ГЛАВА 1

Велика была радость Англии. Эдуард послал Альреда ко двору германского императора за своим родственником и племянником Эдуардом, сыном Эдмунда Железнобокого. Еще в детстве отдал его Кнут вместе с братом его Эдмундом на воспитание своему вассалу, королю Шведскому. Утверждают, хотя и бездоказательно, будто Кнут Великий желал, чтобы они были тайно умерщвлены. Однако ж король Шведский отправил их к венгерскому двору, где они были приняты с большим почетом. Эдмунд умер молодым и бездетным; Эдуард женился на дочери немецкого императора и в продолжение смуты в Англии и царствования Харальда, Хардекнута и Эдуарда Исповедника был забыт в своем изгнании до тех пор, пока Эдуард не призвал его в Англию как своего законного наследника.

Велика была радость народа.

Громадная толпа, встретившая вновь прибывших бродила по улицам, когда из старого лондонского дворца, где разместился Этелинг со своим семейством, вышли два тана.

В одном из них мы узнаем Годри, друга Малье де-Гравиля, а в другом, одетом в саксонскую полотняную тунику, широкий плащ с массивной золотой брошью Веббу, кентского тана, который был послом графа Годвина к королю Эдуарду.

– Черт возьми! – воскликнул Вебба, отирая пот со лба, – по неволе вспотеешь, когда приходится протискиваться сквозь такую толпу. Я не согласился бы жить в Лондоне даже за все сокровища короля Эдуарда, горло мое высохло как раскаленная печка... Слава тебе, Господи! Вот там виднеется какая-то харчевня: войдем туда и выпьем по рогу меда.

– Нет, мой друг, – ответил Годри с оттенком презрения, – здесь не место для людей нашего звания. Потерпи немного: мы сейчас дойдем до моста и там найдем приличную компанию и хороший стол.

– Ну так уж и быть! – вздохнул Вебба. – Веди меня, куда хочешь... Утешаюсь мыслью, что познакомлюсь немного с этим ужасным городом и буду по крайней мере в состоянии порассказать своей жене и сыновьям кое-что.

Годри, хорошо знакомый со всем Лондоном, насмешливо улыбнулся. Оба молча продолжали путь; лишь изредка Вебба издавал возглас гнева, когда кто-нибудь нечаянно толкал его в бок, или выражал восторг при виде фокусника, выделывавшего свои удивительные трюки на площади.

Наконец они достигли, по левой стороне Большого моста, ряда маленьких харчевен, которые в то время были в большой моде.

Между этими харчевнями и рекой находился луг, на котором росли небольшие подстриженные деревья, соединенные между собою виноградными лозами. Под ними были расставлены столы и стулья. Здесь постоянно было такое множество посетителей, что нашим друзьям очень трудно было бы найти места, если б Годри не пользовался особенным уважением слуг. Он приказал поставить стол на берегу и подать самые лучшие кушанья и вина, из которых многие были совершенно незнакомы Веббу.

– Это что за птица? – проворчал он.

– О, какой ты счастливец, да тебе ведь попался фригийский фазан! Когда ты съешь его, я предложу тебе отведать маврского пудинга из яиц и икры карпов... Здешние повара готовят это блюдо неподражаемо.

– Маврский пудинг! Помилуй меня, Боже! – воскликнул Вебба, рот которого был набит мясом фазана. – Каким же это образом могли маврские кушанья употребляться на христианском острове?

Годри расхохотался.

– Да ведь здешние повара исключительно мавры, и лучшие лондонские певцы тоже из мавров... Вот взгляни туда: видишь этих серьезных благовидных сарацинов?

– За что же ты называешь этих людей благовидными? – проворчал тихо Вебба. – Разве только за то, что они черномазые, совершенно похожие на обуглившиеся пни? Кто же они такие?

– Богатые торговцы, и благодаря им продажа молодых и хорошеньких девушек на различные рынки поднялись в цене.

– Но из-за этого нас покрыл глубокий позор! – закипятился Вебба. – Этот постыдный торг унизил нас в глазах всех иностранцев!

– Так говорит и Гарольд, и то же проповедуют и все наши священники, – сказал Годри. – Но тебе-то, влюбленному в обычаи наших предков и постоянно насмехающемуся над моим нормандским костюмом и короткими волосами, совестно осуждать то, что заведено чуть ли не Сердиком.

– Гм! – пробурчал Вебба, очевидно, смущенный подобными словами. – Я чту, разумеется, старинные обычаи, они самые лучшие, и торговля людьми имеет, вероятно, разумное начало, которое, безусловно, оправдывает ее, но которого я, к сожалению, не понимаю.

– Ну, Вебба, нравится тебе Эдуард Этелинг? – спросил его Годри, переменив тему разговора. – Он ведь принадлежит к древнему королевскому роду?

Вебба смутился от этого вопроса и, чтобы скрыть это чувство, поспешно схватил большую кружку эля, который ставил выше всех остальных напитков.

– Гм, – промычал он глухо, подкрепившись глотком любимого напитка, – он говорит по-английски хуже Эдуарда Исповедника, а сынок его Эдгар не знает ни единого английского словечка... Потом, эти немецкие его телохранители... Бр-р-р... Если б я раньше знал, каковы эти люди, то поберег бы и себя, и коней вместо того, чтобы мчаться встретить их в Дувре и провожать сюда. Я слышал, будто Гарольд, этот почтенный граф, убедил короля пригласить их сюда; а что делает Гарольд, то все идет на пользу отечеству.

– Это так, – подтвердил с убеждением Годри.

Несмотря на свою приверженность нормандским костюмам и обычаям, он был в душе англичанином и высоко ценил достоинства Гарольда, который успел сделаться не только образцом для всей англосаксонской знати, но и любимцем черни.

– Гарольд доказал, что он ставит Англию выше всех других государств, – продолжал Годри, – если убедил короля Эдуарда вызвать сюда наследника; не надо забывать, что граф сделал это в ущерб собственной пользе.

С того момента, как Вебба упомянул о Гарольде, двое богато одетых мужчин, сидевших немного в стороне и закутанных так, что никто не смог бы рассмотреть их лица, обратили внимание на этот разговор.

– Что же теряет граф? – спросил Вебба.

– Какой ты простофиля! – заметил Годри. – Да представь себе, что король не признал бы Этелинга своим прямым наследником и потом неожиданно отправился бы к праотцам... кто же тогда, по-твоему, должен был вступить на английский престол?

– Ей богу, я ни разу не подумал об этом! – сознался ему Вебба, почесав затылок.

– Утешься, очень многие не думали об этом. А я скажу тебе, что мы бы не избрали никого, кроме Гарольда!

Один из двух подслушивающих хотел было вскочить, но товарищ удержал его вовремя.

– Но мы же избирали до тех пор королей исключительно из датского королевского дома или из рода Сердика, – сказал ему кентиец. – Ты говоришь мне чисто небывалые вещи! Может быть, мы начнем избирать королей из немцев, сарацинов и, наконец, нормандцев?

– Да, вот Этелинг скорее немец, чем англичанин. Поэтому я и говорю: не будь этого Этелинга, кого же избрать как не Гарольда? Он шурин Эдуарда и по матери происходит от северных королей; он вождь всех войск короля и никогда не выходил из битвы побежденным, и всегда предпочитал мир победе; он первый советник в Витане, первый человек во всем государстве...

– Не могу я так скоро взять в толк твои слова, – ответил ему тан, – и какое мне дело, кто король, лишь бы он был достоин королевского трона. Да, Гарольду бы не следовало убеждать короля вызвать Этелинга... Но... да здравствуют оба!!!

– Что ж, да здравствуют оба! – повторил Годри. – Да будет Этелинг английским королем, но... да правит Гарольд! Тогда нам можно спать, не страшась ни Альгара, ни свирепого Гриффита, валлона, которые, правда, благодаря Гарольду укрощены на время.

– Вести доходят к нам чрезвычайно редко; наше графство ограждено от смуты других областей, потому что у нас правит Гарольд, а где орел совьет свое гнездо, туда не залетают хищные коршуны. Я был бы благодарен, если б ты рассказал мне что-нибудь об Альгаре, который управлял целый год у нас графством, а также о Гриффите. Надо же мне вернуться домой умнее, чем я уехал.

– Ну, ты, конечно, знаешь, что Альгар и Гарольд были всегда противниками на заседаниях во Витане? Ты слышал про их споры?

– Да, я и сам внимал им, и говорю по совести, что Альгару нельзя состязаться с Гарольдом на словах, как и в битве!

Один из двух подслушивающих сделал снова движение, хотел было вскочить, но только проворчал какое-то проклятие.

– А все-таки он враг, – проговорил Годри, не заметивший резкого движения незнакомца, – и представляет опасность для Англии и графа. Прискорбно, что Гарольд не вступил в брак с Альдитой, которого желал и покойный отец его.

– Вот как! А у нас в области поют славные песни о любви Гарольда к прекрасной Эдит, о ее красоте говорят чудеса!

