Ален проснулся на рассвете весь в поту. Этот сон снился ему уже третий раз, с тех пор как он поселился в Валлонге. Обычно от изредка снившихся кошмаров у него оставался лишь смутный осадок, но тут было по-другому.

Отбросив простыню, он сел на край кровати и, обхватив голову руками, попытался что-то восстановить. Какие-то расплывчатые образы, неясные ощущения; ему было не по себе.

Он поднялся раздраженный, что ничего не может понять. Все еще спали: так рано, как он, никто не вставал. Быстро умывшись, Ален оделся, спустился на кухню, открыл ставни и стал готовить кофе. Во сне ему было лет двенадцать-тринадцать, он босиком взбегал вверх по лестнице. Где-то поблизости был Шарль. Ален не видел его и не знал, где именно в доме находится дядя, но его присутствие предвещало что-то тревожное и опасное. Почему? Неужели страх перед ним был столь велик, что это отражалось даже в снах? Нет, Шарля он не боялся, но, может, это осталось еще с детства, когда их всех так поразила его истощенная фигура с ореолом мученика.

С большой чашкой кофе Ален прошел через холл мимо кабинета и вошел в библиотеку. В нерешительности он медлил, пока не рассеялись последние обрывки сна. Комната была погружена в полумрак, он отдернул тяжелые занавеси и сел в любимое кресло – глубокий бержер, защищавший от сквозняков и любопытных взглядов. Он проводил здесь долгие часы, проглатывая одну книгу за другой. За годы войны, да и после нее книжные запасы истощились, и теперь он заказывал последние издания Сартра, Жионо и Камю прямо в книжном магазине Сен-Реми. Клара тоже присылала ему романы, а Винсен каждое лето привозил книги, прочитанные за зиму. Так что книжные тома переполняли этажерки, а некоторым даже не находилось места. Шарль выходил из себя при виде этого беспорядка, напоминая племяннику, что он не в своем доме. «Валлонг – это не твоя территория, а собственность бабушки, не забывай!» Но с осени Ален снова оставался в одиночестве и вновь ощущал себя полным хозяином дома.

Выпив кофе, Ален опустил чашку на колени. Из приоткрытой двери библиотеки была видна дверь кабинета в другом конце холла. Последние месяцы войны Эдуард почти все время проводил там, запершись на ключ. Он возвращался из Авиньонского госпиталя, наскоро ужинал и скрывался в своей берлоге. Дети даже не пытались ходить туда или вообще как-то его беспокоить, наоборот, пользуясь случаем, они проскальзывали в библиотеку и там играли. Ален же любил читать, и, когда все уходили спать, он, бывало, засиживался, чтобы дочитать главу. Ему случалось даже засыпать в большом кресле и просыпаться на рассвете от холода.

В ночь самоубийства отца он был там. Читал, потом заснул и в какой-то момент вздрогнул от выкриков. Металлический голос дяди мешался с тихим и жалким голосом отца в жестокой взрослой ссоре. Эдуард и так был подавлен, а с возвращением Шарля, который сам походил на зомби, атмосфера в доме стала просто удушающей. Крадучись Ален поднялся по лестнице к себе в спальню. Когда утром Клара сообщила им трагическую новость, он подумал: не эта ли ссора усугубила отчаяние отца, не она ли сыграла главную роль в его решении покончить с собой? Этот вопрос мучил Алена постоянно. Возможно ли, что это Шарль толкнул Эдуарда на самоубийство? И не из-за этой ли назойливой мысли Ален испытывал неприязнь к дяде?

За окном блеснул первый солнечный луч, и Ален решил, что довольно прохлаждаться. Он редко размышлял об отце и прошлом: гораздо больше его занимало будущее, и оливковые плантации значили куда больше, чем детские воспоминания. И все-таки ему хотелось узнать, что могли сказать в ту ночь друг другу эти двое мужчин. Может быть, между их ссорой и сном, который так рано поднял его с постели, существует какая-то связь.

Выходя из дома, он уже выбросил это из головы: его мысли, как и каждое утро, были заняты заботой о деревьях. Он любил это время суток: жара еще не стала изнуряющей, можно было прогуляться, прикинуть цену будущего урожая или подумать о новых планах. В этом году он собирался высадить немного миндальных деревьев: в моду снова входили калиссоны. На самой вершине холма оставалась свободная полоса земли, и он уже начал ее обрабатывать.

– Ален! Ален!

Внизу, на дороге, стоял Винсен и, сложив руки рупором, звал кузена.

