Я не ошибся: ради такого случая невропатолог прием отменил. До его прихода мы с Семой молчали; я — намеренно, чувствуя, как в животрепещущей тишине созревает он для откровений. Или нет? Его поведение оставалось для меня загадочным… Ладно, вопрос лишь в том, кто из них сдастся первым.
Вдруг он порывисто повернулся ко мне, так что кресло на колесиках вздрогнуло и покачнулось (мы, как инвалиды, смешно), но слова, как говорится, замерли на его устах — раздался входной звонок.
Иван Петрович послушал мои соображения (воображаемый ход событий без ударных подробностей, которые я приберегал к диалогу хладнокровно, не перебивая, не уточняя. Еще одно чудовище ренессанса! Полуденные лучи сквозь шитые золотым узором пышные занавеси озаряли красный угол, пылало медное распятие над лицом покойницы, живым и нервным и словно бы укоряющим… Вороной конь (не поросенок) по шутливому тесту — мрачноватый символ нашей дружбы, и мне он не нравится. Я говорил уверенно, но сомнения раздирали сердце: кто ж из них дорог мне так, что я не могу, не хочу вспомнить собственную смерть?..
Я договорил — и опять наступила трепетная пауза — уже между тремя. Наконец доктор произнес:
— Интересная версия. По подтексту очевидно, что в нападении ты обвиняешь меня.
— Нет, обоих.
— И каков будет приговор? Кажется, ты поклялся покарать преступника.
— Убийцу Веры, — уточнил я. — Уничтожение моих работ и покушение на себя самого я прощаю. Повторить никто из вас не посмеет: вы под колпаком у Котова.
— Который, кстати, неотлучно торчал на Солдатской, — вставил Сема с улыбочкой (Колпаков под колпаком — забавно!). — Но ничего подозрительного…
— Он отлучался в самое горячее время за сигаретами. Его хождения взад-вперед по улице могли кое-кого испугать.
— Отлучался? — переспросил Иван Петрович. — Надолго?
— Ну, на полчаса.
— Это он сам сказал?
— Не о нем речь. Иван Петрович, я попросил вас прихватить спортивный костюм…
— Прихватил. Что дальше?
— Его надо сдать на экспертизу: та ли это одежда, что я привез вам из Германии. Вот глядите, мы тут втроем… — я достал из кармана пиджака фотокарточку, которую вдруг у меня вырвал Сема и ошеломленно уставился на изображение.
— Ванюша, я… — пробормотал он отрешенно.
— Ты верный осведомитель.
— Какое это теперь имеет значение… — бормотал Сема, как из другого мира. — Ну, мы играли в покер.
— Поздно, Сема, доигрались! Ты мне надоел… да я и сам себе надоел. Признаюсь, Макс.
— В чем?
— В трусости.
Всего лишь! Сема, конечно, соображал, к чему дело идет, и вклинился меж нами, как паралитик на колесиках.
— У меня возникло желание дать показания.
— У тебя было сколько угодно возможностей.
— Пожалеете!
— Я предупреждал. Теперь выслушаем версию Ивана Петровича.
— Да, этот костюмчик я приобрел на родине.
— Потому что подарок был…
— Ты угадал: подарочек был в крови.
Жутко все-таки слышать от человека нормального (пусть и с комплексами) неприкрытое признание — не в трусости, нет! — в ненависти. Да ведь я ее всегда чувствовал, еще с первой встречи в больнице… а может, с позабытой юности.
— Иван, за что?
Он пожал плечами.
— Это уж вы между собой выясняйте. Я всего лишь свидетель.
— Ты всего лишь… — Сема умолк и вдруг рассмеялся мелким надрывным смешком. — Дурачки мы, ребята!
Да, передо мной противники достойные, на равных, мой профессор прав. Мне страстно захотелось вывести их из себя, взорвать болезненный круг изнутри.
— Иван Петрович, мы вас слушаем.
И он заговорил с угрюмым бесстрастием.
— Не хочу размазывать, но я, действительно, попался… еще тогда, 9 мая. Я более чем спокойно относился к женщинам, но она показалась мне ребенком, чистым и доверчивым, как будто не ведающим, что творит.
Семен фыркнул, доктор посмотрел на него задумчиво и заявил:
— А может, такой она и была.
— На редкость искушенная бабенка…
Я перебил Сему:
— Наверное, перед каждым мужчиной она представала в том облике, в котором он жаждал ее видеть. Врожденный инстинкт и чувство перевоплощения.
