Сапоги Аксель, словно впечатались в землю центрального склона. Она ожидала. Достаточно плотный туман мешал увидеть издали, как приблизятся лошади, но она бы их услышала. Сейчас ее не занимало ничего, кроме топота копыт. Бесполезный в это время бинокль болтался на шее. Впрочем, она никогда им не пользовалась, хотя и носила с собой повсюду. На дорожки по утрам, на скачки после обеда; она прикасалась к нему, как к талисману, никогда не поднося к глазам.

Вначале в воздухе почувствовалась какая-то вибрация, а затем глухой размеренный шум, который усилился и перешел в ритмичное постукивание. Аксель выпрямилась и насторожилась, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь плотную пелену, размывающую пейзаж. Наконец она различила четверку чистокровных скакунов, во весь опор несущихся впереди других. Макассар вытянул вперед шею и шел легко. Зная, что метров через восемьсот он начнет отрываться, Аксель поставила его отдельно, чтобы он не закрывал от нее трех остальных. В долю секунды она отметила все детали происходящего. Небольшой рыжий конь шел нервно, вены у него набухли, ноздри раздувались — по складу это был настоящий победитель. Серый, который стартовал стремительно, всего лишь выполнял роль зайца и начинал уставать. Крабтри мужественно боролся с Макассаром, но это был напрасный труд: легкий, чудесный бег Макассара все убыстрялся.

В раскатах грома лошади проходили перед ней, земля из-под копыт летела, чуть ли не до верха склона. Мгновение спустя они растворились в тумане и исчезли. Аксель опустила голову и, задумавшись, рассеянно глядела на испачканные сапоги.

«У него данные чемпиона. Хорошая порода, я всегда это чувствовала! Когда Бенедикт узнает об этом…»

Она повернулась, пропустила десяток лошадей другой конюшни, которые шли пробным галопом, спустилась со склона и пересекла дорожку. Сегодня утром она приехала на машине, но ей случалось и приходить сюда пешком: она жила совсем близко от ипподрома. Перед тем как отправиться домой, она решила пройтись вдоль обсаженной деревьями аллеи, по которой возвращались всадники. Чтобы прийти в спокойное состояние после такого усилия, лошадям требовалось немало пройти с отпущенными поводьями.

Антонен, заметив ее, поднял руку в знак победы. Макассар шагал впереди остальных с опущенной головой, полностью расслабленный, уже отдохнувший.

— Ну что, как все было? — поинтересовалась Аксель.

Она задала этот вопрос для очистки совести и была уверена, что знает столько же, сколько и Антонен, несмотря на те ощущения, которые он, должно быть, испытывал во время галопа. Она поглядела на бока коня, ноздри, на пену в углах губ и весело хлопнула его по шее, а он даже ухом не повел.

— Легко, ты же видела.

— Ставьте их в стойла и идите обедать!

Быстрый осмотр остальной части ее немногочисленного табуна показал, что рыжемастный часто дышит и все еще возбужден, а серый весь мокрый. Крабтри, как всегда, воспользовался остановкой, чтобы сжевать несколько мокрых травинок на краю аллеи.

— Запрети ему делать это, — недовольно сказала Аксель ученику.

Вот уж действительно нужен глаз да глаз! Неужели ни один из этих мальчишек не слышал о коликах? Невероятно! Наряду с ринофарингитом они были сущим наваждением для всех тренеров.

Она села в машину и спустя две минуты была дома. Если она хотела застать Бенедикта, то в ее интересах было поторопиться. Очень скоро он закроется в ванной и уже никому не ответит. Подняв трубку, она набрала номер, насчитала семь гудков и с облегчением услышала низкий голос деда.

— Я, было, подумала, что не застану тебя, Бенедикт! Как дела? Как погода в Англии?

— Ужасная, как всегда. Ты, похоже, запыхалась… Что- то случилось в конюшне?

— О нет! Точнее, да, но сначала мне нужно рассказать тебе о Макассаре. Слушай внимательно, Бен. Это конь исключительно высокого класса. Он только что обошел Крабтри, несясь во весь опор. И сделал это, ничуть не запыхавшись. Антонен валится с ног — ему даже не пришлось его подбадривать.

— Не могу поверить! — закричал дед. — Ты выпустила их, когда меня не было?

— Мне нужно было все выяснить. Кстати, тебе придется задержаться здесь дней на десять, не меньше.

— Как это «придется»?

Она уселась на уголок письменного стола, отодвинув кучу бумаг.

— Ты мне нужен здесь в конце недели, — сказала она смущенно.

— Для чего, скажи на милость?

— Из-за ужина со Стаубами. Они не придут, если тебя не будет.

— Черт возьми! — взорвался он. — Бросить дела, сесть в самолет — и все ради проклятого ужина?

— Бенедикт, они хотят видеть именно тебя. Ты — легенда, и сам прекрасно об этом знаешь.

Сказав это, она взглянула на многочисленные фотографии, развешенные на стенах комнаты. Больше всего ей нравилась та, сделанная пятнадцать лет назад, на которой Бенедикт стоял рядом с только что выигравшей красавицей-кобылой.

— Если я и приеду, дорогая, то лишь для того, чтобы сказать этим людям то, о чем они не хотят и слышать. Тренер — ты. И за два-три последних года большинство победителей подготовила именно ты.

Они, как опытные дуэлянты, всегда прибегали к маленькой хитрости: чтобы учтиво парировать, утверждали, что талантливо поступил другой.

Она рассмеялась и в ответ услышала смех деда.

— Превосходно, мисс, ты выиграла. Я вернусь раньше: прилечу в пятницу обычным рейсом.

— Я буду в аэропорту. Береги себя, Бен!

