После утренней планёрки он, найдя какой-то предлог, зашел в техотдел. Но рабочий стол Тамары был пуст. Может вышла куда? Он задавал начальнику отдела какие-то вопросы, а сам ждал — должна же вернуться. Наконец, всякие разумные поводы были исчерпаны, и ничего другого не оставалось, как спросить прямо.

— Ах да, Родкиной сегодня на работе нет. Она звонила, предупредила, что повезла детей в деревню к матери и просила оформить неделю без содержания.

Николай Федорович кивнул головой и направился к дверям. У дверей остановился:

— И до какого просила оформить?

— Ну, на неделю, начиная с сегодняшнего дня. Да я всё сделаю. Пока просто не успел. Я всё оформлю, она добросовестный работник, вы не подумайте, не какая-нибудь прогульщица, — и он растеряно поправил на носу толстые линзы очков, глядя через начальственное плечо на Марью Ивановну, которая выразительно крутила пальцем у виска.

Николай Фёдорович шел по коридору. Подтянутый, строгий, в тщательно отутюженном черном костюме, он оставлял за собой шлейф дорогого мужского аромата. Знакомый подарил. Ездил во Францию в командировку, а что из Франции привезти? Вот и привез презент. Ну, ладно. Дети есть дети. К бабушке, так к бабушке. Подходя к служебному кабинету, он уже был захвачен мыслями о работе, хотя, войдя в кабинет, всё-таки отлистал на столе перекидной календарь и на седьмой страничке поставил красный восклицательный знак.

Вечер был обычным. Черная служебная "Волга" мягко затормозила у подъезда. Жена встретила в дверях.

— Надо же, в кои-то веки ты вовремя домой. Прямо не знаю где и записать. На потолке что ли? — располневшая, уже немолодая женщина, с проблесками седины в густых темных волосах, с перекинутым через плечо кухонным полотенцем, подала ему комнатные тапочки.

— Ладно. В самом деле, выдался свободный вечерок, так и тот с упрёков начинается. Видеть не хочешь? Так и скажи, что надоел, мол, катись на свою работу.

— Коля, ну что ты? Совсем шуток не понимаешь?

— Какие уж тут шутки. Так за день "нашутился", душа покоя просит. А тут ты со своей болтовней.

Она поправила волосы, провела кончиками пальцев по своей щеке, губам… Как-то неопределённо кивнула, будто что-то сказать хотела, но отвернулась и пошла на кухню.

— Коля, там письмо я тебе на стол положила. От сына. Пишет, что может в отпуск отпустят. Давно ли маленький был, а уже год в армии отслужил.

Ужинал он с удовольствием. За многие годы совместной жизни совместными стали и вкусы, и любимые блюда, а готовила она чудо как хорошо. Сытый желудок и спокойная привычная атмосфера настроили на благодушный лад. Да, в конце концов, Тамара в деревню к матери поехала, а не на южный курорт. И он удобно устроился возле телевизора.

Всю неделю в семье царил мир и покой. Казалось, жизнь продолжает катиться по привычной, накатанной многими годами, колее. Николай не задерживался на работе. "Волга" в положенное время останавливалась возле подъезда, и он степенно поднимался домой. Войдя, первым делом спрашивал, нет ли письма от сына, потом ужинал и дремал у телевизора, или играл в шахматы, перезваниваясь по телефону с давнишним партнёром. Иногда брал книгу, читал и засыпал, прикрывшись ею.

Тамара вышла на работу в понедельник. Первым делом пришла в профком и попросила пристроить её временно в общежитии. Объяснив, что расходится с мужем и поэтому жить ей пока негде. Что детей временно отвезла к матери, а там после развода и размена, она сразу освободит место в общежитии. В профкоме поохали, поахали, но слухами земля полнится, и решили, что найдут хорошему работнику место. Ну, в самом деле, не ночевать же на улице?

Подготовили бумагу и после обеда принесли на подпись к начальству.

Николай Федорович прочитал. Удивился. Оставил документ у себя и попросил секретаря вызвать Родкину в кабинет.

— Ну, путешественница, что стряслось ещё?

