Валлонг, 1961

Ален подвинул лампу на ночном столике, чтобы свет не падал в лицо Магали. Больше он ничего не мог сделать и, пододвинув кресло, сел рядом с кроватью. В комнате был почти идеальный порядок, только на двух креслах, украшенных медальонами, была разбросана одежда. Должно быть, перед уходом Магали долго выбирала, что надеть, отшвыривая элегантные платья и строгие юбки. Когда час назад Ален переодевал ее, на ней были льняные брюки и мужская рубашка, – похоже, из гардероба Винсена. Магали сочла это подходящим нарядом для одинокой женщины. Сколько же она успела выпить и в скольких барах побывала? Должно быть, встретила немало знакомых. Ален обнаружил ее на лестнице в совершенно невменяемом состоянии. Он отнес ее в ванную, умыл, расчесал волосы. Труднее всего оказалось надеть на нее атласную пижаму. Потом он сварил на кухне кофе и насильно влил в нее.

Магали шевельнулась, что-то проворчала во сне и снова утихла, приоткрыв рот. Даже мертвецки пьяная, она оставалась красивой. Ален удивлялся, как еще ей удалось самой вернуться в Валлонг на машине. Почему она так напивается? Она ведь не любит алкоголь. Почему она так несчастна? А если она не успеет прийти в себя до приезда Винсена?

Ален осторожно погладил ее руку, убрал волосы с лица. Надо бы позвонить Жану-Реми, предупредить, что приедет позже, хотя на самом деле Алену никуда не хотелось ехать. Он сходил в детскую; все трое спокойно спали: Виржиль и Тифани в спаренной кровати, а маленький Лукас в колыбели. Дверь в комнату няни была открыта, там горел ночник, и было тихо. Успокоенный, что никто ничего не услышал, Ален вышел от них на цыпочках.

«Как объяснить Винсену?»

Посмотрев на Магали, Ален тяжело вздохнул. Он сам устраивал первые встречи кузена с этой девушкой, прелестной дикаркой, тогда она была всего лишь племянницей Одетты; Ален и представить себе не мог, что когда-нибудь Винсен женится на Магали. Конечно, это была ошибка, но Винсен никогда в этом не признается.

Алену стало неуютно, он встал и выключил свет. Вечером, вернувшись из своей овчарни, он слышал, как Магали говорит по телефону. Разговаривала она с мужем и без конца повторяла: «Нет, ты не можешь меня заставить!» Ален осторожно проскользнул на кухню, вместе с детьми он с удовольствием поужинал; Магали не появилась, а через несколько часов он нашел ее на ступенях лестницы.

Ален вышел из комнаты и подумал, что завтра у нее разыграется хорошенькая мигрень. Ему нетрудно было догадаться, что такое сообщил ей Винсен. Клара говорила, что Шарль весь Париж перевернул вверх дном, чтобы сын получил назначение в столицу. Продвижение Винсена могло обернуться катастрофой для Магали. Конечно, Шарль ни на секунду не задумывался о спокойствии невестки: он мыслил только социальными и карьерными понятиями. Амбициям Морвана-Мейера место только в столице – и нигде больше, а уж согласен Винсен или нет – это другой вопрос. Кузен оказался меж двух огней, связанный по рукам и ногам.

Осторожно спустившись в холл, Ален огляделся и заулыбался. Ну почему Шарль не понимает, что Валлонг – это рай? Со временем Магали прижилась бы здесь, а он насильно тащит ее в Париж и тем самым подписывает ей приговор. Но такие мысли Шарлю в голову не приходили: ему до этого не было дела.

Ален уже потянулся было к телефону, чтобы предупредить Жана-Реми, но тут услышал шум мотора во дворе и замер. Хлопнула дверца, машина уехала. Через мгновение в дом вошел Винсен.

– Ты что, так быстро вернулся из Парижа? – бросил Ален вместо приветствия.

– Самолетом, потом на такси. А ты тут что делаешь в такое время?

– Ничего…

Поравнявшись с кузеном, Винсен дружески похлопал его по плечу.

– Магали уже легла? Я очень торопился, мне надо с ней переговорить. Она ничего тебе не рассказала?

– Нет, ничего, но слухи доходят быстро. Отец выбил тебе пост судьи в Париже, да?

– Примерно так.

– Мои поздравления.

Винсен направился было к лестнице, но Ален удержал его.

– Постой!

Подтолкнув кузена к библиотеке, Ален закрыл дверь и устроился в любимом кресле, зная, что разговор предстоит нелегкий.

– У тебя трудности? – участливо спросил Винсен.

