Круглые сутки через весь город натужно тянулись длинные автомобильные обозы к элеваторам. Тут были грузовики каких угодно марок и, судя по номерным знакам, не только местные, но и московские, ленинградские, ярославские, пермские — с самых разных концов России. Кузова густо пропыленных машин зачехлены брезентами, как РС — гвардейские минометы на марше. Степной город на исходе лета действительно становится похожим на прифронтовой: в газетах чуть ли не ежедневно мелькают сводки о победах южноуральцев. И кто из них, спеша утром на работу, не приостановится на минутку около вывешенной на центральной площади огромной карты области, где помечаются флажками все новые районы, выходящие на передний край страды. Такое пристрастие горожан к сельским будням имеет свою давнюю историю, когда сотворение Нового мира начиналось с битвы за хлеб — и в ней Южный Урал был ударной силой. Еще в гражданскую войну отсюда отправлялись железнодорожные летучки с бесценной мукой тонкого помола, которым уступали дорогу воинские эшелоны, даже бронепоезда. В те годы губерния делилась с пролетарским Питером и Москвой последним куском хлеба. А в Отечественную область кормила добрую сотню линейных дивизий действующей армии. Не потому ли и теперь весомая доля этой области в продовольственном балансе государства ценится выше ее легированной стали, меди, никеля, нефти, газа. Не часто такое случается, чтобы и уникальные металлургические комбинаты, поднявшиеся тут сравнительно недавно, оказывались в тени пристанционных элеваторов.

Нечаев стоял у настежь открытого окна, провожая взглядом очередной автопоезд, который сейчас, ранним утром, шел через перекресток на красный свет. Впрочем, и в самый разгар уличного движения водители уборочных грузовиков пользовались в городе особыми привилегиями. Город ничего не жалел ради успеха жатвы: тысячи рабочих выезжали в дальние районы, пусть и туговато приходилось на заводах тем, кто оставался в наполовину изреженных бригадах. Но труднее всего, наверное, было строителям — для них осень не менее горячая пора, а тут еще надо помогать деревне.

На днях на бюро обкома обсуждался вопрос жилищного строительства, вроде бы со скидкой для Нечаева, пока он еще зеленый новичок на посту первого секретаря горкома. Однако чем дальше, тем меньше будет ему скидок. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Взялся? Как будто в партии выбирают воз полегче. Какой дадут, такой и тяни, не жалуясь на перегрузку.

Любой труд имеет свои видимые границы. Труд партийного работника, независимо от его масштаба, универсален, как сама жизнь. Оно, кажется, достаточно быть энергичным инженером, чтобы потянуть горкомовские дела; или если ты ученый-агроном, то уж и вовсе по плечу сельский райком партии. Да сколько их, талантливых инженеров и агрономов, оказывалось на поверку беспомощными секретарями! Недаром говорят, что партийная работа — то же человековедение. Но секретарь, в отличие от романиста, должен прямо, непосредственно влиять на судьбы реальных людей. А для этого следует осторожно пользоваться властью, быть трезвым политиком, объективно оценивающим ход жизни, волевым, бескорыстным, лишенным всякого тщеславия… «Ого, сколько требуется от тебя, дорогой товарищ!» — подумал Нечаев, поймав себя на том, что невольно повторяет воеводинские мысли, как-то высказанные им вслух.

Едва он сел за рабочий стол, чтобы заняться вчерашней строительной сводкой, как в дверь постучали.

— Войдите.

— Вхожу!.. — сказал Воеводин и остановился на пороге, с интересом оглядывая теперь уже бывший свой кабинет.

— Максим Дмитриевич?.. Легки на помине!

— Шел мимо, вот и заглянул. Чем же ты меня здесь поминал, добрым или черным словом?

— Максим Дмитриевич!

— Ладно, не станем объясняться. — Максим снял выгоревшую соломенную шляпу и присел в торце длинного стола, как положено рядовому посетителю. — Что-то раненько ты приходишь на работу. Не спится?

— Всю ночь машины громыхают…

— Слыхал, влетело тебе немножко на бюро обкома. Крепись, Ярослав. Не сразу Москва строилась.

