I

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВАЛЬТЕРА ДЕ МОНРЕАЛЯ В СВОЮ КРЕПОСТЬ

Оставив Корнето, Вальтер де Монреаль и его воины поспешили в Рим. Прибыв туда задолго до баронов, они встретили такой же прием, как и те, но Монреаль благоразумно запретил всякие нападения и угрозы и довольствовался тем, что послал верного Родольфа в город к Риенцо просить позволения войти туда с войском. Родольф возвратился раньше, нежели Монреаль ожидал.

– Ну, – сказал он нетерпеливо, – ты добился пропуска, конечно. Мы должны приказать им отворить нам ворота?

– Прикажите им открыть нам могилы, – возразил саксонец грубо. – Я надеюсь, что следующее посольство мое будет к более дружественному двору.

– Как! Что это значит?

– Вот что: я нашел нового губернатора или – ну, да все равно, какой бы ни имел он титул – во дворце Капитолия. Он был окружен телохранителями и советниками. На нем были прекраснейшие латы, какие когда-либо я видел, разве в Милане.

– К черту его латы! Говори мне его ответ.

– Вот он, если вам угодно знать: скажи Вальтеру Монреалю, что Рим перестал быть вертепом разбойников; скажи ему, что если он войдет, то должен подвергнуться суду.

– Суду! – вскричал Монреаль, заскрежетав зубами.

– За участие в злодействах Вернера и его разбойников!

– Га!

– Скажи ему еще, что Рим объявляет войну всем разбойникам в лагерях и в замках и что мы приказываем ему в течение сорока восьми часов оставить церковные земли!

– Так он вздумал не только обмануть меня, но и грозить! Ну, продолжай.

– Таков был ответ его вам; а мне он сделал еще более категоричное предостережение! Слушай, друг мой! – сказал он. – Для всякого немецкого бандита, который будет найден в Риме послезавтра, привет наш будет – веревка и виселица! Ступай!

– Довольно, довольно! – вскричал Монреаль, покраснев от бешенства и стыда. – Родольф, твой глаз верен в этих вещах; скажи, сколько потребуется норманнов, чтобы вздернуть на виселицу самого выскочку?

Родольф почесал свою огромную голову и, казалось, на некоторое время углубился в вычисления; наконец он отвечал:

– Вам лучше всего можно это сообразить, если я скажу, что вся их сила состоит по меньшей мере из двадцати тысяч римлян; это я слышал мимоходом, а нынешним вечером он должен принять корону, вместо императора.

– Ха, ха, ха! – захохотал Монреаль. – Он с ума сошел? Ну, тогда ему нет нужды в нашей помощи, чтобы быть повешенным. Друзья мои, подождем результата. Теперь ни бароны, ни народ, кажется, не наполнят нашей казны. Проедем в Террачину. Благодарение святым! – и Монреаль (который был не лишен какой-то странной, особого рода набожности) благоговейно перекрестился. – И благодарение святым – подобные нам люди никогда не бывают долго без квартир.

– Ура рыцарю св. Иоанна! – вскричали наемники.

– Ура прекрасной Франции и смелой Германии! – прибавил рыцарь, подымая руку вверх и вонзая шпоры в бока уже утомленной лошади.

И запев свою любимую песню:

Монреаль со своей ватагой красиво помчался через пустынную Кампанью.

Однако же рыцарь скоро впал в глубокую и пасмурную задумчивость. Его приверженцы поддержали молчание своего вождя, и через несколько минут стук их оружия и звон шпор были единственными звуками, нарушавшими тишину обширных и печальных равнин, через которые они ехали к Террачине.

При наступлении ночи всадники остановились у Понтинских болот. Они овладели без всякой совестливости несколькими хижинами и сараями, из которых выгнали бедных хозяев, и с такой же бесцеремонностью закололи свиней, скотину и кур соседней фермы. Скоро после восхода солнца они стали переправляться через ужасные болота, которые частью уже были высушены Бонифацием VIII. Монреаль, освеженный сном, смирившись со своей последней неудачной надеждой на выгоды в предстоящей войне с Неаполем и радуясь близости дома, где жила та, которая одна разделяла сердце его с честолюбием, опять оживился всей веселостью, которой он был обязан своему галльскому происхождению и беспечности своего характера. И на этой мертвой, но освященной историческими воспоминаниями дороге, где еще можно видеть труды Августа, устроившего канал, бывший свидетелем путешествия, так юмористически описанного Горацием, раздавались громкий смех и отрывки дикой песни, которыми северные разбойники развлекались в своем быстром путешествии.

Слева подымались крутые и высокие утесы, покрытые роскошной зеленью и бесчисленным множеством цветов, между тем как справа море, тихое как озеро, и голубое, как небо, мелодично шумело у ног их. Монреаль, в обширной степени обладавший поэтическими наклонностями своей страны, которые так связаны с любовью к природе, в другое время радовался бы красоте этой сцены, но в настоящую минуту внешние предметы занимали его гораздо менее, нежели картины домашней жизни.

Взбираясь на крутой подъем, где извивающаяся тропинка представляла трудную и неудобную дорогу для лошадей, шайка доехала до укрепленной крепости из серого камня, башни которой скрывались за высокими деревьями, пока наконец не глянули угрюмо и внезапно из-за веселой зелени. Звук рога, знак рыцаря и пароль вызвали громкие крики приветствия со стороны двадцати или более солдат на стенах. Решетка была поднята, и Монреаль, соскочив со своего измученного коня, перепрыгнул через порог выдающегося портика и пошел по огромной зале, где молодая и прекрасная женщина, богато одетая, также быстро побежала к нему навстречу и, задыхаясь от радости, бросилась в его объятия.

– Мой Вальтер! Мой милый, дорогой Вальтер! Привет тебе, десять тысяч приветов!

– Аделина, моя красавица, мое божество, я опять тебя вижу!

Таковы были взаимные приветствия, когда Монреаль прижимал эту женщину к своему сердцу, снимая слезы ее поцелуями, поворачивая ее лицо к. своему и глядя на его нежную красоту со всем внимательным беспокойством любви после продолжительного отсутствия.

– Прекраснейшая, – сказал он нежно, – ты изныла, ты похудела и побледнела с тех пор, как мы расстались. Ты слишком нежна или слишком безумна для того, чтобы любить солдата.

– Ах, Вальтер! – отвечала Аделина, припадая к нему. – Ты теперь вернулся, и я поправлюсь. Ты долго-долго не оставишь меня?

– Да, m'anie. – Он охватил ее талию рукой, и любовники – увы! они не были обвенчаны! – удалились в более уединенные комнаты замка.

 

II

ЖИЗНЬ ЛЮБВИ И ВОЙНЫ. ПОСЛАННИК МИРА. ТУРНИР

Будучи в совершенной безопасности в своем феодальном укреплении, очарованный красотой земли, неба и моря вокруг и страстно любя Аделину, Монреаль на некоторое время забыл все свои беспокойные планы и суровые занятия. Его натура была способна к сильной нежности, гак же как и к сильной жестокости, и сердце его обливалось кровью, когда он смотрел на прекрасное лицо своей милой и видел, что даже его присутствие; не могло возвратить ему прежнюю улыбку и свежесть. Часто он проклинал роковой обет своего рыцарского ордена, запрещавший ему жениться даже на женщине, равной ему по происхождению; и угрызения совести отравляли его счастливейшие минуты.

