Новое задание

В себя я пришел, только когда выскочил из канцелярии роты на раскаленный солнцем школьный двор в Висбадене. Часовым у ворот стоял Бадди Грогэн. Он отдал мне честь. Вряд ли это было серьезно с его стороны. Скорее всего, он наверняка хочет посмеяться надо мной: как, мол, я буду отвечать на его приветствие. Но вдруг меня осенило: ведь его приветствие относится не столько ко мне и к моему только что полученному лейтенантскому званию, сколько к зеленой долларовой бумажке, которую вновь испеченный офицер должен вручить первому солдату.

В моем старом помятом «рено» сидел Сильвио. Он видел всю эту сцену.

— Честь тому, кто ее заслужил, — сказал он со свойственной ему дерзкой улыбкой. — Ну, как ты себя чувствуешь в рядах нашего офицерского корпуса?

Сильвио уже четыре недели носил офицерское звание.

— Подожди меня,— сказал я, останавливая машину перед зданием комендатуры. — Я не больше пяти минут.

Впервые после долгого перерыва я вновь стоял перед полковником Макдугалом.

Кабинет полковника на этот раз был уютнее, чем на люксембургской вилле: легкая мебель, светлые обои, шторы нарядной расцветки. По случаю присвоения мне офицерского звания на столе у полковника появилась бутылка хорошего французского коньяка.

— Обстоятельства складываются так, что вы должны будете сделать один фильм. Не пугайтесь, — быстро добавил он, — от вас не требуют того, чего вы не понимаете. Сначала вы должны написать сценарий фильма о немецких концлагерях. Мы получили такое задание еще задолго до капитуляции Германии… Вот мы и подумали, что вам это, быть может, доставит удовольствие. Ведь вы много повидали.

Удовольствие! Это было не то слово. Все это отдавалось у меня болью в сердце.

— Так вот, напишите сначала сценарий, а потом посмотрим. Не спешите. Я пошлю ваш материал на одобрение. Вы поедете в Лондон. Посмотрите, что и как. Я слышал, что материал чудовищен. И тот, который имеет Лимей, и тот, что в руках у Фрога, и тот, что есть у русских, если они пожелают сотрудничать с нами в этом деле. Потом вы вместе с каким-нибудь режиссером обобщите этот материал. Если чего-нибудь будет не хватать, доснимите сами. Я распорядился, чтобы вас познакомили с материалом. Лагеря сегодня выглядят точно так же, как и два месяца назад. Останется только подобрать подходящую музыку и текст. Сделаете работу и тогда езжайте домой с чувством, что вы честно выполнили свой долг перед армией…

Спотыкаясь, я спустился по лестнице. В машине было не продохнуть от сигары Сильвио.

Мы поехали во Франкфурт.

Цинизм Сильвио, как никогда, раздражал меня. Мне доверили очень важную работу, которая дает настоящие шансы, чтобы внести какой-то вклад в перевоспитание людей. Значит, в верхах все-таки серьезно относятся к денацификации.

Сильвио сосал сигару. Я осторожно вел машину, объезжая воронки.

— Что ты от меня хочешь? — ворчал он. — Я должен радоваться, что сержант Петр Градец превратился в режиссера и делает фильм о концлагере? Что же ты, прикажешь пересмотреть мне свои взгляды на нашу послевоенную политику? Знаешь, как все это выглядит в действительности? Сержант Градец произведен в офицеры! Но заметь — только после окончания войны! Тебя трижды представляли, но антифашист Градец не мог быть произведен в офицеры в военное время… И вот теперь вдруг тебе присваивают офицерское звание. А почему? Уж не потому ли, что они в долгу у тебя? Они? Конечно, нет. Ты и сам это прекрасно понимаешь…

Шоссе было сильно разбито. Нас то и дело подбрасывало в машине. Сильвио выбросил окурок и продолжал:

— Сейчас идет июль. Пока твой фильм будет готов, настанет Рождество. И ты думаешь, что тогда кого-то заинтересует, что делали немцы в Бухенвальде и Освенциме? Ты серьезно так думаешь? Во-вторых, в армии немало специалистов кино, я имею в виду настоящих специалистов, обладающих опытом. Наверняка, тысяча, если не больше. Тогда почему же они выбрали именно тебя? Да потому, что никто другой делать этого не будет. Каждый хочет поскорее попасть домой, в Голливуд, к родной маме. Ведь для них пробыть лишний день в военной форме — значит попусту потерять время и не сделать никакого бизнеса! Однако бывший антифашист Градец будет драться с кабинетными генералами…

В чине сержанта он этого делать не сможет, так как с ним тогда просто никто не захочет разговаривать. Так вот ему офицерское звание! Это нам ничего не стоит, а Градец будет счастлив. Ведь ты же счастлив, Петр, не так ли? Ты сделаешь фильм. Мы выполним свой долг перед союзниками — и все будет о'кей…

Во мне росло бешенство.

— А ты не думаешь о том, что есть прямой смысл заняться этим делом? Разве можно упускать такую возможность? Кроме того, я хочу лично знать, какая же обстановка была в Бухенвальде на самом деле: как ты мне рассказывал или же как ты написал в отчете!…

Я уже разошелся и решил выложить Сильвио все начистоту, даже если это и будет грозить нашей дружбе.

Сильвио, однако, реагировал очень странно. Несколько минут он сидел тихо, а потом грустно сказал:

— Я прошу тебя верить мне. Я еще ни разу не солгал тебе…

Его слова показались мне лишь вступлением к объяснению, и я ждал его, но напрасно. И только позже, гораздо позже я понял, что, собственно говоря, эти слова и были самим объяснением.

Сильвио был прав относительно моей новой работы. Сказанное им не давало мне покоя, но что я мог сделать? Отказаться? Или, взявшись за дело, умышленно протянуть время, а потом бросить? Я, конечно, мог рассчитывать на своевременную демобилизацию. У меня была благодарность за успешное проведение операции «Эйфель», да и Шонесси, безусловно, поможет мне. Ведь он видел, что я пережил в Терезиенштадте.

Но тогда они найдут себе какого-нибудь подставного голливудского режиссера, который из всего этого материала состряпает детективную ленту. Из-за меня не будет использована возможность показать существо и становление германского фашизма. Курт и Ева никогда бы не простили мне этого!

Неожиданно я живо представил себе структуру будущего фильма. Его можно начать вот с такого же, как сегодня, солнечного дня. В мирном городке где-то в начале 1930 года — на первый взгляд безобидное происшествие: например, скандал кучки коричневорубашечников с хозяином какой-нибудь лавочки. Всю сцену наблюдают собравшиеся вокруг люди, но они лишь наблюдают, ничего не предпринимая, хотя в то время они ничем бы и не рисковали. Судьбу всех этих людей я прослежу с помощью кинокамеры на протяжении нескольких лет. Покажу, как они будут получать награбленное добро из оккупированных районов, как сами пойдут на войну и постепенно станут убийцами. Покажу их в окопах под Сталинградом, где они также будут твердить, что ничего не знали.

Материала для фильма более чем достаточно. Многие бывшие узники концлагерей могут дополнить все это деталями.

Сильвио проводил меня до аэродрома в Майне-на-Рейне.

— Ты, разумеется, во всем прав, — сказал я ему на прощание.

Он сунул мне в руку пачку сигарет:

— Я знал, что ты, старый идиот, все же возьмешься за это дело.

А когда я уже поднимался по трапу на борт самолета, он крикнул мне вдогонку:

— Сделай это лучше, чем я…

 

Вокруг «площади Эйзенхауэра»

Лондон и через два месяца после окончания войны был похож на выздоравливающего тяжелобольного, на катер после урагана или на боксера после очень тяжелого боя. Слишком много было разрушено и еще не восстановлено. Дома, заводы… и мораль!

То, что произошло с людьми, бросалось в глаза не меньше, чем руины.

В апреле 1944 года, когда мы прибыли из Америки, случаи подпольной торговли маслом и бензином были редкостью. Сейчас же из-под полы торговали чем попало. Всех охватил своеобразный азарт: торговали американскими продуктами из столовых, бензином, парижским дамским бельем и расческами. Девушки и женщины, которые в течение долгих лет хранили верность своим суженым, вдруг в мгновение ока становились жертвами какого-нибудь американского сержанта за несколько пар нейлоновых чулок. И хотя теперь не было никакой блокады, товары совершенно неожиданно исчезали из продажи и перекочевывали под прилавок, возрастая в цене.

На станциях метро все еще красовались двухъярусные нары, установленные в дни блицкрига. И все еще каждый вечер люди со своими одеялами и карманными фонариками шли туда переспать ночь. Значит, у всех этих скитальцев дома разрушены бомбардировкой? Кондуктор, однако, объяснил мне, что многие просто-напросто отвыкли спать дома. Да к тому же вдруг немцы вернутся?

Лондонцы охотно рассказывали об обстрелах «Фау-1» или о том, как они тушили пожары. Однако красноречивее всех рассказов был вид разрушенных зданий.

По центральным улицам прохаживались военные в хорошо отутюженной летной форме, украшенной медалями. В такси проносились матросы со своими девочками.

Ночные бары были забиты до отказа. Все свидетельствовало о победе. Совсем другую картину, однако, можно было увидеть возле руин. Бледные, худые ребятишки играли с заржавленными железками, а женщины и дети постарше отправлялись с ведрами куда-нибудь за водой.

Местность вокруг площади Гросвенор наши солдаты прозвали площадью Эйзенхауэра. Здесь расположились американцы. Жителям трехэтажных домов на соседних улицах надолго пришлось покинуть свои квартиры. Американская оккупационная машина росла день ото дня. Повсюду стояли зеленые лимузины, сновали офицеры с тремя, а то и с четырьмя рядами орденских планок. Я невольно вспомнил реплику одного мэра из Нормандии: «Все как в оперетте!»

Американская военная студия документальных фильмов помещалась тоже в трехэтажном доме. После голодной Франции и истощенного Люксембурга это здание казалось веселым заведением. После четырнадцатимесячного общения с элегантными, но бедно одетыми француженками и ни с чем не сравнимыми по своей солидности немецкими фрейлейн молодые дамочки, работающие здесь в различных конторах, портняжных мастерских и архивах, казались мечтой из какого-нибудь голливудского фильма. В своем большинстве это были англичанки. Мужское же население студии состояло почти исключительно из американцев.

У Билла Капулетти, старого киноволка, были мелкие, как у мышонка, зубы, а его пропитый голос немного дребезжал. В верхнем ящике его стола постоянно находилась бутылка с виски. Билл весело и громко поздоровался со мной. Директор конторы Майк Потер встретил меня не менее сердечно, но более экзальтированно. Сразу было видно, что этот сытый, здоровый молодой человек провел всю войну, не выходя из кабинета.

По случаю моего прихода директор собрал весь персонал, и, как позже выяснилось, не без основания, так как никто из них не имел никакого представления о том, что делается на континенте. Это несколько развеяло меня, особенно светловолосое существо, которое бесцеремонно присело на край директорского стола, выставив напоказ свои длинные красивые ноги. Ее большие глаза цвета фиалки неотрывно смотрели на меня.

Когда все вышли, очаровательная блондинка осталась. Звали ее Юнис. Она была здесь единственной американкой, и притом моей сотрудницей…

Юнис вынула из сумочки роговые очки. Девушка была очень близорука. Вот поэтому-то, видно, ее глаза, которые она не спускала с меня, казались такими мечтательными. Прикуривая, она приблизила свое лицо, и я едва выдержал ее долгий, изучающий взгляд. От нее попахивало алкоголем.

— Ты не шутишь? — спросила меня Юнис на следующий день, когда я изложил ей и Капулетти мой план работы.

— Послушай, Петр, — сказал мне шеф, — тут что-то не так. Я имею указания сделать фильм из имеющегося у нас материала. Однако ни о каких съемках там ничего не говорится.

Двумя пальцами он поднял в воздух письмо.