— Так ведь в Москве тогда горкома не было.

— Ну, раз шутишь — значит, не унываешь. За что же тебе попало?

Нечаев рассказал, как трест Горского еще в июне приостановил работы на целом ряде недавно начатых объектов и сосредоточил силы на пусковых. Заказчики, один за другим, стали жаловаться в обком. С этого все и началось. Платон Ефремович доложил на бюро, что целесообразнее сдать до холодов те дома, которые, как он говорит, — н а  в ы д а н ь е, чем вести работы широким фронтом, что у него без того образовался сверхплановый задел года на полтора. С ним будто согласились. На том бы разговор, наверное, и закончился. Да тут всеведущий завстройотделом не преминул заметить, что Горский, может быть, по-своему и прав, но товарищи из горкома должны построже требовать, а не выносить решения, угодные тресту. Как ни доказывал он, Нечаев, что самый крупный трест в городе лишь в ноябре получит наконец завод железобетонных изделий, без которого нечего и думать о достройке в текущем году новых кварталов восточного жилмассива, тем не менее получил «на вид» — уже за слабую помощь строителям… Горский шутливо сказал ему после бюро: «У меня этих «на вид» столько, что я, кажется, ни одного месяца не прожил в тени у начальства!»

— Платон скажет, — улыбнулся Максим. — Он привык получать взыскания с двух сторон — от министерства и от обкома.

— Плохая привычка.

— Что ж, дорогой Ярослав, в о л ь т а ж  нашего времени остается высоким, потому и строги мы друг к другу. Бывает, излишне строги. Впрочем, что об этом говорить. Ты это знаешь. Только по инерции сам не раздавай выговора направо и налево. Ты молод, тебе легче сдерживать себя. О-о, сдержанность — родная сестра партийного работника.

— Я частенько вспоминаю вас, Максим Дмитриевич…

— Да и мне не всегда удавалось сохранять равновесие духа. Но до войны я лично знал одного секретаря крайкома. Вот был характер! Всех терпеливо выслушает, ни на кого не накричит, и выговора у него были на вес золота: если уж кто удостоится — память на всю жизнь. Некоторые даже гордились, что получили такой предметный урок от самого секретаря крайкома. Для нас, молодых, это был прямо-таки высший семинар. Пусть наш секретарь не имел диплома инженера, тем паче кандидата наук, но умел разбираться в любом деле на зависть иным спецам. Он, конечно, не знал всех тонкостей того же капитального строительства, зато искусно владел алгеброй управления. Нет, я вообще не против инженеров на партийной работе, но далеко не каждый из них владеет политической интуицией, в отличие от инженерной.

— Я думал об этом…

— Правда, тот наш секретарь, помню, не стеснялся и прямо спросить кого угодно о любой технической детали, которая нужна была ему не столько для уяснения, скажем, технологии производства ферросплавов, сколько для того, чтобы возвести ее в ранг политики, раз уж успех дела зависел именно от этой частности. Он как бы открывал глаза самим специалистам на масштаб их деятельности. Вот такое умение помочь людям оценить свой труд с государственной точки зрения и составляет, наверное, самую суть нашего секретарства, в котором, точно в призме, общая политика преломляется во множество практических дел, а они, в свою очередь, фокусируются в парткоме, чтобы стать политикой… Ну да хватит философствовать. Это перед сном полезно, когда думаешь о том, как ты прожил день — с пользой для всех или в мелких заботах о собственной персоне. А ранним утром лучше потолковать о дне грядущем. — Максим бросил взгляд на висевший в простенке новый план города: — Видишь, стоило мне уйти на пенсию, как вы тут размахнулись богатырски.

— Все начиналось еще при вас, Максим Дмитриевич.

— Не успокаивай ты меня, Ярослав, как Платон Ефремович. При мне за пятилетку столько не строилось, сколько вы теперь должны строить за год. Как-то все не везло нашему городу. Иные соседние города неузнаваемо выросли за войну, например, Куйбышев или Уфа, а наш, со своей завидной историей, даже в годы войны остался вроде бы в стороне. Буквально мимо него прошли сотни эшелонов с демонтированным оборудованием. Ссылались на то, что здесь негде размещать эвакуируемые на восток заводы. Но ведь размещали же их под открытым небом за Уралом!.. А после войны город опять стал штабом хлебозаготовок и до него самого никак не доходили руки. К тому же он почти весь каменный — кто мог позволить сносить кирпичные домики лишь потому, что в них нет коммунальных удобств?

