Правда, выпускали часовые медсестер без увольнительных, но я не выпускала. «Ольга несознательная», - называли меня сестры.

Но одно дело - выйти без увольнительной из госпиталя, а другое - вернуться, чтобы часовой не задержал и дежурный по части не заметил. Пока они гуляют по городу, часовые сменяются. На посту у главного подъезда часовой уже не тот, который выпускал, например, опять я - «несознательная». Неизвестно, что делается и в проходной, быть может, дежурный по части стоит сейчас же за дверью. Даже можно налететь на самого начальника госпиталя.

И вот медсестры, вернувшиеся из «ГСО», собираются за углом нашего большого серого здания и оттуда на.меня смотрят, а я стою с винтовкой на главном подъезде и как будто их не замечаю.

Зенитки захлебываются. Наверное, шарит по небу немецкий разведчик. Осколок от зенитки нет-нет да и звякнет на панель. Того гляди, еще начнется артиллерийский обстрел. Ну, долго ли в такое время можно оставаться на улице! Вот они уже из-за угла вышли. Стоят на панели такие жалкие фигурки и издали смотрят, смотрят на меня…

Я не могу больше… за дежурным по части начинаю следить. Как он только из проходной выйдет, махну им рукой - и они ко мне стремглав. Проходную пробегают, как зайцы. Так что я не выпускала, но впускала.

А теперь подтянулись часовые. Несколько раз я уже стояла на главном подъезде, но никто выйти не пытался. Значит, ни один пост, ни одна смена больше без увольнительной не выпускают. Очень хорошо.

И вдруг снова неприятность. На этот раз два бойца раненых ушли в «ГСО». Они не успели отойти далеко от госпиталя. Майор Руденко ехал из города в нашей легковой машине и увидел, как они шагают по набережной в халатах, в туфлях. Один даже с костылем. Он забрал их в машину и привез обратно в госпиталь.

В то время на посту у главного подъезда стояла Пацуфарова, а у ворот я.

И я ничего об этом не знала. Бойцов я в глаза не видала. Они у меня и не просились. Я выпустила «ласточку» с майором Руденко. Потом «ласточка» пустая пришла. Майор Руденко вышел у главного подъезда с бойцами, передал их дежурному по части, и до меня не дошло, что происходило в проходной.

Только после, когда я уже сменилась, мне об этом рассказала Галина.

Так вот, бойцов отправили на отделение, а майор Руденко и старший лейтенант Голубков пробрали Пацуфарову за то, что она раненых выпустила. Но Пацуфарова клялась, что не выпускала, и даже заплакала.

- Наверное, их выпустил второй пост,- сказал тогда майор Руденко и спросил у Галины:

- Кто на втором посту?

- Ольга,- ответила Галина.

- Ольга? - сказал майор Руденко.- Ну нет, эта не выпустит.

Наверное, он вспомнил, как я на него один раз накинулась с метлой. А старший лейтенант Голубков говорит:

- Я даже ее допрашивать не буду… Я ей доверяю.

Так ко мне на пост никто и не пошел. Вот что мне рассказала Галина. Мне стало жарко, когда я узнала, что сказал обо мне старший лейтенант Голубков. Я не знала, что он так ко мне относится.

Осталась под подозрением Пацуфарова. Ее клятвам и слезам не поверили, потому что она не раз обманывала. Майор Руденко сказал, что ее нужно посадить на гауптвахту.

Но мне кажется, что Пацуфарова их не выпускала. Очень глупо выпустить бойцов на улицу в халатах и туфлях. Но как же тогда все получилось? Выходы охранялись, а они все-таки вышли, точно по воздуху пролетели. Странно. Быть может, еще выход есть, который не охраняется?

И вот стою я на главном подъезде в дверях, широко открытых на набережную. По небу тяжелые тучи ползут. Смеркается.

Вдруг в проходной появилась медсестра Грачева. Один раз при мне она убежала в «ГСО», когда я выпускала со двора грузовую машину. Подходит ко мне. Волосы на висках приподняты, а за ушами локоны. На ногах у нее не сапоги, а туфельки на высоких каблуках. Опять куда-нибудь собралась.

- Меня никто не вызывал? - спрашивает меня Грачева.

- Нет, - сказала я.

- Никто не вызывал, - говорит она и смотрит мимо меня на мостовую, прищурив ресницы, - да что ты! А ведь ко мне обещались прийти из дома. Верно, что-нибудь случилось…

- Уходи от двери, - сказала я.

- А что?

- А я тебя знаю. Нечего меня путать! Уходи, вот и все.