— Ничего. Вы не волнуйтесь. Я… ты… потом я что-нибудь придумаю. Я понимаю, что не ровня вам. Вот, глупая женщина. Двое детей, а голова закружилась, да так, что… Я, прости, пожалуйста, прости, мне пока ночевать негде, вот и прошу койку в общежитии.

— Какую койку? А дети?

— Пока их к маме отвезла. Душа, конечно, болит. Но сама виновата.

— Но ведь у вас есть квартира?

— Пока суд да дело, а на кулаки пьяного мужа тоже страшно нарываться. Так что, если можно, я понимаю, что мест и так не хватает… — Тамаре так стало жалко самой себя, что слезы помимо её воли одна за другой покатились из её красивых чёрных глаз.

— Ну, вот что. До конца рабочего дня ещё два часа. Встретимся в той кафешке. Ну, помнишь? Я что-нибудь придумаю. Ну, ладно, ладно. А то скажут, начальство работников до слёз доводит, — и он протянул ей свой носовой платок.

С этого дня жила Тамара в скромном гостиничном номере. Обшарпанная мебель и влажные простыни которого совсем не походили на красивую жизнь. Зато Коленька, Николай Фёдорович то есть, мог приходить каждый вечер. День ото дня он уходил все позднее и позднее. Ужинали иногда в ресторане гостиницы, иногда Тамара импровизировала, получалось удачно, уж очень старалась. Казалось, все налаживается. Но у кого-то налаживалось, а у кого-то ломалось.

Домой Николай Федорович приезжал всё позднее и позднее. Сытый и отстранённый от домашних забот и волнений. Даже про сыновы письма забывал спросить. Супруга плакала, нервничала, пытаясь выяснить, что же происходит. Однако ничего кроме раздраженного окрика в ответ не получала.

— Где ем, где ем? Будто не знаешь? То встречи, то ещё какие деловые переговоры. Мы что на улице, на лавочке сидим? Да и сколько можно? Вечером никакого отдыха! — засыпал на диване. Так утром и уходил, не ложась в супружескую постель.

Однако гостиничная жизнь долго продолжаться не могла. Кроме чисто бытовых неудобств, ещё и дорого. Поэтому решили, что лучше жить на квартире. И уже через несколько дней черная служебная "Волга" увозила Тамару с небольшим чемоданчиком и хозяйственной сумкой в маленькую однокомнатную квартирку, снятую у пожилой женщины, которая переехала жить к дочери, а квартиру берегли для внучки, на вырост.

Служебная "Волга" всё чаще и чаще подъезжала по утрам к этой квартирке. И вроде все хорошо. Но Тамару стали одолевать другие мысли. Дочери жили у её матери, но как отнесётся Николай Федорович к тому, что по вечерам в их уютном гнёздышке окажутся две девчонки? И как бы Тамара не старалась создавать уют и покой, её черные глаза всё чаще выражали тоску и тревогу.

— Томочка, ну что с тобой? Хочешь, в выходной на природу закатимся? Или билеты в театр возьмем?

— Коленька, вся душа изболелась. Прямо не знаю как тебе и сказать. Но одной мне без сильного мужского плеча не выдержать.

— Ну, а я кто, по-твоему? Или плечо ослабло? Или брошу свою "любушку" без помощи?

— Девчонки мои… Скучаю и душа изболелась. Забрать бы их?

— Так. Так, так… С работы сейчас отпустить тебя не могу. Сама знаешь, какая ситуация, — он, задумавшись, стал ходить взад-вперед по комнате. Сердце Тамары билось так, что звук ударов отдавался в её ушах. Своих детей она ни на какую жизнь не променяет. Но столько было порушено, пройдено, что остаться у "разбитого корыта"… Ладно, будь что будет. Не пропадет. Вырастит детей и одна. Уж если так. Конечно, какому мужику нужны чужие дети?!

— Да… Будет так. Вышлешь матери телеграфом денег.

— Коль, не в деньгах дело, — голос её сел, ком в горле не дал договорить.

— Ну да, счастье не в деньгах, а в их количестве, — он кашлянул. — Ну не могу я тебя сейчас отпустить с работы. Ведь с детьми ничего плохого не случилось. А о нас и так уж до парткома дошло. Сама понимать должна!