— Ничего, мы наверстаем упущенное, — сказал Нечаев и подошел к плану города.

— Только не перестарайтесь. Не надо — до основания, а затем… Эти слова относятся к старому миру, а не к старому городу.

— Да, нам придется семь раз отмерить.

— Лучше восемь, Ярослав! — подхватил Максим. — Семь раз отмеряют, когда режут сукно на пальто, но когда ломают старые кварталы, освобождая место для «небоскребов», — лучше отмерить восемь раз.

— В самом деле, — весело согласился Нечаев.

— Думаю, ты верно поступаешь, что сам занимаешься вопросами реконструкции города. Конечно, у первого секретаря забот хоть отбавляй, и все-таки главное звено в цепи твоих дел — строительство: потянешь его — вытянешь всю цепь. Только никого не подменяй — ни  м э р а, ни главного архитектора, ни управляющих трестами. Избегай такого соблазна. Оно ведь как: раз подменишь кого-нибудь, потом второй, третий — и войдет в привычку. Со мной это случалось, потому и остерегаю лишний раз. Не обижайся, я тебе годился бы в отцы, стоило мне жениться пораньше.

— Ну-ну, какие обиды?

— Горожане — памятливые люди. Если строить добротно, с любовью, сохраняя все ценное, что осталось от девятнадцатого века, они и внукам своим скажут: «Вот то было еще до Нечаева, а это и это построено уже при нем»… Ты не посмеивайся! В городе до сих пор помнят, что троллейбус был пущен при таком-то секретаре, набережная благоустроена — при таком-то. Даже архитекторов позабудут с их типовыми проектами, но рачительного секретаря горкома станут помнить наравне с основателями города.

— Вы сегодня в ударе, Максим Дмитриевич. Скажите под настроение: верите ли вы в нашу секретарскую фортуну?

Максим прицелился в Нечаева лукавым взглядом из-под нависи густых седеющих бровей.

— А ты?

Нечаев выразительно пожал плечами.

— Ага, предпочитаешь выведать у старика? Что ж, некоторые секретари тоже родятся в сорочке. Бывают удачливые, бывают неудачливые, как и все смертные. Надеюсь, ты не рассчитываешь на одно везение?.. И не рассчитывай, не надо. Везение приходит и уходит, лишь труд сопутствует человеку. А фортуна… Я мало знаком с этой высокопоставленной особой, вернее, не знаком совсем. В деревне мне работать не доводилось…

— При чем же тут деревня?

Максим опять с хитрецой глянул на своего преемника.

— Как при чем? Это сельские секретари чаще всего посматривают на небо — соберется ли наконец дождик или опять пройдет сторонкой? Повезет или не повезет?.. Ты сам сейчас жаловался, что хлебные обозы не дают уснуть. Значит, нашим коллегам нынче повезло, в награду за прошлогоднюю засуху. А нам, городским секретарям, никакой суточный дождик не поможет. Тут, если худо с планом, как раз и жди грозы: налетит среди ясного неба да так громыхнет, что вся область заговорит о твоей промашке.

— Теперь вы «успокоили» меня, Максим Дмитриевич.

— Что ж, я пойду, Ярослав.

— Может, подвезти вас? Я все равно еду на стройки.

— Мое время ездить миновало, нынче настало время пошагать напоследок. Как-нибудь загляну еще, тогда и обсудим «персональное дело» горкомовской фортуны…

Довольный этой встречей, Нечаев тотчас выехал в дальний жилой массив на восточной окраине города. По пути завернул в новую школу, которую строителям не удалось-таки полностью закончить к сентябрю. Большой светло-серый корпус заносчиво возвышался над окрестными домишками, отчего они и вовсе выглядели приземистыми. Около школы толпились любопытные ребята в ожидании скорого новоселья. Нечаев осмотрел длинный спортивный зал, где остро пахло свежей краской, и поднялся на четвертый этаж. На него никто не обращал внимания — аврал. Наверху он услышал в глубине коридора зычный басок Дворикова: тот кого-то распекал, не стесняясь в выражениях. Нечаев пошел туда.

