§1. Коммуникативная интерпретация философии Упанишад.

Вряд ли можно найти историка индийской философии — равно на Западе и в Индии, — который мог бы пройти мимо Упанишад, не изучив их содержание сколько-нибудь внимательно. Упанишады — одно из первых порождений нарождающегося теоретического мышления индийцев — неизменно привлекали, привлекают и будут привлекать к себе внимание ученых хотя бы в силу занимаемого ими места в эволюции философской мысли на Индийском субконтиненте, ибо Упанишады — это «Веда-анта», завершение Вед, то есть попытка осмыслить и систематизировать откровения ведических риши и практику предписываемых Ведами ритуалов. А так как Веды и поныне играют в религиозной жизни Индии главную роль, то и вопрос о содержании их толкований продолжает быть для индийцев актуальным.

Интересен, однако, сам тот факт, что проблема учения Упанишад и Радхакришнаном, и Дасгуптой включается в контекст именно философии Индии, хотя трудно усомниться в том, что Упанишады — текст по преимуществу религиозный. Они не могут не быть религиозным текстом уже потому, что являются «завершением Вед» — такого же религиозного текста (хотя, в отличие от Упанишад, богооткровенного). Сам Радхакришнан в «Индийской философии» писал о них: «Цель упанишад заключается не столько в достижении философской истины, сколько в том, чтобы принести умиротворение и свободу мятущемуся человеческому духу», и в другом месте: «Позиции упанишад определяет и следующий фактор: их целью была не наука или философия, а праведная жизнь. Они стремились освободить дух от уз плоти, чтобы дать ему возможность наслаждаться общением с богом». Иначе говоря, функция текста Упанишад (во всяком случае, согласно С. Радхакришнану) — чисто сотериологическая: существует мир, полный нелепостей, жестокостей и страдания, и человека надо спасти из него, дав ему возможность наслаждаться душевным миром и «общением с богом».

Такая позиция Радхакришнана неудивительна: синтез философского мышления и религиозного мироощущения, их абсолютно гармоничное и бесконфликтное сосуществование были идеалом для этого индийского мыслителя. Более того, философия и религия в его представлении имеют общий корень. И то, и другое суть феномены единой духовной жизни. В сущности, без опоры на религию и религиозную веру никакое философствование для Радхакришнана невозможно, ибо он никогда не забывает о буквальном значении латинского слова religio – «воссоединение». Философия же – один из вспомогательных инструментов такого воссоединения с богом, и для нее вера в бога является абсолютно необходимой.

Именно с такой точки зрения рассматривает Радхакришнан и философскую мысль Упанишад. Первое, что он отмечает относительно этого — это выраженная в них идея об идентичности Брахмана — высшего одушевляющего принципа Вселенной, и Атмана — индивидуального человеческого духа; их отождествление составляет самую основу учения Упанишад. Атман есть Брахман et vice versa, и эту фундаментальную философскую истину должен понять каждый, кто хочет правильно жить (а для того, чтобы правильно жить, разумеется, необходимо сначала правильно мыслить). «Согласно Упанишадам “этот” мир, все предметы и явления природы, в том числе человек, “вышли” из атмана-Брахмана; всему в “этом” мире уготован “возврат” в лоно атмана-Брахмана. Этот круговорот бытия может быть прекращен: человек (его душа) может безвозвратно “уйти” в субстанцию, слиться с атманом-Брахманом, раствориться в нем. В этом состоит цель существования человека вообще». Исследованию или, точнее, всестороннему рассмотрению и доказательству этой истины посвящают себя авторы Упанишад, для которых истина является не чем-то малозначащим и периферийным, а, наоборот, главным условием достижения спасения человеком, ибо без исследования и решения вопроса о ней человек просто не сможет определить для себя религиозный идеал, на достижение которого следует направить свои усилия. То есть, хотя Радхакришнан и называет основной проблемой Упанишад «поиски того, что есть истина», эта проблема все же вторична относительно проблемы религиозного идеала. Таким же вторичным оказывается и вопрос о нравственности, которая необходима лишь постольку, поскольку организует существование человека таким образом, чтобы обеспечить ему спасение; когда же спасение осуществлено и идеал — Брахман — достигнут, необходимость в нравственности отпадает.

В интерпретации Радхакришнаном содержания Упанишад отчетливо прослеживаются его собственные философские убеждения. Оно проявляется уже в самом способе расположения им изучаемого материала: кратко осветив общие вопросы (общее содержание Упанишад, их число, датировку и т. п.), отношение Упанишад к предшествующей традиции, то есть к Ведам, и, перечислив мыслителей, упомянутых в них, он рассматривает образ Брахмана, как он выражен в этих текстах, его отношение к Атману, способы осознания индивидом их единства, затем подвергает рассмотрению мир сансары, в котором пребывает человек, и его отношения с Брахманом и Атманом. Иными словами, весь тот разрозненный материал, который представлен в Упанишадах, он подвергает разделению и тематизации таким образом, каким это делали до него в комментариях к Упанишадам сторонники адвайта-веданты, прежде всего — Шанкара.

Брахман, повторим, есть высший одушевляющий принцип Вселенной, то, на чем мир держится. Иллюстрируя эту его роль, Радхакришнан цитирует «Тайттирия-упанишаду»: «То, из чего эти существа рождены, то, в чем они живут после рождения, и то, куда они уходят после своей смерти, — это и есть Брахман». Это весьма важная цитата, ибо она кратко и емко показывает отношение Радхакришнана к понятию Брахмана. Смерти как таковой для него не существовало, смерть воспринималась им как нечто иллюзорное, хотя и не вполне ложное, — как мираж. Смерть — это всего лишь отделение души (то есть Атмана) от тела, поэтому состояние, в которое переходят живые существа после смерти, является состоянием чистого, не замутненного ничем телесным Атмана. Прежде чем воплотиться, душа пребывает также именно в этом состоянии. И конечно, в воплощенном состоянии Атман никуда не исчезает, но, скрытый грубой телесностью, продолжает действовать, определяя своей волей малейшие движения ума и тела. А так как весьма авторитетный текст — «Тайттирия-упанишада» — прямо называет Брахман ответственным за все это, то стороннику веданты ничего не остается, кроме как признать, что Атман тождествен Брахману. А это означает, что, с одной стороны, Брахман по природе своей личностен, он есть персона (ибо он тождествен личностному по определению Атману), а с другой, Атман есть нечто универсальное, определяющее собой жизнь и судьбу всей Вселенной. Если так, то этика основана на том, что каждый Атман (то есть каждая отдельная личность) ответствен за все, что происходит во всем мире, и этика оказывается, таким образом, наукой о сохранении космической гармонии.

Именно это позволяет Радхакришнану прийти к выводу, что мир по природе своей личностен. Во всех вещах и явлениях мира присутствует нечто, что объединяет их и делает причастными целому. Эта первичная реальность, идея о которой была, по мнению Радхакришнана, выражена еще в Ведах как идея об ekam sat (едином сущем), является субъективной, и исключительно благодаря ее влиянию вещи существуют как объекты и могут познаваться, то есть она — основа феномена сознания. «Объекты опыта, — пишет Радхакришнан, — требуют наличия постоянного субъекта, которым они могли бы быть восприняты». Здесь мы видим, как из трех религиозно-философских начал веданты — sat (сущее), cit (сознание) и ānanda (блаженство, радость) — связываются два — sat (ekam sat) и cit.

Однако Радхакришнан описывает этого Брахмана/Атмана не только как sat и cit. Он говорит также, что это истинное эго, правящее миром, не затрагивают ни изменения, ни плоды кармы (ибо карма обрушивается на того, кто ее создает, то есть на эмпирический субъект — наше бодрствующее сознание, которое отнюдь не тождественно Атману, хотя Атман и является опорой для него), ни смерть, ни печаль, — оно вообще не подвержено какому бы то ни было претерпеванию, оно исключительно активно и никоим образом не может быть пассивным. Пассивность, претерпевание — абсолютное зло (в буддизме слово duhkha — «страдание» — следует понимать, видимо, именно так), ибо в этой ситуации претерпевающий оказывается связан и определяем чьей-то чужой волей, перед которой его собственная отступает на второй план. Он становится объектом этой чужой воли, а насколько он приобретает свойство «быть-объектом», столько он теряет в субъективности, то есть в собственной природе (каковая есть в первую очередь субъективность). Он лишается собственной природы.

Абсолютное эго довлеет себе. То, чему свойственно ни при каких условиях не быть претерпевающим, наделено, по мнению адвайтистов, в том числе и Радхакришнана, свойством блаженства. Таким образом, мы видим, что с sat и cit, связь которых только что показана, сводится и третье начало — ānanda.

Личность же, которой является мир, на которую он опирается, сама может быть лишь субъектом и никогда — объектом, и в этом отношении она, согласно Радхакришнану, подобна абсолютному субъекту Канта, являющемуся основой всякого опыта, но никогда в опыте не воспринимаемому. Эта личность практически всегда маскируется в индивиде разнообразными преходящими состояниями его психики и тела и в силу этого не может быть обнаружена ни в состоянии бодрствования, ни в состоянии сна со сновидениями, ни в состоянии глубокого, лишенного сновидений сна (suşupti). Существует только одно состояние индивида, в котором открывается Брахман/Атман. В текстах веданты это четвертое состояние, более глубокое, чем даже сушупти, именуется «турия». Строго говоря, его нельзя назвать даже состоянием индивида, ибо всякая индивидуальность, будучи, согласно философии адвайта-веданты, иллюзорной, снимается в нем и исчезает.

Из всего вышеизложенного видно, что высшее эго не является, согласно Радхакришнану и адвайта-веданте в целом, чем-то сознательным. Оно превыше сознания. Именно такой вывод делает Радхакришнан, исследуя известный эпизод из «Брихадараньяка-упанишады» (гл. VIII), где Праджапати дает Индре несколько последовательных наставлений относительно природы Атмана, как бы ведя его от внешнего, феноменального и преходящего все глубже и глубже, к самóй невыразимой и неописуемой Высшей и Абсолютной Истине.

Для чего нужно было Радхакришнану предпринимать столь глубокое, подробное и детальное исследование концепции Брахмана Упанишад? И почему надо было начать именно с него? Видимо, для того, чтобы как можно более ярко и полно представить понимание истинной природы мира как Брахмана, неизменного, вечного, сознательного и блаженного, — лишь одну из концепций относительно природы сущего, содержащихся в Упанишадах. Все живое стремится избежать страданий, то есть ситуаций, когда ставится под вопрос его, живого, существование (во всяком случае, самостоятельное существование). А так как такие ситуации складываются всякий раз, когда для данного живого существа происходят какие-либо изменения, затрагивающие его (то есть его эго-концепцию), то наиболее желанным и благоприятным, естественно, начинает считаться состояние неизменности, которое адвайтисты полагают достижимым лишь в «турии», где индивид осознает иллюзорность собственной обособленности и отличия от Брахмана. Неизменность, вечность — то есть бессобытийность — это и есть истинная природа Брахмана, ибо он охватывает собой все и ни от чего не отличен, поэтому и не может изменяться. Такова же и природа Атмана.

И все это Радхакришнан находит в Упанишадах. Он, повторим, организует бессистемный материал Упанишад по главным философским рубрикам адвайта-веданты, поэтому вычленяет и формулирует прежде всего те идеи Упанишад, которые позднее дали жизнь философским учениям Бадараяны и Шанкары, невольно (а может быть, и вольно) отодвигая на второй план идеи, противоречащие общим принципам философии веданты.