- Ах так, - говорит она, - все равно, раз я задумала без увольнительной выскочить, - выскочу…

- Ну, если выскочишь, - говорю я, - то, когда будешь возвращаться, не попадайся, где я стою. Я тебя непременно передам дежурному по части.

- Ох ты и злющая стала! - сказала она и ушла из проходной обратно в госпиталь, хлопнув дверью.

Я злюка? Пускай. Такое я слышу не всегда. Как-то старушка - мать одного раненого - пришла к сыну не в тот день, когда прием посетителей. Я ей велела посидеть на бревне, а когда освободилась, взяла у нее передачу и записку, чтобы отнести на отделение к сыну. И вот она мне сказала:

- Спаси тебя и сохрани от снарядов и от злых людей!

Сменилась я… Стоишь, стоишь с винтовкой, а когда наконец можно двинуться, - не гнутся руки и ноги, а тут еще на лестнице ни зги. Темные ночи, вот они пришли! И слышно, как на асфальт двора хлещет дождь. Все-таки хорошо, что я уже отстояла. Отстояла все, все, что мне полагается за сутки. Там, на самой верхней площадке, дверь, а за дверью моя койка. Это все, что у меня есть. А что мне нужно сейчас? Только бы добраться до своей койки. Где тут перила?- Нащупала. Холодные железные перила под рукой. Сейчас они меня сквозь темноту поведут. Добралась. В маленькой комнате вспыхнул свет. И вот моя коечка. Поверх одеяла я набросила свою шинель. И Дашенька так делает. Одеяла' у нас тонкие. Так уютнее. Не буду гасить свет. Гори. Темнота еще измучает. Пусть Дашенька гасит, и если Дашенька задержится, все равно скоро выключат свет во всем корпусе. Так всегда делают ночью. Улеглась я и вспомнила: когда на отделении принимают новых раненых, их скорее укладывают в постели. И они, какие бы ни были у них тяжелые раны, сначала только спят, спят. Верно, много у них часов недосланных. И у меня, как у бойца, таких часов много, ой много.

- Ольга, - голос Дашеньки. - Вставай, вставай, Ольга.

Будит. Наверное, в комнате уже темно. Нет, есть свет. Только очень слабый. Да это светит фонарик. Фонарик в руке у разводящего. Ничего не понимаю. Зачем тут разводящий!

- Галина, - говорю я, зарываясь в подушку поглубже. - Я уже свое отстояла. Ты запуталась…

- Я знаю, - говорит Галина, - что ты свое отстояла. Но есть приказ: часового у ворот немедленно снять, а тебя вместо него поставить.

- Еще новости! И как можно вот так с постели сдернуть! Ведь всего прошло часа два, как я стояла, не больше.

- А это военная служба,- говорит Дашенька и резким движением поворачивается на своей койке.

- Точно, военная служба,- говорит Галина,- вставай без разговоров.

Ничего не поделаешь, я встаю. Но меня мотает из стороны в сторону. Одну ногу сунула в сапог, а другую не могу, хоть плачь. И я повалилась обратно на койку.

- Что хотите делайте, - говорю я, - но только сейчас оставьте меня. Я со сном справиться не могу.

- Не валяй дурака, без тебя тошно, - сказала Галина и поставила свой фонарик на пол. - Вот послушай, что случилось…

И когда она рассказала, наклонившись ко мне, шепотом, у меня сразу как рукой сняло сон.

Есть у нас Дуся. Ей что ни говори, смотрит в сторону. Ничем ее не проймешь. Думает только про свое. Сейчас она на посту у ворот.

Она. пропустила в госпиталь чужую машину без пропуска. Подошла к нашим воротам машина, Дуся осветила ее фонарем. Видит, машина военная. Ну, раз военная, - зачем спрашивать пропуск? Или она растерялась. Одним словом, только посветила фонарем и распахнула ворота перед ней. Машина въехала во двор.

А это была машина Военно-санитарного управления Ленинградского фронта. Приехали нарочно глухой ночью проверить, как охраняется наш госпиталь. И сразу - вот вам: небдительный часовой. Нет, в самом деле, столько раз твердили: будьте бдительны, часовые, будьте бдительны. А так можно и врага в госпиталь впустить Ведь машина могла быть только с виду наша военная

Дуся сама попалась и подвела начальника караула старшего лейтенанта Голубкова. Галина сказала что он очень расстроился. Вышел приказ: Дусю снять с поста немедленно. Старший лейтенант Голубков стал думать, кем же ее заменить, и про меня вспомнил. Он сказал:

- Сходите за Ольгой.

Теперь мне все понятно. Встаю, немедленно встаю и одеваюсь.

