— Евдокию Боброву никто в отравлении не обвиняет, — перебил Мирошников на полуслове защитительную речь Кати. — Точнее, возникли некоторые сомнения вначале, уж слишком девчонка была не в себе.
— Не в себе?
— Болезненные галлюцинации.
— Боже мой! Но ведь она сообщила в милицию о случившемся?
— Она. Позвонила со станции, вопила так, будто ее убивают. Однако картина вскоре начала проясняться. А уж теперь, после вашей записки…
— А мне ничего не ясно.
— Вы не знаете подоплеки. Тут наследственность: полгода назад отец Глеба Воронова точно так же покончил с собой.
— Точно так же?
— Вплоть до деталей: коньяк «Наполеон», цианистый калий, в том же садовом кресле, смерть наступила с девяти до десяти вечера. Знаете, он даже улыбался. Я как раз вел то дело, ну, вспомнил и сопоставил.
— Из-за чего отравился отец?
— Конкретная причина не установлена. Жена и сын покойного подсказали: с юности страдал депрессией, выражающейся в тяге к самоубийству. И прежде были попытки.
— Господи, как страшно!
— Да уж… если б вы знали, с какими психическими аномалиями нам приходится сталкиваться.
— Отец оставил записку?
— Там все честь по чести: прощается, просит прощения, не винит.
— У кого он ее оставил?
— На столе перед ним лежала, чуть подмочена коньяком, видно, рука дрогнула. Там же связка ключей от квартиры и дачи. Словом, все сходится.
— Где же они взяли яд?
— Оригинальный у нас с вами допрос получается, правда?.. Ну, так уж и быть, случай необычный. Жена Воронова — лаборантка в НИИ, он приходил к ней на работу.
— И Глеб в лаборатории взял?
— Не думаю. После нашего визита весной там, кажется, порядок строгий навели. Во всяком случае, обещали. У меня наметился такой вариант. Отец с сыном должны были кое-что с дачи в Москву перевезти. Глеб подъехал позже (в пол-одиннадцатого вызвал милицию) и увидел мертвого отца. Представляете, какое потрясение? На этой почве он впоследствии и… В общем, мы обнаружили под столом скомканный листок из записной книжки (не записку, а другой) со следами цианистого калия. Очевидно, покойный в этой бумажке принес яд. Вот я и думаю: не прихватил ли сын еще до прибытия следственной группы оставшуюся, может быть, часть порошка? Его не обыскивали.
— И сейчас бумажку обнаружили?
— В том-то и дело: под столом, скомканную, с теми же следами. Только листок из книжки сына.
— А вам не кажется странным, что все повторено точь-в-точь?
— Конечно, странно — для нормального. А для человека, одержимого манией, — как раз очень характерна, даже обязательна, я бы сказал, идентичность способов и стилей.
— Значит, вы считаете дело законченным?
— В принципе законченным.
— А мне хотелось бы… — сказала Катя нерешительно. — Можно вас еще кое о чем спросить?
— Зачем вам все это? Любопытство мучает?
— Что-то мучает, сама не пойму. Пожалуйста!
Мирошников, лысый, рыхлый, словно согнувшийся под грудой дел, взглянул на наручные часы.
— Даю вам пять минут.
— Чьи отпечатки обнаружили на даче?
— Самоубийцы, его матери и Евдокии Бобровой.
— У отца тоже стоял коньяк с водой на столе?
— Нет, только коньяк.
— А Глеб запил коньяк водой?
— Ингредиентов цианистого калия в воде не обнаружено.
— Зачем самоубийце была нужна вода?
— Он же с пьянки приехал, может, страдал от жажды.
— Но его ждала смерть, он знал!
— Человек в таком состоянии за себя не отвечает.
— В каком? Разве он был сильно пьян?
— Да нет… вскрытие показало. Во всяком случае, он принес из колодца полное ведро воды.
— Тогда, ночью принес?
— Да. Вокруг ведра на лавке свежие потеки, на ручке его отпечатки пальцев.
— Глеб все задумал и исполнил, как отец; а «Наполеон» в моем доме появился совершенно случайно.