Она с облегчением повесила трубку. Стаубы были подозрительными, капризными и доверяли своих лошадей только знаменитому Бенедикту Монтгомери, но никак не двадцатисемилетней молодой женщине, которую считали совсем девчонкой.

Но девчонкой-то Аксель как раз уже давно не была. В пятнадцать лет она лишилась родителей: они вышли на паруснике в море и исчезли. Потом несчастье, случившееся с Беном в день ее восемнадцатилетия, заставило ее прервать учебу и временно заняться конюшней. А еще позже, когда Бен официально возложил на нее обязанности тренера, она обнаружила, что ее окружают недруги, и первый среди них — родной брат.

Встав с письменного стола, она подошла к фотографиям и принялась в очередной раз внимательно их разглядывать. Она поступала так почти каждый день и была уверена, что это доставит ей удовольствие. На стене была представлена история четырех поколений семьи Монтгомери — с подъемами и спадами, победами и драмами. На самом старом снимке был Гас, прадед, которого она не знала.

Знаток лошадей, чистокровный англичанин Гас переехал во Францию после войны, в тысяча девятьсот сорок девятом году. Тогда он считал, что на другом берегу Ла-Манша бега организованы лучше и что прибыль стоит того, чтобы покинуть родину. Расположенная в Мезон-Лаффит, его первая конюшня насчитывала всего пару десятков стойл, в которых он разместил своих рысаков-фаворитов.

Через несколько лет удача улыбнулась Гасу, поскольку он не только умел объезжать чистокровных скакунов, но в еще большей степени обладал даром выставлять их на популярных состязаниях. Показанные результаты плюс британский акцент и хладнокровие привлекли к нему внимание многочисленных владельцев.

В итоге он приобрел новую конюшню на тридцать шесть стойл, которые были выстроены вокруг симпатичного дворика. В конце находился просторный, но довольно несуразный дом с выступами, который Гас, испытывая ностальгию по родине, перестроил на англо-нормандский манер, отчего строение стало несколько менее безвкусным.

Кроме лошадей в багаже Гаса были жена и дети. Старший, Бенедикт, проявлял явную предрасположенность к работе тренера и как тень следовал за отцом по дорожкам и ипподромам. Младший же, Джервис, избалованный матерью, напротив, откровенно демонстрировал отвращение к грубой жизни конюшен и интересовался чистокровными скакунами лишь издали: мог, к примеру, взглянуть на них, когда они были на лугу. Довольно скоро Джервис попросил у отца разрешения вернуться в Англию для учебы в Кэмбридже. Где и понял, что может прекрасно обходиться и без матери, и без Франции. Но там он неожиданно обнаружил, что друзья с восторгом отзываются об его отце, знаменитом Гасе Монтгомери — человеке, который покинул родину ради того, чтобы посрамить лягушатников на их же территории. В высшем обществе, где любил вращаться Джервис, интерес к бегам был огромен, и молодой человек быстро смекнул, что не стоит отрекаться от своих корней.

А в это время в Мезон-Лаффит лошади Гаса продолжали одерживать победы. И все большее участие принимал в этом и даже преуспевал Бенедикт. А когда появилось объявление о продаже конюшни на другой стороне улицы, прямо напротив их дома, они поспешили купить ее с тем, чтобы разместить там новых воспитанников. Гас и Бенедикт по праву делили все возрастающую славу, и люди боролись за то, чтобы отдать своих лошадей на воспитание к Монтгомери.

Так образовался «большой двор» с пятьюдесятью стойлами и «малый двор», в котором их было тридцать шесть. Со стороны малого двора, таким образом, был дом, а со стороны большого — комнаты учеников, сенные сараи и склады инвентаря.

Бенедикт, невзирая на большую занятость, женился на очаровательной молодой женщине, которая вскоре родила ему первого сына, Норбера, а затем и второго — Констана.

Шли годы. Гас умер от бронхита, который неправильно лечили. В то время Бенедикт был практически единственным управляющим конюшней, и уход Гаса не создал профессиональных проблем. Более того, обнародование завещания стало приятным сюрпризом, потому что за те двадцать лет, которые Гас прожил во Франции, он значительно разбогател. Бенедикт полетел в Лондон и провел с Джервисом семейный совет.

Джервис женился на знатной и богатой англичанке, вел беззаботную жизнь и в деньгах не нуждался. Тем не менее, дабы избежать возникающей со временем скуки, хорошо было бы хоть чем-нибудь заняться. Конечно, он был молодым отцом, у него только что появилась замечательная дочурка, получившая имя Кэтлин, но не мог же он целыми днями возиться с малышкой. Бенедикт сразу предложил ему купить конный завод — коневодство было занятием весьма почетным и совсем не трудоемким. По правде говоря, Джервису придется всего лишь наблюдать, как жеребята резвятся на лугах, поскольку Бенедикт, благодаря тщательно отобранному персоналу, обеспечит организацию и должное развитие предприятия.

Братья виделись редко, но ценили друг друга. Мысль о заводе понравилась Джервису, и он тотчас же дал свое согласие. Выращивание чистокровных лошадей позволит ему развлечься, и он сможет появляться на скачках в куртке, а в дни больших соревнований — в цилиндре. Кроме того, теперь Бенедикт должен будет приезжать регулярно, что позволит им видеться чаще.

