С Устиньей и Акулиной остались жить Иван да Илья. Но по выходным в их комнате собиралась всё многочисленное семейство. Елена с Петром и Танюшкой, Надежда со своим Петром и Галиной, иногда приходила Мария с Павлом. Накрывался стол и через некоторое время зазвучавшие песни служили соседям сигналом, что можно присоединяться. Иногда приходили Таврыз с Таврызихой, иногда Прокоп со своей женушкой, иногда кто-нибудь из друзей Ивана или Ильи. То разливалась заливистая гармошка Прокопа, то затягивал татарскую песню Таврыз. Петь любили все. И никому в голову не приходило выяснять, у кого какой слух, и какой национальности песни поют. Летом из душной комнаты перемещались на лавочку у барака и тут уж не только петь, но и плясать на утоптанном возле входа пятачке можно было. И плясали. Пройти мимо и не присоединится — кто бы мог?! Уставшего Прокопа заменял Илья, которого он научил по слуху играть на подаренном Иваном трофейном германском аккордеоне. Устинья и Акулина водились с внучками, украдкой вздыхая каждая о своем. Устинья жалела, что дед их, Тихон Васильевич, не видит какие красавицы его внучки, да как нарядны его дочери, и зятья — людям на зависть. А сыновья! Оба статью взяли. А уж как Илья играл на аккордеоне?! Акулина украдкой вздыхала, что вот бы Тимофей пришел в такой момент — эх! Как бы они сплясали! А потом прошлись под ручку по Бумстрою.

Расходились затемно. Сонных внучек Устинья просила не тревожить и оставить ночевать у неё.

В этом же бараке жила Ульяна с дочерью Марией. Ходили слухи, что мать умеет делать любовный приворот. Только ни Устинью, ни Акулину до поры до времени это не интересовало. До тех пор пока однажды вдоль длинного барачного коридора не послышались шаркающие по деревянному полу кожаными тапочками шаги, и в дверь не постучали.

— Хто?

— Устинья Федоровна, это я, Ульяна.

Устинья, которая собралась было переодеться, и потому закрыла дверь на крючок, так и замерла с юбкой в руках. Сердце тревожно сжалось. С чего бы Ульяне идти к ним?

— Погоди, я счас, — Устинья накинула юбку, причесала голову гребенкой, которую всегда носила в волосах, и открыла дверь.

— Здравствуйте вашему дому, — Ульяна медленно и как-то неловко прошла в комнату.

— Ты так? Али случилось щё? — Устинья присела на край сундука.

— Уж и не знаю, как тебе сказать. Сама не думала, что так придется мне, — голос Ульяны, чуть осевший от волнения, звучал тихо и прерывисто.

— Не дети. Чего уж, говори как есть, с чем пришла.

— Я знаю, обо мне и про Марью всякое болтают. Да только я не покаяться пришла. Из того, что говорят, не всё правда, хоть и не всё ложь. Только прежде чем говорить, зачем пришла, хочу тебе как на духу признаться — вины моей тут нет, — Ульяна приподнялась, чтобы встать, но передумала и опять села. В руках она комкала белый носовой платок.

— Не тяни душу. Говори, сколь можно вокруг да около ходить? — раздосадованная Устинья терялась в догадках.

— Беременная моя Мария от вашего Ивана.

— Ишь, чего удумала! Женить захотела! А ты об том подумала — каково по принудиловке-то им жить будет!? — голос Устиньи звенел.

— Мово сына в могилу сведёшь и своей девке акромя кулаков, да тумаков ничего не сыщешь! А дитё безвинное, да уж чем помочь ему — не знаю.

— Погоди. Обдумай слова мои. А потом — как бог на душу положит. Не делала я никакого приворота. И не стала бы. Потому как внукам своим — не враг. Да, Марья меня не спросила, а Иван — тебя. Родит — безотцовщина. Настаивать не буду. Марья за Ивана с охотой бы пошла. Да, дело её такое — не возьмёт, и вся недолга. А внук, или внучка, родится — говорю ж тебе, при живом отце, да рядом жить и безотцовщиной? Душа горит. И думается мне, судьбой только это дитё мне в продолжение нашего рода отпущено. Потому не буду Марью принуждать избавиться от ребенка. И тебе, думается, не легко будет родную кровь видеть, да не мочь приветить. Кровь в том дите моей дочери, но и твово сына течет. Уже течет. Обдумайся. Не спеши, — Ульяна поднялась, тяжело, на негнущихся ногах подошла к порогу, повернулась к образам:

— Господом богом клянусь, Ванькин ребенок.

