Время, время… Только революционное общество знает его истинную цену. Это же довоенный выигрыш времени, когда пятилетки выполнялись в четыре года, обернулся потом выигранной победой на полях четырехлетнего сражения. Да и послевоенный мощный бросок вперед был бы невозможен без методичного опережения времени. С виду будто самая простая арифметика, но какая циклопическая работа заключена в ней: от известной еще в древности кирпичной кладки и до новейших исследований в таинственных циклотронах.

В этакую философическую высь неожиданно воспарил сегодня Ярослав Нечаев, вернувшись из обкома. Вообще-то партийному работнику достается за всех и вся: его заслуги определяются не по шкале отдельных достижений, а некоей усредненной мерой или, того хуже, ему ставится в упрек даже один какой-нибудь ковыляющий позади обозник. Лишь коллективный, общий успех идет в зачет секретарю. Вот сегодня и похвалили Нечаева на бюро, похвалили сдержанно, между прочим. Но и то неплохо, если похвалой воспринимается простое умолчание — когда тебя не упомянут среди отстающих. А тут первый секретарь обкома, не привыкший расточать сантименты, прямо заявил, что горком верно чувствует время, действует слаженно, оперативно, отсюда и досрочный ввод в эксплуатацию доброго десятка многоэтажных домов в новых жилых массивах города.

Этот частный выигрыш времени имел свою историю. Тут все начиналось еще при Воеводине. Максим Дмитриевич смело выступил за спорную идею сооружения промышленного комплекса буквально в окрестностях областного центра. У него нашлось немало противников, которые доказывали, что с точки зрения экологии нельзя рисковать воздушным бассейном города. Что ж, они были по-своему правы: технические меры по охране окружающей среды только еще разрабатывались. Менее рискованно было заложить уникальные заводы подальше в степи, где и обосновать рабочий поселок. Однако на строительство жилья на голом месте ушли бы многие годы. Воеводин и его сторонники без колебаний поверили в инженерный талант проектировщиков. И не ошиблись. Теперь, когда работает без малого весь промышленный комплекс, когда чуть ли не вдвое вырос за счет ударной стройки и сам областной центр, всем стало ясно, что, оказывается, можно добиться успеха даже в том случае, если погонишься за «двумя зайцами», вопреки охотничьей перестраховке.

Наконец Нечаев убедился на собственном опыте, что наверняка выиграет время тот, кто не жалеет его на разбег. Если бы он в минувшем году не поддержал Горского, который, в ущерб плану ввода жилья, заканчивал свою производственную базу, то сегодня на бюро обкома речь опять бы шла о глубоком, затянувшемся отставании строителей. Все выговора, что объявлялись под горячую руку, давно пережиты и забыты, но дело сделано. На стройках тоже не судят победителей. Вернее, с них молча снимают прежнюю «судимость», тем более что в хроническом распылении средств по объектам чаще всего виноваты не подрядчики, а именитые заказчики, путающие личные титулы с государственными титульными списками. «Так что спасибо Платону Ефремовичу за науку, — думал Нечаев. — Сколько было шума, угроз, жалоб во все инстанции. Он никого не испугался и вывел никому не известный трест с безымянного проселка на госплановский большак».

В декабре соберется городская партконференция и ему, Нечаеву, впервые в жизни предстоит держать отчет перед коммунистами полумиллионного города. Тут, поди, и допросишь себя с пристрастием: так ли ты жил все эти годы? так ли действовал, как надо? В конце концов никому нет дела до того, что ты еще не ахти какой искушенный опытом. Между прочим, надо всегда помнить о предшественниках и не очень-то смещать акценты на достигнутые при тебе успехи, которые с неба не свалились, а накрепко связаны с прошлыми, хотя, быть может, не такими уж громкими успехами. Закон о переходе количества в новое качество наглядно прослеживается в диалектике самой партийной работы, которая на первый взгляд меньше всего поддается количественному измерению…

— Можно, Ярослав Николаевич? — спросил Владлен Соколов, учтиво остановившись на пороге.

— Заходи, заходи, Владлен Федорович! — Секретарь горкома встал из-за стола, пошел ему навстречу. — Если гора не идет к Магомету…

— Тогда газетчики сами приходят за обещанной статьей.

— Провинился я, Владлен. Замотался по разным совещаниям, заседаниям.