– Поднимайся сюда! Отсюда прекрасный вид! – крикнул Ален.

Ожидая, пока Винсен поднимется к нему, он сел под дерево и с улыбкой наблюдал, как тот спотыкается на склоне.

– По-моему, тебе не хватает физических нагрузок, – пошутил он, когда запыхавшийся Винсен плюхнулся рядом.

– Очень даже хватает – я каждый день по несколько часов езжу на твоем велосипеде!

Эти слова вызвали у Алена улыбку. И в самом деле, каждый день, после обеда, Винсен отправлялся в длинное путешествие, но делал это вовсе не для поддержания формы, а чтобы увидеть избранницу своего сердца. Он подстраивал так, чтобы встретиться с ней как бы случайно, обменяться несколькими словами или проводить куда-нибудь. Его взяли в плен, поймали в ловушку, но так нежно, что он не делал никаких усилий, чтобы освободиться. Девушка была слишком красива, а он был неискушен.

Молча наблюдая за всем происходящим, Ален уже начинал жалеть, что познакомил кузена с Магали. Приближались занятия в университете, меньше чем через неделю Винсену придется уехать из Валлонга, и, похоже, расставание будет тяжелым.

– Дай сигарету, – вытягиваясь на земле, попросил Ален.

Жара усиливалась, и даже тень оливкового дерева уже не спасала. Протянув Алену пачку «Кравана» и коробок спичек, Винсен вздохнул:

– У меня не будет каникул до Рождества, и думаю, папа даже тогда не позволит мне сюда приехать. Ты ведь знаешь, он…

– Да, он в плохом настроении. У него это хроническое!

В словах Алена не было язвительности, потому что его отношение к дяде изменилось. Конечно, обязанность каждую неделю писать письма и отчитываться перед ним давила на него, но, если не считать этого и нескольких резких замечаний, Шарль уже три года как оставил племянника в покое. Благодаря Кларе жизнь в Валлонге устраивалась с удивительной легкостью, и день ото дня он становился счастливее.

– Как же так? Почему ты сам не стал жертвой? – приподнимаясь на локте, чтобы лучше видеть Алена, спросил Винсен.

– Жертвой чего? Очарования Магали? Так на вкус и цвет… А может, я в первую же минуту понял, что она создана для тебя?

Его заливистый смех был так заразителен, что Винсен, ничуть не обидевшись, улыбнулся.

– Тебе везет: ты живешь здесь круглый год, – невольно сказал он.

– Да, везет, но ты бы так не смог. Общаюсь я только с Ферреолем, а он не слишком интересен. Потом, каждый день встаю в пять утра. Сам себе готовлю.

Винсен вспомнил, что Одетту нанимали только к приезду семьи. Шарль с самого начала жестко постановил: если Ален хочет взрослой жизни, пусть живет как взрослый. Ни домработницы, ни тем более кухарки, и при этом никакого беспорядка в доме. В первую же зиму он без предупреждения навестил племянника. Из-за нескольких чашек в раковине, крошек на столе и перегоревшей лампочки дядя пришел в такую ярость, что угрожал Алену немедленно забрать его назад в Париж. Это был хороший урок, после него у молодого человека надолго остались неприятные воспоминания.

– Как только Сильви улепетнула со своим англичанином, твой отец стал просто несносен…

Это заметили все, но никто не решался сказать вслух. Слегка улыбнувшись, Винсен раздраженно ответил:

– Твоя мать не лучше!

Это было у них своеобразной игрой. Когда Ален, вместо того чтобы звать Шарля по имени, с язвительной интонацией говорил «твой отец», Винсен в отместку говорил о Мадлен «твоя мать».

Мари не стала скрывать своего будущего материнства ни от братьев, ни от кузенов; сначала ей было весело смотреть, как они удивлены этой неожиданной новостью, а потом ее захлестнула нежность, когда все четверо трогательно и единодушно предложили помощь.

– В глубине души ты как твоя сестра, – вздохнул Винсен. – Вам вечно надо нарушать установленный порядок. И все это лишь бы досадить Мадлен иди даже Эдуарду… Прости.