– Верно, эта любовь и заставила его забыть про честолюбие!

– Люблю его за это! – сказал на это тан. – Но что ж он не женится? Ее поместья тянутся от суссекского берега вплоть до самого Кента.

– Да она ему родня в шестом колене, а подобные браки у нас не дозволяются; но Гарольд и Эдит уже обручены... И люди поговаривают, будто Гарольд надеется, что когда Этелинг будет королем, то выхлопочет ему разрешение на брак... Но вернемся к Альгару. В недобрый час отдал он свою дочь за Гриффита, самого беспокойного из королей-вассалов, который не смирится, пока не завоюет всего Валлиса, без дани и повинностей, и марки в придачу. Случай открыл его переписку с Альгаром, которому Гарольд передал графство восточных англов; Альгара потребовали немедленно в Винчестер, где собрался Витан... и его присудили к изгнанию, как изменника; ты это, наверно, знаешь?

– Ну, да, – ответил Вебба, – это старые вести. Потом я еще слышал от одного жреца, что Альгар добыл корабли у ирландцев, высадился в северном Валлисе и разбил нормандского графа Рольфа при Гирфорде. Я ужасно обрадовался, узнав, что граф Альгар удалой и добрый саксонец, разбил труса-нормандца... Не стыдно ли королю поручать оборону марок нормандцу?

– Тяжелым было это поражение для короля и всей Англии, – проговорил Годри. – Большой гирфордский храм, построенный королем Этельстаном, был разграблен валлийцами, и самому престолу угрожала опасность, если б Гарольд не подоспел на помощь с большим войском. Нельзя описать всего, что перенесли англичане, как они измучились от походов, трудов и недостатка пищи; земля покрылась трупами людей и лошадей. Пришел и Леофрик в сопровождении Альреда-миротворца. Таким образом война была окончена, и Гриффит присягнул в верности Эдуарду, а Альгар был прощен. Но я знаю, что Гриффит изменит скоро Англии и что только мощная рука графа Гарольда может усмирить Альгара, Поэтому я желал бы царствования Гарольда.

– Как бы то ни было, я все-таки надеюсь, что Альгар перебесится и оставит валлийцев готовить себе петлю на шею, – заметил ему Вебба. – Хотя ему, конечно, далеко до Гарольда, все ж он – истый англичанин, и мы его любили... Ну, а как теперь Тости ладит с нортумбрийцами? Не легко угодить тем, у кого был графом такой вождь, как Сивард.

– Да как тебе сказать? Когда после смерти Сиварда, Гарольд ему оставил нортумбрийское графство, он слушался советов брата, и им были довольны. Но теперь нортумбрийцы начинают роптать: вообще, Тости человек капризный, тяжелый и надменный!

Поговорив еще о событиях дня, Вебба встал и сказал:

– Благодарю тебя за приятную беседу; мне пора отправляться. Я оставил своих сеорлей за рекою, и они ждут меня... Кстати, прости меня, я человек простой. Я знаю, что вам, придворным, нужно немало денег и что когда подобный мне степняк приезжает в столицу, то справедливость требует, чтобы он же и платил, – Вебба вынул из-за пояса огромный кожаный кошелек. – Так как все эти заморские птицы и бусурманские соусы стоят, верно, не дешево, то...

– Как?! – воскликнул Годри, покраснев. – Неужели ты считаешь нас, мидльсекских танов, за таких бедняков, что мы даже не можем угостить и приятеля, приехавшего издалека? Вы, кентские таны, конечно, богачи, однако же попрошу тебя поберечь свои деньги на гостинцы жене.

Вебба, заметив, что товарищ не на шутку обиделся, сунул кошелек обратно за пояс и позволил Годри расплатиться по счету. Потом протянул ему на прощание руку и сказал:

– Хотелось мне сказать пару ласковых слов графу Гарольду, но я не посмел подойти к нему во дворце, так как он показался мне и занятым, и важным. Не вернуться ли мне, чтобы зайти в его дом?

– Ты его не застанешь, – ответил Годри, – мне известно, что он тотчас по окончании беседы с Этелингом, уедет прямо за город. Я и сам должен вечером ехать к нему за реку по делу восстановления крепостей. Ты лучше подожди и приезжай к нам туда; ведь ты знаешь его усадьбу, что на пустошах?

– Нет, мне надо быть дома; где нет глаз хозяина, там везде не порядок... А впрочем, мне достанется от жены за то, что не мог пожать руку Гарольда.

Добрый Годри был тронут любовью тана к Гарольду; он знал, какой вес имел Вебба в Кенте, и хотел, чтобы граф приласкал степняка.

– Зачем же подвергаться гневу своей жены? – ответил он шутливо. – Послушай, когда ты будешь ехать к себе, то на пути увидишь огромный старый дом с развалившимися колоннами...

– Знаю, – прервал тан. – Я заметил это строение, когда проезжал мимо, и видел на пригорке массу каких-то замысловатых камней, которым, говорят, служили ведьмы или бритты.

– Именно! Когда Гарольд уезжает из города, то заворачивает в тот дом, потому что там живет его прелестная Эдит со своей страшной бабушкой. Если подъедешь туда под вечер, то непременно встретишь Гарольда.

– Благодарю тебя, друг Годри, – сказал Вебба. – Извини за мою грубость, я смеялся над твоей стриженой головой; вижу теперь, что ты такой же добрый сакс, как любой кентский хлебопашец... Итак, да хранят тебя боги. – Сказав эти слова, кентский тан пошел быстрым шагом через мост, а Годри стал отыскивать глазами, не найдется ли за одним из столов какого-нибудь приятеля, с которым можно было бы скоротать час другой за азартной игрой.

Как только он отвернулся, оба подслушивавших, которые перед тем только что расплатились с хозяином, удалились в тень одной из аркад, сели в лодку, причалившую к берегу по их знаку, и поехали через реку. Они хранили мрачное, задумчивое молчание, пока не вышли на противоположный берег; здесь один из них отодвинул назад берет, и сразу можно было узнать резкие черты Альгара.

– Что, друг Гриффита, – произнес он с горькой усмешкой, – слышал ты, как мало граф Гарольд полагается на клятву твоего повелителя, когда заботиться об укреплении марок; слышал ли также, что только жизнь одного человека отделяет его от престола – единственного человека, который когда-либо мог принудить моего зятя дать клятву на подданство Эдуарду.

– Вечный позор тому часу! – воскликнул спутник Альгара, в котором по золотому ожерелью и особенной стрижке волос легко было узнать валлийца. – Не думал я никогда, чтобы сын Левелина, которого наши барды ставили выше Родериха Великого, когда-либо согласился признать владычество сакса под кембрийскими холмами.

– Ну хорошо, Мирдит, – ответил Альгар, – ты знаешь, что никогда никакой кембриец не сочтет бесчестием нарушение клятвы, данной саксонцу; наступит час, когда львы Гриффита снова будут душить стада гирфордских баранов.

– Дай-то Бог! – сказал злобно Мирдит. – Тогда граф Гарольд передаст Этелингу саксонскую землю по крайней мере без кембрийского королевства.

– Мирдит, – произнес Альгар торжественно, – не Этелинг будет царствовать в Англии. Тебе известно, что я первым обрадовался его приезду и поспешил в Дувр встретить его. Когда я увидел его, мне показалось, будто он отмечен печатью близкой смерти; деньгами и подарками подкупил я доктора-немца, который пользует принца, и узнал, что в Этелинге скрыт зародыш смертельной болезни, о чем он сам и не подозревает. Ты знаешь, у меня есть причины ненавидеть графа Гарольда... Даже если бы мне одному пришлось противиться его восшествию на престол, он не взошел бы на него иначе, как перешагнув через мой труп. Когда говорил клеврет его, Годри, я почувствовал, что он говорил правду: если Этелинг умрет, то ни на чью голову не может быть надета корона, кроме головы Гарольда.

– Как?! – воскликнул кембрийский вождь сурово. – И ты так думаешь?

– Не думаю, а убежден в этом... Вот почему, любезный Мирдит, мы не должны ждать, чтобы он обратил против нас все силы английского королевства. Теперь, пока жив Эдуард Исповедник, есть еще надежда: король любит тратиться на разные изображения и на своих монахов, но не очень-то щедр, когда дело идет о существенной пользе, притом он вовсе не так недоволен мною, как высказывает... Он, бедняжка, воображает, что когда будет натравливать одних графов на других, то сам будет сильнее. Пока Эдуард жив, руки у Гарольда связаны, поэтому, Мирдит, поезжай обратно к королю Гриффиту и скажи ему все, что я говорил. Скажи ему, что лучшим временем для возобновления войны будет время смут и беспокойства, которое настанет со смертью Этелинга; что если мы успеем заманить Гарольда в валлийские ущелья, то не может быть, чтобы не нашлось средств для гибели этого врага. А кому тогда быть английским королем?... Род Сердика исчезнет, слава Годвина кончится со смертью Гарольда; Тости ненавидят в его собственном графстве; Гурт слишком тих и кроток, а Леофвайн не склонен к честолюбивым замыслам... Кому же быть тогда английским королем? И я возвращу Гриффиту гирфордское и ворчестерское графства... Поезжай же скорее, Мирдит, и не забудь того, что я тебе наказал.