— Голос у вас, Виталий Владимирович, левитановский, — сказал он, остановившись за спиной главного инженера треста.

Двориков осекся, торопливо обернулся:

— Извините, Ярослав Николаевич. Мегафона не хватает, как на корабле.

— А корабль получился видный. Скоро в плавание?

— Завтра сдаем, Ярослав Николаевич… — Двориков глянул на смущенного прораба, кивнул головой в знак того, что разговор закончен, и принялся подробно объяснять Нечаеву обстановку.

На Дворикове был легкий костюм в полоску, белая рубашка в цветочках, с накрахмаленным воротником, модный широкий галстук. «До чего ревностно следит за ним жена», — подумал Ярослав о Римме Луговой.

— Победителей не судят, — миролюбиво сказал он. — Конечно, опоздали вы, но вообще школа построена в короткий срок.

Двориков ждал разноса и не вдруг нашелся, что ответить секретарю горкома.

— Без штурма не обошлось, Ярослав Николаевич, Бросил все дела и минимум две недели потерял на школьных стройплощадках. О какой организации труда может идти речь при таком снабжении? Все наши оптимальные графики полетели к дьяволу. О сантехнике я уж не говорю — заколдованный круг.

— Много строим, потому и не хватает материалов.

— Лихо, на глазок планируем техническое снабжение, хотя в принципе нам никакие вычислительные центры не помогут, они же не производят труб и радиаторов…

Еще не остывший после стычки с прорабом, главный инженер наседал сейчас и на секретаря горкома. Нечаев послушал немного и сказал:

— В конце концов, Виталий Владимирович, две готовые школы — это уже история. Спасибо за них, за детскую поликлинику. У нас организуется трест крупнопанельного домостроения. Может, пойдете в управляющие?

— Избавьте, Ярослав Николаевич.

— Напрасно. Самостоятельная работа. Поточное домостроение — дело перспективное.

— Знаю я эти новые тресты: ни кола ни двора, а спрос в принципе тот же. Нет, Ярослав Николаевич, поработаю пока под началом Горского.

— Ну-ну, значит, крепко вы сработались. В таком случае не буду мешать, тем более что Платон Ефремович собирается на отдых.

— Я тоже стал нелегок на подъем, — смешался Двориков, пойманный с поличным в скрытых своих надеждах.

— Не прибедняйтесь. У вас в запасе если и не вечность, то, по крайней мере, целый десяток активных лет. Мы еще с вами, Владимирыч, повоюем две-три пятилетки… — Нечаев подал ему руку и пошел к лестнице, провожаемый долгим взглядом Дворикова.

«В самом деле, пусть его работает пока главным инженером, все равно Платона Ефремовича придется кем-то заменять, — рассудил Нечаев по дороге на восточную окраину. — Только напрасно делает вид, что пост управляющего трестом его не интересует. Это секрет полишинеля, дорогой товарищ Двориков».

Нечаев с любопытством оглядывался по сторонам: город ходко шагал в открытую степь белокаменными кварталами, приближаясь к оборонительному поясу девятнадцатого года, когда рабочие полки отбивали залповым огнем массированные атаки белой конницы. Надо бы архитекторам увековечить этот передний край гражданской войны на Южном Урале. Иначе забудется потомками, как и тот, к сожалению, давно сровненный с землей крепостной вал города, на виду у которого гарцевали удалые разъезды пугачевской вольницы.

Девятиэтажные дома стояли поодаль друг от друга, по обе стороны дороги, ведущей в аэропорт. Над ними упруго тянулись к безоблачному степному небу две шестнадцатиэтажки. И кругом котлованы, экскаваторы, башенные краны. А на горизонте, над кряжистыми увалами предгорья — чистейшая сентябрьская синь, на фоне ее четко виден пассажирский лайнер, заходящий на посадку. «Наверное, московский», — подумал Нечаев и вспомнил, что сегодня возвращается с Пленума ЦК секретарь обкома. Какие новости он привезет строителям?

