Человек, который хотел выпить море

Буйокас Пэн

Как далеко готов зайти человек, чтобы исправить ошибки молодости? Лукас, успешный монреальский ресторатор, охвачен навязчивыми воспоминаниями о своей первой любви. Он хочет попросить у девушки прощения за то, что не решился ответить на ее чувства. Но она давно умерла. Только сны могут помочь герою, потому что (как верили еще древние греки) они служат мостом, где встречаются мертвые и живые. И Лукас пускается в фантастическое путешествие по потустороннему миру, населенному призраками прошлого и настоящего.

 

Любознательный читатель смотрит на эти страницы в ожидании волнующих приключений и новых переживаний. Его ждет рассказ о странном путешествии, предпринятом Лукасом из Монреаля в поисках девушки, покинутой им когда-то в Греции.

Он хотел сказать ей: «Прости меня». Что для грека довольно странно. Со времен Эдипа греки обычно ведут себя так, словно признание за собой хотя бы малейшей оплошности будет стоить им сразу обоих глаз.

Лукас готов был пожертвовать по крайней мере одним глазом. Не то чтобы он не ценил свои глаза. Вещи, которые они ежедневно показывали ему, он называл «маленькими повседневными чудесами». «Когда на душе пасмурно, стоит только женщине улыбнуться мне, – говорил он, – и жизнь снова начинает играть всеми красками, наполняется радостью и счастливыми возможностями. Разве это не чудо?»

Но – увы – девушка, которую он искал, умерла, прежде чем он успел сказать ей, как жалеет о том, что причинил ей боль, и никакая улыбка больше не могла его ободрить.

А потом он узнал, что на протяжении веков люди во всех странах воспринимали сны более-менее одинаково: есть мир живых и мир мертвых, а между ними перекинут мост из сновидений, на котором они и встречаются.

Это история одной такой встречи.

 

1

В первый раз Зефира заставила трепетать его сердце, когда ему было одиннадцать лет. Самой ей тоже было одиннадцать. Произошло это в начальной школе в Агии Марине, что находится в старой бухте греческого острова Лерос.

У Лукаса с парты упал ластик, отскочил от досок пола и откатился к ногам одноклассницы.

Зефира сидела, склонившись над тетрадкой. Сдвинув брови и сжав губы, она погрузилась в контрольную, которую состряпал учитель их шестого класса, человек суровый, высокий, костлявый и прямой как палка, по прозвищу Радар. Ученики верили, что его огромные оттопыренные уши способны услышать даже самые сокровенные их помыслы!

Когда Лукас опустился на пол, чтобы достать ластик из-под парты Зефиры, он увидел в глубине, под ее синей юбкой, белый треугольничек хлопка.

Зефира всегда нравилась Лукасу больше остальных девчонок в классе. Наверное, потому, что у нее была горделивая походка и пухлые губы. Но после того, как он увидел ее трусики, его чувство уподобилось лихорадке, которая терзала его, пока ему не удалили гланды. Но эта лихорадка не сопровождалась ознобом или той, просто стало немного трудно глотать. И еще ему показалось, что вся прочая жизнь помимо этой девчонки исчезла. Теперь на что бы он ни смотрел, ему всюду мерещилось то, что он увидел под ее юбкой.

Контрольную он тогда так и не написал. На перемене не пошел играть с ребятами на школьный двор, а забился в угол и смотрел исподлобья на то единственное во всей вселенной, что было по-настоящему живым, – две худенькие ножки, прыгавшие через веревочку и не подозревавшие о произведенной ими катастрофе.

Вернувшись в класс после перемены, Лукас сам столкнул ластик с парты. Он искал его так долго, что Радар поинтересовался – зачем это мальчишка снова ползает по полу на четвереньках?

Лукас что-то пробормотал, покраснев до ушей.

– Не мямли! – повелел ему Радар. – Говори внятно, как подобает мужчине. Что ты там делаешь?

Нестор, сын священника, прыснул:

– Фотографирует Зефирины панталоны.

По классу прокатился смех. Лицо Лукаса пылало. Он зажмурился и призвал на помощь Господа, Его Мать и всех святых, которым он когда-либо ставил свечу. Он просил, чтобы они сию минуту перенесли его куда-нибудь далеко-далеко, пусть хоть в самое сердце пустыни Сахара.

Когда он снова открыл глаза, Радар с линейкой в руке подзывал его к себе. Он пять раз ударил Лукаса по каждой ладони. Лукас сдержал слезы и до конца уроков сидел неподвижно, как камень. Но когда все вышли из школы, он сшиб Нестора с ног, оседлал его и набил ему рот песком. И с тех пор никогда больше не разговаривал с сыном священника. А еще он боялся встретиться с Зефирой взглядом. Увидев ее, он теперь неизменно сворачивал в сторону. Зато вечерами предавался фантазиям: вот Зефира переодевается в ночную рубашку, вот принимает ванну. А он, как Человек-невидимка, незримо при этом присутствует…

 

2

Во второй раз Зефира заставила сердце Лукаса трепетать, когда ему исполнилось семнадцать. Она уже не жила больше в Агии Марине, а переехала в Лакки, новый порт острова Лерос.

Лакки – самая большая бухта естественного происхождения в Средиземном море. После того как итальянцы в 1912 году купили у турок Додеканесские острова, Муссолини решил построить в Лакки военно-морскую базу, откуда намеревался восстанавливать, по мере возможности, былое величие Древнего Рима. Из-за этой мечты Лерос и бомбили так сильно во время Второй мировой войны – сперва силами воздушного флота ее величества, чтобы выжить итальянцев, затем силами люфтваффе, чтобы заставить убраться англичан, а потом снова королевской авиацией, чтобы прогнать немцев. Большинство местных жителей, которые пережили этот кошмар, думали только об эмиграции.

Чтобы удержать мужчин острова от массового переселения, правительство Греции перестроило часть портовых укреплений в корпуса психиатрической больницы. Половина взрослого населения острова начала работать там. И Зефира, окончив школу, пошла работать горничной на виллу директора клиники.

Лакки находился в пяти километрах от старой бухты Агия Марина. Зефире это расстояние казалось чрезмерным, и она навещала родителей, оставшихся в Агии Марине, всего три-четыре раза в год.

Отец Зефиры был рыбак, проводивший большую часть свободного времени за картами в прибрежной таверне, где Лукас работал теперь вместе со своим отцом. Здесь раз в три или четыре месяца он наблюдал, как она в расцвете своей ослепительной юности общается со своим родителем, и при этом мучительно всякий раз краснел, уверенный, что она не забыла случай с ластиком и что их отношения разрушены безо всякой надежды на восстановление.

Некоторые считают, что ничто так не питает ненависть, как перенесенное унижение. Но Лукас лелеял каждый образ, который пробудила в нем эта девочка. И хотя он не видел ее месяцами, стоило только в поле его зрения попасть женским трусикам, как жаркие фантазии снова овладевали им, будоражили мысли, очаровывали. А объектом его ненависти стал сын священника.

Нестор пошел учиться дальше, частенько захаживал в таверну со своими новыми приятелями и трепался исключительно о гигантских пенисах и необъятных влагалищах. В доказательство своей правдивости он носил за правым ухом веточку базилика и говорил, что жует ее, чтобы избавиться от запаха женских потаенных местечек.

Лукас был уверен, что единственные покрытые волосами ложбинки, которые ему доводилось лизать, были его собственные подмышки. Веточка базилика должна была отвлечь внимание от его змеиных глазок, которые только и высматривали, как бы кого высмеять и унизить. Лукас никогда не отвечал на приветствия Нестора, никогда не обслуживал его столик. «Ты обслуживаешь внука дьявола, – говорил он отцу, перефразируя старую леросскую поговорку: «Сын священника приходится внуком дьяволу».

Дружил Лукас только с Арисом, сыном мясника. Как и Лукас, тот ограничился начальной школой, чтобы работать в лавке своего отца. В свободное время они вместе читали, перечитывали прочитанное и горячо обсуждали свои любимые иллюстрированные издания классиков. Это единственное чтение, которое они могли себе позволить, было весьма занимательным. Особенно адаптированные книжки о путешествиях, которые озаряли своим светом каждую новую неделю. Мальчики отрывали глаза от страниц, только чтобы посмотреть на море и в очередной раз поклясться уехать с этого богом забытого острова, как только они получат паспорта.

Книги доставляли на катере в субботу утром. А вечерами, когда мать Лукаса, по ее собственному выражению, натирая язык до мозоли, просила его сходить с ним в гости, где будут толпы потенциальных невест, – она получала от него столько же сочувствия, сколько от иконы Девы Марии, которую ежевечерне просила вправить мозги ее сыну. Она рассудила, что, если он в семнадцатилетнем возрасте увлекается книжками про мушкетеров и суперменов в трико и совсем не интересуется девушками, следовательно, он импотент или «голубой». Даже бабушка, которая всегда защищала Лукаса и частенько совала ему драхмы на покупку новых книжек, и та забеспокоилась. На День святой Ирины, ее покровительницы, бабушка настояла, чтобы внук пошел с ней в церковь и затем на праздник. Бабушку Лукас обожал и никогда ей ни в чем не отказывал. На празднике она пригласила его на круговой танец, и он вскочил на ноги с такой же живостью, с какой вскакивал в школе, когда Радар выкликал его имя.

Вскоре к ним присоединились и другие танцующие. И в том числе Зефира…

В жизни каждого человека бывают моменты, когда время останавливается и каждая подробность навсегда отпечатывается в памяти, намертво врезаясь в мозг. Таким для Лукаса этот вечер оказался.

Зефира по-прежнему держалась со свойственной ей горделивостью, ее головка всегда была высоко поднята. Только теперь венчавшие ее пышные темные локоны кудрявились на свободе, не стянутые школьными лентами, и просто излучали чувственность. Как и пухлые губы, и стройное тело с присущей ему грацией молодого зверя, в семнадцать лет уже полностью развившееся.

«Настоящая амазонка!» – вздыхали мужчины. А женщины фыркали: «Девчонка как девчонка. Скорее всего, живет со своим директором».

Ее присутствие так сильно взволновало Лукаса, что он и не помнил, как оказался после танца наедине с ней на пустынном морском берегу. До конца дней он запомнит плеск мелких волн, которые приносили к их ногам серебряный диск полной луны.

Зефира что-то говорила, но ни разу не вспомнила школу. Из-за шума моря Лукас плохо ее слышал. Море то набегало на гальку, то отступало и словно шептало берегу: «Ты мой… Ты мой…» И с каждой отступавшей волной он обещал себе, что, когда набежит новая, он обнимет Зефиру и вопьется в ее губы, которых так жаждал. Но волны все набегали и набегали, а у него даже не хватало смелости просто на нее взглянуть. И когда из темноты вышел его отец и позвал его домой, он позволил увести себя, как мальчишку.

Дома Лукас узнал, что это мать послала за ним отца. Бабушку это страшно разозлило, и она выбранила дочь за то, что та не обрадовалась, когда ее сын наконец-то проявил интерес к девушке. На что дочь отвечала:

– Пускай ухаживает на здоровье, да только за девушкой из хорошей семьи, а не за дочкой рыбака. И не за такой, которая ищет идиота, чтобы поскорее забеременеть от него и женить его на себе без приданого.

Сначала Лукас был благодарен отцу за то, что тот выручил его из отчаянного положения. Но стоило ему лечь в постель, как сердце у него сжалось оттого, что он бросил Зефиру совсем одну на берегу, и он содрогнулся от стыда.

В последующие дни даже ласковые уговоры бабушки не могли его утешить. Чтобы не столкнуться с Зефирой в таверне, он сказал отцу, что на танцах растянул щиколотку, и сидел у себя в комнате. Отсюда он посылал Зефире телепатические послания, как делали герои в его любимых книгах, побуждая ее написать ему, что она на него не сердится и готова дать ему шанс. Но единственное известие, которое он получил, было то, что директор психиатрической больницы переведен на другое место и взял свою молоденькую горничную с собой.

 

3

В третий раз Зефира заставила его сердце трепетать, когда Лукасу было пятьдесят восемь. Но ей по-прежнему оставалось семнадцать. Они встретились за десять тысяч километров от родного острова и через сорок лет после того, как Лукас покинул его. Чтобы убежать от мучительных воспоминаний, он пошел служить в армию, а отдав отечеству долг, эмигрировал.

Он перебрался в Канаду, где изучил английский и французский, перебиваясь случайными заработками, откладывал сколько мог, женился, стал отцом дочери и открыл в конце концов ставший очень популярным в Монреале рыбный ресторан. Он работал шесть дней в неделю, с утра до вечера, но стоило ему в воскресенье пообщаться с дочерью, как тиски забот отпускали его, и он испытывал одну только благодарность судьбе. Воспоминания о том, как под луной два юных сердца, которым не суждено было соединиться, бились в такт морскому прибою, поблекли, как и воспоминания о родном острове. Только одно теперь могло оживить их – музыка Лероса, которую он случайно слышал по радио или на празднике греческой общины. Мелодия была все время одна и та же, но из нее восставал весь остров. Пристань перед отцовской таверной. За ней – ласковое море. Крики чаек в вышине. Ветви апельсиновых деревьев, которые осенью клонились к земле под тяжестью тысяч маленьких солнышек, как называла бабушка зрелые плоды. И цветущий миндаль, заставлявший ее каждой весной напевать:

Когда душистый миндаль зацветает, Даже старухи о свиданьях мечтают…

Все эти образы трогали его до слез. И вот наконец вспоминался танец с любимой бабушкой, после чего в памяти неизбежно воскресал образ девушки, покинутой им ночью на морском берегу. Тогда как многие свежие события за считаные дни стирались из памяти, это воспоминание оставалось все таким же ярким, словно все случилось только вчера, и неизменно сопровождалось острым приступом стыда, хотя в общем-то ему особенно не за что было стыдиться – и как мужу, и как отцу, и как предпринимателю и гражданину. И, заново переживая стыд, он снова и снова удивлялся, что несостоявшийся поцелуй может преследовать его так долго и так мучительно, тогда как он едва ли помнил лица всех тех женщин, с которыми впоследствии целовался.

В третий раз Зефира заставила его сердце трепетать, когда Лукас спал рядом со своей женой и видел сон.

Он стоял на покрытом мелкой галькой морском берегу. Слева простиралась морская гладь, над которой только начинало всходить солнце. Справа высился утес, похожий на чудовище, вылезающее из мрака, чтобы приветствовать новый день. Этакий левиафан стального цвета, гладкий и голый, только на вершине его росла кое-какая травка, похоже, кустики тимьяна и каперсника, вызывавшие в воображении смутные образы: как он помогает бабушке обрывать с них листья или бутоны, забираясь в недоступные для нее места.

Кругом не было ни души, даже чаек не слышно, и только непрестанно и тихо набегали на гальку волны. Он все смотрел на них, и его охватило странное чувство, что никто его нигде не ждет, делать ему абсолютно нечего, и он может сколько угодно любоваться великолепием солнца, восходящего над морем, единственным, чего ему так не хватало в Монреале.

Только Лукас об этом подумал, как из воды выскочил дельфин и плюхнулся у его ног. И этот большой черный дельфин начал дрожать, извиваться, биться о берег. И постепенно форма его начала меняться, и вот из туловища вычленилась сначала одна рука, затем вторая. Потом ноги. Голова. Голова семнадцатилетней девушки, увенчанная короной Зефириных темных кудрей…

Лукас вздрогнул и проснулся.

В темноте и тишине монреальской спальни его жена мирно спала с ним рядом, свернувшись в калачик, дыша тихо и неглубоко.

«Что за непонятный сон?» – подумал Лукас. Он нашел его весьма загадочным, тем более что за все время Зефира приснилась ему впервые. Он размышлял над ним некоторое время и наконец понял, что покинул девушку теперь уже во второй раз.

Остаток ночи Лукас провел без сна, снова раздавленный стыдом, преследовавшим его как зуд, который никак невозможно было унять, с тех пор как минутное малодушие отравило ему память об однокласснице, которую он продолжал тайно любить уже после того, как полученные в школе ссадины на коленках успели затянуться. В течение двух лет армейской службы в горах Эпируса на албанской границе, когда его тело жаждало женщины, это отравленное воспоминание преследовало его каждую ночь. В последующий год, проведенный в Афинах в ожидании разрешения на выезд, он несколько раз пробовал разыскать девушку, чтобы попросить у нее прощения, но так и не разыскал. А приехав в Канаду, он завертелся в водовороте новых впечатлений и обстоятельств, и постепенно воспоминание о Зефире сделалось смутной тенью из далекого прошлого, ничего общего не имевшей с испытаниями, невзгодами и победами его новой жизни. Стоило Лукасу почувствовать, что оживает старое мучительное воспоминание, и он немедленно простым волевым усилием выбрасывал его из головы с естественным эгоизмом неунывающей юности.

Но теперь Лукас был уже немолод и немного разбирался в жизни. Весь последующий день его не отпускало чувство стыда. Он твердил себе, что это был всего лишь сон, но успокоиться не мог. Чтобы избавиться от неприятного осадка, он подумывал о том, чтобы поделиться с кем-нибудь своей мукой – все равно с кем! Но ему было так стыдно за то, что он сделал в свои семнадцать, что даже сейчас, в пятьдесят восемь, он так и не решился об этом заговорить. И пришел к заключению, что одержим одной из навязчивых идей, над которыми те, кто от них не страдал, просто смеются. Он решил, что обречен нести свою тайну в одиночестве.

Следующим вечером, ложась в супружескую кровать, он пообещал себе, что ни за что не проснется, если Зефира появится снова. И стал ждать, чтобы его впустили к ней через дверь, которая существует только во сне.

 

4

Зефира появилась спустя восемь дней. В течение этих бесконечных восьми дней Лукас каждое утро просыпался и каждый вечер засыпал с мыслью об Амазонке.

Она появилась на набережной, очень напоминавшей набережную Монреаля в выходные: изобиловавшую гуляющими парочками, подростками на роликах и скейтбордах, уличными музыкантами, фокусниками и художниками. У многих были панковские прически, собачьи ошейники и ботинки на шипах; кольца и огромные английские булавки свисали со всевозможных частей их тел, густо покрытых затейливой татуировкой, словно восточные ковры узором.

«Надо же, как изменился Лерос!» – подумал Лукас, решив, что он снова на родном острове.

Зефира сидела за партой, похожей на школьную. Ей снова было семнадцать лет, распущенные волосы свободно падали на плечи, и вокруг нее собралась толпа, наблюдавшая, как она пишет что-то в тетради.

Девушка писала медленно, с неземным блаженством на лице, словно на нее снизошло просветление. Когда она оторвала карандаш от тетрадки, написанное ею слово появилось в воздухе над ее головой:

«Я»

Толпа ахнула. И тут лее разразилась бурными аплодисментами. Девушка поклонилась, отбросила с лица непослушный локон и снова нагнулась к тетради. Толпа в безмолвном изумлении следила, как она медленно и старательно, с прилежанием отличницы выводит следующую букву:

«У»

Снова грянули аплодисменты. Маленькие дети, не умеющие читать, заскучали и хотели было отойти, но взрослые шикнули на них. Лукасу ужасно хотелось заговорить с Зефирой. Но кольцо зрителей становилось плотнее, подходили новые люди, и он не хотел портить им забаву. Он решил подождать, пока девушка не закончит свое представление, и перевел взгляд на пространство над ее головой.

«ЖЕ»

Толпа снова ахнула.

«Я УЖЕ», – восхищенно забормотали люди и захлопали в ладоши.

«Я УЖЕ…» – что?» – подумал Лукас.

Девушка снова склонилась над тетрадкой, а толпа снова замерла в оцепенении, благоговейно ожидая появления новых букв. И Лукас тоже ждал затаив дыхание, чем закончится предложение, как если бы оно было адресовано только ему одному.

И тут появился Нестор. Как и Зефира, он выглядел точь-в-точь как тогда, когда Лукас видел его в последний раз. За правым ухом у него торчала веточка базилика. Он показывал на Лукаса пальцем, а рядом с ним стояла мать Лукаса. Пока этот внук дьявола усмехался с самодовольным видом, словно наконец-то сумел отомстить Лукасу за то, что тот напихал ему когда-то в рот песка, она сказала своему сыну, едва сдерживая гнев:

– Вот ты, оказывается, где, кретин безмозглый! Все за ней бегаешь. Харон бы ее поскорее прибрал! Но сперва я ее убью и скорее пойду в ад, чем позволю ей тебя заполучить. Пусть у нее в трусах будет столько червей, сколько я пролила слез из-за этой потаскухи, укравшей у меня сына.

Лукас почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и проснулся. Жена мирно спала рядом, как обычно свернувшись калачиком.

К счастью, уже светало. Лукас осторожно вылез из постели, чтобы не потревожить жену. Пошел на кухню и приготовил себе кофе, кляня на чем свет бывшего одноклассника за то, что тот притащил на набережную его мать и вынудил его снова бросить Зефиру. Затем закурил сигарету и задумался – что именно писала Зефира? Предназначалось ли послание ему? Если да, как она собиралась его закончить?

Ах, если бы не вмешалась мать! Все эти годы он часто думал о бабушке, изредка об отце и никогда о матери.

– Вот уж выбрала она подходящий момент, ничего не скажешь, – пробормотал он. – Надеюсь, завтра она не явится.

 

5

На другую ночь едва Лукас заснул, как Иоланда, жена, разбудила его вопросом, все ли с ним в порядке. Она сказала, что он стонал во сне и выкрикивал какое-то имя. Лукас проглотил слюну и в смятении спросил, что за имя он выкрикивал.

– Зефира. Кто это такая?

– Одна девочка из школы, где я учился, на Леросе.

Иоланда не стала выспрашивать подробности. Она была гречанкой по рождению, но выросла в Монреале и сейчас преподавала историю в средней школе. Впервые она услышала о Леросе в конце шестидесятых, учась в колледже, когда греческая хунта превратила остров в исправительную колонию для сторонников левых взглядов и прочих диссидентов. В то время она еще не встретила Лукаса, поэтому ей пришлось искать информацию об острове в книгах. Там говорилось, что Лерос претендует на известность, по легенде считаясь владениями Артемиды, богини охоты, и также имеет отношение к Аполлону, символу Солнца, являясь символом Луны. Но на острове не осталось не то что ни одного храма, могущего заинтересовать туристов, но даже и развалин.

В восьмидесятых годах название «Лерос» снова замелькало в газетных заголовках, и снова по причине, которой даже самые ярые патриоты из его жителей не могли гордиться.

Причиной скандала послужил документальный фильм, показанный по американскому телевидению в программе новостей «60 минут», раскрывший миру жуткие средневековые условия, в которых содержались обитатели психиатрической больницы, и доказавший факт исчезновения трех миллионов долларов, выданных Европейским союзом на ее реконструкцию. Иоланда пришла к выводу, что муж имеет веские причины избегать упоминаний о родном острове и не дать его название ресторану. В этом он был не похож на большинство греков и прочих эмигрантов, которые, пав жертвами заблуждений или ностальгии, искренне считали небесной обителью ад, выходцами из которого были.

Заведение Лукаса носило название «Таласса». В честь моря. Поскольку в ресторане подавали блюда из морепродуктов и поскольку это слово, одно из самых древних в греческом языке, казалось ему удивительно красивым.

Таласса!

Он всегда произносил его по слогам. Намеренно ли? Иоланда никогда об этом не спрашивала, чтобы не смущать мужа. Потому что когда он выговаривал это слово, то молодел на добрый десяток лет и на мгновение превращался в мальчика, переносясь туда, где его жизнью безраздельно управляла Царица Море со своим Супругом Солнцем, и романтика жизни еще брала верх над реальностью.

То были редкие мгновения, когда Лукас испытывал сентиментальные чувства по отношению к своему детству. А недавно он вдруг заговорил о бабушке.

– Она сшила мой первый матросский костюмчик. Мне было четыре года или, может быть, лет пять. Каждое воскресенье я надевал его, и она везла меня в бухту Лакки. Этот порт построили итальянцы, и улицы в нем, в отличие от Агии Марины, широкие и ровные. Там бабушка брала для меня напрокат велосипед, конечно трехколесный, и я целый час катался туда-сюда по набережной. Я был уверен, что мчусь быстрее ветра. Накатавшись вдоволь, я шел с бабушкой угощаться лимонадом, а потом мне чистили ботинки.

Он закрыл глаза.

– Я вспоминаю этого чистильщика всякий раз, когда мальчишки моют окна в ресторане или вытирают стойку или столы. Я делаю вид, что занят счетами, а сам сижу с закрытыми глазами и слушаю.

Он открыл глаза.

– Что тут скажешь? Когда стекла начинают визжать от чистоты, дрожь, которая пробегает у меня по спине, не идет ни в какое сравнение с теми мурашками восторга, которыми неизбежно сопровождалась чистка ботинок на Лакки.

Иоланда приписывала эти внезапные приступы ностальгии волнению, вызванному ожиданием их первого внука. Лукас вспоминал о своей бабушке, по мнению Иоланды, потому, что скоро ему самому предстояло стать дедушкой! Но два дня спустя, в гостях, Лукас, который никогда не мог удержаться на месте, услышав греческую музыку, просидел весь вечер и едва обмолвился с кем-либо словом – это он-то, кто, как большинство греков, обожал беседы с соотечественниками больше всего на свете. Иоланда то и дело косилась на своего все еще красивого супруга, обычно столь жизнерадостного и жадного до жизненных удовольствий, что не одна женщина пыталась увлечь его и увести от нее, и говорила себе: «Он столько лет хотел внука. Теперь, когда его дочь вот-вот родит, он вдруг понял, что уже не тот резвый барашек, каким был когда-то».

Небольшое происшествие, случившееся вскоре после того, как они вышли из гостей, подтвердило ее диагноз. Лукас вдруг остановился на набережной, и в его глазах промелькнула паника – он забыл, где поставил машину. В последующие дни она замечала в нем растущую ностальгию по родному острову и усмотрела в этом несомненный признак надвигающейся старости. Сперва он купил диск со старыми песнями острова Лерос и проигрывал его каждое утро, собираясь на работу. Затем, когда их дочь Ирен пришла с мужем на воскресный обед, он принес осьминога и настоял на том, чтобы продемонстрировать им, как в детстве сорок раз бил и тер его о твердую поверхность, чтобы размягчить мясо. После этой процедуры он непременно захотел поджарить осьминога, как жарили когда-то их в отцовской таверне, прежде чем подать маленькими кусочками с неизменным стаканчиком узо.

– Весь дом им провоняет, – запротестовала Иоланда.

И Лукас вынес гриль на задний двор. Был конец января, двор занесло снегом, а температура опустилась до минус пятнадцати градусов по Цельсию. Но он стоял там и жарил своего осьминога и говорил жене, смотревшей на него в окно:

– Весной я обязательно посажу здесь бугенвиллию.

Иоланда заметила, что бугенвиллия не перенесет канадскую зиму. Но он добавил упрямо:

– И еще фиговое дерево. Зачем платить девяносто девять центов за фиги? Я в жизни не платил за фиги. Просто рвал Их с деревьев сколько душе угодно. А может быть, посажу еще и миндаль.

Прежде он никогда не рассуждал так долго о деревьях и посадках. За обедом он только и толковал что о том, как пахнут жасмин, тимьян и орегано, наполняющие каждую ночь своим ароматом воздух Лероса. Можно подумать, он только что прибыл оттуда.

– И еще, конечно, море, – добавил он со вздохом. – Море…

Вот почему Иоланда не стала допытываться, когда он сказал ей, что звал во сне девочку, с которой учился в школе на Леросе. Она вообще-то любила выведывать чужие секреты, но той ночью позволила мужу снова заснуть, удовлетворившись тем, что он сказал ей правду.

 

6

Но красавец муж Иоланды больше не заснул. Утром на работу он ехал с тяжелой головой, полной странных мыслей. В ресторан он пришел, как всегда, раньше всех, приготовил чашку кофе и позвонил на Лерос. Чтобы узнать – вернулась ли туда Зефира или, может, сообщила свой адрес.

Сперва он набрал номер мэра, который сказал ему, что Зефира больше на Лерос не возвращалась и что ее родителей, как и родителей Лукаса, уже нет в живых. Лукас спросил, не помнит ли он, как звали первого директора психиатрической больницы в Лакки? Может быть, это как-то прольет свет на нынешнее местонахождение Зефиры.

– Он тоже скончался, – ответил мэр. – Я в курсе потому, что он два года назад приезжал сюда. Ему оставалось жить три месяца, и он хотел в последний раз увидеть Лерос.

Тогда Лукас набрал номер телефона священника. Но и папаша Нестора тоже успел умереть, зато его преемник оказался соучеником Лукаса и Зефиры.

– Еще бы я не помнил Амазонку, – сказал он. – Я мечтал о ней до самого рукоположения.

– Не присылала ли она денег на панихиду по своим родителям?

– Присылала, и чаще, чем ты.

– Так ты, значит, знаешь, где она живет?

– Она всегда присылала чек на пять долларов. Это все, что я помню.

– Хочешь сказать, что она прекратила переводить деньги?

– Да, в прошлом году деньги не пришли.

– А что это были за доллары? Канадские? Американские? Может, австралийские?

– Такие, на которые и полдюжины свечек не купить. Но поминальную службу она желала получить по полной программе. А ты знаешь, как на Леросе все подорожало? Сколько у вас в Монреале берут за панихиду?

– Не знаю. Я к этому бизнесу не имею отношения.

Лукас заключил, что Зефира тоже умерла. Причем не так давно. Значит, именно это она пыталась сообщить ему словами, появлявшимися над ее головой. «Я УЖЕ УМЕРЛА. (Поэтому она и сумела наконец-то встретиться с ним.) И хочу дать тебе шанс искупить вину». Ну, или что-то в этом духе. Разве бабушка не верила, как верили древние греки, что мертвые пользуются снами, чтобы сноситься с живыми? Мог ли он отклонить Зефирино предложение и потом снова горько сожалеть, что не сделал того, что должен был сделать?

Лукас размышлял все утро напролет с чувством, что если он откажется от предложения Зефиры, то на него неизбежно обрушится страшная кара.

В полдень, как обычно, в ресторан повалил народ, и он рад был отвлечься. К тому времени, как первая волна посетителей схлынула, предположение, что можно последовать за Зефирой во сне, поскольку бабушка верила в такую возможность, показалось ему таким нелепым, что он едва мог поверить, что недавно всерьез размышлял над ним.

– Какие только глупости не приходят в голову, – пробормотал он себе под нос. – А все привычка хвататься за соломинку. Как будто духи и призраки существуют на самом деле. Вот нелепость!

Он налил себе вина и позвонил беременной дочери – справиться о ее самочувствии. Ее голосок обычно прогонял плохие воспоминания и вызывал в памяти хорошие. И к вечеру, когда в ресторан снова стали стекаться посетители, он пришел в хорошее расположение духа и думать забыл о Зефире и ее зловещем незаконченном послании. Но когда он, собственноручно заперев ресторан, шел к автомобилю, то натолкнулся на стайку семнадцатилетних девчонок. И снова все его существование сконцентрировалось на воспоминании о давнем моменте трусости. И он подумал: «Кое-кого из мертвых мы не можем просто похоронить, прочесть краткую молитву и забыть. Если я не примирюсь с Амазонкой, ее призрак станет преследовать меня не только во сне, но и наяву. Мне будет достаточно только увидеть семнадцатилетнюю девушку, чтобы вызвать Зефиру из царства теней».

 

7

Домой он вернулся в таком удрученном состоянии, что Иоланда сказала решительно:

– Через месяц наступают пасхальные праздники. И пусть все монреальцы погибнут голодной смертью, но я увезу тебя на неделю на Кубу!

Лукас подумал, что едва ли выдержит еще одну неделю, а уж тем более месяц, если только не отыщет свою мучительницу и не расплатится с ней по всем счетам. Вот только как это сделать?

На следующий день у него был вид человека, которого приговорили выпить море. Куда только девалась его всегдашняя непринужденность, позволявшая персоналу ресторана чувствовать себя единой семьей, готовящей угощение для своих гостей! Ресторан всегда был для Лукаса продолжением дома, где он мог принимать друзей и за вкусным угощением занимать их беседой. Из-за этого уволившиеся официанты – большинство из них были студентами Национальной театральной школы или сидевшими без работы актерами – непременно приходили сюда снова, и не в качестве преуспевших в жизни знаменитостей, а чисто по-родственному. А Лукас был первым, кого они включали в список приглашенных на премьеру пьесы или просмотр фильма. Постоянные клиенты ресторана – а среди них были писатели, журналисты и правительственные чиновники разных рангов, за карьерами которых Лукас следил по газетам, – тоже чувствовали себя здесь частью большой и дружной семьи.

Джуди Йамада была одним из таких завсегдатаев. Антрополог по профессии, сорока лет, она приходила в «Талассу» по меньшей мере раз в месяц вместе с мужем или кем – то из коллег по университету, где читала лекции. Лукас всегда держался с ней свободно и непринужденно, как со всеми прочими. Но тем вечером он сказал ей со странным смущением:

– Древние греки верили, что умершие общаются с живыми во сне. А что в связи с этим думают, например, японцы?

Впервые за годы их знакомства Джуди отметила, что Лукас выглядит этим вечером полностью на свой возраст. Но она ничего не стала говорить по этому поводу, а просто сказала:

– Во все века отношение к снам было более-менее одинаковым у разных народов. Есть мир живых, и есть мир мертвых, и между ними сознание спящего человека образует мост, где они каждую ночь встречаются. До нынешнего дня во многих странах люди верят, что душа спящего вылетает из тела и странствует – и иногда навещает умерших, – пока телесная оболочка погружена в сон. Поэтому не рекомендуется будить человека внезапно, из опасения, что душа не успеет вовремя вернуться назад, в тело.

– А чему верите вы сами?

– Я верю, что некоторые наши сны, как и наши детские страхи, остаются с нами на всю жизнь.

Лукас надел пальто и вышел прогуляться. «Шанс, впрочем, весьма ничтожен», – думал он, огибая квартал. Но терять ему было нечего, а выигрывал он многое. Прежде всего надо позаботиться, чтобы Иоланда не услышала, как он будет разговаривать с девушкой. И он должен быть уверен, что не проснется, когда снова увидит Зефиру.

Следующим утром он посетил своего домашнего врача и попросил у него снотворное. Как и Джуди Иамада, доктор пристально взглянул на него и отметил, что впервые за все годы его знакомства с Лукасом тот выглядит полностью на свой возраст.

В аптеке, ожидая, когда фармацевт выполнит заказ, Лукас решил, что проведет ночь в гостинице, где некому будет слушать, как он разговаривает во сне. Но что он скажет жене? Особенно после того, как она слышала, как он бормочет женское имя? Терзания его были мучительны, и все же он решил повременить еще дня два. В будущий понедельник – как всегда в первый понедельник каждого месяца – он играл в покер с друзьями. В эти ночи Иоланда никогда не дожидалась его возвращения.