— Да как будто он не видел голую Цирцею в мастерской!
— Я ей сказал об этом в тот же вечер… вы с Нелей уже уехали. Сказал, что она губит себя, свое будущее. Она удивилась: будущее? Когда придет любовь истинная и взаимная, ей уже нечем будет отвечать. Она так серьезно задумалась и сказала, что больше не станет позировать.
— Иван Петрович, а где в это время я пребывал?
— Ты как раз спустился из мастерской и засмеялся: «Еще как станешь! А то изумруд отберу». Твоя реплика показалась мне шутливой, но Вера вдруг заплакала, говорит: «На, возьми!»
— Неужто отдала?
— Нет.
Мы, уже втроем, усмехнулись. Семен даже заржал; но вообще было не смешно. Доктор продолжал:
— Ты ушел наверх, и она вскоре за тобой: надо его успокоить.
— Умолять, чтоб я драгоценность в гипсе не замуровывал.
— Ты вспомнил?
— Подруга ее донесла.
— Ведьмочка! — восхитился Семен. — Какую сценку разыграла: слезы, раскаяние, невинность…
— Иван Петрович, а утром?
— Да, я сделал ей предложение.
— Вас, видимо, влекло к моим девочкам.
— То есть?
— В юности у меня была Любовь. Но сейчас не об этом. Небось всю ночь ревностью терзались?
— Макс, я тебе искренне…
— И я искренне ищу мотив преступления. Вы, конечно, потребовали, чтоб она порвала со мной.
— Вера дала слово, и, по-моему, вы с ней больше не встречались, — он помолчал. — Как выяснилось, до 3 июня. Я хотел с тобой поговорить, но она упросила: я должна сама, по-честному, Макс меня слишком любит.
— О, проклятая драгоценность! — вырвалось у меня. — Как бы просто — поговорили и разбежались навсегда.
— Ты уверен?
— Уверен: мне нужна была не Цирцея, а Надежда.
— В общем, она сказала, что написала тебе письмо.
— Когда сказала?
— 1 июня, в нашу последнюю встречу перед моим отъездом на Оку.
— Где вы встречались?
— Она приехала ко мне домой.
— Письмо показала?
— Нет.
— И тут соврала! Письмо написано 7-го. Почему она сразу не поехала с вами?
— Ждала вызова на съемки.
— Да ведь уже 2-го ей стало известно, что роль дали Наташе. А 3-го явилась ко мне с Семой…
— Сама по себе!
— Заткнись! — произнес доктор властно. — «Медовую неделю» она провела с тобой.
— Докажи! Ничего, кроме страха и отвращения…
— Докажу! Ты ведь считаешь, что Макс у тебя маску позаимствовал.
— Макс, извини, в последнее время здесь никто не бывал, кроме тебя.
— Я бывал.
Сема сделал движение к доктору, кресло покатилось, я предупредил:
— Господа, поросята! Поменьше пыла — или вызвать Котова?.. Иван Петрович, вы как-то упомянули о местном слесаре-сантехнике.
— Когда ты рассказал о разбитых посмертных масках, я начал понимать пружину происшедшего — статуя в саду качнула головою, — вспомнил смерть Нели. Я знал, что ты снял с не маску, о которой, кстати, скорбящий муж ни разу не упомянул. И решил раздобыть улику.
— Почему втайне от меня?
— Потому что ему есть что скрывать, — вставил Сема с искренней ненавистью. — Он борется за свою жизнь, разве не видишь?
— Я действительно круто замешан в эту историю, ты уже понял, Макс. Да, я воспользовался отмычкой.
— У меня друзья-оригиналы-маргиналы, — вставил Сема с ядовитой иронией. — Шарил тут по полкам…
Доктор пожал плечами.
— Роковые обстоятельства. Маску я обнаружил сразу в семейном алтаре, так сказать. Стало мне не по себе как-то, странно, жутко. Неля со стены смотрит… И ведь был намек, что она из-за Верочки погибла. Я напал на след — совершенно интуитивно (мистическая деятельность подсознания) ощутил их присутствие… мертвых. Открыл ящик письменного стола и среди всевозможных ювелирных вещиц обнаружил вот что, — Иван Петрович достал из сумки крошечные золотые часики. — Узнаешь, Сема?
— Надо же! — отозвался ювелир. — Начисто о них забыл. Вот ведьма, а?
— Не она ведьма, — возразил доктор, — а ты скупердяй.