Нравственная концепция Упанишад, согласно Радхакришнану, также имеет идеалом «достижение единства с богом», то есть нравственность, как было отмечено выше, не является самоценной и целиком подчинена религиозным идеалам. Ее источник находится в способности человека осознавать свою смертность и в его желании эту смертность преодолеть. Единственный способ сделать это — стать причастным бесконечному и неизменному или, точнее говоря, осознать свою врожденную и сущностную причастность этому, ибо Атман ничем не отличается от Брахмана (кроме только своей наносной, чуждой и легко устранимой омраченности идеей самостоятельного, обособленного эго).

Итак, «осуществление единства с богом — это идеал человека». Как же осуществить это единство? Для этого главное условие — научиться различать в себе, так сказать, что от бога, а что — от лукавого. Необходимо осознать, где в хаосе стремлений и побуждений души элемент вечного, где в душе виден Брахман, а где — неведение, омрачения, эмоциональные и волитивные импульсы, целиком привязанные к эго, к самости и поэтому все глубже погружающие человека в страдание. Самоосознание, интроспекция, в том числе и медитативное сосредоточение — таковы инструменты вышеописанного различения. Впрочем, хотя они и необходимы, но недостаточны; мало видеть в себе Атмана/Брахмана, мало знать что «aham brahmāsmi» («я есмь Брахман»). Это знание следует воплощать в конкретных действиях, направленных вовне, за пределы эмпирического (и поэтому иллюзорного) индивида, на другие личности, и определяемых в своем конкретном воплощении тем принципом, что все межиндивидуальные различия иллюзорны и я не отличаюсь поэтому от тех людей, с кем взаимодействую в повседневной жизни. А так как цель любых действий человека — прежде всего собственное благо, то в процессе такого расширения сознания и идентификации себя с другими людьми человек начинает служить и приносить благо и им. Это бескорыстное служение людям (в идеале – всему человечеству), базирующееся, однако, на вполне эгоистичном стремлении человека делать добро себе, только личность его, если он следует нравственным предписаниям Упанишад, шире, чем у обычных людей, и включает в себя также и интересы ближних.

В этом аспекте интерпретации Радхакришнаном этического учения Упанишад справедливо будет увидеть влияние другой, неведантистской религиозно-этической доктрины, а именно евангельской. Христос говорил: «Любите ближнего, как самого себя». То есть первична, согласно этому утверждению, все-таки любовь к себе, эгоизм, а любить ближнего, как себя — это, значит, расширить свое сознание настолько, что сфера интересов, стремлений и т. п., ранее ограниченная интересами данного индивида, начинает включать в себя и сферу интересов других людей.

Этика Упанишад в интерпретации Радхакришнана имеет два аспекта. Этика, взятая в ее «внешнем» аспекте, то есть нравственность, проявляемая индивидом по отношению к другим индивидам, аскетична. Для достижения религиозного идеала необходимо жертвовать собой и своими интересами в пользу интересов ближних своих, служить им бескорыстно, то есть не стремясь не только к какому-то материальному вознаграждению со стороны облагодетельствованного ближнего, но и вообще к какой бы то ни было награде, руководствуясь исключительно чувством долга, что очень напоминает этику Канта, неоднократно упоминаемого Радхакришнаном в главе об Упанишадах. Впрочем, сходство с этикой Канта здесь скорее внешнее, ибо моральная философия Упанишад определяется совсем другими принципами: для спасения из сансары индивид должен избавиться от накопленной им в предшествующих существованиях кармы – плодов его дел, как добрых, так и злых. Обычный человек, претерпевая действие созревшей кармы прошлых деяний, настоящими деяниями одновременно создает новую карму, которая, впоследствии созрев и воздействуя на индивида, помешает ему за плотной завесой аффектов, мыслей, желаний — всего того, из чего состоит эмпирическая личность – прозреть Атман, и человек из-за этого продолжает вращаться в колесе сансары, полном страданий; страданий же оно полно, ибо в сансаре индивид является лишь объектом воздействия со стороны безличного закона кармы, отдаляясь в силу этого, как было показано выше, от собственной природы.

Выход один – не создавать карму. «Бхагавадгита» (а следом за ней и Радхакришнан) предлагает для этого действовать, не стремясь к плодам своего труда, не будучи заинтересованным в результатах действия, так как карма создается не самим действием, а аффектом и волитивным импульсом, его сопровождающим. Если же деятель будет относиться к тому, что он делает, отстраненно, не вовлекаясь в действие эмоционально и волитивно, то новая карма не создается, и человеку остается лишь претерпеть действие своих прошлых деяний, из которых, как из семян, по закону кармы выросли их плоды, а когда действие этих плодов исчерпает себя, человек обретет спасение — покинет мир сансары.

Другой же аспект этики Упанишад – аспект внутренний, глубинный, тот, что определяет направленную вовне деятельность индивида — можно назвать эвдемонистическим. Сам Радхакришнан пишет об этом так: «Мы имеем различные виды наслаждений, отвечающие различному уровню нашего существования, жизненные наслаждения, чувственные, духовные и интеллектуальные, однако самое высокое — это ананда», то есть это то состояние блаженства, в которое изначально погружен Брахман в силу своей неизменности и неподверженности каким-либо страданиям. Также ānanda — это и состояние свободы от собственной смертности: когда человек, следуя учению Упанишад, осознает, что его смертность на самом деле иллюзорна, что в действительности его маленькое «я» тождественно великому Брахману, который по определению бесконечен, тогда он достигает состояния ананды. Ананда — это активное, постоянно присутствующее в сознании, пронизывающее собой все существо человека понимание: «Aham brahmāsmi». Конечный и смертный индивид не просто отождествляет себя с бесконечным и вечным Брахманом — он реально становится им. В этом состоянии этика исчерпывает себя, Она более не нужна, ибо она учит, как должно вести себя с другими, вообще взаимодействовать с окружающей средой, а для брахмана никакой окружающей среды нет, ибо есть лишь он и ничего более. Раскрыв истинную природу своего Атмана, «человек не является больше индивидом, который делает все, что угодно. Его воля — воля бога, его жизнь — жизнь бога».

Видно, таким образом, что интерпретация философской мысли Упанишад Радхакришнаном была по преимуществу идеалистической. Он полагал, что в этом собрании текстов выражена идея об идеальном Брахмане как об основе мироздания, хотя в Упанишадах можно найти достаточно различные точки зрения на проблему конечных основ бытия. Так, например, учение Уддалаки Аруни из «Чхандогья-упанишады», по всей видимости, является материалистическим. Уддалака нигде не говорит о тождестве Атмана и Брахмана, а его фразу «tat tvam asi» (санскр. «ты есть Тот [то есть Брахман]») следует, возможно, понимать как учение о единстве человека с природой. Начало мироздания он видит в Сущем, а его эволюцию трактует материалистически. Можно назвать и другие примеры этого. Такой метод исследования, свойственный, как мы увидим, не только Радхакришнану, «имел следствием то, что некоторые особенности содержания текстов не учитывались и общая реконструкция зафиксированного в них учения часто оказывалась односторонней. Многие культы и связанные с этим пластом некоторые рационалистические представления выпадали из поля зрения большинства исследователей. Все подобные материалы оценивались ими как второстепенные и противоречащие основной идее текстов», хотя, учитывая их разнородность, трудно говорить о какой-то «основной идее», выраженной в Упанишадах.

Философия Упанишад, таким образом, оказывается в концепции Радхакришнана инспирированной религией, покоящейся на религиозной основе. Такая позиция становится ясна в рамках общего контекста философии этого мыслителя, немаловажную часть которой составляет учение о «вечной религии», которое основано «на представлении о том, что религия — один из определяющих факторов жизнедеятельности человека, что каждый индивидуум в отдельности и человечество в целом нуждается в вере, в религиозном служении».

Акцентированная религиозность мировоззрения Радхакришнана, однако, не является догматичной и косной. В сущности, он признает полезным и религиозно ценным даже атеизм, ибо атеистическое мировоззрение направлено, по его мнению, не против религии как таковой, а против сопровождающих ее суеверий, предрассудков и фанатизма. К сожалению, в современном мире эти элементы религиозности, онтологически второстепенные, превалируют, делая религии нашего времени бесчеловечными и инертными и способствуя тем самым росту атеизма.

Поэтому и идея религиозной по преимуществу интенции Упанишад главенствует в историко-философской концепции Радхакришнана (в той ее части, которая относится к начальному периоду истории индийской мысли). В сущности, эта идея является в значительной мере результатом «опрокидывания политики в прошлое»: нельзя забывать, что Радхакришнан создавал свою философию в условиях колониального режима, а это особенно остро ставило перед ним вопрос о принципиальной самобытности индийской культуры. Заметим, что этот факт существенно сближает его с русскими философами XIX века, для которых вопрос об отличиях русской культуры от западноевропейской был исключительно важен — настолько, что они даже разделились на «западников» и «славянофилов». Одним из возможных решений этого вопроса было учение Н. Я. Данилевского, выделивший ряд «основ», на одной или нескольких из которых базируется любая цивилизация.

Если интерпретировать философию Радхакришнана в этих понятиях, то можно сказать, что основой индийской цивилизации он видел религию, тогда как основой западной — экономику. Именно к такой мысли подвела его рефлексия над вопросом о самобытности своей культуры — вопросом, который является общим для философского дискурса всех развивающихся стран.

По сути дела, Радхакришнан выступает здесь не только и даже не столько как философ, сколько как индиец: ему важно определить в первую очередь место Индии в мировой истории, и именно ради этой цели он приступает к изучению индийской философии, видя в философии квинтэссенцию любой цивилизации и поэтому пытаясь здесь найти ее основания.

Такая его позиция хорошо видна в интерпретации им учения Упанишад, ибо этот корпус текстов является одним из первых образцов философского дискурса в Индии. Можно сказать, что он поневоле вынужден игнорировать возможные интерпретации их содержания в нерелигиозном духе, так как в этом случае будет утеряна сама специфика философских спекуляций индийской культуры, и диалог с западной цивилизацией станет невозможен или, по крайней мере, значительно затруднен. Диалог же этот в наше время жизненно необходим по той причине, что нарастающий процесс глобализации приводит к размыканию цивилизационных границ и утрате самоидентичности теми культурами, которые окажутся неспособными в рамках диалога наиболее точно определить свою сущность и тем самым установить основу дальнейшего прогресса.

Прогресс в области культуры можно рассматривать как процесс генерирования в пределах данной цивилизации новых сообщений, то есть нарастание информационной нагруженности цивилизации. Как известно, «минимальной работающей семиотической структурой является не один искусственно изолированный язык или текст на таком языке, а параллельная пара взаимно-непереводимых, но, однако, связанных блоком перевода языков. Такой механизм является минимальной ячейкой генерирования новых сообщений. Он же — минимальная единица такого семиотического объекта, как культура». Поэтому задача прогресса цивилизации и ее приспособления к постоянно меняющимся историческим условиям прямо требует осуществления интерцивилизационного диалога как необходимого условия генерирования новой информации.

 

§2. Ритуалистическая интерпретация философии Упанишад.

При изучении воззрений Дасгупты на учение Упанишад вырисовывается иная картина. Во-первых, очевидно, что если Радхакришнан подходит к изучению Упанишад a priori — с позиций адвайта-веданты, то Дасгупта в этом отношении более осторожен и исследует Упанишады, стараясь избежать представления их учения как учения Бадараяны или Шанкары, хотя совершенно избежать видения их через адвайту ему не удается. Согласно воззрениям Дасгупты, начинающего исследование Упанишад, так же, как и Радхакришнан, с Брахмана, мыслители Древней Индии шли к идее Брахмана в поисках единой, универсальной реальности, обусловливающей собой все бытие мира в его многообразии. Однако мыслители ведической эпохи могли представить себе творца Вселенной, как и всех других, низших богов, только в телесной, видимой конкретной форме. Именно так они поначалу и пытались представить Брахмана (однако доказательств этому — ссылок на тексты — Дасгупта не приводит, предлагая читателю, по всей видимости, принимать этот тезис на веру), но любая форма, в которой они пытались его вообразить, оказывалась не вполне адекватной тому содержанию, которое вкладывалось ими в понятие вечного или, скорее, предвечного Брахмана, поэтому для создателей Упанишад оставался лишь один выход — представить Брахмана как непредставимого, как нечто, что никогда не проявляется в опыте.