С тем и вышла.

Устинья вскочила с сундука, метнулась к окну, постояла, прижавшись лбом к холодному стеклу. Не такой невестки ожидала она от степенного и рассудительного Ивана. Боже милостивый, как людям в глаза-то смотреть тапереча? Ить с кем только Марья не крутила? А може и не крутила. Напраслину-то возвести недолго. Ну, а с другой стороны, дыма-то без огня не бывает. Кабы точно знать, что дите наше. А так… Откажись Иван, всю жизнь будет душа гореть, вдруг свово бросили? И Устинье представилась картина, будто малец, в детской рубашонке до пят, плачет и тянет ручонки, а личико всё в грязи измазано, рядом Марья с каким-то кавалером и внимания на дитё совсем не оборачивает. А ребенок слезами исходит.

— Свят, свят!! — Устинья упала перед образами. — Господи, прости душу мою грешную. Да, пущай лучшей чужого на ноги поднимем, чем своего на поругание кинем, — Устинья крестилась и вроде как на душе легче становилось. Предстоял ещё нелегкий разговор с Иваном. Была и слабая надежда, что может Ульяна что по-своему повернула. Кое-как Устинья дождалась возвращения Акулины. Та выслушала спокойно.

— Ты погоди решенья-то принимать. Жениться-то не тебе придётся. А Ванька уже не маленький. За ручку не поведешь. Только сам решить может. Да и може мы чего не знаем. Вот придет, поговорим. Дите, конечно, жаль. Да кабы так не получилось, что и ребенку та жисть не в радость будет, и Иван с такой женой намыкается. Уж кусала бы собака, да не знамая. А Марью, рядом живем, как облупленную знаем. И дело не в том, что люди говорят. Свои глаза во лбу есть. Нет у неё стремления к семейной жизни. Всё бы гуляла, да веселилась, да и выпимши её видали не раз. И энто незамужняя девка. Так что сама рассуди, чего путного можно ждать? — от такой длинной тирады Акулина даже запыхалась, щеки покраснели, и она нервно поправила кончики платка на голове.

Иван вернулся поздно. Хмурый, и Устинье с Акулиной показалось, что спиртным пахнуло.

— Вань, али что стряслось? — Устинья решила подождать другого момента для разговора.

— Спать я, мамань, хочу.

— Ты б лучшей нам сказал, с какого такого праздника приложился? — не вытерпела Акулина.

— Да, тверёзвый я. Уж если совсем чуток.

— Ну, коли тверёзвый, то уж знай, что Ульяна к нам приходила. Уж думаю, и сам догадываешься об каком деле говорила, — Устинья было приготовилась лечь в кровать. Да и все остальные готовились ко сну, свет в комнате был погашен. Поэтому лица Ивана не было видно.

— Ну, чего ж теперь?

— Как чего? Дитё-то твое щёль?

— Думаю моё.

— А когда делал то дитё об чем думал? — вставила свое Акулина.

— Ну, теть Лина, будто не знаешь, об чем в таком разе мужики думают, — хихикнул Илья.

— Цыц. Погодь, дойдет и до тебя очередь, — но голос у Ивана был совсем не сердитый.

— Иван, девки возле тебя роем вьются, а Марья, сам знаешь, чего уж тут.

— Роем вьются, да в руки не даются, — опять влез Илья.

— Да кабы в одни руки, и разговору бы не было, — Устинья повозилась в темноте, устраиваясь поудобнее.

— Тебе решать. Только, как подумаю — вдруг наш и вправду. Будет безотцовщиной горе мыкать, — голос Устиньи звучал тихо и жаластливо.

— А вдруг нет?