– А клянешься ли ты, что, став королем, избавишь Кембрию от всяких податей?

– Кембрийцы будут вольны, как птицы в поднебесье... Я клянусь тебе в этом! Вспомни слова Гарольда к кембрийским вождям, когда он принимал присягу Гриффита на подданство.

– Помню! – ответил Мирдит, побагровев от гнева.

Альгар продолжал:

– «Помните, – говорил он, – вожди кембрийские, и ты, король Гриффит, что если вы еще раз принудите английского короля грабежом, убийством и нарушением клятвы вступить в ваши пределы, то мы исполним свой долг. Дай Бог, чтобы ваш кембрийский лев не тревожил нашего покоя, иначе нам придется из человеколюбия подрезать ему когти». Гарольд, как все спокойные и холодные люди, говорит меньше, чем думает! – добавил Альгар. – А став королем, воспользуется случаем, чтобы пообрезать вам когти.

– Ладно! – ответил Мирдит со зловещей улыбкой. – Я теперь пойду к своей дружине, которая дожидается меня на постоялом дворе... Нам не следует часто показываться вместе!

– Да, отправляйся с миром! Не забудь моего поручения к Гриффиту.

– Не забуду! – сказал торжественно Мирдит, поворачивая к постоялому двору, где останавливались валлийцы, потому что хозяин его был тоже валлиец, а они очень часто приезжали в столицу из-за смут в отечестве.

Дружина вождя состояла из десяти человек знатного рода; они не пировали, к прискорбию хозяина, а лежали в саду равнодушные к удовольствиям лондонской жизни, и слушали песню одного из товарищей о делах былого. Вокруг паслись их малорослые косматые лошадки. Мирдит подошел и, убедившись, что между ними нет постороннего, махнул рукою певцу, который тотчас замолк. Тогда Мирдит начал что-то говорить своим соотечественникам на кембрийском языке; речь его была коротка, но сверкающие глаза и неистовая жестикуляция сопровождали ее. Его увлеченность передалась всем слушателям; они вскочили на ноги и со свирепым восклицанием кинулись седлать своих маленьких лошадок. А один выбранный Мирдитом вышел тотчас из сада и пошел к месту, но немедленно вернулся, увидев на нем всадника, которого толпа радостно приветствовала восклицанием: «Гарольд!»

Гарольд, отвечая ласковой улыбкой на приветствия народа, проехал мост и выехал на пустоши, тянувшиеся на протяжении всей кентской дороги. Он ехал медленно, погруженный в раздумье. Не успел он проехать и половины пути, как услышал позади частый, но глухой топот некованых копыт; он тотчас обернулся и увидел отряд конных валлийцев. По этой же дороге ехало одновременно несколько человек, спешивших на празднество; эти люди смутили, очевидно, валлийцев, и они свернули в сторону и поехали лесом, держась его опушки. Все это возбудило подозрение графа; хотя он не думал, чтобы лично у него могли быть враги. Несмотря на то, что из-за строгости законов о разбойниках большие дороги в последние годы царствования саксонских королей были гораздо безопаснее, чем несколько столетий спустя под управлением следующей династии, когда саксонские таны стали сами атаманами разбойников, тем не менее возмущения, возникшие при Эдуарде, расплодили немало распущенных наемников, за которых, конечно, было трудно ручаться.

Гарольд имел при себе секиру, с которой саксы почти никогда не расставались, да еще меч. Заметив, что дорога стала пустеть, он пришпорил коня, и был уже виден языческий храм, когда одна стрела пролетела внезапно мимо его груди, а другая поразила коня. Граф быстро вскочил, но десять мечей уже сверкали перед ним, так как валлийцы спешились после падения его лошади. К счастью Гарольда, только двое из них имели с собой стрелы, которыми валлийцы владели с редким искусством; выпустив их, они схватились за мечи, заимствованные у римлян, и бросились на графа. Гарольд ловко владел всем распространенным в то время оружием; он правой рукой сдерживал напор, а левой отражал удары мечом. Он убил того, кто стоял ближе всех, ранил сильно другого, но сам получил три раны. Он мог спастись, только пробившись сквозь круг свирепых неприятелей. Граф схватил меч в правую руку, обернул левую полой плаща в виде щита и мужественно бросился на острые мечи. Пал один из врагов, сраженный в сердце, повалился другой, а у третьего Гарольд выбил меч. Громко звал он на помощь, быстро убегая, останавливаясь только, чтоб отражать удары. Снова пал один враг, снова свежая кровь обагрила одежду молодого Гарольда. В эго мгновение на зов его откликнулся такой резкий, пронзительный и почти дикий крик, что все невольно вздрогнули. Валлийцы не успели возобновить атаку: пред ними вдруг оказалась женщина.

– Прочь отсюда, Эдит! Боже мой! Прочь отсюда! – крикнул граф, которому страх, впервые овладевший его бесстрашным сердцем, возвратил сразу силы. Оттащив Эдит в сторону, он выступил опять против своих врагов.

– Умри! – проревел самый свирепый воин, меч которого ранил уже дважды Гарольда.

С бешенством ринулся Мирдит с товарищами на Гарольда, но в это же мгновение Эдит стала щитом своего жениха, не стесняя движений его правой руки. Видя это, валлийцы опустили мечи. Эти люди, не колебавшиеся убить человека для блага своей родины, были потомками доблестных воинов и считали позором поднять руку на женщину. То, что спасло от смерти Гарольда, спасло и Мирдита: подняв поспешно меч, он открыл свою грудь, но Гарольд, несмотря на свой гнев и страх за жизнь своей Эдит, не захотел воспользоваться этой оплошностью.

– Зачем вам моя жизнь? – спросил спокойно граф. – Кого в огромной Англии мог обидеть Гарольд?!

Слова эти рассеяли удивление и разбудили мщение: меч Мирдита сверкнул над головой графа. Он скользнул по клинку, подставленному графом, и клинок Гарольда вонзился в грудь Мирдита: он рухнул на землю. Сеорли римской виллы, услышавшие крики, поспешили на помощь, вооруженные чем попало, в то же время из леса раздались оклики, и на опушку выехал Вебба со своими всадниками. Валлийцы, оставшись без вождя, бежали с быстротой, которой они отличались; подзывая своих лошадок, с фырканьем прискакавших на их зов. Беглецы хватали первую попавшуюся под руку лошадь и садились на нее; лошади, оставшиеся без всадников, останавливались у трупов убитых хозяев, жалобно ржали, но потом, покружившись около прибывших всадников, с диким ржанием бросились вслед за валлийцами и исчезли в лесу. Несколько человек из дружины Веббы кинулись в погоню за беглецами, но напрасно, потому что они уже скрылись в густом лесу. Вебба же с остальными воинами и с сеорлами Хильды бросился к месту, где Гарольд, истекая кровью, был еще на ногах и, забыв о себе, радовался, что Эдит невредима. Вебба сошел с коня и, узнав Гарольда, спросил его заботливо:

– Вовремя мы подоспели? Ты истекаешь кровью... Как ты себя чувствуешь? Успокой меня, граф!

– В моих жилах осталось еще довольно много крови, чтобы принести пользу Англии, – ответил он со спокойной и ясной улыбкой.

Но едва граф успел произнести эти слова, как голова его опустилась на грудь, и его отнесли в глубочайшем обмороке в старинный дом пророчицы.

 

ГЛАВА 2

Хильда не выразила удивления при виде окровавленного и бледного Гарольда. Вебба, до которого доходили рассказы о ее чародействе, был уже готов подумать, что страшные разбойники на крошечных косматых лошадках были демоны, духи, вызванные и посланные Хильдой для того, чтобы наказать жениха ее внучки Эдит. Подозрения тана еще больше усилились, когда раненого внесли по крутой лестнице в ту самую комнату, где он увидел загадочный достопамятный сон, и Хильда удалила из нее всех присутствующих.

– Нет, – заметил ей Вебба, – жизнь графа слишком дорога, чтобы оставлять его на попечение женщины... и притом чародейки. Я поеду в столицу за его постоянным врачом и прошу тебя помнить, что ты и все твои люди ответите головой за безопасность графа.

Гордая внучка королей не привыкла к такому обращению. Она быстро обернулась и взглянула так грозно и повелительно, что смелый тан смутился. Указывая на дверь, она сухо сказала:

– Уходи отсюда! Жизнь графа спасла женщина. Уходи же немедленно!

– Не тревожься за графа, добрый и верный друг, – прошептала Эдит, стоявшая как статуя у постели Гарольда. Тан был глубоко тронут ее кротким голосом и вышел, не ответив.