Здесь обнаруживается первое различие воззрений Радхакришнана и Дасгупты на доктрину Упанишад. Радхакришнан, как мы видели, считает, что Брахман недоступен познанию в сфере обыденного опыта, но посредством интуиции, которая не нуждается в том, чтобы оперировать словами и понятиями, Брахман вполне может быть познан. Интуитивный же опыт, несомненно, является видом опыта вообще, наряду с «обычным» опытом, который все люди имеют относительно среды своего пребывания. Для Дасгупты же никакой вообще опыт относительно Брахмана — ни «обычный», ни даже интуитивный, — не представляется возможным. Можно было бы познать Брахман через состояние глубокого сна, лишенного сновидений, однако в этом состоянии невозможно какое бы то ни было познание, поэтому Брахман непознаваем. Однако непознаваем он не как кантовский абсолютный субъект, непознаваемое условие всякого познания, как говорил о нем Радхакришнан, а как нечто, свободное от всякой двойственности. Состояние Брахмана Дасгупта называет «pure subject-object-less consciousness», чистым безобъектным и бессубъектным сознанием. Здесь прямо сказано, что это состояние, во-первых, сознательно, а во-вторых, не является субъективным. Субъектом Брахман, который, видимо, во многих фрагментах Упанишад следует понимать именно как состояние сознания, может быть лишь тогда, когда в виде Атмана воплощается в теле, в материи и подвергается воздействию со стороны других тел; в развоплощенном же состоянии никакому внешнему воздействию он уже не подвержен.

Брахман не только непознаваем, но и сам, не будучи воплощенным, не познает, ибо познание всегда требует разделения на субъект и объект, то есть предполагает двойственность, Брахман же двойственным по своей природе не является. Кроме того, Дасгупта описывает Брахман как не обладающий свойством блаженства, но как блаженство само по себе, в отличие от Радхакришнана, который считает блаженство (ānanda) атрибутом Брахмана.

Во-вторых, Дасгупта, в отличие от Радхакришнана, акцентирует внимание на том, что «Атман есть не только в человеке, но во всех объектах Вселенной — в солнце, в луне, во всем мире». Таким образом подчеркивается тот факт, что все в мире одушевлено. Дасгупта подходит здесь к проблеме тождества Атмана и Брахмана с иной, чем Радхакришнан, стороны — он идет от Атмана, утверждая, что все одушевлено, более того, во всем сущем, а не только лишь в человеке, имеется самость, личностное начало; не только человек может являться личностью, но также и солнце, и луна, и мир, хотя в любом случае такая личность, отделенная и отличная от всего иного, иллюзорна. Впрочем, надо отметить, что Дасгупта отнюдь не подчеркивает иллюзорность отдельных личностей, только молчаливо признавая это.

В целом в Упанишадах можно, по его мнению, найти три различных истолкования идеи Брахмана. В первом случает Атман и Брахман понимаются как единственная реальность, помимо которой ничто реально не существует. Во втором случае Атман и Брахман пантеистически отождествляются со Вселенной как таковой. И, наконец, в третьем случае Брахман рассматривается как бог, причем бог личностный, который правит миром, как царь. Это последнее толкование предполагает, что материальный мир не менее реален, чем Брахман, отличен от него и имеет свою собственную природу, нетождественную природе Брахмана, тогда как первое толкование вообще отрицает какую бы то ни было реальность мира, считая его «плодом майи». А второе предполагает, что мир реален, но он так же реален, как Брахман/Атман, и имеет общую с ним сущность. Такие различные толкования отношений Брахмана/Атмана и мира, вычленяемые Дасгуптой из текста Упанишад, объясняются, по всей видимости, тем, что их авторы, обращались к идее Брахмана с разными целями: в одних случаях эти цели были чисто религиозными или, точнее, культовыми, когда требовалось ради достижения каких-то благ почтить высшего из богов, — в этом случае к Брахману обращались как к богу — правителю Вселенной; в других случаях ум древнего индийца был направлен на поиск высшей истины, стремясь найти то общее, что объединяет все вещи и явления мира, и тогда мир начинал видеться тождественным Брахману или вовсе иллюзорным. Сам Дасгупта, рассматривая мировоззрение Упанишад, не раз отмечает, что в Упанишадах нет никакой систематически изложенной и разработанной философской доктрины; то, что в них есть, — это всего лишь слабо связанные между собой философские спекуляции разных мыслителей, живших в разные эпохи и в разных условиях.

С идеей Брахмана тесно связано понятие о мокше (освобождении), ибо мокша есть достижение состояния Брахмана, которое описывается Дасгуптой, однако, несколько противоречиво: с одной стороны, описать это состояние в принципе невозможно, ибо никакие понятия человеческого (стало быть, ограниченного) разума не могут быть применены к нему из-за своей неадекватности такому сверхприродному состоянию, но, с другой стороны, Дасгупта прямо говорит об этом состоянии: «Это состояние абсолютной беспредельности чистого сознания, чистого бытия и чистого блаженства». Впрочем, противоречие это объясняется так же, как и разноречивость толкования понятия Брахмана: текст Упанишад отнюдь не однороден, и если одни мыслители сосредоточивали свое внимание на онтологических характеристиках Брахмана и приходили к выводу, что средства человеческого языка, разрабатывавшиеся в условиях нашего обыденного – изменчивого и дискретного – мира, непригодны для его описания, то другие авторы были больше заинтересованы в том, чтобы описать Брахман как психологическое состояние, и в этом случае он описывался, конечно, именно как чистое знание, бытие и блаженство. (Надо заметить, что, отмечая эти психологические характеристики Брахмана как состояние спасения, Дасгупта, подобно Радхакришнану, следует традиции веданты, в которой, как отмечалось выше, абсолютная реальность считалась наделенной тремя свойствами – sat, cit, ānanda – бытие, сознание, блаженство).

Идея Брахмана в Упанишадах, по мнению Дасгупты, отнюдь не обязательно является идеей некоей высшей личности: Брахман личностен лишь тогда, когда он понимается как правитель Вселенной, в остальных же случаях он, будучи основой мира или тождественным с миром, безличен, то есть лишен самости. Это также имеет отношение к проблеме спасения, которое достигается только после преодоления индивидом своей обособленности, а тогда индивид перестает быть личностью.

Особо отмечает Дасгупта сам тот факт, что предмет философского интереса в Упанишадах совсем иной, нежели в Ведах: если эти последние заинтересованы в первую очередь в рассмотрении способов взаимодействия с внешним миром и получения каких-то материальных результатов (богатство, здоровье, потомство и т. п.), то авторам Упанишад много более интересна проблема человека (или, шире, личности) как такового, хотя нельзя не отметить свойственного уже поздневедической эпохе интереса к проблеме основ мироздания, которые понимаются «нигилистически»: «Поистине не-сущим было вначале все это», «поистине вначале это как бы не было ни не-сущим, ни сущим. Вначале это поистине как бы было и как бы не было. Это было лишь мыслью», – гласит «Шатапатха-брахмана».

Этим объясняется их глубокий психологизм в понимании сущности Атмана/Брахмана, этим же объясняется и выраженность теистического мировосприятия в Упанишадах. «Центральный вопрос в упанишадах – природа человеческого “я” и отношение ее к космической целостности бытия. Представление о последней восходит еще к “Ригведе”, где образы отдельных божеств провозглашались лишь модификациями некоторой единой и безличной сущности, лежащей в основе бытия как богов, так и людей; предопределенная последовательность событий – рита – выступает в них как абстрактная космическая сила, подчиняющая себе и богов. Упанишады развивают эту идею. Принципиально новым является здесь перемещение центра внимания от божественных и космических сил к жизни отдельной человеческой личности, наблюдения над которой оказываются отправным пунктом всех последующих рассуждений».

Как ни парадоксально, третирование самости как препятствия к спасению привело к тому, что значительное внимание стало уделяться различным способам пестования личности, йогической тренировке сознания. Разум, эмоции, воля тренировались, развивались и исследовались ради того, чтобы именно разум занял доминирующее положение в психологической структуре индивида. Даже богопочитание претерпело глубокую эволюцию: место реальных ритуалов и жертвоприношений заняли размышления о них. Вместо того, чтобы разводить жертвенный огонь и убивать жертвенное животное, человек все необходимые действия проигрывал в своем воображении, и, в конце концов, такое «жертвоприношение» стало даже более предпочтительным, чем жертвоприношение реальное.

Видно, что Дасгупта интерпретирует философское учение Упанишад совершенно иным образом — исходя не из современной исторической ситуации, а из самого содержания этих текстов. Такая позиция имеет как свои преимущества (в первую очередь более точная интерпретация философии Упанишад, дающая более достоверную картину идеологической ситуации в древней Индии), так и свои недостатки (прежде всего это проблема связывания философского дискурса древности с современным положением в индийской философии и неясность вопроса о смысле самогó такого исследования, без ответа на который оно кажется «наукой ради науки»).

Прежде всего следует обратить внимание на понимание Дасгуптой проблемы Брахмана, разрешая которую, философ стоит на четко агностических позициях. Это естественно, ибо Дасгупта, в сущности, как философ гораздо ближе к адвайта-веданте, чем даже Радхакришнан, которого мы назвали бы типичным представителем неоведантизма. В самом деле, согласно учению Шанкары, Брахман является абсолютным субъектом, так как, кроме него, ничего реально нет — все сущее иллюзорно и есть эманация Брахмана. По этой причине он не может быть объектом, ибо быть объектом значит быть несамостоятельным и подвергаться воздействию извне, но так как никакого «извне» для Брахмана нет и, кроме того, его неотъемлемым атрибутом является ānanda (блаженство), несовместимое ни с какой объективностью, то и никакое познание Брахмана невозможно не только онтологически, но и логически.

Тезис о всеобщей одушевленности бытия тесно связан с идеей об универсальности Брахмана: если ничего, кроме Брахмана, нет, то все, что мы можем наблюдать, не исключая нас самих, есть Брахман, а он, как известно, обладает, помимо блаженства, еще одним атрибутом — cit (сознанием).

В этом же ключе интерпретируется и видение Дасгуптой самого Брахмана как безличного: поскольку он безграничен и никогда не выступает как объект (в том числе и для самого себя), он не может быть личностью. Человек персонифицирует его для своих собственных целей, поклоняясь ему как личностному богу — Ишваре, что, однако, никоим образом не затрагивает саму природу Брахмана, остающегося абстрактным и безличным.

Понимание Дасгуптой феномена индийской религиозной психотехники вытекает из его осмысления проблемы Брахмана: человек должен отречься от своей личности, от всех своих личностных особенностей, чтобы осуществить религиозный идеал. Естественно, что такое обезличивание предполагает и отречение от любой социальной активности, уход в санньясу. Все это очень четко отличается от активистского учения Радхакришнана, полагавшего, что человек — не просто тварь божья, но сотрудник бога на земле, и в его задачу входит по мере своих сил приближать момент слияния с Брахманом, но не только для себя лично, а и для всех людей, для общества в целом; само же слияние с Брахманом понимается им не столько философски, сколько религиозно-эмоционально, в кришнаитском духе — как вечное пребывание в дарующем блаженство общении с божеством и, естественно, без деперсонализации.