Тамара ладонью размазывала слёзы по щекам. Голос пропал. Только предательский ком всё также давил грудь.

— Ну что плохого, если твоя мама сама привезет сюда девчонок! Не понимаю! В конце концов, со мной тоже надо считаться!!! Не вижу ничего плохого, что девчонки какое-то время пожили в деревне у бабушки. Это лучше чем наблюдать семейные сцены и пьяные дебоши.

— Коля… Коля… — Тамара уже не плакала, а рыдала. У меня деньги есть. Я тут немного скопила, — все ещё продолжая плакать, она уткнулась носом ему в плечо.

— Слушай, ну вот!

— Ой, прости. Я нечаянно, — на рубашке отпечаталось мокрое пятно.

— Она открыла старенький шифоньер и достала свежую белую рубашку.

— Вот. Переоденься.

— Ладно, — уже спокойнее сказал он. — А ревела то чего?

— Думала, скажешь — пусть девчонки там живут.

— А то я не знал, что у тебя дети есть? Дурочка, эх дурочка ты моя, — он гладил её черные как смоль волосы, вдыхал их аромат, и сердце билось гулко и сладко. Таким мудрым и сильным, таким счастливым он себя давно не чувствовал.

— Коль, что скажем-то им?

— Всё, некогда мне. Пусть сначала приедут. А там видно будет. Будем решать вопросы по мере поступления, — за окном прошуршали колеса и пискнули тормоза остановившейся "Волги".

Уже через неделю обе дочери Тамары недоверчиво заглядывали в углы чужой, незнакомой квартиры. Их бабушка, вздохнув: "Ну, дочка, Дай-то Бог, чтоб ты знала что делаешь", в тот же день уехала назад, в деревню к корове, курам и свинье.

Леночку перевели в детский садик поближе к новому месту жительства, а Наталья до начала учебного года то проводила день-другой на Бумстрое, с Устиньей, то сидела одна дома. Отношения с прежней свекровкой Тамара не рвала. Рассудив, что кроме добра она от неё ничего не видела, а кровная связь через детей, которые ей родные внуки, есть. Устинья, со своей стороны, хоть и не рада была такому поведению невестки, но тоже считала, что детей против матери настраивать не следует, да и самой терять связь с внучками не хотелось.

Как-то утром, сразу после планёрки, Николаю Федоровичу позвонили из парткома. Да не из партячейки, а из райкома партии. Вежливый голос секретарши предложил прийти к пяти часам вечера.

Когда он зашел в назначенное время в приёмную, было видно, что секретарша уже подготовилась и стоит на старте. На столе чисто, ни бумажки. Лампа выключена. Элегантная дамская сумочка дожидается свою хозяйку на краю стола. Она нажала кнопку переговорного устройства: "Николай Федорович дожидается. Хорошо".

— Проходите. Я сейчас чай вам приготовлю и уйду.

С чего бы вдруг ему всё это докладывала чужая секретарша? — удивился он. Но пристальнее взглянув на женщину, вдруг понял и зачем вызвали, и почему в самом конце рабочего дня, и с чего вдруг секретарь такая вежливая. Ладно. Он кивнул головой. Мол, понял, не дурак. А был дурак, потому что раньше не понял.

Лёгкая прохлада и тишина заполняли кабинет.

— Проходи, садись, — и хозяин кабинета, выйдя из-за стола, отодвинул стул у длинного приставного стола.

Николай Федорович прошел, сел на соседний стул. Знакомы они были давно. Когда-то вместе в одном цехе начинали после института. Скрипнула дверь, секретарь поставила на стол разнос с чаем и печеньем и вежливо спросила: "Если больше ничего не надо, я пойду?"

— Да, да. Конечно. Мы тут сами.

Какое-то время молчали.

— Ну что, Николай, не знаю, как и начать. Догадываешься — зачем пригласил?

— Чего уж там? Понял. Да только сам не знаю, как быть. Сын в армии. Ну, не могу я ему сообщить, мол, развожусь, сынок. Думаю, приедет, сам поймет. Да и с другого краю — девчонок двое, как с ними поладить?

