делом обыденным; ведь столь же скудную информацию имеем мы о пище и об одежде трубадуров. Однако на этом основании мы не делаем выводов, что они ходили голодными и голыми. Но тогда почему столь редко приводятся оценки трубадура как аккомпаниатора, в то время как о его голосе, а тем более о его талантах как поэта и сочинителя музыки говорится много и охотно? С одной стороны, произошел переход от устной культуры к письменной. С другой стороны, известно, что произведения трубадуров располагаются в «высоком», аристократическом регистре «великого куртуазного пения», принципиально отличающемся от «низкого» регистра народной музыки, например от танцевальных мелодий. Видимо, для каждого регистра имелся свой тип исполнителей: или трубадур, или жонглер.

Возникает второй вопрос: если пение сопровождалось аккомпанементом, игрой на музыкальном инструменте, то кто на нем играл? Многие трубадуры умели играть на музыкальных инструментах. Бедный овернский рыцарь Пейроль, скатившийся до положения жонглера, был известен своей игрой на виоле, струнном смычковом инструменте. Были также трубадуры, которым аккомпанировали женщины; к примеру, на полях одной из рукописей изображена женщина, подыгрывающая певцу на тамбурине. У некоторых рыцарей-сочинителей на службе состояли жонглеры, которые и исполняли их кансоны; легко представить себе, как трубадур аккомпанирует жонглеру на каком-либо музыкальном инструменте, и наоборот.

В связи с проблемой использования музыкальных инструментов встает и третий вопрос: как определить природу и тип музыки, которую можно было извлечь из этих инструментов, принимая во внимание, что нотация воспроизводит лишь мелодию, и ничего больше?

Среди музыкальных инструментов в окситанских текстах чаще всего упоминается виола. За ней следует арфа, флейта и энфлабоц — инструмент, более всего напоминающий волынку. Изображения в Церкви целестинского монастыря в Авиньоне, в сводчатом зале донжона замка Пюивер, в монастыре якобинцев в Тулузе позволяют создать представление о тогдашних музыкальных инструментах. Трубадур чаще всего пел один. Ему мог аккомпанировать один или, в крайнем случае, два человека, однако они никогда не перекрывали голос певца, ибо главным правилом почиталась хорошая слышимость текста. Поэтому от исполнявшейся во время пения музыки воспоминаний сохранялось мало: она всего лишь дополняла выводимую певцом мелодию.

Исполнение, или Перформанс

Нельзя забывать, что поэт-композитор был также и первым исполнителем кансоны. Он сам или же кто-то из его свиты наверняка исполняли эту кансону многократно, по различным случаям и перед различной публикой, следовательно, им, без сомнения, приходилось вносить определенные изменения в текст или в мелодию. Музыкальный текст, сохранившийся в песенниках XIII–XIV веков, особенно труден для воспроизведения, ибо истоки его нотации нам неизвестны; он относится к тому типу музыкальной культуры, где повтор или утилитарная адаптация мелодии некоторых стихов играют огромную роль в процессе запоминания песни ее исполнителем. Исполнитель мог свободно вносить дополнения в мелодию, и эти изменения, очевидно, не могли быть отражены в нотной записи, где каждая нота, скорее всего, имеет более или менее одинаковую длительность.

По сравнению с другими музыкальными жанрами репертуар трубадуров в целом достаточно узок и беден сложными вариациями, поэтому, пытаясь постичь музыку трубадуров, видимо, следует привлечь на помощь дополнительные источники и, в частности, многочисленные рукописи григорианских хоралов, с одной стороны, и песенников труверов, с другой. Но не заведут ли подобные исследования нас в тупик? Мелодии своих песен трубадуры хранили в голове; однако резонно предположить, что музыкальный текст они набрасывали письменно на каком-нибудь листке, и, таким образом, в записи мелодия появлялась раньше, чем ее исполняли в полный голос со всеми необходимыми по случаю вариациями.

Знаменитая кансона Бернарта де Вентадорна Can vei la lauzeta («Люблю на жаворонка взлет…») дошла до нас вместе с двенадцатью различными музыкальными версиями. Но прежде чем кансона была записана, она почти столетие просуществовала в устной форме. Тем не менее следует отметить большое сходство всех двенадцати версий, включая и подражания — contrafacta — на французском, латинском и окситанском языках, созданные в XIV веке. К песням, приписываемым Бернарту де Вентадорну, сохранилось девятнадцать мелодий, к песням Гаусельма Файдита — четырнадцать, к песням Фолькета Марсельского — тринадцать. Большинство мелодий сохранились в двух или трех версиях. Исходя из имеющегося корпуса музыкальных текстов, можно сделать несколько общих выводов. Существует тесная связь между стихотворением и мелодией; на этом сплаве базируется лиризм куртуазной поэзии. Мелодия, предназначенная для первой строфы, служит и для последующих строф, обладающих, таким образом, аналогичной метрической схемой: каждая строфа имеет равное количество стихов, а каждый самостоятельный стих — равное количество слогов во всех строфах. Место же тонического ударения в стихе может варьироваться, вне зависимости от цезуры и рифмы, что дает исполнителю полную свободу в выборе способов достижения желаемой им выразительности. Текст каждой строфы составляет смысловое единство, так что исполнители, подобно переписчикам рукописей, могли изменять порядок следования строф между собой. Но первая строфа почти всегда оставалась во главе стихотворения, что позволяло запоминать песню по ее первому стиху (incipit).

Каждое исполнение было в своем роде уникальным представлением, во время которого исполнитель должен был выказать весь свой талант, дабы сначала привлечь, а потом и захватить внимание публики. Razo, или рассуждение (комментарий), прозаический текст, большей частью предшествующий стихотворению, в нескольких фразах излагал содержание песни. Razo в сочетании с громким голосом позволял добиться тишины от собравшихся в зале замка гостей или созвать разбредающуюся в разные стороны публику, если праздник проходил вне стен замка. Затем начиналось исполнение песни, при этом разные строфы пелись на одну и ту же мелодию, что, несмотря на вариативность текста, создавало своеобразный эффект повторяемости, способствовавший запоминаемости песни; вместе с тем оставался простор для голосовых и прочих способов придать исполнению большую выразительность. Благодаря и повторяемости, и вариативности слушатели запоминали и мелодию, и ее исполнителя.