Лукас любил покер и принял бы любое приглашение, которое могло помочь ему забыться на несколько часов. Но в понедельник он отказался от игры, чувствуя себя слишком усталым и слабым от недосыпания и будучи совсем не в настроении вести праздные разговоры. Но из ресторана он ушел довольно рано, как делал всегда накануне игры, а остаток дня провел в кафе, где выпил три бокала вина, чтобы заглушить внутреннее беспокойство. Когда он вернулся наконец домой, твердо убежденный, что не узнает больше радости, пока не найдет Зефиру и не помирится с ней, то увидел, что свет во всем доме потушен, кроме лампочки над воротами гаража.

Ночь была холодная, воздух морозный, небо ясное. Ветер сильно раскачивал верхушки деревьев. В окнах хасидской библиотеки, помещавшейся в доме напротив, видны были черные силуэты людей, склонившихся над священными книгами. Лукас тоже помолился – чтобы снова вернулась к нему способность радоваться, и он смог любить и баловать будущего внука, как любила и баловала его самого бабушка. Он поставил машину в гараж, оставив свет над входом включенным. Если Иоланда вдруг проснется, не стоит ей знать, что он дома. Если завтра она встанет прежде него, он скажет, что устал так, что не смог добраться до постели.

Довольный своей предусмотрительностью, он поудобнее устроился на сиденье, застегнул пальто, чтобы не замерзнуть, и проглотил таблетку снотворного – первую в жизни. Потом, уткнув подбородок в поднятый воротник пальто, он стал ждать, когда сон перенесет его к девушке его мечты.

В гараже было холодно до дрожи. Лукаса сильно клонило в сон, но совсем отключиться он не мог. И все же не сдавался. Его мозг занимала одна-единственная мысль, и он был намерен воплотить ее. Зубы у него стучали, сильная дрожь сотрясала тело, глаза смотрели в одну точку, а лицо ничего не выражало, как бывает у человека, решившегося на опасное, но неизбежное путешествие, которое, возможно, окажется гибельным. Он протянул руку и включил мотор, чтобы заработала система отопления, а затуманенный снотворным мозг уже не мог подсказать ему, насколько опасным было это действие.

 

8

Когда муж поставил машину в гараж, Иоланда уже лежала в постели. Но она не спала, а читала. Но как ни старалась она сосредоточиться на чтении, все равно не понимала ни слова. Выпитое накануне вечером вино уносило ее мысли к мужчине, с которым она сегодня обедала, и к предложению, которое он ей сделал.

За двадцать девять лет преподавательской работы перед Иоландой прошло множество учеников. Большинство из них она забыла. Многих помнила только в лицо. Но были такие, о которых она помнила все, а особенно выражение их глаз, когда они слушали ее в классе. Даниель Бушар был одним из них. Он обожал историю, как ребенок обожает мороженое.

После школы он пошел в колледж, потом в университет и часто звонил ей, чтобы обсудить задание, преподавателя или очередную девушку, в которую влюблялся. Со временем он стал доктором наук, опубликовал свою диссертацию, посвятив книгу «Учительнице и Наставнице, которая открыла для меня мое призвание».

Иоланду это так растрогало, что она пригласила Даниеля на обед в ресторан мужа. Даниель пришел вместе с молодой гречанкой. За обедом он шепнул Иоланде, что зайдет к ней завтра – узнать ее мнение об этой девушке, потому что всерьез подумывает о женитьбе. Он собирался ехать в Чикотими, городок в семистах километрах севернее Монреаля, чтобы преподавать в местном университете.

После того как молодые люди ушли, Лукас спросил жену:

– Ты заметила, что его подружка очень похожа на тебя?

– Пожалуй. Только она не так болтлива. За весь вечер едва сказала несколько слов.

– Просто она поняла, что Даниель не любит ее так, как любит тебя.

– Я гожусь ему в матери!

– У него есть собственная мать.

На другой день Даниель не заехал к ней, чтобы узнать ее мнение о невесте. И не позвонил, чтобы пригласить ее на свадьбу, и не попрощался перед отъездом в Чикотими. Позвонил он только два года спустя и сказал, что не может дольше выносить Чикотими – слишком сонный, спокойный и однообразный – и возвращается в Монреаль. И добавил: «Вы завтра свободны? Я сейчас работаю над новой книгой и хотел бы поговорить о ней с вами».

Она предложила встретиться в ресторане. Но Даниель сказал: «Эти два года я питался исключительно греческими блюдами. Как насчет суши?»

Она решила, что он женился-таки на той гречанке, и, когда он в семь часов заехал за ней, она с удивлением узнала, что он порвал с невестой на следующий же день после того обеда в «Талассе».

Сейчас Даниелю Бушару было тридцать пять, но, когда он смотрел на нее, в глазах его по-прежнему появлялось подростковое выражение. От этого взгляда Иоланде делалось неловко, потому что он возбуждал в ней чувства, которые не имели ничего общего с чувствами учительницы к бывшему ученику. К счастью, вчера говорил в основном Даниель.

– Я много размышлял в Чикотими, – сказал он. – вечерами там нечем больше заняться. Я думал в основном о росте религиозности и воинствующей позиции церкви и о том, как это проявляется в наше время – я называю это террором ханжества. Может быть, виновато в этом мое одиночество, но у меня появилось ощущение, что мы скатываемся назад, к временам Ипатии. С тех пор, как вы впервые упомянули в классе ее имя, я едва ли о ней вспоминал. Это было двадцать лет назад, и вы тогда говорили о значении книг. Но теперь, когда я смотрю шестичасовые новости, мне кажется иногда, что мы снова перенеслись в 415 год. Тогда Ипатия пыталась спасти Александрийскую библиотеку с ее четырьмястами тысячами книг от толпы монахов, которые вознамерились сжечь книгохранилище ради того, чтобы умами отныне владела одна-единственная книга. Я все думал – как такое было возможно? Сожжение всех книг ради утверждения одной повлекло за собой десять или больше темных веков невежества. Почему люди хотят вернуть пускай даже десять таких лет? Если они ищут духовности в нашем материальном мире, Бог – это свет, а не тьма, и никакая религия не оправдывает систематическое убийство, насилие и разрушения, которые сегодня распространены повсеместно. Что на самом деле заставляет людей совершать поступки, которые противоречат вере, защиту которой они себе приписывают?

Я перечитал массу книг о фундаментализме на Востоке и на Западе. Просмотрел километры кинохроники мировых событий, снятой за последние двадцать лет. И вот однажды я увидел в новостях два сюжета, один за другим. Первый – это было интервью с папой. Когда его спросили, что он думает об имевших место случаях изнасилования монахинь священниками, он ответил: «Вы не думаете, что именно женщина толкает мужчину на безответственные поступки?»

Второй сюжет был о том, как восемь вооруженных людей напали на начальную школу в Алжире. Они велели всем выйти во двор, взяли одну девочку, перерезали ей горло на глазах у остальных детей и заявили: «Теперь ступайте по домам и скажите вашим родителям, что с их дочерьми случится то же самое, если они снова отправят их в школу».

Я еще раз просмотрел пленку. Иранцы, занявшие посольство США в 1979 году, хотели главным образом утвердить теократию, защитить своих от американского империализма и западного «разложения». Впрочем, большинство из них носят майки и джинсы. Правда, только мужчины. В проамериканских странах, таких как Саудовская Аравия, мужчинам доступны все плоды западной цивилизации, тогда как женщинам не позволяется даже водить машину. Я не стал бы над этим столько размышлять, если бы в стремлении защитить свою веру и свою культуру мужчины тоже ограничивали бы себя. Если бы они воздерживались от пользования Интернетом, например, что запрещается в Израиле хасидским женщинам. Но всегда выходит так, что ограничивают именно женщин. Почему? Потому ли, что женщины оказываются скорее подвержены дурному влиянию и легче сбиваются с истинного пути, увлекая за собой и мужчин? Даже в Штатах всплеск увлечения основами морали направлен главным образом на область секса, в частности на поведение женщины. Возможно, я слишком далеко захожу, но меня так и подмывает сказать, что на глубинном, подсознательном уровне именно страх перед женщиной и ее раскрепощением заставил мужчин направить самолет в башни-близнецы. Я знаю, что женщины сами всегда помогали утвердиться идеям, законам и требованиям, которые их порабощают. Но ведь их так долго держали во тьме, что они забыли про свет. Даже когда слабый лучик света озаряет их души, они отказываются в него поверить, потому что неожиданный свет всегда пугает.

Очень может быть, Иоланда, что я глубоко заблуждаюсь. Вот почему мне так нужна ваша помощь. Взяться за решение этой проблемы одному – это все равно как есть рис одной палочкой. Мне требуется точка зрения женщины.

Его слова застали ее врасплох.

– Но почему именно моя?

Она напрашивалась на комплимент? Но, еще не успев услышать его, уже покраснела. А когда услышала, то растерялась, не зная, как его истолковать.

– Вы – единственная женщина, с которой я в состоянии часами обсуждать волнующие меня проблемы, – сказал Даниель. – Мне нужны не просто тщательно отобранные сухие научные факты и аргументы. Мне необходимо видеть в лице партнера, видите ли, признаки жизни, следы неподдельного интереса. – Он протянул ей четыре листа бумаги с отпечатанным текстом. – Сперва прочтите вот это. И поразмышляйте. А потом позвоните мне. Вот мой новый телефонный номер. Надеюсь, вы позвоните скоро. Я годами мечтал о нашем сотрудничестве, только не мог найти достойной вас темы. Надеюсь, вы согласитесь. Я был бы чрезвычайно счастлив.

Четыре часа спустя, когда Лукас завел машину в гараж, Иоланда как раз пыталась вникнуть в содержимое заметок Даниеля. Но мысли ее гораздо больше занимал мотив, скрытый за предложением Даниеля, чем его сущность. Он нуждался в ее помощи и содействии только потому, что она историк? Иоланда без конца прокручивала в голове его слова. В свое время она посмеялась над словами Лукаса, что Даниель любит ее сильнее, чем собственную невесту, но что-то такое все-таки она чувствовала, и ей льстило, что в ее годы она все еще может быть желанной. Но теперь, когда она лежала одна в своей кровати, это чувство переросло в панику. Она с радостью взялась бы за работу над книгой. Она устала учить истории деток, которых больше волновали ее голливудские версии. Этот проект повысил бы ее самооценку. Но что, если Даниель руководствуется не только деловыми мотивами?

Иоланда протяжно вздохнула и велела себе сохранять спокойствие. Предложение Даниеля абсолютно невинно. «И не позволяй, ради всего святого, гормонам сбить себя с толку», – сказала она себе твердо.

Но когда она услышала, как открывается дверь гаража, то погасила ночник, словно испугавшись, что гормоны и мысли, ими возбуждаемые, ясно отразились на ее лице. И только когда услышала, как дверь гаража закрывается снова, то удивилась, почему Лукас вернулся сегодня домой так рано. Что-то случилось? Она закрыла глаза, чтобы лучше слышать его шаги. По звуку его шагов она сразу поймет, чего ждать.

Пока она ждала, когда муж поднимется в спальню, в ее мозг тихо проникли разные другие ночные звуки, и она медленно погрузилась в сон.

 

9

Всякий раз, вернувшись домой, Лукас принимал душ, чтобы избавиться от запаха рыбы, которым за день успевали пропитаться его волосы и одежда. Так что когда сон наконец пришел к нему и он ступил на землю, которой нет ни на одной географической карте, он поймал себя на том, что ищет душ, чтобы принять его, прежде чем встретится с Зефирой.

Город спал, укрытый снежным одеялом, улицы были пустынны, как всегда зимними ночами, когда столбик термометра опускается до предельных отметок. Сугробы тускло отражали свет фонарей, дул свирепый ветер, бросал в лицо острые, словно маленькие ножички, снежинки.

На другой стороне улицы, напротив ресторана, где он провел лучшие годы своей взрослой жизни, приумножая скромное состояние, которое теперь полностью обесценилось в его глазах, на автобусной остановке припарковался серебристый «боинг». На посадку выстроилась длинная очередь, люди притопывали от холода ногами. Он крикнул им – где здесь душ? Но никто его не услышал. Он помахал им рукой, но его не замечали.

Тут из-за сугробов возник его домашний врач. Он пожал Лукасу руку и пожелал счастливого путешествия. Лукас сказал:

– Прежде мне бы надо избавиться от запаха рыбы.

Где я тут могу принять душ?

– У вас не остается времени на душ, – возразил доктор. – Просто снимите пальто.

Лукас взглянул на свое пальто – на нем были оборваны все пуговицы, кроме одной, и его сверху донизу покрывала рыбья чешуя. Но все-таки он содрогнулся при мысли о том, что придется снять пальто в такую морозную и метельную ночь. Очередь на остановке стала быстро укорачиваться, а двигатели самолета мощно взревели. Он крикнул: «Подождите меня!» И схватился за оставшуюся на пальто пуговицу, но пальцы застыли на холоде, и расстегнуть пуговицу не удавалось. В бессильной ярости он принялся рвать полы пальто, но оно было все клейкое и скользкое. А самолет тем временем начал разбег. «Подождите!» – снова крикнул он, бросаясь через улицу. Но тут на светофоре вспыхнул зеленый свет, «боинг» взлетел и быстро исчез в темноте ночи.

Когда Лукас опустил взгляд, то увидел, что автобусная остановка исчезла тоже. Исчез и его ресторан. И вся улица. Куда бы он ни поворачивался, он не видел ничего, кроме бесконечных сугробов. Нигде не было ни проблеска света, ни малейшего признака жизни.

Проклятая пуговица!

Он начал карабкаться через сугробы, окликая Зефиру по имени.

– Ты имеешь полное право сердиться и не отзываться, – бормотал он. – Я уже три раза тебя подвел. Я сам к тебе приду. Только подай мне знак. А я сделаю все остальное.

И он прислушался, ожидая ответа. Но его окружала зловещая ночная тишина.

Лукас уже решил, что ему суждено умереть медленной смертью в этой безлюдной ледяной пустыне. Но тут увидел, что по снегу, ныряя в сугробах, движется цепочка открытых спортивных автомобильчиков, словно на «американских горках». В машинах определенно сидели люди.

Не знак ли это, на который он надеялся? Неужели кефира решила все-таки дать ему еще один шанс?

Когда караван поравнялся с ним, он вскочил в первый автомобиль и обнаружил, что сидит рядом с Элен Дюваль, одной из давних посетительниц «Талассы».

– Бедняжка, – сказала она. – Да у вас зуб на зуб не попадает. – И она осторожно подула ему в лицо, чтобы его согреть.

– Не слишком усердствуй, – раздались голоса сзади. – Мы тоже хотим подышать ему в лицо.

Лукас бросил взгляд назад через плечо. Во всех автомобилях сидели сплошь одни дамы. Но в темноте он различил черты только одной из них, сидевшей непосредственно за ним на заднем сиденье, – Моны Дэвис, престарелой актрисы, непомерно увлекавшейся узо и китайской философией.

– Истинное в пустоте, а пустота истинна, – сказала она, откровенно кокетничая.

Тем временем цепочка машин начала взбираться, словно гигантская гусеница, вверх по фасаду непонятно откуда появившегося здания. Достигнув верха, прогрохотала вдоль низкой перекладины, ограждавшей крышу, резко поворачивая на углах, затем исполнила великолепный маневр, устремившись вниз по отвесной стене небоскреба. И в этот момент Лукас углядел вдали море! Он привстал с сиденья. Последние два раза, когда он видел Зефиру, она всегда была рядом с водой.

– Стойте! – воскликнул он.

Но Элен не стала останавливать караван.

– Сидите, – велела она, хватая его левую щиколотку. – Я отполирую вам ботинки не хуже, чем чистильщик на Лакки.

Лукас попытался высвободить ногу. Но это оказалось не таким простым делом. К тому же Элен велела Моне схватить его за вторую ногу.

– Пожалуйста, не надо! – принялся умолять их Лукас, когда они начали массировать ему ступни.

– А ты не сопротивляйся, – сказала Мона. – Ведь в душе ты как раз именно этого хочешь.

По телу Лукаса, парализуя его волю, пробежала волна острого наслаждения. Но способность говорить он все-таки сохранил и произнес:

– В душе может быть. Но – что такое душа?

Женщины с изумлением уставились на него.

– Ты не знаешь?

– Растолкуйте мне. Я всего лишь простой торговец рыбой. Просветите меня!

Женщины отпустили его ноги.

– Сначала сядь, – велели они.

И тогда Лукас выпрыгнул из машины.

 

10

Здесь земля уже не была покрыта снегом, и в воздухе явно потеплело. По одну его руку лежало насколько хватало взгляда бескрайнее море, величественное и умиротворенное, как всегда перед восходом солнца. По другую руку простиралась песчаная пустыня. И нигде никаких следов Зефиры. Вообще никого вокруг не было. Только одинокий юноша копал землю лопатой. Тем не менее Лукас очень ему обрадовался – ведь это был Арис, друг его отрочества. Как Зефира и Нестор, он нисколько не постарел с тех пор, как Лукас видел его последний раз.

«Вот кто точно поможет мне найти Амазонку!» – решил Лукас. Но едва он приблизился к другу, как тот протянул ему лопату и велел копать вместе с ним.

– Что мы хотим откопать? – спросил Лукас.

– Седьмое чудо света! Неужели ты забыл? Мы собирались отправиться за границу и сколотить состояние, а потом вернуться и, как Шлиман на раскопках Трои, потратить деньги и оставшуюся жизнь, чтобы найти развалины, которыми мог бы гордиться наш остров. У меня все это записано. Клятва, подписанная тобой и мной, – вернуться на Лерос и найти храм Артемиды.

Лукас помнил, как они поклялись уехать с острова, но он решительно не мог вспомнить, как давал клятву вернуться, чтобы откопать храм Артемиды. Но Арис протягивал ему документ с его собственноручной подписью. Чтобы не позориться перед другом, Лукас прибегнул к полуправде:

– Я не забыл о клятве! Я просто выбросил ее из головы, когда прочел в газетах, что храм Артемиды, включенный в список семи чудес света, был возведен в Эфесе, а не на Леросе.

На глазах Ариса выступили слезы. Из них двоих он всегда был более сентиментальным и патриотически настроенным.

– И вообще мы строили массу всяких планов, – продолжал Лукас. – Невозможно было выполнить их все.

Арис смахнул слезы.

– В газетах были фотографии храма?

У Лукаса не хватило духу усугубить свою полуправду откровенной ложью и еще больше ранить чувства друга. И он сказал: «Нет, его точное местонахождение еще не выяснено».

– Так, значит, это может оказаться всего лишь слухами и дезинформацией, которую специально распространяют турки, чтобы переманить наших туристов к себе!

И он с новой энергией взялся за лопату, махнув Лукасу, чтобы тот последовал его примеру.

– Мне бы нужно сперва поговорить с Зефирой, – сказал Лукас. – Не знаешь, где ее можно найти?

– Разумеется, на кладбище. Мертвых всегда можно найти в их могилах. Захвати с собой лопату, она может тебе понадобиться. И передавай привет Зефире от меня.

Небо на горизонте начинало алеть. Лукас повернулся, чтобы идти, и тут из песка выскочил петух. Захлопав крыльями, он побежал к кромке воды и нацелился клювом на горизонт, готовясь торжественно прокричать хвалу наступавшему дню.

– Эх! – воскликнул Лукас. – Он же разбудит мою жену.

Арис одним взмахом лопаты отсек петушку голову. Безголовая птица запрыгала по камням, обильно поливая их кровью, и упала в воду. Арис вошел следом в море, выловил петуха и принялся его ощипывать, обещая Лукасу приготовить птицу к его возвращению. Он был похож на античный торс, окруженный ковром из тронутых розовым перьев. Торс оракула на поверхности океана тайн и откровений.

 

11

Когда Лукас двинулся в сторону, указанную ему Арисом, все вокруг моментально преобразилось и засияло – это утро вступило в свои права. Он увидел ряд высоких, прямых и гибких кипарисов, стоявших на страже в аристократическом безмолвии, а под ними маленькие круглые мраморные столики. За каждым столиком сидело по человеку. Это были сплошь люди почтенного возраста, приодетые по случаю воскресенья. Они напомнили Лукасу аккуратных старичков, которые часто захаживали в отцовское заведение. Но было одно отличие. Здесь никто не произносил ни слова. Понуро потупившись, они, судя по всему, пережевывали неудобоваримую пищу своих воспоминаний, не замечая бабочек, которые порхали вокруг, словно души, прощающиеся с покинутыми ими телами.

«Если это кладбище, – подумал Лукас, – то где же тут женщины? И как я сумею узнать что-то у этих людей, не ранив их чувства, даже если они еще не умерли? Разве кому-то приятно, если его примут за покойника, особенно в таком возрасте».

Для начала он решил поприветствовать старцев. Стоило им услышать его голос, как их лица просветлели, они повскакали с мест и принялись, энергично жестикулируя, приглашать его каждый за свой столик и засыпали вопросами: кто он? Откуда? И что ищет здесь?

Когда Лукас сказал им, что ищет кладбище, их энтузиазм угас так же быстро, как возник.

– Откуда нам знать про кладбище! – сказал тучный мужчина с бычьей шеей. – Только потому, что мы немолоды?

Сокрушенно качая головами, они снова понуро опустились на стулья. Один старичок щегольского вида с козлиной бородкой и тросточкой был так раздосадован, что, вернувшись за столик, расплющил бабочку своим затянутым в перчатку кулаком.

Лукас догадался, что эти люди еще не умерли. Любопытство – признак жизни, а оно им очень даже не чуждо. И он произнес:

– Простите меня, джентльмены, если я невольно вас обидел. Я нахожусь в таком отчаянном положении, что мне сейчас не до манер.

Большинство никак не отреагировали на его слова. Некоторые досмотрели на него, слово ожидая каких-то драматических поступков. А одного старца, маленького и тщедушного, кажется, и вовсе позабавило сообщение, что Лукас угодил в переплет. И что это за такое отчаянное положение, спросил он с улыбкой много повидавшего человека, который не прочь услышать, что есть ситуации и похуже.

– Я скоро стану дедом, – сказал Лукас, надеясь затронуть в них сентиментальную струну. – Но если я не разыщу одну умершую девушку, я, вполне возможно, не доживу до рождения внука. Это очень долгая история. Я бы рассказал ее вам, если бы было время.

Денди с эспаньолкой вновь подал голос:

– Простите, но что я слышу? У него нет времени, чтобы ответить на наши вопросы, зато своими вопросами он отнимает у нас то немногое время, что нам осталось!

– Вам всего-то нужно только указать мне, где находится кладбище, – сказал Лукас. – Может быть, оно за этими кипарисами?

– Почему оно вдруг должно там быть? – возразил тучный коротышка. – Раз мы тут сидим, то и кладбище должно быть неподалеку?

Лукас, сохраняя спокойствие, ответил, что упомянул про кипарисы потому только, что, когда ему было столько же лет, сколько разыскиваемой им девушке, кипарисы всегда стояли словно часовые на страже кладбищ. Правда, в Монреале, где он живет сейчас, округ кладбищ высаживают липы и плакучие ивы.

– А как принято у вас? – спросил он, надеясь хитростью выведать нужную ему информацию. – Какие деревья сажают на кладбищах здесь?

– Снова он заладил про эти кладбища!

– Не слушайте его, – сказал коротышка с бычьей шеей. – Он не оправдал наши надежды.

– Мы в нем сильно разочаровались, – подхватили прочие.

– Но это хорошо! – вскричал вдруг денди с козлиной бородкой.

Остальные изумленно уставились на него:

– Что же тут хорошего?

– А вы подумайте! Что за жизнь без разочарований? Тогда не было бы страхов, сомнений в себе и, значит, самопознания. Так что будьте благодарны за ваши разочарования. Они – величайшие учителя человечества, – продолжал денди, все больше повышая голос. – Разочарование – матерь мудрости. Скажем спасибо за горькую чашу, которую оно нам то и дело подносит.

Наступило молчание. Денди, разочарованный такой реакцией, произнес:

– Ну что же, друзья мои, опровергните меня, если можете.

– Эту тему мы обсуждали гораздо чаще, чем похороны, – сказал тщедушный старик.

– Память начала ему изменять, – зашептали остальные и уже собрались снова сникнуть на своих стульях, но увидели, что Лукас отвернулся от них.

– Ну и куда вы направляетесь? – спросили они.

– Хочу найти кого-нибудь, кто подскажет мне дорогу. Здесь должен быть официант. – Тут он заметил павильон и двинулся к нему со словами: – Надеюсь, это будет официантка. Мне всегда больше везло с женщинами. Со всеми, кроме одной.

Старички, как подброшенные, вновь повскакали со стульев.

– Кто она была? Ну расскажите же нам, пожалуйста, и да исполнит Господь все ваши желания! С какой женщиной вам не повезло?

– Зачем я стану вам рассказывать, если у вас не хватает вежливости показать мне дорогу на кладбище?

– На кладбище ведут все дороги, – сказал тщедушный старичок. – В вашем возрасте пора бы уже это знать.

– О боже! Неужели вы так и не ответите мне прямо?

– Если мы ответим вам, то разговор сразу закончится, и вы уйдете.

– Что? Разве я обязан оставаться здесь и развлекать вас, тогда как мне грозит потеря радости жизни!

Он приблизился к входу в павильон, окликая официанта, и вдруг как вкопанный замер на пороге. В павильоне перед зеркалом стоял Нестор, его старый недруг, и заправлял за ухо свежую веточку базилика. Лукас круто развернулся и отошел назад.

– Смотрите-ка, – сказал старый джентльмен с бычьей шеей. – Он не хочет, чтобы официант его заметил!

– Официант! Официант! – немедленно закричали хором вредные старички. Лукас умолял их замолчать, но они не умолкали, требуя, чтобы он задержался и Рассказал им что-нибудь. А за это обещали отвести его прямо к могиле, которую он ищет.

Лукас вообще-то знал множество всяких историй, профессия ресторатора от него этого требовала, но, как он ни напрягался, появление Нестора, видимо, так ошеломило его, что он не мог вспомнить ни одной шутки, ни одного анекдота, хранимых им в памяти.

Тщедушный старичок сжалился над ним и предложил:

– Позвольте вам помочь. Почему вы не хотите, чтобы вас увидел официант?

– Он постоянно мешает мне найти ту умершую девушку.

– Почему вы все-таки ее разыскиваете?

– Мне нужно ее кое о чем попросить.

– Вот как! – воскликнул старик, переглянувшись с остальными.

И каждый начал спрашивать своего ближайшего соседа:

– О чем бы вы попросили мертвых, если бы смогли поговорить с ними?

Вопрос так взбудоражил их фантазию, что воздух вокруг зазвенел от вопросов и ответов, доводов и встречных утверждений. Они настолько углубились в дискуссию посреди сонма роившихся вокруг бабочек, что Лукас был вынужден напомнить им о себе, дергая их за рукава. И когда они решили наконец оторваться на минутку от спора, чтобы показать ему могилу Зефиры, галдеж перекрыл молодой нахальный голос, очень знакомый Лукасу:

– Кто тут спрашивал официанта?

Лукас быстро натянул на голову пальто и отвернулся.

 

12

Когда он осмелился выглянуть из-под пальто, Нестор исчез, но исчезли также старички и кипарисы. Осталась одна дорога. Лукас понятия не имел, в какую сторону по ней он должен следовать. Он уже собрался проклясть на чем свет этого внука дьявола, когда заметил женщину, которая несла на голове гроб.

Женщина была молодой и крепко сбитой и несла гроб с легкостью и изяществом, даже не придерживая его руками, словно он был не тяжелее мешка пуха. Она, несомненно, направлялась на кладбище. Лукас бросился ней и спросил, не знает ли она, где находится могила Зефифы. Она ответила, что – да, знает, и он, с облегчением вздохнув, последовал за ней.

Но его облегчение продлилось недолго. Откуда ни возьмись появилась старуха в черном, погруженная в скорбь. Она преградила им путь и сурово сказала молодой женщине с гробом на голове:

– Куда это ты направляешься с телом моего сына, который обряжен для вечности в пижаму, словно нищий?

Откуда-то появились люди и зашептали:

– Неужели на нем ничего нет, кроме пижамы?

Другие отвечали им:

– Она так говорит. Неужели? Подумайте, каково ему будет предстать перед Создателем в пижаме!

Это слово передавалось из уст в уста, все громче и громче, и некоторых приводило в ярость, а у иных вызывало истерический хохот. «Он в пижаме! В пижаме!» Люди воздевали руки к небу, а мать усопшего взывала к Всемогущему, требуя вечного проклятия для своей невестки. Несколько старух наподобие греческого хора, обхватив руками головы, раскачивались из стороны в сторону, припевая:

– В пижаме! В пижаме!

Старуха-мать кричала:

– Мой принц! Он всегда носил костюм, с самого раннего детства. Я проклинаю день, когда он женился на этой мотовке, растранжирившей все, что он заработал. В благодарность за жемчужную корону, которую он возложил ей на голову, эта презренная шлюха пожалела для него даже галстук!

Ей вторил хор:

– Она, должно быть, продала его вместе с костюмами, чтобы купить себе новое платье.

Мать:

– Разумеется, не черное. Нет! И никакой вуали.

Хор:

– А только посмотрите на ее походку! В такой день! Вместо того чтобы скрестить руки на груди, она шагает на кладбище размахивая голыми руками и вихляя бедрами, – можно подумать, что она собралась на конкурс красоты.

Мать:

– Вот так она околдовала и моего бедного мальчика. Он еще не успел упокоиться в могиле, а она уже снова взялась за свои штучки, надеясь подцепить нового идиота.

Женщины из хора прижали ладони к губам и в ужасе затрясли головами, а некоторые мужчины выкрикнули:

– Давайте и ее тоже закопаем!

Но другие, должно быть родственники вдовы, выступили вперед, чтобы защитить ее. Пока обе стороны поливали друг друга грязью, наполняя воздух угрозами и оскорблениями, кое-кто из женщин упал в обморок, а другие принялись обмахивать их ладонями.

Был только один способ выйти из этого тупика, чтобы Лукас и молодая вдова смогли быстро и безопасно добраться наконец до кладбища. Лукас вскинул руки к небу и прокричал:

– Вдова отрезала себе язык!

Толпа мгновенно притихла.

– А если не отрезала, – продолжал Лукас, – почему она не скажет нам, зачем обрядила тело супруга в пижаму? Мы заслуживаем объяснений.

Все обратили взгляды на вдову.

– Первое, что он делал, возвращаясь домой с работы, – сказала женщина, – это переодевался в пижаму Я уговаривала его остаться в костюме и повести меня куда-нибудь, но он отвечал, что весь день мечтал о том, как снимет наконец свой постылый костюм, потому что только в пижаме чувствует себя по-настоящему счастливым.

Наступило непродолжительное молчание, затем между родственниками вдовы и свекрови вновь вспыхнул жаркий спор. С каждой стороны оказались люди, принявшие сторону противника: кто-то из родных покойного считал, что нет ничего страшного в том, если он и совершает последний путь в пижаме, поскольку при жизни предпочитал ее костюму, а часть родичей вдовы настаивала, что мужчине подобает быть погребенным в приличном костюме, невзирая на слабость к другому виду одежды.

Лукас снова воздел руки кверху:

– Дамы, господа, давайте уладим это дело на кладбище. Не годится заставлять покойного так долго ждать.

Снова наступила временная тишина, и, пока вы обдумывали новое предложение, снова появился Нестор.

– Кто этот тип? – спросил он. – И почему он так спешит похоронить усопшего? А может, это новый любовник вдовы? Смотрите-ка, он даже лопату с собой. притащил, чтобы быстренько избавиться от тела и без помех трахать эту шлюху.

Последние слова привели толпу в сильное возбуждение, и в Лукаса полетели проклятия и плевки. Но он, сохраняя спокойствие, положил лопату на землю и взялся за отвороты пальто. Оно по-прежнему было скользким от чешуи, но пальцы уже отогрелись, и, когда он рванул края пальто в стороны, последняя пуговица легко отлетела.

– Посмотрите на ярлык, – сказал он. – Мое пальто сшито в Канаде. Я до сих пор ношу его, потому что только что приехал оттуда. А если я только что приехал из Канады, откуда мне знать вдову покойного?

Несколько человек, стоявших к нему ближе всех, испуганно отскочили назад, едва лишь он распахнул пальто. Другие с опаской осмотрели ярлык и, повернувшись к остальным, подтвердили, что пальто действительно канадского производства.

Снова Нестор подал свой ненавистный голос:

– Пускай рассудит Элен. Она знает всех канадцев.

И к своему удивлению, Лукас увидел, как черезтолпу идет Элен Дюваль. Он адресовал ей самую свою неотразимую улыбку и во имя старой дружбы попросил, чтобы она подтвердила перед этими добрыми людьми, что он никак не может быть знаком с вдовой. Но страдающая избытком самолюбия Элен, осмеянная как женщина при попытке отполировать ему ботинки не хуже, чем на Лакки, и уязвленная как политик его бегством в тот момент, когда она собралась прочесть ему лекцию о душе, сказала:

– Так и есть. Этот человек только что прибыл из Монреаля – города, где заслужил репутацию редкостного кобеля. И пахнет от него не кем иным, как озабоченным кобелем, – продолжала она с ораторским пылом. – Если бы вы только видели, как важно он прохаживался между столиками ресторана, отпускал комплимент здесь, ронял остроту там, угощал бесплатными напитками посетительниц в возрасте, жадно ловил одобрительные взгляды мужчин. Но стареющая женская плоть уже не может удовлетворить его неуемную похоть, и потасканный развратник отправился на охоту за молодым телом, готовый даже бросить тень на бедняжку вдову, несущую гроб возлюбленного мужа. Но прозвучавшая здесь, друзья мои, порочащая репутацию клевета не только поразила наши женские сердца, она также больно ранила душу бедной вдовы и, несомненно, убьет ее, как уже убила многих прежде нее. Возмущенный такой злонамеренной ложью и вопиющими преувеличениями, Лукас уже собрался ответить. Но какой-то субъект с угрюмым злым лицом схватил его за подбородок и сказал:

– Ступай с нами. И прими свою судьбу, как мужчина.

К счастью, вдова, оценив попытку Лукаса заступиться за нее, отвлекла внимание толпы на себя, громко крикнув:

– Хватит с меня! Хороните его сами. Костюм лежит в верхнем ящике комода.

Она положила гроб на землю и пошла прочь, сопровождаемая причитаниями свекрови, что только вдова может предать прах мужа земле. Люди побежали следом за женщиной, умоляя ее вернуться. Остался на месте один внук дьявола. Он в замешательстве уставился на Лукаса:

– Ты уже должен был давно проснуться. Просыпайся.

В груди Лукаса, как много лет назад на школьном дворе, вскипел гнев. Он грозно двинулся к Нестору со словами:

– К счастью, я принял таблетку снотворного!

Нестор повернулся и бросился бежать. Бросившись за ним в погоню, Лукас забыл на земле лопату, которую ему дал Арис.

