Я в глубинке живу, в деревне, в самом сердце родного края. Понимаю язык деревьев, песню дождика принимаю. На рассвете промчатся кони, красным золотом вспыхнут сосны, И беру я росу в ладони, и в ладонях играет солнце. Я другой не желаю доли, не стремлюсь в бытие городское, потому что нельзя без боли оторвать от живого живое.

Мой чуткий сон нарушил птичий грай. Умывшись у крыльца по-деревенски, стою лицом к полям и перелескам. Земной тебе поклон, родимый край. Земной тебе поклон, поклон земной! С рождения уклад твой принимая, и радостью твоею, и бедой моя душа наполнилась до края.

России тихие пруды… А где-то в мокрых космах тины стоят усталые плотины над гладью медленной воды. Их мир спокоен и широк, но если засорится сток, не удержать крутые волны: разрушит, вырвется на волю неуправляемый поток. Я думал, глядя на пруды: и нам необходимы стоки. Мир чувств спокойных и глубоких дороже всякой суеты. Порывов сдержанный размах и торжество великой силы спокойные пруды России несут в упругих берегах. Как звезды, падают листы на гладь темнеющей воды. Густеет, пахнет воздух тиной, и тонут в стелющейся сини Мои печальные следы. Грустит душа на склоне лет, и вечер никнет за ветвями, но не тускнеет над прудами моей любви высокий свет.

У снега есть особенность такая: когда уходит осень из села, заботливо округу одевая, он обнажает тайные дела. Куда, зачем пошел — как на ладони, кто с кем прошелся — всякий узнает… И по деревне бабки затрезвонят, что кто-то был не у своих ворот.

С предзимней стужей осень повстречалась, на речке ночью омуты черны. В пустом саду всего одно осталось надкушенное яблоко луны. Неясный свет качает дом, как судно. В оконной тьме луна отражена. И тихо так, что кажется, отсюда на целый мир исходит тишина. Лишь поутру ночная птица с криком, срывая иней и листы с ветвей, покинет мглу, пронизанную скрипом тяжелых и расшатанных дверей.

Отрекусь от суеты дорожной, от долгов несметных отрекусь. Возвращусь домой на старых дрожках, на крыльцо устало опущусь. Закурю, нисколько не в обиде на крутой в ухабинах большак… Сколько их я видел-перевидел, своего не отыскал никак. Не нашел нигде своей удачи, и не скажут люди обо мне: «Уезжал от нас на старой кляче, а вернулся на лихом коне». Пусть судачат, будто я когда-то поклонялся ветру и вину. На крыльце своей от роду хаты ни людей, ни время не кляну. Принимай меня, родной поселок, потому что я — навеки твой. Обо мне давно грустит проселок, зарастая густо муравой.

Яснее все в преддверии зимы: и бор вдали, и каждый двор в поселке. Последний дождь, холодный день омыв, оцепенел, сверкающий и звонкий. Пшеничный урожай — краюхой на столе. Все ясно: год прошел покладисто и с делом. Но веет холодом со скошенных полей, и ты уже не ты под небом леденелым. Глаза твои ясны, твой голос не спешит, рука в руке лежит комочком снега. И музыка молчит, и сердце не стучит… Зима земная. Звезд паденье с неба. Зима, зима — пора глубоких снов в тепле домов и в стылой снежной сини. Но снежный и заледенелый кров оберегает жизненные силы. Движение в расслабленном зерне, толчок, и вот — прозрачный, хрупкий, сонный, малыш-росток шевелится в земле, ручонку тянет к мартовскому солнцу. Но снег высок, и время не пришло, и в чистом поле празднуют метели… А ты, весна, несешь в себе тепло, поток лучей и перезвон капели. Весна, и ты спешишь навстречу мне через ручьи, промоины и лужи. Малыш-росток шевелится в земле, под облаками зоркий ястреб кружит. Тяжелый плуг вздымает черный пласт, поет мотор под ясным сводом неба. Весна спешит, и дорог каждый час. Что будет с нами без полей и хлеба? Так и живем. Лишь озарит восток, твои шаги я слышу спозаранку. Не торопясь развяжешь узелок, разрежешь хлеба теплую буханку. Все выше солнце, все длиннее день. Степные травы набирают силу. Любовь и радость пряча от людей, я жду в тебе проснувшегося сына. Пшеница в колос — люди на покос. День осушил росу с полей рассветных. Устало трактор тянет с поля воз. Живет, растет трудящееся лето. О лето, лето! Блеск росы в траве, полынный хмель июльского восхода, в зените солнце, дали в синеве, и ты, и сын, и поле, и работа.