Однажды, когда Монреаль с небольшой свитой проезжал мимо стен Террачины, ворота вдруг отворились и оттуда вышла многочисленная толпа. Впереди шла странная фигура, за которой народ следовал с обнаженными головами и громкими благословениями. Процессия оканчивалась толпой монахов; они пели гимн в честь незнакомца, называя его посланником мира. Этот незнакомец был молодой безбородый человек, одетый в белую одежду, вышитую серебром; он был безоружен и бос и держал в руке высокий серебряный жезл. Монреаль и его свита в удивлении остановились. Затем рыцарь, пришпорив коня. Подъехал к незнакомцу.

– Что это, друг, – сказал провансалец, – ты принадлежишь к какому-нибудь новому ордену пилигримов или же какой-нибудь особенной святостью приобрел эти почести?

– Назад, назад! – вскричали некоторые более смелые из толпы. – Разбойники не должны останавливать посланника мира.

Монреаль презрительно махнул рукой.

– Я не с вами говорю, добрые люди, а достойные иноки в своем уединении знают очень хорошо, что я никогда не обижал вестников и паломников.

Монахи, перестав петь гимн, поспешно подошли к нему. Набожность Монреаля побуждала его искать расположение всех монастырей в соседстве с его переменчивым жилищем.

– Мой сын, – сказал старший из монахов, – это странное и священное зрелище; и когда ты узнаешь все, то дашь этому посланнику грамоту для ограждения его от безрассудной храбрости твоих друзей вместо того, чтобы преграждать ему дорогу мира.

– Вы еще более запутываете мой Наивный ум, – сказал Монреаль с нетерпением, – пусть молодой человек говорит сам за себя. Я вижу на его плаще римский герб, соединенный с другими гербами, которые для меня составляют тайну, хотя я достаточно знаком с геральдикой, как прилично благородному человеку и рыцарю.

– Синьор, – сказал молодой человек с важностью, – я – посланник Колы ди Риенцо, римского трибуна. Мне поручено доставить письма многим баронам и владетелям на пути между Римом и Неаполем. Гербы на моем плаще – герб папы, герб города и герб трибуна.

– Гм... у тебя, должно быть, смелые нервы, если ты путешествуешь через Кампанью без всякого оружия, кроме этой серебряной палки.

– Ты ошибаешься, господин рыцарь, – отвечал юноша смело, – ты судишь о настоящем по прошлому. Знай, что в Кампанье нет ни одного разбойника, что оружие трибуна сделало все дороги вокруг города столько же безопасными, как самые большие улицы внутри его.

– Ты рассказываешь мне чудеса.

– Через леса, через крепости, через самые дикие пустыни и населеннейшие города мои товарищи невредимо пронесли этот серебряный жезл; всюду, где мы проходим, тысячи приветствуют нас и со слезами радости благословляют посланных того, кто изгнал разбойника из его вертепа, тирана из его замка и дал безопасность купцу и крестьянину.

– Pardieu, – сказал Монреаль с суровой улыбкой, – я должен быть благодарным за предпочтение, оказанное мне: я еще не получал приказаний и не испытал мщения трибуна, хотя, кажется, мой скромный замок находится в самой средине наследия св. Петра.

– Извините меня, синьор кавалер, – отвечал юноша, – но не вы ли знаменитый рыцарь св. Иоанна, воин креста и предводитель бандитов?

– Мальчик, ты смел; я Вальтер де Монреаль.

– Значит, господин рыцарь, я послан в ваш замок.

– Подумай сперва о том, как войти туда, иначе тебе придется слишком скоро оттуда выбраться. Как, друзья? – прибавил он, видя, что при этих словах толпа теснее сжалась вокруг вестника. – Неужели вы думаете, что имеющий товарищей между королями, буду искать жертвы в безоружном мальчике? Фи! Дайте дорогу, дайте дорогу. Молодой человек, идите за мной в мой замок; там вы в такой же безопасности, как в объятиях матери.

Говоря это, Монреаль с большим достоинством и важностью медленно поехал к замку. Солдаты в удивлении ехали несколько поодаль, а вестник шел с толпой, которая не хотела вернуться назад. Энтузиазм этих людей был так велик, что они дошли до самых ворот страшного замка и решились ждать до тех пор, пока возвращение молодого человека не подтвердит их безопасность.

Монреаль, который, при всей своей беззаконности в других местах, строго соблюдал права самого последнего крестьянина в своем ближайшем соседстве, или скорее притворялся расположенным к бедным, пригласил толпу войти на двор, велел слугам дать ей выпить и закусить, угостил монахов в большой зале и отправился в небольшую комнату, где и принял посланника.

– Вот это лучше всего объяснит, в чем состоит мое поручение, – сказал молодой человек, подавая Монреалю письмо.

Рыцарь перерезал кинжалом шелк и прочел послание с большим спокойствием.

– Ваш трибун, – сказал он, окончив чтение, – очень скоро выучился лаконическому стилю власти. Он приказывает мне сдать замок и оставить папскую территорию в течение десяти дней. Он категоричен, а мне нужно время подумать о предложении. Садитесь, прошу вас, молодой человек. Извините меня, но я воображал, что у вашего господина и без того довольно дел с его римскими баронами и что он мог бы быть немного снисходительнее к его иностранным гостям. Что Стефан Колонна?

– Возвратился в Рим и принял присягу подданства; Савелли, Орсини и Франджипани все подписались в своей покорности «доброму государству».

– Как! – вскричал Монреаль с изумлением.

– Они не только вернулись в Рим, но и согласились распустить всех своих наемных солдат и срыть все свои укрепления. Железо дворца Орсини употреблено на укрепление Капитолия, а каменные сооружения Колоннов и Савелли прибавили новые бойницы к воротам церквей Латеранской и св. Лаврентия.

– Необыкновенный человек! – сказал Монреаль, нехотя поддаваясь чувству почтительного удивления. – Какими средствами он сделал все это?

– Строгими приказаниями и твердой силой, на которую он опирается. По первому звуку большого колокола собирается двадцать тысяч вооруженных римлян. Что значат против этой армии разбойники какого-нибудь Орсини или Колонны? Господин рыцарь, ваша храбрость и ваша слава заставляют даже Рим удивляться вам, и я, римлянин, прошу вас остерегаться.

– Благодарю. Твои новости, друг мой, захватывают у меня дыхание. Так бароны покорились?

– Да; в первый же день один из Колоннов. синьор Адриан, принял присягу; через неделю Стефан, которого уверили в безопасности, оставил Палестрину вместе с Савелли; затем явились Орсини – даже Мартино ди Порто безмолвно покорился.

– Трибун – так его называют? Но, кажется, его хотели сделать королем?

– Ему предлагали это, но он отказался. Его настоящий титул, в котором нет притязаний на патрицейские почести, много способствовал к тому, чтобы примирить нобилей с новым порядком вещей.

– Благоразумный плут! Виноват – мудрый властитель! Значит, трибун один господствует над великими именами Рима?

– Извините, правосудие его беспристрастно, оно равно для всех, для крестьянина и для патриция; но трибун сохраняет для нобилей все их справедливые привилегии и законный ранг.

– А! И эти тщеславные куклы, сохраняя вид, почти забывают о сущности; понимаю. Но это говорит об уме трибуна. Он неженат, кажется? Не ищет ли он жены между Колоннами?

– Трибун женился – через три дня после того как достигнул власти – на дочери барона ди Разелли.