В противоположность ему, Дасгупта среди всех культурно-психологических практик в качестве наиболее важной выделяет автокоммуникацию. Мир для него имеет мало смысла, поэтому и познавать его, и покорять его — занятие бесплодное и неблагодарное. Нам думается, эскапизм Дасгупты, как и активизм Радхакришнана, можно интерпретировать еще и с психологической точки зрения — как защитные реакции: Радхакришнан нападает, пытаясь справиться с угрозой его культуре, Дасгупта же предпочитает уход от стрессовой ситуации. Он реализует своеобразное «остранение», только не в личностном масштабе, а в цивилизационном. В лице Дасгупты в индийской культуре происходит отчуждение от всего внешнего, неиндийского, неиндуистского, причем она идет здесь сразу по двум путям: «Отчуждение как средство сделать эмоционально незначимым травмирующее отношение может быть направлено как на среду, так и на “Я”. В первом случае (дереализация) чуждым, ненастоящим представляется внешний мир. […] Во втором случае (деперсонализация) имеет место самоотчуждение: собственное “Я” выглядит странным и чуждым, утрачивается ощущение реальности собственного тела, которое воспринимается просто как внешний объект, теряет смысл любая деятельность».

Естественно, здесь мы до крайности заостряем проблему, однако делаем это намеренно, чтобы подчеркнуть некоторые особенности мировосприятия и самовосприятия индийской культуры, реализуемые ею в лице Дасгупты. Упанишады крайне неоднородны в содержательном отношении, в них можно найти идеи и учения самого разного рода, однако то, что Дасгупта выделяет в них именно учение о безличном Брахмане и о деперсонализации человека как религиозном идеале, в сопоставлении этого с учением Шанкары, позволяет поставить вопрос о психологической специфике индийского философского дискурса (хотя бы некоторых его течений) и, главное, о причинах возникновения именно таких специфических черт.

 

§3. Ритуалистический генезис идеологии Упанишад и этнорелигиозные конфликты ведической эпохи.

Итак, что же можно сказать в целом об интерпретации Радхакришнаном и Дасгуптой философского содержания Упанишад? Очевидно сходство этих двух мыслителей: оба они подходят к изучаемому предмету с идеалистических позиций, среди всех тем Упанишад выделяя прежде всего концепцию Брахмана/Атмана. Также оба они полагают, что эта концепция явилась естественным продолжением первоначальных монотеистических тенденций в Ведах. Однако на этом сходство заканчивается.

Дасгупта пытается понять Упанишады, исходя из реалий того мира и того времени, в которых они создавались, хотя принимает во внимание реалии прежде всего духовные. Важна в связи с этим его попытка связать процесс философствования авторов Упанишад с ритуалистикой того времени. Ритуалы были сложны, дороги, поэтому много проще было совершить жертвоприношение мысленно, а практика «мысленных ритуалов» позволяла тому, кто их совершает, перейти и к размышлению о том, кто он такой — тот, кто совершает ритуал. Душа он, тело или еще что-то иное? Какова его природа? Если бы жертвоприношения по-прежнему совершались реально, такой вопрос просто ни у кого не возник бы, но с интериоризацией ритуальной деятельности во весь рост встал вопрос о том, кто же именно совершает ритуал, каковы его атрибуты, в каком виде придет к нему воздаяние за совершенное жертвоприношение. Исследование индийскими мыслителями тех времен процесса «мысленного ритуала», по мнению Дасгупты (выраженному, в частности, в работе «Indian idealism»), привело их к выделению в единой психофизической целостности под названием «человек» особой группы феноменов, имеющих преимущественно психический характер, которая и была названа Атманом. Его назвали жертвователем и получателем плодов жертвоприношения. А так как Вселенная в целом мыслилась тогда как результат жертвоприношения, то закономерно возникла и идея о том великом существе, которое этот ритуал совершило. Оно было названо Брахманом и с развитием практики «мысленных ритуалов» превратилось в число духовную сущность, не смешанную ни с чем материальным. Сам же процесс «мысленного ритуала» одинаков независимо от того, кто его совершает; достаточно того, что ритуал совершается точно по правилам. В силу этого различие между человеком-жертвователем и Брахманом-жертвователем стало несущественным, что и позволило мыслителям эпохи Упанишад отождествить Атман с Брахманом.

Радхакришнан же смотрит на эту проблематику с совсем иной точки зрения. Во-первых, вся индийская философия — и, в частности, философия Упанишад — глубоко спиритуалистична. Монистический идеализм является сущностью индийской философии, и не только в Упанишадах, но и в самых древних гимнах Ригведы, по его мнению, выражено стремление обрести единство с богом. Однако, если Ригведу породил свежий и чистый, еще ничем не загрязненный дух спиритуализма, то позднее этот дух был утрачен и заменился бесплодным ритуализмом. «В целом это была фарисейская эпоха, когда люди были озабочены больше совершением своих жертвоприношений, чем совершенствованием своих душ». Из этого вытекает и второй аспект точки зрения Радхакришнана — проблема ритуала. Ритуал в эпоху начала создания Упанишад безраздельно доминировал в духовной жизни индийцев, совершение его стало считаться достаточным для исполнения религиозного долга. Сложилась жесткая кастовая система, и переход из касты в касту в зависимости от способностей и желания человека стал невозможен. «”Брахман” в Ригведе означает гимн или молитву, обращенные к богу. Из субъективной силы, помогавшей пророку сложить молитву, в брахманах он превратился в объект, которому молятся». Налицо отпадение человека от первоначального единства с богом. Именно для того, чтобы вернуть утраченное единство с божеством, и возникло учение о Брахмане/Атмане, изложенное в Упанишадах.

Роль ритуала, то есть внешнего жертвоприношения, снизилась или, точнее, была снижена ради того, чтобы показать человеку ту высшую, чисто духовную цель, для достижения которой следует прилагать усилия. В сущности, именно ритуалистика, по мнению Радхакришнана, когда ее роль в обществе стала гипертрофированной, спровоцировала тот «идеологический взрыв», который привел к формированию идеалистической доктрины Упанишад. Однако много интереснее то, о чем Радхакришнан умалчивает. Он сам в главе «Переход к Упанишадам» отмечает факт возникновения системы каст, но не делает, как следовало бы ожидать, выводов о социальной базе философии Упанишад, о возникновении их идеологии как результата, прежде всего, социального протеста против окостенения общественной системы, хотя именно эти выводы напрашиваются сами собой из текста «Индийской философии».

Отметим, что в интерпретации роли ритуала в период, предшествовавший созданию Упанишад, с мнением Радхакришнана перекликается и утверждение советского индолога А. Я. Сыркина: «При достаточно длительном повторении данной процедуры (имеется в виду магический обряд. – С. Б.) в коллективе она, как нам представляется, постепенно утрачивает свою магическую окраску: все меньше осознается цель, вызвавшая к жизни данный обряд, происходит нечто вроде стирания семантики ритуала, ослабевает его эмоциональная насыщенность. Ритуал “демагизируется”, становится все более автоматичным, из средства он превращается в самоцель, т. е. перестает соответствовать своей первоначальной функции (ср. слова Начикетаса в Кат. I.1.3). На этом этапе, естественно, возникает потребность возвратить ритуалу его значимость и эмоциональность, “ремагизировать” его. Одним из средств этого, думается, может явиться усиление интроверсии в ритуале, создание символических толкований, заменяющих практические разъяснения, введение в ритуальную процедуру должного почитания (упасана), медитации, т. е. определенного внутреннего состояния».

Для Радхакришнана само появление магической ритуалистики в религии индоариев явилось результатом влияния на них автохтонного населения Индостана, стоявшего, по мнению индийского мыслителя, значительно ниже пришельцев по уровню духовного развития, и вызвано было необходимостью взаимодействовать с аборигенами не только во время сражений, но и в повседневной жизни. До того религия ариев была лишена элемента магии и состояла в чистейшем богопочитании. «Люди общались с богами без каких-либо посредников. Боги рассматривались как друзья поклоняющихся им… Существовала весьма тесная личная связь между людьми и богами. Религия, по-видимому, властвовала над всей жизнью. Зависимость от бога была полной». Естественно, в таких условиях не было необходимости в каких бы то ни было магических ритуалах — боги сами давали людям все, что нужно. Не было нужды покорять природу, а богопочитание имело целью лишь возблагодарить богов на ниспосланные блага.

Автохтонное же население Индостана, создавшее культуру Хараппы и Мохенджо-Даро, было, по мнению Радхакришнана, совершенно иным — грубые и дикие, эти люди поклонялись духам природы, всегда готовым навредить, и пытались умилостивить их и склонить на свою сторону. Дух этих племен был целиком погружен в грубую материю и не ведал никаких благ, кроме тех, что относятся к телу.

Арии не могли избежать их влияния ввиду своей малочисленности и могли только попытаться ассимилировать их, подняв до своего уровня, а это привело к мощному вторжению автохтонных религиозных представлений в до того чистую и светлую религию Ригведы. Злую шутку сыграл с индоариями свойственный им (якобы) дух религиозной терпимости. «Индиец отказался отвергнуть низшие религии и искоренить их. Не обладая гордостью фанатика, он не считал, что его религия — единственно истинная. Если бог удовлетворяет человеческий ум присущим ему образом — это тоже разновидность истины. Никто не может обладать всей истиной». Однако «когда арийская и неарийская религии встретились – одна очищенная, другая вульгарная, одна добрая, а другая низменная, – дурная стала стремиться вытеснить добрую». В итоге в поздневедийский период в арийском обществе сложилась идеология, выраженная в Атхарваведе, — идеология мрачная, уродливая и суеверная, в которой магия вышла на первое место, затмив собой религию; для описания этих ее свойств Радхакришнан не жалеет красок.

«Мифология в АВ (Атхарваведе. – С. Б.) занимает подчиненное положение по сравнению с магией. Как неоднократно отмечалось исследователями, для заклинателя, произносящего заговор, важны не боги сами по себе, а своя способность использовать их в интересах магии, извлечь из них выгоду с помощью магической техники, например назвав имена богов». Именно такое отношение к богам и является, по мнению Радхакришнана, главным признаком упадка религиозной традиции ариев, примером которого служат тексты Атхарваведы.

В свете всего вышеизложенного становится ясно, какие стремления привели ум индоариев к созданию Упанишад. Упанишады были плодом своего рода защитной реакции «духовного организма» ариев против вторжения инородной идеологии. Биологический организм при попадании в ткани инородного тела или при обнаружении раковой клетки мобилизует иммунную систему, которая с большим или меньшим успехом нейтрализует «чужака». Подобный же процесс происходил в поздневедийскую эпоху и в Индии: необходимость обезвредить идеологию аборигенов Индостана, исподволь разрушавшую индоарийскую идеологию, привела к активным попыткам не только социально-экономической, но и духовной ассимиляции аборигенов по принципу: «Коль скоро приходится принять магию, лучший выход из положения — очистить ее».

Словом, индийцы создали Упанишады потому, что тосковали по чистоте веры предков. Для ассимиляции и «обезвреживания» магических ритуалов аборигенов Индостана была изменена и мотивация обрядовой деятельности — из деятельности для получения материальных благ она стала деятельностью по достижению религиозного спасения, то есть обретения единства ограниченного человеческого духа с бесконечным брахманом. Можно предположить (хотя сам Радхакришнан прямо этого не говорит), что и само понятие Брахмана оформилось в значительной степени благодаря аборигенным магическим культам, ибо необходимость борьбы с ними потребовала от ариев более четкой формулировки собственного религиозного и мировоззренческого идеала.