У него у самого было полно забот, но он был готов выслушать кузена.

– Не у меня. У тебя.

Они молча переглянулись, и Винсен присел на край бержера.

– Выражайся яснее, – он нахмурился.

– Твоя жена не в состоянии с тобой говорить. Она… как бы это сказать, много выпила. Теперь спит крепким сном, и до утра ты ее не добудишься.

Ошарашенный Винсен открыл было рот, но тут же закрыл его, не сказав ни слова. Тишину нарушал только мерный стук маятника. На мельнице Жан-Реми уже, наверное, волнуется, терзается сомнениями, но придется ему еще подождать.

– Что случилось, Ален?

– Ничего страшного! Хорошо, что это я нашел ее на лестнице и оттащил в кровать. Пришлось ее раздеть, но она этого и не вспомнит. Должно быть, по-королевски развлеклась где-нибудь в Авиньоне. Уехала куда-то сразу после твоего звонка. Никто ничего не заметил, Хелен, как обычно, была с детьми…

Тряхнув головой, Винсен вскочил и, глубоко засунув руки в карманы, стал мерить шагами библиотеку.

– Думаешь, мне надо было отказаться? – наконец спросил он.

– От должности? Не знаю, это меня не касается.

– И все-таки скажи свое мнение.

– Оно тебе очень не понравится.

– Все равно!

– Ну ладно. Я думаю, Магали теряет почву под ногами. Этот дом оберегает ее от внешнего мира, но и здесь ей страшно. Она не может быть хозяйкой, но и тебя разочаровывать не хочет. Мечется туда-сюда и не знает, что делать.

– Так пусть будет собой! Я ничего больше не прошу! Чего она так разрывается?

– Она боится мнения окружающих. Твоего, да и всей семьи. Ты видел, с каким лицом Одетта приходит к нам в гости? Видел, как они переглядываются? Да еще много чего. Разве ты не понимаешь? Стоит заговорить о литературе, музыке или политике, она не знает, куда деться. Она готова сквозь землю провалиться.

– Но почему, Ален? Если не считать лета, то в Валлонге живешь только ты. А тебя она обожает! Ей хорошо с тобой и твоим… и с Жаном-Реми. Она сама говорила. Она часто навещает его, они много разговаривают, он рассказывает много нового…

Он вдруг замолчал и задумался, какие интересы могут быть у его жены. От Морванов ее отделяла целая пропасть, и пропасть эта никогда не заполнится, а советы Клары и несколько разговоров об искусстве не могли ей помочь. Поначалу Магали была в восторге от Мари, а Шанталь ее просто очаровала. Они ее ровесницы и казались ей идеалами, на которые она никогда не сможет походить.

– Ведь я вовсе не обязан давать согласие! – напряженно проговорил Винсен. – Мы прекрасно проживем и здесь. Магали для меня важнее. Да и детям в Провансе будет лучше, чем в Париже…

Он говорил это искренне, но Ален только отвел глаза.

– Хочешь всю жизнь сидеть судьей в Авиньоне? Объявишь войну отцу? А виновата будет Магали?

– Но я не хочу, чтобы ей было плохо. Так что пусть сама взвесит «за» и «против».

– Ты прекрасно знаешь, что она на это не способна.

– И что тогда делать?

Винсен в сердцах стукнул по этажерке и, повернувшись к Алену, посмотрел ему в глаза.

– Думаешь, я трус? Думаешь, я непоследователен? Надо послать папу к черту, снять домик в долине и вести уединенную жизнь?

– Нет…

Они посмотрели друг на друга, Винсен отвел глаза и вздохнул. Ален был его лучшим другом, и Винсен мог задать вопрос, который мучил его.

– Ты думаешь, что я зря на ней женился? – спросил он. – Ведь я не могу сделать ее счастливой…

Это был горький вывод для человека, не привыкшего терпеть неудачи. И в лицее, и в университете Винсен изо всех сил стремился быть первым. У него не было таких способностей, как у Даниэля, но все компенсировалось его волевыми качествами и усердным трудом. Если он ставил цель, то с упорством и настойчивостью достигал ее. Его мягкость и утонченность очень нравились Кларе, но Винсен становился жестким, когда шел к намеченной цели. Женившись на Магали, Винсен упрямо пошел против воли отца и всей семьи; он был уверен, что здесь, как и во всем остальном, справится со всеми трудностями. Но сейчас начинал в этом сомневаться.

– Ну, и что же мне делать? Я готов…

В его голосе зазвучали отстраненные интонации Шарля, и Ален только пожал плечами.

– Мне нечего тебе посоветовать. Уж я-то последний, кого надо спрашивать про женщин.