— Да, да… ты что? Ополоумел?

— Ну, да и возраст… тоже не того.

— Того не того. Если б не знал тебя столько лет, не таким бы разговор был. С ума сошел. Разведется он! Ты что, на следующую ступеньку своей карьерной лестницы нагадить решил? Да не то слово, ты же вниз полетишь. Хоть сам-то понимаешь?

— У меня в тресте вроде никаких упущений.

— Упущений!? У него в тресте!? А про партийную дисциплину забыл? Семья ячейка социалистического общества. Ты какой пример подчиненным показываешь?

— Ладно. Только агитировать меня не надо. "Сагитированный". Я не гуляка. За всю жизнь жене ни-ни. Да и в голове всю жизнь одна работа и была. Как сын вырос — не увидел. Оглянулся, жена уже седая. А тут вдруг… Ну, не хочу я ничего менять. Не хочу! Все последнее время только о работе и думал. А теперь поглядел, оказывается, на тополях молодые листочки так пахнут! Воробьи в лужах купаются. Могла бы вся жизнь пройти, а я бы мимо всего этого ходил, и только кабинетную дорожку видел.

— А заплеванную лестницу в "Задрючинске", вместо квартиры в центре ты увидеть не желаешь?

Тягостное молчание повисло в кабинете. Оба знали, о чем разговор.

— Значит так, пока официально до верха это дело не дошло, давай завязывай с листочками и воробышками. А её мы в другое управление переведём. От греха подальше.

Вечер тянулся долго и тягостно. Поболтав ложкой в тарелке, отхлебнув остывшего чаю, буркнул: "Спасибо". И сел у телевизора.

— Коля, я же не дура. Вижу, что у тебя другая женщина. Ну, срам сплошной. Перед людьми стыдно.

Он встал и молча вышел в другую комнату. Подошел к окну. Поливальная машина медленно ползла по проспекту. Закат был красным. Наверно, день будет ветреным. Тамара форточку не закроет, прямо в голову надует. Тьфу. О чем он?

— Люди-то тут причем? Дело только нас с тобой касается.

— Коля, да столько лет прожито, что ж теперь… Коту под хвост!

— Оно конечно. Прожил я с тобой молодые свои годы, и жаловаться грех. Все было в любви и согласии. Сына ты мне родила. Вырастила. Спасибо.

— Ну вот. Так чего вдруг сейчас все рушить будем? Мало ли, вон, люди ж не зря говорят — седина в голову, а бес в ребро. Ну, покуролесил и будет. Давай уж как прежде жить, тихо да мирно. А то у меня уж всё сердце изболелось.

— Сердце-то о тихой да мирной жизни изболелось, да только не обо мне.

— А я замуж по любви и по доброй воле выходила. И клялась тебе быть верной и клятву свою соблюла! Не то, что некоторые, при живом муже чужих уводят.

— Ты о чем?!

— Ладно, ладно. Ну, уж не защищал бы. Замужем, при детях, а туда же. Что скажешь, хорошо?

— Ничего я говорить не буду, но и ты меру знай.

Уже лёжа в постели и пытаясь уснуть, почувствовал, как мелко вздрагивает под ним матрац, как сдавлено и неровно дыхание жены, представил её припухшие заплаканные глаза, теплые мягкие руки…

— Ну, что ты, что? Я же тут, дома. Вот, хоть пощупай, — попытался пошутить.

Она повернулась к нему, обняла так, как много-много лет назад.

— Я же люблю тебя! Люблю. Сильней, чем раньше. Раньше просто любила, а теперь ты мне родной за столько лет стал, — дыхание её прерывалось. Вытирая слёзы то о пододеяльник, то о его плечо, она целовала его лицо, уши, всё, что попадется.

Почти месяц он исправно возвращался домой, стараясь гнать от себя всякие мысли о Тамаре. Но кроме жалости к жене, в душе каждый день помимо его воли, наполняя её до краев, жила Любовь. Он старался лечь первым, закрывал глаза, и на губах ощущал прикосновение Тамариных губ, казалось, чувствует запах её волос. Он даже потихоньку разговаривал с ней, когда принимал вечером ванну и специально оставлял приоткрытым кран. Потом совесть подбросила уважительный предлог: Тамара ушла от мужа и теперь одна с детьми. Каково ей-то? И это всё из-за него. Он старше, умнее, и потому должен был предвидеть и предусмотреть. А значит, виноват в том, что с ней случилось. Надо бы помочь.

