Поэзия Фета — одна из вершин русской лирики. Сейчас в этом вряд ли возможны сомнения. Но современники Фета оценивали его поэзию далеко не так высоко, как мы. Только один из них сказал о творческой силе Фета проникновенные слова, которые, наверное, многим тогда показались странными. Эти слова принадлежат величайшему поэту эпохи — Некрасову. Вот что он писал

«Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет. Из этого не следует, чтобы мы равняли г. Фета с Пушкиным; но мы положительно утверждаем, что г. Фет в доступной ему области поэзии такой же господин, как Пушкин в своей, более обширной и многосторонней области».

Это было сказано в 1856 г. Позднее Некрасов так о поэзии Фета не написал бы и, можно думать, так ее уже не оценивал.

Оценка поэзии Фета в литературном кругу, как мы увидим, резко менялась, но вне литературного круга Фет не был популярен на протяжении всего своего более чем полувекового творческого пути. В 1857 г., в пору апогея литературных успехов Фета, такой пропагандист его поэзии, как В. П. Боткин, писал «Все журналы наши встретили книжку г. Фета сочувствием и похвалами, но тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики не литературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы ей непонятно достоинство поэзии г. Фета. Словом, успех его, можно сказать, только литературный».

Но и в литературном кругу положение Фета резко изменилось в 60-е годы, в результате чего он оказался совсем оторванным от литературной жизни.

Вышедшее в 1863 г. собрание стихотворений Фета, итоговое для первых двух десятилетий его литературной деятельности, не разошлось до самой его смерти. Свой последний сборник семидесятилетний поэт выпустил в шестистах экземплярах — тираж для маститого поэта крайне мизерный и по тому времени.

Литературная карьера Фету совершенно не удалась, но это было лишь звено в цепи неудач и невзгод, преследовавших его с первых лет жизни.

Уже самое рождение Фета произошло при обстоятельствах, грозивших ему большими бедами, которые затем и начали обрушиваться на него.

Фет был сыном Шарлотты-Елизаветы Фет (Foeth), жены дармштадтского чиновника Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фета. Но родился будущий поэт не в Германии, а в России, в Орловской губернии, в имении Новоселки, принадлежавшем помещику Афанасию Неофитовичу Шеншину. Младенец был окрещен в православную веру, наречен Афанасием и записан в метрическую книгу законным сыном неженатого Шеншина.

Этим странным обстоятельствам предшествовали события еще более странные.

В начале 1820 г. (или, может быть, в самом конце 1819-го) в Дармштадте появился лечившийся в Германии 44-летний русский помещик, отставной ротмистр Афанасий Неофитович Шеншин. Из-за отсутствия мест в гостинице он поселился в доме оберкригскомиссара Карла Беккера. Вдовый Беккер жил с дочерью Шарлоттой, зятем и внучкой. Дочери было в то время 22 года. За полтора года до этого она вышла замуж за амт-асессора Иоганна Фета, имела уже дочь Лину (Каролину) и была беременна вторым ребенком.

Шеншин прожил у Беккеров до осени, а в сентябре 1820 г. Шарлотта бежала с ним в Россию, в его имение. Трудно понять, чем так пленил молодую женщину пожилой — вдвое ее старше — небогатый, некрасивый, угрюмый иностранец, что она бросила мужа, отца, годовалую дочь, свою страну, все родное и близкое. В недоумении и ужасе отец Шарлотты писал Шеншину (7 октября 1820 г.) «Употреблением ужаснейших и непонятнейших средств прельщения лишена она рассудка и до того доведена, что без предварительного развода оставила своего обожаемого мужа Фета и горячо любимое дитя…».

Поступок Шарлотты Фет можно было бы понять, если бы ожидаемый ребенок был от Шеншина. Но такая возможность исключалась, как видно из писем Шеншина и Шарлотты к ее брату Эрнсту Беккеру. Так, после смерти Иоганна Фета в 1826 г. Шеншин писал Э. Беккеру «Очень мне удивительно, что Фет в завещании забыл и не признал своего сына. Человек может ошибаться, но отрицать законы природы — очень уж большая ошибка».