В razo, предпосланном одной из песен Арнаута Даниэля, о котором в жизнеописании говорится, что его произведения «понять и выучить не так-то просто», рассказывается забавная история о том, как могли распространяться сочиненные песни. Однажды в Пуатье, где находился двор Ричарда Львиное Сердце, один жонглер бросил Арнауту Даниэлю вызов, заявив, что он «находит» рифмы более изысканные, чем Арнаут. Трубадур вызов принял. Спорщики избрали своим судьей короля, и каждый побился об заклад, что победит соперника; в залог же каждый дал коня. Король запер состязающихся по одному в соседних комнатах. От скуки Арнаут не мог связать и двух слов. Жонглер же сочинял быстро и складно. Сроку им было дано десять дней; время пролетело быстро, и вот уже до вынесения приговора королем осталось всего пять дней. Жонглер спросил Арнаута, удалось ли ему сочинить свою песню, и тот ответил: «Да, я сочинил ее уже три дня назад», хотя на самом деле он о ней даже и не думал. И вот жонглер всю ночь пел свою песню, чтобы получше ее запомнить. А Арнаут решил подшутить над ним. Всю ночь, пока жонглер пел, Арнаут запоминал текст и музыку. Представ перед королем, Арнаут заявил, что хочет исполнить свою песню, и запел песню жонглера. Тот, услышав свое сочинение, принялся возмущаться. Король потребовал объяснений. И под смех собравшихся Арнаут объяснил, в чем дело. Шутка получилась, игра — а это именно игра (joc) — удалась. Значит, он выиграл пари! Король не стал забирать себе их заклады, а наоборот, одарил обоих подарками; но двор приписал авторство кансоны Арнауту, равно как и рукопись, сохранившую ее в единственном экземпляре. А жонглер так и остался для нас анонимом!

Некоторые трубадуры оставили о себе память как о хороших певцах; к ним относятся бывший каноник Пейре Роджьер и Пейре Овернский, обладавший особым талантом искусно высмеивать своих современников, прежде всего умельцев-жонглеров и трубадуров, как тех, кто с успехом развлекал придворных при королевских дворах, так и тех, кто, судя по всему, не имел успеха у публики. Гаусельм Файдит пел плохо, хотя умел прекрасно сочинять и текст, и музыку; ему пришлось стать жонглером, потому что он растратил все свое состояние, играя в кости. Ричарт де Бербезиль был очень застенчив, и стоило ему оказаться в обществе, как он тут же терялся, и чем изысканней и многочисленней было общество, тем больше он терялся. Поэтому его непременно требовалось подбадривать. Однако, как добавляет составитель его жизнеописания, у него был красивый голос и он умел прекрасно исполнять песни своего собственного сочинения!

Также, согласно источникам, немало трубадуров к каждому новому стихотворению сочиняли новую музыку; так поступал, например, Гильем Райноль Д’Ат, однако ни одна из его мелодий до нас не дошла, поэтому нам остается только гадать…

Трубадур должен был непременно поразить своих слушателей. Чтобы выступление прошло успешно, ему приходилось являть себя и искусным музыкантом, и поэтом, и исполнителем, а подчас и разыгрывать настоящий спектакль, чтобы очаровать или взволновать публику. В отличие от трувера Северной Франции, трубадура, совершенно очевидно, не интересует та слава, которую он может снискать посредством власти письменного слова, через книги, молчание традиции на сей счет следует толковать именно так… Заботу о своей нетленной славе трубадур предоставляет потомкам. Кансона — и стихи, и мелодия — должна понравиться сегодня, сейчас, ибо только тогда он будет иметь счастье слышать, как дамы исполняют ее возле ручья. Гираут де Борнель искренне радуется, услышав вот такое бесхитростное исполнение своей песни, и он прав, так как этот способ — наилучший, чтобы одержать победу над временем:

Мне нравится слышать собственную песню, которую выводит чистый и безыскусный голос, слышать, как ее поют, направляясь за водой к ручью [153] .

Коммуникативное ремесло: трубадуры и меценаты

Из одного замка в другой, от одного двора к другому лежат пути трубадуров; повинуясь воле своих покровителей, они идут через равнины и долины, перебираются через горы и переплывают моря. Вручив посланцу — верному или лукавому — свою кансону, они надеются, что песнь их достигнет ушей дамы, чье сердце они стремятся растрогать; разумеется, все они жаждут увидеть свою даму воочию. Сирвенты трубадуров летят ко дворам князей и владетельных сеньоров: поэты желают либо что-то сообщить, либо побранить их, одарить советом или похвалить.

Лимузенский трубадур Бертран де Борн, родившийся в середине XII века, активно вмешивался в борьбу за сферы влияния в Аквитании, которую вел Генрих II Плантагенет со своими сыновьями с одной стороны, и король Франции — с другой. Жизнь трубадура поистине может считаться показательной, равно как и сыгранная им роль. Владея нераздельно вместе с братом укрепленным замком Аутафорт, он быстро превращает замок в яблоко раздора. Воинственный поэт обращается за помощью и поддержкой то к партии Плантагенетов, то к партии короля Франции, и его ссора с братом вскоре становится частью распри, которую сыновья Генриха Плантагенета ведут с отцом, и случается это в самый разгар междоусобиц в семействе Плантагенетов. Бертран принимает сторону старшего сына английского короля, «короля-юноши», чья расточительность пришлась ему по душе; брат же его становится на сторону второго сына, беспокойного Ричарда Львиное Сердце, жестоко обошедшегося с мятежными аквитанцами. К несчастью, 11 июня 1183 года «король-юноша» Генрих умирает. Бертран оплакивает его в несравненном по красоте плаче (planh):

«Тот, кто могилой до срока захвачен, / Мог куртуазности стать королем», тот, кто «для юных вождем и отцом / Был…», «Роландовых дел /Преемник был рьян […] Весь мир в изумленье / Поверг […]/ От Нила до стран, / Где бьет в берега океан» [154] .