— Согласно полученной мной инструкции это должен быть фильм минут на двадцать с эффектными кадрами из жизни концлагеря. Я лично не буду против, если удастся сделать фильм минут на десять. Больше все равно никто не высидит. Ты это и сам увидишь. А то, что ты предлагаешь, — это часовой фильм. Здесь почти двадцать процентов нового материала. Такой мы и до Рождества не сделаем.

Я вытащил свою рукопись и показал Биллу печать и подписи. Шеф и Юнис переглянулись…

— Хочешь, я покажу тебе Лондон? У меня уже есть билеты на ревю.

Это было очень милое ревю. В фойе висело объявление, запрещающее пользоваться биноклями и фотоаппаратами. Очаровательная Юнис все больше нравилась мне. После спектакля мы пили американское мартини у Скотта.

— Ты действительно думаешь, что это заинтересует немцев? — спросила она меня после третьей рюмки.

— Заинтересует? Из тысячи немцев, которых я допрашивал, слышали об этом, может быть, человек пять, не больше. А с выходом этого фильма никто уже не посмеет утверждать, что ничего особенного не произошло.

Юнис засмеялась:

— Знаешь, тебе необходимо изменить кое-какие взгляды. Ты потому так строг, что был на фронте. Нам же нужно быть гораздо дальновиднее. Это наша обязанность. Кроме того, Капулетти уже двадцать пять лет работает в кино. Он сделал сотни документальных фильмов, работал в журнале у Херста и хорошо знает, что действует, а что — нет…

Она говорила долго и убедительно. Я согласился наконец сначала просмотреть имеющийся у нас материал. Юнис уже договорилась, что нам будут демонстрировать фильмы ежедневно в течение трех часов.

— Больше ты и сам не выдержишь…

В этом она была, пожалуй, права. И все же смотреть фильмы приходилось каждый день от трех до пяти часов. Чаще всего в зале сидел я да маленький лысоголовый человечек, который, примостившись в самом углу, делал какие-то записи в блокноте при свете карманного фонарика. Это был Сэм Уинггоулд из Голливуда. Иногда появлялась Юнис, но не больше чем на пять минут. С такой же быстротой покидал зал каждый, кто по ошибке заглядывал сюда.

В течение трех дней я смотрел секретный материал.

Американские и английские военные врачи допрашивают своих немецких коллег, которые были причастны к преступлениям в концлагерях. Большинство из допрашиваемых одеты очень бедно: видимо, таким образом они пытались сойти за безобидных граждан или даже за освобожденных узников.

«…Для проведения этого эксперимента (вливание сыворотки возбудителя чумы) мне требовалось по двадцать человек отдельно мужчин, отдельно женщин, и притом различного возраста. Меньшее количество подопытных могло не дать желаемых результатов. Как коллега, господин старший врач, вы должны понимать…»

Господин старший врач, американский майор, застывшим взглядом смотрит прямо перед собой.

«Выбирали ли вы для своих экспериментов безнадежно больных? — спрашивает он».

Толстый лысый лагерный врач плохо выбрит. Руки его нервно двигаются. Он пытается улыбнуться: таким вопросом его в ловушку не заманишь.

Нет, разумеется, нет. В этом случае все наши эксперименты потеряли бы всякую научную ценность. Господин доктор должен знать, что только на клинически здоровом пациенте можно наблюдать, как долго длится… как протекает болезнь до самого смертельного исхода…

Советский Союз не прислал нам своих материалов. У них уже имелось по этому вопросу несколько готовых фильмов. Это были репортажи о Майданеке, Треблинке и Освенциме. Нас пригласили в демонстрационный зал советского посольства. Рядом с нами сидел Герберт Маршалл, англичанин с умным лицом и бородкой клинышком.

Один советский фильм нас всех глубоко потряс. Его просмотрела до конца даже Юнис. Правда, она сидела между двух господ из посольства, и ей неудобно было выйти.

Фильм был о детях. Какой-то эсэсовец с извращенным умом решил провести кое-какие эксперименты над двойняшками-близнецами: польскими, русскими, еврейскими, югославскими. При этом один из близнецов служил контрольным объектом для другого. Например, двух сестренок-близнецов заражали брюшным тифом, но только одна из них получала антитифозную сыворотку. Многих детей заразили неизвестными болезнями. Победоносное наступление Красной армии прервало эти преступные эксперименты.

Мы долго находились под впечатлением этого фильма. Стоило мне закрыть глаза, как передо мной вставали несчастные жертвы…

К концу месяца я впал в тот же порок, что и Юнис: я запил, но и это не помогало забыть увиденное.

— Ну как ты себя чувствуешь? — спросила меня Юнис после демонстрации очередного фильма. Мы сидели с ней на скамейке в сквере.

Невозможно было сделать эту женщину умной. Она пила, я делал то же самое, но она пила очень много. Последнее время мы провели вместе несколько вечеров. Танцевала она как истинная американка: с каждым партнером ласково и отрешенно. Между танцами пила виски, разглагольствовала о Прусте, Джойсе и Генри Миллере. За стаканом с виски она могла сидеть часами.

Я просмотрел несколько ее фильмов: о первом визите Черчилля в Берлин, о пуске очень важного для союзников моста, о послевоенной жизни одного городка на севере Франции. Что из этого было сделано ее собственными руками, а что руками Капулетти или Сэма Уинггоулда, определить было трудно. Фильмы были хорошо смонтированы, и эти безукоризненные готовые работы никак не вязались с белокурым легкомысленным созданием. Сейчас Юнис сидела рядом со мной на скамейке и опять спрашивала:

— Ну так сколько минут будет продолжаться твой фильм — десять или двадцать?

Не раз я пытался объяснить ей, что речь идет не о занимательном журнале, который обычно показывают между хроникой и основным фильмом, а скорее всего о голой и горькой медицине.

Юнис молчала. Ее вежливый смешок свидетельствовал о том, что мне не удалось убедить ее.

— В этом нет никакого смысла, Петр. — Она встала. — Завтра мы понесем материал Капулетти и Потеру. Они и решат, что и как.

Я проводил ее домой. По дороге мы выпили по кружке горького теплого пива. Юнис купила коробку черных бразильских сигар. Я заметил ей, что в дополнение ко всем своим порокам она еще и курит сигары. Она рассмеялась.

Дискуссию открыла Юнис.

— Мы не можем договориться. Фильм, который хочет создать Петр… на мой взгляд, будет слишком затяжным, дорогим и прежде всего неэффектным.

— Я благодарю Юнис за высказанное ею мнение, — начал я, — но у меня задание. Мой шеф, полковник Макдугал, одобрил мое задание. Оно одобрено и в высших инстанциях. Самое время осуществить его…

Капулетти открыл коробку с сигарами.

— Прекрасно! — сказал он. — Я предлагаю начать вместе с Сэмом делать фильм, который предусмотрен твоим заданием.

— А как быть с новыми сценами?

— О'кей. Мы пошлем тебя на континент. Сколько тебе потребуется времени?

— Одного? Но я же не оператор!

— Но, Петр! Главное — знать, чего ты хочешь! Любой оператор снимет тебе то, что ты скажешь, а любой помощник режиссера будет только мешать тебе. Ну так как?

Я вздохнул. Мне становилось ясно, что меня разыгрывают, но отступать было поздно.

— Дней восемь—десять, если у меня не будет никаких осложнений с английскими военными властями. Я хотел бы поехать в Гамбург.

— В Гамбург? Хорошо. На оформление документов потребуется, скажем, дня три. Двадцать второго ты сможешь вылететь, а второго или третьего августа вернешься обратно. За это время по твоему указанию Сэм смонтирует материал. Числа седьмого мы закончим, а десятого сможем просмотреть весь фильм целиком. Идет?

Я чувствовал себя начинающим пловцом, которого бросили в воду, не надев спасательного пояса.

На меня смотрели три безобидно улыбающиеся физиономии. Капулетти налил всем виски.

«В конце концов, — думал я, — ничего страшного. У меня в кармане бумаги, на которых стоит печать двенадцатой группы армий. И против этого они бессильны».

 

В поисках истины

С высоты Альстера хорошо видно Юнгфернштайг. Вблизи, разумеется, вид портят заколоченные досками витрины, сгоревшие трущобы во дворах, наскоро засыпанные воронки на мостовых.

Реепербан представлял собой гротескную картину. На стене одного дома — неоновая реклама: «Настроение! Прекрасные женщины! 200 настольных телефонов!» А за стеной — пустота. Слепые проемы окон. Две худенькие дамочки в туфлях на пробковой подошве стоят у стен и разговаривают с тремя английскими моряками.

В общем город выглядит более трезво и деловито, чем Франкфурт или Мангейм. Здесь нет и половины таких разрушений. На улицах значительно меньше лимузинов, зато больше джипов и открытых легковых машин.

Меня поместили в отеле «Атлантик».

Бар забит битком, но моя американская форма привлекает внимание, и меня приглашают сесть. Я впервые в жизни оказываюсь один в обществе английских офицеров.

До войны в США не было закона о всеобщей воинской повинности, и строевые офицеры в американской армии по своему мировоззрению и интересам почти ничем не отличались от солдат и унтер-офицеров. Сейчас же я видел перед собой касту английского офицерства.

— Как у вас в американской зоне обстоят дела с рационом на ликер?

— Петлицы на выходную форму наконец утверждены.

— На Менкебергштрассе один фриц блестяще чистит обувь!

— Донован спросил старика, когда в конце концов в солдатских комнатах-читальнях будут лежать бюллетени скачек.

— В честь Донована следует сделать один круг по ипподрому.

— А это правда, в отношении петличек?

— Я слышал это от самого Бейля!

— А это правда, что в вашей зоне уже открыты ночные бары?

И так далее. С трех часов дня до подъема. И так день за днем.

На следующее утро я вместе с писарем явился к майору Хиггинсу, американскому офицеру связи. От майора — к капитану ВВС Дональдсону. От капитана — к мистеру Джеффри. От мистера Джеффри — к полковнику Хэлсли. От полковника Хэлсли — снова к капитану Дональдсону. Наконец капитан вспомнил, что три дня назад его уведомил о моем приезде один американский офицер. Так что же мне нужно?

Наконец-то!

— Машину на одну неделю. Нет, дней на десять! Соответствующий документ для предъявления органам на право киносъемок и… руководящие работники для создания фильма.

Капитан усмехнулся:

— Документ? Пожалуйста! Но как быть с машиной, с горючим и киноработниками? Видимо, потребуется киноаппарат для съемки, освещение? Об этом и думать нельзя.

— Как фамилия того американского офицера?

— Капитан Левкович, Харвестхандер шоссе.

Капитан работал до трех часов. Было же три четверти четвертого. Вилла оказалась пустой, а драгоценный день потерян.

— Вам нужен капитан Левкович? — спросил меня на следующий день капрал, сидя за громадным письменным столом. — Он принимает только с одиннадцати… — И доверительно подмигнул мне, дав понять, что капитан любит поспать.

— А где он живет? — спросил я.

— Капитан не любит, когда его беспокоят.

В половине двенадцатого появился небритый капитан. Он был явно не в духе. Не дожидаясь моего вопроса, капитан начал доверительно объяснять мне, что дома, в Кливленде, у него три собственные прачечные, которые он теперь ликвидирует, так как имеются возможности заработать деньги более легким способом. И этому он научился в армии. Самое главное — это связи, а их сейчас у него достаточно…

— А! Фильм о концлагерях? Очень интересно! Могу ли я рассчитывать на помощь Лимея? Тащить зубы, и то легче!

Я пытаюсь воздействовать на. него своими бумагами, но Левкович подчинялся пятнадцатой армии… Тогда я издалека намекнул на Голливуд и на те связи, которые якобы у меня там были.

Левковича это заинтересовало. По крайней мере, он взял в руки телефонную трубку. Но, оказалось, только для того, чтобы вызвать к себе какую-то Эллен.

