Утром, проснувшись, Илья увидел мать причесанную и одетую в выходную одёжу.

— Ты чего, мамань?

— Буде дрыхнуть. Обещался в военкомат пойдем.

— Успеем.

— Вставай, уже. Не тирань мне душу.

Окончательно проснувшийся Илья встал, из кружки над ведром умылся. Как смог причесал кудрявые вихры.

Устинья налила в кружку кипятка, отрезала ломоть хлеба, отколола кусок сахара.

— Семой час уже. Покель дойдем, все восемь будут.

Илья глянул на мать. Сна ни в одном глазу. Спала ль сегодня?

В военкомате, не смотря на ранний час, все были на работе, как и не уходили.

— Вы по какому вопросу?

Высокая, одетая в военную форму девушка, смотрела доброжелательно.

— Муж у меня. Адрест изменился. А куды писать, новый не дають, — Устинья волнуясь, путалась в словах.

— Полевая почта у бати изменилась. А нам отписали — военная тайна, сообщить не можем. Маманя убивается. Как бы о Родкине Тихоне Васильевиче весточку получить? — Илья чуть выступил вперед матери.

— Наталья, кто там? — громыхнуло из-за кабинетной двери.

— Да вот — семья солдата…

— Чего там держишь? Входите!

Илья показал военкому два последних отцовских письма. Тот что-то записал себе. Сказал "Угу". Кивнул головой, попросил их координаты. Илья назвал свой адрес. Военком записал, поерзал на стуле.

— Самого — то тебя где найти?

Илья назвал цех, фамилию начальника.

— Ладно. Найду.

Назад возвращались, Устинья втолковывала Илье: "Ежели, богибший, то они бы знали. А раз у них энтих сведениев нет, стало быть — жив".

Илья молчал. Уж ежели с батей беда, пусть мать об этом подольше не узнает. Но, с другой стороны, вдруг и впрямь где в госпитале без ног, али без рук — с бати станется. Мать права. Надо искать.

Ответ пришел даже раньше, чем ожидали.

Илья сидел на будущей заводской крыше и через стекло сварочного щитка следил, как под ёго электродом ложится сварочный шов.

— Родкин! Родкин!

Илья приподнял щиток и посмотрел вниз.

— Спускайся с небес. К начальнику в кабинет.

Отгороженный от цеха дощатой переборкой, кабинет был завален чертежами и папками с технической документацией.

— Ты проходи, проходи… Ну вот, садись, значит.

Такое поведение вечно спешащего начальника было удивительным. Илья сделал два шага и сел на невесть как сюда попавший, венский стул.

— Такое дело, бумага тут из военкомата.

— Мне бы в одну часть с Иваном, брат это мой. Наконец-то. Уж сколь пороги обиваю.

— Не тараторь, слышь. Повестки домой присылают. А тут такое дело военком сам мне позвонил, а бумагу с рассыльным прислал.

Начальник сел за стол и протянул Илье четвертинку бумажки и конверт.

— Читай.

На желтоватой, слегка помятой бумажке, было написано, что рядовой Родкин Тихон Васильевич пал смертью храбрых в боях под Москвой.

Илья вдруг почувствовал, как рука налилась свинцом, стала тяжелой… "Батя, ну как же так, Батя? Его просто перевели в другую часть. Мы будем искать. Мы ходили к военкому".

— Оно и похоронки обычно на дом. А то я думаю с чего бы тебе, а не матери, да ещё на работу, — немолодой, разного повидавший на своём веку руководитель, смотрел на этого мальчишку, который видать был младше его сына.

— Там у тебя ещё письмо…

В письме было отписано, что он Андрей Ухолов, воевал вместе с Тихоном Васильевичем. Вместе их и перевели в другую часть, так как их часть отправили в тыл на пополнение.

— Дак может и батю — в тыл?

— В тыл бумаги — новых солдат набрать. А военный человек, ежели не ранен и не убит, в окоп.

Затем Андрей писал, что Тихон погиб у него на глазах и похоронен в братской могиле. Далее следовало описание как её найти.

Илья, сложив обе бумажки, убрал их во внутренний карман.

— Ладно, иди уж седня домой. Какой из тебя счас работник?