Какое-то время Ален обдумывал эти слова, потом только пожал плечами. Он уже не чувствовал себя бунтарем, потому что в Валлонге обрел душевное равновесие. То, что Винсен сказал о его родителях, ничуть не задело его, ведь они часто обсуждали это и были одного мнения. Их дружба, только окрепшая со временем, позволяла не смешивать одно с другим, ведь все прекрасно помнили, какой обузой был в годы войны Эдуард. Закомплексованный трусливый, с менторскими замашками, он был далек от образа героя. Мадлен же привычно отказывалась от своей воли то в пользу мужа, то в пользу свекрови или деверя, вечно ныла, ей недоставало чувства юмора и нежности, – и это ни для кого не было секретом, особенно для ее детей. Достойно в их глазах выглядела только Клара, как истинный семейный ориентир, любимый всеми.

– А если я напишу ей письмо?

– Кому, Магали? А не лучше ли с ней поговорить?

– Да нет, старик, я боюсь! Не хочу выглядеть глупо…

Ален опять расхохотался, но на этот раз Винсен чуть не обиделся.

– Да если ты ей честно скажешь, что она тебе нравится, она грохнется в обморок от счастья! – категорично заявил Ален. – Ты в зеркало смотришься? Или подходишь к нему только, чтобы побриться?

Он любовался идеальным профилем кузена: прямой нос, высокие скулы, серые, доставшиеся от отца глаза, только чуточку потемнее.

– Забавно, – с легким сожалением отметил он, – ты на него похож.

– На кого?

– На Шарля! Хотя его лагерного психоза тебе явно не хватает. Встреться с Магали, пригласи ее прогуляться. Или свози в Сен-Реми, выпейте по стаканчику. Хочешь, дам машину?

– Ты правда дашь? – Винсен даже подскочил.

– Ключи в замке зажигания, сегодня она мне не понадобится. Только смотри не разбей ее, а то до конца дней не отмоемся!

Этот неутомимый «Пежо-203» был куплен Кларой на восемнадцатилетие Алена. «Права у тебя уже есть. А предпринимателю несолидно разъезжать на велосипеде!» – год назад сказала бабушка по телефону. Потом она связалась с владельцем гаража в Кавайоне, и он продал ей отличную машину. Шарль и Мадлен узнали о покупке, когда в начале лета приехали в Валлонг и протестовать было уже поздно.

Винсен убежал, даже не попрощавшись, и Ален медленно поднялся, отряхивая пыль с холщовых штанов. Хватит валяться – его ждет работа. Ферреоль уже, наверное, у подножия ближнего холма и готов к тщательной ежедневной проверке деревьев. Урожай должен быть хорошим, но надо было работать и не терять бдительность до октября-ноября. Потом будет сбор плодов, а потом отжим масла. Ален собирался продать урожай этого года кооперативу в последний раз. На будущее он уже придумал бутылки особой формы и, главное, с особыми этикетками, на которых однажды появится имя Морванов. «Первосортное прованское оливковое масло А. Морвана, первый холодный отжим, сделано в Валлонге». Но пока он об этом молчал, сохранял задуманное в тайне, а если об этом узнает Шарль, то устроит племяннику взбучку. Но мысль связать имя великого тенора парижской адвокатуры с таким прозаичным продуктом питания, как оливковое масло, очень забавляла Алена.

Клара вертела в руках открытку. Казалось, Сильви написала несколько общих слов о Монако и Средиземноморье лишь для того, чтобы сгладить впечатление от своего спешного отъезда, но Клару не проведешь: она поняла, что эти несколько, строк были также и вызовом Шарлю.

Удивленная, она положила открытку на стол, к остальной почте. Лето заканчивалось, уже паковали вещи, в конце недели они все вернутся на авеню Малахов. Интересно, найдет ли Шарль другую, будет ли новый роман долгим? Конечно же, нет. Но в его возрасте нельзя быть одному, иначе он зачерствеет и станет совсем невыносимым. Почему он не сделал хотя бы маленького усилия, почему не удержал Сильви? Она была той самой женщиной, которая идеально ему подходила; их разрыв сделал Шарля несчастным, и Клара это прекрасно понимала. Конечно, это было несравнимо с тем, что он переживал из-за Юдифи и Бет, но, тем не менее, он ревновал, а значит, снова обрел способность чувствовать.

Выглянув в окно, она увидела, как Ален быстрым шагом пересекает двор. С тех пор как он поселился в Валлонге, не нужно было перед отъездом закрывать дом, и это было хорошо. Она проводила внука взглядом, пока он не скрылся. Он всегда был чем-то занят, всегда в движении, не исключено, что он с нетерпением ждал отъезда семьи, чтобы управлять Валлонгом самостоятельно. Летом, когда все были здесь, ему приходилось участвовать в общих застольях, жертвовать своим временем ради семьи.