— Да этого пойла сейчас на каждом шагу… вполне вероятно, что именно бутылка у вас на столе и заставила человека с надорванной психикой ускорить развязку.
— Хорошо. Зачем тогда он позвал с собою Дуню?
— Чтоб кто-то обнаружил труп, лучше не мать — так он, возможно, рассуждал. Или более глубокое извращение: кого-то напугать после смерти. И такое бывает. Он ведь и за столом угрожал, речи держал, так?
— А матери он звонил?
— Да, из автомата. Сказал, что едет на дачу.
— И последнее. Николай Иванович, вы говорили об идентичности стилей… но записку он оставил у меня.
— Случайно, по пьянке…
— Но…
— Вы видели, как он ее писал?
— Нет.
— Значит, написал заранее. Он ведь готовил уроки в школьной тетради, в клеточку. А на вечеринке — ну, просто обронил. Они же в роке дергались.
— Дергались, — Катя вздохнула. — Меня поразил текст… словно он кого-то обвиняет.
— Правильно. Самоубийца обвиняет весь мир. Екатерина… — Мирошников взглянул на лежащий перед ним на столе выписанный пропуск, — …Павловна, а вас этот юноша вообще не поражал?
— Вы правы, — Катя поднялась. — А как его мать?
— В тяжелом состоянии. Сейчас проходит обследование в Кащенко. Как видите, наследственность у покойного — еще та… по обеим линиям.
— А как ее зовут?
— Зачем вам?
— Может, помочь… Ну, передачки.
— A-а. Я было подумал…
— Что?
— Есть люди, знаете, воображающие себя прирожденными детективами.
— Я-то? — Катя усмехнулась. — У меня настолько воображения не хватит.
— А передачки — это хорошо. Ирина Васильевна Воронова. Вы молодец: уложились ровно в пять минут.
На ступеньках прокуратуры стоял Алексей в брезентовой пыльной робе, теребил в руках рабочие рукавицы, явно поджидая ее.
— Вы как тут? — удивилась Катя.
— Доброе утро. Наша стройка неподалеку.
— A-а, генеральские дачи. И от Герасимово неподалеку?
— За шоссе, в лесу.
— Лес моего детства.
— Места грибные. Ну что, самоубийство?
— Представьте себе. Наследственность: его отец отравился на даче полгода назад.
— Цианистым калием?
— Именно. Все точь-в-точь. Дело закрыто. Вы довольны?
— Пожалуй, — ответил Алексей задумчиво. — Пожалуй, доволен.
Они медленно двинулись к железнодорожной станции уютного городка со старой водонапорной башней посреди широкой площади и дешевым базарчиком, крутым мостом над путями, узкой платформой.
— Алексей Кириллович, когда вы вышли от меня всей компанией, то сразу расстались?
— Ну, мальчик куда-то сгинул во тьму, девица со спекулянтом в машину, я проводил Агнию на метро.
— На «Новокузнецкую»?
— Нет, прошлись до «Павелецкой», у нее сигареты кончились, на вокзале достать проще.
— А потом?
— Потом? — Алексей усмехнулся. — Я у нее не ночевал, если это вас интересует.
До Кати вдруг дошло, что перед нею человек неординарный: скрытой силой и волей так и веяло от него. И еще — обаянием, что называется, мужским. «Здоров, как бык. Как же я раньше не замечала? Я ничего не замечаю, потому что всю жизнь сосредоточена только на себе».
— И вы пошли домой?
— В Герасимово той ночью я не ездил. — Он явно издевался над нею. — Пошел домой.
— Вы ведь живете у нас, на Петровской?
— Комнату снимаю: у меня нет московской прописки. Алиби также нет.
— И давно снимаете?
— С февраля.
— А до этого где жили?
— Далеко. Я вас заинтересовал в криминальном плане?
— Нет… просто, — отвечала она неловко. — Просто надо же знать, с кем имеешь дело.
— «Дело» о самоубийстве?
Электричка с визгом затормозила, с заминкой разомкнулись дверцы.