 

13

Они бежали по полям и через холмы. Нестор, как более молодой и скорый на ногу, постоянно опережал Лукаса на несколько шагов. Узнав, что Лукас принял снотворное, этот крысеныш решился измотать его, пока не окончится действие пилюли. Лукас понимал, что если не поймает его сейчас и не сотрет раз и навсегда самодовольную ухмылку с его рожи, то ему придется принимать снотворное заново, а потом еще и еще, поскольку этот наглец так и будет преследовать его в снах, постоянно руша планы. Вот только как его догнать? Этот ублюдок по-прежнему быстр как ветер.

Сейчас они бежали по городской улице, лавируя между машинами. Сперва Лукас не узнал эту улицу. Да и как мог он ее узнать, когда забрался так далеко? И только когда вбежал следом за Нестором в стеклянную вертящуюся дверь и оказался в большом универмаге Итона, то все понял. Этот хитрец заманил его назад в Монреаль!

Итон так и кишел покупателями. Здесь в самом разгарe была распродажа, и тысячи людей пришли сюда, чтобы выгодно сделать покупки. Через весь первый этаж проходил канал, и уцененные товары плыли по нему на пластмассовых плотиках, а по громкоговорителю сообщали о достоинствах каждой вещи и ее новой цене. После каждого объявления люди с громким криком кидались к кромке воды, на которой освещенный прожектором колыхался очередной предмет. Заинтересованные покупатели отталкивали друг друга и вбегали в воду по пояс, кто-то терял равновесие, другие поднимали тучи брызг, устремляясь к вожделенному товару. Не обходилось и без потасовок, и тогда голос в репродукторе умолял сохранять спокойствие, поскольку товаров хватит на всех, а телевизионщики тем временем спешили запечатлеть на камеру захлебнувшихся и взять интервью у тех, кто, промокнув до костей, карабкался из воды, прижимая к груди добычу или торжествующе размахивая ею, победоносно сверкая глазами.

– «Поглотитель клопов», – как раз вещал громкоговоритель. – Небывалой мощности портативный пылесос нового поколения. Избавит вас от клопов, тараканов, крыс и прочих незваных гостей – всего за девять девяносто девять!

Лукас начал проталкиваться к каналу. Ему нужно было во что бы то ни стало заполучить поглотителя клопов, нацелить его на внука дьявола и нажать кнопку. Но по мере того как он пробирался вперед, толпа редела. Люди зажимали носы и фыркали: «Откуда эта вонь?» И неожиданно Лукас оказался один-одинешенек на краю канала под прицелом сотни глаз.

– Это же Лукас! – закричали какие-то женщины. Он узнал своих соседок – Ваулу, Саулу и Раулу. – Поскорее найдите его жену. Он потерялся в магазине!

Лукаса охватила паника. Что подумает Иоланда, когда увидит, что он здесь, в Итоне, а вовсе не играет в покер? Надо помешать соседкам позвонить по телефону! Он бросился к ним, и с кем же столкнулся нос к носу? С внуком дьявола и Элен Дюваль, которые приговаривали нараспев, весело раскачиваясь из стороны в сторону:

Эй, Иоланда, сюда поспеши! На своего муженька посмотри! Как он во сне за девчонкой гоняется, Страстью сызнова распаляется.

Лукасу кровь бросилась в голову, мелькнула мысль: «Мне никогда не найти Зефиру».

Но стоило ему это подумать, как откуда ни возьмись появилась Зефира, схватила с плотика поглотитель клопов, нацелила его на дружный дуэт, и поглотитель втянул Нестора и Элен в свои недра!

Охваченные паникой, люди кинулись врассыпную. Все, кроме Лукаса. Но Зефира не удостоила его даже взгляда. Она отбросила поглотитель и скрылась за какой-то дверью.

Лукас метнулся за ней следом и оказался на огромном складе, заставленном штабелями ящиков, доходивших до потолка. Между ящиками тянулись узкие, темные проходы.

Зефиры нигде не было видно. Пока Лукас бегал по проходам и искал ее, до его ушей долетели слабые голоса.

– Вызывайте полицию, – говорили где-то. – И спасателей тоже. Пусть выловят его.

Мгновение спустя со всех сторон послышались шаги, явно устремлявшиеся в его сторону.

– Ищите его по запаху, – произнес голос.

Лукас скинул пальто и отбросил его как можно дальше, вскарабкался на ящик, затем на следующий и вскоре оказался на самом верху. Пока люди внизу бегали по проходам, постепенно приближаясь к его пальто, Лукас перепрыгнул на ближайший штабель, а с него на другой. Ящики опасно шатались под его ногами, но он продвигался вперед с отчаянной решимостью до тех пор, пока не добрался до самого высокого штабеля, почти упиравшегося в потолок; тогда только посмотрел вниз. Его преследователи схватили пальто, оставленное им в качестве приманки, и теперь сновали взад-вперед в лабиринте проходов, как гончие, старавшиеся взять след.

Необходимо было срочно что-то придумать. Рано или поздно они его найдут и вынудят снова покинуть Зефиру. И на этот раз она его не простит! Но куда она, кстати, подевалась? Почему исчезла как сквозь землю после того, как избавила его от внучонка дьявола и его сообщницы?

Пока эти мысли прокручивались в голове Лукаса, откуда-то издалека донесся протяжный, громкий крик:

– Вернись ко мне, мой драгоценный!

Голос Иоланды! Это она звала его. Проклятые соседки разбудили ее своими воплями.

– Мое сокровище, не покидай меня, – звала она, и ее голос взмывал вверх, отскакивал от потолка, витал между штабелями ящиков и проникал в каждый закуток помещения. – Возвращайся, сердце мое. Не оставляй меня одну с твоими пуговицами.

Лукас не мог ей ответить, этим он немедленно обнаружил бы себя. Но разве мог он продолжать спать, зная, что жена страшно волнуется?

– Я тебя не оставлю, любимая, – осторожно выговорил он. – Спи спокойно.

И снова осторожно заглянул вниз.

Внизу стояли люди и смотрели на него, запрокинув головы. Спастись от них он мог только улетев по воздуху. Но он давно уже не летал в своих снах. Может быть, позвать на помощь Зефиру? Но что она подумает о нем, когда увидит, что он снова не в состоянии справиться с ситуацией сам? Его охватила угрюмая злость. Почему он так беспомощен, а все остальные всемогущи? Может быть, в его снах так бывало всегда? Он мягок и уступчив, а прочие лишены моральных принципов и не склонны церемониться. В любом случае это не совсем типичный сон для страны сновидений: ведь во сне люди обычно проживают жизнь блестящую и удачливую.

Внезапно ящик, на котором он обосновался, начал раскачиваться взад и вперед, грозя сбросить его с высоты на пол. Цепляясь за него изо всех сил, но неумолимо теряя опору, Лукас снова глянул вниз. Люди карабкались вверх по ящикам за своей добычей, кровожадно сверкая глазами и зубами.

«Я пропал», – решил он.

Но тут из дыры в потолке высунулась рука, схватила его за волосы и вытащила наружу.

 

14

Той ночью Иоланда проснулась в темноте и поняла, что видела сон. Но Лукаса в этом сне не было, там была она сама вместе с Даниелем Бушаром. Они оказались в Вене, городе, который она как-то посетила вместе с сестрой, совершая тур по Европе, когда обе они еще учились в колледже. И Иоланда, и Даниель были нарядно одеты и шли по величественной аллее, украшенной статуями греческих богов и богинь, нимф и сатиров, по направлению к ярко освещенному фасаду оперного театра. Впрочем, шел только Даниель, а Иоланду он нес, обхватив за талию, так что ее ноги не касались земли. Он говорил, что в Вене невестам не подобает касаться земли ногами.

За ними шла мать Даниеля. Кажется, она была вне себя от гнева. Ее муж, твердила она, никогда не носил ее на руках, и она всегда ступала по земле самостоятельно. И так она себя накрутила, что в буквальном смысле слова лопнула от ярости. Иоланда была рада от нее избавиться. Но Даниель не мог позволить матери оставаться на булыжниках под колесами проезжающих лимузинов. Он сказал, что останки необходимо собрать и сложить на тротуаре. Иоланда оглядела сотни фрагментов тела, усеявших все кругом, словно кусочки мозаики. И проснулась.

Лукаса не было рядом с ней на постели. Она включила ночник и посмотрела на будильник. Было три часа ночи. Она окликнула мужа, но он не отозвался.

– Лукас! – позвала она снова. – Ты где? Что ты там делаешь?

И снова не получила ответа. Она встала и еще, не стряхнув с себя полностью сон, побрела в ванную. Лукас, возвращаясь из ресторана, первым делом шел в душ. Но пол в душевой кабинке был абсолютно сухим.

Иоланда спустилась на первый этаж. Свет нигде не горел, и нигде не обнаружилось никаких следов Лукаса! Но она могла поклясться, что слышала, как открывалась дверь гаража, прежде чем задремать. Может быть, это Ваула, сорокапятилетняя старая дева, жившая в цокольном этаже их дома? Но зачем Вауле понадобилось открывать и закрывать дверь гаража посреди ночи? Прежде она всегда оставляла свой автомобиль снаружи.

Иоланда открыла дверь, ведущую в гараж:

– Лукас? Ты здесь?

Не успела она договорить эти слова до конца, как у нее екнуло сердце. Стоило ей вдохнуть, как она почувствовала сильный запах выхлопных газов и в мгновение ока преодолела пять ступенек, ведущих в гараж. И на нижней ступеньке замерла, решив, что снова видит сон.

Машина Лукаса стояла рядом с ее машиной. Передняя дверца со стороны пассажирского сиденья была распахнута. Да и дверь гаража тоже была открыта. А на цементном полу в дверном проеме как раз под фонарем над гаражной дверью распростерся Лукас. Над ним склонилась Ваула в халате, припав к его губам.

На самой Иоланде тоже ничего не было, кроме ночной рубашки. Но ей понадобилось несколько мгновений, чтобы окончательно пробудиться с помощью ледяного ночного воздуха, проникавшего сквозь раскрытую дверь, и понять, что супруг открыл дверь не для того, чтобы полюбоваться ночным небом, пока квартирантка целует его в губы. На самом деле Ваула делала искусственное дыхание, каждые три секунды вдувая ему в рот воздух!

– Что случилось? В чем дело?

Но Ваула не ответила. Перед дверью гаража остановилась машина скорой помощи, оттуда выскочили два фельдшера. Иоланда не помнила, как на ней оказались пальто и туфли. Она только поймала себя на том, что спускается снова вниз по лестнице и слышит, как один из медиков говорит второму: «Зрачки не реагируют на свет». Кто-то помог ей забраться через заднюю дверь в машину, и велел сесть рядом с носилками, на которых уже лежал Лукас, пристегнутый ремнями. Потом она заметила Ваулу, ее залитое слезами лицо озарялось красными вспышками мигалки. Она объясняла фельдшеру: «Это я его спасла! Я дипломированная медсестра». На что медик отвечал ей: «Место есть только для его жены». После чего он захлопнул дверцу машины и сел на сиденье рядом с водителем. И машина на полной скорости помчалась по пустынным улицам, на перекрестках оглашая воем сирены ночной город.

Все произошло так быстро после ее пробуждения от венского сна, а она видела столько похожих сюжетов по телевизору, что понадобилось некоторое время, чтобы реальность дошла до сознания. Возможно, сознание ее противилось этой реальности, поскольку в нее вплелось чувство вины: если бы она не заснула, Лукас сейчас спал бы в кровати у себя дома. Когда скорая свернула на юг, выехала на Парковую улицу и устремилась на Королевский холм, Иоланда нашла спасение в неизменности прошлого и позволила мыслям перенести себя в кафе «Акрополь», ночной клуб, который находился на углу этой улицы в конце семидесятых.

Двоюродный брат, недавно переехавший на жительство в Монреаль, попросил ее пойти с ним туда на ужин по случаю свадьбы. Жених был владельцем ресторана, где работали кузен и Лукас. К концу вечера Лукас и Иоланда успели познакомиться и натанцевались вдоволь, а потом по дороге каждый к себе домой заново переживали эти моменты. К тому времени, как они отпраздновали собственную свадьбу, кузен перебрался в Чикаго, и Иоланда больше не получала от него известий. После того как он уехал, она и думать о нем забыла. Но сейчас, сидя вытянувшись в струнку, глядя на красивое лицо мужа, наполовину закрытое кислородной маской, она думала о кузене и о роли, которую разные люди играют в нашей жизни, появляясь в ней на короткое время, чтобы придать ей новое направление и исчезнуть снова.

Машина стала въезжать на холм, и автомобили, следовавшие в этом же направлении, прижимались к тротуару, давая дорогу. Иоланда снова погрузилась в прошлое, вспомнив, как в первый раз пешком поднималась на эту гору с Лукасом. По выходным она подрабатывала продавщицей в Итоне, и он зашел за ней вечером в пятницу в девять, в конце рабочего дня, чтобы проводить ее домой. Стояло начало июня, небо было ясным, полным звезд и обещаний, впервые за долгое время наконец потеплело, и воздух наполняли головокружительные ароматы цветущих яблонь, сирени и скошенной травы. Они присели на скамейку и вскоре начали целоваться. И целовались до тех пор, пока два полицейских не осветили фонариками их лица и не велели им уматывать. После одиннадцати вечера в парке тогда запрещалось находиться.

– Наш первый поцелуй длился два часа, – прошептала она. – Ты помнишь?

Но ничто не дрогнуло в лице Лукаса, по которому бежали полосы света от проносившихся мимо фонарей.

Она решила, что он, возможно, просто не расслышал ее из-за рева сирены и потрескивания переговорного устройства. Она сжала его руку, нагнулась к его лицу и прошептала ему в самое ухо:

– Наконец-то сбылось желание Ваулы. Она смогла поцеловать тебя в губы!

И снова вгляделась в него, надеясь, что четче обозначатся смешливые морщинки вокруг глаз. И снова ничего.

 

15

Как поверил Лукас своим глазам, когда Зефира расправилась с Нестором и Элен, так и сейчас он не усомнился, что именно ее рука втащила его в дыру. Но, оказавшись по ту сторону дыры, он никого не обнаружил!

Во все стороны, насколько позволял видеть глаз, тянулись нескончаемые ряды могил. Лукас подумал: «Раз она избавилась от Нестора и Элен и вытащила меня со склада, значит, она не прочь увидеться со мной, тем более что привела меня на это кладбище. Но почему же она исчезла снова?»

Стояло лучезарное утро. Белые мраморные надгробья мягко поблескивали на солнце, землю покрывал ковер маков и маргариток, в прозрачной вышине исполняли свой весенний танец ласточки. Лукас уже много лет не видел ласточек, и их полет согрел его сердце надеждой. Все эти вестники погожего дня могли быть только добрым предзнаменованием. Воодушевленный надеждой, он принялся искать могилу Зефиры.

Кроме имен обитателей, дат рождения и смерти на могилах помещались эпитафии или просто незатейливые надписи. «Последний земной приют», – значилось на одном камне. «Смерть – это еще не самое худшее», – гласила другая. «Вспоминайте обо мне», – говорили надписи родным и друзьям, которые приходили прибраться на могилах, вымыть памятники, зажечь свечу, почтить память умерших. Кое-где виднелись фотографии усопших. «Возьмите нас», – приглашали надписи.

Редкие посетители кладбища принесли сюда с собой корзинки с едой. Прежде чем отпить глоток вина, они капали несколько капель на могильную траву, на которой разложили провизию.

«Как, должно быть, соскучился он по салату из помидоров и жареным кальмарам», – сказала какая-то женщина. А мужчина вынул изо рта зажженную сигарету и воткнул ее фильтром вниз в землю, чтобы ушедший смог насладиться табачным дымом, как наслаждался им при жизни.

Многие памятники украшали застекленные фотографии умерших. На одном памятнике был небольшой телевизионный экран. Фильм длился несколько секунд и снова и снова показывал, как хоккеист забивает гол. Рядом на раскладном стульчике сидела женщина средних лет. Стоявший рядом священник уговаривал ее вернуться домой. Лукас уже собрался спросить их, не знают ли они, где находится могила Зефиры, но женщина говорила без остановки.

– Я с места не двинусь, – твердила она, – пока вы не уберете отсюда этих двух новых соседок моего мужа. Что за нелепость – похоронить этих двоих рядом с ним! Кстати, кто они такие – эти Иден справа и Маргарита слева? Я уверена, что они в жизни не видели ни одного хоккейного матча. Посмотрите, сколько им лет! Девятнадцать! Двадцать два! О чем моему мужу с ними беседовать? У них нет ничего общего. Нет-нет. Я не пошевелюсь, пока вы их куда-нибудь не перенесете.

– Их невозможно перенести, – говорил священник, – без согласия их родственников, а они его не дадут.

– Тогда перенесите моего мужа! Я даю вам свое согласие. Если только вы положите его среди мужчин. Мужчине пристало быть среди мужчин, как и всякому живому существу пристало быть среди ему подобных.

– Но, мадам, ваш муж больше уже не мужчина.

– С чего вы взяли?

Конца их спору не предвиделось, и Лукас пошел дальше. Он остановился возле столика с сувенирами, за которым стояла молоденькая монахиня. Иоланда, слава богу, не настолько ревнива, как вдова этого хоккеиста, и все же она может поинтересоваться – что он делал в универмаге Итона. К счастью, монахиня продавала свечи. Свечи Иоланда любила.

– Их зажигают, когда произносят заклинания, – объяснила монахиня, протягивая Лукасу лист бумаги. – Они предназначаются для того, чтобы умиротворить душу, которая скитается по земле, не находя покоя.

Лукас взял у нее две свечки. Одну Иоланде, другую себе, на случай, если он проснется до того, как отыщет Зефиру. Тогда он попробует успокоить ее душу, прежде чем снова отправится в свое путешествие.

– А как насчет веревки висельника? – спросила монахиня. – Есть еще кусочек марли, в которую был запеленут Лазарь. Причем заметьте, на все сувениры у нас имеется сертификат.

– Спасибо, нет, – ответил Лукас, расплачиваясь. – Но, впрочем, мне нужна информация. Я ищу могилу Зефиры с острова Лерос. Она была дочерью рыбака Анастиса.

– Я не знаю, где расположена каждая могила, но участок Лероса находится дальше по этой аллее, за голубыми воротами.

Лукас положил в карман свечи и листок с заклинаниями и направился к голубым воротам. По крайней мере, там отыщет отца Зефиры. А уж тому наверняка известно, где похоронена его дочь.

Встречные мужчины раскланивались с ним, женщины ему улыбались. Слева хасидский духовой оркестр, одетый в траур, играл «Сентиментальную прогулку», расположившись вокруг какой-то могилы. Справа мужчина читал поминальную молитву.

– Должен сознаться, – произнес он, обращаясь к Лукасу, – что хоронить такого человека, как мой брат, – одно удовольствие!

Вскоре Лукас поравнялся с Клодом, молодым актером, который одно время работал у него в ресторане официантом, пока не снискал известность как драматург монопьесой под названием «Приговоренные жить». Он стоял, уставясь в приготовленную для похорон могилу. В могиле не было гроба, и не было рядом ни священника, ни других людей. Может быть, он собирает материал для новой пьесы?

– Нет, – ответил Клод. – Я решаю, не лечь ли мне сюда?

Лукас спешил – ему предстояло отыскать Анастаса и потом Зефиру, помочь Арису откопать храм Артемиды. Но он не мог пройти мимо юноши, который собирался лечь в могилу таким молодым. И он сказал:

– Критике понравилась ваша пьеса. Вы вполне можете взяться за новую. Зачем вам ложиться сюда, да еще в такой прекрасный день?

– Уж вы хорошо знаете зачем!

– Потому что мне самому ваша пьеса не понравилась? Но я мало что понимаю в драматургии.

– Тогда с какой стати вы взялись судить о моей работе?

– Она нагнала на меня тоску. Она слишком мрачная. Вы говорите о жизни так, словно это болезнь. Почему? Вы молоды, здоровы. У вас есть мечты, вы по натуре человек жизнерадостный – иначе я не нанял бы вас официантом…

– Но так делать нельзя!

– Как?

– Отождествлять художника с его творением! Это две разные вещи. Более того, драматургия призвана облагораживать умы, а не набивать желудки. Ум можно облагородить, только ввергнув его в депрессию.

– Надо было предупредить меня об этом заранее. Откуда я мог знать? Я учился только на жизненных трудностях и маленьких повседневных чудесах.

Клод закатил глаза.

– Ради бога, только не порите снова эту чушь насчет того, как стоит женщине вам улыбнуться – и жизнь снова начинает играть всеми своими красками, полная радости и счастливых возможностей!

Уязвленный Лукас едва удержался от того, чтобы самому не спихнуть Клода в разверстую могилу. Но он все же сказал:

– У меня есть доводы получше. И я вам их непременно приведу, как только вернусь. Я не заставлю вас долго ждать.

И он поспешил прочь. Внезапно какой-то человек схватил его за руку.

– Помогите! – воскликнул он. – Я не могу ее оставить так.

Он показал на женщину, которая стояла на коленях возле могилы и размазывала по лицу грязь. На памятнике была фотография пятнадцатилетнего подростка.

– Она приходит сюда каждое утро. Поговорите с ней! Она считает меня бесчувственным. Но как я могу оставаться бесчувственным, ведь он был и моим сыном! Скажите же ей что-нибудь, сам я уже не нахожу слов.

Теперь Лукас торопился куда больше, ему нужно было найти Анастиса и Зефиру, помочь Арису и вернуться назад, чтобы убедить Клода продолжать жить дальше. Он попытался отстранить мужчину с дороги. Даже если бы он решил вмешаться, что можно сказать матери, потерявшей пятнадцатилетнего сына?

– Сны! – внезапно произнес он.

– Сны?

– В снах с ними можно снова встретиться. Позвоните Джуди Иамада, она вам все объяснит.

 

16

В голубые ворота въехал грузовик, груженный готовыми для погребения сосновыми гробами. Ворота были низкие, и несколько гробов сбросило верхней перекладиной на землю, при этом их содержимое выпало наружу. Водитель вылез из грузовика, чтобы подобрать останки, а несколько женщин, опередив его, подбежали и коснулись ладонями трупов, потом отошли назад и дотронулись до своих детей, которые пришли с ними на кладбище.

Лукас спросил водителя, не знает ли он, где похоронен рыбак Анастис.

– Ступайте прямо вверх по холму, – ответил водитель, – а потом спуститесь с другой стороны.

Лукас поднялся на холм и спустился вниз, как было сказано, и оказался на свалке: тут и там валялись вперемешку дырявые корзины и полусгнившие гробы, потертые покрышки, ржавые части автомобилей и прочий хлам, вместе с покрытыми мхом костями и черепами. Здесь не было ни венков, ни цветов, ни посетителей – только сновали крысы размером с крупную кошку. Отыскав наконец гроб, на котором было обозначено имя Анастиса, Лукас откинул крышку и заглянул внутрь. Оттуда пахнуло нафталином, а далеко внизу, в глубине, словно бы на дне колодца, сидел на корточках старый рыбак и раскладывал пасьянс.

– Какое скучное место для человека, который провел жизнь среди волн, – пробормотал Лукас.

Рыбак поднял голову.

– Чтоб твоей могилой стала кастрюля! – воскликнул он. – Если бы не ты, моя дочурка осталась бы на Леросе и похоронила бы меня по-человечески, чтобы и на мою могилку могли приходить люди и вспоминать меня. Чтоб твое имя сгинуло навеки! Моя ненаглядная девочка уехала с острова потому, что ни один из вас, сукиных сынов, не женился бы на бесприданнице – чтоб вашим дочерям достались в мужья сутенеры! А откуда мне было взять для нее приданое, паршивец ты этакий, когда за мою рыбу платили жалкие гроши, чтоб тебе вечно грызть собственное нутро!

И он вернулся к своему пасьянсу, бормоча под нос проклятия в адрес мужчин Лероса и сплевывая сквозь зубы, словно никак не мог избавиться от соленого привкуса во рту.

Лукас стыдливо потупился. Он не только обидел Зефиру, он еще и обрек ее отца вечно страдать на этой свалке. Неудивительно, что она не удостаивает его встречи.

– Я все поправлю, Анастис, – пообещал он. – Я перенесу вас в другую могилу.

Мертвый рыбак снова поднял на него глаза, и Лукас показал ему бумажник, туго набитый банкнотами и кредитками.

– Скажите мне только, где похоронена Зефира? – спросил он. – Я бы хотел навестить ее.

– Сперва забери меня отсюда! – ответил Анастис.

 

17

Лукас снова взобрался на холм, осторожно обходя гробы, чтобы не пробудить какие-нибудь неприятные воспоминания. В его голове вертелась мысль: «Теперь мне нужно отыскать Зефиру, помочь Арису, убедить Клода жить дальше и перезахоронить Анастаса в приличную могилу. Откуда мне взять на все это время? И с чего начать? Пожалуй, начать нужно с директора кладбища. Только он может распорядиться, чтобы Анастису выделили новую могилу, и направить меня к Зефире. Может быть, он еще и лопату мне продаст, вместо той, что я потерял».

Он огляделся в поисках кого-нибудь, кто мог бы указать ему офис кладбищенского начальства, и увидел человека, сидящего на стульчике перед собственной могилой.

Лукас почувствовал, что у него сжалось горло. Этот человек был его собственный отец! Отец тоже увидел его и медленно поднялся на ноги.

Отцу Лукас никак не мог признаться в том, что ищет здешнего директора, чтобы выяснить у него местонахождение Зефириной могилы. Отцу будет горько узнать, что он пришел не к нему. Хуже того: он расскажет об этом жене, и она снова попытается воспрепятствовать сыну увидеться с девушкой. Все это очень расстроило Лукаса – ему, как-никак, уже пятьдесят восемь лет, а он по-прежнему не может поговорить со своим отцом по душам. Как мог, он попытался скрыть свои чувства. Сейчас не время вспоминать прежние ссоры.

Откашлявшись, он сказал:

– Вот я наконец и разыскал тебя.

– А могилу матери ты посетил? – улыбнулся отец.

– Еще нет.

– Она тебе очень обрадуется. Пускай ты ни разу не служил по ней панихиду, но она все равно любит тебя, как всякая мать любит своего ребенка.

Лукас не был религиозен, он и по отцу тоже ни разу не служил панихиду, но его отец был слишком гордым человеком, чтобы на это жаловаться. Он добавил только:

– Если бы у меня была такая мать, я навещал бы ее каждый день. Но у меня не было матери. И отца тоже. А поскольку я был сиротой, то голодал и работал с тех пор, как себя помню. Но кое-чему я научился. И тебя я тоже этому непременно научу, чтобы тебе никогда не пришлось голодать.

Он вытащил из могилы гроб, который оказался полон рыбы, аккуратно уложенной на подстилке из нафталиновых шариков. Отец вынул одну рыбину и торжественно произнес:

– Самое главное для рыбы – это свежесть! Признаков свежести всего пять.

У Лукаса дел было невпроворот, а времени оставалось совсем чуть-чуть. Он хотел сказать отцу, что знает о рыбе все, что только можно знать, что преуспел в жизни и никогда не будет голодать, но старик был так рад его видеть и так хотел передать ему те немногие знания, которыми обладал, что у него не хватало духу его перебить.

– Первый: свежая рыба рыбой не пахнет – она имеет тонкий соленый запах моря. Второй: она твердая и эластичная на ощупь. Третий: глаза у нее…

Внезапно Лукаса озарило. Он сказал:

– Но здесь ты нашел своих родителей?

Отец уставился в глаза мертвой рыбы таким же взглядом, каким она глядела на него, и отрицательно покачал головой.

– Тебе надо дать объявление, – посоветовал ему сын.

– Я давал! И теперь не могу выйти погулять – боюсь, что мать или отец придут и меня не застанут. – Он откашлялся, как делал всегда, пытаясь справиться с волнением, и продолжал: – Ты и не представляешь, как тебе повезло с матерью! Я, конечно, знаю, что не должен осуждать. У некоторых женщин есть веские причины, чтобы отказаться от ребенка. Но после смерти? Какие могут быть причины после смерти? – Он выпрямился. – Не забудь заглянуть на могилу матери! Она хорошая женщина. Я очень хочу видеть ее счастливой. А счастливее всего она тогда, когда ты о ней вспоминаешь.

Он снова перевел взгляд на рыбу.

– Так на чем я остановился? Ах да, на глазах. Глаза свежей рыбы…

– А у директора кладбища ты не наводил справки о родителях?

– Его трудно застать на месте. Все эти мертвецы…

Наверное, тут требовались деньги, а отец был слишком горд, чтобы признаться, что ему нечем подмазать директора.

– Я сам поговорю с ним.

– Ты? – недоверчиво улыбнулся отец.

– Да! Где его можно найти?

– На собрании. Это там, в шестнадцати тысячах могилах отсюда. – И он снова откашлялся. – Но ты ведь потом вернешься? Расскажешь мне, как все прошло?

Лукасу очень хотелось обнять его, но отец мог из этого заключить, что сын не собирается возвращаться. Лучше он обнимет его после того, как встретится с Зефирой. А потом вернется и пригласит отца на чашку кофе, чего при его жизни никогда не делал. А за кофе он расскажет этому человеку, на которого так старался не стать похожим, что и походкой, и привычкой откашливаться, и обыкновением смотреть на собеседника вскидывая левую бровь, и даже улыбкой и манерой танцевать он все больше и больше напоминает своего старика. Отцу будет наверняка приятно это услышать!

– Я вернусь, – сказал он. – Только пока не говори матери. Я хочу сделать ей сюрприз.

 

18

И. Лукас пошел дальше и скоро затерялся среди несчетного числа могил. Он ощутил себя одиноким и заброшенным.

– Шестнадцать тысяч могил! Разве я успею попасть На это собрание до своего пробуждения?

Внезапно прямо перед ним возник Арис с лопатой в руке.

– В чем дело? – спросил он. – Куда ты подевался? И где лопата, которую я тебе дал?

Лукас рассказал ему, что то и дело сталкивается с людьми, о которых и думать забыл, а девушку, занимавшую все его мысли, никак не может отыскать. И добавил, что у него здесь появились новые обязательства, которые он на себя принял.

– Отцовских родителей я мог бы поискать и в другом сне, – сказал он. – Но Зефира не даст мне больше шанса, и я всю оставшуюся жизнь буду вспоминать, как покинул ее тогда на берегу, безо всякой надежды на искупление.

– Может быть, это именно то, что ей надо?

– Если бы не она, я бы до сих пор гнался за Нестором! Вот это было бы самым жестоким наказанием!

– Где ж она тогда? И почему тебя избегает?

– Просто у нее есть гордость. Я уже три раза подвел ее. Это только справедливо, что я должен найти ее могилу и там попросить у нее прощения.

Впервые он признался другому человеку в своей трусости. В его голосе звучало такое отчаяние, что Арису стало его жаль.

– Я перенесу тебя на собрание, – сказал он.

Лукас воспрянул духом и заново преисполнился решимости. Он пообещал другу, что отыщет лопату и в благодарность поможет ему откопать храм Артемиды. Потом крепко ухватился за пояс Ариса, и они взлетели над кладбищенским участком Лероса с его лоскутным одеялом могил, рассыпанных по бескрайнему газону, исчерченному сплетением лесенок и аллей. Переполняемый приятным волнением, которым обычно сопровождается подобный полет, Лукас на миг забыл о Зефире и о других мертвецах, покоящихся в земле. Но по кладбищу уже разнесся слух, что он собирается повидать директора, и недовольные местоположением своих могил стали окликать его снизу, прося замолвить за них словечко. До его ушей явственно доносились их голоса. Но только раз он попросил Ариса снизиться – голос показался ему знакомым, и, когда Арис сделал вираж влево и, вернувшись назад, описал круг над аккуратной лужайкой, по которой были разбросаны надгробья, Лукас узнал одного из старых завсегдатаев своего ресторана.

– Я спроектировал самые известные в Монреале, да и во всей Канаде здания, – сказал ему этот человек. – Я обучил сотни молодых архитекторов. Я участвовал в деятельности Красного Креста и Комиссии по международной амнистии, я написал три книги и два раза объехал вокруг земного шара. И какую же фотографию поместили мои дети на памятнике? Ту, на которой я разрезаю рождественскую индейку! Велите им заменить ее, когда вернетесь домой!

Лукас пообещал, что поговорит с его детьми, и друзья полетели дальше и вскоре увидели огромную толпу. Как ни был Лукас счастлив, что скоро узнает, где найти могилу Зефиры, но все же он несколько опечалился, что полет подошел к концу. Пока они приземлялись, он от всего сердца попросил Господа, чтобы, после того как вновь обретет способность радоваться и прежде, чем его самого положат в могилу, ему было позволено хотя бы разок полетать самостоятельно.

 

19

Стоявший на камне мужчина обращался к толпе, возглавляемой группой священников и высокопоставленных лиц. Лукас пробрался к ним и попросил разрешения поговорить с директором. Но директор, как и прочие важные лица, был настолько увлечен речью оратора, что попросил подождать ее окончания.

Оратор был молод и хорош собой и в то же время внушал почтение рослой фигурой, задрапированной плащом, бородой и развевающимися волосами. Он обращался к толпе, театрально жестикулируя, а его сильный, хорошо поставленный голос властно приковывал всеобщее внимание.

– Так же ясно, как вы слышите сейчас мой голос, я сам слышал Голос, говоривший: «Опиши в своей книге события, которым ты сам был свидетелем, которые уже имели место и которые случатся после».

Арис спросил стоявшую рядом женщину, что это за человек.

– Апостол Иоанн, – ответила она. – Он ищет уединенный остров, где мог бы обосноваться и написать книгу, которая прославит этот приютивший его остров. Я с радостью уступила бы ему свое место. Подумайте только – писатель! И как божественно красив!

– Потом, – продолжал Иоанн, – Голос сказал: «А еще напиши в книге, что люди должны отказаться от своих идолов, а также от других книг, потому что желающие умножить знания умножают скорбь».

Священники и подростки одобрительно зашумели.

Арис сказал Лукасу:

– Слышишь, какую он порет чушь? Если этот тип тут останется, он ни за что не даст нам откопать храм Артемиды. Надо бы его спровадить.

– Только прежде я переговорю с директором.

– Тогда может быть уже слишком поздно. Дай я заберусь тебе на плечи, чтобы меня услышали. Я скажу им только два слова.

Он сунул Лукасу лопату в руки и вскарабкался ему на плечи.

– И наконец, – говорил Иоанн, – Голос сказал: «Передай всем, кто уже умер и жаждет спасения, чтобы они верили только хранителю ключей Гадеса, и они больше не будут жаждать и никогда не будут забыты живущими».