— Тогда, если не возражаете, Ярослав Николаевич, я возьму у вас интервью о перспективах социального развития города. Личное задание редактора.

Нечаев улыбнулся:

— Разве я могу возражать редактору областной газеты? Ты, поди, и вопросы заранее обдумал, — Нечаев обратил внимание на его приготовленный блокнот, — а мне придется отвечать с ходу.

— Вы, Ярослав Николаевич, всегда начеку.

— С вашим братом приходится!

Они незаметно проговорили больше часа. Впрочем, говорил-то Нечаев, а Владлен лишь задавал вопросы и, не разгибаясь, сокращенно записывал ответы секретаря горкома. Тот посматривал на него сбоку, довольный тем, как точно попадает в цель своими вопросами этот еще вовсе молодой журналист. Вот бы в самом деле перетянуть его в горком. Но вряд ли удастся. Недавно в обкоме кто-то предложил рекомендовать Соколова в одну центральную газету в качестве собкора. Пусть идет облюбованной дорожкой. Хлеб тоже не из легких… Нечаев потерял логическую нить своего очередного ответа и неловко осекся. Владлен вопросительно глянул на него.

— Профессиональная привычка, — виновато объяснил Нечаев. — Беседуешь с человеком, а самому не дает покоя мысль: мало, мало ты знаешь, секретарь, окружающих людей. Вот пошел бы ты на партийную работу? — неожиданно спросил он.

— Но я же давно на партработе.

И Владлен нечаянно изменил золотому правилу: избегай всяких дискуссий, даже реплик, когда берешь интервью, иначе уйдешь с пустым блокнотом. Он вдруг запальчиво заговорил о том, что журналистика, быть может, самая трудоемкая партийная работа еще с той поры, когда «Искра» была строительными лесами партии. Так почему на газетчиков поглядывают иной раз как на вольноопределяющихся? Не потому ли, что они ведут критический огонь будто со стороны? Получается так: кто стреляет, тот сам оказывается под усиленным ответным огоньком.

— Ты убедил меня, Владлен Федорович! — рассмеялся Нечаев. — В самом деле твоя служба не менее огнеопасная.

Он собрался с мыслями и досказал, как в городе, выросшем за последние годы почти в два раза, важно сохранить давние добрые традиции и найти общий язык с приезжими людьми, для которых незнакомый город должен стать родным. Весьма тонкая психологическая задача. Если сумеют все четыре райкома и горком помочь новым людям, оказавшимся в  м а г н и т н о м  п о л е  огромной стройки, полностью акклиматизироваться морально, то дела пойдут наверняка успешно. Ну, конечно, моральная акклиматизация еще зависит от самого климата, — насколько он благоприятен. Вот над тем, чтобы создать такой социальный климат в обновляющемся городе, и работают сейчас все тридцать тысяч коммунистов…

В кабинет вошла Римма Луговая. Увидев Соколова, она хотела было подождать в приемной, но тот уже встал, собираясь уходить. Он поблагодарил Нечаева за интересную беседу и, учтиво поклонившись Луговой, сказал:

— Нет-нет, вы не помешали, Римма Степановна.

И ушел, мягко прикрыв за собой звуконепроницаемую дверь, обитую дерматином.

— Очень хорошо, что заглянула, — сказал Нечаев, когда они остались вдвоем. — Вчера звонил тебе, да неудачно.

Она с недоумением посмотрела на него: в притемненно-синих глазах Риммы не сразу угадывалась боль переживаний, которую она тщательно скрывала от посторонних. Внешне Римма была той же: одета по-девичьи нарядно, подтянута, сосредоточенна. Но теперь все это должно было подчеркивать ее независимость от житейских бед.

— Я зашла посоветоваться, — сказала она, одолев женское самолюбие. — Ты как-то говорил, что за пределами нашего поколения тебе могут посочувствовать, но вряд ли поймут тебя. Женщины в таких случаях советуются с женщинами… Но в их советах больше сопереживания, чем трезвого рассудка, — добавила она.

— Ну-ну, не надо этих предисловий.

— Я решила уехать, — сказала Римма и поспешно отвернулась, чтобы не видеть никакой его реакции.

Он повременил, тоже глядя в сторону, в широкое венецианское окно, за которым шумел город.

— И куда?

