На столе лежали пачки газет, казавшихся траурными из-за черных жирных заголовков.

Похищение атомной бомбы. Париж под угрозой. Катастрофа может разразиться завтра.

Усталым жестом Марей отодвинул их.

— Рауль Монжо… — начал он.

— Плевал я на вашего Монжо! — взорвался Люилье. — Паника может вымести всех из Парижа с минуты на минуту, а вы мне суете Монжо! Зачем он мне? Какое-то ничтожество! Полумертвец! Мне нужен цилиндр. Цилиндр!

Директор утратил обычную невозмутимость. Он остановился у высокого окна, чтобы еще раз взглянуть на город, затопленный солнцем. Потом резко обернулся.

— Сегодня вечером радио передаст соответствующее сообщение. Мы постараемся придать происшедшему разумные масштабы. Того, кто разгласил эти сведения, неизбежно найдут. Наверняка кто-нибудь с завода не умеет держать язык за зубами, тем хуже! Он за это поплатится. Газеты замнут дело. Но я хотел бы сразу же предупредить вас, Марей: я вынужден поручить расследование другому… Вы будете по-прежнему заниматься Монжо… Табар же отправится в Курбвуа и начнет все сначала.

— Понятно, — сказал Марей.

Люилье медленно подошел к нему, тон его стал другим.

— Поставьте себя на мое место…

— Я все прекрасно понимаю, — отрезал рассерженный Марей.

— Вы-то сами верите в этого Монжо? — снова начал Люилье.

— Я ни во что не верю. Я придерживаюсь фактов. Монжо писал Сорбье. Он пытался замести следы, отправив письмо под вымышленным именем. Адрес его пропадал дважды: у Сорбье и на заводе. И наконец, кто-то хотел его убить. Судите сами!

— Это внушает опасения, — согласился Люилье.

— Опасения! — воскликнул Марей. — Я считаю это решающим фактором.

— А если Монжо умрет?

— Мы проиграли. И не надейтесь, что Табару удастся…

Люилье поднял руку, успокаивая его.

— Я вам полностью доверяю, — сказал он. — Но надо успокоить общественное мнение. Мы обязаны перевернуть небо и землю…

Люилье проводил комиссара до двери.

— Само собой разумеется, ни единого слова о том, что произошло в доме Монжо. Дальше этих стен ничего не пойдет. Критиковать пусть критикуют. Но смеяться над нами — дело другое!..

Марей уловил намек и чуть было снова не вышел из себя.

— Все произошло именно так, как я написал в своем рапорте, — возмущенно заявил он.

— Значит, убийца улетучился, — сказал Люилье.

Марей остановился и с вызовом произнес:

— Господин директор, я готов подать в отставку…

— Ладно, ладно, Марей! Разве я вас в чем-то упрекаю? Вам просто не везет.

— Это хуже всяких упреков, — сказал Марей.

Он был в ярости и, чувствуя себя совсем несчастным, отправился в больницу, где Фред установил свой наблюдательный пост, расположившись в маленькой комнатушке, пропахшей лекарствами. Фред читал газеты.

— Ну как? — спросил Марей.

— Ничего нового, — сказал в ответ Фред. — Он еще не пришел в сознание. Ему только что сделали второе переливание… Видели?

Он кивнул на разложенные газеты.

— К вечеру весь Париж тронется в путь, как в сороковом.

Марей снял пиджак, взял сигарету из пачки Фреда.

— Расследование будет вести Табар, — сказал он.

— А мы?

— Мы будем продолжать свое дело здесь.

— Это как сказать. Если верить врачу, с Монжо дело дрянь.

— Пойду погляжу, — сказал Марей, сунув сигарету в карман.

Лицо Монжо было воскового цвета, глаза закрыты, скулы резко выступили, нос заострился — он казался уже мертвецом. Из стеклянного сосуда, подвешенного на кронштейне, спускалась резиновая трубка, исчезавшая под простыней. Дежурный инспектор встал.

— Как дела, Робер? — прошептал Марей.