Кроме того, учение Упанишад, помимо идеологических корней, имело еще и корни социальные. К временам Атхарваведы относится складывание варновой системы, которая становилась со временем все более жесткой. Шудра, каким бы талантливым он ни был, не имел шансов преуспеть в обществе и был обречен оставаться в его низах; и наоборот, брахман всегда находился в привилегированном положении, каким бы невежественным он ни был, хоть и предупреждала «Манава-дхармашастра», что «брахман, не обученный священному писанию, уничтожается, как сухая трава, огнем». Естественно, это положение дел казалось несправедливым и порождало напряжение в обществе. Пытаясь сохранить свою этническую чистоту и ограничивая для этого браки с аборигенами, индоарии сами создали проблему социального напряжения, сделав прежде гибкие социальные страты, принадлежность к которым определялась прежде всего личными способностями и склонностями данного человека, жесткими кастами.

Не исключено, что понятия Брахмана и Атмана существовали у ариев еще до их вторжения на Индостан, хотя установить это точно вряд ли возможно, так как мы не располагаем практически никакими данными о мировоззрении предков индоиранцев — представителей андроновской археологической культуры. Не исключено также, что в те времена они имели иное смысловое наполнение, чем то, которое дано было им в Упанишадах (сам Радхакришнан ничего об этом не говорит). Но несомненно, что одной из главных черт (если не самой главной) Атмана/Брахмана в Упанишадах стало его присутствие во всех без исключения людях, независимо от касты. Перед Брахманом все были равны, он уравнял в положении брахмана и шудру, и даже неприкасаемых; в Упанишадах есть множество эпизодов, когда кшатрий дает наставления брахманам, располагающимся на социальной лестнице выше его, и больше того, брахманы сами просят его о наставлениях. Еще более показателен пример из «Чхандогья-упанишады» (IV, 4), где Сатьякама Джабала приходит к ученому брахману, желая учиться у него, и честно рассказывает о своем весьма темном происхождении (его мать – служанка, а кто был отец, вообще неизвестно), а брахман, выслушав его искренний ответ, говорит: «Не брахман не мог бы так объяснить», и посвящает его.

Таким именно способом — упорным акцентированием внимания читателя на единстве человеческой природы и относительности кастовых различий — снимали Упанишады социальное напряжение. «Вся философия упанишад имеет тенденцию к смягчению разделений и к подрыву классовой ненависти и антипатии», — пишет Радхакришнан.

Дасгупта же акцентирует внимание на другой стороне проблемы. Вопроса о снятии социального напряжения для него не существует. Дасгупта обращал мало внимания на проблему взаимодействия индоариев и аборигенного населения Индии, которая была так важна для Радхакришнана. Брахман для него — следствие развития общей монистической тенденции, заложенной в Ригведе, для которой были свойственны разные воззрения на богов. В ней заложены зародыши и монотеизма, и политеизма, однако развитие получила именно монотеистическая тенденция. Своеобразие ведической религиозности, отмечает Дасгупта, состояло в том, что любой бог наделялся всеми возвышенными эпитетами, если к нему были обращены молитвы и от него зависело благо молящегося, и отступал в тень, лишаясь своих пышных титулов, если ритуал совершался для иного бога. Неудивительно, что в конечном итоге для брахманов встал вопрос о том, что же объединяет все это множество богов с весьма неопределенными и недифференцированными (в отличие, например, от богов античного пантеона) функциями. Таким образом, понятие Брахмана обязано своим существованием исключительно пытливости ума ведических ариев, стремившихся понять, что стоит за богами, людьми, неодушевленными предметами и делает их такими, каковы они на деле. С ритуалистикой же понятие Брахмана не связано.

Впрочем, здесь Дасгупта противоречит сам себе. В главе, посвященной Брахме, он пишет: «Концепция Брахмана… вряд ли возникла в Ригведе из построений жреческого ума». А сразу же вслед за этим перечисляет значения слова «Брахман», как они даны у Саяны: «а) пища, приношения пищей; б) песнь исполнителя гимнов Самаведы; в) магическая формула или текст; г) правильно исполняемая церемония; д) религиозное песнопение, сопровождаемое жертвоприношением; е) рецитация, исполняемая хотаром; ж) великое». Даже беглого взгляда на этот список достаточно, чтобы увидеть, что из семи его пунктов шесть имеют явное ритуалистическое значение, понимание же Брахмана как творца мира появляется позднее и в связи именно с вышеперечисленными его значениями. Кроме того, не следует забывать, что даже творение мира в индийской космогонии происходит посредством жертвоприношения.

Но в любом случае начала индийской философии, ее базовые принципы никак не связаны для Дасгупты с влиянием неарийского элемента на индоариев. Магия, которую Радхакришнан считает заимствованием у аборигенов Индостана, свойственна, согласно Дасгупте, самому мышлению ведийских ариев. Он особо отмечает тот факт, что ритуальной практике обязана своим существованием идея кармы, роль которой в индийской философии невозможно преувеличить.

Таким образом, можно, следуя за текстом «Истории индийской философии», выстроить схему (или, скорее, предварительный набросок схемы) развития индийской мысли в первые века ее существования. Изначально существует магия, роль которой — обеспечить человеку, совершающему ритуал, благосклонность богов и их помощь. Сам ритуал и его элементы носят название brahman. Затем обряды постепенно становятся самоценными, обращенность к богам становится малозначащим их аспектом, и на передний план выходит Брахман — «принцип ритуала», если охарактеризовать его в двух словах. Иначе говоря, природа Брахмана оказывается все-таки обрядовой, а не теоретической; Брахман является, конечно, творцом мира, но не личностью (личностность ему придается позднее), а лишь неким принципом, безличной силой, которая побуждает богов и людей действовать.

Согласно Дасгупте, никакой «борьбы с магией», о которой говорил Радхакришнан, для индийцев никогда не было. Сама идея Брахмана — плод эволюции магического мышления, свойственного Ригведе и другим Ведам. Очевидно глубокое ее родство и с понятием о карме: если Брахман — ритуал, то он неизбежно будет иметь свои следствия — карму. Именно поэтому Брахман, понимаемый как личность, может считаться творцом; мир — плод его кармы.

Первое, что нельзя здесь обойти молчанием: своеобразное, подчеркнуто национальное и даже, может быть, националистическое толкование Радхакришнаном событий ранней истории индоариев — и глубокое безразличие Дасгупты к проблеме межнациональных отношений в этот период. В самом деле, у Радхакришнана древние арии — не просто некая этническая группа со своим языком, материальной культурой, социальной структурой и прочими необходимыми для всякого этноса свойствами. Это уже настоящая, полноценная нация — коллектив людей с развитым национальным самосознанием, отдающих себе отчет в том, что «мы — народ ārya, а они — народ dāsa».

Таким образом, Радхакришнан исходит из предположения, что нации уже существовали в XV – X вв. до н. э., когда арии проникали на Индостан, то есть уже тогда человек не только психологически выделял себя из коллектива или общины, но и мог сознательно и намеренно противопоставить себя ей, а то, что он не делал этого и оставался, скажем, ārya, было результатом сознательно принятого им как самостоятельным во всех отношениях (экономическом, политическом, духовном и т. п.) индивидом решения. Точно таким же образом арии могли принять (сознательно!) решение ассимилировать dāsa, чтобы поднять их до своего мировоззренческого уровня.

Еще одним важным постулатом этой концепции является имплицитно присутствующая у Радхакришнана идея о неизменности психологического и, шире, культурного облика этноса. Этнос для него — раз и навсегда заданная сущность, не подверженная никакой эволюции.

Видно, что в этой теории Радхакришнана хорошо прослеживается влияние европейского романтизма на индийскую философию. Обычный взгляд романтиков на историю предполагал видение ее как арены взаимодействия своего рода коллективных личностей, так как каждый этнос предполагался наделенным своим собственным, неповторимым психологическим обликом и совершенно определенной ролью в мировой истории. По этой причине и рассматривать его можно (хотя бы в принципе) в тех же категориях и теми же способами, которые применяются и при исследовании обычной личности.

Также романтическое влияние прослеживается и в описании Радхакришнаном мировоззренческой ситуации ведической эпохи. Для сознания романтиков были характерны мифы об индийской мудрости и об изначальной слитности индийцев с божественной природой. Эти представления были хорошо усвоены Радхакришнаном и вошли в число базовых постулатов его историко-философской концепции.

Однако как обстояло дело в действительности? Реально выделение из общества индивида как ценного самого по себе, независимо от того, к какому сообществу, касте, конфессии он принадлежит, — явление достаточно позднее. По всей видимости, окончательная суверенизация индивида от коллектива совершилась в Европе в конце XVIII – начале XIX века благодаря упомянутым романтикам. В Индии же, с ее более чем скептическим отношением ко всякой самости и стремлением отречься от нее, чтобы обрести религиозное спасение, этот процесс еще далек от завершения.

Между тем в условиях первобытного общества человеку еще не было знакомо понятие «человек»: «Человек для него — только соплеменник (типичные оппозиции племенного сознания: люди — нелюди, живые — неживые люди, настоящие люди — немые, безъязыкие, варвары и т. д.). […] На ранних стадиях социального развития «Я» не имеет самодовлеющего значения и ценности, потому что индивид интегрирован в общине не как ее автономный член, а как частица органического целого, немыслимая отдельно от него. […] Насколько тесны, неразрывны связи с соплеменниками и предками, настолько же аморфна структура собственного «Я». Присущая многим древним религиям идея перевоплощения, или переселения душ, подчеркивает относительность каждой данной конкретной персонификации». Само сознание человека тех времен было диффузно: не выделялись четко субъект и объект, материя и идея, единичное и множественное и т. д.

Поэтому dāsa для ариев не были людьми, так что как-то сознательно пытаться их ассимилировать и «воспитывать» ни у кого намерения не возникало; с ними просто боролись.

Думается, однако, что такое видение ранней истории Индии коренится не в фактологических или теоретических основаниях, а в тех целях, которые ставил перед собой Радхакришнан. Он стремился не просто исследовать древность, но и оценить роль древнеиндийской цивилизации, ее вклад в сокровищницу мировой культуры. Той же цели подчинено и его исследование взаимоотношений арийской и автохтонной культур. Вспомним: арийская культура — возвышенная, высоконравственная, личностная, в значительной мере рациональная; автохтонная — магическая, экстатическая, фаталистская, идолопоклонническая, иррациональная. Трудно сказать, был ли знаком Радхакришнан с «Семирамидой» Хомякова или его «Записками о всемирной истории», но сходство поразительное. Аборигены Индостана полностью соответствуют образу типичной «кушитской» цивилизации, тогда как арии воплощают в себе «иранское» начало.

Впрочем, ничего неожиданного в этом сходстве нет. И славянофилы, и неоведантисты жили в весьма близких социально-исторических условиях: в обоих случаях имело место сознание отсталости своей цивилизации от Запада, в обеих цивилизациях осуществлялась «догоняющая» модернизация с целью стать на равных с Европой. Все это провоцировало усиленную и углубленную рефлексию над местом и ролью своей культуры в мировом сообществе и требовало анализа истории своей страны, причем лейтмотивом истории был конфликт между «своей» цивилизацией (по определению «хорошей» и наделенной поэтому благими свойствами — острым нравственным чувством, разумностью и т. п.) и «чужой» — dāsa или Европой (по определению «плохой»). Естественно, что правда — всегда на стороне «хорошей», поэтому именно она и должна победить и тем самым выполнить всемирно-историческую миссию устранения препятствий к своему развитию (в случае с dāsa и ариями) и спасения человечества от деспотизма «плохой» цивилизации (Индия или Россия с одной стороны — и Запад с другой).

Дасгупта же, как видим, не считает магию чем-то невозможным для мировоззрения ведических ариев и, более того, полагает, что само это мировоззрение выросло из ритуальной практики. Однако он существенно психологизирует процесс формирования философских понятий. Как мы видели, философия начинается тогда, когда происходит интериоризация ритуалистической деятельности, ее перенос в сферу воображения. Уже в Ведах, убежден Дасгупта, присутствует некая монистическая тенденция, хотя и очень еще неясная и невнятная, и именно ее развивают впоследствии авторы Упанишад, а через них — и все остальные индийские философы и религиозные деятели. Но развитие этой тенденции стало возможным только с распространением практики «мысленных ритуалов».