В этом плаче поэт описывает жизнь, которая по сердцу ему самому, жизнь сеньора учтивого и богатого, соответствующего куртуазному идеалу; сеньора, которого мечтают получить в покровители все трубадуры. Этот сеньор учтиво принимает, постоянно делает подарки, куртуазно приветствует гостя: «добро пожаловать!», имеет большой дом, хорошо его содержит и заводит в нем благородные порядки; он щедр на одежду и деньги, прекрасно воспитан, у него едят под звуки виолы и приятных песен, свита его многочисленна и состоит сплошь из могущественных и отважных рыцарей, избранных из самых лучших в своем сословии. И никаких упоминаний о даме. Бертран оплакивает горячую мужскую дружбу, связывавшую его с Генрихом, который на его великое горе слишком рано покинул этот мир.

Сразу же после смерти «короля-юноши» Бертран теряет свой замок: ему приходится уступить его брату; однако вскоре он обретает его вновь после того, как выходит из борьбы аквитанских баронов против их сюзерена. Вскоре он предлагает свои услуги партии английского короля и Ричарду, графу Пуатье, и делает это в следующих словах:

Если граф будет со мной любезен, если не будет скрягой, я буду ему весьма полезен в его делах, ибо я чист, как серебро, смиренен и предан.

Невозможно более ловко составить документ, обладающий сладкозвучностью стиха и одновременно свидетельствующий о — вовсе не бескорыстной — готовности пленять властелина…

Когда в 1189 году Филипп-Август отдает Жизор в удел Ричарду, Бертран просит своего верного посланца и жонглера Папиоля разнести по всем краям его слова о том, что «Льва — Ричарда почтить не вздор! Король Филипп ягненком стал — / Утратит все, чем обладал». Строго критикуя Филиппа, трубадур превозносит Ричарда. Тут умирает старый король Генрих. И 3 сентября этого же года Ричард становится королем Англии.

Двумя годами раньше на Востоке христиане под стенами Тиверии (Генисарета) потеряли деревянный крест, на котором распяли Спасителя, и Иерусалим попал в руки Саладина. Слух о поражении достиг западного мира в 1187 году. Первым среди принцев Ричард отправился в Крестовый поход. Бертран де Борн немедля пропел ему хвалу:

Сам Господь наш созывает всех тех, кто отважен, храбр и достоин… Тот же, кто графом сейчас является, и герцогом тоже, и станет потом королем, первым откликнулся на призыв, а потому заслуга его вдвойне велика [156] .

Но Ричард добирается до Святой земли только 8 июня 1191 года, спустя почти четыре года после того, как христиане, осажденные войском неверных, бросили клич о помощи. Слишком поздно.

 

Странствия трубадуров

Бродяги и авантюристы

Трубадуры не могут слишком долго проживать при дворе одного сеньора, им необходимо путешествовать, необходимо завоевать сердца как можно большего количества слушателей, общаться с другими талантливыми поэтами, слушать, что говорят о них разные люди. Трубадуры слывут знатоками ведения дебатов и грамотеями, они умеют нравиться и убеждать, поэтому из них получаются великолепные посланники и утонченные посредники, их гостеприимные покровители нередко отправляют их с поручением к друзьям или политическим противникам. Трубадуры в избытке наделены всеми теми чувствами, которые подталкивают нас к перемене мест: стремлением испытать себя, жаждой повидать иные места, потребностью узнать новое и сделать собственные открытия; следуя своему призванию, трубадуры пускаются в дорогу. Видя, как, сидя в теплом замке, рыцарь пускает пыль в глаза, похваляясь своими подвигами, совершенными во время крестовых походов, трубадура охватывает желание вступить в войско какого-нибудь знатного сеньора, о котором известно, что он дает волонтерам снаряжение и оплачивает их дорожные расходы. Помимо крестового похода еще одним, столь же увлекательным приключением считается паломничество, путешествие к святым местам; паломником может стать человек из любого сословия. После того как количество святых мест умножилось, а монахи стали щедро сулить паломникам спасение и исцеление, количество желающих поклониться святыням резко возросло. Остановившись отдохнуть и перекусить — в таверне или на травке возле источника, — паломники, нещадно приукрашивая действительность, рассказывают своим случайным сотрапезникам и попутчикам настоящий роман о своем путешествии, целью которого является приобщение к христианским святыням. Наряду с Римом и Иерусалимом одним из наиболее почитаемых святилищ становится собор в Сантьяго-де-Компостела в Галисии, где хранятся останки святого Якова Компостельского. Чтобы добраться до него, надо проделать долгий, в несколько недель, а иногда даже и месяцев путь, исполненный опасностей, а потому наиболее заманчивый: ведь совершившего его ждет заслуженный почет. Восстановить маршруты странствий трубадуров по дорогам романского юга, а также их заморские путешествия, чрезвычайно тяжело, ибо сами они нигде не говорят о них прямо, а исключительно намеками. Поэтому, пытаясь представить их более конкретно, воспользуемся рассказами крестоносцев и паломников, запечатленных хронистами той эпохи, а также весьма популярной в те времена книгой «Проводник к святому Якову».

На дорогах Юга

Еще с античных времен Италия и Испания были связаны сетью дорог, пролегавших по южным областям королевства Франции. Между лигурийским побережьем Итальянского королевства и океанским побережьем Иберийского полуострова, через Пиренеи, римляне выстроили несколько дорог, достаточно широких, чтобы на них могли разъехаться две повозки. Одна из таких античных дорог, дорога Домициана, протянувшаяся вдоль провансальского побережья Средиземного моря, пересекала Рону на уровне Тараскона и направлялась в Ним; далее она шла через край, где около 1100 года возник новый город Монпелье, затем огибала укрепленные стены Безье, а в Нарбонне разветвлялась надвое. Одна из ветвей шла на Каркассонн, к дороге «двух морей», а другая, большая и широкая, соединяла Тулузу и Бордо; из Каркассонна же дорога шла в Руссильон, проходила через Эльн и, перебравшись через перевал Паниссар, следовала в сторону Барселоны. Но таких широких и удобных путей было не так много. Среди остальных дорог наиболее важными были мощенные плитами пути («ferrades»), по которым передвигались на мулах, и тропы («drailles»), по которым стада скота перегоняли из одной долины в другую или же с гор на прибрежную равнину; дороги эти часто перекрещивались.