К этому времени приказом из главка Тамару перевели на другое место работы, в связи с производственной необходимостью, предложив оклад побольше и должность, хоть и не большую, но с повышением.

В один из теплых, ласковых вечеров, нагрузив сумки дефицитными продуктами, он молча кивнул шоферу. Ехал и волновался, что вот постучит, звонка там не было, а Тамары нет. Когда подъехали, вышел из машины, шагнул к подъезду, покрутил головой, вот неряха, вернулся к машине, водитель уже доставал из багажника продукты.

— Вы идите, я занесу.

Он кивнул.

— Погоди немного, если сразу не выйду. Может, съехала.

— Нет, вон детская мордочка в окошке. Видите?

Спать ему пришлось на полу. Утром отвез Леночку в садик, Тамару на новую работу и кое-как сам успел к началу планерки. В этот день у него всё получалось, все само собой клеилось. В конце дня позвонила Тома и сказала, что хлеба и молока купила, а вот картошку не дотащит. Он сказал: "Угу". И ворчливо добавил: "В следующий раз на бумажке пиши с вечера, чтоб я знал что покупать".

На следующий день, выходя из служебного автобуса, Тамара прикидывала, что сначала — в магазин за продуктами, а потом в садик за Леночкой, или наоборот. Вдруг в магазине очередь. Да и скорее всего. У забора детского сада стояла и явно кого-то ждала хорошо одетая, уже не молодая женщина. Тамара как-то сразу, ещё издали обратила на неё внимание и с каким-то смешанным чувством страха и неловкости, подходила к калитке.

— Это вы Родкина Тамара Васильевна?

— Да. Что вы хотели?

— Я от вас ничего не хочу. А вот что вы от моего мужа хотите? — голос от звучащего в нём нервного напряжения звенел и прерывался.

— Вы кто?

— Что, не знает кот, чьё мясо съел?!

— Пропустите. Нам не о чем разговаривать.

— Ну да, постелилась под моего мужа, а со мной уж и разговаривать не о чем. Что молчишь? Бесстыжими глазами водишь! Оставь мужика в покое. Добром прошу.

— Не любит он Вас.

— Двадцать лет любил, пока тебя не встретил, а теперь на тебе. Не отдам его тебе, слышишь, не надейся. Сыну напишу в армию, чем его отец тут, пока он служит, занимается. Тьфу! — и она плюнула в Томину строну.

— Ты пожила, теперь дай мне пожить. Я тоже за свою любовь буду бороться. Поняла? И больше меня не встречай, и на пути мне не попадайся. Ты в одном права, я молодая и сильная. Попадешься, все твои космы выдеру! — внутри все тряслось от пережитого волнения. Отстранив женщину, Тома прошла в садик.

Дальше всё закрутилось как в кино. Партийные собрания, разбирательства… И в самый напряженный момент — письмо от сына. Николай перечитывал и перечитывал строчки: "…если отец уйдет от нас, то я не знаю, что с собой сделаю. Автомат всегда со мной. Прости меня, мама. Не плачь. Не твоя в этом будет вина…" Картины одна страшнее другой рисовались перед его глазами. В заплаканных глазах жены уже не было мольбы, была горечь обиды и, наверное, злость.

Ответ писали вместе, сидя за школьным столом сына, в его комнате. Он на его стуле, жена принесла стул с кухни. Писали по очереди, стараясь не прикасаться друг к другу. Что, мол, поссорились два старых дурака. Прости сынок. Вот, видишь, рядом сидим и по очереди тебе письмо пишем. Что бы чего плохого не подумал. Запечатав письмо, он забрал конверт, кивнул жене: "Ну, я пошел. Звони. Держи в курсе. Да головой думай, что солдату в армию писать".

— Придет, всё равно узнает.