Винсен улыбнулся, и жесткость Шарля исчезла.

– О себе тоже подумай, – сказал Ален и вышел из библиотеки.

Блондинка за соседним столиком настойчиво строила Шарлю глазки, кокетливо потягивая лимонад с мятным сиропом. Шарль раздраженно листал газету. Ему льстило, что он еще может понравиться молодой красивой женщине, но он не собирался с ней заговаривать. Газета его ничуть не занимала: он зашел в кафе «Две мартышки», чтобы посидеть в одиночестве и подумать. Несколько дней назад Винсен поспешно вернулся в Валлонг, не приняв твердого решения. Неужели эта простолюдинка Магали будет чинить препятствия?

Сделав несколько глотков чая, Шарль достал портсигар. Стоило ему вынуть из кармана зажигалку, как блондинка поднялась со своего места и с зазывной улыбкой попросила прикурить. Он мельком взглянул на нее и заметил, как выразительно она смотрит на него поверх пламени. Нет, его не прельстит какая-то двадцатипятилетняя девчонка. Бет сейчас бы тоже исполнилось двадцать пять. Эта мысль неприятно кольнула его.

Шарль небрежно положил на столик банкноту и вышел из кафе; он не стал ни дожидаться сдачи, ни оглядываться на разочарованную блондинку. На бульваре Сен-Жермен накрапывал мелкий дождь, но Шарль решил пройтись. Срочных дел в конторе у него не было, только во Дворце правосудия была назначена встреча, и можно было не спеша пройтись туда пешком. Всего-то надо пройти по улице Дофин, перейти Новый мост, так что такси ловить незачем. Шарль по-прежнему поддерживал себя в форме: два раза в неделю посещал спортзал и никогда не пользовался лифтом.

По тротуару куда-то торопились прохожие, они шли с поднятыми воротниками, а Шарль даже не застегнул плащ. Погруженный в свои мысли, он смотрел на лужи и блестящий тротуар. Вдруг кто-то сильно толкнул его. Подняв глаза, Шарль встретился со стальным взглядом голубых глаз – какой-то мужчина с сильным немецким акцентом бормотал извинения. Вдруг на Шарля накатила странная дурнота. Медленно обернувшись, он увидел, что тот мужчина тоже остановился.

Стоя в нескольких метрах, они пристально смотрели друг на друга. Люди равнодушно обходили их, а они все стояли неподвижно: оба прекрасно понимали, что узнали друг друга.

Его имени Шарль не помнил, а может, никогда и не знал, но эти глаза забыть невозможно. Семнадцать лет назад в лагерных казематах этот человек показал Шарлю, что такое страх, страдание и ненависть. Эти же чувства захлестнули Шарля сейчас, и он задрожал.

Мужчина, должно быть, угадал состояние Шарля и, развернувшись, торопливо пересек бульвар. На противоположной стороне он сбавил шаг и попытался смешаться с толпой возле метро.

На смену давнему страху Шарля вдруг пришло бешенство. Не владея собой, он бросился за этим человеком. Зеленый свет светофора горел только для машин, он даже понять не успел, как угодил под автобус. Шарль отлетел на мокрые плиты. В нескольких сантиметрах от его лица застыл бампер «Рено», гудели клаксоны, визжали тормоза, но он уже ничего не слышал, не мог ни встать, ни даже пошевелиться.

Как и все остальные внуки Клары, Готье обожал свою бабушку. И питал к ней достаточно уважения, чтобы не лгать. Вся ее жизнь была образцом мужества и здравого смысла, ее авторитет в клане Морванов был непререкаем, так что обращаться с ней, как с нервной старухой, было просто недопустимо.

– Мне нужна правда! – недрогнувшим голосом потребовала Клара.

И Готье, ни с кем не советуясь, выложил эту правду. Надежды нет, Шарль умрет. Это вопрос нескольких часов, быть может, дней. Почечное кровотечение остановить невозможно.

При этих словах Клара пошатнулась, и Готье подхватил ее, дал ей выпить несколько капель дигиталина. Шарля привезли в больницу Валь-де-Грас, в отделение профессора Мазойе, и Готье поместил дядю в отдельную палату. Результаты обследования и рентгена были неутешительны.

Даниэль тут же примчался на авеню Малахов. Два кузена позвонили Мари в контору, потом в Валлонг и решили немедленно отвезти бабушку в больницу.

К Шарлю вызвали самых крупных специалистов, но его состояние оставалось прежним. Он был в сознании, ему вводили сильные дозы морфия. Когда его мать, поддерживаемая Даниэлем и Готье, вошла в палату, он дремал.