Практически все дороги, по которым передвигались паломники, поддерживались во вполне приличном состоянии. Богатые пилигримы уже не один век совершали паломничества в Рим и Иерусалим (гробница Христа стала местом поклонения задолго до начала крестовых походов), паломники поскромнее направлялись поклониться святым реликвиям в какое-нибудь местное святилище (например, в церкви, посвященные Богоматери, что расположены в Рокамадуре и Пюи, к мощам Святой Веры в Конке, стремились увидеть обитель Святого Гильема Пустынника или собор Святого Жиля в Гаре). В XI веке некоторые старые заброшенные дороги были починены и заново обустроены, а бенедиктинские монахи, главным образом из Клюнийского аббатства, желая связать воедино дочерние аббатства и приорства ордена с его главным монастырем, проложили целый ряд новых дорог. Большая плотность дорожной сети на юге Франции способствует развитию городов, межрегиональной экономической активности и невиданному прежде подъему торговли, еще более оживившейся с началом крестовых походов; пик этой активности приходится на XII столетие. Все крупные города юга, расположенные на равнине, на побережье или в горах, все замки и селения, даже самые крохотные деревушки и хутора соединены между собой дорогами, вымощенными камнем или же с утоптанной землей; по этим дорогам движутся обозы, к которым — в целях безопасности — прибиваются одинокие странники.

Поэтическая кавалькада Гаусельма Файдита

Чтобы получить представление о том, сколько километров мог пройти за свою жизнь трубадур, последуем за Гаусельмом Файдитом, родившимся около 1150 года в Лимузене, где он вырос и сформировался как поэт под влиянием куртуазной школы Эблеса Вентадорнского. Период расцвета его поэтического творчества приходится на 1170–1203 годы. Сохранилось не менее шестидесяти пяти его кансон. Эти кансоны позволяют восстановить маршруты его странствий. Неутомимый ходок и, разумеется, превосходный наездник, он умеет защитить себя, и ошибаются те, кто полагает, что сей беспечный странник по легкомыслию пускается в путь в одиночку. Гаусельм проходит десятки тысяч километров, кочует от замка к замку, перебирается через горы, переплывает через моря и пересекает пустыни.

Самые ранние его стихи написаны в Провансе в долине Роны, где он живет, пользуясь покровительством Раймона д’Агута, сеньора Со и Апта, Тулузского графа Раймона V и, вероятно, еще и Раймбаута Оранского, также великого трубадура. Затем, перебравшись через Альпы, Гаусельм отправляется странствовать по Ломбардии, где его берет под покровительство другой владетельный сеньор, маркиз Бонифачио Монферратский. Из Ломбардии он вновь возвращается в Овернь, где некоторое время живет в замке Монферран, у графа Дофина Овернского, также поэта-трубадура. В 1185 году мы встречаем Гаусельма уже при венгерском дворе, куда он попал, скорее всего, вместе с другими трубадурами и жонглерами в свите Маргариты, дочери короля Франции, обещанной в жены королю Беле III. В следующем году он уже объявляется в Бретани, в свите юного графа Джоффруа Бретанского и летом 1186 года сопровождает его в поездке ко двору короля Франции Филиппа Августа. Но вскоре юный принц умирает, и Гаусельм Файдит вновь пускается странствовать. В своем родном краю он поступает на службу к Марии, виконтессе Вентадорнской, но в 1190 году расстается с ней, чтобы принять участие в Третьем крестовом походе, по возвращении из которого он вновь отправляется ко двору Дофина Овернского. Известно также, что он предлагал свои услуги королю Кастилии, однако неведомо, каков был ответ на это предложение. На рубеже XIII века он прибывает в Монферрат, а так как владетель здешних мест, князь Бонифачио намеревается возглавить Четвертый крестовый поход, то в октябре 1202 года Гаусельм вместе с ним отправляется в Венецию. Потом следы трубадура теряются в Задаре, портовом городе, расположенном на далматинском побережье Адриатики между Триестом и Рагузой (совр. Дубровник). Добрался ли он до Константинополя? Или же вернулся домой? А может быть он, как и его покровитель Бонифачио со своими людьми, через пять лет был зарублен болгарами?

Заморские путешествия: Крестовые походы и паломничества

Искусное владение боевым оружием отличает крестоносца от паломника, совершающего покаяние; однако и тех и других в средневековых текстах называют пилигримами. Подобно всем своим современникам, трубадуры не остались равнодушными к призыву отвоевать Иерусалим у неверных. Разумеется, не все тотчас отправляются в путь, однако и крестовый поход, и паломничество за море являются составной частью их ментального универсума — референтной системой духовных ценностей и образов, откуда они черпают все необходимое для своих стихов. Они называют себя пилигримами любви, используют язык религии, чтобы славить дам, и падают ниц к их ногам, как это делает Гильем Монтаньяголь:

Мне хочется петь, стоит мне только подумать о той великой чести, / Которой удостоила меня любовь, / И о том благородном искушении, которому она меня подвергает: / Ибо та, кому я адресую песнь свою и свои хвалы, / Своей красотою / Подобна только что распустившемуся цветку. / А еще скажу я вам, что уверен я, / Что красота ее поистине небесный дар, / А сама она словно явилась из Рая, / Ибо прелестью наделена она неземной [161] .

Элиас д’Юссель обещает, что если кто-нибудь услышит, как он злословит в адрес своей красавицы, то он отправится в Сирию и дойдет «до самого Тира». «Любовное паломничество», долгая разлука с возлюбленной порождают переживания, иногда формально напоминающие причудливое изложение христианской доктрины о самопожертвовании. Жизнеописание трубадура Джауфре Рюделя, сеньора из замка Блайя, что стоит на реке Жиронде, является превосходной иллюстрацией сюжета о «дальней любви», волнующего и трогательного: на основании добрых слухов, которые распространяют о графине Триполитанской паломники, вернувшиеся из Антиохии, трубадур влюбляется в графиню и, страстно желая увидеть ее, отправляется в крестовый поход. На корабле он тяжко заболевает; по прибытии в Триполи слуги на носилках относят его в странноприимный дом, где он и умирает — если верить жизнеописанию — на руках у своей графини. «Стать пилигримом буду рад, / Чтоб на меня был брошен взгляд, / Прекраснейший в земной юдоли», — вздыхает трубадур.

