Изнуренные жарой конца провансальского лета, они, наконец, вызвали рабочих, чтобы вырыть бассейн. Конечно, он не будет готов до конца каникул, но они не хотели переживать другое такое лето. После долгих обсуждений они выбрали место за домом, там, где был старый огород и где Клара, Мадлен и Юдифь выращивали овощи во время войны.

Оливковые деревья страдали от засухи, земля открывала повсюду громадные трещины. Беспомощные Ален и Виржиль поливали подножья деревьев капля за каплей, стараясь поддерживать корни влажными, но расход воды был ограничен. Речка высыхала.

Поль с помощью Лукаса и Леи делал все возможное, чтобы развлечь маленького Пьера, в то время, как Сирил и Тифани искали уединения все в своем счастье. Счастье, о котором Винсен попросил их пока не рассказывать всем, волнуясь за реакцию Виржиля, и предпочитал сообщить об их свадьбе по возвращении в Париж. С согласия Мари Эрве остался намного дольше, чем сначала рассчитывал. Он продолжал донимать вопросами Лею, каждый раз они вели осторожные разговоры, во время которых пытались познакомиться. Она мало-помалу привыкала к мысли, что у нее есть отец, в то время как он проявлял бесконечное терпение, чтобы добиться ее любви. Хотя он горько сожалел о том, что узнал свою дочь уже взрослой, он ни в чем не упрекал Мари, считая, что лучше смотреть в будущее, а не всесторонне обсуждать прошлое. Его предложение официально признать отцовство Леи было принято без энтузиазма, и он не настаивал, решив поговорить об этом позже. Им всем было нужно время, они это понимали и охотно склонялись перед судьбой.

Даниэль и София переживали, в свою очередь, бесконечный медовый месяц, в который они включили своих близнецов. В сорок лет Даниэль походил еще на молодого человека, и, будучи младшим из кузенов, иногда вел себя, как ребенок. Он часто всех смешил за столом, рассказывал анекдоты, ставил пластинки, иногда ужины продолжались до рассвета. Он сам установил с помощью нескольких удлинителей проигрыватель во дворике, без конца разговаривал с молодежью о джазе, музыке, которую особенно любил, потом вдруг ставил чертовский рок и учил новым акробатическим фигурам Лею, Тифани и даже Шанталь.

Только Беатрис умирала от скуки в этой семейной обстановке. Винсен ссылался на жару и избегал всякого контакта с ней ночью, но она не была дурочкой. Либо он не хотел рисковать зачать с ней ребенка, либо, правда, отстранился от нее. Эта мысль сводила ее с ума, не давала ей спать, мучила ее в течение дня. Чтобы вновь завоевать его, она носила смешные короткие шорты, облегающие рубашечки, которые оставляла слишком открытыми, каждый день придумывала новые прически, часами красилась. Как только она отправлялась в Эгальер, в Сен-Реми или Авиньон, все мужчины оборачивались на нее, в то время как муж по-прежнему ее не замечал. Так же как Тифани и Лукас, которые не удостаивали ее даже взгляда. Что касается Виржиля, он ее решительно избегал, возможно, чтобы не пожирать ее глазами, а может потому, что не мог ее простить. С другими членами семьи она сохраняла вежливые отношения, ни любви, ни близости, и чувство, что ее с трудом выносили, лишь усиливалось.

Однако Беатрис была искренней, она любила Винсена. Хотя и не была безразлична к роскоши, в которой он жил, она не стремилась к его деньгам. Просто он покорил ее с первой встречи и с тех пор не прекращал ее покорять. Она была все так же чувствительна к его взгляду, серьезному голосу, улыбке. И чем больше он хотел от нее удалиться, тем больше она его желала.

Это воскресенье в конце августа, такое же жаркое, как и предыдущие дни, проходило в немного мрачной обстановке из-за приближения отъезда. На следующий день те, кто уезжал в Париж, должны были собрать чемоданы, и мысль о разлуке никого не радовала. К тому же лето значительно сблизило братьев и кузенов. Ален и Винсен провели много времени вместе, как будто хотели наверстать все упущенные в обиде годы; Мари, расцветая, стала нежнее, Даниэль отныне чувствовал себя частью семьи, и Готье с облегчением понял, что может рассчитывать на солидарность клана в помощи Мадлен.

После долгой ленивой сиесты они собрались во дворике, как и каждый день после обеда, чтобы решить, что приготовить на ужин. Шанталь предложила устроить прощальный праздничный вечер и ушла вместе с Мари и Софией на кухню. Уязвленная тем, что ее снова отстранили, Беатрис предложила Винсену прогуляться, в чем он ей отказал, так как был увлечен разговором с Эрве по поводу судей и не имел никакого желания прерываться.

Беатрис одна вышла из дома в душный воздух парка. Каникулы были для нее полным провалом. Ей не удалось завоевать симпатии Мари, которая по-прежнему не предлагала ей места в конторе Морван-Мейер. Но что было того хуже, Винсен вел себя с ней, как с чужой.