Хильда ловко и искусно стала осматривать раны больного, нанесенные в грудь и плечо; обмыла их. Эдит глухо вскрикнула и, склонив голову к руке жениха, прильнула к ней губами. Ее сердце забилось, когда она увидела, что на груди Гарольда, по местному обычаю, выколот талисман, называемый также узлом обручения, а посреди его ее имя «Эдит».

* * *

Благодаря ли волшебному врачеванию Хильды или заботе Эдит, Гарольд скоро поправился. Он был, может быть, рад случаю, удержавшему его на римской вилле.

Он отослал врача, которого все-таки прислал ему Вебба, и спокойно вверился искусству и познаниям Хильды. Счастливо текло время под древним римским кровом.

Не без суеверного волнения, в котором было больше нежности, чем страха, узнал Гарольд, что тайное предчувствие опасности, угрожавшей ему, смущало сердце Эдит, и она просидела все утро на кургане, ожидая его. Не этим ли фюльгия спасла его от смерти?

Было действительно что-то загадочное, похожее на истину в утверждении Хильды, что его дух-хранитель носит образ Эдит: вернее был каждый шаг, светлы все дни Гарольда с тех пор, как сердца их соединились в любви. Суеверное чувство слилось с земной страстью; в любви Гарольда была такая глубина, такая чистота, которая встречается крайне редко у мужчин. Одним словом, Гарольд привык видеть в Эдит только доброго гения и счел бы святотатством все, что бросило бы тень на ее непорочность. С благородным терпением ждал он, пока текли месяцы и годы, и довольствовался одной отдаленной надеждой.

* * *

В один прекрасный летний день Эдит с Гарольдом сидели среди мрачных колонн друидского храма. Они вспоминали прошлое и мечтали о будущем, когда Хильда подошла к ним и, опершись о жертвенник Тора, сказала:

– Помнишь, как недоверчиво я смеялась, Гарольд, когда ты старался уверить меня, что и для Англии, и для тебя будет лучше, если Эдуард вызовет Этелинга? Помнишь, я еще ответила тебе: «Слушаясь единственно своего рассудка, ты только исполняешь волю судьбы, потому что прибытие Этелинга еще скорее приблизит тебя к цели твоей жизни; но не от Этелинга получишь ты награду своей любви, и не он взойдет на престол Этельстана»?

– Что ты хочешь рассказать мне? Неужели о каком-нибудь несчастии, постигшем Этелинга? – воскликнул Гарольд в сильном волнении, вскакивая со своего места. – Он казался больным и слабым, когда я видел его, но я надеялся, что воздух родины и радость укрепят его.

– Слушай внимательнее, – проговорила Хильда, – это пение за упокой души сына Эдмунда Железнобокого.

Действительно, в это время раздались какие-то унылые звуки. Эдит пробормотала молитву, потом она обратилась к Гарольду:

– Не печалься, Гарольд, и не теряй надежды!

– Еще бы не надеяться, – заметила Хильда, гордо выпрямляясь во весь рост, – только глухой может не расслышать и не понять, что в этом погребальном пении выражается и радостное приветствие будущему королю.

Граф вздрогнул, глаза его засверкали, как угольки, грудь вздымалась от волнения.

– Оставь нас, Эдит, – приказала Хильда вполголоса. Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма, Хильда обратилась к Гарольду и, подведя его к надгробному камню сакса, произнесла: – Я говорила тебе тогда, что не могу понять тайны твоего сна, пока Скульда не просветит моего разума; говорила также, что погребенный под этим камнем является людям за тем только, чтобы возвестить о дальнейшей судьбе дом Сердика; вот и свершилось: не стало преемника Сердика. А кому же явился великий Синлека, как не тому, кто возведет новый род королей на престол Англии?

Дыхание Гарольда прервалось в груди, краска покрыла его щеки и лоб.

– Я не могу отрицать твоих слов, – ответил он. – Ты ошибаешься только в том, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех пор, пока сын Этелинга не достигнет лет, когда старики могут признать его вождем... Иначе же я тщетно осматриваюсь кругом по всей Англии и ищу будущего короля; предо мной возникает только собственный образ. – Сказав это он поднял голову, и царское величие осенило его чело, как будто на нем уже сиял венец. – Если это исполнится, – продолжал он, – я приму это признание, и Англия возвеличится в мое правление!

– Пламя вспыхнуло, наконец, из тлеющего угля; наступил и тот час, который я давно предвещала тебе, – проговорила Хильда.

– И тогда Эдит, жизнь которой ты спасла от верной смерти, будет вся безраздельно принадлежать мне! – воскликнул пылко граф. – Однако этот сон, все еще не забытый, из которого я смутно помню одни только опасности, борьбу и торжество... Способна ли ты разгадать его смысл и указать, что в нем предвещает успех?

– Гарольд, – ответила Хильда, – ты слышал в конце своего сна песни, которые поются при венчании королей; ты будешь венценосным королем, но страшные враги окружать тебя, и это предвещают в твоем сне лев и ворон. Две звезды на небе знаменуют, что день твоего рождения был в то же время днем рождения врага, звезда которого и погубит твою звезду. Я не провижу далее... Не хочешь ли ты сам узнать значение из уст приведения, пославшего сон? Стань возле меня на могиле саксонского воина; я вызову Синлеку, заставлю его научить живого... Чего мертвый, может быть, не захочет открыть мне, то душа воина откроет для другого воина.

Гарольд слушал ее с задумчивым вниманием, гордость и рассудок его не удостоились предсказания Хильды. Впрочем, его рассудок привык считать их бреднями; Гарольд ответил с привычной улыбкою:

– Рука того, кто хочет взять царский венец, должна держать оружие, а человек, желающий охранять живых, не должен знаться с мертвыми.

 

ГЛАВА 3

В характере Гарольда с этого времени произошли большие перемены. Он действовал до этого без расчета: природа и обстоятельства, а не соображения ума возвели его на эту высоту. Теперь он стал сознательно возводить основание будущего и расширять пределы своей деятельности, чтобы удовлетворить честолюбие. Политика примешивалась в нем к чувству справедливости, сникавшему ему общее уважение, и к великодушию, заслужившему ему народную любовь. Прежде он, несмотря на свое миролюбие, не заботился о вражде, которую мог вызвать, слепо подчинялся внушениям своей совести; теперь же он начал заботиться о том, чтобы прекратить старую вражду и соперничество. Он завел дружбу со своим дядей Свейном, королем Датским, и искусно пользовался влиянием среди англодатчан, которое давало ему происхождение матери. Он также благоразумно старался ослабить вражду, которую священники всегда питали к дому Годвина; скрывал свое презрение к ним, щедро одаривал храмы, в особенности вельтемский, оказавшийся в нищете. Храмы, пользовавшиеся его расположением и щедротами, принадлежали к числу тех, которые наиболее славились нравственностью священников, милосердием к бедным и смелой оглаской злоупотреблений и пороков знатных людей. Он не думал, подобно герцогу Нормандскому, образовать Коллегию искусств: это еще было невозможно в невежественной, грубой Англии; ему просто хотелось, чтобы святые отцы сочувствовали необразованному народу, помогали ему словом и делом. Образцами он избрал в вельтемском монастыре двух братьев низкого происхождения, Осгода и Эйльреда. Первый из них был замечателен мужеством, с каким проповедовал отшельникам и танам, что освобождение рабов – богоугодное дело; другой был женат по обыкновению саксонских священников и отстаивал этот обычай от нормандцев: он даже отказался от звания тана, предложенного ему с условием бросить свою жену. После смерти жены он защищал по-прежнему законность брака священников, прославился в особенности своими обличениями людей, отличающихся пороком и цинизмом.

Постепенно все голоса сливались в один похвальный и понемногу люди свыклись с вопросом: «Если Эдуард умрет прежде, чем Эдгар сын Этелинга достигнет совершеннолетия, где тогда искать другого короля, подобного Гарольду?»

Альгар был единственным соперником его могущества и единственным врагом, которого ничто не могло смягчить и которому его наследственное имя обеспечило привязанность всего саксонского народа; беспокойный же дух Альгара сделал его кумиром датчан Восточной Англии. Став после смерти отца графом Мерсии, Альгар воспользовался усилием власти, чтобы вызвать мятеж. Он, как и в первый раз, был осужден к изгнанию и вступил вновь в союз с беспокойным Гриффитом. Весь Валлис восстал; неприятель занял марки и опустошал их. В это критическое время умер Рольф, слабый граф Гирфордский, а бывшие под его начальством нормандские наемники взбунтовались против новых вождей. Норвежские викинги стали грабить западные берега, вошел в устье Меная и присоединился к флоту Гриффита. Англосаксонское государство стало на край гибели, но Эдуард создал общее ополчение, и Гарольд с королевскими войсками вышел против мятежников.

Гибельны были валлийские ущелья; в них были перебиты почти все войны Рольфа. Саксонское войско никогда еще не одерживало победы в кембрийских горах, и никогда еще саксонский флот не мог справиться с кораблями грозных норвежских викингов. Первая неудача Гарольда могла погубить все дело.