Вошла растрепанная Эллен. У нее был вид девки из публичного дома: полинявшие белокурые волосы, блузка с глубочайшим вырезом и узкая юбка, сшитая из армейского материала. Я был готов побиться об заклад, что, кроме этой блузки и юбки, на ней больше ничего не было. Передвигалась она, как кошка, которую только что разбудили. Эллен подала своему патрону стакан томатного сока со льдом.

Итак, теперь от них двоих зависело, удастся ли мне снять фильм о концлагерях или нет.

Левкович дал своей секретарше сложное задание — связать его с шефом.

Полковник Гайгер, очевидно, отсутствовал. Но Левкович сделал вид, будто разговаривает с ним: зачитал несколько выдержек из моих бумаг, помолчал немного, в завершение сказал: «Ага!» — и повесил трубку.

— Ничего не поделаешь. Мы не в американской зоне, а в английской… Поскольку они не хотят этого, вы спокойно можете лететь домой.

Меня вдруг бросило в холод, хотя было ужасно жарко. Мне ничего не оставалось, как откланяться. Юнис победила!

Повернувшись к двери, я увидел в зеркальной витрине отражение Эллен. Она сидела в кресле, закинув ноги на ручку, и наполняла свой бокал.

— Скажите, лейтенант, — услышал я голос капитана. — У вас в Германии, наверное, есть родственники?

— Гм. Почему?

— Я просто подумал. Все ваши живы? Вы кого-нибудь разыскиваете?

Левкович встал.

Я направился к выходу. Капитан одним движением руки сбросил ноги Эллен с ручки кресла и пошел вслед за мной. Мы вышли в парк. Стоял ослепительный солнечный день.

— Не сердитесь на меня. Я ничего не могу сделать. Полковник дал мне понять, что ваши съемки не одобряют. Знак сверху. Но это только между нами…

Я молчал.

— Попробуйте чего-нибудь добиться у командира полка Беллами. Он у полковника Хэлсли, вы там уже были. Беллами был во время войны несколько раз нелегально во Франции. Быть может, он поймет…

— А вы, если не ошибаюсь, офицер связи?

Капитан устало махнул рукой.

Нельзя сказать, чтобы Беллами воодушевился моим проектом и сделал все от него зависящее. Этого, к сожалению, не случилось. Просто в мое распоряжение на четыре дня предоставили джип без водителя и младшего лейтенанта Уоррингера, английского военного оператора.

Младший лейтенант жил неподалеку от Дэмторса у вдовы Бедекер, у которой были три некрасивые дочери шестнадцати, восемнадцати и двадцати лет. Когда я вошел в подвальную комнату, младший лейтенант в одних брюках с подтяжками, которые перекрещивались на его волосатой груди, сидел на кушетке и пил чай с Моникой и Хельгой. Его несколько испугало мое появление, тем более американская форма.

Уоррингеру было лет двадцать пять. Я показал ему мое предписание, полученное от командира полка. Младший лейтенант внимательно прочитал его и облегченно вздохнул. Дело в том, что его камера вот уже несколько недель находится в ремонте. И не где-нибудь, а в Англии! Когда он ее получит, одному Богу известно. Так что мне он ничем не может помочь.

Уоррингер был родом из Кента. Недель через восемь он надеялся демобилизоваться и устроиться третьим оператором на студию в Элстри, где до войны четыре года проработал осветителем. В Освенциме у него никто не погиб, и послевоенные проблемы германского народа его не интересовали.

Прошло целых два часа, пока мне удалось убедить молодого американца, что создание нашего фильма может принести ему определенную пользу для его будущей карьеры. Подумав, Уоррингер пообещал завтра же достать где-то камеру. Более того, он даже попытается уговорить своего товарища, который сейчас находится в Гамбурге в отпуске, помочь нам. Разумеется, за плату. Мне оставалось теперь найти исполнителей.

 

Немцы в N-м году

Карл Хинриш, руководитель бюро по возвращению на родину, встретил американского лейтенанта весьма подозрительно. То ли оттого, что лучшие свои годы он провел в концлагере, где разучился доверять людям в военной форме, то ли опыт последних трех месяцев давал ему основания к этому. Отрастающие волосы чуть прикрывали белый рубец, который шел через всю голову. Глубокие морщины, линии рта и глаза свидетельствовали о том, что этот человек многое повидал.

Мне пришлось несколько раз объяснять ему цель нашего фильма. Это гестаповцы довели его до такого состояния!

Карл Хинриш был портовым рабочим на верфи «Блом и Фосс». Как будто случайно, я спросил его, не знал ли он Лукаша Дризена, убитого нацистами. И это были наши первые кадры.

Затем мы поехали в Бюльсбютель. Серые полуобвалившиеся ступеньки. В кухне трое детишек, увидев меня, прервали игру и с любопытством и недоверием разглядывали мою форму. В Вольдорф мы уже ехали впятером. Нас вызвалась проводить туда женщина в канадских солдатских брюках.

В Вольдорфе, в здании школы, находилось около тридцати бывших узников концлагеря. Получив разрешение вернуться к себе домой, в русскую зону, они вынуждены были сидеть здесь вот уже четверо суток. Недоставало пустяка — не было горючего для грузовика, стоявшего во дворе.

Я попытал было счастья на британском пункте бензозаправки. Дежурный капрал уже готов был помочь мне, но в это время вышел его шеф.

— Это вы янки из «Атлантика», да? — спросил он.

Его лицо показалось мне знакомым. Я объяснил ему ситуацию и показал свои документы. Бросив взгляд через дорогу, где стоял немецкий грузовик, он сказал:

— Об этом не может быть и речи. Строгий приказ не давать и капли горючего никому.

Напрасно я ссылался на свое задание. Капитана оно нисколько не интересовало.

— Если янки хотят снять фильм, пусть имеют собственное горючее.

В этот момент зазвонил телефон, и капрал из окна протянул своему шефу трубку.

— Момент, — сказал капитан в трубку и, прикрыв ее рукой, снова обратился ко мне: — Ну чего вы стоите? Я вам сказал свое слово, и оно последнее. — И повернулся спиной. — Да? Ничего. Просто один настойчивый янки. Говорит, что капитан Донован…

Нечего сказать, хорош этот Донован!

Левковича снова не оказалось на месте. Но теперь я уже был умнее и спросил Эллен.

Увидев меня, она остановилась как вкопанная.

На этот раз на ней были армейские брюки оливкового цвета и пуловер размера на три меньше, чем следовало бы.

— У капитана Левковича сегодня неприемный день, — заявила она, остановившись на лестнице.

— Тогда, может быть, вы? — спросил я по-немецки. Она сделала гримасу.

— Не может быть и речи!

«У Донована есть подражатели», — подумал я.

— А я, собственно, пришел вовсе и не к капитану. На следующей неделе я лечу в Лондон и хотел бы с вами сделать одну пробу…

Она молчала, видимо оценивая мое предложение: стоит ли менять капитана в Гамбурге на лейтенанта в Лондоне.

— Не может быть и речи! — снова повторила она.

— Ну нет так нет. — И я направился к выходу.

— Скажите, откуда вы так хорошо знаете немецкий? — неожиданно спросила она.

— Вы и не представляете, чего можно достичь в Голливуде! — начал я убежденным тоном и добавил: — Если, конечно, вы там появитесь!

— А где бы вы хотели сделать свою так называемую пробу? — спросила она не без насмешки. — Уж не у вас ли на кушетке?

Однако в голосе ее уже не чувствовалось прежней уверенности.

— Нет. Где-нибудь за городом. Мой оператор — специалист по съемкам на натуре.

Упоминание об операторе произвело впечатление. Она, вероятно, сочла риск не таким уж большим. Остальное Эллен проделала очень элегантно.

— Билли, — обратилась она к капралу, — если будет звонить шеф, скажи, что я уехала к Эльфриде и в семь буду на месте, хорошо? — Она кончиком пальца провела по губам капрала.

Через три минуты Эллен вышла с небольшим чемоданчиком и уселась в мой джип.

Уоррингер сидел на кушетке и занимался (ура!) своей камерой. У трех девиц была большая стирка, и выглядели они очень живописно.

— Скорее, Джимми! Забирай свои манатки и поехали отснимем несколько кадров!

Но он покачал головой:

— Не выйдет. В настоящий момент у меня нет ни метра пленки. А получу я ее только завтра утром.

— Тем лучше. Будем снимать без пленки! На этот раз она нам и не нужна… — И я показал ему на улицу, где стояла машина и видна была спина Эллен. Этого было вполне достаточно.

Мы поехали к Эльбе.

Три раза нас останавливали. Но стоило Эллен предъявить свои документы, подписанные капитаном Левковичем, как нас пропускали.

Остановились мы в безлюдном месте. Дело было к вечеру.

Эллен исчезла в кустах и через минуту появилась в шортах и спортивной блузке. Уоррингер возился со своей незаряженной камерой.

Эллен несколько раз прошлась перед объективом: сначала нежно улыбаясь, потом с обворожительной улыбкой для крупного плана и, наконец, по указанию оператора, улыбаясь через левое плечо. Потом она переоделась в купальный костюм.

Уоррингер смотрел на нее с наслаждением и тихо заметил:

— Ты ничего не имеешь против, если на той неделе я отсниму с ней еще несколько кадров? Скажу, что сегодня пленка была не ахти какая.

Купальник наверняка был из Кливленда. Выглядела она великолепно.

На этот раз Эллен валялась на песке и расчесывала волосы для крупного плана…

— А ваш шеф не рассердится? — спросил я ее на обратном пути. Было уже поздно.

— Он? Слава Богу, есть много способов успокоить его. Вы не верите?

Я поверил ей на слово.

Вернулся в отель я не с пустыми руками. У меня в кармане лежало предписание на 80 литров бензина, подписанное Левковичем.

Мне удалось разыскать двенадцать бывших узников концлагеря. Через Бергедорф мы поехали в Заксенвальд. В моем багажнике лежали четыре бутылки, купленные в «Атлантике»: одна — для Уоррингера, другая — для его ассистента, две остальные — для помощников. На большее у меня не хватило денег.

За последние дни мой фильм принял совсем другой вид. И не потому, что на каждом шагу мне чинили препятствия американские и английские военные власти. Сама жизнь диктовала свои условия!

Впервые в жизни я встречал людей, которые открыто говорили «нет» германскому фашизму, хотя они прекрасно знали, что подвергают себя опасности. Ни один из них не собирался оправдываться перед историей и повторять жалкие слова: «Я же маленький человек…» Эти люди вызывали восхищение.

Концепция фильма в корне изменилась. Если раньше бывшие узники концлагерей казались мне пассивными фигурами, своего рода связующим звеном для показа главных событий, то теперь каждый из них обретал в фильме собственную жизнь. Разумеется, я понимал, что за такое короткое время невозможно создать полновесные образы. Но ведь я и готовил не художественный фильм, а фильм-документ.

На экране — три судьбы: портовый рабочий Карл Хинриш — организатор Сопротивления; крестьянин, ставший жертвой нацистского закона о наследовании, и, наконец, судьба Анны, все преступление которой состояло в том, что она не хотела, чтобы оба ее сына стали пушечным мясом.

Да, мы делали не художественный фильм, но у нас в руках было то, чего не мог поставить ни один Голливуд, — живые люди на фоне Германии лета 1945 года.

Уоррингер был мастером своего дела. Он мог великолепно связать отдельные кадры. Его композиции были безупречны, и он прекрасно понимал, что я от него хочу. Мы снимали бывших узников в машине: строгие лица, сложенные руки, руки крупным планом…

Люди сидели у края кузова и смотрели вперед. Для съемок этой центральной группы я приберег Карла Хинриша и бледную Анну из Грейсфельда.

На следующий день после обеда мы нашли для съемок подходящую деревеньку. Здесь я хотел снять сцену возвращения домой одного узника.

Деревня не пострадала от войны и выглядела ухоженной и зажиточной. В местном управлении сержант, майор и капрал олицетворяли собой оккупационную власть. Они были рады нам, но местные жители открыто показывали свою враждебность. Они опасались оккупантов, а бывших узников — тем более.