– Разелли! Не знатное имя; он мог бы сделать лучший выбор.

– Но говорят, – продолжал молодой человек, улыбаясь, – что трибун скоро вступит в родственные связи с Колонной посредством своей прекрасной сестры, синьоры Ирены. К ней сватается барон ди Кастелло.

– Как, Адриан Колонна! Довольно! Вы убедили меня в том, что человек, который удовлетворяет желания народа и вместе внушает страх нобилям или примиряет их – рожден для власти. Ответ на это письмо я пошлю сам. За ваши вести, господин посол, примите вот этот камень. – И рыцарь снял со своего пальца довольно дорогой перстень. – Полно, не бойтесь, это мне дали в подарок, как я даю вам!

Посол был приятно изумлен обращением знаменитого разбойника, который тоже немало удивился непринужденности и фамильярности, с какой молодой человек рассказывал ему, Фра Монреалю, в собственной его крепости, римские новости. Юноша низко поклонился и принял подарок.

Хитрый провансалец, заметивший произведенное им впечатление, видел также, что полезно было бы отложить на время меры, которые он счел было нужным принять.

– Если ты возвратишься в Рим прежде, чем дойдет туда мое письмо, – сказал он, отпуская посла, – то уверь трибуна, что я удивляюсь его гению, приветствую его власть и подумаю о его требовании, по возможности, с благоприятной стороны.

– Пусть нашим врагом будут лучше десять тиранов, нежели один Монреаль, – с жаром отвечал посол.

– Врагом! Поверьте мне, синьор, я не желаю вражды с властителями, которые умеют управлять, и с народом, который имеет мудрость и править, и повиноваться в одно и то же время.

Однако же весь этот день Монреаль был задумчив и не в духе: он отправил верных послов к губернатору Аквилы (который тогда вел переписку с Людовиком венгерским) в Неаполь и в Рим. Последнего он снабдил письмом к трибуну. В этом письме он, не компрометируя себя окончательно, притворился согласным исполнить требование, и просил только большей отсрочки, чтобы приготовиться к отправлению. Но в то же самое время Монреаль прибавил к своему замку новые укрепления и снабдил его множеством припасов. Ночь и день его шпионы и лазутчики наблюдали за проходом к замку и за тем, что делается в городе Террачине. Монреаль был именно из тех вождей, которые более всего приготовляются к войне тогда, когда, по-видимому, имеют самые мирные намерения.

В одно утро, именно через четыре дня после появления римского посла, Монреаль, тщательно осмотрев наружные укрепления и запасы и довольный тем, что может выдержать по крайней мере месячную осаду, явился в комнату Аделины с более веселым лицом, чем обычно.

Аделина сидела у окна башни, откуда виден был великолепный ландшафт лесов, долин и померанцевых рощ – странный сад для подобного замка! В изгибе ее шеи, когда она склонила лицо на руку и слегка повернула свой профиль к Монреалю, было что-то невыразимо грациозное. Головка ее ясно обнаруживала благородное происхождение, кудри ее были разделены пробором на лбу, – простая прическа, удачно возобновленная в наше время. Но выражение лица, наполовину отвернувшегося в сторону, рассеянная напряженность взгляда и глубокая неподвижность позы были так грустны и печальны, что веселое и ласковое приветствие Монреаля замерло у него на губах. Он молча подошел и положил руку на ее плечо.

Аделина обернулась, прижала эту руку к своему сердцу, и вся ее грусть исчезла в улыбке.

– Дорогая моя, – сказал Монреаль, – если бы ты знала, как тень печали на твоем светлом лице омрачает мое сердце, то ты никогда не грустила бы. Но в этих грубых стенах, где возле тебя нет ни одной женщины, равной тебе по званию, где всякое веселье, какое только может дать Монреаль этим залам, неприятно для твоего слуха, – неудивительно, что ты раскаиваешься в своем выборе.

– Ах, нет-нет, Вальтер, я никогда не раскаиваюсь. Когда ты вошел, я думала о нашем ребенке. Увы! Это было наше единственное дитя! Как он был хорош, как походил на тебя!

– Нет, у него были твои глаза и лоб, – отвечал кавалер прерывающимся голосом, отвернувшись.

– Вальтер, – сказала Аделина, вздыхая, – ты помнишь? Сегодня день его рождения. Сегодня ему десять лет. Одиннадцать лет мы любим друг друга, и тебе еще не наскучила твоя бедная Аделина.

– Я твой до гроба, – отвечал Монреаль со страстной нежностью, которая совершенно изменила характер его воинственной наружности, дав ей кроткое выражение.

– Если бы я могла быть в этом уверена, то я была бы вполне счастлива! – сказала Аделина. – Но пройдет еще несколько времени, и небольшой остаток моей красоты поблекнет; а какие другие права я имею на тебя?

– Всевозможные; воспоминание о первом твоем румянце, о твоем первом поцелуе, о твоих бескорыстных жертвах, о твоих терпеливых странствованиях, о твоей безропотной любви! Ах, Аделина, мы провансальцы, а не итальянцы: а когда провансальский рыцарь избегал врага или оставлял свою возлюбленную? Но довольно, дорогая моя, сегодня не будем сидеть дома, не будем грустить. Я пришел звать тебя прогуляться. Я послал слуг разбить нашу палатку возле моря. Будем наслаждаться померанцевыми цветами, пока можем. Прежде, чем пройдет другая неделя, у нас могут случиться занятия посерьезнее и место для наших прогулок будет потеснее.

– Как, дорогой Вальтер, ты предвидишь опасность?

– Ты говоришь так, госпожа-птичка, – сказал Монреаль, смеясь, – как будто бы опасность для нас – какая-то новость; кажется, пора бы узнать, что это воздух, которым мы дышим.

– Ах, Вальтер, неужели это вечно будет продолжаться? Ты теперь богат и знаменит, неужели ты не можешь оставить свое беспокойной поприще.

– Ах, Аделина! Что такое богатство и знаменитость, если не средства к достижению власти? Что касается войны, то щит был моей колыбелью – молю святых, чтобы он был мне погребальным катафалком! Эти дикие и волшебные, крайности жизни, – переходы от беседки милой к палатке, от нищеты к дворцу, – переходы, делающие сегодня блуждающим изгнанником, завтра – равным королю, составляют настоящую стихию рыцарства моих нормандских предков. Нормандия научила меня войне, нежный Прованс – любви. Поцелуй меня, дорогая Аделина; теперь пусть служанки оденут тебя. Не забудь своей лютни, моя милая. Мы разбудим эхо провансальскими песнями.

Гибкий характер Аделины легко поддался веселости ее возлюбленного, и скоро компания выехала из замка к месту, которое Монреаль избрал местом отдыха во время дневной жары. Но уже приготовленный ко всякому отчаянному нападению замок был строго охраняем и, кроме домашних слуг, любовников сопровождал отряд из десяти солдат, в полном вооружении. Сам Монреаль был в латах, а его оруженосцы следовали за ним с копьем и шлемом.

Они вошли в палатку; из слуг, оставшихся вне ее, одни праздно бродили по морскому берегу, другие готовили к вечеру лодку для катания, некоторые в простой палатке, скрытой в лесу, приготовляли полдневный завтрак. Между тем струны лютни, на которой играл Монреаль с небрежной ловкостью, нарушали своей музыкой задумчивое безмолвие полудня.

Вдруг один из лазутчиков Монреаля прибежал, задыхаясь, к палатке.