* * *

В один жаркий августовский день по живописной местности марок ехали двое всадников. Младший из них, очевидно, был нормандцем, это доказывали его коротко остриженные волосы, маленький бархатный берет и красивая одежда. Золотые шпоры отличали в нем рыцаря. За ним следовал его оруженосец, ведя на поводу великолепного боевого коня, а в конце тихо плелись три тяжело нагруженные лошади, сопровождаемые тремя рабами. На этих несчастных лошадях был навален не только целый арсенал, но и громадное количество вин, провианта и всевозможные одежды. Все это принадлежало молодому рыцарю. Арьергард составлял небольшой отряд легко вооруженных ратников.

В спутнике рыцаря можно было узнать коренного сакса. Его небольшое квадратное лицо весьма резко отличалось от красивого, благородного профиля юноши. У оруженосца были громадные усы и невероятно густая борода. Кожаная туника его, ниспадавшая до колен, стягивалась на талии широким ремнем, а наверх был надет плащ без рукавов, скрепленный на правом плече большой брошью. На голове красовалось что-то вроде тюрбана. В довершение его портрета скажем, что открытая его грудь вся была испещрена девизами, а некрасивое лицо свидетельствовало о том, что он не лишен некоторой гордости и своеобразного ума.

– Сексвульф, милый друг, – начал рыцарь, обращаясь к саксонцу, – я прошу тебя смотреть на нас с меньшим пренебрежением, потому что нормандцы и саксы происходят от одного и того же корня, и наши предки говорили на одном языке.

– Может быть, язык датчан тоже немного отличается от нашего, но это не мешало им жечь наши дома и резать нас, как кур.

– Ну, что поминать о старине! Ты, впрочем, очень кстати сравнил нормандцев с датчанами... Видишь ли, последние стали очень мирными английскими подданными.

– Не лучше ли оставить этот бесполезный разговор? – сказал сакс, инстинктивно чувствовавший, что ему не переспорить ученого рыцаря, но понимавший, что нормандец недаром заговорил с ним таким дружеским тоном. – Я никогда не поверю, мессир Малье, или Гравель, не взыщи, если я не так величаю тебя, я ни за что не поверю, чтобы саксы с нормандцами когда-либо искренно полюбили друг друга... А вот и монастырь, в котором ты желал остановиться.

Саксонец указал на низкое, грубое, деревянное здание, стоявшее на самом краю болота, кишащего улитками и разного рода гадами.

– Хотелось бы, друг Сексвульф, чтоб ты видел нормандские храмы, – сказал Малье де-Гравиль, презрительно пожав плечами, – они выстроены из камня и красуются в самых прелестных местностях! Наша графиня Матильда понимает толк в архитектуре и выписывает техников из Ломбардии, где обретаются самые лучшие зодчие.

– Ну, уж прошу тебя не рассказывать это королю Эдуарду! А то он, чего доброго, захочет подражать нормандцам, а в казне и так уже почти пусто.

Нормандец набожно перекрестился, как будто Сексвульф возвел хулу на Бога.

– Ты, однако, не очень-то уважаешь монастыри, достойный саксонец, – заметил он.

– Я воспитан в труде и терпеть не могу тунеядцев, которые поглощают заработанное мною, – пробурчал Сексвульф. – Разве тебе неизвестно, что одна треть всех земель Англии принадлежит священникам?

– Гм! – промычал нормандец, который, несмотря на все свое благочестие, прекрасно умел пользоваться грубой откровенностью своего спутника. – Мне кажется, что и у тебя есть причины быть не совсем довольным в этой веселой Англии, мой друг!

– Да, и я не скрываю этого... Главное различие между тобой и мной именно в том, что я смело могу высказывать свои мнения, между тем как ты за откровенность в своей Нормандии можешь поплатиться и жизнью.

– Ну уж, замолчи лучше! – воскликнул Малье де-Гравиль презрительно, причем глаза его гневно засверкали. – Каким бы строгим судьей и славным полководцем ни был герцог Вильгельм, все-таки его бароны и рыцари никогда не унижаются пред ним и не любят держать язык за зубами.

– Может быть, но это только таны... Ну, а сеорлы? Что скажешь о них, могут ли и они высказывать свое неудовольствие и открыто заявлять, что они думают о тане и начальниках, как мы это делаем?

Нормандец чуть было не ответил отрицательно, но, к счастью, опомнился вовремя и произнес снисходительно:

– Каждое сословие имеет свои обычаи, дорогой Сексвульф, а если б герцог Вильгельм стал королем Английским, то тоже не стеснял бы сеорлей.

– Что-о-о? – вскликнул Сексвульф, покраснев до ушей. – Герцог Вильгельм – король Английский? Что за чушь ты болтаешь, мессир Малье? Да может ли когда-нибудь нормандец стать королем Английским?

– Ну, а почему эта мысль показалась тебе такой оскорбительной? Твой король бездетен, Вильгельм же родственник его и любим им как брат; если б Эдуард передал ему престол... – с гневом ответил Малье де-Гравиль.

– Престол вовсе не для того существует, чтобы его передавали из рук в руки, словно вещь какую! – в бешенстве заревел Сексвульф. – Неужели ты воображаешь, что мы коровы или бараны... или домашний скарб какой, который можно передавать по наследство, а? Воля короля хоть и уважается, но пока это не вредит интересам народным... На то у нас есть и Витан, который имеет полное право противоречить королю... Какими бы это судьбами мог твой герцог сделаться королем Английским?! Ха-ха-ха!

– Скотина ты этакая! – пробормотал рыцарь, а потом сказал вслух: – Почему ты так сочувственно говоришь о сеорлах? Ты ведь вождь, чуть ли не тан?

– Я сочувствую им потому, что сам родился сеорлем от сеорла, хотя внуки мои, наверное, будут танами, а, может быть, даже и графами.

Де-Гравиль невольно отъехал немного в сторону от Сексвульфа, как будто ему стало унизительно ехать рядом с сыном сеорла.

– Я никак не могу понять, как это ты, будучи рожден сеорлем, мог сделаться начальником войска у графа Гарольда!? – произнес он высокомерно.

– Где ж тебе понять это! – огрызнулся саксонец. – Но я уж так и быть расскажу, как это случилось. Знай же, что мы, сеорли, помогли Клапе перекупить владение графа Гарольда, которое было отобрано у него, когда король приговорил весь род Годвина к изгнанию; кроме этого, мы получили еще и другой дом его, который попал было к одному нормандцу. Мы пахали землю, следили за стадами и поддерживали здания, пока граф не вернулся из изгнания.

– Значит у вас, сеорлей, были собственные деньги? – воскликнул де-Гравиль с жадностью.

– Чем же мы откупились бы от неволи, если б у нас не было денег? Каждый сеорл имеет право работать несколько часов в день на себя... Ну, мы и истратили все наши заработки в пользу графа Гарольда. Когда он вернулся, то пожаловал Клапе столько земли, что он сразу же сделался таном, а помогавшим Клапе дал волю и земли, так что многие из них теперь имеют свой плуг и порядочные стада. Я же, как человек неженатый, любя графа всем сердцем, попросил позволить мне служить в его войске.

– Теперь-то я понял, – ответил де-Гравиль задумчиво.

– Но сеорли все-таки никогда не могут достичь высшего положения, поэтому им должно быть совершенно безразлично, кто у них король – нормандец или бородатый сакс.

– В этом ты прав, это им действительно безразлично, потому что многие из них воры и грабители или, по крайней мере, происходят от них, а у остальных предки варвары, побежденные когда-то саксонцами. Им нет никакого дела до государства и его судьбы, но все же и они не совсем лишены надежды, потому что о них заботятся священники, и это, признаться, делает им честь. Каждый из их владельцев, – продолжал сакс, – успокаиваясь после волнений, обязан освободить трех рабов в своих вотчинах, и редко кто из эрлов умирает, не даровав нескольким из своих людей свободу, а сыновья этих освобожденных уж могут быть танами, чему есть примеры.

– Непостижимо! – воскликнул нормандец. – Но, наверно, они еще носят на себе признаки своего низкого происхождения и должны терпеть презрение природных танов?

– Вовсе нет, да я и не могу согласиться с тем, чтобы их было за что презирать; ведь деньги – деньгами, а земля остается той же землею, в чьих руках она ни была бы. Нам буквально все равно, кто был отцом человека, владеющего, например, десятью десятинами земли.

– Вы придаете громадное значение деньгам и земле, но у нас благородное происхождение и славное имя ставятся гораздо выше, – заметил де-Гравиль.

– Это потому, что вы еще не выросли из пеленок, – ответил Сексвульф насмешливо. – У нас есть очень хорошая пословица: «Все происходят от Адама, исключая Тиба, пахаря; но когда Тиб разбогатеет, то мы все называем его милым братом».