– Шарль… – выдохнула она, приказывая внукам остановиться.

Бессильно откинувшись на подушке, обвитый трубками, ее сын выглядел беззащитным, как постаревший ребенок. Это зрелище было невыносимо. Он стойко встречал даже самые страшные беды и не прятался от опасностей. А теперь перед ней лежал беспомощный человек, от его былой ярости, холодности и силы не осталось и следа. Клара знала, что Шарль не будет бороться за жизнь.

Вцепившись в руку Даниэля, она сделала внукам знак пропустить ее вперед.

– Это я, мой дорогой, – помертвевшим голосом произнесла она. – Ты так меня напугал.

Шарль открыл глаза, попытался сосредоточить взгляд на матери. Взгляд его был мутным и бессмысленным, но он все-таки узнал Даниэля и Готье.

– Сколько мне осталось?

Говорил он с трудом, слов было почти не разобрать, но Готье прекрасно понял, о чем его спрашивают.

– Не знаю, Шарль… Мало… Очень мало…

Он не мог скрывать правду. Его профессиональный долг не позволял ему обманывать дядю в последние минуты жизни. Спокойным профессиональным жестом Готье взял руку Шарля, пощупал пульс, а тот обратился к Даниэлю:

– Где твой брат?

– В Валлонге. Он полетит самолетом, прибудет вечером.

Клара встала по другую сторону кровати, и внуки не мешали ей. К ее отчаянию примешивалась смутная тревога, и не только из-за Шарля.

– Я останусь тут, – проговорила она и опустилась на пластиковый стул.

Шарль повернул голову в ее сторону; от этого невероятного усилия на висках выступил пот. Серые глаза утратили металлический блеск от боли, заглушённой морфием, и взгляд снова стал мягким, как в молодости, как сейчас у Винсена.

– Мама, помешать мне ты не сможешь, – устало проговорил он.

Он не боялся смерти, он хотел только маленькую отсрочку, и Клара чуть не заплакала. Шарль не имел права уйти раньше нее, не мог опять убить ее и вынудить пережить грядущие муки.

– Пожалуйста, – чуть слышно попросила она.

Но Шарль снова погрузился в сон; Клара с трудом подавляла рыдания.

– Ты не выздоровеешь, если не выпьешь лекарство!

– Юдифь, я здоров…

– Это с температурой сорок? Да ты весь в поту. Давай я сменю простыни.

Она протягивает ему свой голубой халат, и он смеется в ответ.

– Из тебя получится отличная медсестра! Запишись в Красный Крест! Если меня подстрелят, то мы…

– Шарль!

Нельзя напоминать ей о скором отъезде, повестка пришла два дня назад, а его, как назло, свалил грипп. Но сегодня утром он счастлив: ему становилось лучше, и скоро он вновь окажется за штурвалом самолета.

– Война скоро кончится. Не бойся, любимая, со мной ничего не случится.

Она протягивает ему одежду, а он хватает ее за руку и быстро притягивает к себе. Юдифь пытается подняться, но он не отпускает ее.

– Дети еще спят? – шепчет Шарль.

Скоро они разлучатся, а он все никак не может оторваться от нее.

– Я буду писать тебе каждый день, – обещает он, вдыхая запах ее волос.

Она уже не вырывается, а обвивает руками его шею и целует. Всю ночь она смотрела на него, когда он спал. И он это знал, потому что часто просыпался и видел в свете ночника нежный взгляд жены. На рассвете она встала и на цыпочках пошла гладить его форму. Эту работу она не доверит горничной. С сегодняшнего дня ее муж больше не мэтр Морван – молодой адвокат с большим будущим, а лейтенант Морван – военный летчик.

– Не забывай меня, – как-то странно говорит она.

Он ладонями берет ее лицо, немного отстраняет от себя. Он долго смотрит на лоб с черной челкой, в глаза с длинными ресницами, на тонкую бархатистую кожу, чувственный рот. Юдифь еще не подкрашена: она принесла мужу завтрак и лекарства, а теперь чай остывает.

– Я люблю тебя, Шарль.

Она произносит это одними губами. Он привлекает ее к себе, много-много раз повторяет ее имя. Внезапно им овладевает какая-то тревога, и, пытаясь рассеять ее, он так сильно обнимает жену, что та вскрикивает, и это не жалоба – это зов.

Глядя в белый потолок, Шарль ничего не понимал. «Не забывай меня», – просила Юдифь. Слова еще звучали у него в ушах. Забыть се? Нет, это невозможно! Она по-прежнему с ним, она никогда от него не отступит.