- Не уходи,- говорю я Галине,- мне без фонаря из темноты будет выбраться трудно. Ведь я сейчас буду готова.

Опять я на лестнице. И дождь стучит по-прежнему. Холодные перила. Прячутся в темноте скользкие ступеньки. Но бледное пятнышко от фонарика побежало по ним. И наши шаги легкие.

Бледное пятнышко, оно, точно живое, скользило перед нами по мокрому асфальту, перепрыгивало лужи. Оно померкло лишь только тогда, когда встретилось с другим большим фонарем. Большой фонарь «летучая мышь» освещает будку. Он стоит на самой середине, на опрокинутом ящике. И это единственное местечко сухое. Вокруг на полу и даже на стенах ручьи. Потекла крыша у будки.

А Дуся, ожидая смену, засунула руки глубоко в карманы шинели и кусает губы.

Дуся ушла с тем, чтобы больше не становиться на пост. Наверняка ее из госпиталя переведут. Ну вот, еще неприятность! Все было хорошо, и вдруг посыпалось, конца края нет. Но так же неожиданно может прийти настоящая беда, и если тогда прохлопаешь… А я уже сколько времени стою в будке и не знаю, что на дворе! Я вскинула винтовку, схватила фонарь и вышла из будки.

Дождь перестал, но поднялся ветер и мечется в темноте из стороны в сторону. Как только я вышла, он минулся мне под ноги, чуть не задул «летучую мышь» и вот Уже бежит по крыше.

Нет, на дворе мне делать нечего. Все равно дальше трех шагов ничего нельзя разглядеть. И куда ни ступи - хлюпает. Лучше я буду сидеть в будке и прислушиваться. Стенки будки тонкие: можно поймать любой шорох. Только нужно сначала проверить запоры. Ворота закрыты, но калитка, которая ведет на площадку, не закрыта. Хочу ее затворить, а она не затворяется. Ничего страшного, ведь площадка обнесена высоким забором. Нет, лучше притворить. Она скрипит на ветру и будет сбивать меня с толку. Я нашла железную палку, что-то вроде лома, вставила ее одним концом в щель в мостовой, и мне удалось калитку припереть.

Стою в будке, слушаю, слушаю… Но что только мне не мешает! Возня крыс - они на помойке подрались, а потом совсем близко, под полом моей будки. Мешает ветер. Он то хлещет по стенкам будки веником, то швыряет в нее горстями песок. Еще мешают рамы в потрясенном доме. Ничья рука их не прикроет. До того они устали болтаться, что даже при самом слабом порыве ветра издают жалобный стон. Как жаль, что я не могу их тоже подпереть железной палкой!

И вот наконец рассвело за продолговатым окошком. Ветер улегся, и наступила такая тишина, что даже зашумело в ушах. Вдруг я слышу отчетливо звук падения на асфальт железной палки. Что это? Да это упала палка, которой я калитку подперла. Наверное, кто-нибудь калитку открыл. Мигом вылетаю из будки с винтовкой в руке. Так и есть, калитка нараспашку! И стоит передо мной… Грачева. Одной рукой она еще упирается в калитку, в другой у нее туфли, она босая. Только что шагнула с площадки, и если бы не упала палка, ей босиком удалось бы незаметно пройти.

Все-таки выскочила в «ГСО». И теперь возвращается. Она не ожидала, что поднимет такой шум. А меня здесь увидеть тем более не ожидала. Ведь в эти часы не я должна дежурить.

Как мне захотелось сказать ей: «Помнишь, о чем я тебя предупреждала? А ну, пойдем к дежурному по части!»

И она, верно, этого ждет, не шевелится, только смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

- Как же ты на площадке оказалась? - спрашиваю я ее строго.

- Я тебе все покажу… Все покажу. Только ты меня не выдавай… Не докладывай дежурному…

Она повернула на площадку обратно, а я за ней. Мы идем по мокрому песку мимо фонтана, в ту сторону, где наш склад НЗ. Потом она раздвигает кусты, и я вижу: в самом углу между забором и корпусом просвечивает лазейка. Узкая, но в нее можно пролезть. Очутишься на Биржевой линии.

- Вот,- сказала она,- здесь я и влезла.

- Ладно. Иди в общежитие. А дежурному по части я доложу.

Она как-то сжалась вся и побежала от меня к дому.

Нельзя Пацуфарову сажать на гауптвахту. На этот раз Пацуфарова не соврала. Наверно, и бойцы отсюда вышли на набережную.

Теперь кончено. Про лазейку узнает от меня старший лейтенант Голубков и велит ее заделать.