Слесарь из Франкфурта-на-Одере, которого я подыскал для этой сцены, стоял у «своего» дома. Он махал товарищам, которые остались в машине. Потом он повернулся и пошел к воротам. И в тот момент, как наш герой их открыл, на него набросилась огромная овчарка. Дородная женщина и пожилой мужчина выскочили на порог. Собаку свою они отозвали только тогда, когда я уже вытащил пистолет.

Пришлось прервать съемку. Когда мы покидали деревню, вслед нам смотрели угрюмые физиономии.

— Вот вам и доказательство, насколько нужен такой фильм нашим людям, — сказал вдруг Карл Хинриш. — Конечно, наша обязанность — помочь вам.

Слесарь из Франкфурта-на-Одере смотрел прямо перед собой:

— Интересно, какого пса натравят дома на меня?

Я не знал, что ему сказать на это.

— Да, — продолжал он. — В то утро, когда эти свиньи забрали меня, никто из прежних друзей и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь мне. Такие не будут радоваться моему возвращению!…

 

Вмешательство Голливуда

Юнис, Майк, Потер, Капулетти и его ассистенты сидели за моей спиной.

На экране развертывались события недели в Гамбурге. Вопреки всем приказам я задержался в командировке на два дня.

И только теперь, сидя в зрительном зале, я почувствовал, насколько близко мне стало серьезное лицо Карла Хинриша, женственная белокурая Анна из Грейсфельда, появляющаяся на экране словно тень… За моей спиной сидели пятеро с непроницаемыми лицами.

Кадры, снятые крупным планом, были замечательны. Британский младший лейтенант мог не иметь ни малейшего представления, о чем здесь идет речь, но снимать он умел. Нужно быть слепым или бесчувственным, чтобы не понять этого! Я решил написать Уоррингеру и поблагодарить его за работу. Он моментально реагировал на происходящее перед камерой и прекрасно запечатлел немецкую деревню, враждебные взгляды, которыми нас провожали, и даже эпизод с собакой. Это произвело сильное впечатление. Я услышал сзади шепот.

Сцены следовали в той последовательности, в какой мы их снимали. Фильм еще не был смонтирован по сценарию.

Сцена прощания двух молодых людей снималась на фоне плаката нацистской партии.

Вот двое мужчин идут на работу. Я объяснил, что в фильме в это время мимо проедут машины с трупами узников концлагеря.

У меня не было ни статистов, ни осветительных средств. В моем распоряжении были только символы — пустые витрины лавок, запертые двери, злые лица, выглядывающие из-за занавесок.

Один почтальон, случайно попав в наши кадры, с радостью согласился сыграть небольшой эпизод. До войны он был участником театрального кружка. В кадре — его рука, протягивающая адресатам письма с печальными известиями. Глаза почтальона ласково смотрят из-под очков. Участливо и в то же время осторожно, чтобы не выдать себя.

Старая женщина сидела у окна и ждала кого-то (она действительно ждала сына, от которого не было никаких известий еще с битвы под Курском).

Когда в зале снова зажегся свет, все молчали. На мой вопрос, что они об этом думают, Капулетти ответил:

— Сначала составь фильм, а потом посмотрим.

Целую неделю я работал вместе с Сэмом, чтобы привести в порядок кадры, отснятые в Гамбурге. Получался фильм часа на два. Временами мне казалось, что Сэм слишком слепо следует моим советам. Там, где у меня было два варианта, он использовал оба, говоря, что он и раньше так работал.

Когда фильм был готов, Сэм нетерпеливо спросил, нужен ли он еще, а то возьмется за другую работу.

Я обратился к Юнис. Слащаво улыбаясь, она посоветовала мне набраться терпения. Через несколько дней наш патрон встретится со своим шефом.

— Это кто такой? — спросил я, ничего не понимая.

— Петр, ты же знаешь, что у нас совершенно противоположная точка зрения! Кто-то же должен нас рассудить, а?

Мне казалось это абсурдом. Разве у меня в кармане не было документа с печатью двенадцатой группы армий? Собственно, только Эйзенхауэр может отклонить это…

16 августа я, как обычно, вошел в дом на Хорт-Одли-стрит. Мне показалось, что девушки посмотрели на меня с каким-то особым сочувствием.

Рядом с Майком Потером за стаканом виски сидел какой-то мужчина в сером элегантном выходном костюме.

— Хелло, лейтенант! — окликнул он меня.

Его лицо я не раз видел в «Иллюстрирте». Это был голливудский режиссер Марк Виктор. Это он сделал фильмы «Любовь со второго взгляда», «Страхование от смерти» и веселую комедию, название которой я никак не мог вспомнить.

Марк Виктор небрежно пожал мне руку, продолжая рассказывать свой анекдот.

Когда они вдоволь насмеялись, Майк Потер обратился ко мне:

— Марк прилетел из-за океана, чтобы помочь нам. И мы все очень рады этому!

— Ну, так легко вы не отделаетесь! Сначала они хотели произвести меня в майоры, так как Капра и Дилер начинали именно с этого. Но я сказал им: «Дудки! Согласен только на полковника! Иначе — не сделаю ни шага!» А ну, лейтенант, щелкните каблуками!

— В американской армии это не удастся, — заметил я. — У нас каблуки резиновые.

Майк Потер засмеялся:

— Итак, гражданское лицо Марк Виктор имеет чин полковника, что в первую очередь выражается в его окладе… и в диете… и, в-третьих, в обращении — на случай, если он попадет в руки к противнику…

— В руки вервольфовцев, — уточнил Виктор. — Но ведь они не считаются с Женевской конвенцией, не так ли, лейтенант?

Майк закашлялся. Он явно пытался что-то сказать

— Мы, Петр, обратились к нашему руководству, поскольку сами не пришли к единому мнению. Вот к нам и прислали Марка. А он прекрасный кинематографист, не так ли, Петр? Он, разумеется, не снимет с твоих плеч большую ответственность…

Слово «ответственность» сразу же насторожило Виктора.

— В Вашингтоне я обещал обязательно посмотреть этот винегрет и высказать свое мнение. А уж после этого вы можете делать что угодно. Вся ответственность лежит на ваших плечах. Мое дело — только высказать свое мнение.

Так вот оно что! Оказывается, меня для того и посылали на континент, чтобы выиграть время. Значит, Юнис и ее шеф давным-давно работали под таким девизом. И тогда, когда дискутировали со мной!

Казалось, все уже потеряно, но я еще не терял надежды.

Мне было известно, что Виктор — уроженец Вены. А ведь Гитлер смял его страну. И быть может, именно поэтому Виктора заинтересует подлинный документ о фашизме? Я смутно припоминал, что до войны он долгое время работал над одним серьезным фильмом. Кажется, это был «Один раз в неделю» или что-то в этом роде.

Кроме того, войну Виктор пересидел в Голливуде. Кто знает, может, в нем заговорит самолюбие и он захочет все же внести и свой вклад?

Завтракали мы в отеле «Клэридж», где остановился Виктор. Вел он себя шумно и говорил так громко, словно выступал перед большой аудиторией.

После завтрака он повел меня в зрительный зал, где собралась небольшая группа его друзей, которым он хотел показать копию своего последнего фильма. Фильм назывался «Твое и мое». В нем рассказывалось о судьбе одного клептомана. Режиссер, без сомнения, был тонким психологом и умел видеть драматическое в жизни маленького человека. Виктор по-человечески сочувствовал своему герою, который постоянно оказывался жертвой сенсаций.

Однако вскоре я познакомился с другой чертой характера этого человека. Мы зашли к одному из лучших сапожников Лондона: Виктор хотел купить себе туфли. В витрине я увидел пару очень простеньких домашних туфель. Вовсе не собираясь покупать их, я спросил, сколько они стоят, и чуть было не упал в обморок, когда хозяин, который как раз обслуживал Марка, назвал сумму в пять гиней. И в этот момент Марк Виктор громко заявил:

— Упакуйте мне три пары. Я могу позволить себе это, ведь я один из самых богатых людей в Голливуде.

Покупатели так и остолбенели. Марк вел себя циничнее, чем он был на самом деле. Видимо, в нем прочно укоренился голливудский стиль поведения. Когда не было посторонних, Виктор был серьезнее. Я невольно подумал, что его фильмы, сценарии к которым в большинстве случаев писал он сам, намного симпатичнее и больше внушают доверие, чем сам Марк.

В пять часов состоялся просмотр моего фильма. В маленьком зале уже сидели Майк, Капулетти и Юнис. На последнем ряду — Сэм и его ассистентка Гвэн.

Марк сел в первом ряду. Обернувшись к нам, он выдал целый фейерверк метких острот в адрес ассистентки Сэма, скромной девятнадцатилетней девушки, влюбленной в одного лейтенанта, который служил в Берлине.

На экране появились первые кадры.

Марка Виктора хватило ненадолго. Когда на экране замелькали сцены из концлагеря, он демонстративно повернулся к экрану спиной, сосредоточив свое внимание на Гвэн.

— Когда лагерные сцены кончатся, скажите мне, — прокартавил он и с шумом пересел на предпоследний ряд, откуда ему лучше были видны ноги Гвэн.

В зале зажегся свет. Все встали, и Виктор шепнул мне:

— Достаньте мне телефон ассистентки.

А в кабинете Потера он открыл дискуссию, которая у нас и не возникала.

— Какова длина фильма сейчас?

— Семь тысяч футов!

— Лимит — тысяча двести. Всю чепуху убрать. Оставить только самое необходимое. Больше я этого смотреть не стану. Сэм, ты же знаешь, как это делается: шок, слезы, потом еще раз шок, а в заключение успокоительную пилюлю, что, мол, подобное больше никогда не повторится, на то есть гарантии Эйзенхауэра и Черчилля и, на мой взгляд, также Сталина. Все это ты сделаешь за одну неделю. Если потребуется, я посмотрю фильм еще раз. До свидания, господа. Лейтенант Градец, не забудьте, что у вас есть задание…

И он вышел.

Юнис, Капулетти и Потер после его ухода пытались быть ко мне снисходительными, но их поведение скорее походило на отношение начальника полиции к несчастному игроку, который оставил в казино последнюю рубашку…

Прошли целые сутки, прежде чем мне удалось дозвониться до полковника Макдугала в Бад Вильгунген.

— Ничего не поделаешь, — сказал он мне. — Все это целиком передано в Управление военной информации. И уж раз они прислали известного кинематографиста из Голливуда, то любой протест бессмыслен. Не унывай, Петр. Я лично буду настаивать, чтобы автором комментариев был человек из армии. Ведь все съемки сделали наши парни.

Я пошел к Виктору в отель.

Он был великодушен. Выяснилось, что его решение не нужно даже нигде утверждать — такие он имел полномочия!

— Послушайте, Петр, — обратился он ко мне, водя электробритвой по щеке, — я кое-что смыслю в фильмах и знаю, что и как действует на зрителя. Мне стало дурно после просмотра первых десяти метров пленки, а я как-никак привык к этому…

— Как же вы полагаете лучше показать немцам, что происходило в их стране и от их имени? Число жертв еще не опубликовано. Один офицер из военной администрации занимается статистикой. Так вот он говорил, что общее число жертв исчисляется миллионами.

— Я считаю, что немцы всем этим сыты по горло. На два-три поколения вперед они наверняка не захотят больше ничего общего иметь с нацизмом. Все это слишком печально, — продолжал Виктор. — Разумеется, людей нужно воспитывать. И в принципе я не против воспитательной роли кинематографа, но все же фильм должен развлекать, и я стараюсь развлекать людей интеллигентно. А вот таким способом мы только оскорбим их…

— Этот фильм, конечно, не будет развлечением для публики в Нью-Джерси! Но, видит Бог, неужели мы должны бояться оскорбить бедненьких нацистов? Они не очень-то смущались…

Марк тщательно повязывал темный галстук.

