В Люблин царь приехал недавно. Уставший после пыльной и тряской дороги, полный забот и треволнений, он прошел в отведенную ему резиденцию, наскоро сполоснул лицо и руки. Скомканное полотенце полетело на лавку. Задумался. Беспокойство и недовольство одолевало его. Правда, Карл еще колесил по Польше и Саксонии, можно было еще что-то сделать, успеть. «Господи боже ты мой! Ведь швед может в любой момент повернуть из Саксонии и Польши в нашу сторону. А готовы мы, как надлежит?»

Мысли его переключились на иное, он встрепенулся:

— Эй, кто там?!

— Тут я, — дверь отворилась, и выглянул денщик, — что надобно, государь?

— Спишь там, черт!

— Жду, государь, голос не подаю — вижу: ты думаешь...

— Ну, ладно... Не обижайся, брат! Точно, мысли бегают о всяком, как блохи в постели. А дела-то не ждут. Зови, — кто там из дьяков нынче?

— Макаров Алексей, ждет в каморе, рядом тут...

— Давай скорее!

Денщик вышел, оставив открытой дверь. Тотчас, как будто стоял за порогом, вошел с папкой в руках Макаров. Поклонился:

— Здесь я, государь. Что изволишь приказать?

— Садись рядом! — Петр подвинулся на лавке, рукой отстранил на левый край стола какие-то бумаги. — Клади свои цидули! Ишь, как много-то! Конца им, чай, не будет, а?..

— Дела все срочные, государь.

— Будем решать, да побыстрей!

— Первое и наиглавнейшее, государь, — о делах воинских. Пишут светлейший князь Меншиков и боярин Шереметев: после измены Августа и принятия в Жолкве плана войны с Карлусом войска наши готовятся, чтобы дать шведам генеральное сражение при своих границах.

Царь кивнул головой, сделал дьяку знак: «Погоди». Задумался, ушел в себя. Перед ним промелькнули, как во сне, события последних месяцев и лет. Да... Хорошо, что Карлус завяз в Польше и Саксонии. Неймется ему. После победы над нами под Нарвой интерес к России потерял. Август Саксонский важней ему кажется: саксонцы вояки лучше русских, и посему их надо бить; с русским медведем справимся, мол, на закуску, поелику проще это пареной репы. Ну и пусть, как бродяга, мотается везде, где ему вздумается. Время-то идет, и на пользу мне, а не ему, фанфарону свицкому. Глядишь, бог даст, все успеем подготовить к генеральной баталии.

Петр вспомнил взятие у шведов земель по Неве и южному побережью Финского залива, в их числе Нарвы, три года тому назад. Впрочем, этот реванш, как и другие русские победы в Прибалтике, особого впечатления на Западную Европу не произвели. Странное дело — за четыре года до этого, когда под стенами Нарвы русское войско потерпело поражение, те же западноевропейские дворы аплодировали шведскому королю, восхищались его армией. Теперь же — или молчание, довольно пренебрежительное, или опасения, столь же пока молчаливые.

А между тем эти победы не только заставили русских поверить в свои силы и возможности на поле боя, но и привели к освобождению от шведов ряда земель по восточному и южному побережью Финского залива, активизировали перестройку армии и центральных учреждений, создание флота на Балтике. Было положено начало тому делу, которое обещало принести в будущем, и довольно близком, немалые успехи — военные, политические, хозяйственные.

Все эти годы Петр и его дипломаты стремились добиться посредничества западных государств, чтобы заключить мир со Швецией. Но там увидели в подобных попытках признаки слабости России; кроме сего, занятым войной за испанское наследство, им хватало и своих забот. Действовали такие факторы, как нарвское потрясение 1700 года, пренебрежение к «варварской» и слабой России, с одной стороны, а также, и это причудливо уживалось друг с другом, — страх перед Россией, ее растущей мощью, успехами русских армий.

Союзники — Англия, Нидерланды, Австрия — и Франция, их общий противник в войне за испанское наследство, делали все от них зависящее, чтобы перетянуть на свою сторону Швецию с ее армией, не допустить усиления России, которую следует, с точки зрения этих держав, занять борьбой с Турцией и Крымом, ослабить, не допустить к Балтийскому морю. Посему просьбы России о посредничестве в заключении мира со Швецией не находили отклика в Гааге, Лондоне, Вене.

П. А. Толстой, русский посол в Константинополе, человек выдающегося ума и изощренной хитрости, довольно успешно предотвращал возможное возобновление Турцией войны с Россией — подкупал султанских вельмож, упреждал интриги везиров и западных послов. В Речи Посполитой, в условиях шляхетского «безнарядья» — политического хаоса и безначалия, успешно работал посол князь Г. Ф. Долгорукий. Немало хлопот и огорчений доставлял Петру его «друг и союзник» Август II, курфюрст саксонский и король польский, человек ненадежный и коварный, к тому же весьма слабый как политический и военный деятель. Петров «союзник», он за его спиной вел переговоры со шведским королем о заключении мира. Посредниками выступали то Австрия и Франция (здесь просьбы о посредничестве принимались благосклонно), то любовницы Августа.

Карл XII и слышать не хочет о мире — ни с Августом, ни тем более с Петром. «Шведу» — ни до просьб своих вельмож, ни до бедственного состояния народа. Он захватывает польские города и земли. Думает подчинить себе всю Польшу. Но царившая там анархия мешает тому. Хотя находятся у него сторонники — кардинал-примас Радзеевский, часть магнатов и шляхты (граф Сапега и др.). С их помощью Карл XII «состряпал» (его собственное выражение) полякам, взамен Августа II, нового короля — сейм, созванный в Варшаве кардиналом, низложил саксонца и провозгласил королем Станислава Лещинского, человека молодого и невлиятельного. Против ставленника шведов выступает другая группировка шляхты — на сейме в Сандомире ее представители высказались за Августа: шведская оккупация, бесчинства захватчиков заставили многих поляков задуматься. В итоге страна получила двух королей, а ожесточенные междоусобицы привели к полной неразберихе; шляхетская анархия достигла степени небывалой.

Петр и Головин, начальник Посольского приказа, внимательно следят за событиями в Речи Посполитой — терять единственного союзника было весьма нежелательно.

Царь вел по отношению к Польше осторожную политику. Россия ослабила свои требования в защиту православных на территории Речи Посполитой (там их принуждали вступать в унию), помогла подавить восстание на Правобережной Украине во главе с Семеном Палием против панов — шляхты. Усилия дали плоды — вскоре после взятия Петром Нарвы Польша заключила союзный договор с Россией.

В Речи Посполитой по-прежнему действовали войска Карла XII, король застрял там надолго. Русские же армии в это время успешно воевали в других местах, захватывали земли в Ингрии, Эстляндии, Лифляндии, готовились к грядущим сражениям с самим «шведом». Петр посылает в Польшу военную помощь — более 10 русских полков. Но армии Августа снова и снова терпят поражения от шведов.