Клара взяла ручку и расходную книгу: до отъезда надо было рассчитаться с Одеттой и горничной. Затем оплатить счет за стиральную машину: Клара купила ее после выставки «Салон хозяйственных услуг» в Гранд-Пале. Все утверждали, что стиральная машина – это изобретение, без которого не сможет обойтись ни одна хозяйка. Если она оправдает ожидания в Париже, то Клара купит такую вторую для Валлонга. Ничто не радовало ее больше, чем прогресс, и она была счастлива, что родилась в век таких изменений.

Ален подавил жгучую ярость: для нее не было причины. Дядя был бы непоследователен, если бы не контролировал состояние хозяйства, значит, в этих проверках не было ничего унизительного.

– Что это такое? – указывая пальцем на сумму, спросил Шарль.

– Нейлоновые диски для пресса. Они быстро изнашиваются.

– А это?

– Каменный чан, там вращаются жернова. Он треснул, и его пришлось заменить.

Шарль кивнул и, нахмурившись, продолжил изучать счета. Наконец он снисходительно отметил:

– В этом году прибыль возросла. Это хорошо. Документы я заберу в Париж: они понадобятся для налоговой декларации.

Закрыв папку, он положил ее в кожаный портфель.

– Не ожидал от тебя похвалы, – вполголоса сказал Ален, – но, по-моему, я ее достоин.

– Да. Но тебе много помогала бабушка, это несколько меняет положение дел.

– Все, что она дает, – это выгодное вложение! Агрессивный тон тут же испортил Шарлю настроение.

– Ты думаешь? Если вычесть налоги, то, по моим оценкам, прибыль будет весьма посредственной. Та же сумма, вложенная в другое, могла бы принести больше. Ты зациклился на себе и не знаешь, что происходит в мире.

– Я мог бы увеличить прибыль, если только…

– О нет, сейчас ничего менять не надо, и не докучай мне своими бреднями! Скоро ты будешь совершеннолетним, тогда мы и обсудим твои варианты. А пока я твой опекун, нравится тебе это или нет.

Ален хотел резко ответить, но в последний момент сдержался. Сейчас спор с дядей ничего не даст.

– Ты можешь объяснить, почему так ненавидишь меня? – только и спросил Ален.

Задумчиво, без тени гнева, Шарль посмотрел на него.

– Нет… я не могу тебе этого сказать. Извини.

Ответ был таким странным, что Ален не нашел, что сказать. Они обменялись долгим взглядом, и Шарль спросил:

– Ты отдаешь себе отчет, что, родись ты в другой среде, ты стал бы самое большее сельскохозяйственным рабочим?

– А ты? Кем бы стал ты? – парировал юноша.

– Адвокатом. Диплом, знаешь ли. С деньгами или без…

– Да, но как же твоя учеба? Как бы ты ее оплатил?

Отодвинув кресло, Шарль поднялся и, обойдя стол, встал перед племянником.

– Я не позволяю тебе говорить со мной таким тоном.

В его глазах блеснула сталь, и от его слов внезапно повеяло угрозой, она прозвучала достаточно серьезно, чтобы юноша тоже встал. Шарль был выше ростом, но Алену оставалось вырасти совсем немного, чтобы сравняться с ним.

– Все эти годы я был терпим к тебе, мой маленький Ален. Слишком терпим, и теперь жалею об этом. Но ты должен кое-что усвоить: бунтуя против меня, ты не проявляешь никакой смелости, потому что ничем не рискуешь. Или почти ничем.

Ален невольно отступил на шаг, не понимая, к чему ведет дядя.

– Когда я был в плену, я восставал против чересчур ретивых немецких офицеров, а за это приходилось дорого платить. В лучшем случае ты попадал в санчасть, в худшем – расстреливали на месте. Но смириться со всем и ничего не предпринимать было невозможно. Ты же провоцируешь меня, при этом тебе ничего нe грозит. Ты так горд собой! Это же так легко.

Шарль никогда не рассказывал о времени, проведенном в плену, и никто не знал деталей. Эти воспоминания причиняли ему боль: его лицо стало жестким и устрашающим. Он добавил чуть тише:

– Если бы я хотел сломить тебя, будь уверен, я бы это сделал. Вон отсюда.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Ален предпочел молча покинуть комнату.

Винсен провел рукой по ее нежному горячему бедру, сердце его было готово разорваться.

– Хватит, – прошептала Магали слабеющим голосом.