Вторым важным условием для развития этой тенденции была присущая (якобы) древним ариям склонность к философским размышлениям. Они не просто жили в своем мире — добывали средства для жизни, боролись с врагами, молились богам, — но и задавались вопросами о том, откуда взялся этот мир, почему в нем все происходит так, как происходит, а не как-то иначе, и т. п. Иными словами, здесь перед нами, известный образ «дикаря-философа», сформированный Э. Тайлором. Для древнего ария, согласно Дасгупте, вопросы непосредственного выживания были в ценностном отношении второстепенными, главным же был вопрос о происхождении и смысле Всего.

Интересно при этом, что dāsa Дасгуптой если и упоминаются, то достаточно редко. Арийская цивилизация для него — цивилизация автокоммуницирующая. «Система человеческих коммуникаций может строиться двумя способами. В одном случае мы имеем дело с некоторой наперед заданной информацией, которая перемещается от одного человека к другому, и константным в пределах всего акта коммуникации кодом. В другом речь идет о возрастании информации, ее трансформации, переформулировке, причем вводятся не новые сообщения, а новые коды, а принимающий и передающий совмещаются в одном лице. В процессе такой автокоммуникации происходит переформирование самой личности, с чем связан весьма широкий круг культурных функций от необходимого человеку в определенных типах культуры ощущения своего отдельного бытия до самоопознания и аутопсихотерапии».

Дасгупта, по всей видимости, выделяет в цивилизации древних ариев именно второй тип коммуникации как ведущий. Иными словами, если для Радхакришнана эволюция индийской цивилизации происходила благодаря обмену информацией с другими культурами и посредством разработки способов кодирования инокультурной информации при помощи старых, относительно неизменных кодов (неизменность которых обеспечивала и обеспечивает относительную стабильность и самотождественность индийской цивилизации), то для Дасгупты стабильность и самотождественность индийской цивилизации — это стабильность ее информационного, содержательного аспекта, в то время как ее формальный, структурный аспект — коды — постоянно изменяется, эволюционирует, но при этом коды никогда не заимствуются извне — они порождаются самой культурой в процессе автокоммуникации, так что и с формальной стороны, и с содержательной цивилизация остается замкнутой системой.

Таким образом, если у Радхакришнана эволюция от Вед к Упанишадам выглядит как активный обмен сообщениями между арийской культурой и внешним миром, впитывание ею новой информации, а потом ее переформулирование в старых, ведических кодировках, то у Дасгупты имеет место процесс разработки новых кодировок, стимулируемый неспособностью старых в применении к одному и тому же, содержательно неизменному материалу обеспечить получение ответов на философские вопросы.

 

§4. Буддийская философия как результат развития ведической идеологии.

Буддизм, как одна из важнейших и влиятельнейших идеологических систем древней Индии оказал исключительно сильное и всестороннее воздействие на индийскую философию и на индийскую ментальность в целом. Естественно, что индийские философы, в том числе и историки философии, не могли пройти мимо этого учения, составившего целую эпоху в истории индийской философии. Дасгупта и Радхакришнан также не обошли вниманием учение Будды.

Рассмотрим вкратце вопрос о месте личности Будды в истории Индии. Как известно, Сиддхартха Гаутама, которому суждено было впоследствии стать Буддой, родился в царской семье. Царь, которому мудрец Асита Дэвала предсказал, что царевич станет либо величайшим религиозным деятелем, либо величайшим светским правителем, желая для своего сына царской судьбы, всячески оберегал его от столкновений с реальной жизнью, изолировав его от остального мира. Это, однако, не спасло будущего Будду от четырех роковых встреч (со стариком, с больным человеком, с погребальной процессией и со странствующим монахом), побудивших его искать причины страданий и способы избавления от них. В поисках этих способов он учился у великих мудрецов и аскетов Алары Каламы и Удраки Рамапутры, но скоро превзошел учителей в медитативных способностях и покинул их, говоря, что их методы не ведут к нирване. Пойдя по собственному пути в этих поисках, Сиддхартха вскоре обрел пробуждение и после недолгих колебаний начал проповедовать Дхарму. Скончался он в городе Кушинагаре в возрасте восьмидесяти лет. Так, во всяком случае, излагается биография Будды Ашвагхошей в «Буддачарите».

Первое, что становится видно при рассмотрении жизни самого Будды, его последователей, его конкурентов — это их происхождение. Большинство из них были кшатриями, из чего можно сделать вывод, что эпоха Будды была временем, когда традиционная власть брахманов пошатнулась и протагонистами эпохи стали члены второй варны. Следует учитывать при этом, что «Будда жил не в современном мире и о его классовой принадлежности как таковой нельзя судить по нашим нынешним стандартам». Место Будды, Джины Махавиры (основателя джайнизма) и прочих следует рассматривать с позиций того, к какой варне они принадлежали. В сущности, деятельность Будды в религиозно-идеологической плоскости имела то же направление, ту же интенцию, что и деятельность светских лиц, облеченных властью, в плоскости социально-политической. Отсутствие единого политического союза или государства, которое объединяло бы в те времена всю Индию и было бы стабильным, совершенно верно отмечено Радхакришнаном; справедливо, возможно, и его замечание о нравственном упадке общества. Однако эти явления следует изучать, не выпуская из поля зрения более широкий исторический контекст.

Совершенно очевидно, что, как не было политически единой Индии при Будде, так не было ее и ранее. «Базисом политической и социальной организации ариев эпохи Ригведы была патриархальная семья», породившая в итоге многовекового развития современную индийскую сельскую общину — одну из основ индийской цивилизации, — которая была вполне самодовлеющим и самодостаточным социальным образованием. Существует даже мнение о связи общины с понятием Брахмана: «Арии эпохи вед, в своей деятельности, во всех областях жизни испытывавшие влияние общины, коллективно трудившиеся, веселившиеся и наслаждавшиеся, т. е. совершавшие яджну, отождествляли свое коллективное бытие, свои коллективные чувства и коллективное сознание с вселенским Брахманом, который был общиной, и ничем иным, кроме общины».

Таким образом, единой Индия в те времена не была. Многочисленные общины объединялись воедино царями, чья власть передавалась по наследству, а фактически базировалась на необходимости военного противостояния неарийским племенам и народам (dāsa, dāsyu). Вместе с тем многие арийские племена объединялись, или одно завоевывалось и ассимилировалось другим, и таким способом происходило укрупнение государств. При этом «идея универсального правителя присутствовала перед умственным взором поэтов Ригведы, и в поздних ведических текстах мы находим упоминания о нескольких правителях, которые обошли землю, завоевав все страны света», так что сама по себе идея единого государства, способного объединить всех индийцев, всех ариев, как говорится, носилась в воздухе.

Естественно, что при таких социально-политических и экономических условиях, при активном межплеменном и межгосударственном антагонизме, основанном на борьбе за ресурсы, жизненное пространство и влияние в данном регионе, единственной на тот момент силой, способной объединить ариев, была идеология, имевшая неизбежно религиозный характер. Ведийская религия — брахманизм — определяла мироощущение индийца тех времен и обеспечивала выживание общества, в том числе силой моральных предписаний, которые, как известно, «возникают не в сфере сознания, не в результате “накладывания” на общественную деятельность некоторых “разумных” и “благородных” (и даже общественно-целесообразных) норм и предписаний, а формируются как элемент (то есть идеальный, умственный план) социальной механики, обеспечивающий максимальную выживаемость сообщества».

Не меньшее значение имела и ритуалистическая система брахманизма, посредством обрядов создававшего и поддерживавшего постоянную живую связь человека с богами, с миром сакральным, который передавал склонному к злу и хаосу миру дольнему, профанному часть своей сакральной упорядоченности. Т. В. Рис Дэвидс так описывает роль брахмана и его положение относительно богов: «…жертвоприношение, будучи исполненным правильно во всех деталях, является источником всех благ и успехов. Боги (которые внеморальны, но не аморальны, хотя они представлены в этих текстах [в текстах Брахман. – С. Б.] как виновные во лжи, беззакониях и разврате) абсолютно не способны противостоять действию такого жертвоприношения. На самом деле своим превосходством, своим положением на небесах они обязаны жертвоприношениям, которые они совершали для старших богов».

Пока сила была на стороне брахмана, остальные варны спокойно принимали его власть, но ко времени Будды кшатрии начали играть все более важную роль в обществе, с чем была связана и критика брахманистской идеологии — критика, доходившая порой до открытого материализма и атеизма и дошедшая до нас, к сожалению, лишь в виде цитат в работах, составленных оппонентами материалистов.

Можно говорить, следовательно, о некоем «идеологическом бунте», начатом Буддой и его соперниками и направленном против власти брахманства. Их деятельность коррелировала с развитием и изменением политической системы индийского общества. «Самой замечательной чертой этой эпохи, начавшейся с коронации Бимбисары ок. 545 – 544 гг. до н. э. и закончившейся с уходом Александра из Индии и воцарением Чандрагупты Маурьи (324 г. до н. э.) был подъем новой монархии в восточной части индийского субконтинента». Новизна этой монархии состояла в том, что над множеством мелких царей и царьков становился единый правитель, отличавшийся особым, бóльшим, чем у всех остальных, могуществом, и подчинял их себе. Для обозначения такого правителя возник титул samrāţ. Первым «новомонархическим» государством стала Магадха (район современной Патны), цари которой — Бимбисара, Аджаташатру и другие — активно покровительствовали религиозным общинам небрахманского толка.

Одновременно с крупными и мелкими монархическими государствами в северной Индии в эпоху Будды существовали и небольшие аристократические республики, такие, как Вриджи, Малла, Шакья и др. Многие из них (Вриджи, например) вели агрессивную политику. В политической истории северной Индии в древности наиболее примечательным процессом стало соперничество между двумя крупнейшими государствами — Магадхой и Кошалой и общий рост государств, поглощавших соседей или поглощавшихся соседями.

Д. Чаттопадхьяя высказал не лишенную остроумия и, что более важно, небезосновательную гипотезу, что Будда был выразителем мироотношения и мироощущения именно свободных общинников, граждан этих аристократических республик, а община Будды и его последователей — Сангха является по своей сути видоизмененной древней общиной, где все были равны и подчинялись общим и одинаковым для всех правилам; в буддийской общине кодексом таких правил стала Виная — кодекс нормативов поведения буддийского монаха.

С этой точки зрения становится отчасти понятна буддийская идея всеобщего и вечного в этом мире страдания. Человек, собственно, страдает от изменчивости социальных условий. Если бы они были стабильными, человек мог бы не столь остро реагировать на преходящесть отдельных окружающих его вещей и явлений, ибо жизненный мир данного индивида оставался бы неизменным. Таким образом, с этой точки зрения учение Будды можно было бы считать реформаторским, а саму его деятельность — социальным, культурным и идеологическим бунтом против складывающихся общественных условий; фигура Будды в этом случае чем-то напоминает фигуру Лютера и других деятелей Реформации, обращавшихся в поисках подлинного христианства к самым истокам этой религии. Буддийская община взяла на себя непростую роль «модератора» происходящих социальных и идеологических перемен, став элементом идеального социума в социуме, далеком от идеала.

Радхакришнан в значительной мере поддерживает этот взгляд, полагая, что деятельность Будды имела своей целью пропагандировать в иных условиях (и приспосабливать к ним) доктрины Упанишад, так что «Будда смотрел на себя не как на новатора, а только как на восстановителя древнего пути, то есть пути упанишад».