Петр постоянно следит за тем, что делается в Турции, заботится о строительстве новых кораблей в Воронеже — южный флот гарантирует (пока что...) спокойствие в районе Черноморья. В Западной Европе, несмотря на неудачу в организации мирного посредничества, Россия по-прежнему покупала оружие и снаряжение, нанимала специалистов. А ее заявления о стремлении заключить мир со Швецией (с условием оставления за Россией некоторых завоеванных земель по Финскому заливу, по крайней мере — Петербурга и его окрестностей) сбивали антирусский накал в политике некоторых влиятельных сил. Царь и его правительство умело использовали противоречия между европейскими странами, благоприятные обстоятельства в связи с войной за испанское наследство.

Ситуация в Европе выглядела к этому времени достаточно сложной и запутанной. В Италии и Испании, Голландии и Западной Германии велись военные действия между Францией, с одной стороны, и Австрией, Нидерландами, Англией — с другой. В Восточной Прибалтике и Речи Посполитой со шведскими войсками сражались русские, польские и саксонские армии. Все воюющие страны и их союзники преследовали свои цели.

Армия Карла, несмотря на легкие победы, изматывалась в Польше, а в стратегическом плане непрерывно проигрывала. Россия же не только стяжала успехи в Восточной Прибалтике, но и, что самое существенное, приобретала, чем далее, тем более, стратегические преимущества. Хотя до решительных побед еще было далеко.

Направляя свои полки в Речь Посполитую, царь заботился о том, чтобы они, помогая Августу в частных битвах, не ввязывались в генеральное сражение со шведами, избегали «излишней тягости», поскольку не пришло еще время для решительных действий против Карла.

Предыдущие два года, 1705-й и 1706-й, вспоминал Петр, наполнены были хлопотами и неприятностями.

Сильно обеспокоило его народное восстание в Астрахани. Он направляет туда войско во главе с самим фельдмаршалом Шереметевым, следит за всем, что там делается. Потом опасность окружения шведами и гибели русской армии в Гродно заставляет его сосредоточить все помыслы на ней, переключить внимание с юго-востока на северо-запад.

Тогда же, в феврале 1706 года царь сокрушается по поводу очередного разгрома саксонских войск — у Фрауерштадта 30 тысяч солдат Августа при появлении 8 тысяч шведов генерала Реншильда бросились наутек. Только русские полки из вспомогательного корпуса остались на поле боя, четыре часа отбивали атаки шведов, но из-за неравенства сил тоже потерпели поражение. Шведы без пощады добивали русских раненых и пленных. А русский обоз разграбили союзники-саксонцы во время отступления. Петр негодует по поводу «изменной баталии» саксонцев, этих «бездельников», которые «наших одних оставили». Он не питает иллюзий по поводу союзника:

— Сия война на нас на одних будет.

Тем не менее Петр утешает Августа, своего незадачливого «друга, брата и соседа», советует ему заменить горе-вояк саксонцев на наемных датчан.

Главная забота Петра — сберечь армию, ибо ее потеря равна проигрышу всей войны. Карл XII не успел догнать русскую армию, и она менее чем за две недели дошла от Гродно до Бреста; потом, после дневного отдыха, направилась к Киеву. У Петра словно гора с плеч упала — весть об отходе и сохранении армии он, будучи в Петербурге, воспринял, как он сам выразился, «с неописанною радостию».

Август из Польши втайне от Петра шлет представителей к шведскому королю, просит о мире. Он готов поделить Речь Посполитую между собой и Лещинским. Карл отвергает это предложение и диктует свои условия. Август капитулирует, и 24 сентября в Альтранштадте, в штаб-квартире Карла около Лейпцига, заключается договор: законным и единственным королем Польши признается Лещинский, Август разрывает враждебные Швеции союзы, выдает шведских пленных и перебежчиков, русский вспомогательный корпус, берет на содержание шведскую армию в Саксонии. Подписание договора, унизительного и предательского, держат, по просьбе Августа, в тайне.

Западные державы наперебой поздравляют Карла с новой победой, толкают его на войну с Россией, признают Лещинского как короля Польши. Август же, одобрив 6 октября текст Альтранштадтского договора, вскоре, как ни в чем не бывало, встречается в польском Люблине с Меншиковым, выклянчивает у него деньги.

Меншиков уже услышал о шведско-саксонском договоре, но счел, что известие о том — ложно, поверил Августу. Более того, готовился вместе с ним и его польско-саксонским войском напасть на шведскую армию генерала Мардефельда. 18 сентября под Калишем последняя потерпела полный разгром, половина ее состава полегла на поле боя, командующий попал в плен. Август, вынужденный участвовать в победном сражении, трепещет от ожидаемого возмездия Карла, изворачивается, лжет — просит Меншикова, героя Калишской победы, передать ему пленных шведов, чтобы обменять их на пленных же русских, находившихся у Карла. Саксонец ведет двойную игру — наделяет Меншикова поместьями в Польше и Литве; в Варшаве по его приказу торжественным молебном отмечают победу под Калишем. В то же время оправдывается перед Карлом, обещает ему денежную компенсацию.

17 ноября, наконец, все становится известно русскому послу в Варшаве. В Москве тоже узнали об измене Августа. Печально было, конечно, терять единственного, хотя и неважного союзника. Однако по этому поводу особенно не горевали, хотя русской дипломатии пришлось действовать теперь в условиях полного отсутствия союзников.

Конец этого и начало следующего, 1707 года Петр провел в Жолкве, около Львова. Сюда, в Западную Украину, прибыли основные силы русской армии; съехались, помимо царя, его ближайшие помощники — министры и генералы: Меншиков, Шереметев, Головкин, новый, после смерти Головина, глава Посольского приказа, и прочие. Собрав военный совет, Петр поставил на обсуждение план дальнейших действий против Карла, который, освободившись от войны на два фронта, теперь, как ожидалось, активизирует войну с Россией. Его армия заняла квартиры в Саксонии, отъедалась и отсыпалась, без пощады грабила местных жителей.

Карл и его шведы не очень беспокоились о будущем, о войне с Россией. Все виделось в радужном свете, казалось простым:

— Мышам живется вольно, когда кошки нет дома. Стоит только шведам вернуться, московиты побегут, как под Нарвой, и запрячутся в свои мышиные норы.

Петр постоянно заботится о том, чтобы его армию не застал врасплох неприятель, не навязал генеральное сражение в неблагоприятных для нее условиях. Об этом он постоянно твердит в указах, письмах, распоряжениях, и именно его мысли легли в основу Жолквенского стратегического плана, принятого на совещаниях со сподвижниками. Это был курс на генеральное сражение, которое следовало тщательно подготовить, дать его тогда, когда появятся верные шансы на выигрыш. Вынесли решение:

— Положено, чтоб в Польше с неприятелем баталию не давать, понеже, ежели б такое нещастие учинилось, то бы трудно иметь ретираду. И для того положено дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет. А в Польше на переправах и партиями, также оголоженьем провианта и фуража томить неприятеля, к чему и польские сенаторы многие в том согласились.