— Послушайте, лейтенант, вот что я скажу вам по секрету. По пути в Вашингтон мне пришлось кое-где останавливаться. Один влиятельный человек доверительно сообщил мне, что мы вовсе не собираемся на долгое время оставлять военную администрацию в оккупированной Германии. Во-первых, военные хотят попасть домой, и в этом их никто не обвинит. А во-вторых, эти люди пристрастны. Нельзя же, черт возьми, стрелять во всякое дерьмо, которое тоже в тебя стреляет, и оставаться после этого объективным!

— Быть объективным? Уж не хотите ли вы сказать, что нацисты объективно были правы?

— Боже упаси! Такое у нас в Голливуде вряд ли кто скажет! Но если быть объективным, то как бы нам они ни симпатичны, они являются, я буквально цитирую слова босса из Вашингтона, «нашими логическими союзниками в недалеком будущем». И поэтому их нельзя оскорблять. А ваш фильм как раз делает это!

— Если я не ошибаюсь, — тихо начал я, — вы один из создателей фильма «Один раз в неделю»?

Марк посмотрел на меня как-то сбоку:

— Теперь я точно знаю, кто вы такой. Вы преждевременный антифашист, да? Это ничего. Некоторые из моих друзей — тоже антифашисты… Я был только соавтором этого фильма. Чего только не натворишь, когда молод! Шоу как-то сказал, что человек, который до двадцатилетнего возраста не стал социалистом, не имеет сердца. А тот, кто не стал им и после, не имеет ума…

— Я не знаю, что значит быть преждевременным антифашистом. Я человек аполитичный. А Шоу за свою долгую жизнь много чего наговорил. Главное — на каких позициях находишься сейчас.

— Точно, — резко бросил Виктор. — Главное — на каких позициях находишься сейчас! И вот что я скажу вам на прощание. Я написал сценарий не только к фильму «Один раз в неделю», который хвалила левая пресса, но и по-настоящему изучал теорию социализма. И пришел к выводу, что рано или поздно социализм победит! Однако, к сожалению, на свете еще слишком много нищих. Зарубите это у себя на носу, лейтенант! У меня в Голливуде есть собственный дом с удобствами, и у меня есть семья, которая привыкла к роскоши. Помимо этого, в Нью-Йорке у меня есть хорошая знакомая со всем, что требуется человеку. И, видит Бог, я сделаю все от меня зависящее, чтобы сохранить все это до конца дней своих. Что будет потом, меня не интересует. К черту с этим!

До Крымской конференции кое-кто считал, что после окончания войны очень скоро забудут о концлагерях. Поэтому, видно, мне и дали поручение сделать такой фильм.

После же Крымской конференции климат основательно изменился, и теперь уже никто не хотел возиться с неприятным делом.

Теперь все кончилось. Сильвио был прав. Ляжешь с собаками, проснешься с блохами! Под фильмом поставят мою фамилию, даже если его содержание будет лишь отдаленным отголоском моих намерений.

Курт тоже был прав, когда говорил, что все в мире взаимосвязано. Нельзя оскорблять нацистов в Аахене! Нельзя серьезно разрушать германскую военную индустрию. Совсем другое дело — сметать с лица земли заводы Шкода, даже если до конца войны осталась всего одна неделя! А если есть логические союзники самого ближайшего будущего, значит, есть и логические противники ближайшего будущего! И в этой мозаике не хватало только маленького камешка — моего кастрированного фильма…

Мой третий «тайный советчик», Ева, наверняка сказала бы мне: «Не сдавайся!»

И я начал действовать. Повсюду звонил, разыскивал друзей, разыскивал майора Брэдфорда — бывшего заместителя коменданта Аахена, капитана Макалистера (он уже был подполковником), написал полковнику Магдугалу…

Тони Брейер, которого я как-то встретил на концерте Миры Хесс в Британском музее, лишь посмеялся над моим донкихотством:

— А ты все такой же наивный, Градец! А они отнюдь нет. Разве они позволят какому-то маленькому лейтенантику создать антинацистский фильм? Вспомни, как они поступили с бедным Георгом. Или недостаточно, что тебя обозвали преждевременным антифашистом? А уж когда они сделают из тебя «запоздалого антифашиста», можешь смело закопать себя в землю…

Однако, когда фильм был скомпонован, неожиданно пришло радостное известие. Полковник Макдугал сдержал свое слово и добился, чтобы текст к фильму написал военный специалист. Им был Оскар Зейфрид, который последнее время сочинял ежедневные комментарии для «1212».

Случилось так, что мы встретились наедине и я подробно рассказал все. Мы договорились, что кое-что из моих первоначальных замыслов он постарается воспроизвести в дикторском тексте, но из чисто тактических соображений решили перед другими делать вид, что не очень-то сошлись.

Четырнадцать дней я вообще не показывался на Норт Аудлетрите. Мы встречались с Оскаром по вечерам и обсуждали сделанное. Осмелев, он стал убеждать Юнис и других, что кое-где в фильме отсутствует логическая связь. Таким образом ему удалось спасти кое-какие сцены, вырезанные ножницами Сэма.

Нам никто не мешал. Марк Виктор был в Берлине. Других же нисколько не интересовала наша работа. Они считали, что судьба моего фильма находится в крепких руках Сэма и режиссера из Голливуда.

Вскоре из Берлина вернулся Марк. Он был полон новых впечатлений и новых планов. Его фильм будет называться «Горячая мостовая». Находясь в американских частях в Берлине, он не забывал повторять, что прибыл сюда изучать материал для сценария нового фильма. И оба командира дивизии буквально лезли из кожи, чтобы создать самые лучшие условия для столь высокого гостя из Голливуда.

Просмотр моего фильма прошел удивительно гладко. Оскар по-немецки читал свой текст. Марк, конечно, понимал его. Остальные же делали вид, что понимают.

Гвэн сияла от счастья (из Берлина вернулся ее возлюбленный), и я в душе был рад этому: своим видом Гвэн отвлекала внимание Марка от текста, в котором было несколько довольно опасных мест.

Майк Потер подписал необходимые бумаги, и фильм «Мельница смерти» вступил в свою последнюю стадию. Моя миссия в Лондоне окончилась.

 

На киностудии

Осень в том году была отличной. Октябрьское солнце грело, как в августе. Мы ехали на территорию студии. Часовые проверили наши документы, просмотрели коробки для пленки. Слева показалось административное здание «Бавариафильмкунст». Здесь наш фильм должны были озвучить музыкой и подыскать диктора.

Капитан Уэсли, в распоряжении которого находились все сотрудники студии, считал дни до своей демобилизации. Ничто другое его не интересовало. Поэтому искать в нем союзника было бесполезным делом. Ироническая улыбка американского руководителя студии красноречивее слов говорила о том, что он прекрасно информирован о цели моего приезда.

Заместитель начальника отдела контроля Болэнд пригласил меня в свой кабинет. Он был сама любезность. На самом же деле просто хотел выведать у меня, что и как. Если и этот начнет руководствоваться новыми положениями, которые все больше вступают в силу, то мой фильм может быть торпедирован в последнюю минуту.

Начальник отдела кадров обер-лейтенант Колер, отвечавший за денацификацию, был до войны адвокатом в Вене и членом социал-демократической партии. Колер уверял меня, что все немецкие специалисты, работающие на студии, тщательно проверены им. Ни один из этих немцев никогда не был нацистом.

В монтажной командовал Сэм Вингольд. Маленького Гуттера из Голливуда словно подменили. В военной форме он казался моложе и самоувереннее: как же — и он был кто-то! Он командовал шестью монтажниками, которые в основном только загорали на солнце да спекулировали сигаретами. Найти в нем союзника нечего было и думать! Слишком уж верный лакей своего господина, то есть Капулетти…

Да разве у меня вообще могут быть союзники? На чью поддержку я рассчитывал? Вот если бы кто-нибудь сверху замолвил слово…

Столовая для сотрудников студии была похожа на сельскую гостиницу. Здесь стояла огромная печь, облицованная зелеными изразцами, и простая крестьянская мебель. В этой столовой обедали американцы и наиболее выдающиеся немецкие специалисты. Все остальные сотрудники-немцы обедали в другой столовой.

— Демонстрация фильма назначена на три часа, — сказал мне Болэнд. — Вы не будете возражать, если мы пригласим как можно больше немцев? Конечно, в этом фильме нет никаких секретов, но мне хотелось бы посмотреть, как они будут реагировать.

Это была неплохая идея. Правда, абсолютно ясной картины не получится, так как присутствующие здесь немцы все до одного тщательно проверены Колером.

Из столовой напротив выходили немцы. В большинстве своем это были техники, осветители, мелкие чиновники и пожилые женщины. Я увидел всего лишь одну-единственную девушку. Это была Урсула Бекерат. У меня сразу поднялось настроение. Я радостно протянул руку.

— Это будет стоить вам шестьдесят пять долларов, лейтенант Градец! — сказала она. — Внеделовой контакт с немкой…

— Однако на чашку кофе я могу вас пригласить?

— Куда? В вашу столовую я не пойду!

— Ах, Урсула! Насколько я помню, однажды мы разговаривали даже в неуютном джипе. Я очень рад видеть вас! Такая неожиданность…

— Для меня это не сюрприз. Здесь рекламировали ваш фильм. И я подумала, что лейтенант Градец и аахенский сержант — одно и то же лицо…

— Я не совсем вас понимаю. Кроме монтажника, мой фильм здесь никто не видел…

— Лейтенант Градец! Я вам как-то уже говорила, что вы слишком наивны. Ну так вот. Сколько здесь находится господин Вингольд? Две недели? А вы уже осмотрелись в их столовой? Да? Неужели вы думаете, что столовая — это единственное место внеслужебных контактов?

— Хотите посмотреть «Лагерь нарушителей», Урсула? Через час начало.

Она отняла свою руку:

— Я не люблю здесь куда-нибудь ходить…

— Но я приглашаю вас! Вам нечего бояться! Там будет много ваших коллег.

Собралось около тридцати немцев и почти все американцы. Начался просмотр. Я читал текст на немецком языке.

После окончания в зале стояла тишина. Многие, казалось, были смущены. Господа из директората, руководители съемок, главные осветители покраснели. Некоторые смотрели в пол.

— Ну, — начал Болэнд, — что вы на это скажете, господа?… Прошу высказать свое мнение. Что вы вдруг так приумолкли? Ну, например, вы, господин Зивекинг?

Зивекинг, новый директор правления, полный мужчина лет пятидесяти, посмотрел вокруг и откашлялся.

— Гм. Трудно сказать… То, что мы посмотрели… настолько страшно… так неожиданно. Прежде всего, неужели все это правда? Видимо, да, так как придумать такое нельзя. Но я хочу заверить вас, джентльмены. Я об этом ничего не знал, абсолютно ничего.

Он замолчал и провел платком по лысине. Господин Манке, распорядитель проката, энергично закивал головой:

— Точно так, я хочу заявить то же самое. Я даже не предполагал, что такие вещи могли происходить. За нашей спиной, не так ли, Отто? Это страшно. За нашей спиной!

Заговорил Отто Хинтерленер, главный осветитель:

— Так точно! За нашими спинами! Это непостижимо! И самое скверное, что нас бросают в один котел… Я абсолютно ничего не понимаю!

— Все это я вижу и слышу впервые… — также повторил господин Вейнзидер, временно исполняющий обязанности руководителя копировальной фабрики.

Нервозность уменьшалась. Кое-кто перешептывался. У всех были возмущенные лица.

Я посмотрел на Урсулу. Она сидела рядом с Зивекингом. Видимо, это был ее шеф. Она с интересом наблюдала за собравшимися.

Самая крупная персона среди немцев киностудии господин Зивекинг взял себя в руки. К этому его обязывало положение.