Обещание, что все грехи им простятся и имена навсегда останутся в сердцах живущих, весьма обрадовало людей. Толпа разразилась приветственными криками, а одна женщина, кричавшая громче всех, была не кто иная, как сама Зефира! И стояла она совсем близко от Лукаса. Но невозможно было ее окликнуть: шум вокруг стоял невообразимый. И приблизиться к ней он никак не мог: Арис своей тяжестью пригвоздил его к месту. Тогда Лукас бросил лопату и замахал руками, чтобы как-то привлечь ее внимание.

Крики между тем постепенно стихли, и теперь к толпе со своего пьедестала обратился Арис:

– Все писатели слышат голоса. И все писатели утверждают, что именно своей книгой прославят свой остров. И все писатели втайне хотят, чтобы их книга была единственной, которую будут читать люди. Но этот писатель – первый, у кого хватило наглости в открытую потребовать уничтожения других книг. Потому ли, что они действительно умножают скорбь? Или потому, что в них написано, что никто не в силах простить наши грехи, потому что мы сами творим себе и рай, и ад? И что Голос, который, как утверждает этот человек, он слышит, – всего лишь плод его воображения, который может обеспечить ему вечную жизнь в людских сердцах, потому что, в отличие от его собственного идола, сам-то он не способен проделать тот трюк с воскрешением.

– Он богохульствует! – зашумели священники и принялись брызгать на Ариса святой водой, чтобы изгнать из него беса.

Лукас, изнемогая под тяжестью приятеля, умолял его заткнуться и слезть с его плеч – ему не терпелось подбежать к Зефире. Но все впустую!

– Мне тоже было откровение, – продолжал Арис, повышая голос, чтобы перекрыть шум толпы. – После того как вы сожгли книги, я видел вас лежащими ниц, одетыми в тяжелые хламиды, чтобы не обнажиться ненароком, умы ваши затуманивали восточные предрассудки этого человека, а сердце переполняла не любовь и интерес ко всему живому, а один лишь страх – перед потопом, чумой и неугасимым огнем.

– Разве такой приятный молодой человек может стыдиться своего тела? – крикнула стоявшая рядом женщина. – Вы наверняка преувеличиваете.

– Спросите его сами. Если он человек порядочный, то ответит вам. Он прижмет вас к сердцу, если вы пойдете на массовое убийство, чтобы защитить его книгу, но попробуйте только позволить себе мастурбацию, и он проклянет вас вечным проклятием!

Со стороны подростков послышался ропот. Иоанн возвел глаза к небу.

– Неужели этому суждено сбыться?

Пока апостол прислушивался к ответу, который мог услышать только он один, Лукас снова повернулся в сторону Зефиры и увидел, что она исчезла.

Иоанн произнес наконец:

– Голос сказал: «Тому, кто будет верен мне до конца, я дам власть над народами, и он станет править ими до скончания времен».

Представители правительства и верхушки армии, стоявшие с важными лицами, грянули «аллилуйя!».

– О боже! – произнес генерал, грудь которого украшали сверкающие ордена и широкие ленты. – Благодарим тебя за то, что ты послал нам Иоанна, чтобы он направлял нас и руководил нами.

И вместе со священниками, директором кладбища и прочими чиновниками, окруженными людьми в штатском и темных очках, он под звуки военного оркестра направился через толпу к оратору. Люди тем временем рукоплескали новому герою и скандировали: «Иоанн, Иоанн!»

Смекнув, что битва проиграна, Арис сделал последнюю попытку повернуть ход сражения вспять. Он соскочил с плеч Лукаса и, соображая, что, если люди готовы поверить в рай, они поверят во что угодно, сказал, обращаясь к компании юнцов:

– В моем откровении мне было показано, как вы возноситесь на девятое небо, каждый с семьюдесятью Двумя девственницами, если только поможете этому чужестранцу познать радости плоти. А если нет – Держитесь! – он обречет вас на жизнь евнухов и заставит распевать в аэропортах «Харе кришна».

Подросткам достаточно было лишь подумать о семидесяти двух девственницах, чтобы разгорячиться не на шутку, и они, вооружившись здоровой эрекцией, бросились к Иоанну, крича:

– Даешь девятое небо!

Увидев, чем они собираются его атаковать, Иоанн повернулся и бросился бежать, а мальчишки погнались за ним, и все это произошло так быстро, что никто не успел их остановить.

Правда, нескольким предпринимателям удалось зажать Apnea в угол.

– Слушай, подонок, – сказали они, – у каждого острова, кроме нашего, есть что-то для приманки туристов. Ради его книги они набежали бы сюда гурьбой, а от этого только выиграли бы все мы, включая и тебя!

– Я сам вас прославлю, – сказал им Арис. – Мой приятель Лукас вернулся из Канады, и еще до наступления тьмы мы с ним откопаем храм Артемиды!

– Интересно, каким образом? – усомнились они. – У тебя нет даже лопаты.

– Будьте уверены, – ответил им Арис, поворачиваясь к другу.

Лукас посмотрел себе под ноги. Но лопата исчезла.

– Она только что тут была, – пробормотал он, оглядывая стоявших по соседству людей. Но никто из них не держал в руках лопаты.

Напрасно Арис пытался убедить торговцев, что в два счета ее отыщет, они ни в какую не соглашались отпустить его.

– Вот пускай твой канадский кореш пойдет и раздобудет лопату, а тебя мы оставим в заложниках до его возвращения.

Арис сказал Лукасу:

– Сделай мне одолжение. Если не найдешь эту чертову лопату, то, по крайней мере, прежде чем они решат закопать меня, удостоверься, что я умер.

Лукас принялся искать лопату. Почему-то он не сомневался, что ее взяли священники. Поскольку этот крысеныш Нестор не сумел сам остановить его, он, вполне вероятно, воспользовался отцовскими связями, чтобы его задержать. Нестор прекрасно понимал, что Лукас не сможет продолжить поиски Зефиры, пока не найдет лопату и не освободит друга.

Был еще выход – убедить Иоанна вернуться. Это, конечно, разозлит Ариса, но обрадует директора кладбища. Причем настолько, что тот, возможно, согласится исполнить все его желания.

Лукас поискал глазами Иоанна. Апостол успел добежать до берега. Так как мальчишки уже совсем догоняли его, он бросил на воду свой плащ и, воспользовавшись им в качестве плота, поплыл прочь, крича своим преследователям:

– Негодяи! Будьте прокляты вы и ваш непотребный остров вместе с вами!

Когда Лукас подошел к берегу, юнцы успели убежать. Он приложил ладони ко рту и крикнул:

– Вернитесь, пожалуйста! Я жажду искупления!

Иоанн поднес ладонь к уху, словно бы не расслышал слов Лукаса. Нужно было как-то подобраться к нему поближе. Но в его годы Лукас не только не мог уже летать, он и плыть далеко не мог.

И. он стал озираться, надеясь увидеть хоть какую-нибудь лодку.

 

20

Но лодки нигде не было. Зато он увидел кран с водой. Лукас подставил ладони под струю и, набрав воды в пригоршни, сделал несколько глотков. Но как ни торопливо он пил, большая часть воды просочилась сквозь пальцы, пролилась на землю и утекла в море. Тогда он приник к крану губами и, не переводя дыхания, принялся жадно втягивать в себя воду, пока струя не превратилась в струйку, а струйка в капель. Он постучал по крану, желая убедиться, что воды не осталось. В кране забулькало, и из него выпали креветка и несколько ракушек, потом посыпался морской песок – все, что есть в море достаточно небольшого размера, чтобы пройти сквозь отверстие крана, кроме самой воды.

Он снова повернулся к морю: вода в нем исчезла! Иоанн стоял на оголившемся дне. Ну Лукас не мог сделать в его сторону и шагу – его самого теперь окружало другое море. Море голодных бездомных кошек. Одни царапали когтями землю, желая добыть воду, другие, пригнувшись, сверкали на него глазами и хищно скалили клыки.

– Лукас, – позвал голос, – у нас нет воды.

Это был Ксавье, его прежний квартирант. Он стоял между морем алчущих кошек и морской впадиной, лишенной воды.

– Позвони в городской совет, – ответил Лукас.

– Я уже позвонил. Это не они перекрыли воду. Ты должен вызывать водопроводчика.

– Вызови сам, я сейчас страшно занят!

Не успел он договорить, как на него прыгнула кошка, вцепилась когтями в его рубашку, просунула голову ему в рот и заглянула в пищевод, высматривая воду.

Лукас почувствовал, что его выворачивает наизнанку, желудок содрогнулся от спазмов. Но тут на него накинулась уже дюжина кошек, когтями пролагая себе дорогу к его рту, чтобы успеть вылакать извергавшуюся оттуда жидкость. В этот миг появилась старая цыганка в шали с лопатой в руке. С помощью лопаты она отогнала кошек, затем отвела Лукаса в тень деревьев, вытерла ему рот и подбородок, подождала, когда он переведет дыхание, и спросила:

– Я слыхала, ты ищешь лопату?

– Вы не только спасли меня от верной смерти, – выговорил Лукас, – вы и моему другу спасли жизнь.

И он заплатил ей вдвое большую сумму, чем она просила, и еще добавил свою визитку.

– Когда будете в Монреале, непременно заходите в мой ресторан. Я угощу вас на славу.

Крепко сжав в руке лопату, он стал искать дорогу назад, чтобы вернуться на собрание. Но теперь его плотной стеной окружали деревья. Он хотел было обратиться к цыганке, но ее и след простыл.

– Лукас, – снова позвал его бывший квартирант. – Водопроводчик ничего не станет делать без твоего разрешения.

– Мне некогда с ним разговаривать! Скажите, пусть обратится к моей жене.

– Она занята – вызывает тебе скорую помощь.

– О господи!

– А мне что прикажешь делать? Мне надо принять душ.

– Заплатите водопроводчику, а сумму вычтите из платы за следующий месяц!

– Сколько бы он ни запросил?

– Сколько бы ни запросил. А жене моей скажите, чтобы отправила скорую назад. Я всего лишь принял снотворное. Я сам проснусь, как только кончу тут свои дела.

И он зашагал дальше, напрягая слух и пытаясь уловить в тишине шум собрания. Но вместо этого услышал быстрые шаги позади себя и остановился. Шаги немедленно стихли. Лукас обернулся, но никого не увидел.

– Ксавье, это опять, что ли, вы?

Молчание.

– Апостол Иоанн?

Молчание.

– Или я ослышался? Может, это были никакие не шаги?

Он пошел дальше. И тут же сзади снова раздались быстрые шаги. Он снова остановился. Затихли и шаги.

– Кто здесь? Покажись! Кто меня преследует?

Лукас подождал ответа, но слышал только тишину. Он двинулся дальше. Только для того, чтобы вновь услышать эхо шагов за спиной. Он замер на месте, пытаясь уловить хотя бы малейшее движение. Но кругом царила полнейшая тишина.

– Это все проклятый лес! Тут повсюду кишит всякая живность. Как в могиле. Неудивительно, что в лесу мне всегда становилось не по себе.

Он ускорил шаг, менял несколько раз направление, чтобы оторваться от преследователя, крадучись перебегал от дерева к дереву, все дальше углубляясь в чащу, которая становилась все гуще, и темнее, и непроходимее и смыкалась вокруг него, словно пасть смерти. И когда снова услышал сзади шаги, то решил, что не только потерял дорогу, но и очень близок к тому, чтобы потерять рассудок.

– Кто ты такой? – закричал он в отчаянии. – Чего тебе от меня надо?

И весь обратился в слух, пытаясь выделить из лесных звуков звук чуждого происхождения. И на этот раз услышал слабое пощелкивание.

Вроде как тиканье часов. Но что бы это ни было, оно было близко. Совсем близко. И тут он понял, что звук исходит из лопаты, которую он держал в руке. Он поднес ее к уху: тиканье шло из черенка. Бомба? Но к чему цыганке было закладывать в лопату бомбу? А что, если она работает на внучонка дьявола? И это новая штучка крысеныша, который спит и видит, чтобы ему помешать? Но если так, почему цыганка спасла его от кошек?

Он открутил ручку – она оказалась полой внутри. А тиканье между тем продолжалось, оно звучало в его ушах похоронным маршем и шло из самой глубины черенка.

Лукас застонал от страха и отчаяния.

– Ну где она, эта чертова бомба?

Внезапно тиканье усилилось. Лукас выпустил лопату из рук и хотел уже броситься сломя голову назад, когда страшный взрыв поверг его на землю лицом вниз. Когда все стихло, он поднял голову и увидел, что лежит на краю воронки размером с могилу и такой глубокой, что не видно дна.

Он медленно поднялся. Но едва успел выпрямиться, как снова откуда-то появилась цыганка, которая успела стать значительно выше ростом. Она подступила к нему вплотную и с силой толкнула в разверстую могилу.

Лукас успел вцепиться пальцами в край и повис на руках над бездонной пропастью, тщетно нащупывая опору ногами. Подняв глаза на женщину, он с трудом произнес:

– За что?

Тогда она сбросила с себя шаль, скрывавшую ее лицо, и Лукас узнал мать Зефиры.

– Хочу, чтобы ты упокоился рядом со мной, – сказала она, – чтобы я могла терзать тебя целую вечность.

Лукас хотел сказать, как сожалеет о том, что, возможно, заставил страдать Зефиру и ее родителей, и что явился сюда именно затем, чтобы поправить дело, но женщина наступила ему на пальцы и принялась топтать их каблуком. Руку и все его тело пронзила такая адская боль, что он уже готов был разжать пальцы и полететь в черную бездну, как вдруг услышал другой голос – молодой, – который воскликнул:

– Мама! Оставь его!

Женщина нагнулась над Лукасом.

– Так пусть твое дитя страдает так же, как страдало мое!

Потом она плюнула на землю и исчезла.

Когда Лукас выкарабкался из ямы, то увидел, как между деревьями тенью мелькнул и исчез силуэт пышнокудрой девушки.

 

21

Лукас побежал вслед за тенью и увидел впереди поляну, сиявшую оазисом света в темном лабиринте чащи. Пробираясь к ней, он неожиданно наткнулся на Радара.

– Ты что здесь делаешь в такой час? – сурово спросил школьный наставник, преграждая ему путь. – В это время суток солнце стоит в зените и сверчки стрекочут громче всего. Или ты забыл урок? Это час полуденных демонов, которые появляются в образе прекрасных девушек и заставляют путников танцевать с ними до тех пор, пока те не сходят с ума. Возвращайся домой. Даже взрослые люди находят спасение в это время в благословенной дремоте.

Лукас был выше и крепче старого учителя и мог запросто столкнуть его с дороги. Но он спросил:

– А что вы делаете здесь в этот час?

– Да как ты смеешь? – взревел Радар и стал оглядываться вокруг в поисках чего-нибудь подходящего, чтобы отхлестать своего бывшего ученика.

Лукас отскочил от него и выбежал из тени на свет. И остановился, ослепленный сверкающими солнечными бликами, игравшими на поверхности земли. Он прикрыл глаза ладонью и разглядел человеческую фигуру. – смутный силуэт, – которая выступила из дымки и приближалась к нему, закутанная в развевающуюся белую вуаль.

– Идем со мной, – позвал ласковый женский голос.

Рука взяла его под локоть и вывела на середину поляны. Здесь полуденный жар был так силен, что Лукас едва мог дышать и произнес, с трудом переводя дыхание:

– Наконец-то я тебя нашел.

– Сядь.

Он сел на землю. Девушка зачерпнула ладонями прохладной воды из ручья и вылила ему на глаза, смывая туманную пелену. Теперь Лукас снова мог видеть ясно. Но вместо Зефиры он увидел перед собой Пенни, лучшую подругу дочери. Он огляделся по сторонам. На поляне было множество девушек и молодых женщин, и все они приходились знакомыми и подругами, в прошлом или в настоящем, его дочери. Некоторые по примеру Пенни были одеты в белые платья, с цветками миндаля в волосах и колокольчиками на лодыжках. Другие, как Линда, которую Лукас знал еще шестилетней крошкой, купались в ручье нагими или сидели на берегу, расчесывая друг дружке волосы, как заправские нимфы. Они были так соблазнительны, что Лукас забыл все, что случилось с ним во сне перед этим.

– Спасибо, Пенни! – сказал он, радуясь тому, что снова оказался в обществе живых, пусть ненадолго. – Ты и сердце мое освежила, не только лицо.

– Чего бы вам хотелось? – спросила Пенни. – Вы можете попросить все, чего только пожелает ваша душа. Теперь наша очередь обслуживать вас, отблагодарить за все те прекрасные вечера, которые мы провели в вашем ресторане.

– Я бы хотел поговорить с Зефирой. Где она? Я видел, как она вошла на эту поляну.

– Она заглянула сюда, только чтобы привести себя в порядок, и вернулась назад, в могилу, – сказала какая – то женщина, которую Лукас прежде ни разу не видел.

– Но почему? Ведь она не против повидаться со мной, иначе она не спасала бы меня столько раз. Однако всякий раз она исчезает…

– Просто у нее есть гордость, – объяснила женщина. – Разве вы на ее месте не ждали бы, чтобы она сама пришла на вашу могилу попросить прощения?

Лукас улыбнулся. Значит, он был прав, а Арис ошибался.

– Где же ее могила? – спросил он.

– На морском берегу, таком же, как тот, где вы однажды смотрели, как волны приносят лунный диск к вашим ногам.

Услышав, какое место Зефира выбрала, чтобы провести вечность, Лукас растрогался до слез.

– Передайте, что я приду к ней, как только освобожу Ариса, – сказал он. – У вас тут, случаем, нет лопаты?

– Сначала потанцуйте с нами, и мы дадим вам целых две, – сказала Линда, по нагому телу которой бежали струйки воды.

– Танцевать, танцевать, танцевать, – запели девушки и встали вокруг него в хоровод. Затем, раскачиваясь из стороны в сторону, хлопая в ладоши и притопывая ножками, отчего маленькие колокольчики, повязанные вокруг их щиколоток, наполнили воздух мелодичным перезвоном, они запели старинную песню, которую напевала мать Лукаса, когда он катался на своем трехколесном велосипеде, быстрый как ветер:

Поцелуешь раз – как дела?…

– Сжальтесь! – воскликнул Лукас. – Даже если бы у меня и было свободное время, я в моем возрасте просто не в состоянии станцевать с каждой из вас.

– Но вы же азартный человек, придумайте, как лучше воспользоваться своими шансами, – сказала Моника, коллега Ирен, и, блестя нагим телом под лучами палящего солнца, принялась исполнять перед ним танец живота, в то время как остальные пели:

Поцелуешь два – люблю тебя, Поцелуй меня – три, Значит, любишь меня ты.

– Может, перекусим сначала? – предложил Лукас, надеясь, что еда несколько охладит их пыл и поубавит прыти и им расхочется резвиться. – Я ничего не ел с тех пор, как ушел из дома.

Девушки побежали к ручью, где на мелководье утри то скользили по дну, то замирали в неподвижности, прилипая ртами к камням, будто пытались высосать их. Хихикая, они выудили нескольких угрей руками и бросили их к ногам Лукаса. Кто-то принес корзинки с вином и бокалами. Девушки налили Лукасу вина, взяли себе по бокалу, а когда рыбы перестали хватать ртами воздух, каждая из девушек взяла себе рыбину и впилась в нее зубками, как делал обычно Лукас, когда ел свою любимую копченую сардину, – держа ее двумя руками, словно початок кукурузы.

Чем старше становился Лукас, тем большую привлекательность обретали для него молодые девушки. Переводя взгляд с одной хорошенькой фигурки на другую, он думал: «Проклятый человеческий ум способен понять и охватить что угодно, начиная от Большого взрыва до существования черных дыр, которые нельзя увидеть, но он не может примириться с самым что ни на есть очевидным – старением тела, в которое заключен».

– Хватит вам вздыхать, – сказали девушки. – Вы сказали, что проголодались. Так ешьте. Не то рыба пропадет, и будет очень жалко, – добавили они, подражая его выговору и хрипловатому голосу.

– Дайте ему хлебушка, – сказала Пенни. – Он не ест без хлеба.

Лукасу протянули хлеб, а Линда вдела ему в густую седеющую шевелюру цветок миндаля, напевая: «Я люблю тебя».

– Я тебя тоже люблю, милая.

– Но я люблю вас по – настоящему. И всегда вас любила.

– И я тебя всегда любил – как родную дочь.

– Но я не ваша дочь!

Ее губы приоткрылись, а взгляд настойчиво ловил его взгляд, и Лукас испытал такое сильное желание, которого давно уже не испытывал. Как ни хотелось ему продлить это юношеское возбуждение, он все же отвел глаза. Но куда ни глянь, повсюду были юные цветущие тела, и их вид зарождал в его голове всякие дурацкие фантазии. Боясь, что девицы заметят его состояние и расскажут дочери, Лукас согнулся в три погибели.

– Что с вами? – спросила Пенни.

– Солнце слишком бьет в глаза, – пробормотал он, почти касаясь лбом земли.

Тогда Пенни быстрым движением накинула ему на голову подол своего платья.

– Так лучше? Теперь вы видите вашу рыбу?

Он поднял взгляд и увидел треугольник белого хлопка – на расстоянии высунутого языка от своего лица.

«Почему я не послушался Радара, – простонал Лукас, и в его голове закружились совершенно недопустимые мысли, граничащие с грехом кровосмешения. – Надо поскорее бежать отсюда, прежде чем я окончательно передумаю возвращаться к мертвой».

И в ту же секунду откуда-то донесся возмущенный крик:

– Негодяй! Как же ты мог?

Он высунул голову из-под юбки, вскочил на ноги и увидел свою дочь, которая исчезала в лесу, продолжая кричать:

– Негодяй! С моими подружками!

 

22

И вот Лукас бежал снова, на этот раз следом за дочерью, чтобы объяснить ей, как его голова оказалась под юбкой Пенни. И снова он оказался в густой чаще, куда едва проникало солнце. И хотя его тело радовалось прохладной полутьме, зато глаза после яркого света практически ничего не видели. Чтобы не налететь головой на дерево, он принужден был остановиться и подождать, пока они привыкнут к сумраку.

Во время этой остановки он выдернул из волос цветок миндаля и громко позвал дочь:

– Ирен!

– Виктория! – откликнулось эхо.

Он снова окликнул дочь, и эхо снова отозвалось: «Виктория».

Что это могло означать?

Теперь он видел яснее и впереди между деревьями разглядел какое-то движение. Женщина, одетая как танцовщица в канкане, призывно махала ему рукой.

– Что? – крикнул он. – Вы видели мою дочь?

– Она сейчас на пути в больницу Королевы Виктории.

Лукас сразу же узнал голос – он принадлежал Мэрилин Монро.

– Как же так? – воскликнул он, направляясь к ней. – Срок подойдет только через целых два месяца! Или на Ирен так подействовало то, что я сидел под юбкой у Пенни?

– С Ирен все в порядке, – сказала мертвая кинозвезда, одаривая его своей лучезарной улыбкой. – Она едет к Королеве Вик, потому что вас туда везет ваша жена на скорой помощи.

– Эх, я же сказал Ксавье, чтобы скорую отослали назад! Чертов квартирант. Думает только о своих удобствах. Как отсюда добраться до Королевы Вик? Я должен предупредить Иоланду, чтобы она не позволяла им будить меня. У меня тут еще куча всяких дел.

Мэрилин кокетливо указала ему на оттопыренные спереди брюки.

– Вам нельзя показываться в таком виде на глаза Иоланде, котик. Что она подумает, особенно после того, как Ирен расскажет ей, что видела на поляне?

Он и забыл о своей задорной молодой эрекции! Поблагодарив даму за напоминание, Лукас попытался вызвать в воображении какое-нибудь малоприятное зрелище – например, что внук дьявола танцует на его могиле, – чтобы ослабить эрекцию, но все было тщетно.

Кинозвезда сочувственно отнеслась к его затрудни – тельному положению.

– Я вас избавлю от нее, – сказала она. – Я могу даже избавить вас от чувства вины и наполнить ваше сердце новыми мечтами.

Она присела перед Лукасом на корточки и, оттопырив пухлые алые губки, прошептала, обращаясь к выпуклости на его брюках:

– Очень нехорошо с твоей стороны, петушок, что ты так низко поступаешь с таким славным и щедрым парнем, как Лукас, который всегда был внимателен по отношению к тебе и заботился о твоих нуждах и желаниях. Пожалуйста, поспи пока. Иоланда решит, что ты способен воспрянуть с прежним пылом когда угодно, но только не в супружеской постели. Как ты можешь так обойтись с женщиной, которая всегда была к тебе добра?

Но выпуклость оставалась такой же твердой, как кость.

– Вот так штука! – воскликнула мертвая звезда. – Мне ни разу не приходилось сталкиваться с таким со – противлением. Большинство петушков слушаются моего голоса.

– Не принимайте этого близко к сердцу, мисс Монро. Меня сглазил внук дьявола, потому-то мне так не везет, и все здесь идет наперекосяк.

– Мужайтесь. Я вас не брошу. Иначе что вы обо мне подумаете? Я хочу вернуть вам радость жизни. Только вы всегда вспоминайте об этом. Значит, так – погладить его или взять в рот я не могу. Простите, что говорю такие вещи, но мы не должны прикасаться друг к другу – ведь я звезда. Но я могу станцевать для вас. А вы встаньте за деревьями и, глядя, как я танцую, массируйте его.

Лукаса уже не единожды заманивали в ловушку, поэтому он спросил настороженно:

– Почему за деревьями?

– Вы ведь так умны, дорогой. Я уверена, что вы поймете, если немного подумаете. Что, если Ирен снова пройдет мимо?

В этом был резон. И хотя ему не слишком хотелось массировать пенис, он спрятался за деревом. Мэрилин Монро положила ладони на бедра, встала в позу и начала напевать и покачивать головкой, трясти бедрами и вскидывать ножки, потом повернулась и, нагнувшись, подняла юбки, чтобы открылась попка. Длинные перья в ее прическе, в декольте и вокруг талии трепыхались, словно крылья курочки, старающейся раззадорить петуха, и подчеркивали каждое из этих похотливых движений.

«Ох, – простонал Лукас, хватаясь за ширинку. – Ну почему эти вещи происходят со мной именно сейчас, когда на них нет ни времени, ни подходящего настроения?»

– Ах ты ворюга, – внезапно прошептал ему прямо в ухо чей-то голос. – Стараешься перехитрить Смерть?

Лукас застыл на месте, а его эрекция мгновенно сошла на нет.

 

23

Вокруг него с каждого дерева, словно гигантские летучие мыши, свешивались головами вниз мужчины и женщины. И все как один мрачно разглядывали его. Кто они такие? Лесные вампиры? И Мэрилин знала о них и сознательно отправила Лукаса к ним в лапы?

Он поднял глаза на ближайшее к нему лицо. Это был не кто иной, как его первый работодатель в Монреале, Спайрус Вракас, мошенник каких мало. Он не только нещадно эксплуатировал Лукаса, как эксплуатировал каждого работавшего на него иммигранта, но под конец еще и удержал у него жалованье за три недели. Но Лукас сейчас не счел нужным об этом вспоминать. Его занимало одно – как отыскать дорогу из этого леса в больницу Виктории. И он спросил только:

– Почему это, братец, ты назвал меня ворюгой?

– Сам знаешь почему. Думаешь, я ничего не знаю? Она мне все рассказала! Так что хватит нести дерьмо про братца. Скажи лучше вот что – зачем ты это сделал? Мои проклятия тут ни при чем. Проклятия также вредят, как веревка висельника приносит удачу. Иначе моя женушка давным-давно бы сюда переправилась. Чего ради ты покончил с собой?

– Я не кончал с собой!

– Все такой же гордец. В этом лесу можешь не притворяться, ворюга. Мы все тут – самоубийцы.

– Да я даже и не мертвый, я просто иду мимо.

– Ты мне мозги тут будешь пудрить, – прошептал Спайрус. – Ты – один из нас. Меня не одурачить. Через этот лес ходят только те, кто умер или умирает по собственной воле.

– Покажи, как отсюда выйти, и увидишь, что я не умер.

– Даже если у тебя и есть шанс выжить, так я и стану показывать тебе дорогу! А ты стал бы на моем месте? Посмотри на меня! Ты помог бы мне выбраться отсюда, если бы я заставил тебя висеть вечность вниз головой и видеть только свое отражение в луже собственных слез? Я даже с другими не могу общаться, не могу поделиться с ними моим горем – мы все обречены здесь шептать. Так что поговори со мной. Это твой последний шанс облегчить собственную тяжесть, которую придется держать ногами. Можешь поверить, это нелегкий груз. Чем ты больше расскажешь, прежде чем тебя вот так подвесят, тем тебе же будет лучше. Поговори со мной. И мою тяжесть облегчи. Ты мне многим, как-никак, обязан.

– Брось, старик, что ты тут мне заливаешь? Не говори, что ты покончил с собой потому, что твоя жена потребовала у меня ее поцеловать.

– Ты должен был ей отказать!

– Мне было двадцать два. И я несколько месяцев не целовал женщин.

– А я не целовался три года!

– Так, может быть, следовало?

– Не учи меня, что мне следовало, а что нет, – яростно прошипел Спайрус. – Я сам размышляю над этим час за часом и ничем другим тут не занимаюсь. «Может быть, мне нужно было убить того ублюдка? – думаю я. – В ту самую минуту, как она мне во всем призналась? Вместо того чтобы везти ее назад в Грецию».

И он тяжело вздохнул.

В отличие от слов, которые он произносил шелестящим шепотом, вздох этот гулким эхом пробежал по лесу, как мурашки по спине смертного при встрече с неприкаянной душой.

– Мне нравилось в Монреале, но я вернулся назад. Я даже дом, который купил в Греции, оформил на ее имя, чтобы показать ей, что я ее простил. Но чтобы в этом не раскаяться, я посадил ее за кассу в своем новом магазине, чтобы она постоянно была у меня перед глазами. А для чистки рыбы нанял не грека, а суданца, который по-гречески не сумел бы и в нужник попроситься, не то что завести с ней шашни.

По его лбу заструились слезы и закапали в лужицу, которая образовалась под ним внизу.

– Но все равно моя жена, гречанка, из одной со мной деревни, мать моих детей, выставила меня из дома, чтобы жить там с черномазым арабом! Вот я и думаю здесь из часа в час – мне следовало убить их обоих. Я бы больше выгадал, совершив убийство из страсти, по крайней мере в глазах собственных детей. Но тогда мне было так паршиво, что я не мог здраво рассуждать. И чтобы избавиться от мучительной боли, закрылся в автомобиле и, так же как ты, включил двигатель…

Лукасу не хотелось противоречить обманутому мужу, но все же он решил внести поправку.

– Я двигатель не включал, – сказал он. – Мне-то зачем было делать такую глупость?

– Ты по-прежнему считаешь меня глупцом? Ничего, Болван Спайрус еще утешится, зная, что и ты висишь здесь вверх тормашками. Одна только мысль об этом облегчит мою тяжесть процентов на двадцать. А если тебя подвесят так, чтобы я смог на тебя любоваться, то и на все пятьдесят! Так что с какой стати мне помогать тебе, ворюге, даже если у тебя есть шанс добраться до Королевы Вик и вернуться к жизни? Твое появление в этом месте – лучшее, что случилось со мной с тех пор, как я здесь обосновался.

Лукас потупился. Как и большинство людей, Спайрус был скорее склонен поверить в плохое, чем в хорошее. Поэтому, изобразив раскаяние, он доверительно прошептал ему на ухо:

– Это надрывает мне сердце – признать такое во всеуслышание, но перед тобой я не могу притворяться. Ты угадал! Я не хотел говорить, боялся, что ты расскажешь остальным и я сделаюсь у вас в лесу посмешищем.

Источник слез Спайруса иссяк.

– Продолжай, братец, – сказал он нетерпеливо. – Облегчи свое бремя. Я никому не расскажу.

– Я открыл свой собственный ресторан, – зашептал Лукас. – Жена оказывала мне моральную поддержку, в которой я очень нуждался. Она даже дала мне денег. И я часто спрашивал себя – почему женщине так хочется, чтобы ее муж открыл ресторан? Какой жене нравится иметь мужем человека, который возвращается домой за полночь? И вот вчера ночью я узнал наконец почему!

Глаза Спайруса вспыхнули, как вспыхивали прежде, когда он слышал о чужих несчастьях.

– Ага, – сказал он, облизываясь, – давненько я не чувствовал себя так хорошо.

«Если жизнь не меняет людей, то это и смерти не под силу», – подумал Лукас. К счастью, он уже догадался, в чем слабое место покойного. И он сказал:

– Утешает меня одно – мои дети уже выросли и будут вспоминать меня не только как самоубийцу.

Глаза Спайруса снова потухли. Его-то дети были совсем малышами, когда он вернулся в Грецию, и едва ли помнят что-нибудь о своем отце, кроме обстоятельств его смерти.

– Если я покажу тебе дорогу на Королевский холм, – сказал он, – ты разыщешь моих детей и расскажешь им о моей жизни в Монреале?

– Сыном клянусь! – сказал Лукас, имевший единственную дочь.

– Тогда иди все прямо, – сказал Спайрус, – и в конце леса войди в красные ворота.

Лукас направился прочь, а Спайрус все перечислял, что хотел бы рассказать о себе своим детям, приписывая себе больше достоинств, добрых дел и даже чудес, чем приписывают самому Христу.

 

24

Когда бесчувственное тело Лукаса ввезли на каталке в палату интенсивной терапии, первый вопрос, заданный дежурным врачом-реаниматологом Иоланде, был – долго ли пострадавший пробыл в гараже?

– Около трех часов.

– Страдает ли он хроническими заболеваниями, болезнями сердца, анемией и есть ли у него проблемы с дыханием?

– Нет, он даже простудой зимой не болел.

– Он курит?

– Да.

– Много?

Иоланда замялась, словно жизнь мужа зависела от ее ответа.

Но доктор не мог позволить себе мешкать.

– К вашему сведению: чем дольше человек дышал окисью углерода, тем тяжелее результат. Многие после трех-четырех часов погибают, а для курильщиков риск гораздо больше.

И он вбежал в палату, где балансировал между жизнью и смертью Лукас, оставив Иоланду одну наедине с мучительной тревогой в пустом, звенящем тишиной коридоре.

Сколько часов прошло с тех пор, как Лукаса привезли в больницу? Здесь время словно остановилось. Ряды флюоресцентных ламп в потолке струили холодный свет, превращая коридор с зелеными стенами и бледно-желтым полом в лишенную теней пустыню. И в этой голой пустоте и тишине она жадно прислушивалась, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук, а мозг ее в это время перескакивал с предмета на предмет, перемещаясь из прошлого в настоящее, а затем в будущее. И с каждой минутой, пока она ждала под дверью, за которой врачи пытались вернуть к жизни ее мужа, это будущее становилось все мрачнее. Иоланда уже полностью стряхнула с себя сон и могла думать связно, но снова и снова прокручивала в голове одну и ту же сцену, только с другим концом: она лежит в кровати, слышит, как открывается дверь гаража, затем закрывается, выжидает несколько минут и спускается вниз посмотреть, что там делает муж.