Согласно плану на пути движения шведов в Россию, через Белоруссию или Украину, их встретят укрепленные крепости, оборонительные заграждения, налеты легкой кавалерии, сопротивление местных жителей (укрытие, уничтожение съестных припасов и пр.). Изматывание врага, его ослабление должно закончиться генеральным сражением, которое будет дано на территории России в подходящий момент, при наличии необходимых военных сил. План, долго обсуждавшийся и окончательно принятый в апреле, начал осуществляться.

Одновременно во Львове происходила Вальная (общая, большая) рада руководителей Сандомирской конфедерации, сторонников союза Польши с Россией. Петр вел с ними переговоры. Она подтвердила условия Нарвского договора, вынесла решение о том, что русский царь рассматривается гарантом вольностей Речи Посполитой. Наконец, низложила Лещинского и рассмотрела кандидатуры на польский трон. Таковыми назывались три сына Яна Собесского, знаменитого правителя Польши конца предыдущего столетия, австрийский фельдмаршал принц Евгений Савойский, вождь освободительного движения в Венгрии Ференц Ракоци, коронный польский гетман Сенявский; ходили в этой связи слухи о царевиче Алексее, сыне Петра, и Меншикове. Сам же Петр считал, что нужно избрать королем того, кто удержится без иностранной помощи. Все кандидатуры отпали по тем или иным причинам, оставался все тот же Август, который давал понять, что не прочь снова занять польский престол.

Карл XII, находившийся в зените славы, принимал отовсюду дань поклонения в своем Альтранштадте, который в эти годы превратился чуть ли не в дипломатическую столицу Европы. Англия, Голландия и Франция наперебой приглашают его вступить в войну на их стороне. Австрия трепещет перед ним, поскольку шведская армия стоит неподалеку, в Саксонии, а ее собственные армии воюют против Франции на Рейне и в Италии, а также с Ракоци в самой Венгрии. Перспектива вторжения шведов в Австрию пугала Англию, радовала Петра и французского «короля-солнце».

Петр снова выдвигает предложение о мире со Швецией. Карл, конечно, отказывается. Французскому послу в Стокгольме в ответ на запрос о возможных условиях мира с Россией сказали от имени короля:

— Король помирится с Россией, только когда он приедет в Москву, царя с престола свергнет, государство его разделит на малые княжества, созовет бояр, разделит им царство на воеводства.

Вот так, ни больше ни меньше! Король заранее распределял среди своих генералов должности в Московии, губернатором ее столицы планировал назначить генерала Шпарра. Все его заявления, замыслы, действия, нередко самые сумасбродные и экстравагантные, сильно отдавали тем, что столетие спустя русский писатель Гоголь изобразит в образе Хлестакова, — безудержным хвастовством, фанфаронством, граничащим с клоунадой. Шведский король в конце концов попался в им же самим сплетенные и расставленные сети. Петр усиленно помогал ему попасть в эту ловушку своими военными и дипломатическими акциями.

Он готовится к решительной схватке. Следит за строительством укреплений в Москве, на случай прихода Карла и его армии, за сменой везиров и настроений в Турции. Предполагает, что в следующем году произойдут решающие события в войне с Карлом.

...Дьяк, долго молчавший, напомнил:

— Государь...

— А?! Да-да. Прости, брат, задумался. Чти дале.

— Из Москвы Тихон Никитич Стрешнев с товарищи: все, мол, делаем, чтоб армеи пОмочь подать, деньги и рекрутов, хлеб и припасы собираем с великим старанием, пушки и зелье шлем. Воеводы и офицеры гвардейские, маеоры и капитаны, денно и нощно по городам и уездам ездят с командами, собирают потребное...

— Плохо собирают! Отписать им со строгим подтверждением — почему-де недосылаете рекрут? Хлеба и запасов, денег такожде мало в полки пришло! Даточных людей не хватает, работы идут медленно. О том же Апраксин из Воронежа, с верфи, слезными отписками, засыпал. И другие тоже. Все жалуются, со всех сторон. — Царь закипал гневом, глаза расширились, заблестели. — Отпиши построже и дай прочесть. Проверю. Знаю я — на Руси все делается только после третьего указа. Вот и ждут — моей палки! Мало она по их спинам ходила!

— Напишу, государь. — Дьяк осторожно взглянул на царя. Не прогневайся, государь, на бояр и воевод. Они делают со старанием и поспешением. Да не все делается, как потребно...

— Знаю, знаю! Нелегко... — Петр помолчал. — А мне легко? Легко ли скакать, как угорелому, по всей России, требовать, ругать, драться! Нужно ведь. Потребны, и во множестве потребны, люди, деньги. Люди и деньги. Велика Россия, а не хватает!

— Многое уже взяли, государь. Налогов новых, сам знаешь, Курбатов и его прибыльщики придумали немало. Людишек нагнали бесчисленное множество — в солдаты и матросы, крепости и заводы строить... Да мало ли куда. Мрут мужики, другие бегут — и с работ, и от помещиков своих. Приказы, ведомо тебе, стонут от бумаг — дьяки, сказывают, сидят над ними без восклонения, спины не разгибают.

— Дьяки, знамо, сидят. Да что высидели? Подлые людишки как бежали, так и бегут. Этак и работать будет некому. Тут жесточь нужна, иным с ними ничего не поделаешь! Распустились везде! — Петр стукнул кулаком по столешнице. — Доберусь я до них!

— Так, государь. — Дьяк приготовил новые бумаги. — Еще есть отписки...

— О чем там?

— Из Посольского и Разрядного приказов пишут: казаки донские не оставляют своеволия, упрямство показуют и твои указы исполняют нерадетельно.

— Это как же? Говори!

— Как ты указал, тому прошло года с три, соляные заводы на Бахмуте отписать на себя и ведать ими Изюмского полку полковнику Федору Шидловскому, они, донские казаки, тому указу учинились ослушны, солеварни те разорили и сожгли, изюмских жителей били и прогнали. И по ся места не дают им соль варить и теми местами владеют не по твоему указу.

— Старые воры! Сколько их били и казнили! И батюшка мой, царствие ему небесное, и брат мой Федор; и мне приходится! Да все не успокоятся никак! Ну, погодите, атаманы-казаки! Сарынь подлая!

— И с беглыми снова...

— Так... Мало им! Тыщи подлых бегут во все стороны, наипаче же — на украины российские, на Дон и в Запороги, Терек и Яик. Ах ты, докука злая, государская!.. С королем свицким, похоже, баталия будет. А тут эти донские мешают.

Царь выбрал из бумаг, что на краю стола лежали, одну. Развернул, оказалось — широкий лист, тонкими линиями разрисованный, с надписями мелкими буковками, значками, точками, штрихами.