Еще не дойдя до конца аллеи, она почувствовала, что вспотела. Пойти гулять было дурацкой идеей, ей лучше было остаться с другими и проявить интерес к обсуждению. В конечном счете, и она тоже могла говорить о праве! И вместо того чтобы пытаться завоевать Винсена, вести себя проще. Слушать его, мило взять его руку, а не делать ему вечные упреки. Он должен был устать от всех ее «Ты меня больше не любишь!», которые она ему бросала.

Дорожки плавились на солнце, и подошвы ее матерчатых туфель прилипали. Цикады вовсю стрекотали, поддерживаемые жужжанием мух, дышать было невозможно. Она срезала путь, пройдя через первый холм, и подошла к овчарне. Может, там был Виржиль, не откажет же он ей, по крайней мере, в стакане воды.

Огорченный, Жан-Реми посмотрел на итальянца, прежде чем дать ему войти. Говорливый молодой человек стал объяснять наполовину на итальянском, наполовину на французском причину своего импровизированного визита: путешествие по югу Франции, безумное желание снова увидеть своего друга художника. Только они не были друзьями, они познакомились в Венеции в прошлом году, и из-за момента слабости, который даже не продлился целую ночь, обаятельный Чензо считал, что имел право появиться без предупреждения.

Из глубины большой прохладной гостиной мельницы Ален увидел, как вошел молодой человек, рассказывая что-то и широко жестикулируя, следом за ним шел Жан-Реми. Он был не в своей тарелке и лишь пробормотал:

– Чензо, Ален…

Наступила короткая пауза, во время которой итальянец только кивнул головой.

– Кто это? – спросил Ален у Жана-Реми.

– Молодой художник. У нас общие знакомые в Венеции.

– Понятно…

Итальянец отправился к картинам, стоящим на мольбертах, и начал восхищаться. Ален поднялся, поставил стакан на столик.

– Ну, я вас оставлю.

– Почему? Подожди, он не останется. Жан-Реми сделал шаг к Чензо, но Ален его остановил, схватив за запястье.

– Нет, я тебя умоляю! Он наверно долго ехал, он, естественно, ждет, что ты его примешь.

Тон был холодным, почти циничным, и золотой взгляд Алена ожесточился. Чензо выбрал этот момент, чтобы подойти к ним и непринужденно взять Жана-Реми за шею, утверждая, что он гений.

– Он действительно тебя ценит! – констатировал Ален.

Он протянул руку молодому человеку и воспользовался этим, чтобы его рассмотреть. Красивый блондин лет двадцати пяти с опустошающей улыбкой, которая не оставляла никаких сомнений в его намереньях.

– Позабавьтесь, как следует, как художники, – вырвалось у Алена.

Прежде чем Жан-Реми смог отреагировать, он вышел. На улице он лишь бросил взгляд на кабриолет «Фиат» и взял велосипед, который был прислонен к стене.

– Ален!

Жан-Реми поймал его, пытаясь удержать или, по крайней мере, объясниться.

– Не глупи, куда ты едешь?

– Работать. И успокойся, я не буду закатывать тебе сцен, мы не в том возрасте. Он очень симпатичный, воспользуйся этим…

– Если ты мне дашь минуту, я выставлю его за дверь, я отправлю его туда, откуда он пришел. Я его не приглашал сюда.

– Сюда, конечно, нет. Но туда точно! Дай мне пройти, Жан.

– Ты вернешься на ужин?

– Нет.

– Когда я тебя снова увижу?

– Не знаю.

Мягким движением он сел на велосипед и удалился по пыльной дороге. Неподвижный Жан-Реми долго следил за ним взглядом. Он не тешил себя надеждами, Ален испарился на несколько дней, если не недель, он был на это способен, это было угнетающей перспективой. Уже некоторое время Ален, наконец, приходил на мельницу охотно и открыто, он даже оставлял сменные рубашки в платяном шкафу в ванной комнате и, казалось, почти решился на кусочек совместной жизни. Ничтожные победы, вырванные терпением, ибо Жан-Реми потратил годы на его приручение и никогда не был ни в чем уверен по поводу его. Только продолжал его любить.

– Твой друг ушел? Это я заставил его уйти?

На солнце Чензо, правда, был очень красив, очень желанен. Жан-Реми неестественно улыбнулся, спрашивая себя, что с ним делать. Отправлять его уже было ни к чему, но приглашать его на ужин составило бы ненужный риск.

– Я принес тебе мои последние серии эскизов, – сообщил молодой человек. – Я хотел узнать твое мнение, я могу их тебе показать? И потом, я умираю от жажды…

– Раздраженный его непринужденностью, Жан-Реми пожал плечами. Рисунки были только предлогом конечно, прелюдией к сцене обаяния, которому было сложно противостоять.