Отплытие на корабле

Спустя немного времени христианские владыки — графы Барселонские и Генуэзские — вновь перехватили у арабов контроль над западным побережьем Средиземноморья; подобная смена власти совпала с Реконкистой в Испании и Первым крестовым походом в Святую землю (конец XI в.). В Лионском заливе мореплаватели не находят удобных бухт. Отсутствие естественных гаваней, сильные ветры, капризные ураганы, песчаный берег, где массы песка постоянно находятся в движении — все это заставляет мореплавателей сторониться лангедокского берега.

Заморские купцы привозят с Востока невиданные прежде товары, и южная аристократия и духовенство быстро привыкают к новым вещам: дорогим тканям, пряностям, предметам роскоши. В грузовых отсеках кораблей привозят диковинных птиц и крошечных обезьянок, пользующихся огромным спросом у богатых жителей средиземноморского Юга. Каждый год несколько процессий паломников отплывают из Сен-Жиля или Марселя. Главный порт, откуда отправляются в плавание крестоносцы и паломники, направляющиеся со всех концов Франции в Святую землю, — Сен-Жиль, порт, расположенный на одном из притоков Роны, между Арлем и Нимом. Город принадлежит графу Тулузскому, а с середины XIII века входит в состав королевского домена; впрочем, в это время из-за наносов и плывунов город уже практически перестает функционировать как порт. Такая же судьба постигнет и порт Эг-Морт, основанный неподалеку от Сен-Жиля Людовиком Святым в 1241 году.

Южнофранцузские корабли, снаряженные окситанскими или генуэзскими арматорами, а также рыцарями ордена госпитальеров-иоаннитов, представляют собой парусные суда, оснащенные вдобавок еще и веслами. Парусник, снабженный веслами, остроносый или закругленный, с широким носом и такой же кормой (окситанские nau и coca), имеет высокие выпуклые борта и большую осадку; это тяжелый и прочный корабль, прекрасно пригодный для долгих морских переходов. Он часто имеет три палубы, расположенные одна над другой, и треугольные паруса. В длину такой парусник бывает тридцать и более метров при ширине от девяти до десяти метров и высоте пять метров. Более стройной и легкой является галера (по-окситански gale); у нее невысокие борта, длина от двенадцати до двадцати пяти метров, и для нее требуется всего лишь двадцать — тридцать гребцов. На некоторых галерах существует узкий проход, по которому вдоль борта можно обойти все судно; в этот проход выходят двери кают, где размещают пассажиров, а при необходимости и товары.

«Нет! Хватит волн морских…»

Где бы вы ни садились на корабль — в портовых городах Сен-Жиле, Марселе, Генуе или Бриндизи, кому бы ни принадлежал ваш корабль — купцам-арматорам или рыцарям-госпитальерам, в любом случае проезд по морю будет стоить очень дорого. Средняя продолжительность перехода между Марселем и Сирией или Палестиной составляет сорок дней, при средней скорости от сорока до восьмидесяти миль в день плюс остановки, необходимые маневры на море и периоды удручающего мертвого штиля, когда ветер стихает полностью. Помимо платы за переход, или «проезд», как мы бы сказали сегодня, каждый путешественник платит до десяти денье (двенадцать денье составляют один соль) в день за корабельное питание, состоящее из похлебки, рагу, а также сыров, солонины, соленой рыбы, лука, турецкого гороха или бобов и сухих фруктов. Во время многочисленных остановок, которые обычно делают, когда плывут от берегов Лионского залива к берегам Сирии, загружают питьевую воду, свежую провизию, овощи и фрукты. Останавливаются обычно на Сардинии, Сицилии, в портах Пелопоннеса, Кандии (так назывался в те времена остров Крит), на Кипре. Другие дороги на Восток, возможно, более короткие, зато более опасные, ибо на них хозяйничают многочисленные бандитские шайки; к таким более коротким путям принадлежал пеший путь через Италию и Византийскую империю; далее следовал короткий морской переход через Адриатику или Эгейское море.

Численность экипажа корабля иногда достигает трехсот человек, в его состав часто входят жонглеры. От жонглеров ожидают песен, рассказов и игры на музыкальных инструментах, словом, всего того, чего резонно ожидать от спутников и соратников трубадуров. Музыканты, играющие на трубах и тарелках, задают ритм, помогая тем самым совершать сложные маневры; развлекать пассажиров и экипаж также входит в обязанность музыкантов, и за это они на корабле пользуются большим почетом. В самом деле, если ежедневное вознаграждение корабельного гребца к 1250 году достигало шести денье, что по тем временам было суммой весьма существенной, особенно если сравнить ее с платой поденщика на суше, то музыкант-жонглер получал пятнадцать денье в день, то есть немногим больше корабельного цирюльника-костоправа и немного меньше кормщика (то есть боцмана). Хотя труд матросов и гребцов очень тяжел, время набора каторжников для работы гребцами на галерах еще не настало, гребцы пока еще не закованы в цепи и обращаются с ними также, как со всеми прочими членами команды. Отсюда относительная сплоченность экипажа, сформированного из свободных людей, которые, несмотря на огромную разницу в общественном положении, делят тяготы и радости путешествия вместе с пассажирами. Во время затишья они могут отдохнуть, принять участие в развлечениях; на кораблях совершают переходы люди самых разных сословий, и в процессе их общения неизбежно происходит смешение культуры ученой с культурой народной. Жонглеры, разумеется, стараются включить в свой репертуар песни застольные или шутовские, в большей или меньшей степени скабрезные. Следуя желаниям слушателей, они многократно повторяют популярные напевы и аккомпанируют морякам на музыкальных инструментах, когда те распевают молитвы, обращенные к Святой Деве. Вместе с экипажем и пассажирами жонглеры переживают события песен о крестовых походах, смеются своим и чужим шуткам, и слушают, разинув рот или, напротив, скептически улыбаясь, невероятные рассказы о далеких странах. Из этих историй, кочующих из порта в порт, из этих волшебных басен, подобных тем, которые собрал в своей «Книге Чудес» Гервасий Тильберийский, можно узнать о том, что в горах Персии рождаются женщины с кабаньими клыками и коровьими хвостами… а на берегах Красного моря живут бородатые женщины… а все тамошние дороги ведут к…:

[…] земле плодородной; а плодородная она оттого, что по ней в урочное время разливается Нил: Нил наполняет водами своими реку Бризон, та разливается, и благодаря этому разливу земля становится плодородной. На берегах реки Бризон рождаются множество слонов, а также люди, у которых чрезвычайно длинные ноги — одни только бедра у них длиною целых двенадцать футов; руки у них по плечи белые, ноги черные, а стопы красные; голова у них круглая, а носы длинные. Люди эти в урочное время превращаются в аистов и каждый год прилетают в наши края, чтобы выводить птенцов [165] .