Тихонько взяв стул, он сел около Монжо. Едва заметное дыхание вырывалось сквозь сжатые зубы раненого, порою нервная судорога сводила ему рот. Тишина в этой слишком теплой комнате казалась еще более бесчеловечной, чем в одиночной камере. Марей разглядывал лежащего человека, который во мраке угаснувшего сознания боролся со смертью. Его лоб, волосы были в липкой испарине. Истина скрывалась тут, она притаилась в этой лишенной всякой мысли голове. Цилиндр… По всей стране полицейские в форме и в штатском останавливали людей, придирчиво изучали документы, проверяли багаж. На контрольных пунктах задерживали машины. Сторожевые катера пришвартовывались к борту кораблей, покачивались рядом с готовыми отплыть грузовыми судами. Но на самом-то деле тайник, укрывавший цилиндр, был тут, в одной из извилин этого уснувшего мозга. И Марей глядел на умирающего с какой-то нежностью. Ему даже хотелось влить в него частицу своей воли, своей энергии. Если бы он посмел, он, подобно знахарю, положил бы свою широкую ладонь на это осунувшееся лицо. Но Монжо в одиночку вел свою битву. Марей бесшумно встал, взглянул на листок с температурной кривой у кровати и выскользнул из комнаты.

Хирург все еще был на операции. Марей ждал его, проглядывая медицинские журналы, от которых его клонило ко сну. Он запрещал себе думать. Впервые за всю свою службу он боялся задавать себе какие бы то ни было вопросы. Он старался похоронить на дне своей памяти картины, которые с поразительным упорством всплывали снова и снова. Пустая комната, пустая лестница, пустой дом. А стоило ему случайно взглянуть на часы, как все та же мысль заново поражала его: пятнадцать секунд, чтобы исчезнуть… как на заводе!

Около полудня появился хирург. Он еще не успел снять белую шапочку, и халат его был в розовых пятнах.

— Комиссар Марей.

Они пожали друг другу руки.

— Есть надежда? — спросил Марей.

— Один шанс из десяти. Парень потерял много крови. Он алкоголик. Рана сама по себе хоть и тяжелая, но не смертельная. Я боюсь осложнений.

— Когда он придет в сознание?

Хирург с улыбкой развел руками:

— Вы слишком уж многого от меня хотите.

Он снял шапочку, расчесал пальцами светлые волосы и стал вдруг похож на мальчишку, глаза у него были голубые и очень ясные.

— Может быть, к вечеру… Вы собираетесь его допрашивать? Это исключено.

— Только одну минуту.

Голубые глаза смотрели сурово.

— И речи быть не может.

— Если бы вы знали, с чем это связано, — настаивал Марей.

— И знать не желаю. И еще, прошу вас, уберите инспектора, которого мне навязали. В палате никого не должно быть.

Марею нравилась властность других людей. Он смирился.

— Спасите его, — сказал он. — Обещаю вам, мы ничем не будем мешать.

И началось ожидание, ужасное ожидание. Поначалу Марей изобретал тысячу всяких дел, чтобы как-то себя занять. Он еще раз проверил все меры безопасности, принятые Фредом. За кварталом, где лежал в агонии Монжо, была установлена постоянная слежка. Марей составил новый рапорт, тщательно изучил весь больничный персонал, имеющий доступ к Монжо. Ведь если убийца исчезал, когда ему вздумается, он точно так же в любую минуту мог возникнуть снова. Коридор, где находилась палата Монжо, охранялся инспектором, дежурившим в бельевой. Каждые два часа Марей докладывал обо всем Люилье. Но начиная с пяти часов время словно остановилось. Иногда Марей приоткрывал дверь, смотрел на неподвижно лежавшего Монжо и со вздохом снова закрывал ее. Фред принес вечерние газеты. Печать опровергала недавние сообщения, теперь уже речь шла лишь об опытном цилиндре и опасность будто бы представляла одна только радиоактивность. Население призывалось к спокойствию. Впрочем, все необходимые меры уже приняты, и расследование ведется успешно.

— Поглядели бы на людей! — добавил от себя Фред. — У всех поджилки трясутся. Газетные киоски берут штурмом.

Марей рассеянно просмотрел еще не просохшие газетные листы. То, что происходило за стенами больницы, его не интересовало. Круг его забот ограничивался длинным коридором с резиновой дорожкой и палатой. Тем не менее часов около шести раздался телефонный звонок, еще больше его растревоживший. Пуля, извлеченная из груди шофера, была выпущена из того же самого револьвера, из которого убили Сорбье. Эксперт не сомневался в этом. И в том и в другом случае оружие оставило на пуле характерную зазубрину.