– Капитан, – сказал он, – отряд из тридцати человек в полном вооружении, с большой свитой оруженосцев и пажей только что оставил Террачину. На знаменах их – двойной горб: Рима и Колоннов.

– Хорошо, – сказал Монреаль весело, – такое войско приятная прибавка к нашей компании. Пошли сюда нашего оруженосца.

Оруженосец явился.

– Садись скорей на лошадь и поезжай к отряду, который ты встретишь в ущелье (полно, моя дорогая, не мешай), найди начальника и скажи, что добрый рыцарь Вальтер де Монреаль посылает ему привет и просит его при проезде через нашу землю остаться на некоторое время с нами в качестве приятного гостя; и, постой, прибавь, что если ему угодно провести час или около того, в приятной забаве, то Вальтер Монреаль будет рад переломить копье, с ним или с каким-нибудь рыцарем его свиты, в честь наших дам. Поторопись живо!

– Вальтер, Вальтер! – сказала Аделина; она при своей нежной совестливости болезненно чувствовала щекотливость своего положения, о которой беззаботный Вальтер часто забывал. – Милый Вальтер, неужели ты считаешь честью...

– Молчи, моя нежная fleur de lys! Ты много дней не видала никаких забав; я хочу убедить тебя, что гм все еще прекраснейшая дама Италии и всего христианского мира. Но эти итальянцы – трусливые рыцари, и тебе нечего бояться, что мое предложение будет принято. Я по более важным причинам радуюсь тому, что случай посылает ко мне римского нобиля, может быть Колонну, женщины не понимают этих вещей; однако же нечто, относящееся к Риму, касается в эту минуту и нас.

С этими словами Монреаль нахмурился, как обыкновенно дети, когда погружался в думу; Аделина не осмелилась больше говорить, и удалилась во внутреннее отделение палатки.

Между тем, оруженосец приближался к процессии, которая теперь достигла середины ущелья. Это была красивая и блестящая компания. Полное вооружение солдат, казалось, свидетельствовало о воинственных намерениях, но с другой стороны этому противоречила многочисленная свита невооруженных щитоносцев и пажей, пышно одетых, и великолепный блазон двух герольдов, которые предшествовали знаменосцам, показывал, что цель этих людей была мирная. Одного взгляда на компанию было достаточно для того, чтобы сказать, кто предводитель ее. Впереди ехал молодой всадник, отличавшийся от своих ближайших товарищей своей грациозной наружностью и великолепной одеждой. На нем был надет стальной нагрудник, изобильно украшенный золотыми арабесками, поверх которого наброшен был плащ из темно-зеленого бархата, обшитый жемчугом; над его черными длинными кудрями волновалось черное страусовое перо в македонской шапочке, вроде той, какую имеет теперь великий магистр ордена св. Константина.

Щитоносец почтительно подъехал к нему, слез с лошади и передал свое поручение.

Молодой кавалер улыбнулся и отвечал:

– Перелай синьору Вальтеру де Монреалю приветствие Адриана Колонны, барона ди Кастелло, и скажи, что важная цель моего настоящего путешествия едва ли позволит мне встретить страшное копье столь знаменитого рыцаря; и я сожалею об этом тем более, что я не могу уступить никакой женщине первенство в красоте перед моей дамой. Я должен жить надеждой на более счастливый случай. Но я с удовольствием побуду несколько часов гостем у такого вежливого хозяина.

Щитоносец поклонился.

– Мой господин, – сказал он, запинаясь, – будет очень сожалеть о потере такого благородного противника. Но его предложение относится ко всей рыцарской и храброй свите; и если синьор Адриан думает, что предмет его настоящего путешествия делает этот турнир невозможным для него, то, конечно, один из его товарищей заменит его в борьбе с моим господином.

На эти слова оруженосца поспешил ответить ехавший рядом с Адрианом молодой патриций Риккардо Аннибальди, который впоследствии оказал большую услугу трибуну и Риму и преждевременно погиб, став жертвой своей храбрости.

– С позволения синьора Адриана, – вскричал он, – я переломлю копье!

– Тс! Аннибальди, – прервал Адриан. – А вы, господин щитоносец, знайте, что Адриан ди Кастелло не допускает вместо себя другого к борьбе. Скажите рыцарю св. Иоанна, что мы принимаем его гостеприимство, и если после непродолжительного разговора о более важных предметах он все еще будет желать этой пустой забавы, то я забуду, что я еду послом в Неаполь, и буду помнить только, что я рыцарь империи. Вот вам ответ.

Щитоносец с большой церемонией поклонился, сел на коня и поскакал легким галопом к своему господину.

– Извините меня, милый Аннибальди, что я помешал вашей храбрости, и верьте, что я никогда не желал сильнее переломить с кем-нибудь копье, как желаю этого теперь. С этим тщеславным французом. Но подумайте о том, что хотя для нас, воспитанных в вежливых законах рыцарства, Вальтер де Монреаль – знаменитый провансальский рыцарь, но для римского трибуна, важное поручение которого мы исполняем, он не более как наемный начальник свободной компании. В его глазах мы сильно запятнали бы наше достоинство этим легкомысленным и неуместным состязанием с известным и отъявленным разбойником.

– Однако же, – сказал Аннибальди, – разбойник не должен хвастаться, что римский рыцарь уклонился от провансальского копья.

– Перестань, прошу тебя! – сказал Адриан с нетерпением. Молодой Колонна уже горько досадовал на свой благоразумный и важный отказ принять предложение Монреаля. Вспоминая с большим гневом унизительную манеру, с которой провансалец говорил о римском рыцарстве, а также и тон превосходства, который он с ним принимал в рассуждениях обо всех военных предметах, Адриан теперь почувствовал, что губы его дрожат и щеки пылают. Чрезвычайно искусный во всех воинственных упражнениях своего времени, он имел естественное и извинительное желание доказать, что он был, по крайней мере, достойным противником даже лучшего копьеборца Италии. Сверх того, тогдашние рыцарские понятия заставляли его считать чем-то вроде измены своей даме пренебрежение к каким бы то ни было средствам доказать ее совершенство.

Поэтому Адриан порядочно был раздражен, когда, подъехав к месту, откуда была видна палатка Монреаля, заметил возвращающегося к нему щитоносца. И читатель поймет, как усилилось его раздражение, когда щитоносец, сойдя с лошади обратился к нему со следующими словами:

– Мой господин, рыцарь св. Иоанна, выслушав вежливый ответ синьора Адриана ди Кастелло, велел мне сказать, что во избежание помехи, которая может произойти от предварительного разговора, почтительно предлагает, чтобы турнир предшествовал этой беседе. Дерн перед палаткой так нежен и мягок, что даже падение не будет сопровождаться никакой опасностью, ни для рыцаря, ни для его лошади.