В конторе восточного стройуправления Нечаев неожиданно встретил самого Горского.

— И вы здесь, Платон Ефремович?

— А где же мне быть, Ярослав Николаевич?

— В тресте полдюжина таких управлений.

— Кстати, в городе полдюжина трестов, а вы приехали именно сюда.

— Жилье, жилье, Платон Ефремович…

— Только бы осень выдалась погожей, а то как раньше срока двинутся на юг журавлиные станицы — тогда хоть улетай вслед за ними.

— Ну-ну, Платон Ефремович!

— Цыплят по осени считают. Видите, сколько мы тут весной перелопатили землицы, сколько фундаментов заложили, однако готовых «коробочек» совсем немного. Вы же нас и поднимете на штыки. Я не о себе пекусь, моя песенка спета…

— Ну что за настроение, Платон Ефремович?

— Спета, спета. Но трест при чем? Пять тысяч работяг, которые угодят в отстающие, несмотря на то, что они сделали раза в полтора больше, чем в прошлом году?

— Вы с Двориковым как сговорились. Но пока что не строители, а я получил «на вид» в обкоме.

— На вид! Да вы дайте мне строгача, только не склоняйте трест во всех падежах.

— Нет у меня в запасе строгих выговоров, Платон Ефремович, — скупо улыбнулся Нечаев. — Как договорились на бюро, так и будет. Сдадите все дома, обеспеченные сантехникой, и считайте план выполненным. Остальное — мои заботы.

Платон внимательно посмотрел на молодого секретаря горкома, хотел что-то сказать, однако не сказал.

Больше двух часов ходили они по всей стройплощадке. Платон показывал уже почти готовые объекты и те, которые подоспеют к новогоднему заселению. Нечаев поинтересовался:

— Между прочим, как с лифтами?

— Не хватает, конечно… То мы первыми достигаем самых верхних  з а с е ч е к  в технике, то годами налаживаем производство самых простых вещей. Чуть ли не каждую неделю выводим на орбиту очередной спутник, а какой-нибудь лифт приходится выбивать месяцами.

Теперь Нечаев, коротко глянув на Платона, тоже в свою очередь промолчал.

Они еще не привыкли друг к другу и все вроде бы старались лучше понять друг друга. Платону иногда казалось, что Нечаев излишне самонадеян по молодости лет, и не вступал с ним в ненужные споры, щадил самолюбие: пусть само время постепенно убедит нового секретаря, как сложна и противоречива реальная будничная жизнь. А Нечаева не раз удивляли прямота и резкость суждений Горского, и хотя начальник строительства был в этом отношении похож на Воеводина, у которого он, Нечаев, немало позаимствовал, все же что-то еще мешало ему быть до конца откровенным с Платоном. Неужели условные границы должности?

— Вы хотели читать лекции о современных строительных проблемах, — напомнил Нечаев, чтобы продолжить неловко прервавшийся разговор.

— Побываю в отпуске по первому снежку и тогда охотно уделю несколько вечеров. А пока надобно съездить в деревню.

— В деревню? Зачем?

— Мы там помогаем одному смелому директору совхоза строить центральную усадьбу. Он на свой страх и риск полностью ликвидирует отделенческие поселки.

— Любопытно. Ну-ка, расскажите, Платон Ефремович.

— Когда вернусь, — пообещал Платон. — Знаю: вы-то, Ярослав Николаевич, не выдадите нашего брата с головой, — заговорщицки добавил он на прощанье.

Только поздним вечером запыленная машина Нечаева подрулила к старому дому на высоком берегу вконец обмелевшей степной реки. Он давно привык возвращаться домой не раньше девяти часов вечера, еще когда была жива Кира. А теперь и вовсе не спешил: идет третий год, как он похоронил жену, нелепо погибшую в автомобильной катастрофе за границей, куда она ездила на правах туриста… Неужели третий год?.. Тогда ему казалось, что он и сам не выберется из-под обвала такой беды, как ни успокаивал его Воеводин. Но боль постепенно выкристаллизовывалась в тот нерастворимый осадок на душе, с которым многие люди живут десятилетия. Нет, время не может излечить полностью, оно лишь способно вернуть человека к жизни, поставить на ноги. А там уж все будет зависеть от характера — сумеешь ли начать жизнь наново.