Значит, Марей был прав. Оба эти дела связаны одно с другим. Но каким образом? Монжо не мог убить Сорбье, потому что оружие принадлежало тому, кто стрелял в него самого. А следовательно, и цилиндра он не похищал, так как, со всей очевидностью, убийца Сорбье и был вором. Что же это означает? И стоит ли дожидаться, пока Монжо придет в сознание? Снедаемый сомнениями, Марей так и этак обдумывал все те же нелепые догадки и бредовые предположения. Может быть, Монжо написал Сорбье, чтобы предупредить его о визите таинственного посетителя?… Глупо!.. И почему письмо заказное?… В каких случаях люди посылают заказные письма? Если имеют дело с человеком упрямым или недобросовестным. Или же если хотят быть уверенными в том, что письмо передадут адресату в собственные руки… Это заказное письмо все усложняло. Марей на цыпочках снова подошел к палате и заглянул туда, пытливо всматриваясь в профиль шофера, надеясь, что родится какая-то новая мысль… Может быть, это два совсем разных дела? В доме у Сорбье Монжо мог украсть какой-нибудь документ, который потом пытался продать инженеру. Отсюда это письмо. А убийца тем временем задумал и осуществил похищение? И все-таки оба эти дела так или иначе связались воедино в тот самый момент, когда раздался второй выстрел. У комиссара разболелась голова.

— Не изводите себя так, — советовал Фред. — К чему это?

Около восьми часов в палате Монжо появился хирург, а вслед за ним два санитара с передвижным перевязочным столиком. Марей остался в коридоре, его терзало беспокойство, словно он был ближайшим родственником Монжо. Он прислушивался к металлическому стуку инструментов, к звону каких-то склянок. И как назло, в этой проклятой больнице не разрешали курить! Когда хирург вышел, Марей вопросительно посмотрел на него.

— Все в том же состоянии. Сердце работает вяло. Температура держится… Ему будут переливать плазму.

— Он не заговорит?

— Ему и так нелегко поддерживать в себе жизнь. Он, можно сказать, на краю могилы.

Марей задумался: отправиться спать или остаться дежурить? Он выбрал среднее — спать в больнице. Ему поставили кровать в крохотной комнатушке, и он все время слушал, как на колоколенке били часы. В полночь он совершил обход. Монжо так и не шелохнулся. При свете ночника глаза его казались глубоко провалившимися. В конце коридора инспектор читал газеты.

— Ничего нового? — прошептал Марей.

— Ничего, шеф… А вы знаете, что в Париже патрулируют отряды со счетчиком Гейгера, не видели? Это и в самом деле так серьезно?

— Более чем! — буркнул Марей.

Он неслышно удалился, снова лег и заснул только на рассвете. Его разбудил инспектор.

— Шеф… Шеф… Монжо приходит в себя.

Взлохмаченный, небритый, с горьким привкусом во рту, Марей бросился в палату. Санитарка вытирала вспотевшее лицо Монжо. Она сделала Марею знак ступать тихонько. Монжо открыл глаза и уставился в потолок. Он пытался выбраться из поглотившего его тумана, рот его скривился, обнажив острый клык. Санитарка смочила ему губы, и раненый издал языком какой-то чмокающий звук. Марей опустился на колени, но уловил лишь короткий стон. Затем веки раненого медленно опустились, и Монжо потерял сознание. Стиснутые в кулаки руки разжались и упали по бокам.

— Он умирает? — спросил Марей.

— Дела его не блестящи, — прошептала санитарка, отламывая головку ампулы.

Комиссар совсем пал духом и ушел. Он выпил чашку кофе в обществе Фреда, который провел ночь у себя дома и явился получить распоряжения.

— Что в газетах? — спросил Марей.

— Они ругают правительство: не заботится об охране населения, всюду беспечность, халатность, в общем, сами знаете. Охота на тех, кто несет ответственность, началась.

— Хорош я, нечего сказать, — вздохнул комиссар.

Он наспех, без зеркала, побрился, взяв у привратника скверную механическую бритву, от которой тут же, как от терки, воспалилась кожа. Потом позвонил Люилье, тот просто из себя выходил.

— Пусть его колют, опаивают лекарствами, — кричал Люилье, — только чтоб заговорил!

— Обратитесь к хирургам, — ответил на это Марей.

С завода позвонил Табар, чтобы получить какие-то сведения, но Марей послал его подальше. Заложив руки за спину, он бродил по больнице и, стиснув зубы, так и кипел от злости. Он поклялся себе довести это дело до конца, даже если ради этого придется взять отпуск. Но если Монжо умрет, с чего тогда начать расследование?… Черт возьми, а телефонный звонок?

— Фред!

Он вернулся в комнату, служившую ему кабинетом, глаза его блестели.

— Беги в бистро на улице Броссолет и допроси хозяина. Вчера вечером он слышал убийцу. Возможно даже, он уже видел его раньше вместе с Монжо. Поторапливайся!