В задачу Будды входило вернуть человека от почитания многих богов и прочих сверхъестественных сил к почитанию подлинного единого Абсолюта, ничем в принципе не отличающегося от души человека, и для этого позволил старым богам стать образами буддийского «пантеона», чтобы не оттолкнуть людей от своего учения, но помочь им в осознании выражаемой Буддой истины. Старых богов Будда, по словам Радхакришнана, «приспособил» к своему учению, сделав их всех, однако, смертными, принципиально равными другим живым существам и, подобно всем прочим, нуждающимися в спасительном знании.

Говоря о понятии duhkha в буддизме, Радхакришнан замечает: «Мы не можем не считать, что Будда переоценивает мрачную сторону вещей. Взгляду буддистов на жизнь, по-видимому, недостает мужества и уверенности. Когда он уделяет основное внимание печали, этот подход, хотя и не ложен, но и не истинен. Господство муки над удовольствием — всего лишь предположение. Ницше имел в виду Будду, когда говорил: “Они встречают инвалида, или старика, или мертвое тело и сразу же говорят: жизнь опровергнута”».

Важной представляется Радхакришнану буддийская эгология, или учение о Я, об индивиде и личности. Ей он посвящает (так или иначе) пять параграфов главы о буддизме в «Индийской философии». Начинает он с того, что отмечает изменчивость как главное свойство мира в буддийской религиозно-философской мысли. «Будда в основном стремится представить вселенную как постоянный поток — ниссатту, или небытие, ниддживу, или бездушность. Все существующее есть дхамма, или сочетание условий. Оно нереально, но нельзя сказать, что оно не существует». Вместе с тем в некоторых буддийских текстах, по мнению Радхакришнана, высказываются идеи, имеющие явно субъективистский характер и поддерживающие взгляд на мир как на нечто, существование чего креативной деятельностью субъекта; ярко выражен такой субъективизм, например, в концепции пратитья-самутпады (взаимозависимого возникновения).

В целом этот взгляд правилен. Действительно, «когда страдание признается частью нашего собственного самосотворенного бытия, а не как свойство внешнего мира или как следствие воздействия самопроизвольной силы вне нас самих (Бог), мы понимаем, что именно в нашей власти прекращение этого страдания при условии устранения нами его причины. Анализ признаков страдания показывает, что в каждом случае наши желания противоречат законам существования, но поскольку не в нашей власти изменить эти законы, то единственное, что остается, это изменить наши желания и, таким образом, направить наши устремления к достижимой и совместной с действительностью цели». Иначе говоря, идея страдания существовала в индийской культуре изначально, но устранение Буддой богов как начал, от которых зависит жизнь мира и его свойства, и низведение их до положения рядовых живых существ, хоть и более могущественных, чем прочие, но также подверженных всем законам материального мира, означало действительный рост субъективизма, если под этим термином понимать чувство ответственности человека за все, что происходит лично с ним и за многое из того, что происходит вокруг него. Фактически это новшество в индийской идеологии можно считать подлинным продолжением и развитием идеологии Упанишад: если в эпоху Вед и Упанишад ответственность за мир в целом несли совершающие жертвоприношение жрецы, ибо своими обрядами они «мистически воспроизводили изначальное жертвоприношение, и мир рождался заново», то Будда перенес ответственность за личный жизненный мир человека на него самого.

Вместе с тем такая субъективизация усилила сомнения в реальности объективных вещей. «На субъекте покоится мир; с ним мир возникает и с ним исчезает. Мир опыта целиком представляет собой тот же материал, как тот, из которого сделаны сны. Суровые факты мира представляют собой ряд ощущений. Мы не знаем, есть ли вещи, к которым относятся наши представления. […] Вещи — это только символы, выработанные умом для комплексов представлений». Существуют ли вещи реально в том виде, в каком мы их воспринимаем, или нет — неизвестно.

Не следует, однако, забывать, что буддисты отвергали не только понятие Абсолюта, но и понятие души, anatma была одним из основополагающих законов буддийского мировоззрения, и самой главной формой неведения было неведение о несуществовании индивидуального Я, поэтому, когда речь идет о перерождении, надо помнить, что это только оборот речи, что никакого реального перерождения нет, ибо перерождаться просто некому.

Радхакришнан, обсуждая проблему индивидуального Я в буддизме, обращает внимание на интересный факт, до сих пор имеющий множество различных, иногда взаимоисключающих интерпретаций — «благородное молчание» Будды. Монах Ваччхаготта спросил Будду, есть ли эго; Будда промолчал. Тогда Ваччхаготта спросил, правда ли, что эго нет; Будда опять промолчал, и монах ушел. После этого Ананда спросил Будду, почему тот так и не ответил Ваччхаготте, и Будда объяснил: «Если бы я ответил, что эго есть, то подтвердил бы учение тех, кто считает, что эго вечно. Если бы я ответил, что эго нет, то подтвердил бы учение тех, кто считает, что эго уничтожается», а подтверждать крайности этернализма (шашватавада) и аннигиляционизма (уччхедавада) Будда не хотел — их следовало избегать как путей, уводящих человека от единственно истинного Срединного пути.

Это позволяет Радхакришнану утверждать, что Будда, хотя и отвергал идею о существовании эмпирического Я, все же не доходил до полного отрицания какой бы то ни было духовной реальности вообще. Если мы постулируем наличие в живых существах бессмертной души, оживляющей их, то постепенно выходим за рамки доступного нам опыта. У нас нет оснований ни утверждать, ни отрицать существование души, существование неизменного эго, поэтому любые рассуждения о нем будут бесплодными. Именно по этой причине Будда хранил «благородное молчание» в ответ на вопросы об эго.

Немаловажно, с точки зрения Радхакришнана, исследование такого известнейшего памятника буддийской мысли, как «Милиндапаньха». Это, считает мыслитель, первый шаг буддийских философов в сторону от исконной традиции к полному и радикальному отрицанию Атмана. «Когда мы переходим от непосредственного учения Будды к его истолкованию Нагасеной и Буддхагхошей, мы видим, как молчанию или агностицизму первоначального учения Будды придается негативный характер. Буддистская мысль отрывается от родительского ствола и пересаживается на чисто рациональную почву». Нагасена, буддийский мудрец, одно из двух главных действующих лиц «Вопросов Милинды», прямо и открыто декларирует несуществование души, утверждая, что за такими словами, как «я», «личность», «атман» и т. п. не кроется никакая самостоятельная, ни от чего не зависящая реальность. «Подобно Юму, Нагасена утверждает, что в нашем опыте мы нигде не находим ничего, что отвечало бы понятию Я».

В данном контексте интересно сопоставление Радхакришнаном концепции Юма относительно эго и эгологии раннего буддизма, представленного Нагасеной. Согласно Юму, нельзя утверждать, что простого, атомарного Я не существует; можно утверждать лишь, «что мы не можем знать, существует оно или нет, и что наше Я, кроме как в виде совокупности восприятий, не может войти в какую-либо часть нашего знания. Это заключение важно для метафизики, так как оно избавило ее от последнего сохранившегося употребления “субстанции”. Это важно для теологии, так как оно уничтожило все предполагаемое знание о “душе”. Это важно в анализе познания, так как оно показывает, что категория субъекта и объекта не является основной категорией». Нечто аналогичное за двадцать веков до Дэвида Юма проделал Нагасена, вопрошая греко-бактрийского царя Менандра: «Что такое колесница — не дышло ли? Не ось ли? Не колесо ли?» и т. д. и отвечая на эти вопросы: «Нет». На самом деле нет колесницы как субстанции, относительно которой дышло, ось, колеса и прочие детали являлись бы атрибутами, акциденциями. Точно так же нет такой вещи, как душа, относительно которой все человеческие мысли, решения, эмоции и т. п. были бы акциденциями или манифестациями.

Интересно отметить, кстати, что в данной ситуации логика рассуждений Нагасены вполне аналогична методу рассуждений, принятому в древнерусской мысли: как пишет проф. А. Ф. Замалеев, «если силлогизм основывается на принципе доказательства (“если… то”) и представляет собой внутреннее саморазвитие исходных понятийных форм, то аллегореза держится на принципе аналогии (“как… так”) и неразрывно связана с эмпирическим опытом, реально-чувственной ассоциацией. В результате достигается приземление сверхъестественного, превращение его в нечто доступное умственному восприятию».

Также Радхакришнан проводит параллель между эгологией буддизма и современного прагматизма (прежде всего У. Джемса). «Уильям Джемс считает термин “душа” просто словесной формулой, которой не соответствует никакая действительность… В этом случае Я — это родовая идея, обозначающая совокупность умственных состояний. Это общая сумма содержания сознания». Следовательно, поскольку содержание сознания ежемгновенно изменяется, нельзя сказать, что существует какая-то вполне неизменная, постоянная личность или хотя бы основа личности. Субъект мгновенен, и каждое мгновение субъекты меняются. Грубо говоря, в каждом из нас живут многие миллионы, если не миллиарды душ (в зависимости от продолжительности нашей жизни), а тело является тем общим субстратом, который их до некоторой степени объединяет.

Таким образом, буддисты — в лице Нагасены и представителей традиции Абхидхармы — заменили метафизические представления о субстанциальной (стало быть, неизменной) душе «плюралистической концепцией непрерывно сменяющих друг друга состояний, каждое из которых представляет собой сложный комплекс чувственных и психических элементов (дхарм)».

Здесь мы подходим к важнейшей, одной из самых важных в буддизме, концепции — концепции дхарм. Само слово dharma имеет довольно много значений. Основные: «положение», «состояние», «закон», «религия», «учение». В контексте же буддийского мировоззрения оно приобрело до такой степени специфический смысл, что его часто предпочитают вообще не переводить.

В буддийской религиозной философии было отвергнуто различие между свойствами и их субстанциальным носителем, так что их носитель (санскр. dharmin) ни по природе, ни по проявлениям, ни по признакам уже не отличался от свойств, и при этом было достигнуто принципиально иное, процессуальное понимание психики, а вместе с психикой — и самого бытия как такового, ибо оно понималось зависящим от психики. При помощи понятия дхармы был снят т. н. парадокс психических процессов, суть которого заключается в том, что психические процессы описываются в терминах и образах внешнего мира, в результате чего возникает иллюзия, что сознание отражает мир абсолютно точно. Изменение же языка описания психических процессов повлекло за собой элиминацию двух идей: 1) идею субстанциальной души и 2) идею о способности внешних предметов порождать в личности различные эмоционально-волевые реакции.

Радхакришнан, рассматривая буддийскую психологию, вкратце останавливается на пяти скандхах — группах, в которые объединяются дхармы, и отмечает, что буддийская психология по сути своей ассоциативна: «для каждой группы дхарм отыскиваются по определенным законам предшествующие факты, определяющие их появление в сознании, и предлагаются объяснения, замечательные для того века» — например, объяснение следования дхарм силой привычки, укорененной в особенностях физиологии высшей нервной деятельности (т. н. «невральный навык»).

В свете всего сказанного понятной становится позиция Радхакришнана по вопросу о буддийской этике. Для буддиста, пишет Радхакришнан, «жизнь на земле есть странствие по чужой стране, которое человек, обладающий истинным знанием, не стремится затянуть». Для этого мыслителя буддизм, несмотря на все свои тесные идейный связи с Упанишадами, Ведами, с индийской духовной культурой в целом, является учением негативным, жизнеотрицающим (в особенности это касается собственно буддизма, который в данном случае Радхакришнан отличает от учения Будды Шакьямуни). Тем интереснее проводимые Радхакришнаном параллели между буддизмом и учением Будды, с одной стороны, и европейскими философскими системами — с другой. В частности, в этике, к которой мы сейчас переходим, он находит аналогию между буддизмом и философией Канта: для обеих этих систем единственной абсолютной ценностью является «добрая воля, воля, свободно определяемая нравственным законом. Все человеческие существа способны стремиться к добру ради добра как такового».