Воспоминания нахлынули на него, но он вернулся к реальности. Немец, больница. Почему судьба так изощренно настигла его? Через семнадцать лет встретиться на парижской улице – разве это случайность? А если бы он не попал под автобус, а догнал этого человека? Он что, задушил бы его прямо на бульваре? Картины из глубины карцера при свете дня вызывали у Шарля тошноту. Узнав своего палача, Шарль тоже испытал тошноту, и прошлое настигло его, как кошмар.

Опустив глаза, Шарль заметил Винсена, он стоял рядом с койкой, заслоняя Даниэля.

– Вы оба тут? – выдохнул он. – Это хорошо… Голос звучал хрипло, но не дрожал.

– Один, девять, три, семь, – проговорил он. – Легко запомнить, это год рождения Бет. Это шифр сейфа в моем кабинете. Вы откроете его все вместе, я так хочу.

Винсен нежно взял руку отца.

– Хорошо, папа. Тысяча девятьсот тридцать седьмой.

Лицо старшего сына было не узнать, и Шарль попытался улыбнуться.

– Подожди, я пока еще здесь. Хочу вам кое-что рассказать. Мари здесь?

– В приемной, вместе с Аленом.

– Что, и Ален приехал?

– Да, вместе со мной. Понимаешь, Готье хотел, чтобы…

– Могу представить, чего он вам наговорил, можешь не повторять. Теперь приведи их. Это вас всех касается.

Винсен не сразу выпустил руку отца, обеспокоенно взглянул на Даниэля и вышел из палаты. По коридору он прошел в маленькую комнату с бесформенными креслами. Навстречу ему рывком поднялась Мари.

– Он очнулся? Можно его увидеть?

За долгие часы ожидания слезы смыли макияж, и она выглядела очень растерянной. Готье строго-настрого запретил утомлять Шарля и толпиться у его постели. Клару и Мадлен он разместил в своем кабинете, двумя этажами выше, и пообещал, что придет за ними, если Шарль их позовет. Состояние дяди все ухудшалось; он мог умереть в любую минуту, но мог и продержаться еще несколько дней. Готье твердо решил оберегать бабушку: она не выдержит, если все это затянется.

– Он зовет вас всех, – сказал Винсен, глядя на Алена.

Тот удивленно посмотрел на него, не понимая, как эта фраза может относиться к нему.

– И меня тоже?

– Он сказал всех.

Они втроем вышли в коридор. У двери палаты стоял Готье, прислонившись к стене и засунув руки в карманы халата. Он вполголоса сказал Винсену:

– Я только что говорил с тестем. Шарль неоперабелен. С печенью ничего не сделаешь. А ведь еще селезенка, почки…

Заключение профессора Мазойе, подтвержденное другими специалистами, не подлежало сомнению. И все-таки Винсен спросил:

– Так, значит, надежды нет?

– Увы, никакой… Все, что мы можем сделать, – это облегчить его страдания.

Было что-то зловещее в прямоте Готье… – Идем с нами, – сказал Винсен, – он хочет нам что-то сказать…

Винсен вошел первым, кузены за ним; Даниэль по-прежнему неподвижно стоял у кровати. Готье машинально проверил капельницу, взглянул на мониторы. Сердце дяди билось неровно.

– Тебе плохо? Хочешь обезболивающего? – участливо спросил Готье.

– Потом… Раз вы все здесь… Начнем…

Шарль замолчал и обвел всех странным взглядом.

– Предупреждаю, то, что я расскажу, никому не понравится. Я бы не хотел говорить вам это с больничной койки, но так вышло.

Он помолчал и резко отчеканил:

– Все эти годы я знал, кто донес на мою жену и дочь.

Он сделал вялый жест в сторону сыновей, но они стояли как каменные.

– Я догадался, когда вернулся из Германии. Нашел дневник вашей матери… Она вела его в Валлонге, но из осторожности забрала с собой в Париж… Вы все продолжали, жить в Валлонге… С этим подлецом Эдуардом…

Ошарашенный Ален сделал резкое движение. Готье отреагировал первым, пытаясь не допустить скандала.

– Шарль, остановись, я тебя не понимаю. Папа никогда…

– Ошибаешься. Твой отец был подлецом! Шарль не бредил: он говорил громко, твердым голосом.

– Что ты хочешь сказать? – пробормотала мертвенно бледная Мари.

– Это Эдуард отправил их в Равенсбрюк.

Наступила тишина, никто не пошевелился, и Ален отступил назад.

– Я больше ни слова слышать не хочу, я ухожу…

– Нет, подожди! Будет жаль, если ты уйдешь!