Таким образом, по обе стороны Ла-Манша семейство Монтгомери приобретало все большую известность. Руководствуясь в значительной мере именно этим соображением, Бенедикт принялся наблюдать за сыновьями, задаваясь вопросом об их будущем. Норбер, старший, казался достаточно одаренным. Утро он отдавал тренировкам, после обеда занимался, по вечерам бегал к девочкам, выходные проводил на трибунах Лоншама и Отейя и при этом находил время посвятить каникулы еще одной страсти — парусному спорту. Многообещающий парень. Что отнюдь не относилось к его брату Констану. У последнего был очень мягкий, болезненно мечтательный характер. Хотя наездником он был посредственным, но очень любил приласкать лошадей, что-то нашептывая им на ухо. В школе он был плохим учеником, однако при этом проводил безумное количество времени над книгами. Бенедикт забеспокоился, стал пристальнее наблюдать за ним и, к своему глубокому огорчению, вынужден был признать, что младший сын несколько глуповат. Милый, услужливый дурачок! С таким открытием трудно было смириться. Бенедикт поведал обо всем супруге, которая заметила, что хотя Констан иногда и ведет себя глуповато, но он вовсе не слабоумный и прекрасно сможет занять свое место в конюшне, при условии, что на него не будет возложена слишком большая ответственность.

Бенедикт последовал совету жены и никогда не пытался добиться от младшего сына того, что он не мог выполнить. Проявляя терпение, он позволил Констану сидеть по два года в каждом классе лицея, а затем определил его первым подручным, то есть конюхом, и назначил ему пристойное вознаграждение.

Норбер оправдывал его надежды. Блестящий, спортивный, умный, он постоянно интересовался лошадьми. А когда он стал слишком большим, чтобы сидеть в седле вместе с Бенедиктом, повсюду следовал за отцом, как тот в свое время следовал за Гасом. Каков отец, таков и сын!

Затем был достаточно продолжительный период процветания. Появились первые отпрыски на конезаводе Джервиса, довольно хорошие жеребята. Еще не чемпионы, но способные выиграть овес на провинциальных ипподромах. Владельцы продолжали петь хвалу Бенедикту, и жизнь в конюшне шла полным ходом. Констан всем сердцем принял свою роль, худо-бедно пытаясь проверять учеников, и благодаря внимательному обхождению его если и не уважали, то очень любили.

Норбер женился на очаровательной девушке, Соланж, увлеченной морем и парусниками. Они нашли время зачать первенца сразу же после свадьбы, но появления второго ребенка пришлось ждать четыре года. Итак, Аксель родилась в тысяча девятьсот восьмидесятом году, а Дуглас — в восемьдесят четвертом. Счастливый, что стал дедом, Бенедикт был без ума от внуков. Он купил пони и стал учить их верховой езде, как только они начинали передвигаться самостоятельно. Каждое лето, пока Норбер и Соланж ходили под парусом, Бенедикт проводил время с малышами, чего никогда не делал с собственными сыновьями. Аксель, симпатичная крошка с золотистыми, как пшеница, волосами, совершенно сводила его с ума, а когда она стала проявлять любовь к лошадям, счастью и гордости Бенедикта не было предела.

Но внезапно удача отвернулась от семьи Монтгомери. В августе девяносто пятого года парусник Норбера и Соланж пропал в море. Несколько недель Бенедикт убеждал себя, что сын и невестка вот-вот возвратятся. Он представлял себе разные варианты развития событий, долгими бессонными ночами придумывал невероятные способы их возможного спасения и лишь на Рождество наконец осознал: Аксель и Дуглас стали сиротами.

Сироты… Само слово казалось таким ужасным, что он нашел в себе силы перенести потерю. Аксель было пятнадцать лет, совсем подросток, что же до Дугласа, то в одиннадцать лет он еще не расстался с детством. Нужно было противостоять горю, вести себя как подобает ответственным дедушке и бабушке, и Бенедикт стремился к этому. Какое-то время жена пыталась разделить с ним эту ношу, но, несмотря на все усилия, погрузилась в депрессию. Не в силах не думать о драме, с которой она так и не смирилась, два года спустя она умерла.

Бенедикт сопротивлялся ударам судьбы. Он решил, что ничто в мире не заставит его отойти от намеченной цели: воспитать внуков и продолжать готовить лошадей. Он вставал в пять часов в любое время года, никогда не ложился ранее полуночи, занимался всем и каждым.

Джервис, пораженный тем, что случилось у брата, каждый вечер звонил ему, чтобы поделиться новостями, поболтать и пошутить, короче говоря, чтобы — как только он мог — поднять дух. Он даже предлагал отправить к нему свою дочь, Кэтлин, в помощницы. Бенедикт со смехом отклонил это предложение. Кэтлин вот-вот будет тридцать. Это была, конечно, блестящая молодая женщина, но ее занимало совсем другое, нежели дядюшка и французские племянники. Светская, легкомысленная, она шла по стопам своего отца и жила в праздности. Ее место было в Лондоне, на шикарных вечеринках, и уж, разумеется, не в конюшне под Парижем.

Констан пролил много слез по Норберу, а потом ему пришло в голову взять племянников под свое крыло. Он окружил их вниманием, лично готовил лошадей, на которых они ездили до начала занятий, и даже купил кулинарную книгу, чтобы печь им на полдник пирожки. Разумеется, атмосфера в доме изменилась, отныне они усаживались за стол вчетвером вместо шестерых, но мало-помалу жизнь вошла в свое русло.

И Аксель, и Дуглас были хорошими наездниками и спорили, кому первому пустить коня вскачь. Видя их ежедневно рядом, Бенедикт отмечал, что Дуглас слишком мал для своего возраста. В четырнадцать лет он был ростом всего метр тридцать восемь и весил едва ли сорок килограммов. Была ли остановка в росте вызвана потрясением от потери родителей? Или он заимствовал хрупкое сложение от Соланж, своей матери, которая была совсем крохотной? Но зато его вес идеально соответствовал тому, чтобы поступить в центр подготовки начинающих наездников. Узнав об этом, Дуглас обрадовался и тут же побежал записываться.