– Если вы обладаете такими низкими понятиями, нашим предкам, норвежцам и датчанам, разумеется, не стоило большого труда побеждать вас! Любовь к старинным обычаям, горячая вера и почтение к благородным родам – самое лучшее оружие против врагов...

С этими словами сир де-Гравиль въехал во двор храма, где он был встречен каким-то священником, который повел его к отцу Гильому. Последний несколько минут с радостью и изумлением оглядывая прибывшего с головы до ног, а потом обнял его и от души расцеловал.

– Ах, дорогой брат, – воскликнул Гильом по-французски, – как я рад видеть тебя, ты и вообразить себе не можешь, как приятно видеть земляка в чужой стране, где нет даже хороших поваров!

– Так как ты упомянул о поварах, почтенный отец, – сказал де-Гравиль, расстегивая свой крепко стянутый кушак, – то имею честь заметить тебе, что я страшно проголодался, так как не ел ничего с самого утра.

– Ах, ах! – завопил Гильом жалобно. – Ты, видно, и понятия не имеешь, каким лишениям мы тут подвергаемся. В нашей кладовой почти нет ничего, кроме солонины да...

– Да это просто дьявольское мясо! – воскликнул де-Гравиль в ужасе. – Я, впрочем, могу утешить тебя: у меня есть с собою разные припасы: пулярки, рыба и снедь, достойная нашего внимания; есть и несколько бутылок вина из ягод, слава Богу, нездешних виноградников. Следовательно, тебе только остается объяснить своим поварам, как придать кушаньям более съедобный вид.

– Ах, у меня нет даже повара, на которого я мог бы вполне положиться! – продолжал Гильом жалобным тоном. – Саксонцы понимают в кулинарном искусстве ровно столько же, сколько и в латыни, то есть ровно ничего. Я сам пойду на кухню и буду следить за всем, а ты пока отдохни немного, а потом прими ванну. Надо тебе заметить, что саксы довольно чистоплотны и очень любят полоскаться в воде... Этому они, должно быть, научились у датчан.

– Я давно уже это заметил: даже в самых бедных домах, в которых мне приходилось останавливаться по пути сюда, хозяин вежливо предлагал выкупаться, а хозяйка спешила подать душистое и весьма опрятное белье. Должен сознаться, что эти люди, несмотря на свою глупую ненависть к чужеземцам, чрезвычайно радушно принимают их, да и кормят они недурно, если б только умели лучше готовить свои кушанья. Итак, святой отец, я займусь омовением и буду ждать жареных пулярок и рыб. Предупреждаю, что пробуду у тебя несколько часов, потому что мне надо о многом расспросить тебя.

Гильом ввел де-Гравиля в лучшую келью, предназначенную для благородных посетителей монастыря, а потом, убедившись, что приготовленная ванна достаточно тепла, отправился осматривать привезенную де-Гравилем провизию.

Оруженосец рыцаря принес ему новый костюм и громадное количество коробок с мылом, духами и разными благовониями. Нормандцы очень много занимались собою и уже в самые молодые годы проводили часы перед туалетным столом. Прошло без малого час, когда де-Гравиль явился к отцу Гильому чистым, напомаженным, выбритым и надушенным.

Хотя рыцарь был очень голоден, он из вежливости не смел есть быстро. И он, и хозяин брали кусочки с вертел и как будто только пробовали их; вино тоже пилось маленькими глотками, а в конце каждой смены блюд обедающие тщательно омывали свои пальцы розовой водой и грациозно размахивали ими в воздухе, прежде чем обтереть их салфеткой. По окончании этой церемонии оба обменивались жалобными взглядами и вздохами. Когда аппетит их, наконец, был удовлетворен и все убрано со стола, они приступили к разговору.

– Зачем ты приехал в Англию? – спросил Гильом.

– С позволения твоего, почтенный отец, скажу тебе, что меня привели сюда те же причины, которые и тебя заставили переселиться в эти края. После смерти жестокого Годвина король Эдуард просил своего любимца Гарольда вернуть ему некоторых милых нормандцев; Гарольд был тронут мольбами бедного короля и позволил некоторым из наших земляков вернуться, а ты упросил лондонского правителя разрешить и тебе переселиться в благословенную Англию. Ты сделал это потому, что простая пища и строгая дисциплина Бекского храма не нравились тебе и, кроме того, манило честолюбие... Одним словом, я приехал в Англию, движимый теми же чувствами, которые руководствовался ты.

– Гм! Дай Бог, чтобы тебе лучше моего жилось в этой безбожной стране! – заметил хозяин.

– Ты, может быть, еще помнишь, что Ланфранк заинтересовался моей судьбой; а он стал очень влиятельным лицом у герцога Вильгельма, когда выхлопотал ему у папы разрешение на брак. И герцогу, и Ланфранку вздумалось представить нашему дворянству пример учености, и потому-то они обратили особенное внимание на твоего покорнейшего слугу, который обладает небольшим запасом знаний. Ну-с, с тех пор счастье начало улыбаться мне; я теперь обладаю прекрасным имением на берегах Сены, еще совершенно свободным от долгов. Кроме того, я построил церковь и отправил на тот свет около сотни бретонских разбойников. Понятное дело, что я вошел в большую милость герцога. Случилось, что один из моих родственников Гуго де-Маньявиль, рубака и лихой наездник, убил нечаянно в ссоре своего родного брата; терзаемый раскаянием, он отдал свои земли Одо Байескому, а сам отправился в дальние страны. На обратном пути с ним стряслось несчастье: он попал в плен к одному мусульманину, влюбил в себя одну из жен своего господина и избежал смерти только потому, что поджег свою тюрьму и вырвался на волю. После этого ему, наконец, удалось благополучно вернуться в Руан, где и владеет теперь прежними своими землями, полученными от Одо. Проходя на обратном пути через Францию, случилось ему подружиться с другим пилигримом, который тоже возвращался из дальних странствий, но не имел счастья освободить свою душу от бремени греха. Несчастный пилигрим, изнывая от горя, лежал при смерти в шалаше какого-то отшельника, у которого Гуго искал пристанища. Узнав, что Гуго идет в Нормандию, умирающий открыл ему, что он Свейн, старший сын покойного Годвина и отец того Хакона, который находится еще заложником у нашего герцога. Он умолял Гуго просить герцога о немедленном освобождении Хакона, как только позволит король Эдуард, и поручил де-Маньявилю переслать письмо к Гарольду, что Гуго и обещался исполнить. К счастью, в бедствиях, постигших моего родственника уже после того, ему удалось сохранить на груди свинцовый талисман, так как они не знали его цену. К нему Гуго прикрепил письмо и таким образом принес его, хотя и несколько попорченным, в Руан. Гуго, зная благосклонность ко мне нашего герцога и не желая явиться к Вильгельму, который очень строг к братоубийцам, поручил мне передать его послание и просить позволения переслать в Англию письмо.

– Долга однако ж твоя повесть, – заметил Гильом.

– Потерпи немного, отец, она сейчас кончится... Это было для меня кстати. Следует тебе заметить, что герцога Нормандского давно уже тревожили английские дела; из тайных донесений лондонского правителя видно, что привязанность Эдуарда Исповедника к Вильгельму очень охладела, в особенности с тех пор, как у герцога появились дети, потому что, как тебе известно, Вильгельм и Эдуард оба дали в молодости обет девственности, но первый выхлопотал себе избавление от этого обета, второй же свято сохранял его. Незадолго до возвращения Гуго до герцога дошла весть, что король Английский признал своего родственника, Этелинга, законным наследником. Огорченный и встревоженный этим, герцог выразился в моем присутствии следующим образом: «Я был бы очень рад, если бы в числе моих придворных находились люди с умной головой и преданным мне сердцем, которым я мог бы доверить свои интересы в Англии и послать под каким-нибудь предлогом к Гарольду». Обдумав эти слова, я взял письмо Свейна и пошел с ним к Ланфранку, которому я сказал: «Отец и благодетель! Ты знаешь, что я один из всех нормандских рыцарей изучил саксонский язык. Если герцогу нужен посол к Гарольду, то я к его услугам, так как к тому же уже имею поручение к всемогущему английскому графу». Я рассказал Ланфранку всю историю, и он пошел передать ее и мое предложение герцогу. Тут пришла весь о смерти Этелинга, и Вильгельм стал веселее. Он призвал меня к себе, после чего я и поспешил со своим оруженосцем в Лондон. Там мне сообщили, что король переселился в Лондон, а Гарольд пошел с войском против Гриффита Валлийского. Так как у меня к королю не было никакого дела, то я присоединился к людям Гарольда, которым он приказал вооружиться и догнать его. В Глочестерском храме я услышал о тебе и заехал...

– Ах, если бы я тоже стал рыцарем, вместо того чтобы поступить в храм, – сказал Гильом, завистливо поглядывая на де-Гравиля. – Мы оба были бедны, но благородного происхождения, и нас ожидала одинаковая участь; теперь же я подобен раковине, приросшей к скале, а ты летаешь по своей воле.