— Разрешите, мистер Болэнд, мне от имени сидящих здесь немцев сказать еще несколько слов. Мы действительно ничего не знали о том, что увидели сейчас на экране. Мы, разумеется, слышали, что есть такие лагеря, но что в них происходит… Во всяком случае я благодарю мистера Болэнда и других господ за возможность посмотреть эти вещи прежде, чем… пока еще не поздно. Так как, господа, если этот фильм показать, то… я подчеркиваю, если его показать…

— Один момент, разрешите, — раздался чей-то звонкий голос. Обращаясь ко всем собравшимся, Урсула покраснела. — Я… я хочу сказать, что… не согласна с господином директором Зивекингом. Я в два раза моложе его, и то кое о чем знала. Так что, я думаю, и он тоже знал об этом. И господин Хинтерленер тоже знал. Да и остальные господа тоже…

— Как вы смеете, фрейлейн Бекерат? — взорвался Зивекинг. — Что вы говорите? Закройте рот!

Болэнд встал и строго сказал:

— Господин Зивекинг, пусть фрейлейн Бекерат выскажется. Всем интересно ее послушать. Мы никому не закрываем рот. Прошу вас, фрейлейн Бекерат!

Урсула прекрасно понимала, что это выступление будет стоить ей места в «Бавариафильмкунст», но она продолжала:

— Я уже сказала, что у нас в доме обо всем этом кое-что знали. Я была тогда маленькой, но помню, что о таких лагерях говорили. Не в нашей семье, отец запрещал нам, хотя сам тоже знал об этом. И я не могу себе представить, что господа, которые тогда уже работали, ничего не слышали… В этих лагерях содержались миллионы людей, сейчас это доказано. Они работали на дорогах, на полях, в каменоломнях…

— Прошу вас, — прервал ее господин Риим, гример из Берлина. — Догадываться кое о чем и мы догадывались. Например, когда забрали Ганса Отто, об этом знал весь коллектив «Дейтчетеатер»…

— Видите, господин Риим, значит, знали, — послышался чей-то голос из задних рядов. Он принадлежал одному из столяров. — А вы, господин Манке! У вас же собственная вилла была под Линцем! Маутхаузен, который мы только что видели на экране, всего в нескольких километрах от нее. Вы наверняка знали об этом…

— Господин Лакнер, я попрошу вас! — перебил говорившего Зивекинг. Он горел желанием найти золотую середину. — Высказывайтесь по существу.

Обер-лейтенант Колер кивнул головой, но столяр стоял на своем:

— Господин Хинтерленер, на вашем письменном столе фотография Траунзее, по которому вы со своей семьей ездили в Ишл. А на противоположном берегу этого озера находился концлагерь. Неужели вы ничего не замечали? А вы, господин Галингер? — Это был звукооператор. — Вы же местный, из Мюнхена! И вы уверяете, что люди вашего возраста ничего не слышали о Дахау?

— Господин Лакнер, я предупреждаю вас в последний раз! — не выдержал господин Зивекинг.

Колер тоже не мог оставаться равнодушным.

— Простите, господин Болэнд, но и я скажу несколько слов. — Это он сказал по-английски, а затем начал по-немецки: — Знаете, господа, в этом году мне пришлось допрашивать тысячи ваших граждан. И почти каждый из них утверждал, что ничего не знал о концлагерях. Но когда тот или иной из них попадал в трудное положение и вынужден был говорить о своем нацистском прошлом, то неожиданно оказывалось, что у каждого был друг — или еврей, или социал-демократ, или коммунист, — которого он лично прятал от властей или даже спас от смерти. Что вы мне на это скажете, господин Зивекинг?…

— Я полагаю, — произнес Болэнд со злорадной улыбкой, — что высказываний было достаточно. Мы выслушали обе стороны. Спасибо, господин Лакнер! Благодарю, фрейлейн Бекерат! Сейчас я сугубо ради формы хотел бы услышать от господина директора Зивекинга о том, что он, разумеется, и впредь будет рад таким энергичным и откровенным сотрудникам.

Господин Зивекинг с любезной улыбкой дал такое заверение.

Теперь я уже не чувствовал себя таким одиноким.

— Я обнаружила у вас замечательный талант, — сказала мне вечером Урсула, когда мы пили кофе в ее каморке. — Сейчас все так же, как в Аахене. Тогда тоже был такой же фейерверк! Кажется, и теперь он для меня, видимо, станет так же, как и тогда…

В конце апреля, то есть вскоре после скандала в Аахене, Урсулу неожиданно уволили. Ее бывший шеф, комендант города, обвинил ее в том, что она передала профессору Падоверу информацию. Урсула устроилась в «Аахенер нахрихтен», но ненадолго, так как месть бывшего шефа настигла ее и там: ей вообще запрещалось жить в городе.

После окончания войны Урсула и ее подруга Штефи, родом из Вены, сели на велосипеды и направились к австрийской границе. В то время это было предприятие авантюристическое и полностью нелегальное! И то, что обеим девушкам удалось добраться до Мюнхена, было просто чудом.

Сначала Урсула работала переводчицей в армейской прачечной. Там ее и нашел Болэнд, предложив работать в Гейзелгаштейге. Она согласилась при условии, что возьмут и ее подругу…

Урсула наполнила бокалы.

— Как видите, Петр, здесь тоже решающее значение имеют связи, образование и способности…

За это мы и выпили.

 

Встречи

Я не мог бы сказать, сколько человек собралось в тот вечер у Эриха Кестнера в его меблированной комнате, в окнах которой было больше разбитых, чем целых стекол. Военные грузовики проносились по улице с таким грохотом, что с потолка сыпалась штукатурка. На кровати, на стульях, взятых у соседей, на письменном столе — повсюду сидели театральные работники, критики, композиторы, художники — все те, кто еще сохранил в Мюнхене ум и критическую мысль.

Это было довольно пестрое общество. Они горячо обсуждали всевозможные проблемы. Говорили о том, что теперь будут делать свободные фильмы, создадут кафе типа «Нахрихтен», организуют выставки картин, наладят культурный обмен между Востоком и Западом. Но больше всего их волновал сейчас вопрос, как все это случилось, что они могли продать свою душу дьяволу. Они собрались у Кестнера потому, что всем хорошо были известны его независимость и душевная чистота.

Мне же пока приходилось отвечать на неприятные вопросы, вроде этого:

— Ваша оккупационная политика должна проучить нацистов! Ваш генерал Эйзенхауэр рекламирует, что хочет искоренить нацизм, а что вчера сказал ваш генерал Паттон? «Для меня национал-социалистическая рабочая партия Германии — такая же партия, как у нас в Америке демократическая или республиканская». Как вы мне объясните это?

Я не мог этого объяснить. Как не мог объяснить, почему американцы сначала заказывают снять фильм о концлагерях, а потом изо всех сил стараются сделать так, чтобы этот фильм (не дай Бог!) не подействовал на нервы чувствительным нацистам. Я не мог объяснить, зачем оккупационные власти издают чрезвычайный закон о ликвидации «ИГ Фарбен», когда на мюнхенской бирже торгуют акциями этого концерна.

Кестнер, казалось, не придавал этому особого значения. Или, быть может, он, как и мой друг Георг Дризен, рассчитывал на то, что в один прекрасный день оккупация кончится и порядочные люди Германии станут хозяевами в своем собственном доме? В настоящий момент Кестнера занимало другое — проблема отбора талантливых людей.

— Перед нами — громадные возможности, — философствовал он. — Начнем все сначала. Нам не нужен никакой балласт. Главная опасность — отсутствие таланта. Одного незапятнанного имени сегодня уже недостаточно. Разумеется, это предпосылка, но ни в коем случае не пропуск, чтобы занять в новой Германии ответственный пост. По-моему, нужно ввести у нас орден Чистой жилетки первой и второй степени. Все порядочные люди будут рады этому, и никому не будет вреда…

Он умно и с полным правом говорил о независимости дарования и характера, процитировал известные слова Гейне о том, что и среди хороших людей бывают плохие музыканты. Кестнер и не подозревал, что играл на руку офицерам из военной администрации, которые не различали незапятнанного имени от запятнанного.

Выходило, что для того, чтобы руководить крупным промышленным предприятием, достаточно быть талантливым человеком в этой области — и только! А если всего какие-нибудь полгода назад этот талантливый специалист был ближайшим пособником Гитлера! Ну, это прошлое! Главное — как можно скорее начать дело! И это относилось не только к фабрикам, городскому управлению, но и к театру, оркестрам, киностудиям…

Вечером я получил письмо.

«Георг Дризен

Битбург, зона США

Марктгассе, 18 октября 1945 г.

Дорогой Петр, или мне теперь нужно называть Вас господином Градецем? Быть может, Вы уже и не помните Георга? Ведь прошло полтора года с тех пор, как наша "Анни" прекратила свое существование.

Все мы разлетелись в разные стороны. Единственно, кого я вижу время от времени, — это господина Шеля и его молодую супругу. Они работают на радиостанции Люксембурга. Однажды видел господина Дирка. Он был проездом в Битбурге. Я его с трудом узнал в гражданском костюме. Дирк стал большим и важным зверем в военной администрации и занимается денацификацией. Наш дорогой Сильвио написал мне несколько писем. Он наконец-то приземлился в своем театре. У него хороший шеф, по имени Бенно Франк, так что наверняка очень скоро мы будем читать об успехах Сильвио.

Почему я Вам пишу? Вряд ли перед кем еще я мог бы исповедаться. Я работаю здесь на военную администрацию, но меня, как и тогда на улице Брассер, не покидает чувство, что все мои усилия — напрасный труд.

Официально я числюсь нечто вроде детектива. В мою обязанность входит разузнавать, насколько у того или другого рыльце в пуху. Вы подумаете, я стал шпиком? На старости лет Георг стал шпиком? Я всегда хотел помогать выкорчевывать нацистов из нашей общественной жизни. И не простых, а живодеров, конъюнктурщиков, извергов! Так что теоретически я нахожусь на верном месте, но иногда мне кажется, что всем моим докладам грош цена, как будто я бросаю их на ветер.

Меня потряс один случай. Однажды я напал на след человека, который был самым отъявленным палачом в концлагере Заксенхаузен. Моего брата Лукаша умертвили именно в этом лагере. Человек, которого я нашел, имел на своей совести тысячи человеческих жизней. Из них по крайней мере около сорока жертв он умертвил собственными руками. У меня есть фотографии и десятки очевидцев. С большим трудом мне удалось заполучить на него приказ об аресте. Мы знали, что он уроженец этих мест. Приказ об аресте вместе с его фотографией был опубликован в газете. Его развесили повсюду, где только собирались люди. Об этом я лично позаботился в память моего брата.

Нациста арестовали. "Вот и хорошо", — скажете Вы. Хорошо, да не совсем. Ведь убийца почти полтора года спокойно расхаживал по улицам родного города, его видели сотни людей, которые прекрасно знали, что его рыльце в пуху, и все же никто, несмотря на это, не задержал его. И как только люди терпят таких в своей среде! Вместе с ним они рубили дрова, убирали урожай, вечерами играли в карты… Вот что потрясло меня! Мысль о том, что подобные типы сотнями, тысячами живут среди нас и люди, зная об этом, молчат… Как это только возможно?…

Я никогда не был согласен с Лукашем в одном вопросе. Лукаш доказывал мне, что необходимо изменить общественный строй, чтобы люди получили возможность стать лучше. Мне же всегда казалось, что нужно сначала встряхнуть людей, тогда и порядок станет лучше. И вот на старости лет я иногда думаю, что, быть может, Лукаш и прав.

"На старости лет", хотя и постарел-то я всего -навсего на полтора года. Однако иногда я чувствую себя очень усталым. Жена говорит, что не следует все так близко принимать к сердцу. Она очень хорошая и практичная женщина, у нее очень хорошая и нужная профессия: она акушерка, помогает людям родить на свет детей. Так вот она говорит, что дети будут лучше своих родителей. Если бы ее слова дошли до Бога, как любил говорить наш Сильвио. Помните ли Вы его?