Марей дал себе время насладиться первой сигаретой за день и, шагая взад и вперед по двору, придумал новую версию: Монжо должен был ждать убийцу где-то неподалеку от завода. Он погрузил цилиндр в машину и увез, а преступник тем временем мог вернуться на завод через главный вход. Надо будет проверить, чем занимались в это время все служащие, включая и руководство. Табар, верно, проделает эту гигантскую работу…

Размышления Марея были прерваны. Его позвали: Монжо как будто приходил в себя. Марей побежал по коридорам и только по дороге заметил, что забыл надеть галстук. Монжо выглядел не таким мертвенно-бледным. Дастье, молодой хирург, кончал перевязку.

— Он слышит, — сказал хирург. — Попытайтесь, только недолго.

И Марей начал что-то путано говорить, он уже не знал, с чего начать. Монжо повернул голову. Глаза у него были мутные, рассеянные, и все-таки они следили за движениями комиссара.

— Монжо, — прошептал Марей, — я был там… когда в вас стреляли… в саду… Вы меня слышите?

Монжо опустил веки.

— Хорошо… Я следил за вами… Как зовут того, кто покушался на вас?… Назовите только имя, и на сегодня будет довольно.

Дастье и обе санитарки подошли ближе. Раненый пытливо вглядывался в лица, со всех сторон склонившиеся над кроватью, словно с огромным трудом пытался отделить образы, возникшие перед ним наяву, от тех, что осаждали его во сне.

— Только имя, — повторил Марей.

Монжо мотнул головой справа налево.

— Он отказывается, — шепнула санитарка.

— Скорее всего, просто не знает, — сказал Дастье.

— Имя? — жестко произнес Марей.

Дастье взял руку Монжо, щупая пульс, и Монжо ответил ему неким подобием улыбки. Марей еще ниже склонился над ним.

— Послушай, Монжо… Ты ведь знал его?… Закрой глаза, если ты его знал… То, что я от тебя требую, совсем нетрудно… Ты не мог его не знать. Так что закрой глаза, и все.

Глаза Монжо оставались широко открытыми.

— Нечего рассказывать мне сказки, — проворчал Марей. — Он-то тебя отлично знал.

Монжо закрыл глаза.

— Он тебя знал, а ты его нет?

И тогда без всякого выражения, голосом странным, похожим на рыдание, Монжо произнес:

— Нет.

Гримаса боли скривила его рот.

— Оставьте его, — приказал Дастье. — Он уже обессилел.

Он подтолкнул комиссара к выходу. Марей тотчас же стал звонить Люилье.

— Все в порядке, — говорил он возбужденно, — он скоро сознается. Он уже ответил.

— Он знает убийцу?

— Уверяет, будто не знает, но это ложь. Я не мог его долго допрашивать, он еще очень слаб. Но сегодня вечером я за него возьмусь. Не забудьте побеседовать с хирургом. Его зовут Дастье. Парень умный, готов помочь нам… Что слышно у Табара?

— Ничего.

— Я вас предупреждал, — заявил Марей и повесил трубку.

С этого момента между раненым и полицейским начался опасный поединок. Марей был терпелив. Монжо чувствовал, что на его стороне санитарки и хирург. Дастье не отказывался помогать Марею, но, как только видел, что силы Монжо на исходе, тут же вмешивался, выпроваживал Марея из палаты, и упрямый комиссар шел в коридор, курил сигареты одну за другой, потом снова возвращался.

— Послушай-ка, мой дорогой Монжо. Не притворяйся, что спишь. Этот номер не пройдет. Ты видел того человека вот так, как я тебя сейчас вижу… Опиши его.

И Монжо, вздыхая и морщась от боли, словно в нерешительности отрывисто отвечал:

— Небольшого роста… в плаще.

— Какого цвета?

— Черного.

— С поясом?

— С поясом…

— В шляпе?

— Да.

— В фетровой?

— Да.

— Надвинутой на глаза?

— Да.

— Он был с усами, с бородой?

— Нет… Бритый…

Марей сжимал кулаки. Он догадывался, что Монжо лжет, болтает просто так, все что ему в голову взбредет. К тому же шофер сам себе противоречил, один день говорил одно, другой день — другое, а когда Марей повышал голос, так жалобно смотрел на санитарку, всегда сопровождавшую комиссара, что та тут же прекращала допрос.

— Как вы не понимаете, что это негодяй, — возмущался Марей.

— Может быть. Но здесь он имеет право на снисхождение.

И Монжо, здоровье которого теперь восстанавливалось прямо на глазах, упорно разыгрывал из себя тяжелобольного, а если Марей становился слишком настойчив, вдруг начинал стонать.

— Хорошо, — говорил Марей. — Отдохни. Через четверть часа я вернусь.

И вскоре действительно возвращался, с улыбкой потирая руки.

— Ну как? Теперь лучше?… Давай поговорим.