— Илюшка, чего тебе неймется?

— А чего я? Чего? Вань, девки они знаешь какие?

Дружный смех раздался в ночной тишине и тут же погас. Слышимость в бараке была та ещё. А Татьяне и Таврызовым утром на работу.

— Ладно. Чего уж таперь? Как сам-то решаешь? — Устинья глянула в окно. Но с её места виден был только кусочек ночного неба с отсветом от полной луны. Звезду их с Тихоном было не видно. Что бы он сейчас сказал сыну?

— Кулинка, энто мы с тобой ставни закрыть забыли? Слышь?

— Слышу, слышу.

— А ставни я счас мигом закрою. Фуфайку накину, да выскочу. И, мамань, я, ежели вы не против, то это… ну… Оженюсь.

— А вдруг не твой!

— Сказал тебе, цыц.

— Чей бы бычок не прыгал, а теленочек теперь его, — Устинья не знала, стало ли ей легче от этого разговора. Но уж хоть как-то определилось.

— Всё, давайте спать. Из утра всем на работу, — и Акулина завернулась в стеганное одеяло, под которым она спала даже летом. И уже почти засыпала, когда привиделся ей Тимофей.

— Мамань, вон Ваньку-то почитай принудительно оженили, а обо мне уж и речи нет?

— Ты, щё? Ополоумел? Я тебе оженюсь. Как возьму полено возле печи, да как оженю тебя.

— Чем же я-то хуже?!

— Спи. Сказано, спи. Вот, Кулинку разбудил.

— Давай местами поменяемся. Женись, а я за тебя ещё погуляю.

— Ага, нашел дурака.

— Доколе будете языками чесать? Спите, — Акулина взбила под головой подушку, повернув другой стороной, чтоб сон не перебился.

Иван негромко завозился, одеваясь в темноте. Осторожно прикрыл за собой дверь. Следом в комнате быстро потемнело, это он закрыл ставни. Вернулся, разделся, крякнул с холоду и быстро юркнул под одеяло.

Не прошло и пяти минут как послышалось ровное, чуть прихрапывающее дыхание спящего Ивана.

И только Илья ещё долго крутился, вздыхал, вставал водицы попить…

На следующий день Иван привел Марью домой, знакомиться. Марья сидела скромно потупив глаза, говорила мало. Черноволосая, кареглазая, статная, с ярко накрашенными и красиво очерченными губами, одетая в дорогое платье, словно диковинная птица, иногда поднимала длинные черные ресница и тут же гасила блеск своих глаз.

При ближайшем рассмотрении Марья понравилась и Устинье и Акулине. Не какая-нибудь, девка видная на зависть. Про таких редкий случай, чтобы зубы не мыли. Тут главное, чтоб в семейной жизни толк был. Чтоб руки откуда надо росли. Сварить, убрать, детей и мужа обиходить. Тут уж не угадаешь. Время покажет. А пока — решили, что Иван и Марья проедут по родственникам, пригласят всех, в выходной день накроют стол. С Марьиной стороны родственников — одна Ульяна. На том и разошлись.

Вечером, только отужинали, Иван, вместо того, чтоб пойти к Марье, уж и прятаться не надо, остался дома.

— Мамань, а где Надькина фата?

— Да она из неё кружевной уголок для Галины сшила. Вот тебе и вся фата.

— Мне-то фата — как корове седло, а вот хотелось, чтоб и Марья моя в фате сидела за столом.

— Иван, Марья дите под сердцем носит. А фату, только девки одевают. Толи не знаешь?

— Знаю, но дите моё и жена моя, значит месяц назад ей фату можно было надеть, а теперь нельзя?

— Выходит так, — Устинья присела на стул. — Она просила?

— Нет. Она молчит. А я хочу, чтоб у меня всё по-людски было.

— Может лучше венок из белых цветов, и видать, что невеста, и когда ребёнок родится — никто пальцем не укажет, — предложила Акулина.

— Где их взять-то? — Ивану понравился такой выход.

— Вон, в ателье, где платья шьют, там и их делают. Да она сама сообразит, где взять, — сказала Акулина.