Словно их совместная жизнь могла следовать по точно выверенному маршруту, как тот поезд, что вез их через всю Канаду в Ванкувер на медовый месяц! Идея принадлежала Лукасу. Ему хотелось посмотреть на усыновившую его страну во всем ее многообразии, прежде чем пустить корни в каком-нибудь городе. Смерть тогда казалась запредельно далекой…

Она вскочила на ноги. Надо что-то делать, иначе эти мысли сведут ее с ума. Она подошла к двери и тихонько приоткрыла ее, желая убедиться, что муж все еще дышит.

Да, Лукас дышал, но не сам. С опутанными проводами руками и ногами он лежал в окружении людей в белых халатах, а мониторы фиксировали работу его внутренних органов. В горло ему была вставлена трубка, через которую аппарат искусственного дыхания накачивал в легкие воздух. Никогда еще не видела она его таким беспомощным. Его грудь поднималась и опускалась, подчиняясь ритмичной работе насоса. Все-таки он еще дышал…

Иоланда прикрыла дверь и подумала о дочери. Как она утром сообщит ей новости? Как они подействуют на будущего ребенка? Не подождать ли, пока состояние Лукаса стабилизируется? Но что, если ему не станет лучше? Она тут же выругала себя. Разумеется, он поправится! Он боец. Пока он может дышать, он не уступит смерти.

Вдруг она услышала, что открывается дверь, и затаила дыхание. Но это была другая дверь – она вела сюда из приемного отделения. В коридор вошла женщина в полицейской форме и спросила Иоланду, не она ли жена Лукаса. Затем представилась, сказала, что разговаривала с ее соседями и врачами скорой, а теперь хочет задать несколько вопросов Иоланде.

Первый вопрос был таким же, какой задал врач: известно ли, сколько времени Лукас пробыл в гараже с работающим двигателем? Но в отличие от доктора, сотрудница полиции, услышав ответ, нахмурилась. Она никак не прокомментировала услышанное, но было ясно как божий день, что именно она думает: жена знала, что ее муж три часа что-то делает в гараже, и даже не спустилась посмотреть, чем он там занимается посреди ночи. Внезапно каждый вопрос полисменши превратился в ловушку.

– Я думала, он вот-вот поднимется, – начала оправдываться Иоланда. – Я очень устала. И пока его ждала, заснула. Думаю, он тоже устал, но только заснул прямо в автомобиле.

Полисменша что-то записала в блокноте и осведомилась:

– Как ваш муж вел себя в последнее время?

На этот раз нахмурилась Иоланда.

– Не был ли он подавлен, угнетен или чем-нибудь расстроен? – пояснила офицерша.

– Нет…

– Вы не заметили каких-либо перемен в его обычных режимах питания и сна? Не поговаривал ли он, как бы в шутку, о самоубийстве?

– Нет! Почему вы об этом спрашиваете?

– На переднем сиденье машины мы нашли пузырек со снотворным.

– Что?

Единственным лекарством, которое принимал ее муж, был аспирин, когда у него, случалось, болела голова. А если он видел, как она глотает снотворное, когда, безумно устав на работе, мучалась бессонницей, то всегда распекал ее.

– На переднем сиденье лежал пузырек со снотворным, – повторила женщина-офицер и впилась глазами в Иоланду, словно та утаивала от нее зловещий секрет. – И одной таблетки недостает.

У Иоланды закружилась голова, и она прислонилась к стене, глядя на офицершу, как загипнотизированная. На секунду она представила, как Ваула, причмокивая языком, станет рассказывать всем подряд о событиях этой ночи. Должно быть, она тоже заметила таблетки, и к полудню о них узнает вся округа. И не только потому, что язык у этой женщины без костей, – она к тому же влюблена в Лукаса и будет только счастлива рассказать всем и каждому, какая у него ужасная жена. Иначе зачем ему пытаться покончить с собой? Она непременно станет допытываться об этом у всех подряд, отлично сознавая, как радуются люди, а тем более греки, когда чувствуют запашок скандала. Теперь целую неделю, если не дольше, ей гарантирована в диаспоре роль звезды первой величины.

– Подумайте хорошенько, – сказала офицерша.

Но Иоланда могла думать только об одной Вауле. Она повторяла себе, что должна быть благодарна своей квартирантке. Если бы не нюх Ваулы, Лукас сейчас точно был бы уже мертв.

– Люди в четыре раза чаще совершают самоубийство, намеренно вдыхая выхлопные газы, чем умирают, отравляясь ими по неосторожности, – продолжала сотрудница полиции. – И преимущественно это – мужчины! Некоторые оставляют записку. Ваш муж записки не оставил. Не был ли он в последнее время расстроен? Не казался ли опечаленным? Не заметили ли вы каких-либо перемен в его характере?

Она все качала головой – нет, нет.

– Я не вижу никаких причин, совсем никаких. Наоборот – он не мог дождаться рождения внука, нашего первого внука. Всякий раз, когда он упоминал о предстоящем событии, то сразу так оживлялся!

Но после того как сотрудница полиции ушла, сказав напоследок, что датчик углекислого газа в гараже не работает и его следует заменить, мысли Иоланды снова пришли в смятение. На этот раз она принялась прокручивать в голове события минувших недель. Лукас последнее время казался постаревшим, выглядел усталым. Он частенько заговаривал о своем детстве, что не было ему свойственно. Он даже шептал во сне имя девочки, с которой учился в школе на Леросе. Она тогда не стала его расспрашивать, и не только потому, что доверяла ему, но поскольку знала из опыта – если Лукас захочет что-то рассказать, он расскажет об этом добровольно, в противном случае никакая сила не заставит его выболтать то, что он решил держать в секрете.

Неужели он что-то от нее скрывал? И она ошиблась, отнеся внезапный приступ ностальгии на счет волнения, вызванного ожиданием первого внука? А что, если имя, которое он шептал во сне, – имя вовсе не подруги детства, а женщины, с которой у него был роман? Может быть, эта женщина порвала с ним, потому что он не захотел бросать жену? Но нет, в этом нет никакого смысла!

Кое-кто из мужчин, как, например, Клод Мартен, который недавно пригласил их на премьеру своей пьесы смотрит на самоубийство как на захватывающее приключение, которое возможно испытать только раз в жизни. Но Лукас не таков. Он слеплен из того же теста что ее мать и отец. Жизнь сделала их, как и их родителей, и родителей родителей, стойкими как кактус. Эти люди умирали отчего угодно, но только не от своей руки. И не от любви. Они могли убить из-за любви. Но не себя. Себя никогда. Разве что они обнаружили бы у себя неизлечимую болезнь. Вот это больше на них похоже. А Лукас слишком много курил… Она без конца пилила его, чтобы он бросил. Вдруг он узнал, что у него рак легких? Или болезнь Альцгеймера? Она вспомнила, как недавно, возвращаясь из гостей, он не смог сразу вспомнить, куда поставил машину.

Иоланда судорожно вздохнула.

Что бы там ни заподозрил Лукас, только его лечащий доктор может это подтвердить. Но сейчас, посреди ночи, она не могла же позвонить доктору!

Она даже застонала при мысли, что придется ждать еще пять-шесть часов, прежде чем можно будет узнать правду. И тут вспомнила, что накануне Лукас вернулся после покера раньше обычного. Вот его карточным партнерам она смело могла позвонить прямо сейчас. Лукас дал ей их телефонные номера на всякий случай.

И хотя Иоланда была уверена, что ее муж и из-за денег не пошел бы на самоубийство, тем не менее пока она разыскивала в приемном отделении телефон-автомат, то успела приготовиться ко всему.

Она правильно угадала: игроки еще не ложились, поглощенные игрой. Но взявший трубку мужчина с сильным китайским акцентом сказал, что Лукас вчера вечером не появлялся и что лично он видел его только месяц назад во время последней игры.

Когда он повесил трубку, Иоланда, даже не раздумывая, набрала номер метрдотеля ресторана Марселя Пера, который только-только заснул, и спросила – известно ли ему, почему ее муж сегодня пропустил игру? Она знала Марселя уже больше двадцати лет. Он был почти что член семьи. И она без обиняков рассказала ему о том, что случилось, и спросила – не делился ли Лукас с ним чем-то таким, что скрыл от жены, достаточно серьезным, способным довести до самоубийства?

Марсель, оказывается, тоже обратил внимание, что Лукас последнее время казался немного не таким, как всегда, впрочем, ничего определенно тревожащего он не заметил. Он думал, что тут ровным счетом ничего не было, а если бы и было, он бы об этом знал.

– Позвоните его партнерам по покеру, – посоветовал он.

– Уже звонила. Он не приходил играть.

– Вот это странно! Он ушел в то же время, в какое уходит обычно на свой покер. А когда я пожелал ему удачи, он еще меня поблагодарил и добавил, что сегодня удача ему очень понадобится.

Иоланда повесила трубку в полном замешательстве. Слезы, которые она до сих пор сдерживала, подступили к глазам. За окнами все еще было темно, как в ту ночь, когда Лукас привез ее в эту же больницу рожать. Это было давно, она была тогда молода и не знала, что такое настоящая боль. А в ту ночь ей пришлось испытать такую нечеловеческую боль, что она сказала себе: больше никогда!

– Кому ты звонила? – вдруг услышала она голос дочери. Она подумала, что ей мерещится, но, обернувшись, увидела Ирен, которая смотрела на нее в упор, приподняв одну бровь, как делал ее отец. В нескольких шагах от нее стоял Алекс и разговаривал с регистраторшей.

– С кем ты говорила сейчас по телефону? – повторила вопрос Ирен. – Со своим любовником?

 

25

Лес наконец-то расступился, и впереди показались красные ворота. Но Лукас им не слишком обрадовался. Он не стал показывать своих чувств, чтобы выудить у Спайруса нужную ему информацию, и все же печальный конец этого человека очень его огорчил. Огорчала Лукаса и собственная роль в этой истории, пусть его бывший шеф и был одним из самых малоприятных людей, которых он знал.

– Ах, – вздохнул он. – Я пришел сюда, чтобы исправить зло, а сам причинил страдания дочери, жене, лучшему другу и при этом усугубил свою вину. А лопату так и не нашел, не говоря уж о Зефире.

Тут он остановился. В кустах у ворот стоял трехколесный велосипед, очень похожий на тот, на котором он в детстве мчался быстрее ветра по широким ровным улицам Лакки. В том возрасте его сердце еще не знало горя и угрызений совести. На Лукаса нахлынула тоска по прошлому. Внезапно он заметил, что ветки на кусте покачиваются. Что за странность – ветра совсем не было, и ветви остальных кустов и верхушки деревьев и не думали шевелиться. Или за кустом кто-то прятался? Может быть, ребенок, который катался на этом велосипеде? Почему он бросил его тут? А может, его заставили?

Лукас, вытянув шею, заглянул за куст и увидел маленькую прогалину. На ней колыхался какой-то странный клубок телесного цвета. На первый взгляд ему показалось, что это огромные личинки, облепившие открытую рану. Тут же у него мелькнула мысль о ребенке. Если ребенок зачем-то забрел в эти кусты, то гигантские личинки просто съедят бедняжку живьем. Надо его спасать! Но чем дольше он всматривался в шевелящуюся массу, выискивая ребенка, тем понятнее становилась ему картина. Это были вовсе не личинки, а груда конечностей, лиц, грудей и животов, спин и ягодиц, живых и двигающихся в едином ритме.

Лукас невольно шагнул вперед. Теперь он видел, что это тесно переплетенные человеческие тела. Два ближайших тела кусали, лизали, стискивали друг друга, впивались одно в другое с каннибалическим пылом, но истекали не кровью, а только потом и слюной. Одна женщина перемещалась между телами мужчин, лежащих на спинах, и по очереди садилась на них верхом. Другая, также лежавшая на спине, женщина тянула первую к себе за волосы, а ее партнер, в свою очередь, просунул голову ей между ног, так что голова почти совершенно исчезла в ее лоне. Рядом с ними другая пара была поглощена совокуплением: широкая спина бритоголового мужчины поднималась и опускалась над женщиной, которая, приоткрыв рот и запрокинув назад голову, мотала ею из стороны в сторону.

– Мама? – нахмурился Лукас.

При звуке его голоса мужчина замер, затем медленно повернул бритую голову. Это был Бенито Муссолини.

– Лукас… – выговорила женщина, садясь. Ее глаза горели безумным огнем. Она быстро поднялась на ноги и одернула юбку. – Все в порядке, мой ангел. Я просто упала, и этот господин оказывал мне помощь. – И спросила, улыбаясь одними губами: – Почему ты не катаешься на велосипеде? И где бабушка?

Лукас повернулся и двинулся прочь.

– Подожди, моя радость! – воскликнула его мать. – Дай мне объясниться. – И прокричала громче: – Разбудите его кто-нибудь, пока он не рассказал все отцу!

 

26

И снова Лукас бежал, что только, кажется, и делал с тех пор, как попал в это место, где не ты управляешь событиями, а события управляют тобой. Как ни стремительно он бежал, его преследователь настигал его. И тогда Лукас вскочил на дерево и начал быстро карабкаться наверх, как не карабкался с тех пор, как покинул родной остров, даже еще стремительнее, чем в юности. Обдирая ладони о шероховатый ствол, он подтягивался на руках, продвигаясь к вершине. Достигнув ее, он сел на ветку – так высоко он еще никогда в жизни не забирался, – чтобы перевести дыхание. Сердце в груди неистово билось.

Внизу под деревом Муссолини, согнувшись в три погибели, сосал свой пупок. И пока он проделывал свои манипуляции, его тело не переставало раздуваться и расти. Лукаса это испугало так же сильно, как и собственное сердцебиение, зловеще сильное для его возраста. Он почти что уже собрался спрыгнуть с дерева вниз, чтобы проснуться. Зефира конечно же поймет его и даст ему новый шанс исправить ошибку молодости, которую он считал самой главной в своей жизни. Но его мать очень обрадуется, если он проснется, а радовать мать он хотел сейчас меньше всего. Мысль о том, что она обманывает отца – с отцом фашизма! – а сама не дает сыну поговорить с его детской любовью, причинила ему такую острую боль, что он крикнул:

– Тварь! Я отплачу тебе за свои мучения!

Мертвый диктатор оставил в покое свой пупок, посмотрел на него снизу и произнес:

– Ш-ш-ш.

Но Лукас не дал заткнуть себе рот.

– Те воскресенья, которые мы вдвоем с бабушкой проводили на Лакки, – продолжал он, словно мать могла его слышать, – были самыми счастливыми днями моих детских лет. Но ты и воспоминания о них умудрилась испоганить.

– Ш-ш-ш! – снова сказал Муссолини, на этот раз с такой силой, что закачались верхушки деревьев.

Лукас сжал коленями ветку, на которой сидел, и вцепился в нее двумя руками. Но ветер, поднятый выдохом Муссолини, быстро утих, грудь его сдулась, и тело снова приняло нормальные размеры. Он вновь припал к своему пупку, торопясь накачаться из него воздухом, чтобы сдуть Лукаса с ветки, и тот, свалившись вниз, снова вернулся бы в сознание.

Пока Муссолини раздувался, Лукас лихорадочно оглядывался по сторонам, ища путь к спасению, и взгляд его поймал какое-то движение на противоположном конце ветки. Сперва он принял это за листочек. Но вдруг разглядел, что это рука, которая высунулась из расщелины в скале, скрытой листвой. За рукой – Лукас едва поверил в такую удачу! – он увидел лицо Ариса! Его друг указывал на ветку, словно желая сказать, что она достаточно длинна, чтобы Лукас смог по ней перебраться к нему.

Увы! Ветка была слишком тонкой, на ней едва помещалась нога, и при мысли, что придется балансировать на такой высоте, у Лукаса закружилась голова. Но может быть, он сумеет проползти по ней к своему несравненному другу и спастись? И Лукас медленно пополз вперед. Но Муссолини угадал его намерения и начал дуть с таким ожесточением, что ветка, по которой полз Лукас, сильно закачалась, и он, застыв на месте, в страхе закричал Арису, чтобы тот летел ему на выручку.

Но Арис махнул рукой, демонстрируя несогласие, и Лукасу прочему-то подумалось, что он, должно быть, прикован.

А Муссолини вновь припал к пупку, не сводя глаз со своей жертвы. Лукас во что бы то ни стало должен был помешать ему накачиваться воздухом. Внезапно он вспомнил, что итальянский диктатор был очень падок на лесть. Оставалось только надеяться, что он, как и Спайрус, еще не усвоил приобретаемые в течение жизни уроки и не понял, что лесть в больших дозах опасна.

– Это вы, дуче? – крикнул Лукас, притворяясь удивленным, пока его мозг отчаянно подыскивал слова похвалы в адрес этого ужасного человека, губы которого еще хранили тепло прикосновений его матери. – Благодарение Богу, что это вы!

Муссолини насторожился.

– Простите, я не узнал вас сразу, – разливался Лукас, незаметно продвигаясь вперед. – Все мои мысли занимает девушка, которую я тут ищу. А вам лучше, чем прочим, известно, как такие мысли действуют на мужчину, насколько безраздельно они завладевают нашим рассудком и чувствами.

Муссолини оторвался от пупка.

– Да! – воскликнул Лукас, подтягиваясь руками. – Вы были сильны как бык и могли удовлетворить их всех. Даже ваш отец тут спасовал бы. А Бог свидетель, он был большим любителем женщин!

Муссолини выпятил грудь и открыл рот, но на сей раз выдул лишь легкий ветерок.

– Арис! – закричал Лукас, которого отделяло от друга всего каких-то футов шесть. – Глянь-ка, кто тут внизу!

Ему осталось проползти еще пять футов.

– Гениальный правитель! Александр, Цезарь и Наполеон в одном лице, которого западные лидеры называли спасителем, а восточные – суперменом.

Еще каких-то три фута! Внизу Муссолини, уперев руки в бока и вскинув подбородок, ждал продолжения. Но комплименты Лукаса иссякли, и он снова воззвал к другу:

– Помоги же мне!

Но Арис лишь с улыбкой наблюдал за ним.

– Да что с тобой случилось? – спросил Лукас. – Дай мне что-нибудь – швырнуть в этого пустомелю.

Он так разволновался, что невольно повысил голос, а Муссолини, услышав его последние слова, пришел в такую ярость, что его вопль вызвал настоящий ураган, который пронесся по лесу и так рванул ветку, на которой лежал Лукас, что та подломилась. А Арис все продолжал улыбаться, глядя на него. Лукас уже приготовился полететь вверх тормашками в разверзшуюся под ним бездну, когда ветер вдруг утих так же внезапно, как начался, и вокруг снова воцарилась тишина.

Лукас глянул вниз. Муссолини впился глазами в обнаженную фигуру, стоявшую в нескольких шагах от него. Фигуру юной девушки с короной темных кудрей на головке.

Зефира снова пришла ему на помощь! И снова она даже взглядом не удостоила человека, который рисковал жизнью, чтобы сказать ей слова, заключенные в его кровоточащем сердце! Вместо этого она повернулась и побежала, а родоначальник фашизма за ней.

 

27

Лукас вполз в расселину и очутился внутри пещеры. Радость спасения была омрачена тем, что Муссолини бросился в погоню за Амазонкой, и положением ближайшего друга, которому он так и не смог раздобыть жизненно необходимую ему лопату.

Арис не был прикован, но все его тело покрывала грязь, а пальцы кровоточили. Он, должно быть, пытался прокопать себе дорогу на волю из этой пещеры голыми руками. И тем не менее он улыбался.

– Я ее все-таки нашел! – произнес он, и глаза его радостно заблестели.

– Кого?

– Артемиду!

Лукас обнял его и расцеловал в обе щеки – он был искренне счастлив, что его друг осуществил заветную мечту детства. За себя он тоже был рад – хотя бы одна ноша с плеч долой. И раз Арис нашел наконец свой храм, он конечно же поможет ему спасти Зефиру от Муссолини. Может быть, у Лукаса даже хватит времени переделать здесь и остальные дела, прежде чем он вернется назад, чтобы продолжать жить дальше.

Но Арису не терпелось сначала показать найденное святилище. Он повел Лукаса по темному проходу в большой грот, который освещала единственная свеча, она стояла на земляном полу и отбрасывала на стены глубокие тени. Лукас окинул взглядом место заточения друга и увидел только лишь белый унитаз, который помещался у противоположной стены – без сиденья, бачка и трубы.

– Вот! – И Арис благоговейно указал на бугорок глины.

Лукас не заметил его вначале, потому что пол был очень неровным. Он подошел поближе: бугорок имел очертания лежащей женской фигуры. Руки были сложены на груди крестом, а ноги сдвинуты вместе. Она напоминала изображение на старинных склепах. Пока он недоуменно разглядывал фигуру, Арис присел возле нее и бережно сдул с ее груди пылинку. Потом, словно перед ним была его возлюбленная, мирно почивающая в постели, он медленно провел ладонью по ее округлостям, склонился к ее плечу и замер, с наслаждением вдыхая запах глиняных волос и шепча в глиняное ушко нежный вздор.

В первые минуты Лукас поддался очарованию таинственного мерцания свечи. Игра теней на лице женщины делала его почти живым. Лукасу показалось даже, что женщина, красивая и гордая, что-то прошептала Арису в ответ.

Но тут же его сердце сжалось от сострадания. Бедняга Арис в ожидании лопаты сошел с ума и сам слепил из глины богиню, которую так и не сумел отыскать!

В этот миг в пещеру вошла группа мужчин с фонарями и суровыми угрюмыми лицами исполняющих свой долг солдат, хотя на них и не было формы. Кое-кто из них показался Лукасу знакомым. Один был Власис, парень с Лероса, с которым Лукас служил на албанской границе. Он обратился к Лукасу с грубым высокомерием новоиспеченного капрала, впервые получившего власть над себе подобными:

– Ну, достал лопату, сосун ты этакий?

Застигнутый врасплох его злобным тоном и подбором слов, Лукас хотел было ответить как можно дипломатичнее, но его опередил Арис.

– Не нужно больше никакой лопаты, – сказал он. – Я ее нашел.

В ответ на него обрушились улюлюканье и град насмешек.

– Ну и как – она всем дает? – спросил Власис, тыкая носком ботинка в лобок лежащей фигуры.

Арис тут же бросился к его ногам и стал целовать его ботинок, губами отталкивая его от богини. Власис убрал ногу. Но только для того, чтобы в следующий миг с размаху ударить глиняную фигуру между бедер. Арис закричал от ужаса, видя, как глиняные бедра и живот фигуры вновь обращаются в пыль, и закрыл телом оскверненную Артемиду. Его крик отскочил от одной стены к другой, словно ища выход на волю, а солдаты смотрели на него, покатываясь со смеху и делая неприличные жесты.

– Спустите этого ублюдка в сортир! – рявкнул Власис.

С удовольствием наступая ногами на то, что оставалось еще от глиняной богини, двое мужчин потащили Ариса к унитазу. Лукаса, который попытался вмешаться, грубо отшвырнули в сторону. Когда он поднялся на ноги, вся пещера заполнилась людьми, и он не смог протолкнуться к своему другу. Прижатый спиной к стене, он бессильно смотрел, как Ариса, который вытянулся по стойке «смирно», запихивают ногами в унитаз. Две, три, пять пар рук надавили ему на голову и плечи, чтобы протиснуть в дыру, как мясо в мясорубку, а остальные тем временем повторяли, словно мантру: «Пускай дерьмо уйдет в дерьмо!» И эти слова эхом разносились все громче и громче под черными сводами.

– Он человек! – закричал Лукас и стал торопливо рассказывать, как они вместе росли, ходили в одну школу, ныряли с одних утесов в море. Но все глаза были обращены на его друга, а бесконечный припев превратил пещеру в резонирующее устройство.

Лукас понял, что следующим будет он, и лихорадочно огляделся в поисках выхода из пещеры. Но выход был забит людьми, стремившимися попасть на спектакль. Они с ходу подхватывали общий припев: «Пускай дерьмо уйдет в дерьмо!» И Лукасу ничего больше не оставалось, как ждать своей очереди быть спущенным в унитаз.

Внезапно, словно пробудившись ото сна, Арис со всей силы схватился одной рукой за край унитаза. Чьи-то руки попытались разжать его пальцы, но не сумели. Тогда на них сверху опустился ботинок – с такой силой, что треснул фаянс. Арис пронзительно закричал, перекрывая пение, и этот крик был последним – палачи, воспользовавшись его болью, засунули тело вглубь по самые плечи. Власис потянул за цепь, которая свешивалась с потолка, и фонтан воды ударил Арису в раскрытый рот. Он выплюнул ее и обрызгал людей, стоявших ближе всего к унитазу. Придя в ярость оттого, что их оплевали нечистой водой, один из мужчин ударил Ариса фонарем в лицо. А другие принялись бить его по голове ногами, и вскоре она с бульканьем исчезла в дыре.

– Дерьмо ушло в дерьмо, – сказали они, утолив свой гнев.

Наступила тишина, как внутри унитаза, так и в пещере. Все глаза были прикованы к унитазу, словно в ожидании – не покажется ли оттуда голова Ариса. Но она не показалась, и люди, мало-помалу успокаиваясь, потянулись к выходу.

«Не выйти ли и мне вслед за ними», – подумал Лукас. Но было слишком поздно – двое мужчин крепко схватили его за руки.

 

28

Лукас не стал молить о пощаде, чтобы не доставлять им удовольствия. Какой бы кошмарный конец они ему ни уготовили, он чувствовал, что заслужил его. Но, воображая всевозможные ужасы, он и представить не мог, что его подведут к могиле матери и заставят просить у нее прощения!

Мать лежала в гробу с изможденным лицом и растрепанными волосами. Рядом стояли родители Нестора. Его отец, священник, размахивал кадилом под аккомпанемент заупокойных молитв, а его супруга освежала розовой водой лицо покойной.

– Посмотри, до чего ты довел мать, – упрекнула она Лукаса, возмущенно тряся головой.

– Покайся, сын мой, – сказал священник, – в том, что свел мать в могилу, в том, что не назвал в ее честь свою дочь, в том, что ни разу не отслужил по ней панихиду.

– И ни разу не поминал ее добром! – подхватила его жена. – Даже в день ее именин – ту, которая его вынашивала девять месяцев и за одно это уже заслуживает ежедневных молитв на протяжении всей его жизни.

Мужчины поставили Лукаса на колени перед гробом.

– Ты не уйдешь отсюда, – сказал ему Власис, – и никогда не увидишь свою дочь, если не вымолишь прощение у матери.

Лукас, само собой, хотел снова увидеть дочь, но заставить себя произнести слова, которых от него требовали, он был не в состоянии. Когда он смотрел на мать, на ум ему приходило только одно слово. Но сказать его в присутствии незнакомых людей он никак не мог, как ни подмывало его плюнуть ей в лицо. И он произнес:

– Я хочу увидеть свою дочь! Но даже ради нее я не могу и не стану каяться прежде настоящих преступников.

– Снова он взялся за свое, – проворчала жена священника. – Хочет заморочить нам голову заумной болтовней. Здесь только один-единственный преступник – он!

– А разве спустить человека в унитаз – не преступление?

– Он получил по заслугам. Если бы этот язычник не прогнал апостола Иоанна, мой муж стал бы настоятелем крупнейшего монастыря и мертвым главой всей Греческой православной церкви, а то и всего христианского мира!

Священник велел жене успокоиться и напомнил, что они пришли сюда ради несчастной матери, не желая никому зла. И сделал знак мужчинам отойти от могилы.

– Вам с женой тоже лучше оставить нас, – сказал Лукас. – Вы могли предотвратить гибель Ариса, но не сделали этого.

– Он заслужил смерть! – снова выкрикнула жена священника.

– Идем, женщина, – позвал ее муж, – оставим мать наедине с сыном.

– А как мы узнаем, что он покаялся?

– Могила не откроется до тех пор, пока его мать не останется довольна.

И Лукас остался один на один со своей матерью. Какие бы недобрые чувства он ни испытывал к ней, все же ему было тяжело видеть ее в таком плачевном состоянии. Впрочем, он достаточно хорошо знал ее и предполагал, что все это было лишь уловкой, призванной смягчить его сердце и добиться от него желаемого, а ему не уступить ни в чем. Он даже невольно восхитился ее хитростью и упрямством. И после смерти она не оставляла своей решимости разлучить его с Зефирой!

Но на этот раз у него в рукаве был припрятан козырь! Если он правильно его разыграет, возможно, даже заставит мать саму отвести его к могиле Амазонки. И он заставил себя ожесточиться.

– Я поклялся дочерью, что не покаюсь прежде настоящих преступников. А ты действительно виновна – даже если в одной только смерти Ариса. Если бы ты дала мне тогда поговорить с Зефирой на набережной, Арис остался бы жив. А уж если тебе не дорога даже жизнь собственного сына… – Он покачал головой. – Как же ты могла так поступить, зная, что моя жизнь в опасности?

Мать устремила на него покрасневшие глаза с опухшими веками.

– А почему ты не позвал на помощь меня? Ты всегда обращался за советами к бабке. Ты назвал дочь ее именем. Неужели ты не мог хотя бы раз обратиться ко мне? Неужто мое преступление так ужасно, что ты не можешь вспоминать обо мне без содрогания?

– Если бы ты только знала, как сильно я желал иметь мать, которую мог бы осыпать благословениями! И все время спрашивал себя – неужели она и в самом деле была такой, какой я ее помню? И постоянно мне приходит на память та поляна, чтобы напомнить, что ты оказалась способна разбить сердце самого нежного, благородного и преданного из всех мужчин, которых я знал.

Его мать приподнялась на локте:

– Не учи меня супружеской верности! Если сердце твоего отца и разбито, то уж никак не по моей вине.

И тогда Лукас решил пойти с припрятанного козыря.

– Пока что я ему ничего не сказал.

– Ты кричал об этом с верхушки дерева, так что слышали все! Бенито просил тебя замолчать, но ты думал только о том, как отомстить мне и настроить отца против единственного человека, который любил и утешал его и заботился о нем до самой его смерти. Даже после смерти я единственная, кто о нем думает, пусть он и не навещает меня, даже когда цветет миндаль. Он слишком занят поисками своих родителей. – Ее глаза наполнились слезами. – А мне что прикажете делать с собой, когда ни один мужчина не думает обо мне, даже мой принц…

Лукасу внезапно захотелось обнять ее и осушить ей слезы, пообещав, что он теперь станет думать о ней, и с этих пор даже непременно с нежностью. Но что, если она просто притворялась с целью не дать ему переговорить с отцом и желая добиться от него того, в чем он до сих пор не шел на уступки? Чтобы удостовериться, он спросил:

– Как мне поправить дело?

– Уже все равно слишком поздно.

– Тогда зачем ты велела им привести меня сюда?

– Хотела в последний раз услышать твой голос, – сказала она и дотронулась до его щеки. – Пусть твой жребий будет легче моего, сынок. И при жизни, и после нее.

И тут могила отворилась. Она его простила! Он был волен идти куда угодно. И тем не менее не двинулся с места.

– Что значит – в последний раз? – спросил он.

– Прежде, чем подействует проклятие твоего отца.

– Какое проклятие?

– За то, что я думаю не о нем, а о другом мужчине… – Внезапно изо рта у нее выкатился шарик нафталина. – Вот – проклятие уже начинает действовать! – простонала она. – И зачем только ты пришел сюда ее искать? Такие вещи лучше оставлять как есть. Их лучше оставлять как есть! – выкрикнула она снова, и изо рта у нее посыпались новые шарики, не давая ей вздохнуть.

Лукас пытался поднять ее и сказать ей все те слова, которые теперь подсказывало ему сердце, но шарики сыпались с такой быстротой, что через несколько секунд засыпали ее всю, и если бы он не выбежал из могилы, то и сам оказался бы погребенным под ними.

 

29

Снаружи резко похолодало, и горизонт затягивали грозовые облака. Но Лукас видел только полные ужаса глаза матери. Он знал, что этот взгляд отныне станет везде преследовать его, если только он не разыщет отца и не уговорит его взять назад свое проклятие.

Могила отца не могла быть далеко отсюда. Лукас огляделся по сторонам и вскоре увидел отца на крыше часовни, стоявшей посреди кладбищенской аллеи. К стене часовни была прислонена лестница. С тяжелым сердцем Лукас вскарабкался по перекладинам. Он обещал принести отцу вести о его родителях, пригласить его на чашку кофе и поговорить с ним по душам – а принес только новую боль. И Лукас понятия не имел, как избавить его от этой боли, не поворачивая в ране нож.

Отец сидел на дальнем конце крыши, свесив вниз ноги. В руке он держал удочку.

Что за рыбу он рассчитывал поймать с этой крыши?

Отец повернулся и, сделав ему знак молчать, указал рукой вниз. Он нисколько не был похож на страдающе – го человека. Неужели мать лгала ему, чтобы разжалобить?

Лукас нагнулся над краем крыши, пытаясь разглядеть, на что показывал отец, и сперва заметил только дохлых кошек с размозженными черепами, валявшихся у основания стены. Но отец указывал вовсе не на них, а на живого кота, который, принюхиваясь, подбирался к останкам. Вот он учуял запах рыбки, нацепленной на кончик свисавшей над его головой лески. Когда животное подошло к приманке, чтобы ее как следует обнюхать, Лукас сообразил, чем именно занимается отец, и уставился на него с ужасом и изумлением. Насколько он помнил, отец никогда никому намеренно не причинял зла. Что заставило его так измениться? Неужели его мать все-таки сказала ему правду?

Внезапно раздался пронзительный вой, и отец дернул леску вверх. На конце ее беспомощно барахтался кот, в горло которого все глубже вонзался крючок. Взяв удочку в одну руку, второй отец поднял из аккуратно сложенных рядом с ним в стопку кирпичей один и размозжил животному голову, затем отцепил его и бросил вниз к остальным трупикам.

– Хочешь попробовать? – осведомился он у сына, цепляя на крючок новую рыбку.

Лукас покачал головой.

– Ничего страшного. У них ведь нет сердца – только брюхо.

Лукас снова покачал головой. А отец забросил удочку.

Бедняга! Ничто в жизни не смогло сломить его, и вот он сошел с ума, узнав о неверности супруги, и теперь вымещает зло на кошках. Но ему наверняка еще неизвестно, что и сын знает об этом, иначе он не смотрел бы ему в лицо с улыбкой. Мать, видимо, рассказала лишь часть правды.

– Это ты мой отец? – спросил отец, поджидая следующего кота.

– Что? – не понял Лукас, полагая, что ослышался.

Отец хотел повторить свой вопрос, когда леска вдруг натянулась. Мужчины посмотрели вниз. Вместо очередного кота, болтающегося на крючке, они увидели отца Нестора, облаченного в черную рясу, вместе с горбатым ризничим. Мертвый священник сказал, обращаясь к отцу Лукаса и крепко ухватив рукой леску:

– Вот чем вы тут занимаетесь! Хотите, чтобы всех нас сожрали крысы?