Бенедикт решил было, что звезды вновь начинают благоволить к нему, но судьба распорядилась иначе. Майским утром девяносто восьмого года в стойле конь, чего-то испугавшись, сильно ударил его копытом. С поврежденным позвоночником его доставили в клинику, и до операции он много дней провел между жизнью и смертью. Вмешательство было неудачным, но Бенедикт выжил. В шестьдесят семь лет он был очень крепким, что, вероятно, спасло его и позволило выдержать шестимесячную реабилитацию.

В конюшне все были потрясены. Несчастье с Бенедиктом произошло в тот день, когда Аксель праздновала свое восемнадцатилетие и готовилась к экзамену на звание бакалавра.

На следующей неделе Аксель оставила лицей, чтобы обеспечить должное прохождение тренировок. Она прекрасно знала всех лошадей, наездников, учеников и конюхов заведения, а еще лучше — программу участия в бегах на сезон. И действительно была единственной, кто мог спасти движимое имущество. Она начала с того, что успокоила владельцев: ничуть не краснея, заверила их, что Бенедикт очень быстро вновь приступит к делам.

К счастью, люди, интересующиеся скачками, не относились к разряду женоненавистников. Были женщины-наездницы, женщины-тренеры, женщины-врачи, и главным всегда оставалась победа. Пока они побеждали на скачках, их умение не подвергалось сомнению. В конце концов, широко известная Кристин Хед, в Шантийи, подготовила лошадь, одержавшую победу в бегах на приз Триумфальной Арки.

Вполне понятно, что проблемой Аксель стал ее возраст. Конечно, она носила фамилию Монтгомери и имела право начинать каждое предложение словами «Бенедикт сказал, что…», но как окружающим закрыть глаза на то, что это всего лишь девчонка, которой едва исполнилось восемнадцать? Два владельца покинули конюшню и забрали одиннадцать лошадей. Подобное могло бы продолжаться, если бы не последовавшие одна за другой победы, которые предотвратили катастрофу. В Лоншаме победа, завоеванная в суровой борьбе, подтвердила хорошие результаты.

Из санатория от Бенедикта шли приказания, советы и вопросы. Хотя он уже и не держал в руках поводья, но руководить продолжал. Аксель с такими яркими подробностями рассказывала ему о галопах по утрам и скачках после обеда, что у него складывалось впечатление, будто глазами внучки он видит все. Конечно, он мечтал о возвращении домой, и в то же время возвращение его пугало. Он теперь не тот, он умалился. Как теперь будут относиться к нему люди? С состраданием? И если он хотел стать прежним знаменитым Бенедиктом Монтгомери, то ни в коем случае не должен вызывать жалость. С этой точки зрения он должен был разработать безупречную стратегию, которую можно было осуществлять, не вставая с постели.

Всякий раз, когда одна из ее лошадей участвовала в скачках, Аксель появлялась на ипподроме в безупречном английском костюме и туфлях на высоких каблуках. На демонстрационном круге она давала наездникам последние наставления перед тем, как они сядут в седло, а после состязаний встречала их на месте взвешивания. Она обладала «глазом», знала свое дело и невольно вызывала к себе уважение. Когда у нее возникали какие-то сомнения, она звонила деду.

В ноябре Бенедикт вернулся. Он, как ни в чем не бывало, разъезжал в инвалидной коляске перед ошеломленными работниками конюшни. В течение многих недель он учился управлять коляской и теперь делал с ней все, что хотел. Аксель строго хранила тайну: она одна знала, что Бенедикту уже никогда не ходить. Для всех остальных — еще несколько месяцев реабилитации, и он вновь будет на ногах.

В доме срочно производились переделочные работы. Спальню Бенедикта обустроили на первом этаже, она была смежной с ванной комнатой и предусматривала все необходимые инвалиду удобства. Он научился достаточно хорошо обходиться без посторонней помощи, наотрез отказался считать себя калекой и не пожелал пользоваться услугами предусмотренной в таких случаях помощницы.

Доступ на тренировочный ипподром был теперь затруднен, но все решила вторая коляска — с мотором и на широких колесах. С этого дня для всего коневодческого мирка Мезон-Лаффита стало привычным видеть рядом два силуэта, Аксель и Бенедикта: ее — стоящую, его — сидящего в инвалидной коляске. Молодая женщина не катила своего деда, он двигался самостоятельно и порой даже опережал ее.

Весной следующего года он даже овладел управлением автомобилем, сконструированным специально для него на «Ситроене»’, и стал полностью независимым. Конь, из-за которого он лишился возможности передвигаться, по-прежнему находился в конюшне, но впечатления, что Бенедикт затаил на него злобу, не было. Разве что называл его «Этот одуревший конь». Кличка к коню приклеилась, а в остальном Бенедикт обходился с ним как со всеми остальными. Констану, умилявшемуся такой снисходительности, Бенедикт заметил, что у него слишком много дел, чтобы тратить время на глупости.

Да, дел действительно было немало! Прежде всего, следовало восстановить пошатнувшуюся репутацию фирмы и заставить людей принять тандем деда и внучки, а затем тренировать этих проклятых чистокровных скакунов, уязвимых так, будто они созданы из хрупкого стекла. Аксель допустила несколько промахов, пару раз сделала неверный выбор, но в целом дела конюшни шли совсем недурно. Какая другая девушка смогла бы удержать на плаву столь многочисленную престижную кавалерию?

Бенедикт полагал, что драматические страницы перевернуты, и протрубил об этом с крыши, чтобы отвратить злую судьбу.

Когда Дугласу исполнилось шестнадцать лет, он завершил занятия в подготовительном центре и начал выступать в состязаниях. Словно для того, чтобы оправдать существование деда, он тут же одержал ряд побед. Талантливый, волевой, хитрый, он сражался за победу и добивался своего. Мысль о том, что в семействе Монтгомери будет наездник, радовала Бенедикта. По окончании первого сезона Дуглас оказался во главе наездников-учеников, и это было успехом столь же неожиданным, сколь и неоспоримым. Но Бенедикт отнесся к случившемуся весьма сдержанно, поскольку заметил, что внук вырос и пополнел. Особенно заметно это стало зимой, на протяжении которой юноша внезапно вытянулся. Весной он был вынужден участвовать в скачках с препятствиями: вес уже не позволял ему выступать в гладком беге.