Чтобы успокоиться, Ален возвращался, делая крюк через красные скалы Антроконк, старые бокситовые карьеры, откуда он мог посмотреть на гору Ком. По дороге, пока он с трудом поднимался, он попробовал успокоиться. Это он держал Жана-Реми на расстоянии, это он был эпизодическим любовником, он всегда отказывался отдавать себе в этом отчет. То есть это не он должен был показывать ревность. Не ему надо было убегать из-за того, что какой-то юнец пренебрежительно отнесся к нему на его же территории.

Его территории? Нет, мельница не была его территорией, хотя он до настоящего момента этого не осознавал. Даже в Валлонге у него иногда создавалось впечатление, что он в гостях. Овчарня была его убежищем, но его настоящее место было, без сомнений, на земле, среди оливковых деревьев. Там он ничего не боялся и особенно вопросов, которые отказывался себе задавать.

Солнце должно было вот-вот скрыться за гребнем гор, день подходил к концу. Еще два месяца до сбора урожая, и есть еще надежда на несколько спасительных гроз. К счастью, деревья сопротивлялись лучше, чем можно было ожидать при такой невероятной засухе.

Приехав в овчарню, он поставил свой велосипед к каменной стенке и увидел, что дверь широко открыта. Внутри жужжали мухи, пчела билась о стекло, грязные стаканы были оставлены на столе, но ни следа Виржиля. Он огляделся в смутном волнении. В принципе, молодой человек не был неряшливым, наоборот, он старался не оставлять ни малейшего беспорядка с тех пор, как жил здесь. Что его заставило так резко уйти? Раздраженно Ален поставил стаканы в раковину, воспользовавшись этим, чтобы большими глотками попить из крана, выгнал насекомых и вышел, закрыв дверь на ключ. Так как у него оставалось немного времени до ужина, он решил вернуться в Валлонг пешком. Это был случай пройти через оливковую рощу и бросить еще один взгляд на плоды.

Он уже наполовину поднялся на холм, когда услышал первые крики. Кажется, это был сильный скандал. Резкий женский крик донесся до него, потом некоторое время было тихо, но он уже бросился к тропинке внизу. Он подсознательно уловил опасность, очень хорошо представляя, что в этих местах не могло быть случайных прохожих, которые ссорились. Он заметил сначала Тифани, которая снова кричала, потом Виржиля и Сирила, которые яростно сцепились друг с другом, как сумасшедшие. Еще до того как подошел Ален, они повалились на землю, продолжая обмениваться ударами. Они дрались не на шутку, с невероятной жестокостью, готовые убить друг друга.

– Остановитесь! – крикнул, подходя Ален.

Они поднялись, и Сирил хотел отойти, чтобы отдышаться, но Виржиль, разбушевавшись, бросился ему на спину и отбросил его на ствол оливкового дерева. Не дав ему ни секунды, он схватил его двумя руками за волосы и со всей силы ударил головой о дерево несколько раз. Сирил хрипло вскрикнул в тот момент, когда Ален обхватил, наконец, Виржиля и оттащил, прекращая драку. Тифани поспешила к Сирилу, который рухнул на землю.

– Успокойся! – приказал Ален Виржилю, который с яростью отбивался. – Если ты к нему приблизишься, я тебя уничтожу!

Он отпустил его и сел на колени около Сирила. Тот закрывал рукой лицо, кровь текла сквозь пальцы.

– Покажи, – тихо сказал Ален.

Тифани разрыдалась, когда Ален с осторожностью отвел руку молодого человека. На рану глаза было невозможно смотреть, верхняя бровь была разорвана до виска, без сомнений острой веткой, большой кусок которой еще торчал в радужной оболочке глаза.

– Сходи за Готье, скажи, чтобы он пригнал машину, надо его отвезти в больницу.

Она попыталась возразить, но он ее небрежно отослал.

– Поторопись, Тифани, я не могу туда идти, я не хочу оставлять их наедине.

Пока она бежала по тропинке, он повернулся к Виржилю. Некоторое время смотрел на него. Он все еще казался очень возбужденным, бледным от ярости, руки скрещены, однако взгляд Алена его смутил.

– Ты знал, что он сделал моей сестре ребенка? – бросил он твердым голосом.

Вместо того чтобы ответить, Ален сделал два шага в его сторону, вставая между ним и Сирилом, который еще был на земле, скрутившийся и трясущийся от озноба.

– Возвращайся в овчарню, Виржиль, – сквозь зубы приказал Ален.

– Нет! Дай нам это выяснить и покончить с этим! Ален подошел ближе и остановился прямо напротив Виржиля.

– Покончить с этим? Он не поднимется один, думаю, ты не представляешь себе в каком он состоянии… Сейчас же убирайся, я ни секунды больше не хочу тебя здесь видеть. Иди в овчарню и ни шагу оттуда.