Она не понимала, что с ней происходит и как она так быстро оказалась в объятиях Винсена. Как только он начал ее ласкать, она потеряла всякую волю. Вместо того чтобы убежать, она обнимала его, дрожа от неведомого желания. Стекла в машине были опущены, но было все равно душно, и она только вяло запротестовала, когда он начал расстегивать ее платье. Пальцы действовали легко и умело, как будто у него был большой опыт, а до нее он познал лишь двух девушек.

– Винсен, не надо, – выдохнула она.

К большому удивлению, он перестал ее целовать, и прохладный воздух овеял ее голые плечи.

– Ты такая красивая, – как бы извиняясь, пробормотал он.

Слово было самое точное: Магали была редкой красоты. Длинные рыжие, чуть волнистые волосы, большие зеленые глаза, белая кожа, восхитительный носик. Не крупная, но округлая, вся в изгибах, она была соблазнительна и, казалось, готова ко всему (во всяком случае, ему так казалось) – есть от чего потерять голову, если сразу не остановиться. Чтобы не зайти слишком далеко, он переключился на мысли о Мари и ее будущем ребенке.

– Прости, – сказал он, неохотно отпуская ее. – Поедем отсюда… Выпьем чего-нибудь?

Он потянулся к ключу зажигания, но машина завелась не сразу; девушка поправляла бретельки помятого платья. Она не знала, разочароваться ей или успокоиться, но чувствовала себя крайне неловко.

– Умираю от жажды, – заявил Винсен, – и еще я бы съел мороженое. А ты?

Он так ласково улыбался, глядя на нее, что она снова обрела уверенность в себе.

– Думаешь, будет хорошо, если нас увидят вместе? – лепетала она в порыве благоразумия.

Очарованный певучим тембром ее голоса, он не обратил на вопрос никакого внимания. Он, кажется, все больше любил ее, и это было чудесное чувство.

– Боже правый! Да не кричите вы так, Одетта! Вы что, с ума сошли? А если мой сын вас услышит, страшно подумать…

Хмурая кухарка пожала плечами.

– Мадам, я не боюсь мсье!

– Дело не в этом. Вы доставите кучу неприятностей Винсену. Вы уверены, что это был именно он?.

– Винсен? Такого поведения я от него не ожидала, но я его ни с кем не спутаю. Не только его, но и вашу машину, мадам, «Пежо-203». Конечно, молодежь должна развлекаться, но малышка Магали особенная.

Раздраженная Клара отвернулась от Одетты. Повсюду стояли раскрытые чемоданы, на кровати лежали стопки одежды, приближался час отъезда. Неужели ее внуки не могут вести себя сдержанно? Но ведь Винсен был такой разумный и не делал глупостей, если поблизости находился отец. Правда, в двадцать лет он имел право влюбиться. Если так, то девушке сильно повезло: Винсен не поведет себя по-хамски и не поступит, как негодяй: он порядочный.

– Как, вы сказали, ее зовут?

– Магали.

– И что в ней такого «особенного»?

Одетта, которая начала было складывать платья Клары, остановилась.

– Она моя крестница, мадам.

После короткой паузы Клара пробормотала:

– Ну да, я понимаю.

На самом деле она совершенно ничего не понимала и задумалась над словами Одетты. Как бы то ни было, кажется, надвигается катастрофа. Ворвавшись в комнату, запыхавшийся Даниэль отвлек ее.

– Тебя к телефону, бабушка!

– Продолжайте без меня, Одетта, я скоро вернусь. Выйдя на галерею, она задержала Даниэля.

– Где твой брат?

– Не знаю, я…

– Найди, я хочу его видеть.

Спускаясь по лестнице, она в сотый раз за лето подумала, что надо установить еще один телефон на втором этаже. Каждый раз идти куда-то – это так утомительно, кроме того, телефонным разговорам посреди вестибюля не хватало конфиденциальности. Взяв трубку, она с удивлением узнала голос нотариуса.

– Моя дорогая Клара, мне очень жаль беспокоить вас, но я подумал, что обстоятельства…

– Да? – обуздывая свое нетерпение, подбодрила его она.

– Сегодня я получил от вашей невестки Мадлен необычное письмо. По возвращении в Париж она просит о срочной встрече: она хочет изменить завещание. Вы в курсе?

– Более или менее, – как можно спокойнее ответила Клара, тогда как новость свалилась как снег на голову.

– Насколько мне известно, она желает сделать Готье единственным законным наследником.

Клара оглянулась, позади было синее бархатное креслице, и она села.

– Семейные ссоры иногда имеют продолжение, – непринужденно сказала она. – Вы хорошо сделали, что предупредили меня.