Свадьба получилась весёлая и шумная. Илья играл на аккордеоне, а рядом с ним сидела пышногрудая красавица — хохлушка, Тамара.

— Ой, Кулинка, чует моё сердце, вскоре ещё одну свадьбу справлять.

— Дети твои, Устинья, выросли. Пора им своими обзаводиться. А нам с тобой — внуками. Всё в жизни идёт своим чередом. Может и мой черёд наступит, уж сколь лет жду.

Устинья неодобрительно глянула на Акулину. Ну, сколько можно? Всё ждет свово Тимоху.

— Мам, мам, чей-то Надьке плохо. Вон, Петро возле её хлопочет, — Илья говорил возле самого уха, мало ли, чтоб никто не слышал.

— Никак тебе худо, дочка?

— Всё в порядке. Надюша беременная. Вот тошнит немного, — Петро с соленым огурчиком на вилочке и мокрым платочком в руках склонился над женой.

— Это ничего, это пройдёт. Бог даст, все обойдется нормально.

— Ну, вот ещё двое внуков на подходе. Нам с тобой Устинья молится о здравии их и их родителей. Какого ж ещё людям счастья ждать — чтоб все были живы, здоровы, поддерживали бы, да уважали друг дружку, да чтоб дети родились и не болели, вот и счастлив человек.

— Предлагаю тост, за нашу тётю Лину, — Илья, с опаской косясь на мать, налил себе полстакана настойки.

Шум за столом прекратился. Все встали.

Акулина поправила кончики красивого головного платка, попыталась убрать со лба непослушный черный локон:

— Будет Вам, уж спели бы, али сплясали.

— Славное море, Священный Байкал… — зазвучал красивый сильный голос, все оглянулись — пела Тамара.

— Эй, баргузин, пошевеливай вал… — подхватил Еленин Петр, да так потом много лет на семейных праздниках Петр и Тамара пели, их слушали и не мешали.

А ещё через полгода после этого события у кареглазой и черноволосой Марьи родился мальчик — голубоглазый, русоволосый Сергей. Да так угораздило, что Устинье казалось, что это не внук, а её маленький сын — Ванюшка, до того сын был похож на отца. Таким похожим природа оставила его на всю жизнь. Изменившись с возрастом, всем своим внешним видом он оставался точной копией своего отца.

Ивану как фронтовику, да хорошему работнику, вскорости дали комнату в коммунальной квартире. Вроде можно жить, да радоваться. Только радоваться не получалась.

Почти одновременно с Марьей Надежда тоже родила сына, назвали мальчика — Владимиром. Наученный предыдущим горьким опытом, Петр позаботился заранее, Надежду задолго до родов положили в больницу под наблюдение врачей и дожидаться трагической развязки не стали. Сделали операцию, и всё обошлось благополучно. Сын — сколько счастья в этом слове! Когда Надежду и ребенка привезли домой, то первый месяц, по совету Татьяны, младенца никому не показывали — чтоб не сглазили. Петр летал как на крыльях. Работал за семерых. И всё ему казалось легко, и всё у него получалось. Мебель тогда была в дефиците. Покупали её чаще на базаре у редких умельцев. Петр сам научился делать гардеробы, стулья, столы и даже диваны, а какой он себе буфет сделал! С тонкой резьбой по дереву, со стеклянными вставками, с ажурными замками, стоял он в их квартире много лет, жив и до сих пор. Стоит теперь на даче, которую Петр для своей семьи построил своими руками.

Прошел месяц. Решили ребенка крестить. Хотя тогда это не приветствовалось, тем более, что Петр был передовик производства, кандидат в члены КПСС. Поэтому подгадали ко дню рождения. Крестной матерью выбрали Елену, а крестным отцом — брата Петра — Леонида. Красавец Леонид был тем ещё шутником, и поэтому после крестин в родне осталась весёлая байка. Когда батюшка задал Леониду вопрос, на который тот должен был ответить "отрекаюсь", Леонид ответил "не зарекаюсь". Скорее всего, это была шутка, потому что к крестинам все относились серьезно. Всех рожденных детей крестили, и обычай этот никогда в родне не нарушался и не обсуждался.