Сам Фет называл своим отцом Шеншина. В написанных им в конце жизни мемуарах, где многое утаено и искажено, он старается не оставить в этом сомнений. Но своей будущей жене он решился открыть тайну своего рождения. За месяц до свадьбы он отправил ей письмо, в котором называет своим отцом И. Фета и рассказывает о том, как Шеншин увез от него его беременную жену. Фет дважды просит сжечь письмо. На конверте его рукой написано «Читай про себя» и рукой его жены — «Положить со мной в гроб».

В Новоселки Шарлотта Фет прибыла в конце сентября 1820 г., а 29 октября (по другим данным 29 ноября) родился будущий поэт. Сыном Шеншина записал его местный священник, горький пьяница, страшно поэтому бедствовавший. Надо думать, он получил хорошую мзду за дерзкий подлог.

Через два года Шеншин обвенчался с Шарлоттой — теперь уже Елизаветой Петровной. Удалось ли предварительно добиться развода с И.-П. Фетом или решились на уголовно наказуемое двоемужество? Вероятнее первое, поскольку (согласно «Летописи» Г. П. Блока) и И.-П. Фет затем, в 1824 г., вторично женился. С другой стороны, в письмах матери Фета к брату упоминаний о разводе, видимо, нет, — иначе сведения об этом попали бы в упомянутую «Летопись». Как бы то ни было, братья и сестры Фета невозбранно звались Шеншиными. Не так получилось с ним. Фамилию Шеншин он носил до четырнадцати лет, а затем лишился ее.

Что-то и в эти годы было неладно. В 1823 г. Елизавета Петровна жалуется брату на то, что бывший муж ее шантажирует, требуя денег за «усыновление» Афанасия; в 1826 г. она просит брата помочь мальчику получить «честную фамилию». «Должен же он получить фамилию», — повторяет она, а Шеншин при этом просит как-нибудь «втиснуть» в желаемый документ частицу «фон», чтобы можно было выдавать Афанасия за потомственного дворянина.

Все это как-то неясно. Во всяком случае мальчик, надо думать, ни о чем этом не знал и рос в имении Шеншина, считаясь и сам себя считая старшим сыном помещика.

Детство было нерадостным, вспоминалось впоследствии невесело.

Самым близким и интимным другом Фета был с детских лет и навсегда остался Иван Борисов — мальчик из соседнего поместья. Когда крепостные убили его отца — приятного шутника в обществе и свирепого деспота дома, — А. Н. Шеншин стал опекуном детей Борисовых. Впоследствии И. П. Борисов женился на сестре Фета, Надежде Шеншиной.

Вот что писал Фет этому другу в 1850 г.

«…С тобой, мой друг, я люблю окунаться душой в ароматный воздух первой юности, только при помощи товарища детства душа моя об руку с твоей любит пробегать по оврагам, заросшим кустарником и ухающим земляникой и клубникой, по крутым тропинкам, с которых спускали нас деревенские лошадки, — но один я никогда не уношусь в это детство — оно представляет мне совсем другие образы — интриги челяди, тупость учителей, суровость отца, беззащитность матери и переживание в страхе изо дня в день. Бог с ней с этой, как выражается капитан Крюднер, паршивой молодостью».

Учили юного Афанасия очень плохо. Его образование было предоставлено постоянно сменявшимся семинаристам, равно невежественным и не способным учить.

«Если бы я, — вспоминал впоследствии Фет, — обладал и первоклассною памятью, то ничему бы не мог научиться при способе обучения, про которое можно сказать только стихом из Энеиды

Несказанную скорбь обновлять мне велишь ты, царица».

Серьезное ученье началось только на пятнадцатом году жизни Фета, когда его отвезли в пансион Крюммера, находившийся в Лифляндии, в маленьком городке Верро (ныне Выру в Эстонии). Учили и учились там одни немцы. Русский язык, видимо, входил в число учебных предметов, однако говорить по-русски не умел и сам ученый директор школы. Питомцев кормили скудно, но учили серьезно, с утра до ночи, особенно налегая на математику и латынь.

На каникулы Фета — единственного в школе — домой не брали, «по отдаленности», как он объяснял впоследствии. «Оставаясь один в громадной пустой школе и пустом для меня городе, я слонялся бесцельно каждый день, напоминая более всего собаку, потерявшую хозяина». Этим лишний раз подтверждалось мнение товарищей, что «отец-то выпихнул его за дверь».

Для чего, в самом деле, было отдавать Фета в такую дальнюю, чисто немецкую школу, когда в Москве были хорошие пансионы? Не было ли это связано с переменами в его судьбе?