– Я связан профессиональной тайной, но мы достаточно… близки, чтобы это осталось конфиденциальным.

– Разумеется! – воскликнула она.

От головокружения ей пришлось откинуться на спинку кресла. Ноша главы семьи, которую она охотно несла в течение стольких лет, вдруг показалась ей тяжелой. После признания дочери Мадлен испытывала к ней крайнее отвращение, и это вместе с эксцентричной выходкой Алена переполнило чашу. Готье, студент-медик, казался ей единственным отпрыском, достойным «дорогого Эдуарда». Тем более он не так давно объявил о решении заниматься хирургией, как его отец и дед.

«Понятно, – подумала Клара, – он самый серенький из пятерых. Неудивительно, что он любимчик Мадлен…»

– Позвоните мне в Париж, как только поговорите с ней, – сказала она. – Тогда мы встретимся и вместе подумаем.

Добавив еще несколько обычных любезностей, она повесила трубку и задумалась. Мадлен крайне редко что-то предпринимала сама. Какая же муха ее укусила? В принципе она полностью доверяла своей свекрови, даже подчинялась ей. Неужели положение Мари возмутило ее до такой степени, что толкнуло на бунт? Она во всеуслышание объявила, что не даст ни франка на обустройство дочери, добавив, что порок нельзя поощрять. Порок! То самое слово, которое должно было прозвучать как предупреждение. К счастью, Мишель Кастекс не ограничивался формальной ролью нотариуса. Двадцать пять лет назад они были больше, чем друзьями, и у него сохранились достаточно хорошие воспоминания, чтобы не забывать Клару и оказывать ей услуги. При этой мысли Клара невольно улыбнулась. В свое время она проявила разумную сдержанность: лишь немного фантазий без каких-либо последствий – и жалеть ей было не о чем, кроме как о прошедшей молодости.

– Ты хотела поговорить со мной, бабушка?

Она не заметила, как к ней подошел Винсен. Высокий и стройный, он очень походил на Шарля в молодости. Растроганная Клара опять попыталась забыть о своих привязанностях. Встав с кресла, она взяла внука под руку и направилась в библиотеку. Оказавшись под ярким светом, она мягко спросила:

– Кто такая Магали?

Как и ожидала Клара, он вдруг вздрогнул, покраснел и опустил глаза.

Сидя у себя в кабинете, обхватив голову руками, Шарль перечитывал протоколы, без устали перелистывая разложенные перед ним документы. Он взялся за это дело, потому что хотел заставить замолчать злые языки, которые говорили, будто он обогащается за счет евреев и занимается только финансовыми исками; через две недели Шарль собирался выступить в суде присяжных, чего давно не делал. Он защищал женщину: ее обвиняли в убийстве, и ей грозила смертная казнь, однако он был уверен, что она невиновна. Сложный случай, общественное мнение гудело несколько месяцев, и Шарль собирался поставить на карту все.

Вздохнув, он устало отодвинул папку. Он все знал наизусть: больше нет необходимости перечитывать. Помимо аргументов, надо было найти нужную интонацию, чтобы для жюри это прозвучало убедительно. До войны он обожал длинные речи, их можно было декламировать, как выразительный монолог. В начале карьеры он уже выигрывал процессы с обескураживающей противников легкостью. Однако после возвращения из Германии он посвятил себя преследованию военных преступников, а также реабилитации жертв и возвращению ценностей. В большинстве случаев он выигрывал: было так легко обвинить власти в том, что творилось в тот жуткий период. Казалось даже, что французская администрация удовлетворяла иски, чтобы заставить его замолчать. Конечно, он занимался еврейским вопросом в память о Юдифи, о ее несчастных родителях (на них донес сосед, позарившись на жалкие доходы от их торговли): они были обобраны, высланы и погибли. Он охотно согласился бы защищать скромные семьи, но получалось так, что к нему обращались только богатые. Эти победы принесли Шарлю постоянную клиентуру среди банкиров, промышленников и политиков, обращавшихся теперь только к нему. Все его предки были французы, и ни один суд не мог заподозрить Шарля в пристрастности к евреям, хотя на самом деле еврейский вопрос касался его лично.

Гонорары, выплачиваемые по мере возвращения ценностей, принесли ему богатство. Полгода назад Шарль выиграл дело видного коллекционера, и благодарный истец отослал ему чек на баснословную сумму. Этот случай вызвал у коллег всепонимающие ехидные улыбки. Но Шарль не хотел, чтобы его обвиняли в корыстолюбии (это было бы слишком несправедливо), и не хотел оказаться в категории адвокатов-дельцов. Он блестяще проявил себя в гражданских процессах и теперь желал добиться успеха в уголовных.