Монреаль, который так настаивал на турнире, частью, быть может, из веселого и буйного молодечества, еще и теперь обыкновенного между его храбрыми земляками, частью потому, что он желал выказать перед людьми, которые скоро будут его открытыми врагами, свое необыкновенное, неподражаемое умение владеть оружием, был еще более побужден к этому, узнав имя предводителя римских воинов. Хотя его тщеславный, гордый дух и скрывал свою злость, но он нимало не простил некоторых жарких выражений Адриана во дворце Стефана Колонны и во время несчастного путешествия в Корнето. Адриан, остановись при входе в дефиле, с помощью свиты оруженосцев надел остальные доспехи и сам осмотрел подпруги, ремни стремян и разные пряжки на чепраке своего благородного коня. Монреаль же очень весело поцеловал Аделину, которая, хотя по кротости своей не могла сердиться, была, однако же, огорчена, а еще более страшилась за его безопасность. Он взял голубой шарф ее, набросил его на свой нагрудник и окончил свое одевание к битве с равнодушием человека, уверенного в победе. Однако же ему предстояла очень большая неудача. Из замка были принесены его латы и копье, но не был приведен боевой конь. Его парадная лошадь была слишком слаба для того, чтобы выносить большую тяжесть его брони; между лошадьми его солдат тоже не было ни одной, которая бы по силе и росту могла быть под пару коню Адриана. Монреаль выбрал самую сильную из них, и громкий крик его диких приверженцев свидетельствовал об их удивлении, когда он, без посторонней помощи, вспрыгнул с земли в седло, редкий и трудный подвиг ловкости в человеке, совершенно покрытом тяжелой броней, выкованной в Милане. В Италии употреблялась броня гораздо тяжеловеснее, нежели в какой-либо другой части Европы. Между тем обе компании мало-помалу столпились и образовали род круга на зеленом дерне, и римские герольды с хлопотливой важностью старались привести зрителей в порядок. Монреаль ездил па своей лошади вокруг луга, заставляя ее делать разные прыжки и показывая, со свойственным ему тщеславней чрезвычайное знание и опытность в верховой езде.

Наконец Адриан с опущенным забралом медленно въехал на поляну, сопровождаемый криками своей свиты. Оба рыцаря на двух концах важно стали один против другого. Они отдали друг другу вежливый салют своими копьями. Высокий, статный рост и выпуклая грудь Монреаля даже в латах образовали сильный контраст с фигурой его противника, который был скорее среднего роста, и хотя крепко сложен, но тонок и легок. Но искусство владеть оружием было в те времена доведено до такого совершенства, что большая сила и большой рост далеко не были принадлежностью наиболее знаменитых рыцарей. В самом деле, сила лошади и управление ею так много значили, что легкий вес седока часто более помогал, чем вредил ему; и даже в позднейший период самые искусные бойцы на турнирах, французские Байарды и английские Сиднеи были далеко не примечательны массивностью и ростом.

Трубачи каждой стороны протрубили раз – рыцари оставались неподвижны, подобно железным статуям; другой – и каждый слегка наклонился над лукой седла; третий – и наклонив копья, ослабив поводья, они помчались во весь карьер и сильно столкнулись на середине. Со свойственным Монреалю беспечным высокомерием он воображал, что при первом ударе его копья Адриан будет сбит с лошади; но к его великому удивлению молодой римлянин остался тверд и под крики своей свиты поехал на другой конец ристалища. Сам Монреаль сильно пошатнулся, но не потерял ни седла, ни стремени.

– Это не комнатный рыцарь, – проворчал Монреаль сквозь зубы и уж теперь, во избежание ошибки призвал на помощь всю свою ловкость, между тем как Адриан, зная большое превосходство своего коня, решился воспользоваться им против своего соперника. Поэтому, когда рыцари опять бросились вперед, то Адриан, хорошо закрывшись своим щитом, направил свои старания не столько против бойца, которого, как он чувствовал, едва ли может сбить чье бы то ни было копье, а против его лошади. Натиск коня Монреаля был подобен падению лавины, копье рыцаря разлетелось на тысячу кусков, Адриан потерял оба стремени и был бы сбит с лошади, если бы его не удержали крепкие железные луки седла; теперь же сшибка заставила его почти повернуться назад, в ушах у него звенело, в глазах помутилось, так что секунду или две он почти лишен был сознания. Но его конь хорошо отплатил за корм и за науку. В тот самый момент, когда сражающиеся съехались, животное, поднявшись, надвинулось на своего противника своим могучим гребнем с такой неудержимой силой, что лошадь Монреаля попятилась на несколько шагов назад, между тем как копье Адриана, направленное с удивительной ловкостью, ударив в шлем провансальца, на мгновение отвлекло внимание его от поводьев. Опомнившись от внезапного удара, Монреаль слишком туго затянул узду; лошадь его поднялась на дыбы и, получив в эту минуту в свой нагрудник удар острого рога и покрытого кольчугой гребня Адрианова коня, опрокинулась со своим всадником на дерн. Монреаль выкарабкался из-под коня, пылая бешенством и стыдом; из палатки дошел до его слуха слабый крик, который удвоил его смущение. Он встал с легкостью, которая удивила зрителей: латы, носимые в те времена, были так тяжелы, что немногие рыцари, поверженные на землю, могли встать без посторонней помощи. Вынув меч, он вскричал с бешенством:

– На ноги, на ноги! Упал не я, а этот проклятый скот, которого мне, за грехи мои, пришлось возвести в звание боевого коня. Выходите...

– Нет, господин кавалер, – сказал Адриан, сбрасывая свои рукавицы и снимая шлем, который он потом бросил на землю. – Я приехал к тебе в качестве гостя и друга; а пешком дерутся только смертельные враги. Если бы я принял твое предложение, то победа надо мной запятнала бы твою рыцарскую честь.

Монреаль, который в горячности своей на минуту забылся, теперь угрюмо признал справедливость этого рассуждения. Адриан поспешил успокоить своего противника.

– Притом, – сказал он, – я не могу иметь притязания на приз. Удар вашего копья заставил меня потерять стремя, а от моего удара вы не пошатнулись. Вы правы, если даже я вас и победил, то это вина вашей лошади.

– Мы, может быть, еще встретимся, когда лошади у нас будут одинаковы, – сказал Монреаль, все еще горячась.

– Избави Бог! – вскричал Адриан с таким набожным жаром, что присутствующие не могли удержаться от смеха, и даже Монреаль угрюмо и не совсем охотно присоединился к общей веселости. Однако же вежливость противника примирила и тронула более благородные и прямодушные свойства его натуры; и стараясь успокоиться, он отвечал:

– Синьор ди Кастелло, я остаюсь вашим должником за вежливость, которой я мало подражал. Однако же, если вы хотите обязать меня навсегда, то позвольте мне послать за моим конем и тем доставить мне случай восстановить мою честь. На своем коне, или на другом каком-нибудь, равном вашему, который, кажется, английской породы, я берусь защищать этот проход против всей вашей свиты поодиночке. Ставлю все, что имею: земли, замок, деньги, меч и шпоры.

Может быть, к счастью для Адриана, прежде чем он мог ответить, Рикардо Аннибальди вскричал с большим жаром:

– Синьор кавалер, я имею с собой двух коней, хорошо приученных к турнирам; выбирайте и примите меня в качестве бойца со стороны римского рыцарства против французского; вот моя перчатка.

– Синьор, – отвечал Монреаль с плохо сдерживаемой радостью, – твой выбор доказывает такую храбрость и свободу души, что было бы постыдным грехом отказаться от него. Я принимаю твой залог. Вели привести сюда лошадь, которую ты не возьмешь сам, и не будем тратить слов прежде дела.

Адриан, чувствуя, что до сих пор римляне обязаны были более счастью, нежели заслугам, напрасно старался отклонить этот вторичный риск. Но Аннибальди был сильно разгорячен, а его высокий ранг не позволял Адриану оскорблять его решительным запрещением, и потому Колонна, хотя и неохотно, согласился на поединок. Лошади Аннибальди были приведены, одна чалая, другая гнедая. Последняя была несколько хуже по своим статьям и походке, хотя тоже очень сильна и дорога. Монреаль, которого заставили выбирать, великодушно выбрал последнюю.