Свободной рукой отец Лукаса схватил кирпич и запустил в отца Нестора. Но тот увернулся и велел ризничему перерезать леску. Что тот и сделал перочинным ножичком.

– Если станете продолжать, – пригрозил священник, – я запру вас в могиле и выброшу ключ.

И удалился прочь, сопровождаемый горбуном. Отец Лукаса выронил удочку на землю.

– Я хочу к мамочке, – пробормотал он и отчаянно зарыдал.

Лукас ни разу не видел отца плачущим. Он смотрел, как его крепкий подтянутый отец плачет, словно потерявшийся малыш, и его охватил жгучий стыд, словно отец сейчас только что снова умер, и убил его он.

Едва сдерживая слезы, Лукас взял отца на руки. Отец и в самом деле оказался легким, как ребенок. Крепко прижимая его к себе, Лукас спустился с ним по лестнице, а потом в могилу, где уложил отца в его гроб.

– Закрой глазки, – сказал Лукас, гладя отца по лысой голове. – Спи, и во сне найдешь мамочку.

– Хорошо, – послушно сказал отец, улыбаясь своей улыбкой, которая единственная осталась в нем неизменной. Потом свернулся калачиком и закрыл глаза, как ребенок в рождественский сочельник, ожидая, что его посетит Санта-Клаус.

Покидая отцовскую могилу, Лукас думал, что вот теперь лишил отца последнего шанса разыскать родителей, которых он никогда не знал. На его сердце легла тяжесть еще одной вины. Даже если они сумеют найти своего сына, вспомнит ли он, что когда-то в них нуждался?

 

30

Лукас понуро зашагал дальше, склонив голову под гнетом мрачных мыслей. Внезапно дорога под его ногами резко оборвалась, и он обнаружил, что стоит на краю обрыва. Неужто он добрался до конца кладбища?

Небо уже полностью затянуло тучами. От самого утеса, на котором он стоял, настолько позволял видеть глаз, раскинулась плоская, унылая равнина, обдуваемая ветрами и покрытая вместо травы чайками. Тысячи чаек копались в отбросах и дрались из-за каждого съедобного куска. Неужели это море, которое он осушил? Как не похоже оно на то, которое приветствовало его здесь по прибытии на заре нового дня!

Во что оно превратилось сейчас!

Вокруг не было ни души. Только слева по дороге, бежавшей вдоль пустынного берега, двигался по направлению к нему черный грузовик размером немногим больше точки. Когда грузовик подъехал ближе, Лукас увидел, что за рулем находится его зять с непривычно суровым лицом. Рядом сидела Джуди Иамада, и в ее глазах метался страх.

– Садитесь сзади, – сказала она Лукасу.

Зять кинул на него злобный взгляд и отвернулся. Неужели Ирен рассказала ему, что видела своего отца сидевшим под юбкой Пенни?

– Почему это Алекс такой расстроенный? – спросил он у Джуди.

– Ирен сильно потрясена тем, что вы сделали, и он боится, что у нее будет выкидыш. Иоланда тоже сама не своя.

Лукас застонал – Ирен еще и матери все рассказала!

– Она думает, что вы хотели покончить с собой, и не понимает почему, – продолжала Джуди. – Я пыталась ей втолковать, что это вовсе не попытка самоубийства, но она мне не верит. И разве можно ее винить? Кто бы в такой ситуации поверил? У всех нас время от времени возникают подобные мысли, но мы же не спешим их осуществить! Хорошо еще, что я знала, где вас искать.

Лукас с облегчением улыбнулся. Ирен ничего не рассказала.

– Я всего лишь принял снотворное, – сказал он.

– Они знают. На сиденье автомобиля лежал пузырек. Но всех, главным образом, огорчило то, что, приняв снотворное, вы включили двигатель.

Улыбка сбежала с лица Лукаса. Неужели он и впрямь совершил подобную глупость? Он попытался досконально припомнить, что именно делал в гараже. Но впечатления от встречи с родителями до сих пор были настолько яркими и болезненными, что все, связанное не с ними, вспоминалось с большим трудом.

– Кого вы тут, кстати, искали? – спросила Джуди. – Разве мертвые стоят того, чтобы рисковать ради них жизнью?

– Я вовсе не собирался умирать, – ответил Лукас, пытаясь осмыслить услышанное.

– Может быть. Но в данный момент вы именно умираете! Даже им об этом известно. – И она указала на чаек, круживших над их головами.

– Но ведь это чайки, а не стервятники.

– Это как раз стервятники. Морские чайки не кружат над умирающими.

– Если я умираю оттого, что непроизвольно включил двигатель, просто выключите его и дайте мне досмотреть сон до конца.

– Его давно выключили. Но вы не очнулись. И вас отвезли в больницу, в реанимацию. Если вы вовремя не вернетесь в тело, то можете распрощаться и с вашим сном, и с жизнью заодно.

– О боже!

– Поэтому поспешим. Проститесь с вашими мертвецами и садитесь в машину. Я не хочу остаток жизни терзаться оттого, что рассказала вам о снах.

Лукас попытался собраться с мыслями и принять правильное решение, но некоторые вещи его по-прежнему смущали. Он попросил у Джуди сигарету, чтобы прояснить путаницу в голове.

– Да забирайтесь же в кузов! – прикрикнула она. – Это вам не шарада, тут долго раздумывать не о чем!

Но Лукас уже твердо решил во что бы то ни стало отыскать Зефиру и хотя бы частично снять с души тяжесть. Только успеет ли он найти ее и вовремя вернуться в свое тело? Если вспомнить все, что с ним происходило здесь, шансов было крайне мало. Оставалось только одно – позвать на помощь бабушку. До сих пор он не сделал этого из боязни, что услышит мать. Направляясь к кузову грузовика, он мучительно решал, следует ли прибегнуть к последнему средству.

И тут лицом к лицу столкнулся с объектом своих поисков!

– Скажи им, пусть уезжают, – сказала Зефира, скромно потупив глаза под его пристальным взглядом. – Я сама верну тебя в твое тело.

Лукас постучал в стенку кабины.

– Поехали!

Машина тронулась. Сидевшие в ней решили, что он забрался в кузов. Лукас нетерпеливо повернулся к девушке. Но Зефиры уже не было. Он посмотрел направо, потом налево – но девушки снова и след простыл.

– Да что все это значит? – закричал он. – Чего ты добиваешься? Сейчас не время для детских игр!

Грузовик все еще был]различим в облаке пыли. Он быстро несся прочь по извилистой дороге, тянувшейся вдоль крутого берега, который по его вине никогда больше не станет лизать прибой.

Первой мыслью Лукаса было – почему зять так гонит машину по узкой и неровной дороге над крутым обрывом? Но тут же он вспомнил, что Алекс торопится в больницу, чтобы успеть вернуть его назад в тело. В этот момент грузовик начал делать поворот. Еще немного, и он скроется из глаз.

Не броситься ли за ним вдогонку?

Внезапно на дороге возникла фигурка ребенка. Пытаясь объехать его, грузовик круто свернул вправо и сорвался с обрыва. Через секунду послышался страшный грохот, под ногами Лукаса затряслась земля, и вверх взмыло белое облако чаек. В испуге они взлетели так высоко, что исчезли за пеленой облаков, прорвав ее и выпустив на волю потоки дождя.

Моментально промокший насквозь Лукас хотел подойти к краю обрыва и посмотреть – нет ли где тропинки среди скал, чтобы спуститься вниз и помочь пассажирам грузовика, если они каким-то чудом остались в живых. Но ноги у него словно налились свинцом.

Пока он тащился до обрыва, потоки дождя, который спровоцировали чайки, успели заполнить морское дно, и вода поднималась так быстро, что грузовик уже не был виден. Он в оцепенении уставился на бурный прибой, с яростью и ревом набегающий на прибрежные скалы. И в шуме волн ему послышалось: «Ты мой!»

Перспектива провести вечность, вися головой вниз рядом со Спайрусом и терпя его насмешки над Болваном Лукасом, причинившим столько терзаний девушке и повинным в ее смерти, теперь ему показалась делом куда более легким, чем предстать перед дочерью и мужем Джуди. Всего-то стоило только шагнуть вниз с обрыва…

И тут он услышал шепот. Шепот принадлежал маленькому мальчику, оказавшемуся виновником гибели отца его внука и одной из самый умных и милых женщин, которых он знал. Мальчик все еще стоял на повороте дороги под дождем, словно никак не мог опомниться после случившейся трагедии. Сжалившись над ним, Лукас направился к нему и когда наконец подошел, то вздрогнул от неожиданности.

Ребенок не был живым ребенком, это была кукла. Искусно сделанная механическая кукла, как те, что говорят «па-па» и «ма-ма», только более мастерски выполненная.

– Что же это такое! – закричал Лукас с отчаянием человека, понимающего, что сходит с ума. – Что здесь происходит?

Он потрогал куклу, чтобы убедиться, что она ему не мерещится. В то же мгновение, словно его прикосновение привело в действие механизм, кукла замахала руками, и ее шепот стал громче. «Ты мой! Ты мой!» – сказала она оцепеневшему от ужаса Лукасу. Затем кукла заковыляла прочь, вновь и вновь повторяя ужасные слова. Небо совсем потемнело и слилось с притихшей безжизненной землей, в то время как бурлящие волны взмывали вверх в торжествующем танце победителя.

Следовало ли пойти за куклой и узнать, кто принес ее сюда, на поворот дороги? Или лучше унести этот вопрос с собой в могилу и, смирясь с тем, что ответов больше не будет, прыгнуть с обрыва вниз и избавить себя от новых несчастий и заблуждений?

 

31

Пока он бился над этой дилеммой, стоя на ветру под ливнем, заметил среди моря могил, раскинувшегося по другую сторону дороги, хрупкую фигурку бабушки. Ее белоснежные волосы, как и прежде, были сколоты в аккуратный узел на затылке. Она услышала его крик и, как всегда, поспешила на помощь! Ее белый саван, развевающийся словно флаг, казался символом спасения среди гибельного шторма. Она даже захватила с собой зонтик.

– Беги сюда, малыш! – позвала она, поднимая зонт над головой. – Не то совсем промокнешь, простудишься до смерти.

Лукас хотел обнять ее и расцеловать любимое лицо той, что занимала в его сердце и памяти исключительное место, и поделиться с ней своими бедами. Но вместо этого произнес:

– Лучше не подходи ко мне. Я только приношу несчастье всем, кто пытается мне помочь.

– Из всех живых ты – единственный, кто еще помнит обо мне, – ответила она. – Всякий раз, как ты произносишь имя своей дочери, я снова оживаю. Неужели ты полагаешь, что я позволю это у меня отнять – я которая пережила три войны, пять эпидемий и шестнадцать землетрясений? – Она взяла его за руку. – Бедный мой ангел, а рука у тебя такая же холодная, как у меня.

И он пошел с ней между могилами к какому-то слабому огоньку, доверчиво, как в детстве, уверенный, что если кто-то и сумеет его утешить, то только она.

Огонек мерцал внутри склепа. Лукасу, который был высокого роста, пришлось низко нагнуться, чтобы пройти в дверцу. Войдя внутрь, он увидел справа у стены два пустых гроба, один на другом, словно двухъярусная кровать. Слева стояли столик и два стула. На одном сидел его дедушка – бабушкин супруг, от которого Лукас унаследовал львиную гриву густых кудрей – одетый в элегантный темный костюм, с аккуратно подстриженными усиками того же самого перламутрового оттенка, что и его шевелюра.

– Поцелуй дедушку, малыш, – сказала бабушка, наклоняясь над кадильницей.

Лукас подошел к дедушке, но тот отвернулся. Его жена покачала головой:

– Как не стыдно, Захария. Дуться – в твои-то годы.

– Кто бы говорил! Если он о тебе неделю не вспомнит, так ты уже готова снова родиться, чтобы только покончить с собой с горя.

– Когда ты умер, мальчику было всего восемь.

– У вас остались фотографии. И твои рассказы – если только ты и правда ему что-нибудь рассказывала.

– Конечно правда. Скажи, Лукас!

Она каждый день рассказывала какую-нибудь историю про тебя, – подтвердил Лукас.

– Ну и что это были за истории, если они не заслуживают ни одного воспоминания!

– Ну хватит уже дуться, подожги-ка лучше угольки в кадильнице, – сказала ему жена. – У нас слишком мало времени, чтобы тратить его на такие пустяки. Жизнь мальчугана в опасности.

Дедушка бросил на стол зажигалку.

– Он твой любимчик, ты его и спасай.

– Дедушка, – сказал Лукас. – Я вспоминаю о вас по крайней мере однажды в день.

Дедушка наконец-то повернулся к нему и спросил, пряча улыбку:

– Неужели?

Бабушка нахмурилась.

– Однажды в день?

– Это воспоминание иногда бывает очень мимолетным, вот почему вы его не чувствуете, – объяснил Лукас деду. – Но каждый раз, как я причесываюсь, я непременно о вас думаю.

– Гмм, – проворчала бабушка.

Дедушка щелкнул зажигалкой, хорошенько подул на угольки и повернулся к жене.

– А сама-то сейчас на что дуешься? Брось-ка лучше. Мы и так потеряли порядочно времени.

Лукас вынул из кармана купленную им свечу и протянул бабушке.

– Вот это подарок! – проговорила она, и ее благородное лицо, покрытое сеточкой морщин, снова заулыбалось. – Посмотри, Захария, какой он купил мне подарок. И точь-в-точь под цвет моего савана.

Она расцеловала Лукаса в обе щеки и велела ему сесть на стул. Когда он уселся, она выдернула из его головы волосок и положила его на угли. Склеп наполнился едким запахом жареной рыбы. Тогда она пустила дым от кадильницы Лукасу в лицо, так что он едва не задохнулся и проговорил с трудом:

– Разве, когда читаешь заклинания, нельзя обойтись без этого?

– Заклинания? – удивился дедушка. – Она хочет вернуть тебя назад в твое тело, а не превратить в лягушку.

Лукас вскочил со стула.

– Я не могу сейчас вернуться в тело!

– Но ты должен, сердце мое. Твое время еще не пришло. Тебе еще предстоит многое сделать. Сядь на место, пожалуйста.

– Нет! Я не могу вернуться без Алекса и Джуди. Помоги мне их найти. Если бы не твои рассказы, они не явились бы сюда.

– Я никогда не утверждала, что сны можно использовать, чтобы изменить прошлое, мой ангел. Прийти в гости – пожалуйста. Но переделать уже случившееся? Это не под силу никому. Поговори с ним, Захария. Вразуми его!

Дедушка произнес:

– Ты можешь поправить дела, только выбравшись отсюда, и побыстрее. Зефира твоя заманила тебя сюда, чтобы хорошенько помучить, – и поделом, добавлю я от себя, но это уже другой разговор.

– Зефира? Она единственная, кроме Ариса, кто мне здесь помогал!

– А ты подумай хорошенько. Что всякий раз случалось после того, как она вызволяла тебя из очередного переплета?

Лукас послушно задумался. И тут словно яркая вспышка высветила нечто настолько неожиданное для него, бесповоротное и горькое, что он с ходу этому воспротивился, чтобы только избавить себя от крайнего унижения – видеть, как его раскаяние отвергнуто Зефирой с таким же пренебрежением, с каким море отвергает дохлую рыбу. Но вместо того чтобы признать свое поражение и смириться с неудачей, как он сделал бы в другом случае, он позволил боли и гневу взять верх над собой, и, поскольку сон притупил в нем чувство справедливости, он набросился на бабушку.

– Так ты знала, чего добивается Зефира, – воскликнул он, – и все равно позволила этому случиться! Но почему? Чтобы отравить остальные мои воспоминания? Чтобы я вспоминал только одну тебя? Даже если ради этого потребовалось разбить сердце моего отца! – Он кивнул на деда. – Его я еще могу понять, он отца никогда не любил. Так ты мне сама говорила. Он не хотел, чтобы его дочь выходила замуж за нищего сироту без образования и связей. Но ты, кого отец любил, как родную мать! Я думаю даже, что ты прекрасно знала, чем занимается твоя дочь, когда она отправляла нас на Лакки, где я катался на этом чертовом велосипеде.

– Это не так, – выговорила бабушка, тряся старенькой головой. – Здесь нет ни слова правды.

– Тогда почему ты не предупредила меня насчет Зефиры?

– Так бы ты ей и поверил! – фыркнул дедушка. – Неужели ты отказался бы от своей затеи? Сядь-ка на место. Ты и без того доставил немало хлопот и себе и другим.

– Сядь, пожалуйста, мой ангел, – сказала ему бабушка. – Сядь и забудь старые обиды, милый. Иначе закончишь, как Зефира, – с одной только горечью в сердце. А в ней столько было горечи, что проклятие твоей матери и впрямь сбылось. Оставим прошлое в покое. Чем больше за него цепляешься, тем более мрачным оно представляется, и начинаешь придумывать себе всякие несчастья, каких и в помине не было. Сядь. Пожалуйста. И позволь мне вернуть тебя назад в твое тело, пока еще не слишком поздно.

Лукас посмотрел на нее. Ему хотелось спросить, как именно его мать прокляла Зефиру, но он вместо этого сказал:

– Ты просто боишься, что если я умру, то некому будет тебя помнить.

– Перестань, малыш, – сказала бабушка. – Разве ты не видишь, что она с тобой делает?

Она отравила последнее из его детских воспоминаний, оставшееся незапятнанным. То, которое было для него самым дорогим и священным. Она резала на куски его сердце с каждым словом, которое он бросал сейчас этой доброй женщине, которая столько лет любила его, как умеют любить только бабушки. Но он уже не мог остановиться:

– Я знаю только, что, появись ты раньше, мой зять и Джуди остались бы живы. Но ты пришла меня спасать, когда я был готов уже броситься с обрыва!

И повернулся, чтобы уйти. Бабушка заплакала, схватила его руку и поцеловала ее.

– Моя радость! Ты моя единственная радость. Ну прошу тебя, сядь.

– Думаешь, у меня хватит теперь духу вернуться назад и посмотреть в глаза дочери?

Он оторвал руку от ее губ и ушел, даже не поцеловав на прощание ее любимое лицо, хотя всегда мучительно жалел, что не смог быть на ее похоронах, чтобы поцеловать ее в последний раз, прежде чем она ушла навечно в землю.

 

32

Он шагал, ничего не видя перед собой, и дождевые потоки неистово хлестали его по лицу. Весенний восход, который приветствовал его по прибытии, теперь превратился в далекое воспоминание. А также летний день, который наступил потом, кажется, навсегда покинул этот край горьких воспоминаний и мучительных встреч, уступив место осеннему ненастью.

– Как славно, когда о тебе вспоминают!

Эти слова произнес старый Якобос, однорукий владелец газетного киоска, где Лукас покупал свои любимые книжки, иллюстрированных классиков. Якобос, худой и сгорбленный, сидел у входа в склеп между маленьким столиком с пыльными старыми журналами и вращающейся стойкой с тремя открытками и сложенной картой. С потолка свисала лампочка и тускло освещала его лысый череп.

– Что желаешь на этот раз? – спросил он в тот момент, когда ветер подогнал к его ногам кучку мертвых листьев. – «Одиссею»? «Графа Монте-Кристо»? «Моби Дика»? А может, карту кладбища?

Лукас покачал головой. Даже если карта поможет ему отыскать Зефиру, он будет бессилен перед ней, до тех пор покуда жив. А умерев, он найдет ее и без карты и заставит заплатить за все беды, которые она ему принесла.

– Может быть, купишь открытки?

Лукас снова покачал головой.

– Что за проклятие моя мать наложила на Амазонку?

– Второе по силе изо всех существующих прокляли – Старик суеверно сплюнул через левое плечо, чтобы самому уберечься от подобной напасти, и продолжал: – «Чтобы некому было закрыть ей глаза, когда пробьет ее час!» Так сказала твоя матушка, поскольку думала, что ты покинул Лерос из-за Амазонки. И когда Амазонка умерла, изо всех живых никого не оказалось рядом, чтобы закрыть ей глаза.

Лукас помолился, чтобы его жена и дочь не прокляли его и закрыли ему глаза, и попросил у владельца киоска сигарету.

Где-то неподалеку завыли собаки, почуяв умирающего.

– Кажется, к нам скоро прибудет новый жилец, – молвил старик, распечатывая пачку.

– Да. Это я.

– Но почему так скоро? Ты единственный из живых, кто изредка вспоминает обо мне. Что же случилось? Рак?

– Нет.

Якобос протянул ему сигарету и спичку.

– А не составить ли тебе гороскоп на текущий месяц?

– Но я же умираю!

– Это гороскоп мертвеца. В нем говорится, кто и в какой день будет вспоминать тебя в следующем месяце.

– Разве вас, мертвых, ничто другое больше не интересует?

Что же еще есть интересного?

А прожитая жизнь? – захотелось крикнуть ему. Жена, дочь, будущий внук. Но никто, даже бабушка, которую он когда-то боготворил, ничего о них не спросили. Эгоисты, упыри проклятые!

Он заплатил Якобосу и направился прочь. Дождь струился по его лицу, как все не выплаканные им за прошлую жизнь слезы. Ветер стонал и свистел над могилами, словно кладбищенские сплетники обсуждали нового жильца. И вдруг перед Лукасом возникли два громадных и лохматых черных пса – они встали как вкопанные поперек дороги, впились в него глазами, подняли головы и протяжно завыли.

– Да знаю я, знаю! Просто хотел покурить напоследок.

Свою последнюю сигарету ему хотелось выкурить у моря. Но и это удовольствие Зефира отравила, похоронив в его пучине Алекса и Джуди, и в тихом ропоте волн Лукасу теперь слышалось только ее проклятие.

– Что за черт, когда же кончится этот дождь!

И он огляделся в поисках укрытия. Было уже так темно, что он едва различал первый ряд могил. Преследуемый по пятам собаками, Лукас двинулся между могилами, выискивая какое-нибудь дерево или открытый склеп, под прикрытием которого мог бы докурить сигарету, чтобы ее дым хоть немного скрасил ему уход. Наконец он вышел, видимо, к последнему строению в этой части кладбища. В темноту моря уходил мыс, и на нем высился мавзолей. Несомненно, самое большое сооружение изо всех, увиденных им здесь до сих пор. Дверь мавзолея была гостеприимно открыта. И все же Лукас не спешил войти.

Собаки за его спиной нетерпеливо заворчали, словно советовали ему оставить пустые сомнения и не оттягивать неизбежное. Ведь он и так умирал – какие еще неприятности могли с ним случиться?

 

33

Внутри мавзолея царила непроглядная темень. В одной стене были проделаны три больших окна, откуда, словно с капитанского мостика, открывался вид на темно-синее море. Волны плескались о камень, и Лукасу представилось, что он снова на корабле, который увозит его вдаль от родной земли. А все, чего он достиг за последующие годы, ему просто пригрезилось на борту корабля. Он со вздохом взял сигарету в рот и зажег спичку.

Вспыхнувший огонек осветил большую кровать. Она стояла как раз изголовьем к окнам. И в ней, прислонясь к спинке, сидела женщина, одетая в легкую белую тунику, едва прикрывавшую тело. И прикрытые места казались даже еще более соблазнительными, чем открытые. Лицо ее было таким прекрасным, осанка такой царственной, что Лукас подумал даже, что наткнулся невзначай на тот самый храм, который безуспешно искал Арис. Но женщина была не из мрамора, а из плоти и крови. Неужели это новая ловушка, подстроенная Зефирой? И она продолжает преследовать его даже теперь, когда он стоит одной ногой в могиле, чтобы пробудить в нем желания, которые делают расставание с жизнью таким горьким? Не уйти ли отсюда поскорее? Но куда? Не хотелось умирать под дождем, между чужими могилами.

– Простите, что нарушил ваше уединение, – выговорил он наконец. – Мне только хотелось покурить в последний раз, и я боялся, как бы сигарета не намокла.

– Оставайтесь, – сказала женщина. – Я так давно не расчесывала мужчине волосы, а у вас они просто редкостной красоты. Сначала я причешу вас, потом вы причешете меня. Я, конечно, могу и сама причесаться, только мне это уже не доставляет прежнего удовольствия.

Голос ее был таким добрым, а лицо сияло такой безмятежностью, что ему захотелось уткнуться головой ей в колени и закончить здесь свои страдания. Но когда она жестом пригласила его сесть на кровать, он даже не пошевелился. Сперва он хотел убедиться, что это не ловушка. И произнес:

– Лучше я умру под дождем, как пес, чем позволю моей мучительнице выместить на вас гнев за то, что вы меня приютили… как она вымещала его на всех, кто был ко мне добр.

Женщина вынула из волос гребешок.

– Если ваша мучительница мертва, вам нечего бояться. Этот гребешок не даст ей черпать силу из воспоминаний, посредством которых мертвые приобретают власть над живыми. Но если она до сих пор жива, вам лучше уйти, как ни хотелось бы мне, чтобы вы остались. Мой гребешок бессилен против тех нерешенных проблем, которые еще можно разрешить.

Лукас бросил сигарету в окно.

«Ну что я за идиот», – подумал он, опускаясь на кровать в ожидании новых бедствий и даже заранее предвкушая их. Он видел в них заслуженное наказание за свою вину. Прежде всего виноват он был в том, что решил, будто сможет исправить прошлое. И теперь вот поверил, что какой-то гребешок способен освободить его от этого прошлого, как и от всех мертвецов, которым он принес страдания в своем сне. Но одно казалось несомненным: больше не осталось никого кому он еще мог причинить боль, кроме него самого. А самое худшее, что только может произойти, вот-вот произойдет.

– Я вообще-то не собирался умирать, – начал он, положив голову на колени женщины. – Когда я принял таблетку снотворного, то вовсе не думал о смерти. Зачем мне было умирать? Я был доволен жизнью – до тех пор, пока меня не начали преследовать воспоминания о Зефире. Я решился на этот сон, чтобы исправить то, в чем ошибся в прошлом, и сказать ей то, что осталось невысказанным. А потом жить мирно в кругу своей семьи все отпущенные мне годы. Но вместо этого я исковеркал самые дорогие свои воспоминания. Наверное, самое страшное проклятие – в старости, когда будущее уже не в счет, не иметь ни одного драгоценного воспоминания! Рождение внуков способно придать старости смысл и смягчить ее тяготы. Но теперь моя дочь никогда не позволит мне увидеть внука. Разве к такой жизни стоит возвращаться?

Если у Лукаса и были какие-то иллюзии насчет загробного мира и наград, которые там ожидают, теперь они все развеялись, и увиденное им на том свете только разожгло в нем желание жить. Но в голосе его больше не слышалось волнения. В нем звучала только глубокая безнадежная грусть. Он заговорил снова:

– Господи, мне было всего лишь семнадцать. Да, я совершил ошибку, по малодушию. Но мне было только семнадцать лет! Да разве может ошибка, совершенная тобой в семнадцать, омрачить всю последующую жизнь?

Зубья гребешка мягко пробегали по его волосам, и волны чувственного удовольствия разливались от сто редкостной красоты. Сначала я причешу вас, потом вы причешете меня. Я, конечно, могу и сама причесаться, только мне это уже не доставляет прежнего удовольствия.

Голос ее был таким добрым, а лицо сияло такой безмятежностью, что ему захотелось уткнуться головой ей в колени и закончить здесь свои страдания. Но когда она жестом пригласила его сесть на кровать, он даже не пошевелился. Сперва он хотел убедиться, что это не ловушка. И произнес:

– Лучше я умру под дождем, как пес, чем позволю моей мучительнице выместить на вас гнев за то, что вы меня приютили… как она вымещала его на всех, кто был ко мне добр.

Женщина вынула из волос гребешок.

– Если ваша мучительница мертва, вам нечего бояться. Этот гребешок не даст ей черпать силу из воспоминаний, посредством которых мертвые приобретают власть над живыми. Но если она до сих пор жива, вам лучше уйти, как ни хотелось бы мне, чтобы вы остались. Мой гребешок бессилен против тех нерешенных проблем, которые еще можно разрешить.

Лукас бросил сигарету в окно.

«Ну что я за идиот», – подумал он, опускаясь на кровать в ожидании новых бедствий и даже заранее предвкушая их. Он видел в них заслуженное наказание за свою вину. Прежде всего виноват он был в том, что решил, будто сможет исправить прошлое. И теперь вот поверил, что какой-то гребешок способен освободить его от этого прошлого, как и от всех мертвецов, которым он принес страдания в своем сне. Но одно казалось несомненным: больше не осталось никого, кому он еще мог причинить боль, кроме него самого. А самое худшее, что только может произойти, вот-вот произойдет.

– Я вообще-то не собирался умирать, – начал он, положив голову на колени женщины. – Когда я принял таблетку снотворного, то вовсе не думал о смерти. Зачем мне было умирать? Я был доволен жизнью – до тех пор, пока меня не начали преследовать воспоминания о Зефире. Я решился на этот сон, чтобы исправить то, в чем ошибся в прошлом, и сказать ей то, что осталось невысказанным. А потом жить мирно в кругу своей семьи все отпущенные мне годы. Но вместо этого я исковеркал самые дорогие свои воспоминания. Наверное, самое страшное проклятие – в старости, когда будущее уже не в счет, не иметь ни одного драгоценного воспоминания! Рождение внуков способно придать старости смысл и смягчить ее тяготы. Но теперь моя дочь никогда не позволит мне увидеть внука. Разве к такой жизни стоит возвращаться?

Если у Лукаса и были какие-то иллюзии насчет загробного мира и наград, которые там ожидают, теперь они все развеялись, и увиденное им на том свете только разожгло в нем желание жить. Но в голосе его больше не слышалось волнения. В нем звучала только глубокая безнадежная грусть. Он заговорил снова:

– Господи, мне было всего лишь семнадцать. Да, я совершил ошибку, по малодушию. Но мне было только семнадцать лет! Да разве может ошибка, совершенная тобой в семнадцать, омрачить всю последующую жизнь?

Зубья гребешка мягко пробегали по его волосам, и волны чувственного удовольствия разливались от корней волос к затылку и дальше по нервам до самых пальцев ног, так что все тело приятно покалывало.

– Каким глупым потом кажется то, что нам не удалось, – пробормотал он, и голос его дрогнул от удовольствия. – Но нельзя же потребовать обратно деньги за лотерейный билет, даже если он не выиграл.

Он наконец замолчал, и по телу пробежала дрожь наслаждения. Он закрыл глаза, чтобы полностью отдаться ощущениям. Постепенно он перестал чувствовать свой вес и испытывал только глубокое умиротворение. Ему сонно подумалось, что эта женщина, наверное, и есть сама Смерть… Каждое движение ее гребешка было исполнено такой нежности, что он уже приготовился увидеть знаменитый туннель с ярким светом в конце, о котором рассказывают люди, возвращенные к жизни врачами.

Чтобы не заплакать над своей жизнью, он сказал:

– По крайней мере, меня больше не будут преследовать призраки, с которыми мне не под силу бороться.

Потом он почувствовал, как покидает тело и соскальзывает с кровати, но не вниз, не на пол. Наоборот, он медленно поднялся вверх, задержался на миг под самым потолком, чтобы поблагодарить женщину за то, что она вернула ему способность летать, и сверху увидел самого себя распростертого на кровати, головой на ее коленях. Женщина расчесывала ему волосы и напевала:

Моя любовь, как небо, бесконечна. Есть теперь мне с кем ее делить…

«Наконец-то я хоть кого-то осчастливил», – успел подумать он, вылетая в ночное окно.

 

34

Ощущение полета было таким восхитительным, что освободило его из плена воспоминаний, и он упивался им, как в незапамятные времена, когда умел парить выше самых высоких зданий и проплывал над ними каждую ночь, ныряя и покачиваясь в воздухе, совершая петли и повороты, вращаясь и кувыркаясь в бесконечном пространстве между своей детской кроваткой и звездами Млечного Пути.

Лукас настолько опьянел от восторга, что когда увидел впереди яркий свет, то решил, что это свет в конце туннеля, о котором был столько наслышан. Но не отпрянул назад от жуткой перспективы конца, а, наоборот, устремился вперед, спеша раствориться в вечности.

Но вскоре он обнаружил, что свет струился из окна, большого окна его ресторана. Как и каждую ночь перед закрытием, стулья были аккуратно перевернуты на столы, а пол подметен и вымыт. Оставалось только выключить свет.

Лукас задержался у окна и заглянул в него, желая узнать, кто сегодня дежурит, и увидел жену. Первым его побуждением было поскорее улететь, чтобы чувство сожаления, утихшее во время полета, снова не затуманило ум и не отяготило тело. Но лицо Иоланды было таким горестным, а выражение опухших глаз таким страдальческим, что ее боль отозвалась в его сердце. Нет, сказал он себе, невозможно бросить ее в таком отчаянии, а самому лететь к прекрасной незнакомке, чтобы сделать ту счастливой. Он должен сказать жене, как сожалеет, что причинил ей и дочери горе. Объяснить, что все это – нелепая ошибка, а никакое не самоубийство. Что он постарается насколько возможно искупить свою вину в смерти Алекса. И что всегда будет ее любить. Да, он обязан сказать ей все это.

И Лукас опустился на тротуар перед окном. Иоланда повернулась к окну и посмотрела в темноту, словно почувствовала его присутствие.

Лукас достал из кармана вторую свечу и сказал:

– Я принес тебе подарок. Если я стану являться тебе в снах, зажигай ее. Хотя не думаю, что стану. Мертвым не следует тревожить тех, кого они любят. Из жалости к ним они должны оставаться мертвыми. Но трудно сказать, что случится со мной после смерти.

Лицо Иоланды не дрогнуло. Она не отрывала глаз от лица мужа, словно его подарок был нисколько ей не интересен.

– Мой дорогой, мой любимый, – проговорила она.

Счастье переполнило сердце Лукаса. Она все еще любила его!

– Я знаю, ты меня слышишь, – продолжала Иоланда. – А вот услышу ли я снова твой прекрасный голос? Если нет, зачем мне жить без тебя? Как-то я уже говорила тебе это, помнишь? Ты тогда засмеялся, может быть, ты и сейчас смеешься. Но на этот раз ты убедишься, что те слова шли от сердца. Если я больше не услышу твой изумительный голос, то пойму, что тебя нет на этом свете. Но тогда я приду к тебе, где бы ты ни был.

Лукасу сейчас было вовсе не до смеха.

– Не делай глупостей! – крикнул он. – У тебя столько всего, для чего стоит жить! Если ты умрешь, кто же расскажет моему внуку, каким я был на самом деле? Уж конечно, не наша дочь.

Иоланда продолжала смотреть на него, но ее лицо не меняло выражения. Лукас решил, что она видит его, но не слышит сквозь толстое стекло. Он направился к двери, взялся за щеколду и попытался отворить ее, и тут сработала сигнализация.

– Что такое? – воскликнула Иоланда, всматриваясь в темноту за окном. – Что происходит?

Чертыхнувшись, Лукас пошарил в кармане. Но ключи остались в машине, ведь он включал зажигание.