— Смотри — карта Дона с притоками. Вот Дон. — Петр провел пальцем сверху вниз. — Вот их столица смутьянская, Черкасск. Лукьян Максимов там ныне сидит в атаманах. Бывал я у него... — Улыбнулся, вспомнив что-то приятное. Подавил улыбку. — Что-то не понять его. Человек богатый, значный. Таких, как он, не зря донскими помещиками зовут. А юлит, с голутвой не управится никак. Боится он их, что ли? Не вместе же войсковой атаман с гультяями беспортошными?..

— И их боится, и еще пуще — донские вольности старинные потерять, власть свою и старшинскую. Да и беглых домовитые хотят сохранить, работают они на них в куренях старшинских, у стад и в извозе, на солеварнях и в ловлях, рыбных и звериных. Да мало ли, всего не исчислить.

— Знаю... Да ведь я атаманские и старшинские земли и промыслы отбирать не собираюсь, пусть пользуются. И работниками тоже. Только с беглыми из России — тут, брат, шалишь! Накося, выкуси! — Царь показал куда-то в угол кукиш. — Ты ведаешь, дьяк: сколько у них этих городков и в них казаков, старожилых и новоприхожих? А особливо беглых русских — помещиковых, работных людей, солдат и прочего сброда?

— По справкам из приказов, всего на Дону городков близко к ста тридцати. А живут в них казаков тысяч с тридцать и больше. — Дьяк внимательно вычитывал цифирь из столбца, потом поднял голову. — Всех, государь, особливо новоприхожих беглых, счесть не уметь.

Многие в описи не попали, скрываются кто где. Просторы-то на Дону немалые, немеряные...

— Измерим, придет срок! Зело то надобно. Вот что, дьяк; утомился я, да и ты, я вижу, устал. Отдохни малое время. После обе да сосну часок. Потом приходи. Надо решить это дело — с беглыми на Дону; как заноза сидит оно во мне. Ступай.

Дьяк собрал бумаги, бесшумно удалился. Денщик знал свое дело — час обеда наступил, и в дверь просунулся поднос, за ним — денщик с полотенцем на плече и веселой ухмылкой на круглом лице. Петр встал, потянулся и, пока тот ставил на стол обычный графинчик с анисовой, тарели с хлебом, щами и кашей, прошелся по горнице, поскрипел сапогами. Что-то обдумывая, постоял у окна. Повернулся, сел.

— Что нынче даешь к столу?

— Как всегда, государь.

— И хорошо. Многое ли солдату нужно? Верно, брат?

— Истинно так, Петр Алексеич.

— То-то. Разносолы нам на войне не нужны. Не герцоги и графы французские — сидят за столом часов по пяти, болтают вздор и кружевами трясут. Видел их немало. Тьфу! Прости меня, господи, грешного...

Быстро поев, удалился в спальную комнату. Денщик собрал посуду, ушел в прихожую. Вскоре легкий храп известил его, что государь почивать изволит.

Проснулся только часа через два. От дальнего пути он действительно устал. Открыл глаза, полежал немного. Вставать не хотелось. Вспомнил о делах, и его как ветром сдуло с кровати. Прошел в горницу, позвал:

— Митрич! Поди сюда!

— Тут я! Как спалось, Петр Алексеич?

— Хорошо, да мало! Больше нельзя. Спать — не дела вершить. Оне ждать не будут. Не сделаешь сегодня — завтра жалеть будешь. А то локти грызть. Так-то. Зови того дьяка-строчилу!

Скоро появился Макаров. Бумаг у него, кажись, прибавилось — отметил про себя царь.

— Что это ты? Сколько чли до обеда, а ты еще больше сюда волочишь.

— Да собрал какие ни то столбцу — грамоты всякие, отписки, описи, книги переписные. Все по донскому делу — о беглых, своеволиях казачьих, о новопостроенных городах и их жителях. И еще есть...

— Много у тебя. Давай по порядку, вникнуть мне надобно. Прежде — о беглых ворах. Об остальном — после.

— Из Воронежа, Тамбова, Белгорода и иных южных городов пишут адмирал Апраксин и воеводы: многие крестьяне и дворовые люди, вотчинниковы и помещичьи, из многих уездов, а такожде посадские жители, солдаты и рейтары, всякие работные люди с Воронежа, лесных пристаней и верфей, с будных майданов и речных судов бегут от работ полевых, от службы и корабельного строенья, от рублевых денег и пошлин, от рекрутских наборов и подводных повинностей, крепостных и городовых работ. А донские казаки их принимают, селят в домы свои, в зимовники прячут, на речки посылают соль варить, рыбу и зверя ловить, сено косить, мед на пасеках собирать. И от того прибытки имеют немалые казаки старожилые, особливо низовые, черкасские. Да и по среднему Дону, и по Донцу с притоками атаманы станичные и вся старшина к тому склонность имеют, беглых в работниках держат. А переписать их не дают, государевых сыщиков вводят в обман, в Москву пишут отписки с отговорками: исстари, мол, повелось: с Дону выдачи нет; и беглых-де у них нет; а тех, кого сыскали, выслали в прежние их места.

Дьяк остановился, перевел дух. Царь слушал внимательно. Смотрел на него, ждал, что скажет далее.

— А по верным вестям, сказкам сыщиков и жителей Белогородского разряду у тех старожилых казаков живет беглых разного чина немалое число. А люди голутвенные, наипаче из верховых городков, их, беглых, принимают и защищают, на кругах о них вопят, государевых сыщиков слушать не хотят, лают их неподобною лаею.

— Сколько беглых скопилось на Дону?

— Точно сказать немочно, государь. По приметам, много сотен, а то и несколько тысяч будет.

— Прячут, сволочи! А земли дворянские пустеют, служить с них все трудней господам офицерам и генералам. И делу всякому поруха чинится немалая. — Петр остановился, подумал. — Отпиши в Москву к боярам, пусть глаз не спускают с тех, кто о беглых во всем государстве пещись должен. Пусть сыскивают вседенно, с великим тщанием и поспешанием, под страхом опалы государевой. А тех, кто беглых укрывает, карать безо всякой милости и пощады. Беглых людишек, сыскав и наказав, кого как пригоже, высылать в те места, откуда вышли, без всякого мотчанья, с провожатыми, чтобы по дороге не убежали или каким делом не сгинули от болезни или забойства разбойного. Записал? Ну, ин ладно.