— В какой-нибудь район.

— Зачем?

— Так будет лучше.

— Эх, Римма, Римма, обывателей, поди, на наш век хватит. Поговорят и утихнут. В конце концов, при чем здесь ты во всей этой истории с Двориковым?

— Легко сказать.

Ярослав нехотя поднял трубку. Звонила сестра, интересовалась, когда он придет ужинать, мама заждалась.

— Передай маме, что я скоро буду, и не один, а с гостьей, — ответил он. — Какая гостья? Ну, это пока секрет.

— Что ты придумал, ей-богу? — взмолилась Римма. — Не хватало мне сейчас по гостям ходить! Нет, нет, мне не до гостевания.

Нечаев подошел к ней, свободно опустил руку на плечо, как, бывало, в юности, когда они оставались вдвоем — только двое в целом мире! — и заговорил о том, что мама частенько вспоминает ту бойкую, смышленую девочку, которую звали Риммой. А сегодня она тем более обрадуется ее приходу — в день своего юбилея. В самом деле, нехорошо отказывать заслуженной учительнице в удовольствии встретиться с бывшей ученицей. Римма слегка повела плечами. Он виновато опустил руку.

На улице было ветрено. В воздухе кружили сухие листья.

— Осень, — неопределенно сказала Римма, сдержанно вздохнув.

— Это еще не осень в наших местах, — с готовностью отозвался ее спутник.

Она искоса глянула на Нечаева, занятая совсем другими мыслями. Он то и дело приподымал легкую демисезонную шляпу, отвечая на приветствия горожан, которые и внимания не обращали, с кем он идет после работы. Мало ли с кем может идти секретарь горкома, если его даже на улице не оставляют в покое иные горожане со своими просьбами. А Римме все чудилось, будто прохожие смотрят только на нее, и кое-кто, наверное, оглядывается, узнав в ней ту самую Луговую, у которой муж… Обывательское любопытство изнуряет человека хуже всякой болезни.

— Ну, вот мы и дошли, — сказал Нечаев, замедлив шаг у своего подъезда.

Она приостановилась: как отнесутся к ней и в этом доме? Ведь что ни случись в любой семье, в ответе всегда оказывается женщина…

— Идем, идем, — Нечаев легонько подтолкнул ее, пропуская вперед, к лестнице.

Тогда Римма, неохотно повинуясь его воле, с неспокойным сердцем, неуверенно вошла наконец в подъезд старинного нечаевского дома на уральской набережной.

Бабье лето на Южном Урале затягивается иной раз чуть ли не на весь октябрь. И пусть дожди редки, скоротечны, как весной, но жизнь в природе начинается по второму кругу: свежо зеленеет в горных распадках осеннее разнотравье, снова набухают почки вишенника, дикого миндаля-бобовника, чилиги, занимается робкими огоньками на солнцепеке запоздавший подгон полевых цветов, и вожаки перелетных птиц, сбитые с толку затянувшейся теплынью, продолжают учить молодые выводки слетанности, хотя они давно уже освоили это искусство.

В один из таких погожих дней Платон и собрался в совхоз «Предгорье», оставив за себя Юрия Воеводина.

— Главным инженером ты немного поработал, — сказал он. — Теперь управляйся за управляющего.

— Надолго вы? — встревожился Юрий.

— Денька на два. Стажируйся, у меня еще отпуск впереди.

Платон не узнал совхозную центральную усадьбу. Он не был здесь ровно год, после приезда вместе с Юрием. Стройка шла без остановки, несмотря на горячее для земледельцев время. Коттеджи, едва начатые прошлой осенью, по-хозяйски обжиты: в палисадниках и во дворах доцветают мальвы вперемежку с георгинами. Средняя школа в основном закончена, осталось довести до ума спортивный зал. Торговый центр тоже строится. Лишь Дворец культуры, выведенный под крышу, пока законсервировали — не хватило ни денег, ни отделочных материалов. Да и стадион, конечно, подождет. В первую голову надо форсировать животноводческий комплекс.

— У вас твердый, с нажимом почерк, Руслан Иванович, — сказал Платон, побывав на всех объектах.

— Что вы имеете в виду? — не понял Абросимов.

— Именно вашу целеустремленность. Не попало вам за увлечение строительными делами?