— Он дома будет. Да и я с тобой расхожусь, а не со своим сыном. Его бросать не собираюсь. Да и ты не держи зла. Тоже ещё не старая. Наладишь свою жизнь. Ну и я чем могу — помогу.

— Ничего мне от тебя не надо. Только ты сам. Уйдешь — обратной дороги больше не будет. Ну, а сын пусть всё узнает, когда вернётся.

— Прощай, — он оглядел прихожку. Боль в душе собралась в такой комок, что перехватило дыхание. Он резко открыл дверь и торопливо зашагал по лестнице.

На работе тоже было не сладко. Из партии, правда, не выгнали, только выговор объявили. Зато в должности понизили, не то слово понизили. Перевели в захудалый филиал управления в маленьком и грязном городишке. Чтобы другим неповадно было. Но все эти передряги странным образом не сказывались на их отношениях с Тамарой. Забот с двумя детьми хватало. Но тепла и любви в их доме меньше не становилось. "Откуда это?" — удивлялся он. "Любовь — это дар божий. А мы только люди. Не дано нам знать откуда. Да и дар он и есть дар. Кому сочтет нужным — тому и подарит", — отвечала она.

Как-то ночью она долго возилась у него под боком, то подушку поправляла, то одеяло сползало.

— Том, ну угомонись, что ли?

— Вот как скажу, так посмотрю, как ты угомонишься.

— Ну, скажи, скажи… — уже в полудрёме предложил он.

— Беременная я, — чуть слышно прошептала ему в ухо.

Он всхрапнул. Прошла секунда, другая…

— Том, мне тут такое приснилось…

— Какое?

— М…м…м… ты что-нибудь говорила?

— Говорила. Не приснилось тебе.

— Проверься.

— Ты что!

— Ох, да боюсь я сглазить. Лет-то мне сколько?

— Ладно. Не прибедняйся.

— Все равно. Завтра к врачу. И полный список продуктов на стол. Что б никаких сумок. Поняла? — он немного полежал.

— Томка, слышишь? Том?

— Угомонись. Ну, чего возишься, — и оба тихонько смеялись сидя на кровати.

— Сын у меня есть. За тобой дочь. Вон каких красавиц родила. Давай третью.

— Нет уж. Сын нужен. У меня две дочери. Им братик нужен.

— Никто мне не нужен. И не думайте. Водиться не буду! Вот! — в дверях вырисовывался Наташкин силуэт.

— Ты чего не спишь, подслушиваешь?

— Поспишь с вами. Пошла в туалет, слышу, хихикаете, думала что смешное, а вы… И не мечтайте! — и она зашлёпала босыми ногами.

Время шло. Беременность стала очевидной. Девчонки, вначале не желавшие ни сестры, ни братика, постепенно нашли положительные моменты. Леночка, очень не любившая ходить в садик, быстро сообразила, что мама будет дома, и ей не надо будет туда ходить, и самое главное есть там, когда не хочешь и то, что не хочешь. Наталья же, будучи постарше, смирилась с неизбежным. Жизнь входила в нормальную колею. Опала на работе закончилась, и Николай Федорович с новой семьей вернулся на прежнее место. Квартира ему по должности была положена, да и семейство уже было немаленьким. Тамара родила третью дочь — Татьяну. Наталья и Леночка, вопреки опасениям матери, сестру любили и, как могли, берегли. Как-то вечером Тамара накупала Танюшку, Наталья стояла рядом и помогала матери на правах старшей. После купания, Наталья присела на край кровати.

— Мам, пока ты постелю стелишь, можно я Танюшку подержу?

Тамара хотела отказать, уж больно мал ребенок, но, глянув Наталье в глаза, протянула крошечный свёрток: "Держи". И аккуратно передала ребенка. Сама стала поправлять детскую кроватку. Возилась и краем глаза следила за Натальей. Та вначале просто с любопытством смотрела на маленькое личико, потом стала медленно покачивать ребенка, лицо девочки не то улыбалось, не то просто светилось теплом и добром. Поняв, что младшенькая спит, Тамара подошла к Наталье: "Давай, положу". Наталья подняла большие зелёно-голубые глаза: "Нет. Пусть поспит. Я ещё подержу".