«Я получу оправдательный приговор для этой несчастной или буду дискредитирован…»

Он тут же рассердился на себя за эту мысль. Взявшись защищать эту женщину, он рисковал всего лишь репутацией, а она – жизнью. Его могут счесть некомпетентным, но ее-то могут отправить на гильотину.

Машинально достав из кармана зажигалку, он внимательно рассматривал ее. Это был подарок Юдифи на его тридцатилетие, сделанный за несколько дней до объявления войны. Это было безумство: войдя в ювелирный магазин на Вандомской площади, она выбрала зажигалку, не глядя на цену, и попросила выгравировать инициалы мужа. Она не имела привычки много тратить, даже то, что Шарль давал ей на личные расходы, казалось ей чрезмерным, но, не моргнув глазом, она заплатила запредельную цену за зажигалку, пообещав себе сэкономить на чем-нибудь другом. Когда она рассказала об этом Шарлю, он долго смеялся, чтобы скрыть свое умиление.

Эту зажигалку он предусмотрительно не взял с собой на фронт. И несколько лет спустя нашел на ночном столике в квартире близ Пантеона. Смехотворная реликвия. Несмотря на арест Юдифи, в квартире ничего не раскидали, не украли и не конфисковали: все было записано на имя Шарля Морвана, судебного адвоката и военнопленного.

Пытаясь отогнать воспоминания, он подошел к окну, резко оттолкнув кресло. На главной аллее Одетта и Ферреоль энергично складывали вещи в багажник «Бугатти». Ален уже, должно быть, отвез кузенов на Авиньонский вокзал. Здесь, как и в любом другом месте, призрак Юдифи не отступал от Шарля, и он не был уверен, что хочет с ним расстаться. Но ведь в этих стенах она написала такие слова:

Я боюсь его с каждым днем все больше, я очень хорошо знаю, чего он хочет, я это вижу… Приближается катастрофа, и я не знаю, как ее избежать. Я не могу укрыться за Бет: это значит и ее подвергнуть опасности.

Страх – постыдное, унизительное чувство. Когда я представляю опасности, которым подвергаешься ты, я чувствую себя жалкой. Когда-нибудь, Шарль, мы расскажем друг другу о наших страхах, и, может быть, посмеемся над ними. Как мне хочется, чтобы ты был здесь.

Но он вернулся слишком поздно, опоздал на много лет и не сумел уберечь жену и дочь от войны.

Солнце зашло, порозовевшее небо становилось лиловым, и уже скоро должно было совсем стемнеть. Замолкнут насекомые, и им на смену придут ночные птицы.

Закрыв двери дома, Ален немного задержался на крыльце. Наконец-то вся семья уехала, и можно снова начать нормальную жизнь. Он не скучал ни по кому, кроме Клары, Винсена, к которому испытывал настоящую привязанность, и Мари, забавлявшей его своими бунтарскими выходками. Пройдя мимо припаркованного в аллее «Пежо-203», он подошел к старому велосипеду, оставленному Винсеном или Даниэлем около тутового дерева после прогулки. Эти двое были примерными учениками и хорошими сыновьями – истинными Морванами!

Коротким путем, позволявшим сократить дорогу через Альпины, Ален мог пройти даже ночью. Он уже три года ездил по этой дороге и не заблудился бы даже с закрытыми глазами. Из долины Антреконк были видны возвышающиеся на отроге горы руины крепости Боде-Прованс; завтра утром он сможет, наконец, полюбоваться этим видом.

Отпустив педали, он съехал с горы и остановился возле мельницы. Увидев в окнах свет, он невольно улыбнулся, подгоняемый нетерпением. Бесшумно положив велосипед на траву, он подошел к входной двери; она никогда не запиралась и вела прямо в большую круглую комнату. С июня здесь ничего не изменилось – разве что появилось несколько новых картин на мольбертах. Тот же запах благовоний и скипидара, тот же творческий беспорядок, тот же шерстяной шотландский плед на низком диване и огромный засохший букет в алебастровой вазе.

Сначала Ален взглянул на картины; некоторые из них были не закончены. Одна особенно привлекла его внимание, он чуть не протянул руку, чтобы коснуться ее, и тут за спиной раздался дружелюбный голос.

– Итак, они уже уехали?

Ален нервно обернулся, застигнутый врасплох.