В Отейе Дуглас несколько раз серьезно упал во время стипль-чеза. Он казался уставшим, и первый же перелом очень напугал его. К тому же, несмотря на диету и ограничения, он продолжал полнеть. Опечаленный Бенедикт смотрел на внука и без труда угадывал, что ждет его в будущем.

В две тысячи пятом году, когда ему не было еще и двадцати одного года, Дуглас отказался от карьеры в конном спорте и покончил с верховой ездой. Он был ростом метр семьдесят пять сантиметров и весил семьдесят два килограмма. Скачки отныне были ему заказаны.

Бенедикт, не дожидаясь его окончательного решения, предпринял необходимые, на свой взгляд, меры. Достаточно осмотрительный, чтобы допустить соперничество как среди близких родственников, так и в конюшне, за несколько месяцев до того он официально назначил Аксель тренером конюшни Монтгомери. Он знал, что рано или поздно Дуглас пожелает занять конкретное место в семейном предприятии, и, назначая Аксель, тем самым перекрывал ему путь. Увы, что он еще мог сделать? За семь лет к Аксель все привыкли. Незаметно Бенедикт ловко продвигал ее вперед. Он отправлял ее пожинать плоды на ипподромах, именно ее фотографии можно было видеть в журналах, посвященных конному спорту, он не пропускал случая похвалить ее в среде профессионалов. Он даже стал регулярно уезжать в Англию, чтобы время от времени оставлять девушку одну. И следует отметить, что она достойно выходила из всех ситуаций.

В тот день, когда Дуглас задал неизбежный вопрос о своем будущем в их коневодческом бизнесе, Бенедикт вынужден был, скрепя сердце, дать понять, что определенного места для него нет. Нежному, мечтательному Констану можно было бы предложить подначальную роль, но Дуглас не принял бы ее, и Бенедикт знал это. В тот же вечер Дуглас собрал чемоданы. Он снял квартиру в центре Мезон-Лаффита и какое-то время не подавал о себе вестей. Бенедикт узнал, что он наделал много глупостей, играл, пил, короче говоря, отыгрывался за все те годы, когда был во многом ограничен ради того, чтобы оставаться в форме. Сейчас лучше было оставить Дугласа в покое и позволить вести разгульную жизнь, надеясь, что в конце концов он остепенится.

Таким образом, Бенедикт, достигнув семидесяти шести лет, мог считать, что достойно приближается к концу. Несмотря на препятствия и драмы, он превратил дело Гаса, своего отца, в процветающее предприятие. Передача власти была практически завершена, но он чувствовал, что должен протянуть еще немного: необходимо время, чтобы направить по правильному пути Дугласа и чуть-чуть подогнать под Аксель костюм, который был пока что велик на нее.

* * *

Каждое утро проходило по неизменному распорядку. Первую партию лошадей выводили, как только занимался день. В этой группе всегда были самые лучшие животные и те, которые примут участие в забегах в этот день. После завтрака, зачастую состоявшего из бифштекса с жареным картофелем или яичницы с ветчиной, выводили вторую партию. Затем, поздним утром, выводили третью — жеребят и молодых кобыл, только начавших работать.

Пока наездники скакали по дорожкам, в конюшне кипела работа. После того как все стойла были вычищены, в них подкладывали соломы и наполняли кормушки овсом. И еще постоянно подметали двор, косили лужайки, ухаживали за цветочными клумбами с каменными бордюрами.

Конюхи по очереди перешивали попоны для чистокровных скакунов, непромокаемые плащи и куртки, сорочки и гетры, защитные покрытия для транспортировки. Все кожаное, седла и поводья, необходимо было ежедневно смазывать, удила — мыть, щетки и скребки — дезинфицировать. Помимо двух помещений для седел существовали медпункт с большим запасом лекарств, души с инфракрасными лампами, место для кузнеца, наконец, специальное помещение, где ветеринар мог спокойно осмотреть лошадь.

Бенедикт требовал, чтобы этот порядок не нарушался, и Аксель строго придерживалась того же. Теоретически штатом занимался Констан, но Аксель нередко шла за ним, проверяя ту или другую мелочь.

В тот день, незадолго до полудня, когда партия жеребят уже возвратилась, она в последний раз окинула взглядом двор и решила, что достаточно потрудилась сегодня утром. Она уже поднималась по ступенькам крыльца, когда услышала, что ее окликнул Антонен:

— Угостишь меня кофе?

Она взялась за ручку двери и на мгновение заколебалась, поворачиваться ли. Фамильярность Антонена ее раздражала. Сколько еще раз просить его соблюдать дистанцию?

— Я хотел поговорить о Макассаре, — добавил он со сконфуженным видом.

— Хорошо. Заходи…

Тщательно вытерев о половик сапоги, он прошел за ней в дом. Как всегда в вестибюле царил полный беспорядок. Красивейший комод был завален почтой вперемешку со связками ключей. На обоих стоящих по углам массивных креслах-кабриолетах громоздились горы курток и свитеров, а на круглом столике на одной ножке возвышалась кипа мятых газет и программок бегов. На выставленных в ряд медных вешалках небрежно висели каски и хлысты. Этот хаос странным образом контрастировал с всегда безупречным видом конюшни.

— Да, я знаю, что нужно убрать, — вздохнула Аксель, перехватив взгляд Антонена. — Сделаю это перед приездом Бенедикта.

Она прошла в кухню, насвистывая.

— Что-то ты сегодня весела!