Царь походил немного, задумался, вспомнил давнее, страшное. Вздрогнул, дернул головой. Дьяк, зная болезнь Петра, внимательно, с испугом взглянул на него. Мысленно осенил себя крестом: «Господи, пронеси мимо! Опять, кажись, стрельцов бунташных вспомнил... Царица, мать небесная...» Петр Алексеевич, думая о донских происшествиях, действительно вспомнил о стрельцах и Хованском, Софье и Милославских, Шакловитом и Цыклере — всех тех, кто, как он был убежден, покушались на него и его власть, становились на его пути. Видения прошлого пронеслись в сознании: паническая скачка в Троицкий монастырь от страха быть убитым стрельцами Шакловитого; заговоры и замыслы Цыклера, раскольников извести его, «царя-антихриста»; стрелецкий розыск после «Великого посольства», казни стрельцов и страшный обряд поругания над трупом Милославского. А потом были неподобные слова о нем разного чина подлых людей. Спасибо князю-кесарю: в Преображенском приказе спуску не дадут. Совсем недавно Астраханский бунт подавлять пришлось, самого Шереметева, фельдмаршала, с полевой армеи пришлась посылать против изменников и воров. Башкиры тоже бунтуют. Чернь по всему царству словно с цепи сорвалась. Не хватало мне еще донской Либерии (так, помнится, писал с Изюма Шидловский о тамошних ворах-казаках)!

Петр очнулся, овладел собой:

— ...Давно я о том думаю. Мыслю так: пошлю туда офицера хорошего и строгого. Пора там порядок навести. Сколько с ними, своевольниками, переписку вести? Время только тратить без пользы. И беглых оттуда выслать, и руки казакам-атаманам укоротить. А послать туда князя Долгорукого, подполковника. Юрием Владимировичем зовут. Знаешь его?

— Знаю, государь. Такой там и нужен.

— Верно. Бери перо и пиши указ.

Царь откинулся на сиденье, помедлил, начал диктовать:

— «Господин Долгорукой! Известно нам учинилось, что из русских порубежных и из ыных розных наших городов, как с посадов, так и уездов, посацкие люди и мужики розных помещиков и вотчинников, не хотя платить обыкновенных денежных податей и оставя прежние свои промыслы, бегут в розные донские городки, а паче ис тех городков, ис которых работные люди бывают по очереди на Воронеже и в ыных местех». — Остановился, подождал, — Написал?

— Написал, государь.

— Далее пиши: «И, забрав они в зачет работы своей излишние наперед многие деньги, убегают и укрываютца на Дону з женами и з детьми в розных городках. А иные многие бегают, починя воровство и забойство. Однако же тех беглецов донские казаки из городков не высылают и держат в домех своих».

Снова остановился. Решительно и споро продолжал:

— «И того ради указали мы ныне для сыску оных беглецов ехать из Азова на Дон Вам без замедления которых беглецов надлежит тебе во всех казачьих городках, переписав, за провожатыми и з женами их и з детьми выслать по-прежнему в те ж городы и места, откуда кто пришел. А воров и забойцов, естьли где найдутца, имая, отсылать за караулом в Москву или Азов».

— Погоди, государь, не спеши. Рука писать устала.

— Ладно, отдохни. Мало уж осталось. Напиши далее сам: пусть сыщет обиды и разорения, кои донские казаки учинили на Бахмуте Шидловскому. Поди, у тебя есть о том от него отписки?

— Есть. Сделаю, как велишь, государь. Еще что приказать изволишь?

— О дьяке Горчакове с Воронежа: почему они, донские ж казаки, спорные земли и угодья на Бахмуте ему описать не дали? Моего указу о том и наказу из Приказу Адмиралтейских дел из Воронежа почему ослушались? А Долгорукому того Горчакова с прежними сысками призвать к себе, те спорные земли и угодья описать, меж донскими казаками и изюмскими жителями розвести. А более всего ему, Долгорукому, промысел иметь о беглых. Сыскивать и возвращать их без промедления и пощады. Все. Добавь в конце, как обычно: писано из Люблина, сего дня — июля шестого. Отбели, принеси мне. Я подпишу.

— Слушаю, государь.

— О прочем — новопостроенных городках, как донские казаки на азовских дорогах селятца, — поговорим спустя малое время. Другие дела, срочнее этих, ждут решения. Вспомнив что-то, добавил: — Чтобы промедления не было, скажи об остатних донских делах Данилычу. Его светлость в тех местах, от Дона недалече, земли имеет. Небось и от него бегут людишки. Пусть о том подумает. Он должен сюда приехать. Ступай с богом, да не медли с указом.

Дьяк с поклоном удалился. Петр еще некоторое время не отошел от слов и дум о донских делах. Еще раз подумал с раздражением: «Семя проклятое, бунтовское. Выводить его надо с корнем, без милости и пощады». Остановившись на том, заставил себя переключить мысли на другое...

>

* * *

Дела, связанные с войной, требовали постоянного внимания и решений, неотложных, сиюминутных, и Петр следил за ними, направляя развитие событий, насколько мог и, в вечной спешке пребывая, не забывал, однако, и о других. Донские неприятности нет-нет да и приходили на ум; он надеялся, что его бояре следят за буянами, которые вообразили себя республикой, которую считал шумной и бездельной. Вспоминал, как в Лондоне сидел в парламенте, невидимый для депутатов, поскольку пребывание имел наверху, в галерее, чтобы никто не видел волонтера Петра Михайлова. Инкогнито тогда, в «Великом посольстве», он старался соблюдать. Хотя многие его быстро разгадали. Как сейчас видит: выступают депутаты, говорят как будто и дельно, но ведь сказывают и о короле, правительствующих особах, да как! Непригожие речи, слова непристойные! Ну, пусть их там, в Англии. У них и король-то — не то чтобы дурак какой или мямля никудышная. Нет, Вильгельм Оранский, король аглицкий и штатгальтер нидерлянской, и умен, и хитер, и осторожен; да и власть любит преизрядно. Но сие от подданных терпит, слушает. А они государя своего не боятся, но, это уж точно, почитают.

«Да, — перешел он к раздумьям о своих, российских заботах, — и у нас после того «Великого посольства» заведены новые обычаи. В Конзилию министров, коя ныне вместо Боярской думы замшелой затверждена волей монаршей, о делах судят смело, спорят, подчас встречно говорят помазаннику божиему. Дак это по моему хотению, а не их воля. Блаженной памяти цари и государи Иван Васильевич Грозный и сын его Федор земские соборы созывали, а после смуты дедушка мой Михаил Федорович и вовсе без собора не решал дела государственные. Но в те поры трудно было прадедам и пращурам нашим. А батюшка Алексей Михайлович, светлая ему память, и без соборов обходился, разве только единожды созвал, — чтобы Хмельницкого взять под свою высокую царскую руку. Тогда Украина, с левой стороны Днепра, с Россией соединилась. То наши древние земля, и народ наш — русский. Почитай, половину от ста лет прожили заедино, вместе хлеб сеем, детей ростим и с басурманами на юге воюем. Плохо то, что правый берег под чужими панами. Да запорожцы воду мутят. И Дон рядом. Опять эта Либерия! — поморщился царь. — Да... Вольность им сохранить надо. С Дону выдачи нет, видишь ли! На кругах кричат, что хотят! Скажи на милость — парламент аглицкий! Горлопаны и бездельники! Сарынь степная! Покажу вам парламент! Ишь, что захотели! Спроста рещи, глупые и безумные, тщатся государством управлять!»