Растерянный от серьезности его тона, Виржиль посмотрел на Алена, потом бросил взгляд в направлении Сирила. Он еще сомневался, когда Ален схватил его за воротник рубашки.

– Ты меня слышал?

Ален был единственным человеком, которому он соглашался подчиняться. Он отошел сначала на шаг назад, а затем развернулся и удалился. Тогда Ален обратился к молодому человеку, услышав, как тот стал бормотать неразборчивые слова.

Будучи хирургом, Готье удалось принять участие в операции, сделанной срочно, но он заранее знал, что это было безнадежно, каким бы ни был талант офтальмологов.

В зале ожидания, где они разместились, Ален и Винсен тщетно пытались успокоить Тифани. Тревога, горечь и ярость ее изменили, она не была уже воспитанной молодой девушкой, она резко стала женщиной, готовой пойти рассчитаться со своим братом.

Уже давно стемнело, когда Готье проводил ее к Сирилу, который просыпался и требовал ее.

– Ты не задаешь ему никаких вопросов и ни на что не отвечаешь, он немного одуревший, – объяснил он ей по дороге.

На пороге он повернулся к Алену и Винсену, и с виноватым видом отрицательно покачал головой. После того, как закрылась дверь, Винсен нагнулся вперед в кресле, поставив локти на колени, охватив голову руками, он был в состоянии полной растерянности. Долгое время все молчали, потом Ален положил ему руку на плечо, чтобы успокоить.

– Не отчаивайся, ты ничего не можешь сделать. Винсен глубоко вздохнул, прежде чем произнести глухим голосом:

– Его глаз потерян? Он останется таким? Наполовину слепым?

– Готье нам объяснит…

Ни один, ни другой не хотели говорить, они были еще в состоянии шока. Все время по дороге в Авиньон Готье держал голову Сирила на коленях, не давая ему двигаться или трогать рану. Молодому человеку доставало мужества, чтобы не кричать, хотя он ужасно мучился, и Ален мчался сломя голову. Рядом с водителем, но, повернувшись назад и смотря на Сирила, Винсен не сказал ни слова, даже не произнес имени Виржиля.

– Это придурошная Беатрис ему все рассказала! – вдруг вырвалось у него.

В приступе ярости Винсен разом поднялся и стал быстро ходить туда сюда.

– Я хотел, чтобы ты ему сказал после нашего отъезда. Он пережил бы кризис один, и мы избежали бы драмы. Но нет, ей надо было заговорить! Черт, у нее в голове опилки!

Удивленный Ален нахмурил брови, ничего не ответив. Винсен редко бывал агрессивен или вульгарен, он должен был быть вне себя, чтобы говорить о своей жене с таким презрением.

– Надо бы позвонить Мари, – добавил он, вдруг смирившись.

Он остановился перед Аленом, нагнулся к нему, чтобы попросить:

– Пожалуйста, сделай это.

– Готье уже должен был этим заняться. И если ей нельзя позволить видеть Сирила, то ей не следует приезжать сюда среди ночи.

– Но ты уверен, что Виржиль останется в овчарне, что он не покажется там?

– Уверен.

Думая о сыне, Винсен страдал от беспокойства. Он больше не знал, что он чувствовал по отношению к нему, но хотел, по крайней мере, защитить его от последствий.

– Что мне делать, Ален?

Машинально он вытащил пачку сигарет; его кузен, в свою очередь поднялся, пробормотав:

– Давай выйдем, если хочешь курить.

Снаружи на пустынной стоянке тоже было жарко, однако им показалось, что дышалось легче. Винсен прикурил две сигареты и протянул одну Алену. Они сделали несколько затяжек в тишине, потом посмотрели, как проехала скорая, и направилась к приемному покою. Небо было чистое, покрытое звездами со сверкающей луной, которая светила каким-то не совсем настоящим светом.

– Как ты думаешь, – вздохнул Винсен, – что бы сделала Клара в подобной ситуации?

– Она бы справилась. И у тебя тоже получится.

– Думаешь?

Тифани не утаила от него ни малейшей подробности схватки, он знал, с какой дикостью Виржиль ударил Сирила. Она также описала, как он наткнулся на них, когда они спокойно гуляли, и обезумел от ярости.

– Не выноси ему приговор слишком быстро, – пробормотал Ален. – Это твой сын…

– Ты хочешь, чтобы я его защищал? Он всегда ненавидел Сирила!

Почему два мальчика, противники с детства, ненавидели друг друга с таким постоянством, хотя они были приблизительно одного возраста?

– Я люблю их обоих, – решительно сообщил Ален. – Я предполагаю, что ты тоже.

Винсен не знал, что ответить на это заявление. Его мысли кипели, он был не в состоянии думать.