Все начиналось сызнова: приметы незнакомца, его походка, говор… Монжо, в конце концов, невольно вступал в игру.

— Где он тебя ждал?

— Перед дверью.

— Почему вдруг такое позднее свидание, в десять часов вечера?

— Днем он был занят.

— Откуда ему стало известно, что ты обедаешь «У Жюля»?

— Не знаю.

— Он звонил тебе впервые?

— Да.

— Чего он хотел?

— Нанять меня в шоферы.

— Почему ты его впустил?

— Нельзя же было разговаривать на улице.

— Ладно. Что вы друг другу сказали?

— Ничего. Он вынул револьвер.

— Вот так сразу?

— Да.

— Неправда. Я видел с улицы, как ты размахивал руками.

— Я хотел помешать ему выстрелить. Обещал ему деньги… Пытался выиграть время… А потом он подошел и выстрелил мне прямо в грудь. Клянусь вам, что это правда.

Марей шел к телефону и повторял Люилье ответы Монжо.

— Он лжет! — кричал Люилье. — Послушайте, Марей, надеюсь, вы не дадите обвести себя вокруг пальца…

— Хотел бы я видеть вас на своем месте!

Совсем отчаявшись, Марей пытался вместе с Фредом подвести итоги.

— Что мы можем утверждать с уверенностью? Ничего, — невозмутимо говорил Фред. — Хозяин бистро слышал лишь приглушенный голос, «едва различимый», как он выразился. Кто-то попросил Монжо, и все. А Монжо знай твердил себе: «Хорошо… Хорошо… Ладно…» Так что, не считая выстрела, все остальное чепуха.

Марей не мог не согласиться с Фредом. Но Монжо упорствовал в своих показаниях. Марей тоже не отступался, хотя иногда при виде шофера, утопающего в подушках и взирающего на него спокойно, с полным самообладанием и чуть-чуть насмешливо, ему нестерпимо хотелось схватить того за горло.

— Поговорим о заказном письме. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что посылал его?

— Нет.

— Ну? И что же там было?

— Оскорбления, угрозы… Обыкновенное дурацкое письмо! Я обозлился, что меня прогнали. Вот и писал всякую ерунду, что в голову пришло.

— И, однако, ты позаботился отправить его под вымышленным именем.

— Мсье Сорбье мог пожаловаться.

— Значит, и письмо свое ты не подписал?

— Конечно, нет. Я не собирался причинять зла мсье Сорбье. Когда я узнал, что его убили, я был очень огорчен.

Все это он выложил с полным спокойствием, поглядывая на комиссара с наглой ухмылкой. Марей кивал, делая вид, будто принимает всерьез его объяснения.

— Как ты поступил на службу к мсье Сорбье?

— Случайно. Завод от меня в двух шагах. Сначала я пробовал наняться туда. Свободных мест не оказалось, но мне сказали, что мсье Сорбье ищет шофера.

Марей проверил. Так оно и было. Монжо и в самом деле явился на завод. Сорбье он, конечно, показал поддельное удостоверение. Но в этом он, разумеется, тоже не захочет признаться.

Марей продолжал настаивать.

— Где ты был в два часа в тот день, когда убили мсье Сорбье?

Монжо улыбнулся:

— На скачках в Ангьепе. Я знал, что надо ставить на Аталапту и Фин Озей.

Фред проверил его алиби. Оно не вызывало сомнений, Монжо видели в конюшнях, он болтал с конюхами. Значит, его бесспорно не было в Курбвуа.

— Ты наблюдал за заводом в бинокль?

— Я? Делать мне, что ли, нечего? Бинокль мне был нужен на скачках.

Почва ускользала из-под ног Марея. Как-то вечером он вышел из больницы и встретил Бельяра в баре на Елисейских полях.

— Кажется, я все брошу, — вздохнул он.

— Как? — изумился Бельяр. — Ты его не арестуешь?

— Это невозможно. Улик против него нет. Теперь он стал вроде бы жертвой. В больнице на меня смотрят косо.

— И все-таки…

— Да, да… Он в этом деле замешан. Это так же верно, как то, что ты сейчас сидишь передо мной. Но поди докажи, что это так. Он написал письмо Сорбье. Ну и что? Его ранили такой же точно пулей, какой был убит Сорбье. Ну и что? Почему бы ему не утверждать, что убийца Сорбье преследует теперь его близких. Что завтра настанет очередь старой Мариетты или Линды… Он может рассказывать все, что ему в голову взбредет!

— Так что же?

— А то, что завтра он выходит из больницы. В добром здравии и чист, как снег.

— А ты?

— Я! — с горечью произнес Марей. — Я чувствую, что вполне созрел для отставки.