— Макассар меня порадовал, я просто на седьмом небе. Этот конь был поздним, но я всегда верила в него, и то, как он работал сегодня утром, — подтверждение, что я не ошиблась. Кроме того, на этой неделе я принимаю Стаубов, и если сделка состоится, то они должны будут передать нам много лошадей.

— Что касается Макассара… — напомнил он. — В каких соревнованиях он будет задействован?

— Я скажу об этом, когда сделаю выбор.

Он что, действительно считает, что она интересуется его мнением? Она поставила перед ним на облицованную плиткой стойку чашку кофе, а себе налила стакан шабли. Как и все наездники, большую часть года Антонен соблюдал диету, поэтому она не предложила ему и сахару.

— Ну же, — ласково настаивал он, — не заставляй меня ждать.

Вместо того чтобы ответить, она отпила глоток, прищелкнула языком от удовольствия и едва заметно улыбнулась. Антонен был невероятно обаятелен и пользовался этим направо и налево. Орехового цвета с золотинкой глаза, правильные черты лица и милая улыбка делали его очень привлекательным, несмотря на небольшой рост. Кроме того, у него было прекрасное чувство юмора, и он умел обходиться с женщинами. Уже много лет ведущий наездник конюшни Монтгомери, он почти всегда оказывался среди первых на звание «Золотой хлыст», но так ни разу его и не получил.

— Сначала я обговорю все с Бенедиктом, — медленно сказала она. — Обещаю, что буду держать тебя в курсе.

Он скорчил недовольную гримасу, выражающую недоверие, понимая, что ей вовсе незачем советоваться с дедом. Карьера коня была очевидна: после бегов средней значимости, по которым можно верно оценить его качества, он будет незамедлительно задействован в основных соревнованиях.

Как Аксель и предполагала, Антонен подошел к ней, обнял за шею и попытался поцеловать. Она, словно шутя, оттолкнула его и выпроводила за дверь. Конечно, она допустила ошибку, переспав с ним. Их роман для всех был тайной, продолжался совсем недолго, но Аксель укоряла себя за него. Почему она уступила? Потому что он так мил? Потому что мечтала о любви? Бенедикт не следил за ее флиртами и связями, но категорически настаивал на одном: «Никогда ни с кем из конюшни. Ты такая милашка, что они все будут за тобой бегать, но это не добавит им усердия. Я понятно объяснил?»

Это был мудрый совет, но она пренебрегла им и забралась в постель к Антонену. И сразу же возникла масса вопросов. Как разграничить ее собственную привлекательность и очевидный для него интерес быть связанным с внучкой Бенедикта Монтгомери? Как приказывать ему, ругать за плохую езду? Как не допустить фамильярности и покровительственности?

Она поделилась с Антоненом своими сомнениями, и он стал оправдываться, прижав руку к сердцу, — впрочем, неубедительно. Несколько сочувственных взглядов Дугласа, который оказался в это время в конюшне, обескуражили девушку. Разрыв, похоже, потряс Антонена, но он по-прежнему держался дружелюбно. Аксель еще раз попыталась убедить себя в том, что не могла поступить иначе. Три месяца спустя, после официального назначения тренером конюшни, она мысленно поздравила себя с тем, что порвала с ним до того, как все могло существенно осложниться.

Возвратившись в кухню, она в задумчивости допила вино. Если она хочет встретить любовь, ей непременно нужно оказаться за пределами мира скачек, там, где бы ее никто не знал.

Она услышала, как хлопнула дверь, и раздались тяжелые шаги Констана.

— Съешь хоть что-нибудь! — воскликнул он, входя. — Не отправляйся на скачки с пустым желудком. Погоди, сейчас сделаю тебе мой фирменный бутерброд.

Любезность Констана во многом превосходила его кулинарные таланты, но бутерброды он готовил отменные. Они обменялись улыбками, и она подвинулась, чтобы он достал нужные продукты из холодильника. Устроившись на высоком табурете, где пять минут назад сидел Антонен, она снисходительно глядела на дядюшку. Он действительно делал все, чтобы жизнь каждого была приятной, и не проявлял признаков досады, даже когда Бенедикт или Аксель кричали на него из-за бесчисленных оплошностей. От Монтгомери он унаследовал прямой нос и небесного цвета глаза, но остальные черты казались расплывчатыми, словно незавершенными. Будучи слишком толстым, он одевался в бесформенную одежду, носил вельветовые штаны и свитеры, которые предпочитают водители, и вечные походные ботинки. «С тобой невозможно показаться на людях!» — не мог иногда сдержаться Бенедикт, но ни разу не запретил Констану появиться на званом обеде или каком другом светском мероприятии. Это был его сын, и он принимал его таким, какой он есть, — семья прежде всего.

— Бен вернется раньше, чем предполагалось, — объявила она. — Он будет здесь, чтобы принять Стаутов.

— Замечательно! — обрадовался Констан.

Вдобавок он обладал способностью радоваться хорошему и не придавать значения плохому. Бутерброд, который он подал Аксель, имел странный вид, но она, не колеблясь, стала его есть. Проглатывая первый кусок, который имел вкус огурца с пряными травами, она вновь подумала о том, как сегодня бежал Макассар. Если бы конь оправдал ее надежды, год был бы чудесным!

* * *

Джервис затормозил у стены, понажимал все кнопки на подлокотнике, перед тем как развернуться, потом поддал газу и вихрем пронесся перед Бенедиктом.

— Гениально! — воскликнул он.

— Остановись! Кончится тем, что ты сломаешь мне коляску.

— Это так забавно, будто каждый год меняешь машину! — воскликнул в ответ Джервис. — Всегда есть какие- то усовершенствования и новинки. Я просто умираю от желания испытать их.