– Она мне очень нравится, – он вяло махнул рукой в сторону картины.

– В самом деле? Но я никак не могу закончить грозовое небо… – ответил его собеседник, стоя на ступеньках винтовой лестницы.

Это был мужчина лет тридцати пяти, высокий и стройный, с длинными пепельными волосами, смягчавшими его ярко-голубые глаза.

– Ты успеешь к выставке? – застыв, спросил Ален.

– Да. А потом, когда картины вернутся из Парижа, можешь считать своей ту, которая понравилась.

– Я не знаю, куда ее деть.

Ответ, казалось, не удивил и не оскорбил Жана-Реми. Он только приветливо спросил:

– Налить тебе выпить?

– Как хочешь.

Жан-Реми пошел к бару в другом конце большой комнаты. Из новенького американского холодильника он достал и откупорил бутылку розового вина.

– Я все лето много работал, даже не замечал, как летят недели.

– Ты жил здесь?

– Если не считать двух недель в Италии, то да. Но свет в Тоскане не красивей нашего.

Он вернулся с двумя стаканами и протянул один Алену.

– Останешься на ночь? – нежно спросил он.

Вместо ответа Ален сделал несколько неторопливых глотков. Вино было ледяным, немного терпким, но очень ароматным – как он любил. Подняв голову, он встретился взглядом с Жаном-Реми, тот смотрел на него не отрываясь.

– Они… – начал Ален.

Он был не способен закончить, улыбнулся извиняющейся улыбкой и замолчал.

– Какие они? – не отставал Жан-Реми. – Надоедливые? Невыносимые? Скучные? Твоя семья вся такая?

– Особенно Шарль, но это неважно. У нас была семейная драма: моя сестра ждет ребенка. А мать все время пыталась отыграть последний акт трагедии!

На этот раз Ален рассмеялся и, допив вино, поставил бокал на круглый столик.

– Я буду очень любить этого ребенка. Я напросился в крестные, если она не приметила кого-то другого. Я очень люблю Мари, хочу, чтобы ты с ней познакомился когда-нибудь.

Рука Жана-Реми легла ему на плечо, и он замолчал. Сразу наступила тишина, она нарушилась, когда Ален сдался и сделал шаг к художнику.

– Я тебя пугаю? – почти шепнул Жан-Реми, прижимая его к себе.

Он знал противоречивую натуру Алена, его бунты и порывы, его неровный характер, который с таким трудом принял. Он также знал, что юноша не боится никого, кроме разве самого себя. Жан-Реми придержал его рукой, почувствовав, что он напряжен и готов убежать. Три года назад художник избегал этого семнадцатилетнего мальчишки, а тот делал все, чтобы попасться ему на глаза. А однажды застал его погруженным в созерцание картин; мальчик был немного смущен, что вошел без приглашения. Во время последующих встреч они ограничивались разговорами об искусстве; он навел справки об Алене, его семье и странной ситуации: мальчик жил один. Для людей вроде Морванов предоставить самому себе одного из наследников в огромном владении казалось немыслимым, но это было так: мальчик не только наслаждался невероятной свободой, но, кажется, даже управлял процветающим хозяйством. Какое-то время Жан-Реми надеялся, что сможет ограничить их общение просто дружбой, потому, что был осторожен, несмотря на сильное влечение. Но Ален был слишком упрям и слишком пылок, чтобы позволить держать себя на расстоянии. У него была огромная потребность в любви, нежности, и ему хотелось разговаривать, слушать, познавать. Таких странных мальчиков Жан-Реми еще не встречал, и он был первый, кто занял такое важное место в его жизни. Разлуки с Аленом превращались в пытку, хотя решение не встречаться во время приездов Морванов было неизбежно. Через несколько месяцев Ален уже достигнет совершеннолетия и все равно продолжит приходить к нему тайно, непредсказуемый и требовательный, иногда агрессивный, иногда робкий.

– Если хочешь, возвращайся в Валлонг, – охотно предложил Жан-Реми.

Он чувствовал, как юноша расслабился и покачал головой.

– Нет… Я долго ждал этого момента, я хочу остаться с тобой до рассвета. Я так решил.

За три года Жан-Реми и думать забыл о том, что их встречи неизбежно приведут к этому. Но некоторые моменты стоили риска, и ему уже не было страшно. Он охотно пожертвовал бы успехами, карьерой художника, социальным положением и даже свободой, лишь бы снова услышать эти слова, заставившие его вздрогнуть: «Я хочу остаться с тобой».