Возможно, письмо получилось слишком мрачным, но что поделаешь? Напишите мне как-нибудь.

Ваш старый Георг».

 

Судьба моего фильма

— Когда начался этот год, я не думала, что он может принести мне… — Голос Урсулы звучал мечтательно.

Стояла теплая осень. Луг благоухал запахами. В туче комаров танцевало несколько бабочек. Нежно-желтые астры важно покачивались на своих высоких ножках.

Урсула рассмеялась:

— Если нас сейчас заметят, тебе не придется платить шестьдесят пять долларов штрафа, по крайней мере до тех пор, пока ты в плавках.

Она была права. До тех пор, пока я не в форме, которая лежала вместе с вещами Урсулы за моей спиной в кустах, нас можно было принять всего-навсего за двух влюбленных, которые наслаждаются последними погожими деньками. К нам не мог пристать ни один патруль.

Я считал веснушки на носу Урсулы. Мы лежали в зарослях высокого вереска. Над нами раскинулось ясное синее небо.

— А почему ты бросил рисовать?

— Почему? Начиная с 1943 года, как надел военную форму, я не брал кисти в руки, если не считать нескольких солдатских плакатов. Для рисования нужна тишина и покой. Дома мне придется начать сначала. После войны я все буду видеть совсем в других красках. Дома…

— Когда ты демобилизуешься, то будешь жить в Штатах или вернешься на родину?

Это был законный, но не решенный еще вопрос. Когда я стал военным, для меня было главным — бороться против фашизма, безразлично в какой форме. Другого пути я тогда себе не мыслил.

Америка предоставила мне убежище. Там я нашел много хороших друзей. Это была страна Рузвельта. Путь на родину был для меня закрыт. Больше я тогда старался ни о чем не думать, чтобы не растравлять себя.

Теперь же пришло время решать. Теперь впервые за много лет я без боли в сердце мог думать о родине.

— У вас в Богемии есть вереск и астры?…

— Как тебе удается угадывать мои мысли? За последние десять минут ты трижды отгадала…

— Несколько лет я училась у телепата. Дома я могу показать тебе мой диплом… Ну так как же с вереском?

— Есть и у нас и вереск и астры. Представь себе, они есть и в Мэриленде, где в течение целого года из меня тщетно пытались сделать солдата.

Мы помолчали.

— Быть художником непросто, да?

Я задумался. Вспомнил тех, кто погиб на чужбине, и тех, кто не выдержал чужбины и вернулся на родину.

— Представь себе, Урсула, что у тебя есть ребенок. И вот, подрастая, он совершает что-то плохое. Разве после этого он перестает быть твоим ребенком? Ты все равно любишь его. Ребенок для тебя все равно остается ребенком. Так же и с родиной.

— Значит, родина всегда остается родиной, какой бы она ни была?…

В этот момент я вспомнил письмо Георга и подумал о том, что где-то, может быть совсем рядом, находятся недавние убийцы. А ведь и они, наверное, строят планы на будущее. Планы на будущее?…

— Значит, ты возвращаешься в Прагу?

— Не знаю, Урсула. За океаном я пустил кое-какие корни, и, наконец, этой форме я тоже кое-что должен.

— Ты им остался должен?

Пауза.

— Знаешь, есть вещи между небом и землей…

— Ты думаешь?

Женщины часто бывают умнее мужчин…

Когда стало свежо, я вновь превратился в американского лейтенанта, а Урсула — в симпатичную молодую переводчицу. Сев в джип, мы по заданию военной администрации поехали взять интервью у некоего Губерта Тотцауера.

Музыка к фильму была подобрана. Технические работы закончены. Оставалось только подобрать диктора. С Акселем фон Амбессером мне пришлось расстаться: голос его не подошел.

Я долго искал диктора, переслушал бесчисленное множество голосов, но все они по какой-нибудь причине не подходили. И наконец в кругу Кестнера я нашел человека, которого искал.

Это был Антон Реймер — артист из Праги. Всю войну он жил в безвестности и нищете.

На следующий же день мы записали текст, и моя работа в Мюнхене была окончена…

Несмотря ни на что, получился обличительный документ против фашизма! Это была не простая лента о концлагерях. В ней удалось показать, как все это началось. Здесь рассказывалось о Тиссене и о концернах, которые помогли Гитлеру прийти к власти, о тех, кто кричал «хайль», но молчал, когда арестовывали братьев… В конце фильма дымили печи крематория и дети из Майданека обвиняюще смотрели в зал.

Фильм «Мельница смерти» полностью был показан немецкому населению всего лишь один раз — во Франкфурте-на-Майне. Было около 650 зрителей. После этой демонстрации он навсегда исчез в архивах военного министерства в Вашингтоне.

В тот же самый день пастор Нимеллер читал в университете Эрлангена проповедь против войны. Но долго говорить ему не дали: студенты подняли такой шум, что он не смог закончить…

 

Последняя остановка

В баре офицерского клуба между Шонесси и Дрюзом, который уже получил майора, сидела темноволосая женщина в форме УСС. Ее прямые черные волосы спадали на плечи.

Я устроился на высоком табурете, подальше от них. В профиль женщина казалось юной. Она посмотрела в мою сторону, и я вздрогнул: это лицо я где-то видел. Но где?

— Петр, подойдите же к нам, — крикнул Шонесси. Я взял свой бокал и сел рядом с Дрюзом.

— Это мисс Одермат. У вас есть общие знакомые… Одермат? Ей было лет тридцать пять — сорок. Фамилия мне ни о чем не говорила.

— Вы художник из Праги? Я многих знаю оттуда…

У женщины был мелодичный, глубокий альт. По-английски она говорила с легким акцентом, не то немецким, не то австрийским.

— Когда я последний раз слышала о вас, вы были где-то на пути к Праге. Какой вы ее нашли?

— Спросите об этом майора. Он был там, — ответил я уклончиво.

— Петр — невероятный патриот. Целый год он мне только об этом и твердил, так что не взять его с собой я не мог!

Шонесси забыл сказать, что ему так понравилась Прага, что в августе он побывал там еще раз, но только с одним Блейером.

Мисс Одермат соскользнула со своей табуреточки. К моему удивлению, она оказалась ниже меня ростом.

— Найдется у вас несколько минут для меня, лейтенант Градец?

Шонесси шутливо погрозил пальцем:

— Посмотрите на него: пришел, увидел, победил… Дрюз повернулся ко мне и попытался придать своему лицу приятное выражение, но этого у него не получилось.

— Десять минут! На большее мы не даем своего согласия. Не так ли, Шонесси?

Мисс, не говоря ни слова, кивнула им.

— У вас есть драндулет? — спросила она, когда уже не могли слышать нас офицеры.

Мой старенький «рено», размалеванный по-военному, выглядел отнюдь не респектабельно. Мы поехали.

— Где вы хотите сойти, мисс Одермат?

— Все равно, только подальше от этих господ! Сюда я приехала в четыре. В половине пятого устроилась с жильем, в шесть спустилась в наш клуб, а через три минуты ваш майор уже прилип ко мне…

— Вы настоящая американка?

— Такая же настоящая, как и вы. Я родилась в Винтертуре.

— Грети. Швейцарка Сильвио!

Она засмеялась.

— Наконец-то, ну и долго же вы отгадывали!

— Сильвио знает, что вы здесь?

— Нет. Я слишком быстро решилась на поездку и рада, что у меня есть возможность поговорить с вами. Ведь вы его самый близкий друг, как он мне писал.

— Я тоже так думал, однако в последнее время…

— Да, да! Что-то произошло между вами. Я почувствовала это. Сначала я думала, что в этом повинен его перевод, затем решила, что вы поссорились. Потом поняла, что это гораздо серьезнее. Если хотите, можете рассказывать. Меня интересует все, что касается Сильвио.

— Почему вы так неожиданно решили приехать сюда?

— Длинная история. Кто знает, удастся ли нам еще раз поговорить спокойно! Во-первых, сейчас здесь для нас много работы. Вы, мужчины, набезобразили, а мы должны выгребать мусор, как всегда и бывает… Во-вторых, из-за Бенни. Вы знаете, что у нас есть сын. Ему шесть лет, и я не хочу, чтобы он учился в школе, где процветают расовые предрассудки. И в-третьих, в этом месяце мне исполняется тридцать девять… Пора где-то бросить якорь…

На следующее утро мы попытались узнать, где же теперь находится Сильвио. С августа его прикомандировали к американскому театралу Бенно Франку, который сам сидел в Берлине, а Сильвио объезжал вместо него небольшие провинциальные театры.

После многочисленных звонков по телефону нам удалось установить, что последний раз Сильвио видели в Гейделберге. Значит, рано или поздно он должен появиться в Бад Гомбурге. Оставалось только ждать. Грети не спешила, так как ее будущий шеф, резиденция которого была во Франкфурте, еще не нашел для нее работы.

По просьбе трети, чтобы обезопасить ее от назойливых ухаживаний Шонесси и Дрюза, мне пришлось прикинуться влюбленным.

После ужина показывали новый голливудский фильм с убийствами. Я сел рядом с Грети и положил руку ей на плечо. Не скажу, чтобы это не доставляло мне удовольствия.

Когда фильм кончился и в зале зажегся свет, кто-то проговорил за моей спиной:

— Ну и Петр, а ты быстро утешился!…

Обернувшись, я увидел Болэнда из Мюнхена. Попросив у Трети извинения, я вышел из зала.

— Собственно говоря, вы этого вовсе и не заслуживаете, — холодно сказал Болэнд, вытаскивая из кармана письмо.

Урсула писала:

«…идет снег. Зивекинг отпустил меня. Моего нового босса зовут Льюис. На первый взгляд он кажется милым. У него брюшко, лысина, раньше он занимался прокатом…

После твоего отъезда Болэнд вел себя очень трогательно. В первый же вечер он пригласил меня на рюмку коньяка. С тех пор он заботливо опекает меня. Неужели таких американцев много? Я желаю тебе приятного плавания через океан.

На нашем лугу лежит теперь много снега…»

Поднявшись к себе в комнату, я написал Урсуле ответ. Болэнд обещал утром взять письмо с собой.

На следующий день перед самым обедом я поднялся в свою комнату. Какой-то человек сидел на полу и пытался закрыть чемодан.

— Сильвио, тебе помочь?

— Хм, — ухмыльнулся он. — Я сюда заскочил на минутку. Привез тебе ящичек сигар. Мне нужно немедленно ехать в Бремен. К обеду я должен быть уже во Франкфурте.

— Может, останешься? У меня есть для тебя сюрприз.

— Уже знаю. Здесь Шонесси и Дрюз! Именно поэтому я уезжаю. У меня нет никакого желания видеть их. К тому же в Бремене меня ждет мой шеф.

— Давай поспорим, что ты останешься здесь… хотя бы до утра?

— Не могу, машина уже ждет.

— Ну так спорим?

— Пожалуйста. На десятку. А есть ли у тебя такие деньги?

Мы спустились вниз. У стойки бара меня ждала трети. Она стояла спиной к нам.

Сильвио окаменел, шумно вздохнул и молча протянул мне десять долларов. Потом подошел к Грети и спокойно, даже нежно, обнял ее за плечи.

Прошло три дня. Мы ждали автоколонну, с которой я уеду в Марбург. Это будет мой первый шаг на обратном пути — в Соединенные Штаты.

Стояла настоящая зима. Ясное голубое небо. Под ногами хрустящий снег. Сидя на голых деревьях парка, воробьи обсуждали свои послевоенные проблемы.

Трети в офицерской шинели выглядела намного моложе. Я и Сильвио курили сигары. Старый «рено», который я подарил им, наконец-то был перекрашен в мирный цвет и ослепительно блестел. На этом настояла трети. Она хорошо знала, кому какой цвет больше идет к лицу.

С солдатской пунктуальностью подкатили три крытых грузовика. Из кабины первой машины выпрыгнул толстый майор. Он вручил мне документы и шестьдесят чернокожих солдат, которых я через Марбург и Антверпен должен доставить в Бостон.