Незадолго до отправления его в школу Орловское губернское правление, по чьему-то доносу, запросило Орловскую духовную консисторию о рождении сына ротмистра А. Н. Шеншина Афанасия. Получив в ответ выписку из метрической книги, губернское правление затребовало справку о браке родителей Афанасия. Духовному начальству пришлось произвести следствие, на котором крестивший Фета священник показал, что записал младенца сыном Шеншина «по уважению, оказываемому в оном доме». После этого епархиальным властям не оставалось ничего другого, как постановить, что «означенного Афанасия сыном г. ротмистра Шеншина признать не можно»; священника же с причтом «хотя бы и следовало подвергнуть наказанию, но поелику сие было до состояния всемилостивейшего манифеста, то за силою оного учинить их свободными».

Мальчик в самом деле оказался «без фамилии». Пришлось кланяться дармштадтским родственникам. Фет в своих мемуарах упоминает о том, «каких усилий стоило отцу моему (т. е. А. Н. Шеншину. — Б. Б.), чтобы склонить опекунов сестры Лины к признанию за мной фамилии ее отца…». «…Опекуны Лины Фет, — сказано в свидетельстве Орловского губернского правления от 21 января 1853 г., — признают рожденного оною бывшею Шарлотою Фет Афанасия сыном вышеозначенного умершего асессора Иогана Петра Карла Вильгельма Фет <…>. Следовательно, и нет сомнения, что упомянутый Афанасий имеет происхождение от родителей его амт-асессора Иогана Петра Карла Вильгельма Фет и его бывшей жены Шарлотты Фет».

Мальчик получил «честную фамилию», ставшую для него источником бесчестья и несчастья.

Превращение из русского столбового дворянина в немца-разночинца лишало Фета не только социального самоощущения, дворянских привилегий, права быть помещиком, возможности наследовать родовое имение Шеншиных. Он лишался права называть себя русским; под документами он должен был подписываться «К сему иностранец Афанасий Фет руку приложил». Но самым главным было то, что он лишался возможности без позора объяснить свое происхождение почему он сын Шеншина; почему он иностранец Фет, если он сын Шеншина; почему он Афанасьевич, рожден в Новоселках и крещен в православие, если он сын Иоганна-Петера Фета. Недоуменные и издевательские вопросы, на которые нечего было ответить, посыпались на Фета еще в пансионе Крюммера, когда стало известно, что Шеншин больше не Шеншин.

Всю жизнь Фет старался отмолчаться от рокового вопроса и «тщательно избегал его, замечая его приближение», а когда это не удавалось, «вынужден был прибегать ко лжи», «чтобы не набрасывать <…> неблагоприятной тени» на свою мать. Так, в объяснение своего рождения в Новоселках он выдумывал, «что первый муж ее Фет вывез ее в Россию, где и умер скоропостижно».

Но ведь такое объяснение не «набрасывало тени» лишь в том случае, если Фет признавал себя при этом сыном И.-П. Фета, а не А. Н. Шеншина.

Противоречивость, недосказанность, неохотность объяснений Фета вместе со странностью и запутанностью обстоятельств его рождения способствовали постепенному распространению третьей версии его происхождения. Согласно этой версии, Фет не был сыном ни ротмистра Шеншина, ни асессора Фета, а был сыном безвестного корчмаря-еврея, продавшего Шеншину свою жену.

Рассказывая в автобиографии о директоре Третьяковской галереи H. H. Черногубове, художник И. Э. Грабарь между прочим пишет

«Давно было известно, что отец Фета, офицер русской армии двенадцатого года, Шеншин, возвращаясь из Парижа через Кенигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней. Не прошло несколько месяцев, как она родила сына, явно не Шеншина, который и стал впоследствии знаменитым поэтом <…>. Официально считалось, что Фет — законный сын Шеншина. Что он был сыном кенигебергского корчмаря, было секретом полишинеля, но сам поэт это категорически отрицал однако объективных доказательств противного не существовало».

Доказательство, по словам Грабаря, удалось обнаружить Черногубову, интересовавшемуся биографией Фета. Он будто бы еще при жизни Фета узнал, что тот завещал вскрыть после своей смерти конверт с письмом его матери, в котором раскрывалась тайна его происхождения. После смерти Фета его родные так и поступили, а затем положили письмо в гроб умершего. Удачливый Черногубов не только об этом проведал, но и ухитрился вытащить письмо из гроба и прочесть его. Письмо доказывало правильность бытовавшей версии происхождения поэта.