– Ну, положим, наши уставы воспрещают отшельникам убивать ближнего, исключая разве случаи самосохранения; но зато эти уставы считаются слишком строгими, если их применяют на деле даже в Нормандии, и поэтому ты всегда можешь взяться за меч или секиру, если у тебя появится такое непреодолимое желание. Я так и думал, что ты помогаешь Гарольду рубить неспокойных валлонов.

– О, горе мне, горе мне! – воскликнул Гильом. – Несмотря на свое долгое пребывание в Лондоне и знание английского языка, ты все-таки очень мало знаешь здешние обычаи. Здесь священнослужителям нельзя участвовать в войне, и если б не было одного датчанина, который укрылся у меня, чтобы избежать лютой казни за воровство, если б, говорю, не он, то я давно разучился бы фехтовать, а мы с ним иногда упражняемся в этом благородном искусстве...

– Утешься, старый друг! – произнес де-Гравиль с участием. – Может, еще настанут лучшие времена... Перейдем однако к делу. Все, что я тут вижу и слышу, подтверждает слух, дошедший и до герцога Вильгельма, будто Гарольд стал самым важным лицом в Англии. Ведь это верно?

– Без всякого сомнения верно.

– Женат он или холост – вот вопрос, на который даже его собственные люди отвечают очень двусмысленно.

– Гм! Все здешние певцы поют о красоте его Эдит, с которой он обручен... А может, он находится с ней в более близких отношениях? Но во всяком случае он на ней не женат, потому что она приходится ему родственницей в пятом или шестом колене.

– Значит, не женат; это хорошо. А этот Альгар или Эльгар, как говорят, не находится с валлийцами?

– Да он опасно болен и лежит в Честере... Он получил несколько ран, вдобавок его грызет сильное горе. Корабли графа Гарольда разбили норвежские драккары в пух и прах, а саксы, присоединившиеся под предводительством Альгара к Гриффиту, тоже потерпели такое поражение, что немногие, оставшиеся в живых, бежали. Гриффит сам засел в своих ущельях и, конечно, скоро должен будет сдаться Гарольду, который, действительно, один из величайших воинов! Как только будет усмирен свирепый Гриффит, то примутся и за Альгара, и тогда Англия надолго успокоится, разве только наш герцог навяжет ей новые хлопоты!

– Из всего, сказанного тобою, я понимаю, что равного Гарольду нет в Англии... Даже Тости уступает ему.

– Где ж Тости быть равным ему! Он и держится в своем графстве только благодаря влиянию Гарольда. В последнее время он, впрочем, сделал, что мог, чтобы хоть вернуть уважение своих гордых нортумбрийцев, а любовь их он потерял безвозвратно. Он тоже довольно искусен в ведении войны, и немало помогает Гарольду... Да, Тости далеко не то, что Гарольд, которому мог бы быть равен один Гурт, если б только он был честолюбивее.

Совершенно удовлетворенный тем, что узнал от почтенного отца, де-Гравиль встал и начал прощаться с ним, но тот задержал его немного, спросив с хитрой улыбкой:

– Как ты думаешь, имеет наш Вильгельм какие-нибудь виды на Англию?

– Конечно, имеет, и, наверное, заветное его желание исполнится, если он только будет действовать поумнее... Лучше всего было бы, если б ему удалось расположить Гарольда на свою сторону.

– Это все прекрасно, но главное препятствие в том, что англичане чрезвычайно недолюбливают нормандцев и будут сопротивляться Вильгельму всеми силами.

– Верю, но война ограничится одним сражением, потому что у англичан нет ни крепостей, ни гор, которые позволили бы долго обороняться. Кроме того, из королевского рода останется только ребенок, которого, насколько я слышал, никто не считает наследником престола; прежнее надменное дворянство также перевелось, исчезло уважение к древним именам; воинственный пыл саксов почти убит подчинением священнослужителям, не храбрым и ученым, как наши, а трусливым и не развитым... Затем жажда к деньгам уничтожила всякое мужество; владычество датчан приучило народ к иноземным королям, и Вильгельму стоит дать только обещание, что он будет хранить древние законы и обычаи, чтобы стать так же твердо, как доблестный Кнут. Англодатчане могли бы его несколько потревожить, но мятеж даст предлог усеять всю страну крепостями и замками и обратить ее в лагерь... Любезный друг, авось еще придется нам поздравить друг друга: тебя как правителя какой-нибудь богатой английской области, а меня как барона обширных английских поместий.

– Пожалуй, ты прав, – произнес весело Гильом. – Когда настанет этот день, мне, по крайней мере, можно будет подраться за нашего благородного повелителя... Да, ты прав, – повторил он, указывая на развалившиеся стены кельи, – все здесь дряхло и сгнило; спасти государство может только Вильгельм или...

– Или кто?

– Граф Гарольд. Ты отправляешься к нему и потому скоро сам будешь иметь возможности судить о нем.

– Постараюсь судить осторожно, – ответил де-Гравиль. Сказав это, рыцарь обнял друга и снова отправился в путь.

 

ГЛАВА 4

Малье де-Гравиль был человек чрезвычайно ловкий и хитрый, как большая часть нормандцев. Но как он ни старался на пути из Лондона в Валлис выведать у Сексвульфа все подробности о Гарольде и его братьях, узнать все, что ему было нужно, он не в силах был справиться с упрямством и осторожностью сакса. Сексвульф во всем, что касалось Гарольда, имел чутье собаки. Он догадывался об опасности, хотя и не мог объяснить себе причины того, почему де-Гравиль что-то хочет прознать про графа. Его упрямое молчание или грубые ответы, как только речь касалась Гарольда, контрастировали с его откровенностью, когда беседа ограничивалась современными происшествиями или особенностями саксонских нравов.

Наконец, рыцарь, не получивший желаемых сведений, решился отступить и, видя, что не извлечь ему больше пользы из саксонца, переменил свою вынужденную вежливость на нормандскую спесь к более низкому по положение спутнику. Он поехал впереди саксонца, окидывая взглядом опытного воина местность, радуясь, что укрепления, которыми охранялись марки от врагов, были совершенно ничтожны.

На третий день после свидания с Гильомом, рыцарь очутился, наконец, в диких ущельях Валлиса.

Остановившись в тесном проходе, над которым с обеих сторон нависли серые, угрюмые скалы, де-Гравиль позвал своего слугу, надел кольчугу и сел на боевого коня.

– Ты напрасно облекся в кольчугу, – заметил саксонец, – надевать здесь тяжелое оружие – это утомлять себя по пустякам. Я хорошо знаком с этой страной и предупреждаю, что тебе скоро придется даже бросить коня и идти пешком.

– Знай, приятель, – возразил де-Гравиль, – что я пришел сюда не для того, чтобы учиться военному искусству. Знай также, что нормандский рыцарь скорее простится с жизнью, чем с добрым конем.

– Вы, заморцы-французы, охотники похвастать и произносить громкие слова. Предупреждаю тебя, ты можешь наговорить их еще с три короба, потому что мы идем по следам Гарольда, а он не оставит врага за спиною: ты здесь также в безопасности, как в храме Водана.

– О вежливых твоих шутках – ни слова, – сказал де-Гравиль, – но прошу тебя не называть меня французом. Я приписываю это не твоему желанию обидеть меня, а только твоему незнанию приличий и вежливости. Хотя мать моя была француженка, знай, что нормандец презирает француза.

– Прошу прощения! Я полагал, что все заморцы – родня между собою, одной крови и одного племени.

– Придет день, когда ты это узнаешь... Иди же вперед, Сексвульф.

Узкий проход, расширяясь мало помалу, вывел на просторную дикую площадку, на которой не было даже травинки. Сексвульф, поравнявшись с рыцарем, указал ему камень, на котором было написано: «Hic victor fuit Haroldus».

– Никакой валлон не решится показаться рядом с этим камнем, – заметил Сексвульф.

– Простой классический памятник, а много говорит, – сказал нормандец с удовольствием. – Мне приятно видеть, что твой граф знает по-латыни.

– Кто тебе сказал, что он знает этот язык? – спросил осторожный сакс, опасаясь, что сведения, радовавшие нормандца, не могли быть благоприятны Гарольду. – Поезжай с Богом на своем коне, пока дорога позволяет, – добавил он насмешливо.

На границе карнавонской области отряд остановился в деревушке, обведенной недавно вырытым окопом и рогаткой. Внутри рогатки было множество ратников, из которых одни сидели на земле, другие играли в кости или пили; по их одежде, кожаным платьям и по знамени с изображением голов тигров – герб Гарольда – легко можно было догадаться, что это саксы.

– Здесь мы узнаем, что граф намерен делать, – сказал Сексвульф, – здесь конец моего похода, как я полагаю.

– Ни замка, хоть бы деревянного, ни стен, только ров и рогатки! – сказал рыцарь с удивлением.