Вроде всё слава богу. Дом — полная чаша. Муж, лучше не пожелаешь. В семье мир. На удивление хорошо девчонки ладили с Николаем. Тамара старалась воспитывать их в строгости, а Николай утверждал, что строгости они в жизни ещё наглядятся. И кто как не родители могут их побаловать.

— Вот ты от шоколадки или билета в цирк будешь счастлива? Вот. А в детстве человек умеет радоваться каждому дню, каждой малости в этом дне. Кто знает, что их ждёт впереди. Пусть, коли есть возможность, сейчас будут счастливы. Да и не балую я их. Вон, Наталья всю посуду перемыла, а Леночка, глянь, все игрушки свои по местам разложила. Молодец.

Казалось, мечта сбылась. И красивые платья, и туфли, и махровый халат в ванной с белым кафелем по стенам. И муж — серьезный, умный. Идешь рядом, и понимаешь: встречные женщины от зависти мрут. Если и был у неё вначале корыстный расчёт, то теперь любовь и гордость переполняли её душу.

В один из вечеров Николай долго не возвращался. Обеспокоенная Тамара позвонила ему на работу. Телефон в кабинете не отвечал. Она позвонила в гараж. Там ответили, что служебная "Волга" Николая Федоровича вернулась в обычное время. Сердце Тамары оборвалось. Она подходила то к одному окну, то к другому, молясь про себя: "Господи, пусть быстрее вернётся". Дети уже спали. Ужин в какой раз остыл, когда в дверь аккуратно позвонили. Она бросилась открывать, запнулась за собственные тапки, резко щелкнула дверным замком.

— Ой, слава Богу. Я уж извелась.

Он устало и как-то вяло прошел в прихожку, присел и стал, не глядя на неё, разуваться.

— Коля? Коленька? — она присела рядом.

— На следующей неделе сын возвращается из армии. Он ничего не знает. Надо как-то помягче. Не могу я с плеча рубануть.

— Ты, ты там был? — она спросила почти шёпотом.

— Да. Не ел весь день и есть не хочу. Давай хоть чаю попьем. А то что-то нехорошо мне, — он повесил пальто, прошел в ванну, вымыл руки. Зашел в их комнату, разделся, аккуратно повесив костюм, и уже в домашней одежде вышел на кухню.

Руки Тамару слушались плохо. С той женщиной он больше двадцати лет прожил. Вот, сын из армии возвращается.

— Том, да ты что? Ну, он хоть и взрослый, а для меня мой ребёнок. Не могу я в первый же день его так оглаушить. Сама пойми.

— Что же теперь будет? — голос её звучал глухо.

— Ну, пока несколько дней придётся пожить там. Это когда он придет. А там как-нибудь объясню ему всё. Тома? Ну что ты? Никуда я от вас не уйду. Что я, мальчишка какой! Только душу мне не тяни. И так тяжко. Мне, думаешь, легко своего родного сына так обманывать? С души воротит. Да ничего придумать не могу. Да и перед вами каяться, а грех за мной один, что тебя люблю, хоть и не по возрасту мне это.

Ах, ночь была! Какая эта ночь была! Что до рассвета не хватило времени.

— Том, ну ты мне котомку-то как на войну не собирай. Там же какая-никакая одежда есть. Ну, не новая. Да, думаю, недолго. Перебьюсь. Придет. Встретим. А через день другой выберу момент, поговорю.

Тамара стояла в спальне, вполуха слушая Николая. Взгляд остановился на ящичке, где хранились носовые платки. Она достала не новый, но выстиранный и старательно отутюженный носовой платок, капнула на него своими духами, этот запах так ему нравится: " Коля, ну хоть платок-то носовой чистый возьми". Подошла к нему, черные волосы рассыпаны по плечам, тонкая ночная сорочка сползла с плеча. Прижалась, вдыхая его запах, подняла на него блестящие чёрные глаза: "Платочек-то вот", — и положила его в карман костюма.

— Ладно. Машина ждет. Вечером, значит, чтобы позвонила в кабинет. Ну, пока.