– Мари ему никогда не простит, – сказал он, наконец. – Тифани тоже. Мы поссоримся навсегда. И все из-за этой… Но нет, это даже не Беатрис, это я! Если бы я не жил в Париже, Тифани не жила бы вместе с Сирилом! Или надо было их успокоить, когда они были еще молодые, постараться понять. Или…

– Прекрати! Сожаления ничему не помогут. Когда вернемся, я отвезу Виржиля к Магали, ему лучше не оставаться здесь.

Он чуть было не предложил мельницу Жана-Реми, чтобы на самом деле укрыть молодого человека, но вспомнил о Чензо, о котором у него не было времени думать в последние часы. Этот итальянец в любом случае меньше всего его сейчас заботил.

Винсен потушил свою сигарету, потом поднял глаза на звезды, молча посмотрел на них. Он чувствовал успокаивающее присутствие Алена совсем рядом с ним. Если бы его случайно не оказалось рядом в нужный момент, до чего Виржиль смог бы дойти? Как долго продолжался приступ ярости?

– Ален, – тихо сказал он, – ребенок, которого носит Тифани, мы даже не знаем, будет ли он нормальным… он еще не родился, а его отец уже инвалид… Какая жизнь ждет теперь Сирила? Осмелится ли он продолжать свою учебу? Будет ли Тифани любить его по-прежнему? Мой Бог, какое начало их жизни! И потом Виржиля выбросят, как паршивую овцу… Я не представляю состояние семьи после этого!

В последний раз они делились такими разрушающими эмоциями девять лет назад, перед телом Филиппа. Несмотря на ночную жару, Винсена знобило, потом он вдруг прижался к Алену. Он сжал его с неожиданной силой, пытаясь обрести хладнокровие. Он был на грани срыва. Понимающе Ален не двигался и молчал. Винсен мог рассчитывать на него, как хотел, и даже больше. Пусть он продолжает просить его подставить плечо или попросит что угодно другое, Ален согласится.

– Извини, – вздохнул Винсен через мгновение.

– Не извиняйся… Тебе лучше?

– Немного. Давай вернемся.

Пока они шли к входу в больницу, фары машины осветили стоянку перед ними. Это был «Порше» Винсена, который вел Даниэль. Тот быстро вышел и устремился к ним.

– Так значит это правда, они ничего не смогли сделать? Готье позвонил нам только что, выходя из блока, у меня только пять минут до приезда Мари. Эрве с ней. Я должен честно сказать, что он пытается ее образумить, но она находится в состоянии, близком к истерии, я ее никогда такой не видел!

Ален и Винсен переглянулись в сумерках.

– Я поеду в машине Готье, – решил Ален, вы вернетесь вместе.

Он знал сестру. Вместо того чтобы плакать из-за драмы, она могла отправиться разыскивать Виржиля, чтобы объясниться с ним, и лучше было избежать этих грядущих разборок. Помимо всего надо еще объяснить Виржилю необратимые последствия, к которым привела его жестокость.

Беатрис провела первую половину ночи в рыданиях, вторую – в ожидании возвращения Винсена. Она сочувствовала не только Сирилу, но и самой себе. Никто не простит ей промаха – особенно ее муж. Оплошность, которую она совершила просто потому, что ей надо было с кем-нибудь поговорить, и Виржиль был с ней очень любезен. Они обсудили семью, согласились по поводу недостатков каждого. Потом она доверила ему свое желание стать матерью, свою неудовлетворенность. Он не показал ни горечи, ни ревности, ограничившись меланхоличным взглядом. Обстановка в овчарне была очень приятной, интимной и уютной, они говорили, как друзья. Виржиль, казалось, повзрослел с тех пор, как уехал в Прованс, он стал интереснее, увереннее в себе. Но когда она высказала ему свое мнение по поводу ребенка, которого ждала Тифани, он стал безумно злым. Она должна была попытаться его удержать или, по крайней мере, спросить, куда он направляется, вместо того чтобы глупо предположить, что он пошел успокоиться на холмы.

Сидя на кровати, одетая, она смотрела на будильник в сотый раз. Почти семь часов. Утро уже было в разгаре, а дом молчал. Однако она услышала, как ночью вернулись машины, и даже узнала мотор «Порше», но Винсен к ней не пришел. На рассвете она приняла душ, надела майку и шорты, и с тех пор ждала. Что она скажет, когда он пересечет порог спальни? К какой реакции она должна быть готова? Будет ли он способен начать настоящий спор, разрыв? Думая об этом, она понимала, что слишком мало его знает, чтобы предвидеть его поведение. Она безнадежно его любила, но что она могла сказать о том, каким он был на самом деле?

Не в силах больше терпеть ни минуты, она решила спуститься и сделать кофе. Если Винсен там, они встретятся. В пустынной кухне она приготовила завтрак, множа неловкие движения, все более и более нервничая. А как быть, если она встретит Тифани или Мари? Все теперь будут с ней в ссоре.

– Беатрис…

Она подпрыгнула, чашка выпала из рук и разбилась на мелкие кусочки посреди лужи кофе. Винсен стоял на пороге, с кругами под глазами, еще не бритый.