Сообщение И. Э. Грабаря не получило до сих пор определенной оценки. Осторожное отношение к малоправдоподобному рассказу Грабаря объясняется, вероятно, тем, что Черногубов занимался биографией Фета серьезно и притом был близок с художником Остроуховым, женатым на племяннице жены Фета и поддерживавшим отношения с поэтом. Однако Грабарь не говорит, что передает слышанное от самого Черногубова. Черногубов же через несколько лет после смерти Фета напечатал статью, в которой опубликовал документы, явно противоречащие версии, изложенной Грабарем (они частично цитированы выше). Черногубов подтверждает здесь распространенность слуха о покупке матери Фета Шеншиным у ее мужа, не высказывается определенно о достоверности этого слуха, но под мужем имеет в виду асессора Фета, а не какого-то корчмаря.

Легенда о письме матери Фета кратко изложена и в известной книге И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», — но уже с изменением и места, откуда происходил Фет («Его отцом был гамбургский еврей»), и времени обнаружения письма («После революции кто-то вскрыл гроб и нашел письмо»).

Версия Грабаря (или схожие с ней) противоречит не только документам. Если принять ее, — все, что в своих воспоминаниях рассказывает Фет о немецких родственниках, к которым он ездил в 1844 г., должно быть признано сплошной выдумкой, начиная с самого их существования. Но возьмем, скажем, такую деталь по рассказу Фета, его сестра Лина Фет гостила у Шеншиных и вышла замуж за их дальнего родственника — врача А. П. Матвеева, получившего профессуру в Киеве. Фет касается и неудачной семейной жизни Матвеевых. Но ведь А. П. Матвеев — это не мифический персонаж, это видный профессор, впоследствии декан медицинского факультета, а затем проректор и ректор Киевского университета. Если бы Фет все выдумал, он, очевидно, назвал бы мужем Лины не такого человека, сведения о котором нетрудно было проверить. Да и какие могли бы быть у Шеншиных сношения с первой семьей матери Фета, если бы эта мать была купленной Шеншиным шинкаркой?

Полагаю, что легенда о купленной шинкарке — при всей ее распространенности — вздорная. Быть может, поскольку И.-П. Фет шантажировал бывшую жену, требуя денег, он получил их за развод (если таковой имел место) — и отсюда пошла легенда? Другой ее источник — резко выраженный еврейский тип наружности Фета. С. Л. Толстой, старший сын Льва Толстого, пишет в своих мемуарах «Наружность Афанасия Афанасьевича была характерна <…>. Его еврейское происхождение было ярко выражено». П. И. Бартенев также пишет о том, что еврейское происхождение Фета «ярко и несомненно высказывалось его обличием». О том же свидетельствуют и другие мемуары, дневниковые записи, дошедшие до нас устные рассказы лиц, знавших Фета. Да это видно и на портретах и фотографиях.

Но еврейское происхождение вряд ли было совместимо с тем высоким социальным положением семьи Беккеров, как оно рисуется в мемуарах Фета. Быть может, еврейская кровь была у Фета не с материнской, а с отцовской стороны, со стороны И.-П. Фета? Наличные материалы не дают возможности решить этот. вопрос; да он и не существен. Существенно, что даже близкие друзья Фета — Полонский, Лев Толстой — считали Фета евреем или полуевреем, и можно себе представить, как это терзало с детства раненное самолюбие Фета, тем более что, какова бы ни была истина, он не мог раскрыть ее, а мог только лгать. «Он всю жизнь страдал, — пишет свояченица Льва Толстого Т. А. Кузминская, — что он не Шеншин <…>, а незаконный сын еврейки Фет».

Всю жизнь Фет считал свое переименование тяжелейшей катастрофой. Тридцать лет проносив имя Фет и прославив его, (из Фёта в Фета он переименовал себя в студенческие годы) он пишет жене «Если спросить как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу имя им — Фет».

Видимо, не было в жизни Фета события, которое оказало бы большее влияние на формирование его характера и выбор жизненных целей и путей. Разумеется, все это произошло и сказалось не сразу.