Раз в неделю всех внуков привозили к Устиньи. Сергей бывал чаще других, потому что в этом же бараке жила его вторая бабушка — Ульяна.

— Серёке у вас как мёдом намазано, — сетовала Ульяна.

— У нас веселее. Тут вон какая сила: Танюшка, Галина, Володька. Одному-то Серёжке сидеть радости мало.

Как-то вечером Илья пришел домой нахохленный и явно готовый к разговору.

— Никак случилось щё? — Устинья чистила картошку у печи.

— Да можно дождаться, что и случится.

— Это ты об чём?

— Вы, мамань, как маленькая. Будто уж не понимаете. Сколько ж мы с Тамарой можем под луной встречаться? Чай не дети. Тут в пятьдесят четвертом бараке комната освобождается. Начальство говорит, ежели женишься — тебе отдадим. А холостому — не положено.

— Не морочил бы уж голову мне. А так и сказал: решили с Тамарой сойтись. Так я щё ж? Я не против. Жисть ваша. Вам решать. Я вас вынянчила, выкормила, на ноги оставила. Пора вам своих детей заводить. А мне на вас, да на внуков радоваться, — Устинья села на сундук. Швыргнула носом. Краем фартука вытерла не к месту покрасневшие глаза. Не дожил Тихон до этого счастья. Видеть взрослыми детей своих, нянчить внуков, в тепле да сытости.

— Ну что, тёте Лине сама скажешь?

— Боишься, щёль?

— Дак ить, кто ж её знает. Уж лучше Вы. Мамань, ну я побегу. Тамара в общежитии меня ждет. Скажу ей.

— Беги.

Устинья было продолжила чистить картошку. Но пальцы не слушались. Острый нож скользнул по мизинцу. В воду закапали алые капли. Устинья достала из комода — Петр сделал — чистую тряпицу, и перевязала палец. Да так и осталась сидеть у чашки с недочищенной картошкой, пока не пришла Акулина.

— Ты чего? Никак ещё ужин не варила?

— Ой, щёй-то я? Печь и то прогорела, — Устинья кинулась подтапливать печь. Засуетилась бестолково, неловко.

— Устишка, ты бы уж не вымала душу. Сама не своя. Щё?

— Илюшка жениться вздумал.

— Тю-ю-ю. Дурёха. Я-то уж не знаю что и подумать, как тебя в таком расстройстве увидала. А ты думала он до старости у твоей юбки сидеть будет? Того и гляди нагуляют с Томкой. Уж лучше пусть вовремя женятся. Да и что хорошего парню без семьи болтаться?

— Да я не против. Не об том я. Жисть-то уж почитай прошла. У детей свои семьи. А я как былинка на ветру — одна без мово Тихона Васильевича. И порадоваться-то ему не привелось на своих внуков. И меня он на старости лет одну ки-и-нул…

— У тебя дети и внуки. А у меня ни детей, ни внуков. Всю свою жизнь на твоих положила. Ты не подумай. Я не в упрек. На моих руках выросли. Душой к ним прикипела. Только, Тимоха мой мне люб до сих пор. И хошь смейся, хошь нет, но нет того дня и той минуты, когда бы я его не помнила. Так что тебе от бога грех, от людей стыдно на свою судьбу жалиться. А трудности, так из одних сладостей жизни ни у кого не бывает.

На печи закипела картошка.

— Лук в капусту ещё не крошила?

— Вон чищеный, да маслица влей. Теперь уж Илюшка вернуться должен. Пора ужинать.

— Ну, ещё немного обождем. Нет, так на печи потеплее прикроем, чтоб не остыла. Може и задержится.

А через месяц Илья и Тамара расписались. Им, и в правду, дали маленькую комнатку через барак от того места, где жила Устинья. Только молодые не очень-то спешили переезжать в свою комнату и продолжали жить вместе с Устиньей и Акулиной. Иногда уходили, жили отдельно два-три дня и снова возвращались. Не прошло и года, когда у Ильи родилась дочь — Наталья. Теперь возле Устиньи кружил целый выводок внучат. Три внучки и два внука. Татьяна, Галина, Наталья, Сергей и Владимир.