— Спору нет, могло влететь, но я родился в сорочке — опять урожай выручил. Совхозу присудили знамя, как победителю в соревновании. Кто же после этого подымет руку на директора?

— А вы боялись строгача с предупреждением.

Белобрысый Абросимов лукаво ухмыльнулся:

— Не забыли, Платон Ефремович. Но я в стратегию сельского строительства не вмешиваюсь, а за тактику небось полагается простой выговор.

— Где вы взяли столько денег?

Абросимов прицелился в своего шефа наметанным взглядом бывалого подшефного.

— Соседи мои, к сожалению, не осваивают выделяемых средств. Вот совхозу и добавили деньжат с помощью райкома да кое-кого из области. Я понимаю, Платон Ефремович, это не выход из положения: один совхоз в поле не воин. Но, согласитесь, кому-то надо начинать. Нельзя без конца распылять, как удобрения с самолетов, государственные рублики по отделенческим поселкам.

Весь вечер они обсуждали в парткоме, как вести дальше строительство усадьбы. Платону теперь не казалось странным, что в разгар полевых работ у директора и секретаря парткома находится время для такого разговора. Абросимов сразу заявил: что касаемо городских рабочих, то мы теперь не нуждаемся в их помощи, обойдемся своими силами. Но если трест пришлет в командировку (за счет совхоза) инженера или опытного техника, то это будет бесценной подмогой. Директор постеснялся говорить о достройке Дворца культуры — не ровен час, Горский посчитает его иждивенцем. Платон Ефремович сам вызвался помочь квалифицированными отделочниками, когда дойдет черед до Дворца. «Кстати, может, выкроим для вас кое-что из материалов», — сказал он, к удовольствию хозяев.

Утром Платон решил навестить Тараса Воеводина — тут же рядом. Абросимов вызвался проводить его: все одно ему надо побывать на полях первого отделения.

Едва машина вырулила на ближний ковыльный косогор, откуда была видна вся центральная усадьба, Платон попросил шофера остановиться. Он долго глядел на уютный городок близ живописного увала, окантованного никелированным ободком сверкающей горной речки.

— Однако смотрится неплохо сие творение ваших рук, — сказал Платон директору.

Тарас снова уходил на пенсию — теперь уж окончательно. Уволенный из армии в запас, он в свои пятьдесят два года считал себя не вправе жить праздным отпускником среди работающих людей. И незаметно дошагал до общего пенсионного «порожка». В конце осени хотел перебраться в районный центр, да внезапная кончина брата выбила его из колеи… Когда живут на свете твои близкие, старше тебя по возрасту, ты сам как бы за надежным бруствером. Но вот он вдруг рухнул, и ты уже стоишь открыто, на пристрелянном месте… Друзья познаются в беде: Лусис шлет из Риги письмо за письмом. Хотя он и мало знал Максима, все же у верного побратима Тараса нашлись добрые слова утешения. Вспоминает, как нежно писал Максим Тарасу, контуженному в Курземе под конец войны. Тарас почти вовсе позабыл о том, а Петер помнит чуть ли не каждое Максимово слово. Казалось бы, давным-давно восстановлена в памяти любая мелочь военных лет, но случись беда — и оживают новые штрихи, детали… Память о войне как штормовое Балтийское море, которое нет-нет да выбросит на дюнный берег целую горсть янтаринок. Эти бесценные блестки памяти и находил Тарас с помощью фронтового друга, мысленно странствуя по голому, в песчаных намывах, безлюдному берегу своей беды…

Увидев сейчас машину Горского, подкатившую к самому крыльцу, Тарас был тронут его неожиданным приездом. Он вышел встретить Платона, вслед за которым подъехал на своем «газике» и Абросимов. Таисия Лукинична поспешно накрывала на стол, когда мужчины вошли в горницу.

Платон еще на пороге встретился глазами с Максимом — он приветливо улыбался ему с широкого простенка, залитого утренним солнцем. То был редкий снимок — перед самой отправкой на фронт первого эшелона южноуральцев: старший батальонный комиссар Воеводин, в новенькой глянцевой портупее через плечо, в солдатской гимнастерке с тремя «шпалами», на которых так и поигрывали эмалевые блики, выглядел этаким неунывающим молодцом, точно собрался не на войну, а в комсомольский военизированный поход. Платон вдруг снова ощутил сильный ожог тоски.