Ален замер; даже прикованный к постели, беззащитный и умирающий, Шарль сохранил власть над пятерыми молодыми людьми, которых вырастил.

– Ты спрашивал, почему я не люблю тебя? – продолжил он. – Ну, так вот, день объяснений настал. Я готов был ненавидеть вас троих и вашу идиотку мать. Но я вас воспитывал, более того, я терпел завывания Мадлен по поводу этого «бедного Эдуарда»!..

Он перевел дыхание, никто не перебивал его.

– Вы получите объяснение всему этому… Это так грязно, что я не буду об этом говорить… До сегодняшнего дня я молчал и ждал, щадя вашу бабушку, но больше нет времени ждать. Ведь так, Готье?

Не поднимая головы, его племянник пробормотал что-то невнятное. Обезумевшие Винсен и Даниэль в смятении переглянулись, а Ален спросил изменившимся голосом:

– Так это ты толкнул его на самоубийство? Отвечай!

Эти неясные воспоминания-кошмары теперь обретали смысл. Злобный голос Шарля заглушает тихий и жалкий голос Эдуарда в их последней ссоре. Но раз он пустил себе пулю в голову, значит, действительно совершил это преступление.

– Не может быть! – закричала Мари.

Потрясенная, она оперлась о койку, слезы текли по ее щекам.

– Папа не держал зла на твою жену! – начала она. – Он любил ее, Шарль! Я помню. Он приветливо говорил с ней, делал ей комплименты и…

Она замолчала, понимая, какие слова только что произнесла. Она была старшей из пятерых и лучше всех помнила то время. Как Эдуард поглядывал на Юдифь, как улыбался ей. Был с ней куда приветливей, чем со своей женой. По крайней мере, сначала. А потом он снова замкнулся и ни с кем больше не хотел разговаривать. Он часами сидел, запершись в кабинете, и никто не смел беспокоить его, даже Клара. Мари тогда было двенадцать, она беззаботно играла с братьями и кузенами и была равнодушна к взрослым историям. К отцу она никогда не испытывала особой любви. Он был неприятным, тщеславным и очень самодовольным человеком. Но чтобы оказаться таким чудовищем – никогда. И еще труднее было представить, что дядя спокойно смотрел, как брат берет револьвер, и не попытался его остановить.

Казалось, Ален единственный что-то понял из слов Шарля и уверенно проговорил:

– Ты был с ним в тот вечер. Ты говорил с ним.

– Разумеется! Я хотел, чтобы он сам во всем признался!

– А потом ты позволил ему? Ведь он же твой брат!

Шарль приподнялся, но боль отбросила его обратно на подушку. Сжав зубы в бессильной злобе, он снова овладел собой. Взглянув на Алена, Шарль медленно проговорил:

– Позволил? Ну что ты, нет… Этот подонок был слишком труслив… Он, скорее, залез бы в мышиную нору, чем покончил с собой… Ты что, так и не понял, мой бедный недоумок? Я сам его пристрелил!

Мари разразилась рыданиями, а четверо молодых людей застыли на месте. Тишина становилась невыносимой. И вдруг Ален бросился к Шарлю, он хотел ударить его, но Винсен успел встать у него на пути. Сцепившись, они рухнули и, толкнув кровать, покатились по полу.

Шум газонокосилки потревожил беспокойный сон Клары. С каких это пор садовник берется за работу на рассвете? Перевернувшись на бок, она посмотрела на часы: девять. Клара тут же все вспомнила и едва не закричала. Вчера Готье ввел ей эти ужасные транквилизаторы, и она просто свалилась с ног. Не спеша, как и рекомендовал ее лечащий врач, Клара поднялась с постели, надела халат, туфли и вышла из спальни.

С первого этажа не доносилось ни звука. Мари, наверное, повезла Сирила и Лею в школу, а горничная отправилась на рынок: Бог знает, что она там покупает, ей никто ничего не заказывал. Но меню меньше всего сейчас заботило Клару, ведь скоро семейные застолья превратятся в сведение счетов, и никто не будет обращать внимания на еду.

Спустившись по лестнице, Клара не чувствовала ни одышки, ни болей, организм работал исправно, – у нее поразительное для ее лет здоровье. Какая чудовищная пытка – пережить своего младшего сына.

На кухне никого не было, но для нее был оставлен завтрак. Рядом с чашкой лежала записка от Винсена.

«Я заеду за тобой в десять и отвезу в больницу. Папа в коме. Готье требует, чтобы ты приняла лекарства. Мы тебя любим».