— Матери как скажу? Не, я на работу.

— На верхатуру пока не лезь. Внизу тоже дело есть.

Илья поднял глаза: "Я их убью, я их убью". Слова звучали тихо и отчётливо.

Время шло. Илья совсем перебрался жить на работу. Домой появлялся чтоб в баню сходить, да одёжу сменить. Кроме сварщика освоил ещё одну специальность. И отработав смену на высоте — собирал прицелы к пушкам. Внешне изменился до неузнаваемости. Из мальчишки подростка превратился в молодого парня. Свои буйные вихры сбрил на лысо — не намоешься. Изменился и характер. Злой, часто просто несдержанный, Илья совсем не походил на того Илью, который перед войной загонял вместе с братом Иваном сестер с танцев домой.

Устинья тоже переживала. И уже не в силах скрывать своей тревоги, как-то вечером, когда все были дома, сказала: " Ну, щё? Надо сызнова в военкомат итить. Видать им не до нас. А у меня уже всё сердце выболело. Не в мочь мне более терпеть".

— Ну… На днях и сходим.

Илья лег и то ли сделал вид, что уснул, то ли впрямь усталость сморила. Ну не мог он отдать похоронку матери. Всё откладывал день ото дня.

Устинья услышала в словах сына раздражение и сердце резанула обида. Она накинула на плечи фуфайку и толкнула дверь.

— Мамань, ты куда? — Илья, оказывается, не спал.

— На двор. Спи. Вишь, девки уж спят, — и Устинья вышла.

У входа в барак остановилась. Ночь была звездной. Она подняла глаза, в ярком свете луны, чуть в стороне, светила звезда. Названия Устинья не знала, но когда ещё жили в Покровском и были молодыми, то договорились с Тихоном, который в ту пору часто уезжал то в Москву, то куда в другое место, на заработки, что ежели затоскуют друг о друге, а весточки не будет, то надо посмотреть на эту звезду и она как мостик свяжет их. Устинья смотрела на звезду и слёзы медленно катились по щекам.

В комнате, когда Устинья вернулась, никто не спал. Илья сидел у приоткрытой печной дверки, лицо его чуть освещалось пламенем догоравших дров. Елена и Надежда, прижавшись друг к другу, сидели на кровати.

— Мам, не надо нам в военкомат идти… — Илья провел рукой по стриженой голове, будто приглаживая бывшие вихры.

На стене четко тикали ходики. И на нарисованной на них кошачьей мордочке, в такт ходу смотрели кошачьи глаза.

На какое-то время Устинье показалось, что она видит все происходящее со стороны.

— Мамань, ты чего? Мам!

Ноги Устиньи подкосились и она грузно осела на пол.

— Бумагу покажите, — где-то в душе бился лучик, может без рук без ног, но живой. А они дети, что с них возьмешь?

Включили свет. Илья достал газетный сверток. Развернул и на стол выпали две бумажки.

Елена читала, а голос дрожал как от мороза.

С этого вечера походка Устиньи изменилась. Как она сама говорила: "Шлёпаю".

По вечерам, когда все укладывались спать, часто вспоминали свою деревенскую жизнь. И не было в тех воспоминаниях ни горечи, ни боли. Каждый рассказывал что-то своё. Разговор тёк неспешно, часто надолго прерываясь, но никто не засыпал, каждый видел свои прошедшие мгновенья.

Теперь Илья появлялся домой чаще. Забегал между сменами. Колол про запас дрова, таскал воду. Научился подшивать валенки.

А Устинья, выходя вечерами на улицу, смотрела на далёкую звезду и пересказывала своему Тихону как да что у них в семье. Ведь звезда-то теперь к нему ближе стала.

Всё чаще в разговорах возвращались к тому, что бабушке Прасковье и Акулине надо к ним перебираться. Тем более, что Тимофей не против. А как война окончится — сам приедет. Вот Акулину отпустят с трудового фронта, и пущай едут. Мечтали, как будут встречать их, да как те будут удивляться. Планировали кого куда поместить в комнате. Стул, ещё до войны приобретенный Тихоном специально для Прасковьи, стоял у окна, как бы всем своим видом подтверждая, что всё так и будет.

А война всё шла, шла, шла…