– Ты вернулся? – спросила она дрожащим голосом.

Потом она устремилась к раковине, чтобы взять половую тряпку, и он смотрел, как она вытирала пол, не выразив ни малейшего желания ей помочь.

– Как Сирил? – нашла она смелость спросить, выпрямляясь.

Он не посчитал нужным ответить, во-первых, потому, что ничего об этом не знал, а также потому, что несчастный узнает правду, когда проснется, утром, и в тот момент ему будет очень больно.

– Винсен, – прошептала она, – мне так жаль…

Со шваброй в руках у нее был нелепый патетический вид. Он устало пожал плечами, потом сел далеко от нее, на конце лавки. Бессонная ночь его измотала, он испытывал отвращение ко всему. Она стала выжимать тряпку, взяла чашки в посудном шкафу, все время думая о том, что сказать. Когда она к нему подошла, то увидела, что он едва заметно напрягся, и остановилась, заледенев от его отношения.

– Ты на меня за это сердишься?

– Нет… Я знаю, что ты сделала это не специально. Ты болтаешь направо и налево, но это не твоя семья, ты их недостаточно хорошо знаешь…

Пока она обретала надежду, он вдруг прервался, прислушиваясь к шуму. Дверь хлопнула, в холле послышался стук каблуков, наконец, Мари остановилась, Эрве был рядом. Винсен поднял голову и выдержал взгляд кузины не моргая, пока та шла на него. Она встала с другой стороны стола, дрожа от ярости.

– Где твой сын? – бросила она хриплым голосом. – Я только что от Алена, который молчит, я предполагаю, вы оба позаботились об его исчезновении? И ты думаешь, это все уладит? Что помешает мне призвать его к справедливости?

– Послушай, Мари…

– Послушай меня ты! Тем более что я не буду долго с тобой разговаривать. Сирил жалуется на попытку убийства, на удары и ранения, которые привели его к инвалидности. Я попрошу максимум восполнения ущерба и интересов, найму хорошего адвоката, ибо я больше не отпущу Виржиля, я заставлю его платить за это всю жизнь, я не дам ему свободно дышать!

Так как он не хотел сидеть с ней рядом, Винсен встал, положил руки в карманы. За Мари Эрве стоял с опущенной головой, ни на кого не глядя, ужасно неловко себя чувствуя. Застыв, Беатрис не осмеливалась пошевельнуться, но другие этого не замечали.

– Твой сын сломал моему жизнь просто так, из-за легкого приступа ярости! И я намерена показать ему, что представляет собой настоящая ярость. Тогда он поймет разницу!

– Мари… – пробормотал Винсен, не отводя глаз.

– Их плохо воспитали, может быть, но не говори мне этого сейчас! Я нападающие на тебя, а на него, и я решила его уничтожить, можешь поверить мне на слово, это будет возмездие. Сирил не просто потерял глаз, я только что говорила с врачами, и им кажется, что пластические хирурги должны будут до черта поработать, потому что он изуродован!

Она тряслась от ненависти, каждая ее фраза доходила до Винсена очень четко.

– Спроси у своей дочери, что она об этом думает, что она чувствует, и ты увидишь, что я не самая ожесточенная! В любом случае, я тебя предупредила. Имеющий уши да…

Она ладонью яростно ударила по столу, жест, который долго принадлежал Кларе, потом повернулась и покинула кухню прежде, чем кто-то мог увидеть ее слезы.

В четыре часа пополудни было почти темно, а небо затянуто черными тучами. Первая гроза за лето, казалось, собиралась с большой силой, как будто хотела нагнать все упущенное за долгое время засухи.

На пороге галереи Ален сжал Магали на секунду в своих объятьях, потом поспешил вернуться в машину. Как только он сел за руль, первые капли разбились о ветровое стекло. В других обстоятельствах он сошел бы с ума от радости, видя этот дождь, который, наконец, собирался напоить землю, но сейчас об этом даже не подумал, настолько он был взволнован. Виржиль не остался у своей матери, он исчез перед обедом, как только она ему сказала, в каком состоянии был Сирил.

Это Винсен позвонил Магали, чтобы объяснить, что через сорок восемь часов после происшествия Сирил получил инфекцию, которую врачам стоило труда остановить. Мари и Тифани не покидали больницу, все другие члены семьи отложили отъезд в Париж.

Ален покинул Сен-Реми под дождем в то время, как на дороге стали появляться огромные лужи. Виржиль не был столь глуп, чтобы отправиться в Валлонг и с кем-либо встречаться. Виновность должна была его мучить; сейчас, когда его злость прошла, он должен был, без сомнений, удалиться. Но куда? Ален не знал его друзей, к тому же у него, конечно, не было настроения говорить. Потом он ушел пешком.