Аннибальди скоро был готов, и Адриан дал сигнал трубачам. Римлянин имел почти одинаковый рост с Монреалем, и хотя был моложе последнего, но, казалось, имел такие же мускулы и объем стана, так что настоящие противники с первого взгляда казались более под пару друг другу, чем прежние. Но на этот раз Монреаль, сидя на хорошей лошади и возбужденный в высшей степени стыдом и гордостью, чувствовал себя в состоянии противостоять целой армии, и встретил молодого противника таким сильным отпором, что в то время, как перо на его шлеме едва пошевелилось, итальянец был сбит с лошади на много шагов и, лишась чувств, опомнился только через несколько моментов, когда его наличник был снят оруженосцами. Это происшествие возвратило Монреалю всю его природную веселость и ободрило его свиту, которая чувствовала себя очень униженной предыдущей схваткой.

Монреаль сам помог Аннибальди встать с большой вежливостью и рассыпаясь в комплиментах, на которые гордый римлянин отвечал угрюмым молчанием. Затем провансалец пошел к павильону и громко приказал приготовить пир. Однако же Аннибальди остался назади, и Адриан, который понял его мысли и видел, что за кубками может произойти ссора между его другом и провансальцем, сказал, отводя его в сторону:

– Мне кажется, милый Аннибальди, было бы лучше, если бы вы с главной частью нашей свиты ехали к Фонди, где я догоню вас на закате солнца. Моих оруженосцев и десяти копейщиков здесь достаточно для моего копья; и, сказать правду, я хочу сказать несколько слов наедине нашему странному хозяину. Я надеюсь мирным образом убедить его выйти отсюда – без помощи римских войск, для храбрости которых довольно работы в других местах.

Аннибальди пожал руку своего товарища.

– Я понимаю тебя, – сказал он, слегка покраснев, – и в самом деле я не вынесу торжествующей снисходительности этого варвара. Принимаю твое предложение.

 

III

РАЗГОВОР МЕЖДУ РИМЛЯНИНОМ И ПРОВАНСАЛЬЦЕМ. ИСТОРИЯ АДЕЛИНЫ. МОРЕ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ. ЛЮТНЯ И ПЕСНЯ

Проводив Аннибальди с большей частью своей свиты и освободясь от тяжелой брони, Адриан вошел один в палатку кавалера св. Иоанна. Монреаль снял уже все свои доспехи, кроме нагрудника, и приветствовал гостя с привлекательной и непринужденной грацией, которая более соответствовала его происхождению, чем ремеслу. Он выслушал извинения Адриана насчет отсутствия Аннибальди и других рыцарей его свиты с улыбкой, которая, по-видимому, доказывала, как легко он угадал настоящую причину их отъезда, и повел его в другое отделение палатки, где был приготовлен завтрак, очень кстати после телесных упражнений хозяина и гостя. Здесь Адриан в первый раз увидел Аделину. Продолжительная привычка к разнообразной и бродячей жизни ее любовника, вместе с некоторой гордостью от сознания своего, хотя и потерянного ранга, придавали манерам этой прекрасной женщины непринужденность и свободу.

Молодой Колонна был сильно поражен ее красотой, и еще более ее нежной грацией, обличавшей высокое происхождение. Как и Монреаль, она казалась моложе, чем была на самом деле: время, по-видимому, щадило цветущую свежесть, которой бы опытный глаз предсказал раннюю могилу.

Монреаль весело разговаривал о тысячи предметов, наливал вина и выбирал для своих гостей самые лучшие куски вкусной spicola, водившейся в соседнем море, и жирного мяса кабана с понтийских болот.

– Скажите мне, – обратился Монреаль к Адриану после того, как их аппетит был утолен; – скажите мне, благородный Адриан, как поживает ваш родственник, синьор Стефан? Бодрый старик для своих лет.

– Он крепок, как самый младший из нас, – отвечал Адриан.

– Последние события должны были несколько потрясти сто, – сказал Монреаль с лукавой улыбкой. – А вы серьезно, однако же, одобряете мою прозорливость; я первый пророчил вашему родственнику возвышение Колы ди Риенцо; он, по-видимому, великий человек и ни в чем его величие не обнаруживается более, как в примирении Колоннов и Орсини с новым порядком вещей.

– Трибун, – отвечал Адриан уклончиво, – конечно, человек необыкновенного ума. Видя его теперь повелевающим, я дивлюсь только одному: как мог он когда-нибудь повиноваться? Величие, кажется, составляет существенную часть его натуры.

– Люди, достигающие власти, легко облекаются в ее внешнее достоинство, – отвечал Монреаль, – и если слухи справедливы (чокнемся за здоровье вашей дамы), то трибун, хотя сам не благородного происхождения, скоро вступит в благородные родственные связи.

– Он женат уже на Разелли, старинная римская фамилия, – отвечал Адриан.

– О, вы хорошо отвечали на мой тост, – сказал, смеясь, Монреаль, – теперь извольте отвечать на другой – за прекрасную Ирену, сестру трибуна, впрочем только тогда, когда эти два лица не одно и то же. Вы улыбаетесь и качаете головой.

– Я не скрываю от вас, господин рыцарь, – возразил Адриан, – что по окончании моего настоящего посольства, я надеюсь, будет заключен тесный союз между трибуном и Колонной к взаимной пользе обоих.

– Значит, слухи верны, – сказал Монреаль серьезным и задумчивым попом. – Власть Риенцо в самом деле должна быть велика.

– Доказательством этому может служить мое настоящее посольство. Известно ли вам, синьор де Монреаль, что Людовик, король Венгрии...

– Что, что такое?

– Передал решение ссоры между ним и Иоанной неаполитанской, из-за смерти ее супруга, а его брага, на усмотрение трибуна. Со времени смерти Константина, кажется, в первый раз римлянину оказывается такое великое доверие и дается такое высокое поручение!

– Клянусь всеми святыми, – вскричал Монреаль, крестясь, – эти новости поистине изумительны. Свирепый Людовик венгерский отказывается от прав меча и выбирает другого посредника, кроме поля битвы!

– И это обстоятельство, – продолжал Адриан значительным тоном, – заставило меня принять ваше вежливое приглашение. Я знаю, храбрый Монреаль, что вы имеете сношения с Людовиком. Людовик дал трибуну наилучший залог дружбы и союза; благоразумно ли вы сделаете, если...

– Буду вести войну с союзником Венгрии? – прервал Монреаль. – Это вы хотели сказать; эта самая мысль мелькнула и у меня в голове. Синьор, извините меня, но итальянцы иногда изобретают то, чего желают. Честью рыцаря империи – эти известия сущая правда?

– Клянусь моей честью и крестом, – отвечал Адриан, вставая, – и доказательством этому служит то, что я теперь отправляюсь в Неаполь установить с королевой прелиминарии назначенного суда.

– Две коронованные особы перед трибуналом плебея, и одна из сторон защищается против обвинения в убийстве! – пробормотал Монреаль, – эти новости могут меня изумить.

Некоторое время он оставался в задумчивости и безмолвии, пока, подняв глаза вверх, не встретил нежного взгляда Аделины. Этот взгляд был устремлен на него с той заботливостью, с какой она обыкновенно следила за внешним действием планов и предприятий, которых она не желала по свой кротости знать и не могла разделять по своей невинности.