На глазах у Клары выступили слезы, она сердито смахнула их тыльной стороной ладони. Держаться – сейчас и всегда! Спасти все, что еще можно спасти. Защитить тех, кого любит.

– Сегодня я, наверное, не поеду с вами…

От голоса Мадлен Клара вздрогнула и обернулась, она смотрела на невестку без всякого снисхождения, готовая отразить удар. Что такого удалось узнать Мадлен, пока она спала, оглушенная снотворным?

– Шарлю ведь уже все равно, он никого не узнает… – добавила Мадлен. – Знаете, бедняжка моя, Готье не питает оптимизма…

«Бедняжка»? Клара расправила плечи.

– Будьте любезны впредь называть меня Кларой, – сухо проговорила она. – А прогноз Готье мне известен. И всех этих чертовых врачей тоже!

Мадлен тихо опустила голову.

– До сих пор не пойму, как такое могло случиться… Шарль ведь никогда не был рассеянным…

Она уже сотый раз повторяла это, но раз повторяла, значит, не изменила настроя относительно Шарля. После смерти Эдуарда Мадлен уважала своего деверя как главу семьи и теперь, похоже, испытывала какую-то горечь при мысли, что потеряет его. Стало быть, ей ничего не известно, никто ей ничего не говорил.

Клара со вздохом поставила чайник. Внуки будут оберегать ее и Мадлен, держать их в стороне. Клара была уверена, что теперь они знают всю правду. Клара догадывалась какую. Когда вчера Готье вошел в свой кабинет, где Клара и Мадлен ждали уже несколько часов, на нем не было лица. Помертвевший, будто встретил черта, Готье объявил, что Шарль впал в кому, но это не объясняло его бледности и угрюмого молчания, и он тщетно пытался скрыть свое отчаяние. Стиснув зубы, Готье отвез их на авеню Малахов, сделал бабушке укол, а потом уехал.

Наливая воду для кофе, Клара бессознательно вдохнула запах арабики. Ноша, которую передавал ей Шарль, была невыносимо тяжела, и Клару пугало это.

Хватит ли ей сил в ее возрасте не дать семье разлететься на куски?

– Куда все подевались? – устало спросила она.

– Винсен рано утром уехал в Валь-де-Грас, Мари повезла детей в школу, она была в ужасном состоянии, а Алена я сегодня вообще не видела.

Ален никогда не залеживался в постели, и худшие опасения Клары подтвердились.

– Выпью кофе у себя, – сказала она, ставя все на поднос.

Надо поскорее одеться.

– Вы уверены, что справитесь без меня?

Заботливость Мадлен раздражала ее. Уже в дверях Клара обернулась и странно посмотрела на невестку.

– Абсолютно уверена, – медленно проговорила она и вышла.

Мари не могла сосредоточиться на работе, не могла и пяти минут высидеть на одном месте. Было еще утро, а она ушла из конторы Морвана-Мейера. Поймав такси, она долго не могла решить, какой же адрес назвать. Возвращаться в больницу было бессмысленно: Готье сообщил по телефону, что Шарль без сознания, в глубокой коме. В итоге Мари вернулась на авеню Малахов и, проскользнув мимо маленькой гостиной, где мать вышивала очередную салфетку, поднялась прямо в комнату Алена.

Брат сидел на подоконнике у открытого окна. Погруженный в свои мысли, он с неподвижным лицом смотрел на сад невидящими глазами. Мари вспомнила, что Ален уже лет десять не был в Париже и теперь, наверное, вспоминал детство и юность. Как они, вернувшись из коллежа и лицея, полдничали, а перед этим обязательно мыли руки, как играли в крокет на лужайке, как Винсен делал за всех домашние задания по математике. Уютная вселенная, в которой не было трагедий. Повернувшись к сестре, Ален строго посмотрел на нее. Вчера, чтобы усмирить его, Даниэль пришел на помощь Винсену. В этой потасовке Готье охранял Шарля, капельницы, электроды, – врачебный долг был прежде всего, – а потом, разозлившись, выгнал всех из палаты.

– Ты завтракал? – сдавленным голосом спросила она.

Удивленный таким ничтожным вопросом, он пожал плечами.

– Тогда пойдем со мной, ты ведь и вчера ничего не ел… Знаешь, утром дети искали тебя.

На самом деле она вернула их, когда они бежали в комнату обожаемого Алена, и обещала, что до ужина он никуда не денется. Только этого нельзя было знать наверняка.