– Мы его теряем! – воскликнул сдавленный голос позади. Он оглянулся и увидел, что к нему бежит Зефира, а за ней двое мужчин в белом, катившие странный аппарат на колесах.

– Остановите его! – крикнула она мужчинам. – Если он войдет в дверь, мы потеряем его навсегда.

Пытаясь не поддаться панике, Лукас со всей силы налег на дверь, крича Иоланде, чтобы она его впустила. Но Иоланда продолжала стоять на месте, смотрела в окно на Зефиру и мужчин и повторяла только: «Боже мой, боже мой!»

Зефира и непонятные мужчины уже совсем близко подбежали к Лукасу, и спастись он мог, только снова взлетев.

– Вернись! – крикнула Зефира. – Слышишь? Ты трус! Спускайся вниз!

Мужчины бросили свою машинку и ухватили Лукаса за ноги. Застрявший на взлете, Лукас швырнул в них свечу, рванулся вправо, влево, пытаясь высвободить ноги, но все было тщетно.

– Вот теперь ты мой! – взвизгнула Зефира. – Мой!

Из губ Иоланды вырвался протяжный вопль. Лукас увидел, как она закрыла лицо руками. «Зефира все лжет, – хотел крикнуть Лукас, – никогда я ей не принадлежал». Но тут рядом с матерью появилась дочь и крепко взяла ее за плечи, словно желая оградить от недостойного супруга и утешить. А мрачный взгляд, который она послала отцу, был полон такой ненависти и невыразимого укора, что вытянул из него всю душу, и он рухнул вниз, словно жизнь окончательно покинула его.

 

35

Лукас обожал дочь. Иоланда никогда не видела его более счастливым и гордым, чем во время бесед с дочерью, когда она рассказывала ему что-нибудь новое. Ирен тоже любила отца. И очень надеялась, что у нее родится мальчик – она слышала, что мальчики больше всего похожи на дедушек по материнской линии. Она даже не смотрела на экран, когда ей делали ультразвуковое обследование, чтобы не обнаружить, что вынашивает девочку. Но по мнению Иоланды, это не объясняло, почему Ваула так поспешила позвонить Ирен и рассказать, что случилось с ее отцом.

– Она посмела разбудить тебя среди ночи? – воскликнула она.

– Ведь это мой папа!

– Ты в положении! Она что – надеется на выкидыш?

– Так ты поэтому сама мне не позвонила?

Иоланда сжала кулаки в карманах пальто. Ее ужас перед перспективой потерять мужа и лучшего друга заслуживал если не поддержки и утешения со стороны дочери, то, по крайней мере, уважительного молчания. Но, не успев приехать в больницу, Ирен обвинила мать в том, что она звонит по телефону любовнику. Если это и была шутка, то весьма дурного толка. Иоланда оставила ее без ответа. Дочь, видимо, в таком же смятении, как она сама. По крайней мере, она так думала, пока Ирен, которая за краткостью брака еще не успела испытать себя как жену и мать и потому самодовольно уверенная в своей непогрешимости, не сказала ей с вызовом:

– Ты боялась, что у меня будет выкидыш? И только поэтому не позвонила мне? Лучше скажи правду, пока я сама все не узнала.

Иоланда набрала в легкие воздуху. Если она немедленно не выяснит, в чем дело, а Лукас вдруг умрет, то дочь никогда не простит ей то, что она спала, пока он сидел закрывшись в автомобиле со включенным двигателем. И она спросила:

– Что случилось, Ирен? Ты упрекаешь меня, потому что я не сделала то, что сделала Ваула? Но я спала двумя этажами выше гаража, а она за соседней дверью.

Но лицо дочери оставалось таким же жестким и непроницаемым, как лицо полицейского, ведущего допрос подозреваемого. Хуже того: она превратилась вдруг в свекровь, которой у Иоланды никогда не было. В свекровь с наклонностями следователя.

– Если ты спала, как же потом оказалась в гараже?

– Я проснулась. И когда увидела, что папы нет в постели…

– Тебя что-то разбудило?

– Нет… я проснулась сама.

Ирен еще больше помрачнела.

– Когда Ваула нашла папу в гараже, она стучала тебе в дверь. Может, ты проснулась от этого?

– Она не стучала в дверь. Я бы услышала.

– Зачем же ей врать?

Иоланда безнадежно ссутулилась. Она поняла, что дочь больше склонна верить женщине, спасшей ее дорогого папочку, чем матери. Не этого ли добивалась Ваула? Иоланда вспомнила сцену в гараже: Ваула вытащила ее мужа из автомобиля и позвонила в службу спасения, но саму Иоланду будить не стала – чтобы добиться расположения Лукаса, которого он ей никогда особенно не выказывал. Чтобы сделать Иоланду виноватой. Чтобы завоевать доверие его дочери – она ведь знала, как много значит для Лукаса мнение дочери. Но как все это объяснить дочери, чтобы не быть об – виненной в стремлении опорочить женщину, которая сделала все для спасения Лукаса?

– А когда Ваула сказала мне, что вчера вечером ты встречалась с мужчиной, она тоже солгала? – продолжала Ирен холодным беспощадным тоном. – Она уверяет, что какой-то мужчина высадил тебя у дома в одиннадцать часов и что ты была слегка навеселе.

Иоланда почувствовала приступ тошноты.

– Вот гадина! – прошипела она. – Лицемерка! Шпионит за мной, подлизывается к моим мужу и дочери, разыгрывает добрую самаритянку. А сама и на Второе Пришествие бы не явилась, придись оно на день розыгрыша лотереи. Я прибью ее дрянной язык гвоздями к нёбу, пусть даже это будет последнее, что я сделаю в жизни.

– За что же? За то, что она старалась помочь папе на жутком морозе, пока ты нежилась в постельке и мечтала о своем любовнике? – Ирен с отвращением взглянула на мать. – В твои-то годы! Ты без пяти минут бабка.

Иоланда открыла рот. Ее дочь перевернула все с ног на голову, и это даже больше расстроило Иоланду, чем ее неприкрытая агрессия. Едва сдерживая слезы, она выговорила дрожащим тонким голосом, словно они поменялись ролями и дочерью была она:

– Я ужинала с Даниелем Бушаром. Он хотел поговорить со мной о своей книге. Он предложил мне стать соавтором. Вот и все.

– Тогда почему вы не пошли в папин ресторан?

– Но, доченька, это же просто смешно!

– Смешно? Так я тебе скажу кое-что, чтобы ты поняла, насколько это серьезно. Если папа не выкарабкается, клянусь жизнью моего будущего ребенка, что больше ты не увидишь ни меня, ни внука.

И она ушла. За ночным окном выла сирена, а Иоланда почувствовала себя загнанной в угол дочерью, чье сердце ожесточилось против матери. «Как быстро рушатся отношения, – промелькнуло у нее в голове. – Одна капля яду, и все мои годы совместной жизни с Лукасом уже ничего не стоят. Надо взять это на заметку для книги Даниеля. Иногда женщины – самые свои злейшие враги. Но что это я? Какая еще книга? Если Лукас не придет в себя и не опровергнет измышления Ваулы, книга станет моим позором. Разве я смогу работать над этой книгой?»

Вдруг ей в голову пришла мысль, от которой похолодело сердце: что, если Ваула с ее извращенным сознанием успела позвонить Лукасу и сообщить ему, что его жена раскатывает с каким-то мужчиной? Тогда это объясняет, отчего он пропустил игру в покер, хотя рано ушел из ресторана. И неудивительно, что Марсель ничего не знает. Как мог Лукас с его гордостью рассказать Другому мужчине, что собирается выслеживать неверную жену? И хотя Иоланда была убеждена, что Лукас не покончил бы с собой по подобной причине, она тем не менее почти убедила себя, что, поставив в темноте машину, он дожидался ее возвращения домой, чтобы проверить сообщение Ваулы. Разве не он сказал ей когда-то, что Даниель Бушар в нее влюблен? И когда он увидел, как она выходит из машины Даниеля (не надо забывать, что в последнее время он находился в удрученном состоянии, из-за своего возраста), он решил, что жена обратила свой взгляд на более молодого мужчину. И ее любимый муж закрылся в гараже, восемнадцатью футами ниже супружеской постели, выпил снотворное и включил двигатель…

Ей стало так плохо от сознания собственной вины, что, когда в вестибюль больницы вошел Марсель Пера, ее первым побуждением было спрятаться. Она быстро направилась к дверям, ведущим в коридор. Но тут же поняла, что прятаться ей предстоит теперь всю жизнь: Лукаса знало и любило множество людей, и она не сможет выйти на улицу без того, чтобы не столкнуться с кем-то из них. Даже если Лукас выживет и никому не расскажет о причине, которая привела его к самоубийству, она не сомневалась, что Ваула уж непременно оповестит об этом всех, даже ее школьных коллег. Едва она прошла в дверь, как ее окликнул врач. Оказывается, он в это время разговаривал с Алексом и Ирен, и она не заметила его за широким торсом зятя. Машинально Иоланда взглянула на дочь – Ирен закрыла лицо руками. Алекс угрюмо смотрел в пол. Как и Марсель. Когда Иоланда снова посмотрела на врача, ее сердце билось в груди так отчаянно, словно он наставил на нее пистолет. Все вокруг куда-то поплыло, все мысли и сердитые слова Ирен вытеснил из головы странный шум.

– Пожалуйста, сядьте, – попросил врач.

В помещении вдруг стало тихо, словно все замерли, приготовясь увидеть, что сделает она в ответ на то, что собрался сообщить ей врач. Даже селектор умолк, превратившись в слух.

Она не села, а вместо этого заговорила. Чтобы предупредить неизбежное, а может быть, даже изменить его, она заговорила первой и произнесла с бешено бьющимся сердцем:

– Он не может вот так взять и умереть. Сначала он должен узнать правду.

 

36

Теперь его окружала кромешная тьма. И абсолютная тишина. Итак, он умер? Лукас провел руками по телу, проверяя, на месте ли отдельные его части. Когда дошел до головы, то обнаружил, что она по-прежнему лежит на женских коленях. Он поднял взгляд.

Женщина ласково улыбнулась ему, склонив к нему лицо.

– Я умер?

– Пока нет.

Лукас сел. Она успела распустить волосы и теперь с нетерпением ждала, чтобы он причесал ее. Но Лукас был так потрясен своим последним свиданием с Зефирой, что больше не мог думать ни о чем другом.

– Жестокая, бессердечная ведьма! – воскликнул он. – После того как она отравила все мои воспоминания и настроила против меня дочь, она и до жены моей добралась и заявила ей: «Он мой». И еще назвала меня трусом! После того как я рисковал жизнью, чтобы повиниться перед ней же. Ну и дурак я! Не только потерял единственного человека, который меня любил и защитил бы память обо мне, – теперь мои внуки, правнуки и праправнуки будут помнить меня как труса, который принес горе семье из-за семнадцатилетней стервы. И зачем только я принял ту таблетку! Почему по дороге домой не налетел на столб? По крайней мере, моя жена поплакала бы надо мной. А друзья и знакомые сказали бы обо мне только добрые слова, как о человеке, который погиб по пути домой, переутомившись на работе. А моя дочь не стала бы проливать горькие слезы над телом мужа и плевать на мое.

Он повернулся к женщине. Она откинулась на спинку кровати и глядела на гребешок, который держала в руках. Глаза ее, еще минуту назад светившиеся радостью и нежностью, теперь переполняла печаль.

– Я думал, вы можете защитить меня от мертвых, – сказал он ей, не сознавая того, что страдает не столько от слов Зефиры, сколько оттого, что она произнесла их перед его женой и дочерью. – Почему же вы этого не сделали? Я заставил бы эту ведьму вернуть все то, что она у меня отняла.

Мысль о том, что женщина могла помочь ему, но не помогла, постепенно все больше распаляла его.

– Вы испугались, что, раскусив эту ведьму, я вернусь к жене? Неужели все вы, мертвые, одинаковы? Думаете только о себе! Или чужие страдания вас забавляют? Не так ли? Вы таким образом развлекаетесь? Тем, что преследуете и мучаете живых? Подумать только, теперь я застрял тут, с вами!

Он замолчал, чтобы перевести дыхание, однако далеко еще не успокоенный.

– Иди, – выговорила женщина глухо, продолжая глядеть на гребешок. – Тебе еще предстоят дела.

Он все смотрел на нее. Если бы только завладеть ее гребешком. С его помощью он сделал бы то, что собирался сделать, и успел бы вернуться назад в тело, чтобы восстановить свою репутацию.

– Вы одолжите мне гребешок?

Она отрицательно покачала головой.

– Я верну вам его. Честное слово. Принесу назад и расчешу вам волосы. Это последняя просьба умирающего.

Она снова покачала головой. Как видно, тут никто не может получить желаемого без борьбы, даже если он при последнем издыхании. Лукас попробовал зайти с другой стороны:

– Вы правы, сделанного не изменишь. Я не в силах ничего поправить. Пора мне это понять.

И он откинулся на спинку кровати рядом с ней. Дождь за окном перестал, и между бегущими по небу облаками он разглядел полную луну, которая вставала над горизонтом.

– Простите мне мои злые мысли и обвинения. Я сейчас не в силах взвешивать свои слова, как подобает. Мне причинили боль. А когда сердце страдает, ничто не может заставить его послушаться голоса рассудка, и мы позволяем нашим несчастьям ослеплять нас даже в предвидении счастья. Больше этого не повторится. Я не позволю этой маленькой ведьме отнять у меня еще и вас. Иоланде я все сумею объяснить во сне. И я очень надеюсь, что Ирен быстро справится со своим горем, найдет другого мужа и станет вспоминать только хорошее.

Он помолчал.

– Вы еще хотите, чтобы я расчесал вам волосы?

Она не ответила, вытащила из гребешка застрявшие волосы Лукаса и подбросила их в воздух, ближе к правому окну. Они вместе наблюдали, как волосы вылетели в окно, затрепетали на ветру, словно бабочка, затем пролетели мимо среднего окна, затем мимо левого, по пути пересекая лунные лучи.

– Как красиво, – вымолвил Лукас, решив, что она чистит гребешок, перед тем как дать ему.

Женщина молча удалила оставшиеся волосы. И снова они смотрели, как пучок волос, подброшенный в воздух, выплывает в окно справа от кровати, подхваченный бризом плывет мимо среднего окна, затем мимо последнего, пересекая полосы лунного света.

Он положил руку на гребешок:

– Давайте я расчешу вам волосы.

Но ее пальцы сжимали гребешок так сильно, что он не сумел его забрать.

– Ну пожалуйста, дайте мне причесать вас, и помиримся.

Лукас потянул гребешок снова, и на этот раз с такой силой, что он переломился пополам.

Женщина ахнула.

– Простите! – воскликнул Лукас. – Я починю. Только не плачьте.

Он хотел взять ее руки и поцеловать их, но тут пришла его очередь ахнуть – руки женщины сделались холодными, как мрамор. Он заглянул ей в лицо – оно тоже стало мраморным. На ресницах застыли две слезинки, яркие и твердые, как жемчуг.

– Что же я наделал?

Он провел половинкой гребешка, которая осталась у него в руках, по мраморным волосам, надеясь, что это вернет ей жизнь, но это не дало результата. Тогда он попытался достать вторую половинку гребешка из мраморных пальцев, чтобы причесать ее двумя половинками, и снова безуспешно.

– Будь ты проклята, Зефира! Ты даже мое последнее пристанище умудрилась разрушить и отяготила мою совесть новой виной! Ну почему я не расчесал ей волосы, когда она об этом просила! – Он сокрушенно покачал головой. – Как я в мои годы мог позволить семнадцатилетней девчонке так себя одурачить? То-то она небось сейчас злорадствует.

Кипя гневом, он встал с кровати.

– Неужели мщению нет пределов? Какая ей радость – мучить человека, который не может ей отплатить? Нет, подлость все же небезгранична. А вот ты, Зефира, подлое и жестокое создание. Иначе вместо того, чтобы тратить время на измышление новых пакостей, от которых пострадало столько ни в чем не повинных людей, лучше воспользовалась бы своей властью, чтобы найти новую могилу для твоего бедного отца!

Он уставился в окно.

– Ничего, всему свое время. Мы еще посмотрим, кто здесь трус! Вот умру и тоже получу такие возможности, как у тебя. Помяни мое слово – я не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу тебе за все сполна.

Так бы он изливал душивший его гнев до самой смерти, если бы не заметил вдруг, что пучок волос колышется в воздухе в проеме левого окна.

Что за странность? И второй пучок волос тоже до сих пор здесь?

Он оглянулся, ища его глазами, и невольно ахнул.

 

37

За окнами из темноты выплывала плоскодонная баржа, и на ней стояли две фигуры: одна на корме у руля, вторая на носу, и она указывала на пучок волос Лукаса. Первый силуэт определенно принадлежал мужчине. А второй – женщине. Ее голову венчала корона пышных кудрей. Когда баржа поравнялась с окнами, она подалась вперед, словно пытаясь заглянуть внутрь мавзолея. Лукас почувствовал ее ищущий взгляд и попятился.

Знала ли та женщина, что его волосы станут виться перед окнами и послужат маяком? Если да, то почему она бросила их? За то, что он так и не расчесал ей волосы? Она-то наверняка знала, что он беззащитен перед Зефирой, пока жив.

Баржа плыла мимо окон, метрах в семи от них. Пока Лукас тихо стоял на месте, Зефира подняла фонарь и помахала им, словно желая привлечь внимание того, кто, невидимый для нее, находился в глубине мавзолея.

Лукас шагнул вперед – посмотреть, что такое она хотела ему показать.

У ее ног лежали два тела – мужское и женское, грудные клетки у них были вскрыты, и в каждой билось живое трепещущее сердце. Он взглянул им в лица и в тишине могилы решил, что сходит с ума. Мужчина был его зять, женщина – Джуди Йамада.

Неужто это тоже дело рук Зефиры? Должно быть, она опасалась обитательницы мавзолея и ее могущества. Не подозревая, что та превратилась в камень, и желая оторвать от нее Лукаса, она выловила тела из моря и каким-то образом заставила их сердца биться. Несомненно, для того, чтобы он поверил, будто они еще живы, и поспешил им на помощь.

А если это не уловка? И они на самом деле живы? А он-то думал, что самое худшее с ним уже случилось. Чего же еще ей от него надо? Она погубила его жизнь, разрушила воспоминания – неужели она настолько непримирима, что хочет отнять у него еще и самоуважение, и рассудок? Но какая ей польза, если он утратит рассудок? Невозможно бороться с человеком, у которого не осталось ни надежд, ни воспоминаний, ни страхов. Всего того, что как раз и питает власть мертвых над живыми. Всего того, на что она его поймала. Это сказала ему та женщина, и была права.

Неожиданно Лукас улыбнулся. Он все еще был жив и потому беззащитен, и все-таки он улыбался. Он понял, в чем он сильнее своей преследовательницы: ему только и нужно, что заставить ее считать, будто она уже над ним не властна. Она наверняка догадалась, что он не может вычеркнуть ее из своих мыслей усилием воли. Но что, если он притворится, будто не узнает ее, поскольку слегка тронулся умом? Это было рискованно, но разве у него оставался выбор? Что же – пассивно дожидаться смерти? Смерть могла Дать ему равные с Зефирой возможности, но тогда ведь он не сможет вернуться в свое тело и вернуть к жизни Алекса и Джуди. Чего ждала от него та женщина, когда пускала его волосы по ветру? Он повернулся к ней, ища ответа. Но ответить она могла ему только молчанием – взгляд ее теперь навечно был прикован к сломанному гребешку.

 

38

Собаки по-прежнему сидели у входа в мавзолей. Увидев выходящего Лукаса, они оскалились и зарычали, пуская слюни. Но он не мог повернуть назад и переждать, пока они не уйдут. Они уйдут, только когда он испустит последний вздох.

Ветер стих, зато сильно похолодало. В воздухе пролетали редкие снежинки. Это навело его на мысль.

Лукасу необходимо было попасть на баржу. Но он решил, что не стоит делать вид, будто он бежит к ней, ища спасения от собак. Зефира снова с удовольствием обзовет его трусом. Вообще нельзя показывать, что он ее видит. Притворившись, что не замечает баржи, он воскликнул:

– Ах, вот и цветы миндаля – чтобы украсить волосы моей любимой!

И принялся бегать взад-вперед, вскидывая руки в воздух и пытаясь поймать проплывающие в нем сне – жинки. Собаки с лаем стали хватать его за пятки, призывая к порядку. А он между тем думал: «Как же низко я опустился! Валять такого дурака в мои-то годы, чтобы одурачить семнадцатилетнюю девчонку!»

И вскоре Лукас оказался у самой воды и, не выказав ни малейшего удивления или интереса, спросил:

– Эй, нет ли у тебя корзинки?

Зефира озадаченно посмотрела на него. Она явно ждала, что он станет умолять пощадить этих двоих, которых она захватила в заложники. Но Лукас даже не смотрел в их сторону.

– Да, есть, – ответила она после паузы. – Иди сюда и возьми.

– Спасибо, спасибо, – забормотал он, входя в воду.

Позади раздался разочарованный лай.

– Я возьму самую большую, – приговаривал Лукас, карабкаясь на борт баржи. – У моей любимой такие длинные волосы. На них уйдет масса цветков миндаля!

Зефира нахмурилась. А он, напротив, улыбнулся.

– Где же корзинка?

– Поплыли! – сказала Зефира, еле сдерживая злость.

Баржа тронулась вперед, и Лукас перестал улыбаться.

– Нет! Я должен вернуться к моей любимой. Пожалуйста, дай мне корзинку и отпусти. Пожалуйста, – повторил он, топая ногой. – Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

– Заткнись! – крикнула Зефира, выйдя из себя.

Лукас сразу сник и жалобно всхлипнул.

Рулевой покачал головой:

– Бедняга. Чокнулся от горя. Собирает цветы миндаля в снегопад.

Мавзолей, собаки и берег быстро исчезли из вида. Ночь была очень темной. Море, такое же темное, как небо, казалось бездной. Только время от времени над водой возникал силуэт одинокого дерева, словно потоки ливня, вызванного чайками, затопили всю землю.

С тех пор как Лукас поднялся на борт, Зефира не переставая сверлила его мрачным взором. Когда же он поглядывал на нее, пытаясь разглядеть в красавице девушку, от которой когда-то был без ума, то делал гримасу обиженного ребенка и повторял:

– Моя любимая убьет тебя, так и знай! Она посильнее тебя. И летать умеет.

После чего, насупившись, замолкал. Когда его взгляд невзначай останавливался на двух распростертых у его ног телах, то он равнодушно скользил глазами по их вскрытым торсам, как по цветочному узору на ковре.

– Теперь-то какой прок? – сказал рулевой. – Идиотам на все наплевать.

– Я уж постараюсь, чтобы ему не было наплевать! – сказала девушка, наконец-то отводя взгляд в сторону.

«Зачем?» – едва не крикнул Лукас. Она хочет, чтобы голова для пущего эффекта у него оставалась ясной, когда снова примется мучить его. Что же, это понятно. Но ее месть достигла апогея. Что еще она могла у него отнять? Жизнь? Но мертвый он станет таким же могущественным, как она, и таким же беспощадным.

Он почувствовал, как в нем снова волной поднимается отчаяние, и невольно вздохнул. Зефира мгновенно повернулась к нему, словно вздох показался ей вполне осмысленным. Спеша исправить ошибку, Лукас взглянул на снежные хлопья и снова вздохнул со словами:

– Столько цветов пропадает зря.

И горестно причмокнул языком.

Внезапно баржу заволокло густым туманом, и ее пассажиры оказались посреди непроглядной мглы. Может, сказать что-нибудь вроде: «Вот теперь попробуй-ка поймать меня. Я стал невидимкой»? Или заплакать, как потерявшийся ребенок? Лукас решил, что будет надежнее придерживаться прежней линии. Он снова вздохнул и пробормотал:

– И как же она теперь меня найдет?

Из тумана перед ним возникла Зефира и сказала:

– Слушай, ты, трус! Нет никакой другой женщины. Ты мой. Понял? Я – твоя единственная любимая.

Лукас покачал головой:

– Нет, не ты. Моя любимая никогда на меня не кричит.

 

39

Когда туман снова рассеялся, оказалось, что баржа стоит возле какой-то двери.

– Заходи, – приказала девушка, распахивая ее. – Заходи, и получишь свою корзину.

Они двинулись по длинному коридору. Зефира шла впереди своей горделивой походкой, соблазнительно качая бедрами. Когда-то эта походка навевала на Лукаса сладкие фантазии и рождала в нем пылкие желания.

Они проходили мимо множества дверей. Все двери были раскрыты, и в каждой комнате стояла кровать, а на кровати сидело в позе сфинкса по кошке со вскрытым черепом. Над каждым черепом склонялся врач в белом халате, исследуя кошачий мозг. Повсюду царила тишина, только где-то непрерывно капала вода.

Они вошли в одну из дверей. Зефира бросила взгляд через плечо – убедиться, что Лукас не отстает. Ему тоже хотелось оглянуться и посмотреть, несет ли шагавший сзади человек тела Алекса и Джуди, но он боялся выйти из роли идиота.

В новом коридоре врачи в белых халатах и сестры бесшумно сновали из двери в дверь. В одной из комнат врач пытался уложить маленькую девочку на DVD-дисковод. В другой извлекал ребенка из материнской утробы, отрезал ему соски и раскладывал их на блюдце. В следующей комнате целая бригада врачей обсуждала – не раздробить ли женщине колени, чтобы она не сбежала во время операции. Женщина умоляла их этого не делать и клялась, что никуда не убежит.

– Кураре! – кричал какой-то человек в одной из комнат, где солдаты силой удерживали его на постели. – Мне ввели яд кураре!

Они прошли через новую дверь, и Зефира снова оглянулась, проверяя, идет ли за ней Лукас.

В этом коридоре уже не было дверей, только стеклянные стены. За ними молодые люди в воинском обмундировании бродили туда-сюда, бормоча что-то себе под нос, или бессильно приникали к стенам, глядя перед собой на что-то, видимое только им одним.

Наконец, через еще одну дверь они вошли в просторную камеру. Здесь повсюду лежали трупы – на столах, на носилках, на ящиках. В воздухе висело густое дымное облако, пахло ладаном.

– Жди здесь, – велела Зефира Лукасу и куда-то вышла.

Служители морга сидели за длинным столом, ели и тихо переговаривались. Время от времени они поглядывали на Лукаса и хихикали.

Сделав вид, что с увлечением наблюдает за мухой, перелетавшей с трупа на труп, Лукас незаметно огляделся и вдруг встретился взглядом со своим зятем.

Алекс лежал на носилках. Его сердце все еще билось в раскрытой грудной клетке, а глаза, полные слез, смотрели на тестя.

«Как он, наверное, меня ненавидит», – подумал Лукас. Если бы только он мог дать понять зятю, что узнал его, и как-то подбодрить! По крайней мере, теперь он знал, что Алекс жив и он рядом. Наверное, и Джуди где-то поблизости.

Его зять внезапно отвел глаза и в ужасе уставился на муху, кружившую теперь над его разверстой грудью. И вот она опустилась ему на сердце, и Алекс из последних сил приподнял голову, взглядом умоляя Лукаса прогнать муху. Но как мог Лукас сделать это, не выдав себя? А что, если Зефира следит за ними?

Он закашлялся, словно от ладана, нелепо замахал руками – он, как-никак, сумасшедший, черт побери! – и умудрился согнать муху с сердца Алекса. И по – спешил отвести взгляд, переводя дыхание и надеясь, что зять правильно понял его странное поведение. Но проклятая муха кружила теперь вокруг его собственной головы. Лукас брезгливо отпрянул, взмахнув перед лицом руками, словно муха могла запачкать его кровью, которую только что лизала в этой мертвецкой. Но муха просто улетела прочь и снова приземлилась на сердце Алекса. И снова Алекс приподнял голову, обратив на Лукаса взгляд с мольбой о помощи. Но Лукас был бессилен помочь. Как он мог помочь, не вызвав подозрений у Зефиры? И зачем только он отогнал эту муху? Мысль, что муха сосет из раны Алекса, и вправду сводила его с ума. Он отчаянно пытался придумать способ прогнать ее, как вдруг перед ним возник отец Ариса, в своем фартуке мясника. Он угрожающе размахивал ножом.

– Вот теперь-то я отведу душу, – сказал он, ласково поглаживая лезвие, и, чтобы проверить, хорошо ли оно отточено, отхватил кусок печени у одного из трупов. – В твоем поганом сне убили моего сына!

– Корзинка, – только и смог сказать ему Лукас.

Выговорив это, он впервые усомнился, правильную ли выбрал тактику, прикинувшись сумасшедшим.

– Надеюсь, у тебя при себе достаточно наличных, чтобы расплатиться? – сказал отец Ариса, впиваясь зубами в кусок печени, отчего кровь заструилась у него по подбородку и закапала на фартук. – А то по медицинской страховке здесь не обслуживают.

И он схватил Лукаса за руку и потащил за собой.

 

40

Зефира сидела за партой, очень похожей на школьную, и молча смотрела на Лукаса. А он стоял перед ней, склонив голову набок, и глядел ей в лицо с видом раздраженного идиота. Она, помолчав, сказала:

– Никогда и никто в жизни не нужен был мне так, как ты. Когда я уже жила на Лакки, то и дня не проходило, чтобы я не помянула тебя в молитвах.

Лукас ожидал, что Зефира, изливая свое недовольство, даст волю гневу, который грыз ее изнутри. Но вместо этого она заговорила с ним без презрения или угрозы, а только с нежностью, тоской и глубокой печалью. Чтобы скрыть растерянность, он топнул ногой:

– Корзинку! Ты обещала.

– Ах, как же я тебя любила, – продолжала она, не обратив никакого внимания на его слова. – А ты в ответ отверг меня. Из-за этого я и уехала с острова. Уехала – и с той поры больше не знала счастья. Я каждый день думала о тебе и о том, как могла бы быть счастлива с тобой. И так всю мою жизнь.

Неужто его минутное малодушие могло иметь такие прискорбные последствия? И почему он был в ответе за ее неудавшуюся жизнь? Или она говорит все что с умыслом, чтобы разоблачить его притворство?

– А когда моя земная жизнь кончилась, – снова заговорила она, – что же я увидела? Парень, который обрек меня на страдания, из-за которого меня прокляли и некому было закрыть мне глаза, ни разу даже не вспомнил обо мне, не испытал ни малейшего сожаления.

По ее щекам побежали слезы. Лукасу пришлось собраться с силами, чтобы дальше выдерживать ее взгляд и не сказать, как он ее любил. Этого она знать не могла, потому что тогда была еще жива. Но она должна была знать, что он решился на этот сон только ради того, чтобы как-то поправить дело. Почему же она сейчас ведет себя так, словно ей это неизвестно?

– Никогда, – выговорила она, смахивая слезы, – и это мучает меня больше всего – никогда ты ни с кем не поговорил обо мне. Словно меня вовсе не было!

Он жаждал объяснить, почему в самом деле никому о ней не рассказывал, чтобы только прекратить эту пытку. Но сейчас на кону была не только его жизнь. Даже если он признается, что у него голова в порядке и он готов понести любое наказание, к какому бы она его ни приговорила, то она, несомненно, оставит у себя в заложниках Джуди и Алекса, чтобы вынудить его сдержать слово. И чтобы не поддаться состраданию, он вспомнил, как муха лакомилась сердцем его зятя, потому что девушка, с которой его связывало лишь воспоминание о первой любви, не смогла прожить жизнь так, как ей хотелось, и решила, что ее страдания дали ей право причинять страдания другим.

– Ты обещала, – повторил он, раскачиваясь взад и вперед. – Ты обещала, – снова пробубнил он, не отводя взгляда и надеясь, что только так сумеет спасти Алекса, Джуди и самого себя. – Ты обещала! Девушка вздохнула.

– Кто трусом был, трусом и останется, – сказала она, теперь пытаясь разозлить его обидными словами, бросая вызов его мужскому самолюбию. – Отец позвал тебя, и ты сразу побежал за ним и юркнул в кроватку. А чтобы оправдаться в собственной трусости, принялся упрекать мать в том, что она прислала за тобой отца. Теперь ты прикрываешься слабоумием. Но я тебя вылечу.

Он покачнулся, словно сказанное ею больно его задело. Но к счастью, Зефира в этот миг раскрывала тетрадь, которая лежала перед ней, и не заметила промелькнувшую в его глазах боль.

– Начнем с начала, – сказала она.

Голова ее склонилась над тетрадью, и она стала медленно и старательно, как прилежная школьница, писать в ней, проговаривая вслух каждое слово:

– «Ночами она горько плачет, и некому ее утешить. Все ее любовники предавали ее и стали ее врагами».

Она остановилась.

– Слово «враги» пишется через «а»? – И задумчиво посмотрела в тетрадку, словно ожидая, что он подскажет. – Кажется, через «о», – решила она, нашаривая на столе ластик. А нашарив, словно ненароком столкнула его на пол. У Лукаса сжалось горло. Что она задумала?

Девушка вскинула глаза и отдала страшный приказ:

– Подними ластик.

В его груди вскипела ярость. Ему нужно было всего лишь броситься на нее и закрыть ей глаза. Но если он и вырвется из-под ее власти, то как это поможет Алексу и Джуди? И он снова сдержался и, так как его роль позволяла ему это, тупо переспросил:

– Ластик?

– То, что сейчас упало с парты! – крикнула она, нетерпеливо вскакивая. – Подними его.

– Нет. Мне нужна корзинка.

– Получишь корзинку, когда поднимешь ластик.

– Нет, сейчас. Ты обещала. Сейчас. Сейчас. Сейчас!

– В грядку его! – дико крикнула она, перекрывая его крик.

Четыре крепких руки схватили Лукаса и потащили прочь.

 

41

Два санитара посадили Лукаса на стул. Один связал ему руки, второй ноги. Первый, закончив свое дело, нагнулся и сказал:

– А зря ты ее не любил! – И исчез куда-то из поля зрения.

А второй санитар доверительно произнес:

– Если рассудок к тебе не вернется, подумай о бальзамировании. Неужто никогда не задумывался? Оно предохранит тело от разложения, и душа сможет снова в нем поселиться.

– Корзинку мне дайте, – сказал ему Лукас. – Она обещала.

Санитар ушел, качая головой. Лукас огляделся. Он находился внутри огромной теплицы. В земляном полу были сделаны ровные грядки. И на каждой грядке примерно в метре друг от друга торчали покрытые мхом человеческие головы. Головы людей, зарытых живьем в землю по шею. Стул, на котором сидел Лукас, стоял в конце последней грядки, единственной, где не было голов. Посередине грядки стоял второй санитар. Он поставил ногу на лопату, нажал на нее ногой, поддел землю и ссыпал ее в сторонку, затем повторил все снова. Судя по всему, он копал яму для него, для Лукаса. Да, в конце концов притворство оказалось неудачной тактикой.