Как-то вечером Иван зашел как бы в гости, но время уже было позднее, а он всё не уходил.

— Иван, али что стряслось? Щёй-то, я смотрю, ты домой не собираешься? Марья теперь уж заждалась.

— Давай, маманя, ужинать, да стели, у вас ночевать останусь.

— Устишка, давай уж накрывать на стол. Соловья баснями не кормят, — Акулина повязала на голову старенький домашний платок и стала резать хлеб.

После ужина, напряжение немного спало. Улеглись по своим местам. Выключили свет.

— Прямо не знаю с чего и начать. Только правы вы были, маманя, что не хотели, чтоб я Марью брал.

— Ну, зима не без мороза. Поругались, помиритесь. Куды ж вам теперь деваться? Дите у вас.

— Да, я всё понимаю. Только сам того не ожидал. Не очень-то Марья об Серёге беспокоится. Тёща как может старается прикрывать её. Да где уж там. Никаким гарниром не прикроешь. — Иван засопел, заворочался.

— Я тут у печки покурю? — присел на маленькую скамеечку, приоткрыл печную дверку, чиркнула спичка. Ещё какое-то время молчал, успокаиваясь.

— К бутылочке Марья прикладывается. Прихожу домой с работы, а там весёлая жена. Первое время теща прибегала. Уберет все, наварит, Серёжку обиходит, а к моему возвращению уйдет. Будто это не её, а Марьиных рук дело. Да только я-то не слепой. И день ото дня всё более в раж входит, — Иван замолчал. В комнате повисла гнетущая тишина.

— Може приструнить её как? — Акулина думала о том, что если Иван уйдет от Марьи, каково будет мальцу при такой-то матери? Может Иван преувеличивает. С чего бы Марье в такую беду пускаться?

— Поругал бы. Пристыдил.

— И ругал и стыдил. Вчера видели, Серёжка у тещи был?

— Ну, был. Он и у нас был. Все местные лывы с Наташкой измерили возле ограды. Устишка ведро воды извела, покель отмыла.

— Ну, так я вчера Марью в комнате замкнул. Воду, еду и ведро — оставил, и замкнул, а Серёгу ещё с вечера к тёще отвез. Вечером домой возвращаюсь, а она на кровати — ни тяти ни мамы — валяется. Пьяная. Видать где-то спрятала. Ну, с такой без толку разговаривать. А утром встал пораньше, на неё смотреть жаль. Клянётся, что в рот более эту дрянь не возьмет.

— Може и воздержится. Дитё у вас.

— Ага. Сегодня домой с работы пришел — на столе грязь, Сережка немытый, теребит её, а она… Хотел вмазать, да тут тёща пришла. Ну, я хлопнул дверью, да ушел, — Иван докурил, бросил окурок в печь, прикрыл дверцу. Но сон у всех троих — как рукой сняло.

— Вань, ты только руки не распускай. Кулак у тебя тяжелый. До беды не далеко, — голос Устиньи на удивление был спокоен.

— Знал, кого берёшь. Видели очи, что брали к ночи, повылезайте, да ешьте. Дите ещё малое. Пробуй, может возьмет себя в руки, да, с божьей помощью, наладится, — Акулина получше завернулась в одеяло. Встречала она несчастных женщин — пьяниц, никто из них эту беду не бросил. Так и мыкались по жизни. Но, то были чужие, а тут своя, да и Серёжка…

— Душа винтом пошла. Боюсь — не сдержусь. А рука, ты права — тяжёлая.

— Кому хужей-то сделаешь? Себе, да свому дитю. И мыслев таких не держи. Покрайности и развестись можно. Времена теперь не прежние, — Устинья думала, что на худой конец и Иван, и Марья сами себе хозяева. Иван без Марьи не пропадет. Сергея тоже не бросит, да и они рядом. Чай, не война, при живом отце хоть и отдельно будет жить, всё одно — не пропадет. А для себя решила, что завтра зайдет к Ульяне и поговорит, сама не зная на что надеясь. С тем и уснули.