За обедом помянули Максима стопкой водки по крестьянскому обычаю. Тарас выпил залпом, нахмурился, сказал:

— Он как чувствовал близкую кончину, в прошлом году приезжал проститься с горами. Долго мы с ним стояли на Седловом шихане, рассуждали о превратностях жизни.

— Давайте-ка съездим на эту Седловую, — предложил Платон.

И через какой-нибудь час они уже поднялись на машинах по отлогой седловине до крутой  л у к и  шихана, а дальше взобрались пешком на его каменистый пик.

Панорама распахнулась красоты неописуемой. Платон пожалел, что не взял бинокль, однако и невооруженным глазом было видно все отчетливо.

Тарас по привычке краеведа начал объяснять: что за села у подножия восточной гряды и в котором из них выросли они с Максимом. Многое изменилось с той поры, но горы как стояли, так и стоят, — бессмертные очевидцы Максимовой молодости.

Платон слушал Тараса молча. Причудливое нагромождение крепчайшего диабаза, с веками заросшего по склонам седым ковылем, а по глубоким распадкам — чилигой и диким миндалем-бобовником, — все это рисовалось ему сейчас как южный амфитеатр Главного Уральского хребта, на виду у которого разыгрывались великие трагедии, начиная с Пугачевского восстания.

Сколько же действительно помнят всего эти горные развернутые цепи, если, кажется, и посейчас трубят боевую тревогу их звончатые раструбы. И гулким эхом отзывается ход времени там — на северных увалах, что в походном порядке движутся на юг — вдоль Уральского заводского меридиана. Ударная мощь России…

Платон скользил взглядом по всем дальним высотам, картинно проступавшим в слоистой прозрачной дымке, останавливался то на одной, то на другой вершине и медленно продолжал оглядывать цепь за цепью. Странно, Платон словно бы заново открывал для себя весь Урал с этого воеводинского наблюдательного пункта. Но о чем думал сам Максим, прощаясь с Уралом? Конечно, о  с м е н е  к а р а у л о в. Еще не остыв после того пленума горкома, освободившего его от секретарства, Максим приехал именно сюда, откуда начинал он восхождение, приехал, чтобы яснее увидеть и глубже понять всю свою жизнь, прожитую так невероятно, так непостижимо скоро, ни на шаг не отставая от ходкого двадцатого столетия…

На юго-западе протяжно громыхнуло.

Платон с тревогой, а Абросимов с надеждой посмотрели в ту сторону. Как-то сразу надвинулась оттуда, из распаханной степи, большая дождевая туча. Она заметно приближалась, грузно оседая от непосильной ноши, Платон огорчился тем, что, как видно, наступает поздняя слякотная осень. Зато Абросимов был откровенно рад приходу долгожданного циклона: уборка заканчивалась, и позарез нужны впрок обильные дожди.

— Теперь моя озимая пшеничка оживет, зазеленеет! — с удовольствием потирая руки, говорил Абросимов.

«Однако ж ты потомственный крестьянин, черт возьми, и никакой не зодчий», — мягко улыбаясь, подумал о нем Платон.

В это время на севере появился головной косяк перелетных птиц. Они поспешно огибали тучу, хотя она опережала их, удлиняясь по горизонту, охватывая полнеба. Четкий, броский пунктир журавлиного клина на белом холсте дождя неожиданно смешался и начал сбиваться в стаю. Но уверенный в себе вожак взмывал все выше, к солнцу, которое вот-вот закроет туча, и тогда птицы виновато потянулись опять за ним, одолевая свой минутный испуг от сильно припозднившейся грозы на исходе необычно долгого в тот год бабьего сухого лета.

Спустившись вниз, на седловину, где стояли «Волга» и совхозный «газик», Платон с чувством простился с Воеводиным и Абросимовым, поблагодарил Таисию Лукиничну и устало сел позади шофера, чтобы вздремнуть часок на путевом досуге. Однако он никак не мог забыться всю дорогу до областного центра.

Платон думал, без конца думал под шум осеннего обложного дождика, что хорошо бы еще успеть ему кое-что аккордно сделать до истечения срока, положенного судьбой. Нет страсти выше этой, когда уж ты и отлюбил, и отвоевал свое, и отработал вроде бы сполна по генподряду.

1976—1980 гг.