Снова мерил шагами просторную горницу. Недовольно хмыкал, взглядывал наверх — потолок высокий, со всякими кунштами. Куншты-то (лепнина по углам, вольная, скабрезная даже) ничего, да вот высота такая зачем? Царь, выросший в старых кремлевских и Преображенских теремах, любил помещения низкие и тесные, со всякими переходами и крылечками, скрипящими дверями и половицами. Уютней в них и удобней, хоть с тараканами и клопами, — дух совсем другой, русский; не то что здесь — просторно, красиво, да душе холодно, сердцу не говорит ничего. Пожить бы здесь подольше — велел бы парусину наверху натянуть, чтобы пониже было...

«Что же это Данилыч не едет? — спохватился царь. — Время приспело». Подошел к окну, выглянул. Внизу, у входа, толпились, сновали туда-сюда люди. Свои: служилые, приказные — помощники его, польские шляхтичи с важной осанкой и горделивой поступью. «Фу ты, пся крев! — вспомнил, посмеиваясь, шляхетское присловье. — Выступают, словно гусаки среди кур на дворе. Не то что наши, лапотники российские. В них-то спеси панской поменьше. Ну, ничего. Пусть спесь на дело, на пользу государственную перековывают. Так-то лучше. Мужикам, и русским, и польским, некогда спесивиться. Трудиться надо. И монархам тоже».

Царя разбирало нетерпение; раздражение готово было прорваться вспышкой гнева. Но, спасибо ему, в двери возник денщик:

— Александра Данилыч, светлейший князь, прибыл.

— Здравствуй! Рад! — Петр быстрым шагом встретил на середине горницы Меншикова. Что медлил?

— Здравствуй, мин хер! Делов много, задержали...

— Данилыч! Сколько разов тебе говорил: важней дола государева нет ничего. Аль не упомнил?

— Помню, помню, мин хер! Да с делами воинскими — государевы ведь! — мороки много — рекрутов, хлебных запасов, зелейной казны присылают с большим недобором. Погонять приходится...

— Ведомо мне о том. Приказал послать указ в Москву к боярам, поспешать велел. Ругать много приходится. — Посмотрел на друга, потеплел. — Не все такие помощники, как ты.

— Спасибо, государь, на добром слове. Ты знаешь: все сделаю, что приказать изволишь.

— Ну и ладно. Поговорили, и хватит о том. Не возгордись только! Гордыня непомерная мало кого на путь истины приводила.

— Как можно, мин хер?! Да я...

— Довольно, довольно! Знаю... — Посмотрел пытливо. — Я тебя, Данилыч, давно спросить хотел: на тех землях, что ты под Тамбовом получил, все ли благополучно?

— За то пожалование, государь, я тебя благодарил и вечно о том помнить буду. Пишет управитель, что землица в той даче зело добрая, плодородная. Рожь и ячмень растут хорошие. Все бы ладно, да одно плохо...

— Что, людишки бегут?

— Бегут. — Меншиков вздохнул сокрушенно. — Я уже неединожды приказы слал: построже с теми подлыми людишками, кои в бегство уклоняются.

— Помогают твои приказы?

— Не очень, мин хер... — Светлейший снова вздохнул. — А сказать откровенно, никак не помогают.

— Так и знал.

— На то ж жалуются другие окрестные владельцы.

— Кто?

— Репнины князья, бояре Романовы и Нарышкины...

— Родственники мои, — задумчиво протянул царь. — М-да-а... А земли Войска Донского далече ли от ваших?

— Да рядом — по Хопру, Медведице, Бузулуку и их притокам.

— И в других местах то же деется.

— Так, мин хер. В воронежских дачах и по Слобожанщине помещики и монастыри рядом с донскими казаками живут. Споры и драки не переводятся. Сам знаешь — по Бахмуту и иным случаям.

— Знаю. Хорошо знаю. Давно. Донцы вон с епископом Митрофанвем воронежским задрались из-за земель в угодий Борщевского монастыря, к югу от Воронежа верстах в сорока. Земли-то, вишь, были во владении у казаков. А когда молод еще я был, при зазорном том лице их отобрали у казаков и передали Митрофанию. Вот они с тех нор и злобятся. Потом еще описали земли по Битюгу, а там наша дворцовая волость появилась — более тыщи дворов и близ пяти тыщ крестьян обоего пола. Опять крик подняли те... И по другим случаям зацепы бывали.

— Неспокойно зело от них, мин хер. Взяться бы за них, да как следует.

— То же мыслю. Тут Макаров мне докладывал некие дела, все больше — о беглых. Указ мы подготовили для Долгорукова, князя Юрия, — о сыске тех воров и беглецов. Он с ними там поговорит как надо. — Петр сжал кулак. — Дьяку я сказал, чтобы остальные дела он обсудил с тобой. Разберись и моим именем прикажи.

— Слушаю, мин хер. Когда?

— Да нынче же. Что медлить?

Царь и светлейший поговорили еще немного о польских делах. Перебрали претендентов на польский престол — кто лучше. После Альтранштадта, позорного и изменного мирного договора Августа с Карлом, первый отрекся от польской короны и признал Станислава Лещинского как короля Речи Посполитой. Но львовская Вольная рада в марте 1707 года приняла решение — не признавать «состряпанного» шведами Станислава, избрать нового короля, считать Петра гарантом вольностей Речи Посполитой, точнее — ее шляхетства, выборности ее монарха. Но принять корону Польши и Литвы поочередно отказались сыновья Ява Собесского, выдающегося в популярного среди поляков короля Речи Посполитой в конце предыдущего столетия; затем — австрийский принц и фельдмаршал Увгений Савойский, Ференц Ракоци, вождь освободительного движения в Венгрии против австрийского господства, не прошел из-за возражений Людовика XIV, который к тому же хорошо относился к Станиславу Лещинскому. Еще один кандидат — великий коронный (польский) гетман Сенявский — не устраивал его земляков — магнатов. Ходили слухи в связи с польским троном о русских кандидатурах — царевиче Алексее и князе Меншикове. Но Петр не мог этого допустить — это означало бы русский протекторат над Речью Посполитой. Более того, полагал и заявил об этом прусскому королю в ответ на его вопрос:

— А о признании (кого-либо польским королем. — В. Б.) такое средство положить: который без помощи прочих останется собственною силою, того и признать.

Оба собеседника были согласны в том, что королем польским должен стать тот, кто обеспечит независимость Польши без иностранной помощи. Поскольку подходящих кандидатов не находилось, оставался все тот же Август Саксонский, так много досадивший царю и России. На том и решили.