Он остановился возле брата, сидящего в глубоком кресле. По бокам стояли переносные столики. Там были утренние газеты, телефон, чашка чаю, тарелка с сухариками. Джервис с одного взгляда убедился, что недостатка ни в чем нет, выпрыгнул из инвалидной коляски и принялся ходить по комнате.

— Нехорошо, что ты так быстро уезжаешь. Я напланировал кучу развлечений…

— Какого рода?

— Не имеет значения, раз тебя здесь не будет. Не хочу, чтобы ты расстраивался!

Бенедикт протянул руку и подтянул коляску к себе. Как обычно, Джервис и не шелохнулся, чтобы помочь ему, даже не взглянул в его сторону. Он первым понял, что Бенедикт хочет быть независимым и любое проявление жалости будет встречено в штыки. Но то, как был обустроен первый этаж лондонского дома, доказывало, что брат все учел. Дверные проемы были расширены, ручки переставлены на другую высоту. Выход в сад с задней стороны дома был оснащен пологим пандусом, а мебель в комнатах расставлена так, чтобы можно было свободно перемещаться. Такие же преобразования были осуществлены и в поместье Саффолк, где Джервис проводил выходные, а его супруга Грейс жила весь год. Когда Бенедикт приезжал туда, то располагал теми же удобствами.

— Что это вы здесь делаете, запершись? — воскликнула Кэтлин, входя в салон. — Вы даже не видите, какое солнце за окном!

Она поспешила отдернуть тяжелые занавеси из цветастого вощеного ситца.

— Твой отец пытался сломать мою новую коляску, — пошутил Бенедикт.

— Смотри, ему ничего не стоит это сделать! Слушайте, не изображайте из себя тепличные растения, выйдите хоть ненадолго.

На четвертом десятке Кэтлин выглядела чудесно, но тем не менее еще не нашла себе друга среди бесчисленных воздыхателей. Джервис считал, что его дочь слишком свободолюбива, чтобы принести себя в жертву замужеству. Время шло, и красота Кэтлин начинала понемногу блекнуть, хотя она по-прежнему была восхитительной, статной, безумно элегантной и всегда готовой повеселиться. Из всех членов семьи ей лучше всех удавалось не замечать немощи Бенедикта. Она не сказала в его адрес ни единого слова сострадания и первой осмелилась шутить над инвалидной коляской и над тем, как мебель выстроили вдоль стен, что делало комнату похожей на зал ожидания.

— Ты, кажется, покинешь нас раньше, чем собирался? — спросила она, открывая балконные двери. — Думаю, опять из-за своих ужасных лошадей.

— Ими я зарабатываю на жизнь, — возразил он шутливым тоном.

Стены длинного, но узкого сада были покрыты пышно цветущими розами. Возле маленького бассейна с фонтаном блестела на солнце мебель из пропитанного тикового дерева. Здесь был хорошо слышен шум машин, но в это время дня в квартале Сент-Джеймс было достаточно тихо.

— Отметим первый день, когда не идет дождь, — заметил Джервис.

— Вы оба — старые брюзги! — вздохнула Кэтлин. — Весна бушует! Взгляните только на мои розы! Они распустились, как цветная капуста.

— Дорогая, это не твои розы, это розы садовника. Ими занимается только он.

И Джервис, довольный своим замечанием, засмеялся. Опустившись на краешек шезлонга, Кэтлин подняла глаза к небу и приняла давно заученную позу: скрестила длинные ноги и оперлась локтем на колено, а подбородком на руку. Ее белокурые волосы блестели на солнце. Точно так же, как и волосы Аксель. Но на этом сходство заканчивалось. У Кэтлин не было глаз Монтгомери — лазурно-небесной голубизны. Напротив, ее взгляд был темным, непроницаемым. Она была очень высокой, худощавой и умела элегантно носить любую одежду.

— Я хотела свозить тебя на матч по крикету к Лордам, — сказала она Бенедикту. — А еще я заказала тебе билет на концерт Вигмара Холла в пятницу вечером.

— Найдешь себе более представительного кавалера, — ответил он, смеясь. — Неужели ты и впрямь собиралась обременить себя старым брюзгой?

— Я чувствовала бы себя святой, толкая твою коляску.

— Не будь дурочкой, она едет сама.

— На газовом топливе, — добавил Джервис, — она едет так быстро, что тебе пришлось бы бежать за ней.

— Ладно, вы оба невыносимы. Пойду заварю чаю, чтобы вы немного успокоились.

Она поднялась и удалилась, на ходу ласково погладив Бенедикта по плечу.

— В такое время я предпочитаю бренди! — прокричал ей вслед Джервис.

Он повернулся к брату, чтобы убедиться, что тот достаточно хорошо укрыт.

— Это не андалузское солнце, правда? Но как для Лондона, то будем считать себя счастливчиками. Когда ты вернешься, Бен? Мне уже тебя не хватает.

— Мне нужно осмотреть конезавод в конце месяца.

— Тогда воспользуйся этим, чтобы побыть немного

с нами. Грейс будет рада тебя повидать, и у меня будет повод провести несколько дней в деревне. Я уверен, что Аксель прекрасно справляется и без тебя.

— Чаще всего она ни в ком не нуждается, — признал Бенедикт.

— Даже в дружке?

— Насколько мне известно — нет, но она очень скрытная.

Он улыбнулся, вспомнив о том, что, несмотря на все усилия Аксель, он догадался о ее связи с Антоненом. И всякий раз, когда она находила какого-то мужчину привлекательным, он замечал это.

— Это необычная девушка, — добавил он вполголоса.

— Ты по-прежнему без ума, от нее, и так было всегда. Но признай, есть от чего.

— Откровенно говоря, Джервис, кем бы я был сегодня без Аксель? Ты отдаешь отчет в том, что судьба конюшни долгие месяцы зависела от этой девчонки?