– Ну, хотя бы чашечку кофе, – не отступала она. Неожиданно Ален спрыгнул с подоконника. Он был в белой рубашке с расстегнутым воротником, черных брюках и мокасинах. Загорелый и стройный, он кому угодно мог понравиться, и Мари вдруг удивилась, почему это он живет в Валлонге один, как отшельник. Подойдя к сестре, Ален взял ее за плечи и пристально посмотрел в глаза.

– Мари, – строго спросил он, – и ты можешь с этим смириться?

Она пыталась высвободиться, ей в последнюю очередь хотелось говорить об этом, но Ален усилил хватку.

– Так ты можешь?

– Не в том дело! Все уже произошло. Хочешь ты того или нет, Ален. Историю не переделать…

– Но ты веришь тому, что он сказал?

– Да… Вынуждена!

– Почему?

– В таком состоянии Шарль не может лгать.

В ее голосе зазвучали слезы, и она с трудом сглотнула. Мысль о том, что Шарль умирает, затмевала все остальное, но в этом она не могла признаться брату. Как не могла рассказать о глубоком сильном чувстве к человеку, которого ее брат недолюбливал, а теперь и просто ненавидел.

– Ты по-прежнему будешь защищать его, Мари? Ведь он убийца.

Ален первый произнес это слово. Винсен все объяснения отложил на потом, а Мари ничего не сказала.

– Не теряй самообладания, – пробормотала она. – Подожди, пока все прояснится.

Но Мари была не уверена, что хочет знать больше. Пытаясь взять себя в руки, она вспомнила о бабушке и выпрямилась, вынуждая Алена отпустить ее.

– Подумай о Кларе, – твердо произнесла она.

Отныне это будет их пароль, он будет держать их вместе.

Винсен одиноко стоял у изголовья отца в застекленной реанимационной палате. В это отделение пускали только по одному.

Взгляд молодого человека был устремлен на Шарля: впалые щеки, подбородок, щетина, еще больше ожесточившая черты. Не советуясь с Даниэлем, Винсен принял решение открыть сейф только после смерти отца. Что бы там ни находилось, Винсен пока не считал себя вправе рыться в прошлом умирающего человека.

Винсен ни разу не видел отца больным. Даже недомогающим. И тем более небритым. Для него Шарль был сама элегантность и сила. Не считая Клары, Винсен единственный, кого никогда не отпугивало надменное поведение отца. И он единственный, кто получил несколько приветливых улыбок. Винсен боготворил и побаивался отца, но это не мешало ему любить его. Жаль, что он не сразу понял это.

Чуть наклонившись, Винсен убедился, что простыня колышется в такт дыханию. Это глупо, ведь Шарль подключен к куче аппаратов; если бы сердце остановилось, они тут же забили бы тревогу. Неловко протянув руку, он убрал с осунувшегося лица несколько прядей волос. Больше он ничего не мог, только бессильно ждать. Винсену еще не было тридцати, и он был не готов к таким потерям.

Выпрямившись, за стеклом Винсен увидел Готье: тот делал ему знак выйти. Все еще стоя у кровати, Винсен слегка коснулся руки отца в том месте, где пластырь закреплял иглу капельницы; эта ласка скорее походила на прощание.

– Выйди, – прошептал Готье, – туда бабушку.

После вчерашней ссоры Винсен оценил терпение и доброжелательное спокойствие Готье, его врачебное самообладание. Около двойных дверей реанимационного отделения терпеливо ждала Клара. Увидев их, она твердым шагом направилась к палате.

– Оставайся там, сколько хочешь, – сказал Готье, – я предупредил медсестер. Они поставят стул. Тебе не следует стоять.

Она слегка кивнула и прошла мимо, не обращая внимания на внуков. Ужасная тревога, мучившая ее все эти три дня, вдруг отпустила ее. Материнский инстинкт подсказывал, что надо поторопиться. Скользнув к постели Шарля, Клара сильно сжала его руку.

– Я здесь, мой мальчик, – прошептала она.

Она успела и теперь не оставит его. Он был ее сердцем, ее нутром, ее чувствами, – и скоро она все это утратит. Быстро взглянув на Шарля, Клара закрыла глаза, но она видела восковую кожу и круги под глазами, печать смерти на лице сына.

– Милый, пришло твое время, скоро ты увидишь Юдифь…

Клара открыла глаза: ей вдруг показалось, что ледяная рука Шарля сделала ответное движение. Пальцы ощутимо два раза шевельнулись, и у нее появилась абсурдная, но твердая уверенность, что сын слышит ее.

– Она ждет тебя, Шарль, – уже с силой повторила Клара. – Не бойся!

Еще одно затухающее движение, а потом ничего. Клара почувствовала это за несколько мгновений до того, как засигналили аппараты.