Слева от главной дороги, которая вела к Бо, проселочная дорожка уходила вдоль цепи Альпин к Романину, и Ален поехал туда. Так делал он сам, когда хотел остаться один. Через четыре километра асфальт закончился, и дорога превратилась в поток грязи. Он остановился, заглушил машину и вышел. Через несколько секунд он промок, но это чувство не было неприятным после знойных недель.

Засомневавшись, он попытался сориентироваться в стене дождя. Гора Ком была справа, слева гребни Альпин, за которыми находился Валлонг. В принципе, прямо перед ним, если долго идти, существовало убежище, которое он сам когда-то показал Виржилю. У него вполне могла возникнуть мысль укрыться там, но добраться туда стоило большого труда.

Вода текла ручьями. Земля была слишком сухой, чтобы ничего не потерять из этого неожиданного наводнения. Ален шлепал по грязи и скользил, безразличный к раскатам грома, которые раздавались в скалистых ущельях. Гроза разыгрывалась не на шутку, в то время как сильный ветер стал дуть порывами. На склоне холма Ален перевел дыхание, встряхнулся. Дощатый барак с неустойчивой черепичной крышей должен был находиться меньше, чем в ста метрах, если он не уклонился от тропинки, но было так темно, что Ален ничего не видел. Он наткнулся на него почти случайно и должен был побороться с полугнилой дверью.

– Жуткая погода, нет? – сказал Ален, снимая рубашку.

– Что ты здесь делаешь?

– Пришел с тобой поговорить.

Но противореча своим словам, он замолчал и стал выжимать рубашку, прежде чем посмотреть вокруг. Потом он вытащил из кармана джинсов сигареты, брезгливо посмотрел на месиво табака и бумаги, наконец, сел в другом конце хижины.

– Очень хорошо, – вздохнул Виржиль, – что ты поднялся сюда… Ну, Сирил?

– Ему очень плохо! Инфекция. Его, несомненно, надо будет оперировать еще раз. В любом случае глаз пропал. Ты можешь быть доволен, я думаю, он на самом деле натерпелся. И он еще не через все прошел, далеко не через все.

После долгого молчания Виржиль пробормотал с отвращением:

– Я не доволен.

– Я знаю. Зато я не знаю и хочу, чтобы ты мне сказал, сделал ли ты это специально? Обдуманно?

– Я хотел сделать ему больно.

– Получилось.

– Нет, нет! Я… Эта ветка, я ее не видел! Я хотел его оглушить, сломать ему что-нибудь, поставить его на колени. Когда бьешь, не думаешь, это происходит очень быстро, я мог его задушить.

– Это было такой дикостью, Виржиль… Он бы никогда так не сделал.

Опустив голову, Виржиль даже не стал возражать.

– Кстати, есть вещи, которые ты должен узнать, я займусь этим.

Удар грома прервал его, за ним последовало несколько молний, потом дверь открылась от порыва ветра.

– Закрой дверь и подопри, – попросил Ален.

Он увидел, как молодой человек послушно встал, и он воспользовался этим моментом, чтобы добавить:

– Есть предшественники в семье, вам надо было об этом раньше рассказать.

Пока Виржиль подпирал дверь как можно лучше, он продолжил:

– Вы не первые рвете друг друга с Сирилом. Ваши уважаемые деды имели причины для этого, но не вы. Нет, вы – это дурачества молодых петухов… ссора бездельников. Ты хочешь, чтоб я тебе рассказал?

– С тех пор, как я тебя об этом попросил! Папа никогда не…

– Оставь своего отца в покое, ладно? Ну, так вот, представь себе, что мой отец, Эдуард, был настоящим мерзавцем. Он не был счастлив в браке, я предполагаю, к тому же стоит лишь посмотреть на мою мать, чтобы понять, и тогда он стал коситься на другую женщину, единственную, которую он не мог иметь.

– Это значит?

– На твою бабушку, Юдифь.

– И что?

– Шла война, твой отец был заключенным, Юдифь была уязвлена. Она была красива, очень красива. Мне было одиннадцать лет, но я ее помню, невозможно было не поддаться ее обаянию. Короче, в конце концов, он поймал ее в уголке Валлонга, в тот вечер он сильно выпил и изнасиловал ее. Потом объятый паникой, он донес на нее анонимно в гестапо.

Голос Алена немного дрогнул, он перевел дыхание, прежде чем продолжить более сдержанно:

– Когда она ушла из Валлонга со своей дочуркой, ее арестовали. Остальное ты знаешь, депортация в лагерь, смерть Юдифи и Бет в Равенсбрюке, короче, официальная версия, которая зловеща, но в которой можно признаться. Только Юдифь оставила что-то вроде дневника, и когда твой дедушка Шарль вернулся из Германии, он все понял. Тогда однажды ночью он отправил пулю из револьвера в голову моего отца.

Виржиль, застыв на месте, стоял около двери и пробовал различить черты лица Алена, который в сумраке продолжал свой рассказ.