– Дама моего сердца, – сказал провансалец с любовью, – как ты думаешь: должны ли мы променять наш гордый замок и эту дикую, лесистую страну на скучные стены города? Я боюсь, – прибавил он, обращаясь к Адриану, – она имеет такие странные склонности, почти ненавидит веселую толкотню улиц, и никакой дворец ей не нравится так, как уединенный приют изгнанника. Однако же, мне кажется, она могла бы затмись своей красотой всех итальянок, конечно за исключением твоей милой, синьор Адриан!

– Это исключение осмелится сделать только влюбленный и притом обрученный влюбленный, – возразил вежливо Адриан.

– Нет, – сказала Аделина голосом необыкновенно приятным и чистым, – нет, я хорошо знаю, какую цену должно придавать лести Вальтера и вежливости синьора ди Кастелло. Но вы, кавалер, едете ко двору, который, если верить слухам, гордится своей королевой, как настоящим чудом красоты.

– Уже несколько лет прошло с тех пор, как я видел неаполитанскую королеву, – отвечал Адриан, – смотря на это ангельское лицо, я тогда не воображал услышать, что сегодня ее обвинят в самом черном убийстве, какое когда-либо пятнало итальянских государей.

Разговаривая таким образом, рыцари провели весь день, и из открытой палатки видели, как заходящее солнце обдавало море своим пурпуром. Аделина давно уже вышла из-за стола, и они увидели ее сидящей со своими служанками па берегу моря, между тем как звук ее лютни едва доходил до их слуха. Заметив ее, Монреаль перестал говорить и, вздохнув, прикрыл лицо рукой.

Вздох и перемена в Монреале не ускользнули от Адриана, и он естественно предположил, что они имеют связь с чем-либо, касающимся той, лютня которой издавала волшебные звуки.

– Эта милая дама, – сказал он тихо, – играет на лютне изящно и очаровательно, жалобная ария звучит, как песни провансальских менестрелей.

– Этой арии научил ее я, – отвечал Монреаль грустно, – слова в ней плохи, но я ими в первый раза старался пленить сердце, которому бы никогда не следовало отдаваться мне. Ах, молодой человек, много ночей моя лодка при свете звезд приставала к берегу на Сорджии, которая омывает замок ее гордого отца. Мой голос пробуждал тишину волнующейся осоки звуками солдатской серенады. Приятные воспоминания, горький плод!

– Почему горький? Вы любите друг друга.

– Но я обречен на безбрачие, и Аделина де Курваль – любовница, тогда как ей бы следовало быть замужней. Мне кажется, я обеспокоен этой мыслью еще более, чем она, дорогая Аделина!

– Ваша дама, как все показывает, благородного происхождения?

– Да, – отвечал Монреаль с глубоким и неподдельным чувством, которое, за исключением любви, редко проникало в его крепкую грудь, если только проникало. – Да! Наша история коротка. Мы любили друг друга еще детьми; ее семья была богаче моей: нас разлучили. Меня уведомили, что она оставила меня. Я в отчаянии принял крест св. Иоанна. Случай опять свел нас. Я узнал, что она неизменно любит меня. Бедное дитя! Она все еще была ребенок! А я был ветрен, беспечен и не лишен, может быть, искусства ухаживать и обольщать. Она не могла противиться моим исканиям или своей любви. Мы бежали. В этих словах вы видите нить моей последующей истории. Меч мой и Аделина составляли все мое богатство. Общество косилось на нас, церковь грозила моей душе, великий магистр грозил моей жизни. Я сделался искателем приключений. Судьба и рука мне благоприятствовали. Я заставил тех, которые меня презирали, дрожать при моем имени. Это имя еще будет сиять звездой или метеором пред смущенными народами, и я еще могу силой вырвать у первосвященника разрешение, которого не мог добиться мольбами. В один и тот же день я могу предложить Аделине и диадему, и кольцо. Довольно об этом; заметили вы глазки Аделины? Не правда ли, как они нежны? Мне не нравится этот переменчивый румянец, и она двигается с такой усталостью, она, у которой была такая резвая походка.

– Перемена места и легкий южный воздух скоро восстановят ее здоровье, – сказал Адриан, – а в вашей уединенной жизни она так мало находится в обществе других, особенно женщин, что, я думаю, она редко сознавала тягость своего положения. Притом любовь женщины, Монреаль, как известно нам обоим, есть плащ, который защищает ее от множества бурь!

– Ваши слова добры, – возразил рыцарь, – но вы не знаете всей причины горя. Отец Аделины, гордый вельможа, умер, говорят, от горя, но старики умирают и от многих других болезней! Мать, гордившаяся своим происхождением от владетельных особ, восприняла все гораздо строже, чем отец: она требовала мщения. Это странно, потому что она религиозна, как доминиканец, а мщение – не христианское чувство в женщине, хотя оно – рыцарская добродетель в мужчине. У нас был мальчик, наше единственное дитя, утешение Аделины в мое отсутствие. Он стоил для нее целого мира! Она любила его так, что я бы ревновал, если бы у него не было ее глаз и если бы он не был похож на нее, когда спал! Он рос среди нашей дикой жизни крепкий и красивый; из этого молодого шалуна вышел бы храбрый рыцарь! Но злополучные звезды повели меня в Милан, где я имел дело с Висконти. В одно прекрасное июньское утро мальчик был украден.

– Украден! Как? Кем?

– На первый из этих вопросов ответить легко, – мальчик со своей нянькой был на дворе, ленивая девка оставила его, как она уверяет, только на минуту или на две, чтобы принести ему какую-то детскую игрушку. Когда она вернулась, он исчез; следов никаких, исключая хорошенькой шапочки с пером! Бедная Аделина! Много раз я видал, как она целовала эту шапочку, до тех пор, пока вся она не была истерзана слезами!

– Странное приключение, право. Но какой интерес мог...

– Я вам скажу, – прервал Монреаль, – единственную догадку, какую я мог допустить. Мать Аделины, узнав, что у нас есть сын, прислала Аделине письмо, которое чуть не растерзало ее сердца, упрекая ее за любовь ко мне, как будто бы это ее делало презреннейшей женщиной в мире. Мать обязывала ее иметь сострадание к ребенку и не воспитывать его для жизни разбойника – так ей угодно было называть смелое поприще Вальтера де Монреаля. Она предлагала воспитать ребенка в своем скучном замке, вероятно думая сделать его монахом. Она сильно рассердилась, когда мать не захотела расстаться со своим сокровищем. Я думал, что, вероятно, она украла нашего ребенка частью из мщения, частью из глупого сострадания к нему, частью, может быть, из какого-нибудь благочестивого фанатизма. Расспрашивая, я узнал от няньки (которая, если б не была одного пола с Аделиной, не избавилась бы от моего кинжала), что во время их прогулок женщина преклонных лет, по-видимому, низкого звания (это могло быть переодевание!), часто останавливалась, ласкала ребенка и восхищалась им. Я немедленно поехал во Францию, отправился в замок де Курваль, – он перешел к ближайшему наследнику, а старая вдова уехала, куда – никто не знал, но догадывались, что в какой-нибудь отдаленный монастырь, для принятия монашеского обета.

– И вы с тех пор никогда ее уже не видали?