Оставшись одна, Тома подошла к кухонному окну. Вот он вышел из подъезда, подошел к дверке "Волги", открыл…

— Если посмотрит на окна, то вернётся, — загадала про себя.

Он придержал рукой дверку, наклонился, поставил на сиденье портфель. Сердце у Тамары стучало гулко, комок в горле не давал ни вздохнуть, ни выдохнуть.

— Нужна-то я ему… — оконное стекло холодило разгорячённый лоб.

Всё также придерживая дверку, он распрямился, поднял голову и стал приглядываться к блеску оконных стёкол. Потом поднял руку, чуть махнул, сделал вид что кашлянул и сел в машину.

Тамара сидела возле батареи. Её трясло то ли от оконного холода, то ли душа не в силах была выдержать напряжение.

— Да какой там расчёт!? Люблю я его! Люблю… — и слёзы ручьями катились по её смуглым щекам.

— Мам, в садик опоздаем, — Леночка, хлопая большими зелёными глазами, стояла возле косяка кухонной двери.

— Умывайся, доченька. Давай. И, правда, уже много время.

В ванне зажурчала вода. Тамара намочила кухонное полотенце, приложила к лицу.

— Мам, дядя Коля мне ещё вечером велел, чтоб я тебе если что, то сказала…

— Наташенька, что? Что? Что "если что"?

— Ну, я думаю, что вот счас и есть "если что". Он сказал, что возвращаться не будет.

Сердце у Тамары оборвалось.

— Возвращаться не будет, потому что никуда не уходит. Вот. Должен же он сына встретить? Ну, как ты не понимаешь?

Слёзы текли так, что при всем желании остановить их Тамара ничего поделать не могла. "Ну, вот. Наверное, это и есть истерика. Да, русской бабе только в истерику и впадать… А я хохлуша", — она поискала глазами часы.

— Девочки, девочки, давайте быстрее. Уже опаздываем, — умылась, чуть подкрасила припухшие губы. А больше ничего и не требовалось. Длинные чёрные ресницы и под стать им, будто кисточкой художника выписанные брови, да от слёз опухшие веки. Какая уж краска.

В детской раздался плачь.

— Ну вот, разбудили Танюшку. Мам, вы бы с Леночкой поменее шумели. А то пока ты её в садик водишь, мне хоть караул кричи.

Тамара, уже готовая к выходу, вернулась в спальню.

— Ну, ну, ну… Баюшки, баюшки, — ребёнок, увидев мать, немного повозился и успокоился.

— Мам, шли бы вы уж. Она скоро совсем проснётся.

— Идём. Идем. За привычной суетой душевная боль как-то сжалась, одеревенела. И этот кубик из боли с жесткими углами, поместился где-то в груди, отдавая болью под лопатку. Звонить вечером она не стала. И только вглядывалась в лицо третьей дочери. Странно, но Танюшка была так похожа на своих старших сестёр, будто и не было у них разных отцов.

— Мам, мама, телефон. Не слышишь что ли?

Громкость звонка на аппарате и вправду была убавлена, чтоб не тревожить служебными ночными звонками Танюшку, которая по причине своего малого возраста была изрядной рёвой.

Леночка стояла возле кровати и теребила Тамару.

— Иду. Вздремнула, наверно, — Тома вышла из комнаты.

— Ну, ты как? Том?! Это ты?

— Я.

— Ты почему не позвонила? Мне тут выкручивайся!

— Вот, не успела…

— Тома, потом будем нюни разводить. Как Танюшка? Ты её кормила?

— Ну, конечно. Что ж теперь голодом держать.

— Тома, ты мне перестань! Я тоже не железный. Совесть имей. Чем Танюшку кормила? Молоком? Ну, да понимаю. Я про грудь. А то пока меня нет там, наделаешь делов. Приучишь к соске. Дай Наталье трубку. Потом. Ну, потом. Наталью, говорю, позови.

— Наташа, как там мама? Рядом стоит? Ладно. Я буду говорить, а ты молчи если правильно. Если не правильно, говори "нет". Поняла? Чего молчишь? Тьфу!

— Наташа, ты чего стоишь и молчишь?

— Мам, я не молчу. Мы разговариваем.