...Меншиков и Макаров, бывший недавно подьячим Ижорской канцелярии, «в приказе у Меншикова», понимали друг друга с полуслова. Всесильный фаворит царя и незаменимый помощник Петра по Кабинету, его тайный кабинет-секретарь, оба верой и правдой служившие патрону, они нуждались друг в друге и помогали взаимно чем могли. Поручение Петра по донским делам потребно было исполнить, как обычно, скоро и с умом. Посему оба засели за бумаги. А их накопилось много зело. Светлейший, ставший уже надменным и высокомерным, к своему бывшему подчиненному относился покровительственно, но с его положением считался: как-никак а при особе царской пребывает.

— Господин секретарь! — Князь с сочувствием в тонкой усмешкой посмотрел на Макарова. — Сколь тягостно тебе с таким ворохом бумаг приходится. Сочувствую...

— Служба государева, ваша светлость, требует, потому и тружусь денно и нощно.

— Служить государю, — согласился светлейший, — наша наиглавнейшая забота. С чего начнем? Давеча его величество говорил о землях, спорных у донских казаков с соседями — по Медведице и Бузулуку, Хопру и Битюгу. Помещики тамошние и старцы монастырские челом бьют на обиды от казаков донских.

— Вестимо, бьют, Александр Данилыч. И большие люди — Салтыковы, Воротынские, Воронцовы, Долгорукие, Одоевские, владения их — в Тамбовском и Козловском уездах; и мелкие служилые люди, кои дачи получали по реке Медведице по многие годы — в 1693, 1701, 1702 и 1704 годах. По той же Медведице и соседним рекам Хопру, Вороне, Елани с притоками боярин Лев Кириллович Нарышкин, дядя государев, получил земли немалые — Конобеевскую волость в Шацком уезде, а в ней 777 угодий.

— Знаю. Хорошая дача государева... Недалеко от моих землиц. Крестьяне, люди дворовые тоже бегут на Дон?

— Бегут, Александр Данилыч. А донские казаки, из старшины и старожилых, их принимают в домах своих и зимовниках. Берут с них деньги, имение и вино за то укрывательство. А на те помещичьи и монастырские земли казаки приходят и их разоряют. Вот хоть бы тамбовские и хоперские вотчины Игнатия, бывшего епископа тамбовского.

— Это тот, которого сослали в Соловецкий монастырь по делу Талицкого?

— Он самый. Лет семь или шесть тому прошло. Книгописец тот вместе с Игнатием и боярином Хованским Иваном Ивановичем писали листы против особы государевой, звали царя антихристом, хотели его убить и на царство посадить князя Михаила Алексеевича Черкасского. За то Талицкого казнили, Игнатия расстригли, а боярина в тюрьму посадили.

— А что же с землями теми стало?

— Приказчик бывшего тамбовского епископа Автомон Гордеев писал в Монастырский приказ еще более пяти лет назад: в прошлом-де в 207-м году (1699 г. — В. Б.) хоперского Пристанского городка казаки насильством своим завладели без указу великого государя половиною Коренной вотчины, Ореховским юртом, рыбными и звериными ловли и бортными угодьи. И от того Ореховского юрта в приходе было в дом бывшему епископу с рыбной ловли всякой рыбы в год возов по 30-ти и больши, а з бортного угодья меду пуд по 20 с лишком.

Далее из доклада Макарова Меншиков узнал, что в последующие годы казаки Пристанского городка, Беляевской станицы самовольством ловят рыбу в тех же вотчинах на Хопре и Савале, рубят бортные деревья и хоромный лес, улья выдирают, зверя ловят и свою скотину в тех лесах пасут. На реке Савале ниже Савальской вотчины поставили мельницу и всякой рыбе учинили остановку: всходу рыбе верх по реке ныне нет.

Меншиков слушал, кивал головой. Потом остановил:

— Ну, будет — понятно все. Решение по делу было?

— Было. Посольский приказ в году 1701-м, февраля в 11-й день отправил грамоту Войску Донскому, чтобы казаки в те лесные угодья и рыбные ловли собою насильством не въезжали и шкоды никакой нм не чинили, и в реках и в озерах рыб, а в лесах всякого зверя не ловили, и пчелиных роев не выдирали, и никакого леса не рубили, и в те угодья скотины никакой не пускали. А те хоперские вотчины отписали на великого государя.

— Что потом было?

— В году 1703-м те вотчины, Коренная и Савальская, отданы на оброк Гостиной сотни торговому человеку Ивану Анкудинову. На следующий год казаки Пристанского городка, Беляевской и Григорьевских станиц приехали в тое вотчину, в деревню Русская Поляна и в Коренной городок, с ружьем и бунчуками и в пансырях. И в той деревне учинили круг по казачьему обычаю и на том кругу кричали, чтоб крестьяне с их казацкой земли выбирались вон з женами, и з детьми, и з пожитками. Потребовали Анкудинова и, когда тот пришел, били его, грозили бросить в воду и от той вотчины отказали. Выбрали свой караул, той вотчиной со всеми пожитками и припасами, ружьем и порохом завладели.

— Так. А в других местах?

— И в других то же. Казаки донские зацепки заводят с азовскими жителями и солдатами из-за рыбных ловель по нижнему Дону. По указу и статьям из Разрядного приказу им, донским своевольникам, запретили ловить рыбу близ Азова и вверх по Дону до Донца, а також-де на Азовском море и по запольным речкам. А Посольской приказ против тех статей сделал умаление: запретил казакам довить рыбу только вверх по Дону до Мертвого Донца на 10 верст, а вниз от города Азова до взморья на 4 версты на 150 сажень.

— Ну, хорошо. Везде, где можно, надобно их ограничить. Пущай место свое знают, а государевых людей не задирают.

— Вестимо так, Александр Данилыч. Указы о том посланы.

— О чем?

В одна тысяща семисотом году июля в 21-й день велел великий государь перевести новопришлых казаков верховых городков, с Хопра, Медведицы и Бузулука...

— Вот-вот! Как раз оттуда!

— ...И поселить их по дорогам к Азову: одних — от Валуек к Азову, других — от Рыбного или Нового Острогожского острогу.

— Когда переселили?

— Войсковой атаман Лукьян Максимов в декабре 1701 году в грамоте писал, что 720 новоприхожих поселили в семи юртах по речкам Северскому Донцу, Выстрой, Белой Калитве, Тихой, Грязной, Черной Калитве, Большой и по другим. Да по дороге ис Танбова к Азову и по другим дорогам, по реке Чиру поселено тех же переведенных людей немалое число.

— Послушались, значит?

— Послушались, да не совсем... Многие городки поселены не в указных местах: на реке Айдар городки Новой Айдар да Осиновый Ровенек. И другие городки тоже.

— Сиречь не по азовским дорогам?

— Так, ваша светлость, не на шляху, а в стороне от проезжей большой дороги. В те городки бегут работные люди с азовских и воронежских работ. И тех беглых донские казаки не отдают, государевых указов не слушают. Туда же идут жители украинных русских городов, которые от того остались в малолюдстве.

— А старшина черкасская куда смотрит?