– Отчет о семейных операциях: три смерти. И Шарль этого никогда не принял, это понятно. Я ненавидел твоего деда изо всех сил, но ужасно… сложно считать его неправым. Мне казалось, что он отвратителен со мной, я не мог понять, откуда у него была вся эта ненависть… Он рассказал нам правду на смертном одре. Потом мы прочитали дневник Юдифи. А потом постарались его забыть, потому что была Клара, и мы не хотели, чтобы она знала, что сделали два ее сына. Потом молчание стало привычкой. Жаль… Ты должен был знать во всей этой неразберихе, к чему приводят ревность, жестокость… Ты вел себя, как животное, можно подумать, что это наследственное, но ты, тебе нет никакого прощения!

Ален спокойно поднялся. Он был такой же высокий, как и Виржиль, такой же стройный. Загорелый, как настоящий цыган. Снаружи было что-то еще более угрожающее, казалось, гроза удваивалось в силе.

– Ты жалеешь или тебе наплевать?

Виржиль беспокойно отошел в глубь хижины, пробормотав:

– Какая сейчас разница? В любом случае я думаю, ты больше не хочешь меня видеть в своих краях?

– Я задал тебе вопрос.

– К тому же ты быстро от меня избавишься, это естественно.

Так как Ален продолжал приближаться, Виржиль отступил и уперся спиной в стену.

– Ты, наверно, хочешь меня побить, – сказал он на одном дыхании, – все хотят это сделать сейчас!

– Конечно. Особенно твоя сестра.

– О, Тифани…

Виржиль опустил голову, гораздо более взволнованный, чем хотел это показать.

– Я жду ответа, – настаивал Ален – Но не лги мне.

– Да…

– Что да?

– Я сожалею, – пробормотал Виржиль неслышно.

– Почему?

– Потому что… Потому что я не хотел его уродовать навсегда! Просто дать ему урок.

– Урок чего? Морали? По какому праву?

– Я знаю, что ты его очень любишь, что…

– На самом деле, я его обожаю, это мой крестник, и к тому же великолепный мальчик. Смелый, работяга, прямой. Я научил его плавать, кататься на велосипеде. Это был первый ребенок в семье, и у него не было отца, я баловался с ним, я заставлял его смеяться до слез, когда он был ребенком. Ты думаешь, он когда-нибудь еще засмеется? С одним глазом он мог бы еще смотреть в зеркало, но думаю, у него больше никогда не будет такого желания. Тебе это также ничего не дало. Однако ты принес ему несчастье, и Тифани тоже. Всем на самом деле. Мари тянет тебя в суд, а твой отец настойчиво продолжает тебя защищать.

– Папа?

– Он не будет сложа руки смотреть, как ты идешь ко дну. И я, я не дам тебе упасть. Ты по-прежнему работаешь со мной. Значит, ты не можешь сидеть здесь, это смешно.

За те месяцы, что Виржиль жил с Аленом, он ни разу не слышал, чтобы тот так долго говорил. Он казался растерянным, не знающим, как выразить свою признательность, ужасно грустным.

– Я не могу пойти к ним, – пробормотал он, – это будет провокация!

– Сирил будет переведен в парижскую больницу, как только позволит его состояние. Когда семья уедет, ты вернешься в Валлонг, есть работа. Пока же оставайся у матери и не уходи больше.

Ален отошел, поднял голову к низкому потолку, чтобы послушать дождь, который шел уже не так сильно. Когда он снова опустил глаза на Виржиля, тот казался подавленным. Согласившись признать, что он сожалел о своем поступке, он выпустил на волю свои угрызения совести, которые переполняли, душили его.

– Ты плохо себя чувствуешь? – бросил ему Ален. – Это мелочь… Но не теряй времени на жалость к самому себе, скажи себе, что Сирилу досталось намного больше, чем тебе сейчас.

– Я правда, сожалею, – четко произнес Виржиль.

– Хорошо. Надо будет, чтобы ты смог это сказать ему в один прекрасный день.

Слабый лучик солнца пытался пробиться сквозь грязные квадраты единственного окна. Ален поднял рубашку, встряхнул ее и, смирившись, свернул в комок.

– Давай пойдем, – решил он, поднимая щеколду двери.

– Подожди! Одна вещь… Объясни мне, почему ты так… короче, ты отличаешься от остальной семьи.

– Да? Спасибо за комплимент.

– Я не шучу. Ты, по крайней мере, никого не презираешь. Даже меня! Значит, я не такое ничтожество, у меня есть не только недостатки, из-за того, что я сделал, я не монстр?

Он подчеркивал каждое слово, находясь на грани срыва, готовый услышать что угодно, каким бы ни был упрек.

– Нет, я все-таки тебя очень люблю… И потом ты сын Винсена!

Как если бы это все объясняло, Ален улыбнулся ему успокаивающе и первым вышел из хижины.