— Что такое «запечатанная тайна мертвых»?
Не отвечая, она прошла в вагон. «Или у меня от страха глаза велики, или этот человек вправду скрывает какую-то тайну».
Уже неподалеку от дома Катя увидела впереди себя Агнию, но не подошла, пошла следом, с новым любопытством («какое упоение, какое сладострастие — выслеживать людей» — всплыли страстные слова) приглядываясь, как интеллектуалка и феминистка неторопливой томной походочкой — прелестная змеючка — движется по Петровской. «Поболтать, очень и очень прилично, по-английски и выдать точный, даже красивый перевод из Джейн Остин. Зачем она берет уроки, платит деньги, наконец? Вначале — да, ей действительно требовалось многое вспомнить, но наверстала она на диво быстро, несомненные способности. Сногсшибательная женщина — нет, «мадемуазель» — в блестящем изумрудном плаще, на высоких каблучках… вот только безволосая с этой идиотской стрижкой. Неужели у меня, как у безнадежно старой девы, развивается комплекс неполноценности?..»
Перевод из «Гордости и Предубеждения» Агния выдала быстро и небрежно, торопясь перейти к новейшим событиям.
— Звонила Вадиму Петровичу, — многозначительная улыбка. — Он был дома.
— Да, приехал, мы вчера перезванивались.
— Ну, что там с Глебом?
— Самоубийство. Я как раз от следователя.
— Ну, ну?
Катя кратко пересказала основные криминальные данные, но Агния этим, конечно, нисколько не удовлетворилась.
— Слушай, Катюш (стиль «мы — подружки» ученица внедрила со второго занятия), когда он пришел сюда впервые?
— Третьего сентября.
— Ты не была с ним раньше знакома? Он действительно пришел впервые?
— Конечно! Я тебя не понимаю.
Агния закурила, по обыкновению не спросив разрешения, и пропела фразу из старинной песенки:
— «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…». Он описал твою улицу, угрюмый дом — правда, угрюмый, — аптеку напротив, в которой яд, и фонарь рядом.
Катя ощутила страх, будто бы давний, ползучий, и показалось вдруг, будто она когда-то видела его лицо, лицо Глеба, но искаженно, как в ином измерении, — во сне. И заметила с холодком:
— Естественно, он видел эту улицу, если ходил ко мне заниматься.
— Он сказал «когда-то», — вскользь бросила змеючка. — И дача по Павелецкой дороге — надо же, все под боком.
— У кого под боком? У меня?
— У всех у вас. Кроме меня, разумеется.
— А кто-то между тем, — сорвалась Катя в непонятном раздражении, — околачивался на вокзале вечером в пятницу.
— Слава Богу, у нас с Кирилычем взаимное алиби. Хотя… я уехала на метро, а он-то остался.
— А ты рассчитывала, что он поедет к тебе? — Катя почувствовала с неприязнью, скорее к себе, чем к Агнии, как втягивается в женский поединок.
— Он мне неприятен, — отозвалась та серьезно и вроде бы искренне. — Неприятен мужчина, испытывающий отвращение к женщинам.
— Отвращение?
— Ну, может, это слишком сильно сказано. Я его в ту пятницу взяла в оборот — так, скуки ради, — неприступен, камень, скала.
— А что, твои чары действуют на всех без исключения?
— Не на всех! — отрезала Агния и словно на секунду постарела. — На занятых — не действуют.
— Чем же занят Алексей Кириллович, по-твоему?
— Он — женоненавистник, поверь моему чутью. И сделай выводы.
Вывод, слишком мерзкий, чтоб его высказывать, пришел в голову сразу. Катя поморщилась. Агния с удовлетворением наблюдала и заметила, опять вскользь:
— Кто любит девочек, кто — мальчиков… сейчас не об этом. Мальчишка отравился сам? Ты в это веришь?
— Верю.
— Ну и спи спокойно.
«Она меня ненавидит», — отчетливо подумала Катя и услышала звонок из прихожей. Конечно, Мирон — его время. Но вместе с ним явился, наконец, долгожданный Вадим.