Дома Нечаев еще сильнее чувствовал свое одиночество. Его мать, заслуженная учительница Алевтина Герасимовна, и единственная сестра Лена, студентка последнего курса филфака, старались как-нибудь скрасить его выходные дни: они устраивали праздничные обеды по малозначительному поводу, затевали походы за грибами, увлекали всякими дачными делами и удовольствиями. Его трогали эти женские заботы, но ему всегда не хватало Киры. Мать не раз намекала довольно прозрачно, что надо бы жениться. Лена как бы случайно знакомила брата со своими подругами по институту. А на ком жениться-то? И ради чего? Второй брак все же сделка с совестью. А Нечаеву не хотелось идти ни на какие компромиссы.

Правда, осталась одна женщина, которую он любил когда-то. Но все быльем поросло. Они вместе учились в средней школе, их дружба отличалась юным постоянством, и однокашники считали Нечаева и Римму Луговую неразлучными. Потом судьба развела их надолго. Когда же они снова встретились вполне взрослыми людьми, между ними вдруг прочно встала Кира. Как это произошло — нелегко теперь исследовать далекое прошлое. Так или иначе, а Кира сумела заслонить собой весь белый свет: Нечаев женился на ней, к недоумению своих товарищей, не говоря уже о маме. Нет, он ничем не был обязан Римме, кроме школьной наивной дружбы, и все-таки считал себя виновным перед ней, точно они были помолвлены все эти годы, пока жили в разных городах, кончали разные университеты: Нечаев — столичный, Римма — уральский. После его свадьбы Римма опять исчезла из виду на несколько лет и вернулась в родной город с мужем — Виталием Владимировичем Двориковым. Кажется, счастье не обошло и ее: деятельная, работящая, она всегда была на людях, никто бы не мог сказать, что она жалеет о несбывшемся. Не думал об этом и Нечаев, искренне довольный, что Римма преуспевает. Изредка они виделись по работе, но избегали даже мимолетных воспоминаний о том, десятом, прощальном классе… Да, это была единственная в городе женщина, которая могла понять его, посочувствовать ему. Не потому ли его внимание к Римме начинало обостряться по мере того, как он одолевал собственную беду. А сегодня, после встречи в новой школе с Двориковым, Нечаев внезапно испытал что-то похожее на ревность. Еще недоставало! Кому-кому, но уж ему-то не до розовых сантиментов, которые будто и противопоказаны по должности.

Стараясь отвлечься от этих мыслей, Нечаев вспомнил, как на днях, проезжая мимо кладбища, он навестил могилу Киры. Был теплый безветренный полдень ранней осени, вслед за которой еще придет в ажурной паутинке молодящееся бабье лето. Но вот Кира не дожила до своего бабьего лета… С болью смотрел он на ее последнее пристанище: никлая трава вокруг тронута светлой желтизной, весенние цветы давно пожухли, но слабый, тонкий тополек наконец-то укоренился, пошел в рост. Жизнь берет свое даже на кладбище, открытом со всех сторон палящим суховеям. Он хотел было полить деревцо и начавший распускаться один-единственный темно-красный георгин, да оказалось, что проложенная кое-как водопроводная латаная труба пуста. Коммунальные начальники оправдываются тем, что воды не хватает для живых, не только для мертвых. Но нет на свете ничего дороже памяти, которую надо всячески беречь от губительной ржавчины забвения… Нечаев тотчас упрекнул и самого себя: не будь у него лично горькой душевной связи с этим полем, тесно заставленным скромными обелисками, он тоже, наверное, не скоро бы догадался, что и поле это печальное нуждается в его заботе. Сколько тут славно поработавших на своем веку: им, только им обязана всеми радостями полная сил и оптимизма молодежь, составляющая две трети населения полумиллионного города… Ярослав позволил себе подольше побыть с Кирой, хотя его ждали в городе насущные дела.