Когда ночное море спокойно и воды его блестят, веет легкий бриз и яркое звездное небо помогает морякам держать курс, пассажиры забывают о превратностях морских путешествий и о том страхе, который охватывает их в темные безлунные ночи, при приближении рифа или незнакомого парусника. Сколь приятны эти короткие передышки! В песне, посвященной возвращению домой, Гаусельм Файдит прославляет радостную безмятежность житья в родном Лангедоке и противопоставляет ее суровым испытаниям морского путешествия:

Нет! Хватит волн морских, / Докучных берегов, / Подводных скал крутых, / Неверных маяков! / Я насмотрелся их / За все свои блужданья. / Судьбы превратности познав /И в милый Лимузен попав, / Там честь и радости стяжав, — / Воздам молитвой дань я / За то благодеянье, / Что я вернулся, жив и здрав. /[…] Брожу, забвению предав / И барки колыханье, / И шторм, и злодеянья / Морских разбойничьих орав [166] .

Благополучно прибыв в порт одного из христианских королевств, рассыпанных вдоль побережья, между маленькой Арменией и Синайским полуостровом, трубадур истратил последние соли. Теперь ему надо обеспечить себе кров и пищу. В 1190 году начинается Третий крестовый поход, целью которого является отвоевание у арабов Иерусалима; Гираут де Борнель отправляется за море вместе с королем Ричардом и виконтом Лиможским. В июле 1191 года он участвует в осаде крепости Сен-Жан-д’Акр. Вскоре город переходит в руки христиан, осада снята, и Гирауту опять приходится искать покровителя, который бы кормил его и одевал. Проделав путь в четыреста километров, он добирается до Антиохии, где его принимает у себя князь Боэмон III; при дворе гостеприимного принца он проводит зиму, принимая почести и вознаграждения. На Пасху прибывает корабль, и Гираут отплывает на нем в обратный путь.

Млечный Путь: дорога святого Якова

Мощам святого апостола Якова, которые ученики его в I веке н. э. перенесли на окраину Галисии, поклоняются со времени царствования Альфонса II Благочестивого, короля Астурии (791–835). В начале XII века в Компостеллу ведут четыре дороги, и все они, вне зависимости от их протяженности, сходятся на испанской земле, в Пуэнте Ла Рейна. Первая дорога соединяет Сен-Жиль, Монпелье, Тулузу и перевал Сомпорт. Вторая пролегла через места так называемых «малых» паломничеств: через Пюи, где находится всеми почитаемая церковь Богоматери, через Конк, где хранятся реликвии святой Веры Аженской, и Муассак с его собором Святого Петра. Третья дорога берет начало у церкви Святой Марии Магдалины в Везеле и ведет в Сен-Леонар, что в Лимузене, а далее в Периге. Четвертая дорога проходит через Тур, где стоит церковь Святого Мартина, через Пуатье, где находится церковь Святого Илария, через Анжели, где расположена церковь Святого Иоанна, через Сент, где паломники останавливаются помолиться в церкви Святого Евтропия, и через Бордо. Camin de sant Jacme (дорога святого Якова), или, как ее еще называют, «Млечный Путь», разбита на несколько отрезков. Паломники чувствуют необъяснимое, таинственное сходство между «дорогой святого Якова» и смутным, белесым, извивающимся, словно шарф в небесах, Млечным Путем; им кажется, что эта небесная дорога отражает их собственный маршрут и ведет их к заветной цели. Ведь Млечный Путь состоит из мириадов звезд, таких крохотных, что их нельзя увидеть невооруженным глазом, однако свет, излучаемый ими, освещает путь паломников к Компостелле! Подобно тому, как в наши дни индейцы племени гоахиро в Венесуэле считают Млечный Путь Путем умерших индейцев, средневековые пилигримы считали его материальным воплощением пути, который по предписанию Бога проделывают все души, идущие, подобно земным паломникам, к спасению; душе паломника, таким образом, предстоит проделать этот путь дважды.

Путникам покровительствует святой Христофор. Он изображен на одной из фресок собора Нотр-Дам-дю-Бург в городе Рабастенсе, расположенном возле Тулузы; в XIII веке этот собор был перестроен. Святой Христофор подобен другому страннику, святому Якову, облаченному в широкий красный плащ, с паломническим посохом в руке, с висящей на веревке через плечо корзиночкой для подаяния. Святой Христофор одет в длинную рясу из грубой шерсти, перепоясанную веревкой, в руках у него толстая, прочная палка, именуемая посохом. Все пилигримы путешествуют с такими палками; она для них и защита, и опора, это такой же необходимый предмет, как и плоская оловянная фляга с двумя ушками; перед тем, как отправиться в путь, паломник отправляется к священнику, чтобы тот благословил оба этих предмета. В целом, сборы в дорогу не менее важны, чем сама дорога; каждое паломничество имеет свой специальный знак. Крестоносцев, нашивающих на плащи греческий крест или пальмовую ветвь, называют palmiers. Пилигримы, совершившие паломничество в Рим (romiers), нашивают на одежду двойной ключ и «Веронику», кусок ткани, напоминающий плат, сохранившийся в соборе Святого Петра в Риме, которым Вероника, согласно преданию, утерла лицо Христу, когда тот поднимался на Голгофу. Паломники-якобинцы пришивают к шляпам или одежде ракушку святого Якова (морской гребешок) из перламутра или свинца, купленную перед северным порталом собора в Компостелле. Тамошние уличные торговцы продают также вино из бурдюков, башмаки, котомки из оленьей кожи, кошели, реликварии, маленькие амулеты из свинца, олова или сплавов, где помещены крохотные кусочки мощей, или столь же крошечные сосудики из свинца или олова, содержащие елей или святую воду, которые раздают возле святых мест. Амулеты и сосуды отвращают несчастья и болезни. Подобные охранные свидетельства по возвращении являются надежным доказательством исполнения обета. Паломники, имеющие на одежде соответствующие знаки, в принципе освобождаются от уплаты дорожной пошлины, взимаемой сеньорами за проход по своим землям с пешеходов, всадников или торговцев; взамен сеньоры должны обеспечивать безопасность всех путников, проходящих по их землям.