– Видел в Риме, – отвечал Монреаль, бледнея. – В последнее время моего пребывания там я неожиданно встретился с ней и, наконец, узнал судьбу моего мальчика и справедливость моей догадки. Она призналась в похищении – а мой ребенок умер! Я не решился говорить об этом Аделине; мне тикая весть представляется чем-то похожим на выдергивание стрелы из раны; она умерла бы, вдруг лишась томящей неизвестности. У нее еще есть надежда, которая утешает ее; хотя сердце мое обливается кровью, когда я подумаю, что эта надежда потеряна. Пусть это пройдет, синьор Адриан.

И Монреаль вскочил на ноги, как будто стараясь посредством напряженного усилия сбросить слабость, овладевшую им при рассказе.

– Не думайте больше об этом. Жизнь коротка, в ней много терний – не будем пренебрегать никаким из ее цветов. Это и благочестие, и мудрость. Природа, предназначавшая меня к борьбе и трудам, к счастью, дала мне сангвинический нрав и эластическую душу француза, и я жил довольно долго для того, чтобы не считать злом смерть в молодых летах. Пойдемте, синьор Адриан, к Аделине, пока вы не уехали, если только вы должны ехать. Скоро встанет месяц, и отсюда недалеко до Фонди. Я не поклонник вашего Петрарки, но вы вежливее меня: вы хвалите наши провансальские баллады и должны послушать, как Аделина поет их, чтобы ценить их еще больше.

По мере того, как два собеседника шли все далее по берегу, музыка становилась все явственнее, и они невольно начали ступать осторожнее по густому и душистому дерну, услыхав голос Аделины, хотя и не сильный, но удивительно нежный и чистый, напевающий грустную песню.

– Аделина, моя нежная ночная птичка, – сказал Монреаль полушепотом и, тихо подойдя к ней, припал к ее ногам. – Твоя песня слишком грустна для этого золотого вечера.

– Никакой звук не доходит до сердца, если он не приправлен грустью. Истинное чувство, Монреаль, – близнец меланхолии, хотя не унынию, – проговорил Адриан.

Аделина взглянула кротко и одобрительно на Адриана; ей понравилось выражение его лица, а еще более понравились эти слова, истину которых женщины могут признать скорее, нежели мужчины. Адриан отвечал на ее взгляд своим, исполненным глубокой красноречивой симпатии и уважения. В самом деле краткий рассказ Монреаля возбудил в нем глубокое сочувствие к ней; Даже в разговорах с блистательной королевой, ко двору которой он был послан, он не обнаруживал такого рыцарского и искреннего уважения, какое оказывал этой одинокой и печальной женщине на берегах Террачины, покрытых вечерним сумраком.

Адалина слегка покраснела и вздохнула; последовала пауза, между тем как Монреаль, не обративший внимания на последнее замечание Адриана, пробегал пальцами по струнам лютни.

– Мой милый синьор, – сказал он, подавая Адриану лютню, – пусть Аделина будет судьей между нами, какая музыка – ваша или моя – слаще для нежных объяснений.

– Ах, – скапал Адриан, смеясь, – я боюсь, господин рыцарь, что вы уже подкупили судью.

Глаза Монреаля и Аделины встретились, и в этом взгляде Аделина забыла все свои печали.

Привычной и ловкой рукой Адриан пробежал по струнам и запел, выбрав песню, которая была менее искусственна, чем большая часть бывших у его соотечественников в моде.

– Теперь, – сказал он, кончив, – лютня – вам. Я только сыграл прелюдию перед вашим призом.

Провансалец засмеялся и покачал головой.

– Если бы у нас был другой судья, – сказал он, – то я бы разбил свою лютню на моей собственной голове, за мою мысль спорить с таким соперником; но я не должен уклоняться от состязания, которое сам вызвал, хотя бы даже мне приходилось быть побежденным дважды в один день. – С этими словами рыцарь св. Иоанна пропел «Песню трубадура» глубоким и чрезвычайно мелодическим голосом, которому недоставало только технической обработки для того, чтобы не бояться никакого соперничества.

Таким образом они проводили время то в разговорах, то в пении, между тем как лесистые холмы бросали свои острые, длинные тени на море. Над морем, окрашенным медленно потухающими отблесками розы и пурпура, которые остались сумеркам в наследство от давно зашедшего солнца. Вдали по очарованному берегу летали светлячки. Наконец, из-за темных гор, покрытых лесом, тихо выплыл месяц, озаряя веселую палатку и блестящий знак Монреаля, зеленый дери и полированные кольчуги солдат, лежавших на траве.

Адриан неохотно вспомнил о своем путешествии и встал, чтобы ехать.

– Боюсь, – сказал он Аделине, – что я задержал вас слишком долго на ночном воздухе; но эгоизм мало рассуждает.

– Нет, вы видите – мы предусмотрительны, – возразила Аделина, указывая на плащ Монреаля, в, который он давно уже закутал ее, – но если вы должны ехать, то прощайте, и желаю вам успеха!

– Надеюсь, мы еще увидимся, – сказал Адриан.

Аделина тихонько вздохнула, и Колонна, взглянув на ее лицо при лунном свете, к которому оно было слегка обращено, был тягостно поражен его почти прозрачной нежностью. В порыве сострадания, он, прежде чем сел на лошадь, отвел Монреаля в сторону.

– Простите меня за дерзость, – сказал он, – но для человека столь благородного эта дикая жизнь – едва ли приличное поприще. Я знаю, что в наше время война освящает всех детей своих; но прочное положение при дворе императора или почетное примирение с вашим рыцарским братством были бы лучше...

– Татарского лагеря и разбойничьего замка? – прервал Монреаль с некоторым нетерпением. – Вы это хотели сказать? Ошибаетесь. Общество отвергло меня, пусть же оно пожинает плоды того, что посеяло. Прочное положение, говорите вы? Подчиненная должность, чтобы сражаться под начальством других? Вы не знаете меня: Вальтер де Монреаль не создан для повиновения. Воевать, когда хочу, и отдыхать, когда вздумается, – вот девиз моего герба. Честолюбие доставляет мне награды, о которых вы не подозреваете. Я из природы и поколения тех, мечи которых завоевали троны. Ваши вести о союзе Людовика венгерского с трибуном заставляют друга Людовика удалиться от всякой вражды с Римом. Прежде, чем пройдет неделя, сова и летучая мышь могут искать убежища в серых башнях моего замка.

– А ваша дама?

– Привыкла к переменам. Да поможет ей Бог и смягчит жестокий ветер для ягненка!

– Довольно, господин рыцарь: но если бы вы желали дать верное убежище для женщины такой нежной и знатной, то я обещаю безопасную кровлю и честный дом синьоре Аделине, вот вам правая рука рыцаря.

Монреаль прижал руку Адриана к своему сердцу; потом, быстро отдернув свою, провел ею по глазам и пошел к Аделине в молчании, которое показывало, что у него недоставало духу говорить. Через несколько минут Адриан и его свита уже ехали, но молодой Колонна все еще обращался назад, чтобы еще раз взглянуть на своего странного амфитриона и на эту милую женщину, которая стояла на траве, освещенной лунными лучами, между тем как в ушах их раздавался печальный ропот моря.

Через несколько месяцев после этого события имя Фра Мореале наполнило ужасом и отчаянием прекрасную Кампанью. Он – правая рука венгерского короля при его вторжении в Неаполь – был впоследствии назначен наместником Людовика в Аверсе. Слава и судьба, казалось, торжественно вели его на честолюбивом поприще, которое он избрал, чем бы оно ни окончилось – троном или эшафотом.