— Настоящая банда, — сказал мне майор. — Так что поздравляю вас!

Я стал прощаться с Трети и Сильвио. Майор подошел к нам. Видимо, ему хотелось познакомиться с трети. Я представил его.

Маленькие глазки майора радостно заблестели.

— Бернштейн? Старик, я рад познакомиться с вами! Я читал ваш доклад о положении дел в Бухенвальде! Замечательно! — И он хлопнул Сильвио по плечу. — Замечательное дело, Бернштейн! Мое почтение. Давно пора называть вещи своими именами…

Сильвио нахмурился и беспомощно махнул рукой.

— Еще как! — не унимался майор. — Нечего скромничать! Сейчас об этом можно говорить открыто. Ваш доклад вызвал сенсацию. Да, мисс… как вас величают? Лейтенант Бернштейн сделал доброе дело! Трети пристально смотрела на Сильвио.

— Как раз такой человек, как вы… Вы понимаете… Это очень важно. Сколько пишут о концлагерях, но впервые нашелся человек, который перестал жеманиться. И теперь в Вашингтоне знают, какую роль сыграли коммунисты в Бухенвальде! Да, да, мисс! Это сделал он, хотя теперь и скромничает. Он разоблачил этих парней! Поздравляю! Приятного вам пути, лейтенант Градец! Привет родине! Я должен еще задержаться здесь. Ничего не попишешь. Кто-то должен остаться, чтобы навести порядок в этих развалинах. Порядок!

Он отдал нам честь.

Я подошел к грузовикам и представился солдатам, затем вернулся к Сильвио и Трети. Они стояли на том же самом месте. Трети прислонилась к машине.

— Это все правда, Сильвио? — тихо спросила Грети. Он молча кивнул.

— В своем докладе ты написал совсем другое? Не то, что было в твоих письмах?

Сильвио опустил голову.

— Петр, вы знаете, я не коммунистка. По моему происхождению мне это не подходит. Но скажите, почему человек, с которым я живу и хочу воспитывать нашего сына, почему он должен писать ложь?

Я подошел к Сильвио и взял его за плечи.

— Дрюз тогда принудил тебя к этому, не так ли?

Сильвио повернулся и молча сел на ступеньки лестницы.

— Все дело в том, Грети, что имеющие судимость не подлежат возвращению в Штаты, — горячо начал я. — Поэтому он до сих пор и не женился на вас. Чтобы не помешать вам вернуться, если все это вскроется! Он умолчал о своей прежней судимости, а этот шпион разнюхал об этом и взял его в руки. По американским законам за это полагается депортация или же каторжная тюрьма…

Грети ничего не ответила.

— Грети, поймите же, наконец! Он не хотел потерять вас. Он хотел сделать что-то большее на Бродвее. Он пошел на это ради вас.

— Мне не нужен знаменитый режиссер. Неужели он так плохо знает меня? Если бы из него не получилось ничего, кроме бухгалтера или ночного сторожа, он прекрасно знал, что все равно я не ушла бы от него, а теперь…

Губы ее стали тонкими, как ниточки.

— Будьте здоровы, Петр! Вы еще вернетесь обратно, я знаю…

И она протянула мне свою крепкую руку.

Я подошел к Сильвио и положил ему на плечо руку. Он даже не пошевельнулся.

Грузовики помчались с адским ревом.

На ступеньках все еще сидел Сильвио, а рядом стоял маленький сверкающий «рено». Больше ничего не было видно.

 

За океан

Сборный лагерь в Антверпене состоял из тысячи палаток. Палатки были большими и хорошо отапливались. Имелось даже два кино и один театр ревю. Вся наша служба здесь заключалась в том, чтобы по утрам являться на проверку, где зачитывали номера погрузочных транспортов. До Рождества обещали переправить нас в Штаты.

Вверенных мне солдат я не обременял заботами, что их безмерно радовало. Сразу же по прибытии в лагерь образовалось несколько компаний по игре в покер, причем ставки были очень высокими. Заглянув однажды в палатку для рядовых, я увидел на карточном столе целую кучу банкнот в двадцать и сто долларов.

В читальне лежали стопки американских провинциальных газет, часто за прошлую неделю, а то и за прошлый месяц. Их с жадностью прочитывали. В мыслях солдаты уже были дома.

Главной темой разговоров были печальные письма из дома. Их за последние недели пришло очень много. Невесты или жены лаконично сообщали о том, что нашли себе другого. Реакцией на эти письма были цинизм, наигранное равнодушие и пьянки.

Такие пострадавшие имелись и в моей группе. Несмотря на строгий запрет, ребята по ночам убегали из лагеря поискать утешения в пивнушках и борделях. Многие возвращались без гроша в кармане.

Я подружился с негром — старшим лейтенантом Говардом Диксом из штата Северная Каролина. У него, как и у меня, было мало денег, и мы не играли в покер. Дома Говарда ждала жена и двое детишек. Он надеялся устроиться на свое старое место — механиком в гараже. На его груди красовалось одиннадцать пестрых орденских колодочек, так как от Северной Африки до Нормандии и берегов Рейна вряд ли было такое место, где бы не воевал Говард.

В один из первых вечеров с ним произошел характерный случай. Было часов одиннадцать. Мы только вернулись из кино и собирались ложиться спать. Вдруг снаружи послышался скрип шагов. Это прибыла еще партия солдат. Их капитана направили в нашу палатку. По говору он был уроженцем штата Джорджия. Он представился и, бросив свой зеленый рюкзак, стал искать свободную койку.

Вдруг капитан остолбенел, резко повернулся кругом и, тяжело дыша, вылетел из палатки.

Снаружи раздался его недовольный голос.

— Как вы могли подумать, сержант, что я соглашусь спать в одной палатке с негром? В этом лагере мы уже на американской земле! Так что давайте не будем вводить новых порядков!

Старший лейтенант Дике из Северной Каролины, кровать которого стояла рядом со свободной койкой, дружелюбно улыбался во все свое бронзовое лицо, выжидая, что же ответит сержант.

— У вас койка номер шесть в палатке номер четыре. Если вас это не устраивает, идите к коменданту.

Капитан ушел.

Все молча курили. В углу снова начали играть в покер.

Когда погасили свет, койка так и осталась свободной.

Наш пароход назывался «Ренселер виктори». На его борт погрузилось восемьсот пятьдесят человек, не считая различных материалов. На такой посудине наше плавание через океан должно было продолжаться две недели. В таком случае до Рождества у нас останется почти целая неделя.

Единственным моим знакомым на корабле, кроме Говарда, был Блейер. Меня удивило, что он уже подлежит демобилизации: на континенте Блейер находился меньше года и по закону демобилизовался бы только весной.

— Что ты будешь делать, когда скинешь форму? — спросил он меня.

— Искать работу. Думаю заняться иллюстрированием. Сейчас будет выходить много антивоенных книг.

— Я не понимаю, почему у тебя до сих пор нет ничего конкретного? При твоих связях…

— При моих связях?

— Ну и чудак ты! Целых полгода служил в одной вилле со знаменитостями! В Париже ты запросто вращался с шишками из радио, в Лондоне и Мюнхене — с тузами кинематографа.

— Что придумал! С ними я только бездельничал. Я их раздражаю, как красный цвет — быка.

— Теперь мне понятно, — засмеялся Блейер, — почему Шонесси сказал, что ты…

Я приготовился выслушать, что же сказал обо мне Шонесси, но Блейер замолчал, заметив, что и так слишком много наболтал.

— А ты? У тебя какие планы?

— О, я немного побуду дома. Срочно демобилизуюсь и через три-четыре недели снова возвращусь сюда. Но уже не как сержант, а как гражданское лицо. Шонесси устроил меня в ЮНРРА, только об этом никому ни слова.

— Я знаю, Шонесси всегда говорил, что им нужны люди всех специальностей. Так что, почему бы и не в ЮНРРА.

Блейер обрадованно закивал:

— Да, да, в ЮНРРА. Это — крупная организация. Мы будем оказывать помощь всюду. Большие деньги, которые она вкладывает… — Блейер говорил и говорил. У него давно не было случая разговаривать по-чешски, тем более что он доверял мне. — На этом месте я смогу помочь своему отцу. Разумеется, я сразу же переведусь в Богемию. Сразу двух зайцев — одним махом! Но Шонесси знает об этом, — поспешно добавил он.

— Этот знает обо всем…

— В этом ты прав. Он все впитывает, как губка. Тогда в Праге он мне очень понравился. Два самых лучших врача в Терезиенштадте были у него на поводу. Они появлялись у нас по нашему желанию! К сожалению, с эпидемией ничего нельзя было сделать. Жаль. Это было бы полное попадание. А твой полицейский советник!…

— Беднарж? — удивился я. — Надеюсь, он в тюрьме? Я ведь рассказал тогда Шонесси, что это за тип! И когда мы вдвоем вторично поехали в Прагу, майор обещал мне…

— Чудак ты, Градец! Ты и в самом деле наивен. Такие люди для нас на вес золота, но не под замком, разумеется! Старик снова наверху, у власти.

— Значит, Шонесси не воспользовался моими данными? И этот негодяй находится на свободе?

— Ну, не совсем на свободе. Он у нас, так сказать, на поводу. Когда нам что-нибудь понадобится, мы его дернем за веревочку! Достаточно будет только сказать ему: «Господин Беднарж, вы не забыли фамилию доктора Штербовой? В свое время вы отправили ее и еще троих из группы Сопротивления в концлагерь»…

После трех дней плавания по океану я уже преодолел морскую болезнь, но сейчас меня снова стало тошнить.

— За этим вы и ездили еще раз в Прагу?

— Не только. Шонесси получил благодарность. А меня лично интересовало, как обстоят дела с национализацией крупных промышленных предприятий. Наконец-то моя семья опять получила возможность влезть в стальной трест. Каждый что-то тащит в свой дом…

С этого момента я старался держаться ближе к Говарду Диксу.

На одиннадцатые сутки пути мы, словно на фотографии, увидели Бостонский порт. Он казался серым и призрачным.

Стоя на палубе, мы смотрели на дома, пестрые от реклам.

— Все целехонько! Ни одного разрушенного здания, ни одной воронки… — спокойно проговорил стоявший рядом сержант.

Все думали о том же самом.

— А жаль! Одно небольшое попадание было бы полезно, — продолжал сержант. — Чтобы у нас хоть немного почувствовали, что это такое…

То же самое думали некоторые из нас.

В следующий момент раздался страшный шум. К нам подошел крошечный катер с членами комитета по организации встречи.

«Добро пожаловать!» — было написано на борту катера.

На палубе, несмотря на страшный холод, махали нам и танцевали шесть длинноногих девиц в пестрых блестящих костюмах.

Все, кто до этого тихо и задумчиво стоял на палубе, бросились к борту и замахали руками. Девушки высоко задирали ноги и улыбались, показывая блестящие зубы. Молодой, но уже с признаками ожирения человек в военной форме держал в руке микрофон и что-то пел. Потом он произнес короткое приветствие, и катер повернул к берегу. Девушки надели свои пальто. На этом церемония встречи закончилась.

Теперь мы хорошо видели дома, автомобили без маскировочной окраски, хлебный фургон, автобус с плакатом, призывающим подписываться на военный заем. Потом показались серые корпуса трех миноносцев.

Говард пожал мне руку. Я заметил, что еще рано прощаться, но он, улыбнувшись, сказал, что так будет надежнее.

Подали трап. Какой-то унтер-офицер зачитал очередность высадки на берег. Последним должен был покинуть корабль старший лейтенант Говард Дике — кавалер ордена «Сильвер стар», раненный в Северной Африке и Арденнах. И он, и его шестьдесят чернокожих парней снова были дома…

Когда Урсула передала мне последнюю тетрадочку этой книги (бедняжке пришлось читать корректуру), она сказала, что для уроженца Праги мой немецкий язык не так уж плох.