– Нормандец, здесь и крепкий замок, хотя ты его не можешь видеть, и стены; замок этот – имя Гарольда, а стены – груды тел, лежащие по всем окрестным долинам, – сказав это, саксонец протрубил в рог, на сигнал ему ответили из стана, потом повел отряд к доске, перекинутой через ров.

– Ни даже подъемного моста! – пробормотал рыцарь.

– Граф двинулся с войском в Сноудон, – доложил Сексвульф, обменявшись несколькими словами с воином, отдыхавшим на краю рва. – Говорят, что кровожадный Гриффит заперт там со всех сторон. Гарольд оставил приказ, чтоб я со своей дружиной как можно скорее примкнул к нему. Хоть Гриффит и заперт в горах, все-таки очень может быть, что тут где-нибудь спрятались валлийцы, которые задумают напасть на нас. Здешние дороги недоступны для верхового, и так как тебе нет особенной нужды подвергаться различным неприятностям, то я посоветовал бы тебе остаться здесь с больными и пленными.

– Прелестная компания – нечего сказать! – заметил рыцарь. – А я скажу тебе, что путешествуют для того, чтобы обогатиться новыми сведениями; к тому же мне очень хотелось бы посмотреть, как вы будете бить и рубить этих горцев... Прежде всего я попрошу тебя дать мне чего-нибудь попить и поесть, потому что у меня осталось очень мало провизии... Когда мы встретимся с врагом, то ты увидишь, противоречат ли слова нормандца его делам.

– Лучше сказано, чем я мог ожидать, – откровенно сказал Сексвульф.

Де-Гравиль пошел бродить по деревне, которая находилась в самом плачевном виде: повсюду виднелись груды развалин и пепла, простреленные и наполовину сгоревшие дома. Маленькая, убогая церковь, хоть и была пощажена войной, но выглядела печально и уныло, а на свежих могилах воинов лежали худые, истощенные овцы.

В воздухе ощущался аромат болотной мирты, и суровые окрестности деревушки обладали какой-то особенной прелестью, к которой де-Гравиль, обладавший изящным вкусом, был неравнодушен. Он сел на камень, подальше от грубых воинов, и задумчиво смотрел на мрачные вершины гор и небольшую извивающуюся речку, терявшуюся в лесу. Его вывел из созерцания Сексвульф, который провожал крепостных, принесших рыцарю несколько кусков вареной козлятины, сыру и кружку весьма плохого меда.

– Граф посадил всех своих людей на валлийскую диету, – извинился Сексвульф. – Да, впрочем, во время войны и нельзя требовать лучшего.

Рыцарь внимательно осмотрел принесенное.

– Этого совершенно достаточно, – сказал он, подавляя вздох. – Только вместо этого медового питья, которое больше годится пчелам, дай мне лучше кружку чистой воды – это самый лучший напиток для готовящихся к битве.

– Значит, ты никогда не пил эль?! Но я уважаю твои привычки.

Де-Гравиль еще не успел утолить свой голод, как затрубили рога, оповещая, что пора собираться в поход. Нормандец заметил, к своему удивлению, что все саксы оставили своих лошадей. Тут к нему приблизился оруженосец с донесением, что Сексвульф строжайше запрещает рыцарю брать с собой коня.

– Да где ж это слыхано, чтобы заставляли нормандского рыцаря отправлять пешком навстречу врагу?! – вспылил де-Гравиль. Но в это время Сексвульф сам подошел, и де-Гравиль сердито начал доказывать ему, что нормандскому рыцарю невозможно обойтись без боевого коня. Саксонец однако тоже упорствовал и на все доводы рыцаря отвечал только: «Граф Гарольд приказал не брать с собою коней»; наконец, он вышел из себя и крикнул громко:

– Или иди с нами пешком или оставайся здесь!

– Мой конь тоже благородного происхождения и потому лучше тебя годится мне в товарищи, – сказал де-Гравиль, – но я уступаю необходимости – заметь это, я уступаю только необходимости! Я не хочу, чтобы о Вильгельме Малье де-Гравиль думали, что он по доброй воле пошел пешком на битву.

Он проверил, свободно ли вынимается меч из ножен, крепче затянул панцирь и последовал за отрядом.

Один из валлийцев был их проводником. Он был подданным одного из королей-вассалов, подчиненных Англии, и ненавидел Гриффита гораздо больше, чем саксов. Дорога шла по берегу конвайской реки. Нигде не было видно ни одного человеческого существа; на горных хребтах ни одной козы; на лугах – ни коров, ни овец; вся эта мертвая пустыня производила тяжелое впечатление на людей. Дома, мимо которых они ходили, были давно уже брошены владельцами; все свидетельствовало, что тут прошел Гарольд-победитель. Наконец достигли древнего Коновиума. Там еще сохранились громадные развалины римских зданий: невероятно высокие и широкие стены, полуразрушенная башня, остатки обширных бань и довольно хорошо сохранившийся укрепленный замок. На крыше его развевалось знамя Гарольда. Река, протекавшая мимо, была покрыта барками, а берег заполнен воинами.

Малье де-Гравиль был измучен тяжестью своего панциря, но решил скорее умереть от изнеможения, чем сознаться, что Сексвульф был совершенно прав, советуя ему не надевать эту железную броню. Он, скрипя сердце, подбежал к одной группе, в которой заметил своего старого знакомого Годри.

– Вот так счастье! – воскликнул он, снимая свой громадный шлем и крепко пожимая руку тана. – Вот так счастье, мой добрый Годри! Ты помнишь Малье де-Гравиля? Вот он, несчастный, перед тобой в этом невзрачном костюме, пеший, в сопровождении несносных мужиков.

– Здравствуй! – произнес Годри, смутившийся немного при виде де-Гравиля. – Какими это судьбами ты попал сюда? Кого ты тут ищешь?

– Графа Гарольда, любезный Годри; надеюсь, что он здесь.

– Нет, впрочем, он недалеко отсюда, в крепости, что в устье реки Каэр-Джиффина. Если хочешь видеть его, то садись в лодку: ты можешь прибыть туда еще до сумерек.

– Не произойдет ли скоро битва? – спросил рыцарь. – Тот плут обманул меня, обещав риск, но нам не встретилась ни одна душа.

– Метла Гарольда метет так чисто, что после нее ничего не остается, – ответил Годри с улыбкой. – Ты еще, пожалуй, успеешь стать свидетелем смерти валлийского льва. Мы затравили его наконец; ему остается только сдаться или закончить жизнь голодной смертью... Погляди, – продолжал молодой тан, указывая на вершину Пенмаен-Мавра, – даже отсюда можно рассмотреть что-то серое и неясное в чистом небе.

– Неужели ты думаешь, что я так неопытен, что глаза мои не различают башен? Высоки и массивны они, хотя кажутся отсюда тоньше мачт и ниже столбов, стоящих по дороге.

– На этом утесе, в этих укреплениях находится Гриффит с небольшим отрядом валлийцев. Он не ускользнет от нас: корабли наши сторожат все берега, а войска занимают все проходы. Лазутчики не дремлют ни днем, ни ночью. По всем холмам расставлены наши часовые: если бы Гриффиту вздумалось спуститься, сигнальные огни вспыхнут на всех постах и окружат его огненным кольцом... Из страны в страну шли мы по следам его, пробираясь через леса, ущелья и болота, от Гирфорда до Карлеона, от Карлеона до Мильфорда, от Мильфорда до Сноудона, и сумели загнать его в эту твердыню, сооруженную, как говорят, повелителями ада. Битвы и стычки причинили немало ему там вреда. Ты, вероятно видел его следы, где стоит камень, возвещающий о победе графа Гарольда.

– Этот Гриффит настоящий король, – произнес с восторгом де-Гравиль, – но, признаюсь, что касается меня, то я отношусь с состраданием к побежденному герою и чту победителя... Хотя я еще не совсем успел ознакомиться с этой дикой страной, но из виденного могу судить о том, что только вождь, обладающий неутомимою твердостью и хорошо знакомый с военным искусством, мог покорить страну, в которой каждый утес равносилен неприступной крепости.

– В этом, кажется, убедился твой земляк граф Рольф, – проговорил молодой тан с улыбкою, – валлийцы разбили его наголову, и, потому, что ему непременно хотелось быть верхом там, где никакой конь не в силах взобраться, он одел людей в тяжелые доспехи, чтобы драться с людьми увертливыми, как ласточки, которые то шмыгают по земле, то возносятся в облака. Гарольд поступил разумнее: он обратил наших саксонцев, в валлийцев, научил их ползать, прыгать и карабкаться, как их противники... Это была в полном смысле птичья война, и вот остался один орел в своем последнем гнезде.

– Походы, кажется, развили в тебе дар красноречия, Годри, – проговорил рыцарь с покровительственным одобрением. – Однако мне кажется, что немного легкой конницы...

– Взобралось бы на этот утес? – перебил тан с усмешкой, указывая на вершину Пенмаен-Мавра.

Рыцарь взглянул и замолчал, подумав: «А ведь этот Сексвульф вовсе не такой дурак, как я предполагал!»