— Отговариваются всячески. Государевы указы к ним посылали неединожды, учинен атаманам и казакам заказ накрепко, с таким страхованьем, что они за укрывательство беглецов вместо смертной казни сосланы будут вечно на каторги; а иные к тому пущие укрывательники по розыску преданы будут смертной казни. В году 1705-м войсковой атаман и все Войско Донское писали, бутто те городки по Айдару — Новой Айдар, Беленькой, Закотной и прочие — поселены в прошлых давних годех до великого государя указу и до азовских служб. А населены они из розных городков старожилыми казаками, а не вновь пришлыми русскими людьми. «А по указу великого государя и по грамотам из Посольского приказу, — пишут они далее, — мы, холопи твои, всем Войском посылаем из Черкаского во все казачьи городки войсковые письма и розыщиков своих с великим прещением под смертною казнию, чтоб нигде ниоткуда никаких с Руси беглых и единого человека не принимали и отсылали б их по-прежнему в Русь в те городы, откуды они пришли».

— Врут все, канальи!

— Врут всенепременно. И по другим случаям врут.

— Ничего, доберемся до них.

— В прошлых, Ваша светлость, годех — 1703-м и 1706-м, — в те верховые городки посылали стольников Кологривова и Пушкина для высылки беглых ратных людей, боярских холопов, крестьян, а потом и новые государевы указы. И все напрасно.

— Выходит, непослушание чинят старшина и все казаки?

— Так, Алексей Данилыч.

Из дальнейших расспросов светлейший узнал еще немало для себя интересного. Оказывается, на Дон шли грамоты, одна за другой, с разными запретами: не сечь и не пустошить леса по Дону и притокам, годные для корабельного строения (а это ограничивало их охоту, бортничество, торговлю мехами и — для беглых — подсечное земледелие); не продавать и не сушить рыбу, поелику надобна она про его великого государя обиход; не занимать пустопорожние земли по верховьям Дона.

Казаков теснили во всем и со всех сторон, и центральные, и местные власти. С севера, северо-запада и северо-востока в их земли вклинивались, чем дальше, тем больше, владения помещиков и монастырей. Слободские полки отнимали у них угодья и промыслы. Воеводы поволжских городов брали двойные торговые пошлины с них и ездивших с ними для торгов юртовских татар и калмыков.

С теми же калмыками, татарами — кубанскими, ногайскими, крымскими, едисанскими — у казаков часто случались взаимные нападения, грабежи. Кубанцы разоряли их городки под самим Черкасском, отгоняли конские стада, уводили многих казаков в неволю. Отбирали их имущество, добычу.

Положение донцов в первые годы нового столетия непрерывно ухудшалось, и они, естественно, протестовали против мер московских бояр и их местных агентов-воевод. Жить становилось все трудней. Хлеба на Дону постоянно не хватало, хотя уже в последней четверти XVII столетия казаки начали заводить пашню. В 1690 году войсковое правительство под страхом смертной казни запретило земледелие на Дону. Но хлебопашество по Хопру, Медведице, Северскому Донцу постепенно расширялось, особенно стараниями беглых — крестьян, бобылей, холопов, бежавших сюда «из Руси». Бедный люд скапливался в верховских городках в большом количестве, и это сильно тревожило власти и помещиков. Донская голытьба в их глазах — элемент беспокойный, бродячий и бездомный, склонный к непослушанию и бунтовству. Такие же настроения и стремления, и они это очень хорошо знали, были распространены среди «подлой черни» русских уездов. Недаром худые людишки бегут оттуда на Дон и увеличивают число тамошних гультяев. То же — и работные люди с воронежских, азовских и таганрогских верфей, с пильных мельниц и лесных пристаней для сплавки леса, с железных и кирпичных, селитренных и кожевенных заводов, с кузниц и солеварен, будных майданов (выделка поташа) и гутов (стекольное дело). Отовсюду бегут люди — из Руси и Слободской Украины и государственный интерес от того большой урон имеет. Терпеть сие невозможно.

...Меншиков, прослушав все, о чем известил его Алексей Васильевич, стал мрачней тучи черной:

— Многое насказал ты мне, господин Макаров! Голова пухнет. Однако же меры, и меры срочные, беспощадные, принимать надобно. Доложу о том государю. На том и закончим.

Макаров сложил бумаги, поклонился и вышел. Светлейший посидел, побарабанил пальцами по столу, кружевные манжеты из-под рукава вздрагивали, трепетали. Встал, одернул кафтан, поправил парик, тихо подошел к двери горницы, где, он знал, находился друг-патрон и повелитель:

— Позволишь войти, мин хер?

— Входи, входи! Вот хорошо, Данилыч, что пришел. Только что отпустил фельдъегеря, вести привез. Карлу с, слава богу, пока в Россию итти намерения не имеет. Ходят слухи, что на Империю сердитует: император-католик, видишь ли, преследует протестантов в германских государствах; в Силезии отбирает у них церкви. И швед за своих единоверцев вступается. Версальский двор надежду имеет Карлуса натравить на Австрию. Обеспокоены в Лондоне и все союзники аглицкие. А нам то на руку, поелику швед еще больше завязнет в делах европейских. Дай боже, чтобы это было правдой!

— Дай бог, мин хер. А я пришел к тебе сказать, что сидел с Макаровым для рассуждения о донских делах.

— Что рассудили? К чему пришли?

— Много от казаков донских самовольств всяких и помехи для нас, государь.

— Вот новость-то сказал! Известно сие давно. Ты о деле говори. делать будем?

— Для сыску беглых ты сам, мин хер, Долгорукова посылаешь. Солдат ему много даешь?

— Сотню-другую дам. Пока хватит. Главная забота сейчас — Карлус. Хоть он и сидит в Альтрапштадте и от всей Европы плезиры получает, одначе, не ровен час, и в Россию повернуть может.

— Верно, мин хер. Но...

— Что но?! Не крути, не верти, как лиса хвостом!

— Давно ли бунт астраханский минул, государь?

— Ну и что? То — бунт. А тут — драки казаки всчинают. Вред от них повсюду большой. Долгорукий по Дону пройдет с грозой невеликой, и присмиреют казаки.

— Хорошо бы. Но, мин хер, в Астрахани тоже с драк начиналось. А потом фельдмаршала с войском туда послать ты изволил.

— Верно, Данилыч... Царь замолчал, но ненадолго. — Думаешь, больше послать надо?

— Пока нет, мин хер. Ты прав, как всегда. Но иметь в виду надо, полки готовить. На всякий случай. Ведь, помимо беглых, и другие вины они имеют. Многое мне тут, — Меншиков махнул в сторону соседней комнаты, — говорил и чел Макаров. Поневоле опасение держать будешь.

— Да и сам я так думаю, Данилыч. Пока пусть Долгорукий туда идет с отрядом. А там посмотрим. Ты это дело из рук не выпускай. Зело то важно. Прикинь, кого нужно послать на Дон, если нужда заставит.

— Слушаю, мин хер. Сделаю все, что надобно.