Дороги

По пути к заветной цели, равно как и на обратном пути, паломники останавливаются, чтобы поесть, выспаться, пополнить запасы воды и пищи, дать отдых вьючным животным и лошадям. Трактирщики часто их обманывают, заламывая несусветные цены, или же подсовывают им негодный товар. Опираясь на церковные традиции, папа Каликст II на Латеранском соборе 1123 года предпринимает попытки защитить паломников и прочих безоружных странников. Он призывает приравнять бесчестных трактирщиков к бандитам с большой дороги и грозит им отлучением. Однако простых призывов недостаточно. Тогда знатоки церковного права разрабатывают законодательство, которое городские власти достаточно быстро принимают и неукоснительно его придерживаются. Впрочем, дела, возбужденные против нечестных трактирщиков, рассматриваются за закрытыми дверями… В некоторых городах, расположенных на путях паломников, таких, как Тараскон, Сен-Жиль-дю-Гар, Монпелье и Тулуза, городские власти увеличивают число гарантий, предоставляемых паломникам, дабы увеличить их приток, так как паломники, подобно современным туристам, являются верным источником дохода для города и его жителей. Так, в 1205 году консулы города Тулузы утверждают «формуляр» — список, где указаны все недозволенные приемы, используемые трактирщиками для того, чтобы завлечь к себе паломников и облапошить их, ведь, несмотря ни на какие жалобы, трактирщики продолжают наживаться на благочестивых пилигримах. В новом документе особо ретивым трактирщикам грозят штрафами и судебным преследованием, особенно если они появятся на улице Понт, то есть на мосту, по которому обычно идут паломники, направляющиеся из юго-западных областей страны в Рим, или же на пути у «якобинцев», движущихся в сторону Пиренеев. Именно на этих перекрестках трактирщики имеют обыкновение подстерегать усталых пилигримов и, схватив за полы одежды или за уздечку коня, удерживают их, а потом насильно завлекают к себе в заведение. Отныне трактирщикам запрещается всучивать паломникам некачественную еду и сено, они обязаны продавать им все самое лучшее и свежее, как и всем остальным жителям Тулузы; также строго запрещается обвешивать и обсчитывать паломников. Владельцы гостиниц больше не имеют права задерживать паломников у себя по собственному произволу, что они нередко делали, желая заставить странников платить за еду и ночлег по особой цене. Теперь до самого вечера, пока не прозвонит городской колокол, трактирщики обязаны пускать к себе менял и прочих бродячих торговцев, если те захотят предложить паломникам свои товары; чинить им в этом препятствия запрещается. После колокола трактирщик может запереть двери, однако если кто-то постучится и скажет, что он, например, хочет поговорить с постояльцем-паломником о делах, дверь следует открыть и пришедшего впустить. Если паломник, отправившийся в Рим или идущий поклониться святому Якову, купил лошадь или осла, но в течение первого дня обнаружил у приобретенного животного существенный дефект, он вправе его вернуть и забрать обратно деньги. Запрещается продавать паломникам слепых и беззубых лошадей. Эти протекционистские меры постепенно распространились на все категории путешественников, останавливающихся в городе Тулузе.

Более верным и менее дорогостоящим — а потому чаще всего переполненным — пристанищем являются для паломников городские странноприимные дома, содержанием которых ведает тот или иной монашеский орден; там, а также в домах частных лиц, желающих совершить доброе дело, паломники могут остановиться, ничем не рискуя. Прием гостей связан со старинными обычаями, по-прежнему не утратившими своего символического значения: хозяева моют пилигримам ноги, затем кормят их, укладывают спать в дортуарах (богатые странноприимные заведения даже предоставляют им белье и одеяла), а утром самые нуждающиеся получают еще и еду на дорогу. Странноприимный дом святого Сернена в Тулузе, настоятельно рекомендуемый «Проводником к святому Якову», имеет пятьдесят шесть кроватей с постельными принадлежностями, тридцать девять «приспособлений» для ухода за телом и прекрасно оснащенную кухню. Между городами, расположенными на пути следования паломников, кров и пищу можно найти в некоторых приоратах и аббатствах. Дары благодарных паломников покрывают расходы. В те времена почти в каждом завещании можно найти упоминание о пожертвовании определенной суммы на строительство моста или на устройство приюта.

Препятствия и дурные встречи

Дороги буквально забиты бродячим людом. Идут пешком или едут верхом трубадуры, группками, восседая на лошадях или на мулах, движутся торговцы, оберегая свои повозки с товаром, всюду видны крестьяне и крестьянки, несущие на спинах плоды своих трудов; те, кто побогаче, грузят поклажу на ослов. Скачут рыцари, бредут паломники, мужчины и женщины вместе; отдельные пилигримы едут верхом. Отправляясь в путь, паломник непременно идет в деревенскую или городскую церковь, чтобы там, на паперти, прочесть молитву, обращенную к Господу. В этой молитве отправляющийся в путь взывает к небесному покровителю: дай, Господи, мне вернуться живым и здоровым, а в дороге убереги от жары, помоги найти тень, защити от холода, от встреч с лихими людьми и злыми собаками. Время перед отправлением в путь всегда окрашено грустью. Трубадур Гаусельм Файдит поет о любви к родному краю: «О, милый Лимузен, чудесный край…», и тут же напоминает, сколь опасна бывает дорога в неведомые земли. Те, у кого нет ни лошади, ни мула, проходят в день километров тридцать — сорок; у них опухают и болят ноги, они страдают от желудочных колик, от жажды и голода, холода и жары. Потоки грязи и каменистые осыпи, грозы и туманы; река, вырвавшаяся из берегов, и бурный широкий поток — все это замедляет продвижение паломника. Не говоря уж про стаи волков и людскую злобу. Странник — легкая добыча лихого человека; зачастую оставшийся буквально в чем мать родила, бедный пилигрим несказанно счастлив — ведь ему сохранили жизнь!