Лукас пригляделся к головам и заметил, что все они смотрят в другую сторону. Что это за люди? Может быть, предавшие Зефиру любовники? Как бы то ни было, яма углубилась уже на метр, и если он срочно не сменит тактику, то его зароют вместе с остальными.

Он поразмыслил и пробормотал, словно обращаясь сам к себе:

– Лживая тварь. Я знаю, почему она не дает мне корзинку. Она ревнует. Да. Она ревнует к тебе, любимая, потому что ты до сих пор кружишь головы мужчинам, а она нет.

И замолчал.

– С кем он там разговаривает? – спросила одна голову соседнюю.

– С моей семнадцатилетней королевой! – заговорил Лукас снова. – Каждый раз, как она расчесывает мне волосы, я снова летаю. – И опять замолчал.

– К нему приходит девчонка? – удивилось несколько голов, с недоумением оглядывая теплицу. – Где же она?

– Здесь! – И Лукас ударил себя связанными руками в сердце. Но этого жеста никто не увидел, поскольку головы могли повернуться лишь на девяносто градусов. – Она присаживается на корточки передо мной в своей шикарной коротенькой юбочке и причесывает меня.

Громкий стон огласил теплицу.

– Она садится на корточки перед его лицом? А трусики она носит?

– Не плачь, любимая, – продолжал Лукас. – Я убью эту стерву, возьму корзинку, наберу в нее цветущего миндаля, а потом… покажи ей, Жозефина. Покажи ей губами те части ее тела, ее юного роскошного тела, полного выпуклостей и впадинок, которое я украшу цветущим миндалем.

– К нему ходят сразу две бабы? – воскликнули головы. – А к нам даже священника не допускают.

– Да, начни с губ, Жозефина.

– Тише, – шикнул кто-то, и все навострили уши, чтобы слушать продолжение.

– А почему мы не слышим, что говорят девчонки? – прошептал кто-то.

Другой ответил:

– Жозефина целует ту, другую, и они переплелись языками, дурачок!

– А теперь очередь за ее прелестными ушками… – продолжал Лукас. – Ей это понравилось! Теперь вниз по шейке, к этой впадинке на горле. Теперь под мышками… Теперь складки под ее полными крепкими грудками… Вот так, а теперь соски. Они у нее такие упругие. И такие чувствительные! Подуй на них осторожно и лизни каждый язычком. Вот так, подуй и лизни. Подуй и лизни.

Со всех грядок теперь раздавались стоны и вздохи, и наконец кто-то крикнул:

– Пожалуйста, пускай они выйдут вперед. Я тоже хочу посмотреть!

И его тут же поддержали остальные.

– А теперь подними ей юбку, – продолжал невозмутимо Лукас. – Ах эти великолепные ягодицы, словно спелые персики. Теперь посади ее на землю, Жозефина, так, осторожнее. А теперь раздвинь ее длинные изящные ножки… Не стесняйся, любовь моя. Никто не видит. Позволь Жозефине оттянуть тебе трусики. Вот так.

К этому времени Лукас до такой степени разжег в мужчинах любопытство и вожделение, что они уже кричали дикими голосами и грозились, что никогда не станут с ним разговаривать, если он не велит девчонкам выйти вперед.

– Мы хотим посмотреть, как Жозефина станет трахать ее пальцем! Хотим посмотреть, как она станет лизать ей клитор!

Даже санитар приостановил свою работу, чтоб по – слушать пьесу, которая разыгрывалась в фантазии Лукаса.

– Поосторожнее, Жозефина, с этими розовыми лепесточками… Жозефина! Боже мой! Она лижет ее сок, словно голодный щенок. Так и работает языком сверху вниз и кругом. Да Жозефина же, ради всего святого. Перестань сосать ее бутончик, ты же его откусишь.

Теперь мужчины кричали без остановки, и непристойности, которые они выкрикивали, были настолько вопиющими, что санитар включил оросительную установку и заорал, пытаясь пересилить шум:

– Тихо, вы, идиоты! Нету здесь никаких девчонок!

Но головы ему не верили.

– Пускай они выйдут вперед! – кричали все хором. – Хотим видеть, как эта сучка показывает свою киску!

Некоторые уже молили о пощаде.

– Я больше не выдержу! – крикнул кто-то санитару. – Разбей мне голову лопатой, ради всего святого.

Водные струи кое-кого остудили. Другие получили лопатой по затылку, но это было только профилактическое средство, чтобы заставить их на время замолчать. Однако голов было слишком много, и, пока санитар глушил одних, другие успевали прийти в себя и снова принимались выть и молить о более сильном ударе. Внезапно общий шум перекрыл голос Зефиры:

– Дайте этому сутенеру его чертову корзину и гоните его в шею. Я больше не желаю его видеть.

Рядом с Зефирой стояли Алекс и Джуди с зашитыми ранами.

 

42

Алекс и Джуди вывели его за дверь и направились по темной лестнице вниз. Лукас продолжал прижимать к груди корзинку, уверенный, что Зефира выпустила его, желая посмотреть, как он станет вести себя с этими двумя. Иначе зачем ей отпускать заложников, рискуя окончательно потерять над ним власть.

Когда они спустились вниз, то оказались перед стальной дверью. Джуди отодвинула щеколду, и дверь отворилась в узкий коридор без дверей и окон, который привел их к другой стальной двери. Джуди снова отодвинула щеколду, дверь открылась, и они оказались на тускло освещенной платформе станции метро.

В тот же миг зазвучала сладостная мелодия, под которую много лет назад Лукас танцевал с Зефирой во время их последней встречи.

Разверни свой парус и правь на Лерос!.. Стосковалось сердце по родным горам, Как губы по любимым губам.

Алекс и Джуди сразу же повернулись к Лукасу, чтобы посмотреть, узнал ли он эту песню, которая всегда трогала его до слез.

– Цветы миндаля, – сказал им он. – Где же они? Моя любимая ждет!

Джуди покачала головой:

– И зачем я только говорила с ним о снах.

– Вы тут ни при чем, – возразил Алекс. – Вы рассказываете об этом вашим студентам из года в год. Разве хоть один из них решился на такое путешествие? – Он сумрачно глянул на Лукаса. – Вот старый осел!

К станции как раз подходил поезд. Джуди взяла Лукаса за руку и сказала ласково:

– Пойдем поищем цветы миндаля.

Лукас вымученно улыбнулся. Все трое сели в поезд и, оказавшись в пустом и полутемном вагоне, заняли места. Поезд отошел от станции, въехал в темный туннель, а когда вынырнул из него, кругом расстилалась покрытая снегом равнина. Было все еще темно, но снегопад прекратился. И слава богу. Лукасу вовсе не улыбалось устраивать сейчас новый спектакль и пытаться выскочить из поезда, чтобы собирать снежинки в корзину. Он теперь думал только о том, как спасти своих товарищей.

Удобно устроившиеся на сиденьях и убаюканные покачиванием вагона, Алекс и Джуди вскоре уступили желанию отдохнуть и задремали. Как и Лукас, они были одеты совсем легко, но, судя по всему, не чувствовали холода. У него же зуб на зуб не попадал. Оттого ли, что близился его последний час? В таком случае неплохо было бы предпринять что-нибудь, прежде чем усталость возьмет свое, и он заснет, чтобы не проснуться никогда. Если бы только знать, что Зефира не спряталась в поезде, чтобы за ним шпионить.

Он решил притвориться спящим и вскоре из-под полуопущенных век увидел, как в запотевшее окошко двери на другом конце вагона на него пристально смотрят чьи-то глаза.

Он тихо встал, чтобы не потревожить своих спутников, и, сжимая проклятую корзинку, подошел к двери.

Глаза исчезли. Он открыл дверь. И тамбур был пуст. Он открыл следующую дверь и по переходу прошел в соседний спальный вагон с широкими окнами по одну сторону коридора и купе по другую. Все двери были закрыты. Он постучал в первую дверь, решив делать вид, что ищет цветущий миндаль, и из-за двери тут же откликнулся женский голос:

– Входи, милый!

Это был голос Иоланды!

Может быть, открыть дверь? Ему так хотелось сказать жене, что он по-прежнему принадлежит только ей. Но что, если это ловушка?

Он постучал в следующую дверь. И снова голос Иоланды позвал:

– Входи, милый!

Он принялся стучать во все двери подряд, и из-за каждой раздавался голос Иоланды:

– Входи, милый!

Лукас перешел в следующий вагон, тоже спальный. И здесь он тоже не встретил ни души, и все двери были закрыты, как и в предыдущем вагоне. И каждый раз, стуча в очередную дверь, он неизменно слышал голос жены:

– Входи, милый!

Что это – снова Зефирины штучки или вместе с жизнью его в самом деле покидает рассудок?

Он перешел в следующий вагон, дверь за ним захлопнулась, и он оказался в кромешной темноте. Свободной рукой Лукас пошарил вокруг себя и нащупал вместо дверей столы и стулья с обеих сторон. Это был вагон-ресторан.

Придерживаясь для устойчивости за спинки стульев и края столов, Лукас двинулся вперед и вскоре заметил полоску света. Может быть, свет пробивается из-под противоположной двери? Он направился к ней и, подойдя, попытался нашарить ручку. И едва он за нее взялся, как дверь распахнулась, и он увидел, что дальше ничего нет – пустота. Вскрикнув от неожиданности, Лукас уже хотел было в испуге отскочить назад, но в мгновение ока передумал. Он рисковал только собой одним, жизни Алекса и Джуди в этот момент представлялись ему куда более драгоценными.

– Цветущий миндаль! – крикнул он с восторгом и прыгнул с поезда вниз на заснеженные рельсы.

 

43

Здесь царила полная тишина. Лед сковал все кругом. Единственным живым в этой пустыне были быстро удалявшиеся красные огоньки уходящего поезда. Лукас рассудил, что Зефира не может находиться одновременно и в поезде, и вне его. Она последует за ним, значит, Алекс и Джуди будут спасены. С другой стороны, если глаза, следившие за ним из окна, и голос Иоланды за каждой дверью были галлюцинациями гаснущего рассудка, он обречен замерзнуть в этой пустыне, и некому будет закрыть ему глаза. Так же как Зефире.

Лукас поднялся на ноги и отряхнулся от снега, забившегося в каждую складку его одежды, как отряхивается, выходя из воды, собака. И тут появилась она. Она шла к нему не спеша своей горделивой походкой.

– Наполняй свою корзину, – сказала она. – Твоя любимая ждет.

Она наклонилась, зачерпнула ладонями снег и медленно, словно священнодействуя, раскрыла ладо – ни над корзинкой. Позволив снегу ссыпаться туда, сказала:

– След ноги на снегах вечности. Завтра снег пойдет снова, и он исчезнет. Ты сейчас об этом подумал?

Продрогший до костей Лукас растер тело ладонями и бросил быстрый взгляд поверх ее плеча. Огоньки поезда были еще видны.

– Той ночью, – продолжала она, снова зачерпывая снег, – я готова была вырвать из груди сердце, если бы ты только попросил. А что сделал ты? – Она снова занесла над корзинкой ладони, и снежные хлопья посыпались сквозь ее пальцы. – Если бы ты только мог понять, как сильно меня ранил! – Она снова подняла на него глаза. – Очень трудно, Лукас, оказаться забытой, а самой быть не в силах забыть. Земля так сильно давит. Ох, как она давит, даже если ты сумел стать терпеливым, как камень.

Лукас почувствовал, что силы его слабеют. Он вряд ли сумеет долго сдерживать снова всколыхнувшиеся в нем чувства, как и противостоять холоду, от которого немело тело и угасало сознание. Он снова бросил взгляд через ее плечо.

На этот раз она заметила и быстро обернулась, ее лицо дрогнуло: хвостовые огни поезда исчезли в леденящей темноте.

Когда она повернулась к нему снова, брови ее были сурово сдвинуты.

– Я тебя никогда не забывал, – сказал наконец Лукас. Сейчас его согревала единственная мысль, что Алекс и Джуди в безопасности. – Все эти годы ты жила во мне.

Она с трудом сдержала гнев.

– Только снова не разрывай мне сердце ложью.

– Разве я мог тебя забыть, Зефира? Ведь ты – моя юность!

Лицо ее смягчилось, лоб разгладился. А Лукас изо всех сил старался совладать с жестокими судорогами, сводившими все мышцы.

– Я, пожалуй, верну тебя обратно в тело.

Он постарался не выдать своего замешательства. Неужели она и вправду готова вот так легко отпустить его?

– Но сначала ты должен пообещать…

– Каждый раз, как я стану слушать песню о Леросе, вспоминать о море или есть рыбу, я буду делать это в память о тебе.

– Может быть, тебя и хватит на неделю. Но потом у тебя родятся внуки, и ты станешь думать только о них. – Она потупилась и добавила застенчиво: – Я хочу, чтобы ты бросил все – семью, дела – и ушел в монастырь.

– В монастырь!

– Да. Я хочу, чтобы ты думал только о несбывшейся любви, с мыслью о которой я сорок лет ложилась в постель, и писал с меня иконы.

Она не только выглядела на сорок лет моложе своего настоящего возраста, она рассуждала так же, как это делали девочки с Лероса сорок лет тому назад!

– Я теперь единственная осталась, кто любит тебя. Все остальные тебя ненавидят – и родители, и бабушка с дедушкой, и друзья. И твоя дочь. И жена. Теперь, когда она знает, что ты – мой, она, конечно, выбросила тебя из сердца. О ней тебе не стоит больше думать. А я думаю только о единственном мужчине – о тебе.

Он посмотрел на стоявшую перед ним девушку, от которой сейчас зависела его судьба, и сказал себе – нет, ему не будет покоя, пока ее глаза смотрят на мир, которому она больше не принадлежит. Но разве он мог броситься на нее и закрыть эти глаза? Она, разумеется, начеку, к тому же ноги у него глубоко увязли в снегу, руки окоченели, даже глаза застилал какой-то туман.

– Я не художник, – выговорил он, пытаясь подавить приступ паники. – Но я знаком с некоторыми из них, а также с поэтами, музыкантами…

– Я не хочу, чтобы другие старались вместо тебя. Ты ведь пришел, чтобы загладить вину? Вот тебе шанс. – Теперь она уже больше не стеснялась. – Я не позволю сделать из себя анекдот, которым ты станешь развлекать своих клиентов! Я хочу, чтобы ты благословлял память обо мне и почитал меня, как мученицу. Я столько страдала, что заслужила это. И помни: обещание, данное здесь, нерушимо.

– Зефира, пожалей меня! – вскричал он, обхватывая себя руками за плечи, словно боялся разломиться пополам. – Придумай другое искупление. Если я выполню все, что ты требуешь, что же останется мне от моей жизни?

– У тебя останется солнце – славное солнышко. И весна, и лето, и осень. Ты сможешь лакомиться вишней и персиками. Нюхать жасмин, и гардении, и свежеиспеченный хлеб. Слушать, как щебечут птицы. И как смеются дети, и женщины, и мужчины – это самые прекрасные звуки на свете. А самое главное – ты будешь уверен, что иконы, которые ты напишешь, обеспечат тебе память в людских сердцах.

Но только не в сердце жены, которая была ему дороже запаха свежеиспеченного хлеба! И не в сердце дочери, которая была ему дороже солнца. И не в сердце внука, чей смех – этот самый прекрасный из звуков, по выражению Зефиры, – она обрекала его никогда не услышать, чтобы иконами он гарантировал ей вечное почитание. Но дольше торговаться не было смысла. Она была убеждена, что он отнял у нее сорок лет счастья, и не успокоится, если он не пожертвует ей оставшиеся ему годы.

– И лучше тебе начать сразу же по возвращении, – сказала она.

– Будь благоразумна, – взмолился он, чтобы еще немного потянуть время. – Сначала мне придется продать ресторан. Иначе на что я куплю материал для написания икон?

– Хорошо. Даю тебе неделю.

Ему даже не пришлось качать головой – она уже качалась сама собой. И речь его делалась бессвязной. Он проговорил с трудом:

– Неделю? Все равно что просто… отдать его даром.

– Устрой пожар. Тебе выплатят деньги по страховке.

– О господи! – И дрожащими руками он стал стягивать с себя пиджак.

– Что ты делаешь?

– Ты знаешь, жизнь и меня не слишком-то баловала… Но какой смысл ворошить прошлое? Сейчас мне живется неплохо. И я не хочу рушить все то, что созидал на протяжении сорока лет… и оставить ни с чем моих близких из-за ошибки, совершенной в семнадцать лет! – Он попытался расстегнуть рубашку, но пальцы отказывались служить, и, поскольку, ноги уже едва держали его, он просто рванул ее на груди. – Нельзя всегда побеждать. Надо уметь признать поражение. – Он стянул с себя и рубашку. – Не могла бы ты расстегнуть мне брюки? Не хочу, чтобы на мне что-то оставалось, когда придут меня хоронить. Вся моя одежда пропахла рыбой, но ведь я не рыба.

Она не может не поверить умирающему, решил Лукас. Он сейчас закроет глаза, и она расстегнет ему брюки. Но Зефира не трогалась с места. Она молча, испытующе смотрела на него. Обдумывала возможность компромисса или же пыталась угадать, что им движет на самом деле?

– Расстегни же мне, пожалуйста, брюки, – повторил он, надеясь, что она успеет это сделать прежде, чем он совсем заледенеет. – У меня пальцы не гнутся.

Но Зефира продолжала стоять на месте.

– Я хочу лишь, чтобы меня помнили и любили, – проговорила она.

Лукас с большим трудом взял себя в руки, потому что она легко впадала в гнев. Потом как можно мягче, насколько позволяли ему клацающие зубы, выговорил:

– Зефира, я не могу вернуться назад. Ты не только лишила меня воспоминаний, ты теперь лишаешь меня всех надежд.

– Твоя надежда – я! Твоя единственная надежда. Ты будешь жить ради меня.

Он хотел сказать, что слишком стар, чтобы сделаться посмешищем, удалившись в монастырь и рисуя с нее иконы! Гораздо лучше, в тысячу раз лучше и мудрее лечь здесь на снег и кончить все разом.

Но какая в этом польза? Мертвых интересует лишь одно. Лукас усвоил это ценой жизни. И он сказал:

– Я никогда не смогу думать только о тебе одной, Зефира. Разве что я присоединюсь к тебе прямо здесь. Может, в твоих глазах мне по-прежнему семнадцать лет, но там мне уже давно не семнадцать. И только любовь семьи и друзей может облегчить старческие немощи. Смерть просто счастье по сравнению с теми муками, на которые ты меня обрекаешь. – И попытался сам расстегнуть брюки.

На глазах девушки выступили слезы.

– Я не хочу, чтобы ты умирал, – сказала она. – Здесь нет ничего, кроме воспоминаний, а ты меня ненавидишь. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел.

Она сейчас выглядела такой же беспомощной, какими они с Лукасом были в семнадцать лет на морском берегу, когда желания и надежды переполняли их сердца. Но Лукасу давно миновало семнадцать. Увязая в снегу, он сделал несколько шагов вперед. Подойдя к ней, он прижал голову девушки к своему плечу.

– Прости меня.

Она подняла к нему лицо. В ее глазах стояли слезы, распухшие губы дрожали. Он взглянул на них и проговорил:

– Моя юность.

Она закрыла глаза, и все исчезло.

 

44

– Ваш муж жив, – сказал врач. – Пожалуйста, сядьте.

Иоланда села. За окнами вставало солнце, позолотив заснеженные крыши домов по другую сторону улицы.

Он жив, повторила про себя Иоланда с надеждой. Он не умер, сказала она себе, и все ее тело затрепетало. «Он жив!» – хотелось крикнуть ей, но доктор с бесстрастным лицом продолжал говорить о том, как оксид углерода проникает в кровь через легкие и образует соединение, которое мешает крови переносить кислород к тканям и органам. Чем старше пострадавший, тем он более уязвим, особенно если это курильщик, добавил доктор и присовокупил еще такие слова, как карбооксигемоглобин, стабилизация, интубация, искусственная вентиляция и отек мозга.

Вместо того чтобы уточнить смысл услышанного, Иоланда взглянула в сторону Алекса и Марселя. «Не унывайте», – захотелось крикнуть ей. Он жив! А если жив, то поправится. Но тут же вспомнила про снотворное и закусила губу. Как же он поправится, если сам захотел умереть?

– Зрачки по – прежнему не реагируют на свет, – продолжал вещать эскулап. – Нет перистальтики. Сердце слишком слабое, чтобы эффективно перекачивать кровь, и происходит ее возврат в венозную систему.

Но что бы все это ни значило, он все-таки жил! Она почувствовала рядом его тело, с такой же, как у нее, гладкой кожей, только теплее. Он всегда был такой горячий, что мог согреть постель за считаные минуты. «Мой портативный секс-обогреватель», – шутливо называла она его. И теперь она дала клятву – когда он отсюда выберется и она объяснит ему, чем на самом деле занималась накануне вечером, то они поднимутся вместе на холм, найдут там ту самую скамейку и на ней повторят тот сладкий, долгий и жизнеутверждающий поцелуй. Даже если на улице будет стоять двадцатиградусный мороз! Уж он сумеет ее согреть.

Шум в ушах стих, и голос врача зазвучал отчетливей. Она даже разобрала целое предложение.

– Поэтому разумно рассмотреть возможность донорства.

– Донорства? Что это значит?

Ей протянули водительское удостоверение Лукаса:

– Посмотрите на обратной стороне. Ваш муж дал согласие в случае аварии стать донором внутренних органов.

– О чем вы говорите? Ведь он еще жив.

– Да, жив. Но как я только что вам разъяснял, он не реагирует на раздражители, не может дышать без аппарата искусственной вентиляции. Также у него, судя по всему, утрачены рефлексы ствола головного мозга. В данный момент мы можем лишь поддерживать его с помощью системы жизнеобеспечения. И я просто предлагаю вам обдумать вопрос о донорстве.

– Но как же так, не понимаю. Раз он еще жив…

– Мы испробовали все средства, но неврологических изменений к лучшему, увы, нет.

– Но он пробыл здесь всего… три… четыре часа?

– Мы испробовали все, – повторил врач и уставился в блокнот, чтобы не видеть выражения ужаса в ее глазах и ожидая, когда его предложение дойдет до ее сознания.

– Но должно же быть еще что-то!

Глаза ее снова стали осмысленными и тревожными. Врач же, в свою очередь, тер переносицу, пытаясь прогнать сон.

– Может быть, – произнес он, пытаясь оставаться бесстрастным. – А может быть – нет.

– О чем вы говорите?

– О чуде.

– Ну тогда мы подождем чуда!

И она спрятала права Лукаса в сумочку, чтобы подчеркнуть свои слова. Потом повернулась к Алексу, который был дантистом, собираясь сказать, что хочет услышать мнение другого врача, постарше этого молодого специалиста, и не такого сонного.

– Я понимаю, насколько это трудно, – снова заговорил молодой врач. – Но вы подумайте над пожеланием вашего мужа. Если он был согласен стать донором, я уверен, что он согласился бы с моими словами. Как только вы справитесь с потрясением, то увидите в этом смысл. Да, ваш муж еще дышит. Он вдыхает сорокапроцентный кислород – здесь, в этой комнате, содержание кислорода раза в два ниже. И тем не менее насыщение крови далеко не адекватно.

– Ну и что это значит? – крикнула она и снова повернулась за помощью к Алексу. Уж он-то способен перевести ей этот жаргон на человеческий язык.

Через две секунды Алекс оказался рядом, такой же утомленный, как и молодой врач. Она взяла его за руку. Ее зять сжал ей в ответ руку и произнес:

– Нехватка кислорода в первую очередь действует на мозг. Система жизнеобеспечения может продлить ему жизнь на недели, на месяцы. Но даже если он снова очнется, есть вероятность, что в деятельности мозга произойдут необратимые изменения.

Она отняла у Алекса свою руку и прижала ее к губам.

– А между тем, – снова заговорил врач, – недостаток кислорода в крови коронарных сосудов может каждую минуту повлечь за собой отмирание клеток миокарда, и это снизит вероятность адаптации сердца в организме реципиента. Это будет крайне досадно. У нас лежит семидесятилетняя пациентка, которая вот уже восемь месяцев дожидается донорского сердца. Ваш муж – самый подходящий для нее донор. Поверьте, это не будет преждевременным шагом.

Иоланда втянула в себя воздух.

– Сколько еще можно подождать, прежде чем сердце станет непригодно?

– Вы в самом деле надеетесь на чудо?

– Сколько еще можно подождать? – спросил Алекс.

– Час. Максимум два.

Она опустила голову. Силы покидали ее, но не злость. Злость на саму себя за то, что, когда муж ее умирает, она гадала, что скажут о ней люди. Злость на Ваулу, не потому, что та пыталась очернить ее, а потому, что позвонила Ирен. «Если дочь потеряет ребенка, – подумала Иоланда, – я удушу гадину собственными руками». Ей хотелось хотя бы попросить дочь не стоять в ее положении, а присесть куда-нибудь, но она боялась встретиться с ней глазами.

– Дайте нам несколько минут, – попросил доктора Алекс.

– Ну конечно.

Иоланда подумала, что дочь всю жизнь теперь станет ее ненавидеть, и снова услышала шум. Но на этот раз шумело не в голове. Это зазвучал сигнал тревоги. Она поняла это, когда врач, который хотел деликатно отойти в сторонку, вдруг бросился бегом к двери, ведущей в коридор реанимационного отделения, и исчез за ней. Когда Иоланда, а следом Алекс, Ирен и Марсель вбежали в коридор, ей показалось, что все в больнице пришло в движение и все сотрудники столпились в дверях палаты, где тело Лукаса, пусть даже без участия мозга, отчаянно боролось за жизнь. Замерев в дверях и напряженно глядя во все глаза на происходящее в палате, Иоланда увидела, как один из врачей прильнул к экрану кардиомонитора, импульсы на котором фиксировали сердечную деятельность, а второй в это время прижимал к лицу Лукаса маску и вручную накачивал ему в легкие кислород.

Что происходит с импульсами? Их рисунок свидетельствует об улучшении сердечной деятельности или напротив – о ее угасании?

Через мгновение, онемев от ужаса, она увидела, как врач закрепляет пластинки дефибриллятора на груди Лукаса.

– Двести джоулей! – крикнул он.

Электрический разряд пробежал по телу Лукаса, заставив сократиться каждый мускул. Он неестественно дернулся и снова застыл в неподвижности.

– Двести пятьдесят!

Еще один разряд, еще один спазм, и тело снова неподвижно.

Как далек он от нее сейчас. Так же далек, как звезды на ночном небе.

Больше она ничего не видела из-за подступивших слез.

– Четыреста!

При этих словах вся ее жизнь словно раскололась надвое. Иоланда хотела отойти, но не было сил. Тогда она зажмурилась, убежденная, что все это делается для того, чтобы спасти не столько жизнь ее мужа, а его сердце и другие полезные органы. Она хотела крикнуть, чтобы его перестали мучить и позволили спокойно умереть, но тут, когда все уже готовы были отойти от врача, который опять прилаживал электроды, чей-то голос вдруг воскликнул:

– Есть нитевидный пульс!

 

45

Когда Лукас вышел из комы, то увидел, что лежит на больничной койке, весь опутанный пластмассовыми трубками и проводами. Рядом сидела Иоланда.

– Что я здесь делаю? – спросил он. – Что со мной случилось?

– Ты меня спрашиваешь?

– Я ставил в гараж машину…

Она услышала, как ее сердце запело от счастья. Муж не проявлял никаких признаков нарушения мозговой деятельности или каких-либо других симптомов отравления угарным газом, как, например, потеря памяти. Она уже хотела позвонить дочери и сообщить ей радостную весть, но решила сперва выяснить одну вещь:

– Что ты сделал после того, как поставил машину в гараж?

Он отвел взгляд.

– У тебя на сиденье нашли пузырек со снотворным.

Он снова взглянул на жену.

– Ты помнишь, как принимал снотворное?

Его лицо порозовело.

– Да.

– Помнишь, что оставил включенным двигатель машины?

Он нахмурился:

– Зачем бы я стал делать такую глупость?

Испытывая некоторое облегчение, она пожала плечами:

– Это ты мне скажи – зачем?

Он молчал. Тогда Иоланда наконец решилась произнести слова, которые жгли ей язык:

– Зачем ты принял снотворное?

Он откашлялся.

– Можно сигаретку?

– Шутишь!

– Спроси у врача. Он поймет.

– Прежде всего он задаст тебе те же самые вопросы. И полиция тоже.

Он вскинул бровь.

– Они обязаны расследовать такие случаи. Тебе не кажется, что я имею право знать все прежде, чем узнают они?

И он объяснил жене, зачем принял снотворное. Это объяснение звучало настолько нелепо, что она ему поверила.

– Даже не знаю – смеяться мне или голову тебе оторвать? – И добавила: – Ну и как, нашел ты ее?

Он помолчал.

– Даже и не знаю…

Так же как Лазарь, вернувшийся из царства мертвых, он не помнил, что видел там. Должно быть, Харон дал ему хорошую порцию настойки травы забвения, прежде чем позволил вернуться в царство живых.

– Если решишь попробовать снова, – сказала Иоланда, – уж пожалуйста, сделай это в своей постели.

И она позвонила Ирен.

– Мама, прости меня! – сказала ей дочь. – Я просто потеряла голову. Когда я услышала, что тебя тем вечером не было дома…

– Все в порядке.

– Нет, не все. Я сейчас же пойду к Вауле и сама прибью ей язык гвоздями.

– Ты не сделаешь ничего подобного. Она спасла жизнь твоему папе.

Повесив трубку, Иоланда рассказала мужу о действиях Ваулы. А затем спросила его, что он думает о предложении Даниеля Бушара. И он ответил:

– Это тебе решать. Если хочешь этим заняться, займись. Что бы из этого ни вышло. Нет ничего хуже, чем почувствовать когда-нибудь сожаление оттого, что ты так и не попробовала.

– Надеюсь, полиция купится на твою идиотскую историю, – сказала она с улыбкой.

Два офицера полиции слышали истории куда более идиотские. И у них были дела поважнее, чем этот старый чокнутый грек, который хотел во сне навестить своих мертвецов. Когда они встали, чтобы уходить, Лукас внезапно вспомнил, как два солдата силой удерживали человека на операционном столе.

Как видно, даже у Харона нет снадобья такой силы, чтобы сон исчез без следа. Сперва отдельные образы мелькали вразнобой и казались бессмысленными. Врач, склонившийся над вскрытой черепной коробкой кошки, изучает ее мозг… Муссолини, который надувается воздухом из собственного пупка… Сломанный гребешок… Его память словно превратилась в океан, а сам он барахтался на его поверхности. Время от времени благодетельная вспышка пронзала толщу воды и высвечивала новый образ. Какие-то картины плавали в мозгу, словно стайки рыб, но стоило ему к ним приблизиться, как они бросались врассыпную. Другие, напротив, стояли недвижно, как подводные камни или затонувший корабль. Кое-какие из образов были настолько болезненными, что едва не вызывали судороги. Единственным способом их избежать, как обнаружил Лукас, было погрузиться в надежные воды реального прошлого и выудить какую-нибудь историю о родителях, бабушке или друзьях детства, которую он рассказывал и пересказывал снова и снова, каждый раз бессовестно ее приукрашивая.

Сначала Иоланда терпеливо слушала его, полагая, что таким образом он приходит в себя после шока, пережитого во время «путешествия». Но вскоре она подметила в муже кое-какие перемены, болезненно похожие на предвестники старческого слабоумия. Например, причесывая свои волнистые, посеребренные сединой волосы, муж ее теперь приобрел привычку легонько дуть на ладонь, а затем молча наблюдать, как с нее улетают невидимые волоски. Или такой симптом: прежде чем отпить вино из бокала, он проливал несколько капель на пол. Но самым, на ее взгляд, странным явлением была – как иначе это можно назвать? – внезапно возникшая в нем склонность к самолюбованию. Лукас всегда ненавидел фотографироваться. Кроме того, ресторан его был настолько популярен, что надобность в рекламе уже давно отпала. Тем не менее, вернувшись к работе, он в первый же день заказал пятьдесят тысяч афишек с отпечатанным на них своим портретом.

Встревоженная Иоланда обратилась к специалисту. Он составил список симптомов, на которые следовало обратить внимание, и список способов справиться с ними.

– Я настоятельно рекомендую недельный отдых на Кубе, который вы намечали на пасхальные праздники, – заключил он.

Но Лукас отказался ехать на Кубу.

– Этим летом мы возьмем отпуск на целый месяц и поедем на Лерос, – объявил он.

Персонал ресторана тоже заметил в нем перемены. Он стал более отрешенным и сдержанным. Когда посетители покидали ресторан, он теперь провожал их не прощальной шуткой, а говорил всегда одно и то же:

– Ведите себя хорошо. Все наши поступки отзываются эхом в вечности.

Две недели спустя после возвращения Лукаса из «путешествия» Джуди Иамада зашла в ресторан с редким изданием толкователя сновидений. И очень удивилась, что Лукас, никогда не пропускавший интересной книжки, не захотел его взять.

– Лучше подобные вещи оставлять в покое, – сказал он. – Единственный способ победить в этой игре – не играть вовсе.

Через две недели он не пошел играть в покер. Может быть, он просто не мог играть в карты без сигарет? Иоланда все-таки уговорила его бросить курить.

– Или ты не хочешь увидеть, как будет взрослеть твой внук? – спросила она.

Так что вечером, обычно посвященным покеру, он вернулся домой и, пока Иоланда разбирала какие-то бумаги, спокойно занялся пасьянсом. Прежде Иоланда никогда не видела его за этим занятием. Хотя она и частенько желала, чтобы ее муж больше вечеров проводил дома, она тем не менее понадеялась про себя, что больше этого не повторится.

Но теперь Лукас всегда приходил ночевать домой. И каждую ночь после «путешествия» сон, когда-то друг и союзник, превращался для него в жестокое испытание. С приближением ночи сердце его сковывал страх. Он сказал Иоланде, что никак не может вспомнить, чем закончилось его путешествие в страну мертвых. Но он мог и не рассказывать, что каждую ночь смертельно боится, как бы Зефира не пришла к нему снова. Ужас был слишком ясно написан у него на лице.

Как-то вечером, когда муж сидел дома и раскладывал свой пасьянс, Иоланда решила, что должна что-то предпринять. На другой день она зашла к дочери и предложила назвать ребенка, если родится девочка, Зефирой.

Ирен вскинула бровь, как делал ее отец. Наверно, мама хочет выяснить, не придумала ли она уже имя будущему ребенку. Иоланда всегда говорила, что не придает значения старому греческому обычаю увековечивать память о родителях, называя в их честь ребенка. Значит, она лгала? И втайне надеялась, что внучка получит ее имя?

– Что за Зефира такая? – спросила Ирен. – Что это еще за имя?

– Это очень красивое имя, – ответила Иоланда. – И даже если ты уже выбрала другое, всегда можно дать ребенку несколько имен.