Все время, пока Бенедикт был прикован к постели в клинике, он очень волновался за внучку. Он воображал ее одну на беговых дорожках — хрупкую девушку, отдающую приказы в надежде, что они правильные. После их ежедневных разговоров по телефону он плакал — от умиления или от отчаяния. Он говорил себе, что она не справится, что ей всего восемнадцать лет и она не выдержит этого бессмысленного пари, он пытался шевелить ногами, но не мог добиться ни единого движения. Он приподнимал одеяло и смотрел на свои неподвижные ступни и омертвевшие колени, а когда снова в отчаянии опускался на подушку, то порой ему хотелось пустить себе пулю в лоб.

— Пенни за твои мысли, — мягко сказал Джервис. — Где ты витаешь?

— Как бы мне хотелось, чтобы все было иначе! Если бы на месте Аксель был Норбер… Это его очередь, он был бы как раз в нужном возрасте, чтобы принять у меня дела. И он был готов. Но она… Мне пришлось все начать заново, поколение выпало, а у меня не было времени закончить. Мы с ней связаны одной цепью. Настоящий акробатический номер, уверяю тебя. Несмотря на то что она очень способная, я знал, что люди не воспринимали ее всерьез. И я боялся, что черная полоса продолжится, что мы никогда не выберемся из туннеля…

— Сейчас, Бен, счастливая звезда снова улыбнулась тебе.

— Но она потеряла несколько лучей!

Братья обменялись долгими взглядами, и Бенедикт закрыл глаза, чтобы отогнать горькое чувство.

— О, тебе только пледа на коленях не хватает! — воскликнула Кэтлин, возвратившись с тяжелым подносом. — Может, дать еще монокль для полноты картины? Когда ты так дремлешь, то выглядишь самым настоящим стареньким дядюшкой.

— Я не дремал, — возразил Бенедикт. — Меня ослепило солнце.

Кэтлин внимательно посмотрела на небо с тяжелыми тучами и с широкой улыбкой перевела взгляд на Бенедикта.

— Да-да. Не только брюзга, но и привереда… Как только Аксель тебя выносит? Передашь, что я сочувствую ей от всего сердца.

— Эти слова будет не очень тяжело довезти, — проворчал Бенедикт.

Джервис подавил смешок и сделал глоток бренди.

— Да, чуть не забыла, — добавила Кэтлин. — Есть новости с завода. Только что родилась хорошенькая кобылка, можете подобрать ей имя.

— Кобылка от кого? — рявкнул Бенедикт.

Кэтлин с недоумением уставилась на него, и он раздраженно сказал:

— Как имя ее матери? Надеюсь, я не слишком многого от тебя требую? Там одиннадцать стельных кобыл, так что невозможно угадать, о какой идет речь!

— Мать зовут Леди Энн, — объявила Кэтлин, которую забавляло нетерпение дяди. — И, кажется, ее дочка рыжая, со звездочкой на лбу.

— Леди Энн сделала достойную карьеру. Она развивалась правильно и прогрессировала на каждых бегах, но я вынужден был отстранить ее из-за травмы сухожилия. Она — потомок победителей, и я думаю, что правильно выбрал образец для случки. В принципе, эта рыжая кобылка — чемпионского семени.

— Так ее и назови! — предложила Кэтлин.

— Семя Чемпиона? Хорошо. Если такого еще не было, то почему бы и нет?

Бенедикт подмигнул Кэтлин, потом его мечтательный взгляд затерялся в розах. Ему семьдесят шесть лет… Увидит ли он эту кобылку на бегах? Сколько еще поколений чистокровных скакунов ему удастся воспитать? И будет ли среди них конь, который принесет главный приз? Будет ли победитель из конюшен Монтгомери? Победа лошадей, принадлежащих кому-то, приносила удовлетворение и позволяла заработать деньги, но присутствовать при победе того, кого растил с самого начала, было во сто крат более захватывающим.

Он увидел, что Кэтлин с секатором в руках направилась к стене. Вернулась она с красной розой, которую продела Бенедикту в петлицу.

— У меня в полдень любовное свидание, и я вас покидаю. Возвращайся к нам поскорее, Бен.

Джервис проводил дочь взглядом и прошептал:

— А ведь только с тобой Кэтлин так мила. Обычно она высокомерна, резка, люди наскучивают ей через пять минут. Но с тобой она нежна, как миндальное суфле.

— Может быть, я просто не докучаю ей?

— Возможно. Должно быть, ее забавляет твой французский акцент.

— У меня — акцент? — фыркнул задетый за живое Бенедикт.

— Особенно когда ты нервничаешь, то есть почти всегда.

Бенедикт пожал плечами. Конечно, у него плохой характер, и дело вовсе не в несчастном случае. На нем лежит огромная ответственность — понятие, значение которого было неведомо Джервису.

На короткое время солнце показалось среди туч и снова скрылось.

— Поедем в дом, — решил Джервис, — ты простынешь.

Было бы смешно вспоминать, сколько рассветов встретил Бенедикт, не жалея себя. Ни дождь, ни мороз не мешали ему отправляться на беговые дорожки, чтобы наблюдать, как скачут его лошади. Два месяца назад он попал под ужасный ливень, но не двинулся с места, ограничившись тем, что поднял воротник и прикрыл рукой лицо. Чаще всего он останавливался в коляске у одного из выходов на центральном склоне. Аксель смотрела, как проходит тренировка, сверху, а он сбоку, и после они обменивались впечатлениями. В целом их мнения совпадали. Исключением стал Макассар, в котором Бенедикт не видел тех качеств, которыми наделяла его Аксель.

Как он мог оставаться в стороне? При мысли о лошадях ему еще сильнее захотелось домой, в Мезон-Лаффит, тот уголок, где он чувствовал себя лучше всего.