Нередко паломники сталкиваются и с низким коварством женщин «дурных наклонностей». Об одной такой встрече рассказывает Гильем IX. Правда, он не жалуется на красоток, ибо воспринимает встречу с ними, скорее, как приключение, на которое он соглашается из чистого любопытства. Две женщины принимают Гильема за паломника, и он, не желая разубеждать их, притворяется немым. Обе женщины, видя, что чужестранец не прочь познакомиться с ними поближе, приглашают его к себе в комнату погреться возле жаркого огня и предлагают ему суп из каплунов и белый хлеб; нет недостатка у них ни в вине, ни в перце… наконец, решив выяснить, вправду ли он немой, они подвергают его испытанию рыжим котом:

Сестра моя, давай проверим, не обманывает ли нас этот человек / И не притворяется ли немым, чтобы провести нас. / Давай принесем нашего рыжего кота, / Да поскорее, / Уж он-то заставит его говорить, / И мы узнаем, обманщик он или нет [172] .

Обнажив несчастному «паломнику» спину, они сажают на нее кота с длинными усами и начинают дергать его за хвост. Кот наносит несчастному более ста царапин, однако тот не издает ни звука. Убедившись, что чужестранец нем, женщины «принимают ванну и приступают к удовольствиям».

Предостережения путникам, желающим избежать подобных или еще менее приятных встреч, можно найти в неоднократно упоминавшемся «Проводнике», где собрано воедино множество практических советов и рекомендаций, обычно передающихся изустным путем и полезных как для боязливых, так и для бесстрашных. «Проводник» знакомит паломников с приютами, которые они встретят на пути, с опасными местами, дает советы, как преодолевать водные преграды. К опасностям, подстерегающим паломников, относится, например, бездумный выбор воды для питья. Так, при переходе через Пиренеи, после перевала Сомпорт:

[…]; в местечке, именуемом Лорка, что на востоке, течет речка, называемая соленым ручьем; остерегайся пить из этой реки или поить в ней своего коня, ибо воды ее несут смерть. На ее берегах, возле тропы, по которой идут поклониться святому Якову, мы обнаружили двух наваррцев, они сидели и точили ножи. Этими ножами они свежуют лошадей, которые, попив воды из речки, тут же и умирают. Когда же мы спросили наваррцев, какова здесь вода, они солгали нам, ответив, что вода эта хороша и пригодна для питья; мы дали ее выпить нашим коням, и двое из них умерли сразу, а эти люди тотчас содрали с них шкуру [173] .

«Проводник» советует не доверять лодочникам, которые за плату перевозят пешеходов и всадников через реки, ибо эти лодочники делают все, чтобы утопить своих клиентов, а потом не гнушаются обирать трупы утопленников. Перевозчики в Сен-Жан-де-Сорде специально перегружают свои лодки и тем самым подвергают опасности жизни пассажиров:

[…] а когда садишься в лодку, будь осторожен, чтобы не свалиться в воду. Коня надобно непременно держать за повод, дабы он шел за тобой по воде рядом с лодкой; садиться же надо только в том случае, ежели кроме тебя в лодке пассажиров мало, иначе, будучи перегруженной, лодка может перевернуться [174] .

Что делать, когда власть имущие своей властью злоупотребляют? Церковь и князья решили взять под защиту паломников и избавить их от обязанности платить за право прохода через земли сеньора; на сеньора же, через чьи земли проходят дороги паломников, они возложили обязанность обеспечивать безопасность пилигримов; эта безопасность должна также распространяться и на других странников «без оружия», то есть тех, кто путешествует с мирными целями; этот старинный институт, восходящий к тысячному году, именуется Божьим Миром. Конечно, при этом желательно, чтобы сам сеньор не был разбойником, главарем шайки или отряда наемников! Неизвестный автор «Проводника к святому Якову» с искренним возмущением рассказывает о злых людях, подстерегающих путешественников, переходящих через Пиренеи возле деревушки Сен-Жан-Пье-де-Пор:

[…] люди эти воистину достойны ада. Ибо выходят они на дорогу и преграждают путь паломникам; вооруженные тяжелыми суковатыми палками, они силой и угрозами собирают неправедную дань, а если кто-нибудь из паломников осмелится отказать им и денег не дает, они бьют его палками, осыпают ругательствами, обыскивают вплоть до штанов и коли найдут деньги, то заберут все. Люди они лихие, и край, где они живут, тоже к путникам изрядно злобен, ибо много в нем лесов и диких мест; тамошние жители лица имеют свирепые, речь у них варварская и всем этим они повергают в ужас сердца тех, кто их узреет. И хотя они имеют право взыскивать дорожную пошлину только с торговцев, они поступают несправедливо и берут ее со всех проходящих, как с паломников, так и с простых путников. И когда, согласно обычаю, налог на тот или иной товар составляет четыре или шесть солей, они берут по восемь или двенадцать, то есть удваивают его… [175]

Выгодно переодеваться паломником

Надо полагать, что привилегированный статус реально защищает паломника, раз другие путешественники, удобства ради, часто наряжаются в костюмы паломников и прикрепляют к ним соответствующие значки. Во всяком случае, в XIII веке такой маскарад случается часто. Инквизиторы сообщают о еретиках, переодевающихся, чтобы избежать преследований: благодаря этой уловке они находят приют у добрых христиан. Ересь распространяется теми же путями, которыми бредут благочестивые страдники. Настоящая сеть «еретических дорог» связывает север Италии и Испанию. В Тулузе, в простонародном квартале на берегу Гаронны проживала некая Фабриция; соседка донесла на нее, обвинила в укрывательстве еретиков. После допроса с пристрастием Фабриция призналась, что действительно на один день и одну ночь дала пристанище трем ломбардцам — одному мужчине и двум женщинам, которые затем отправились в паломничество к святому Якову Компостельскому. Спустя шесть месяцев та же троица вновь появляется в Тулузе; на маленьком ослике навьючены запасы пищи и иголок, за счет продажи которых они, видимо, зарабатывают на дорогу. Путники снова просят Фабрицию оказать им гостеприимство, но на этот раз их у нее и хватают…