Такое сопоставление и верно, и неверно одновременно. Оно дает читателю представление о буддизме как о системе сугубо рационалистической, системе, в которой добрая воля живого существа (не обязательно человека, ибо существует несколько различных в ценностном отношении классов живых существ, а человеческое рождение всего лишь представляет наибольшие возможности для достижения нирваны) является главной и высшей ценностью. Такое утверждение будет вполне справедливо для этики Канта, пытавшегося найти для нравственного поведения независимые основания, никак не связанные, например, с наградой за добродетель и т. п., и обосновать мораль, исходя из нее самой, но для буддизма это будет очевидно неверным. Буддизм — в первую очередь религия, поэтому и абсолютной ценностью является для него нирвана, а идеал нирваны — религиозный по сути своей, а не рационально-этический, поэтому нравственное поведение в буддизме — не что иное, как один из методов обретения нирваны. Нравственное поведение — это всего лишь один из способов достижения религиозного идеала, и если по каким-то причинам он оказывается неэффективным, то надо искать другие способы. Если единственным методом пробуждения является для человека, скажем, убийство, он должен совершить убийство — и тогда достигнет нирваны.

Такое сопоставление совершенно необходимо Радхакришнану, ибо оно убеждает читателя в глубинной рационалистичности буддийского учения. Буддизм был для этого мыслителя способом вернуть индийскую культуру к изначальной чистоте и разумности мировоззрения Упанишад и Вед, для которого, по его мнению, были характерны рационализм и высокое нравственное сознание.

Естественно, что убийство в этической концепции буддизма имело определено негативную ценность. Однако этика в нем была подчинена сотериологическим задачам, в свете которых чаньский лозунг «Убей Будду, убей патриарха!» кажется вполне логичным — или, по крайней мере, не вступающим в логический конфликт с задачей обретения нирваны. Sub specie нирваны этическая допустимость или недопустимость) любого деяния теряется и кажется пренебрежимо малой.

Для Радхакришнана же такая точка зрения была невозможна. Ему важно было показать этическое совершенство пути Будды, причем совершенство это определялось соответствием данного пути божественным моральным установлениям, имеющим трансцендентальную природу. Возможно, здесь сказывалась обычная индуистская интерпретация образа Будды как аватары (воплощения) Вишну. Поэтому в трактовке буддизма Радхакришнаном религиозная прагматика часто отступает на второй план, уступая место философским, мировоззренческим аспектам этой религии.

Надо заметить, что, по справедливому замечанию проф. Е. А. Торчинова, «именно психотехника и йогический опыт всегда играли определяющую и доминирующую роль в буддизме. Именно созерцание, а не догматические определения или философские концепции составляли стержень буддийской Дхармы. Более того, именно результаты созерцания ложились в основу того или иного учения и именно они служили критериями его истинности». А «любое философское учение или доктринальное положение оказывались в буддизме в роли упая, “искусных средств”, указателей пути или методов, способствующих движению по пути, но никоим образом не результатом пути». Так что нельзя сказать, что Будда стремился рационализировать нравственность; он не стремился положить ее в основу своей системы.

Вместе с тем между буддийской этикой (и буддизмом в целом) и учением Канта есть и сходство. Основная проблема кантовской этики — проблема свободы воли — «означает не что иное, как такие отношения, которые не имеют ничего общего с естественной причинностью… Ведь если я в своем поведении руководствуюсь только принципом причинности, то утрачиваю способность решать, как себя вести». Подобные же соображения характерны и для буддизма, согласно учению которого, только то живое существо может обрести нирвану, которое избавилось от своей кармы, как благой, так и неблагой. Для этого следует в первую очередь подавить «жажду» — tŗşņa. Жажда — неутолимое, ненасытное желание все новых и новых благ — или, точнее, новых вещей, событий, которые данному индивиду представляются хорошими, — и «природа этого желания такова, что оно бесконечно и беспокойно бежит от всего, что у него есть. Оно не знает покоя». Жажда привязывает живое существо к миру сансары, заставляя его стремиться к недостижимому: едва он исполнил одно свое желание, тут же возникает другое, и индивид пребывает в постоянном беспокойстве.

В данной ситуации он, говоря кантовскими терминами, не обладает свободой воли, он может решать лишь, как достичь того или иного желаемого объекта, а возможности решать, стремиться ли к этому объекту вообще или нет, он лишен. Это бесконечное и не зависящее от воли индивида возникновение различных стремлений в терминах абхидхармистской теории психики именуется потоком дхарм. Дхармы делятся в этой теории на две главные категории: samskŗta — причинно обусловленные и asamskŗta — причинно необусловленные (кстати, по упомянутым выше пяти скандхам делятся только samskŗta-дхармы). «В плане языка описания дхармы типа асанскрита представляют собой логико-дискурсивную интерпретацию религиозно-доктринального понятия нирваны — идеологемы, противостоящей изначально другой базовой идеологеме — сансара. В классической абхидхармистской концепции… асанскрита включают три дхармы. Две из них именуются “прекращениями” (ниродха) — дхарма, прекращающая воздействие эмпирической причинности, и дхарма, устраняющая условия протекания потока причинно обусловленных дхарм».

Рассмотрение проблемы кармы вслед за вопросом и буддийской этике не случайно. В сущности, вся деятельность человека, решившего обрести нирвану, нацелена в том числе и на избавление от кармы. Само по себе понятие кармы значительно старше буддизма, который всего лишь воспринял его из сокровищницы общеиндийской культуры, но в контексте буддийской философии оно сыграло свою, особенную роль.

Вкратце закон кармы можно сформулировать так: «мы не можем избежать последствий наших поступков». То, что было сделано, сказано, помыслено нами, — своего рода семя, которое рано или поздно возрастет добрыми или дурными всходами. Совершать же те или иные поступки заставляют человека «омрачения» (kleşa) — аффекты, привязывающие живое существо к миру сансары. Поэтому Будда учил, что только то действие, которое не обусловлено аффектом (иначе говоря, не эгоцентрировано), способно повести человека к нирване или, по крайней мере, не добавлять ему новых сансарических оков. Однако само слово kleşa, которое обычно переводится на европейские языки как «аффект», означает на самом деле не «сильную эмоцию» (affectus), а нечто иное. Этимологически оно происходит от глагола kliş — «пачкать», «возбуждать», «причинять боль». Любому живому существу свойственны эти «омрачения» или «загрязнения» — особые дхармы, заставляющие его расценивать пребывание в сансаре как вполне благоприятное и комфортное. Однако реально пребывание в сансаре неотделимо от страдания, всегда сопряжено либо с открытым дискомфортом и болью, либо со страданием как ситуацией, когда существо воспринимается другими существами как объект и претерпевает результаты их деятельности (образно говоря, пребывает «в страдательном залоге»). Поэтому сознание, связанное клешами, омрачено и не способно без специальной подготовки увидеть истину. Собственно, вся буддийская религиозная практика направлена именно на устранение из сознания клеш.

Очевидно, что избавление от аффектов и есть борьба с кармой, ибо именно они формируют карму, заставляя человека совершать аффективно-мотивированные поступки. Это точно подметил и Радхакришнан: «Возмездие за грех зависит от условий и состояния грешника. Если дурной поступок совершен человеком, слабым в умственном и нравственном отношении, то такой поступок может привести его в ад. Если такой же поступок совершает хороший человек, то дело может обойтись всего лишь небольшим мучением в этой жизни». Он цитирует отрывок из «Ангуттара-никаи», где греховный поступок сравнивается с кусочком соли: если бросить его в чашку с водой, вода станет непригодной для питья, а если бросить его в Ганг, качество воды практически не изменится.

Закон кармы гибок. «Карма, согласно буддизму, — это не механический принцип, она органична по характеру», и в этом состоит ее отличие от понятия судьбы, от греческой ανάγκη. Судьба ригидна: что предначертано богами, то смертному не изменить. Ее происхождение божественно: она является проявлением воли бога (богов) в дольнем, земном мире; боги при этом понимаются как трансцендентные существа, к которым бесполезно обращаться ради изменения своей судьбы. Греческая ανάγκη сама по себе была трансцендентна, в том числе и по отношению к богам. Однако при этом вопрос о происхождении ανάγκη нигде не ставился.

Индийская карма чем-то действительно напоминает ανάγκη. Она так же безлика и неумолима. Но при этом известны корни человеческой судьбы, которая при ближайшем рассмотрении, оказывается, имеет вполне земное происхождение, ибо создается самими же живыми существами. Безличность кармы при этом проявляется в том, что она не есть награда или наказание, назначенное божественными судьями живому существу, а является результатом его прошлых действий. Она так же неумолима, как ανάγκη, по той причине, что, если деяние совершено, оно в любом случае принесет свои плоды, и никто — ни люди, ни боги — не в силах это предотвратить. Однако карма, в отличие от ανάγκη, не предуказывает живому существу конкретных событий, имеющих с ним произойти.

Карма имеет целиком психическое происхождение. Васубандху в «Энциклопедии Абхидхармы» писал следующее: карма — это «ментальный импульс, [или побуждение] и то, что оно порождает». В комментарии эта карика разъясняется: «Под словами карики “…и то, что оно порождает” имеется в виду действие, вызванное этим импульсом. Эти два вида действий представляют [в совокупности] три: ментальное, вербальное, [то есть говорение] и телесное [физическое] действия». Из этой краткой цитаты видно, что именно сознание оказывается центральным элементом развертывания активности того конгломерата дхарм, который обычно называется jīva (живое существо). Поэтому и обретение нирваны начинается именно с сознания, и даже всевозможные физические упражнения, посты и т. п., которые воздействуют, на первый взгляд, только на тело, имеют целью через изменение телесного состояния человека инициировать изменение его сознания, которое способно развиваться и «может быть развернуто в целом ряде состояний», поэтому, «хотя настоящее определено прошедшим, будущее остается открытым и зависит от направления нашей воли».

Изживание кармы ведет к нирване. «Этимологически слово нирвана обладает отрицательным значением. Оно восходит к санскритскому глаголу va (дуть подобно ветру) с отрицательным префиксом nir и обозначает абсолютное затишье, когда нет дуновения ветра, когда огонь затух, свет погас, звезды исчезли, а святой умер». Среди буддологов ведется давний спор о том, какими же конкретными особенностями обладало буддийское представление о нирване: одни считают ее абсолютным затуханием всех дхарм, всего вообще бытия, другие полагают, что нирвана есть затухание лишь некоторых отдельных дхарм при сохранении всех остальных.

Радхакришнан определенно придерживается второго взгляда: «Тот факт, что Будда имеет в виду только затухание ложного желания, а не всего существования, явствует из многих мест источников. Нирвана есть лишь разрушение пламени вожделения, ненависти и невежества». В сущности, нирвана — единственная реальная на этом свете вещь и уже хотя бы по этой причине не может быть угасанием всего, тотальным уничтожением. В частности, и сами слова Будды свидетельствуют об этом. Будда провозглашал свое учение «срединным путем», одинаково успешно избегающим ведущих к заблуждению крайностей этернализма и аннигиляционизма. В действительности нет ничего, что могло бы исчезнуть или существовать вечно, и представление о наличии такой вещи в мире является плодом деятельности клеш, явлением майи.

Здесь надо, забегая вперед, сказать несколько слов о буддийской гносеологии. Согласно буддийским авторам, познание стадиально. На первой стадии человек обретает знание так называемой samvŗtti-satya (относительной истины), которая неизменно связывается с неведением, обусловлена законом взаимозависимого возникновения и может быть выражена в словах или других знаках. Не пройдя эту стадию, человек не может обрести знание второго, высшего уровня. На втором же уровне — на уровне paramārtha-satya (истина высшего смысла) — человек обретает нирваническое знание, избавленное от трудностей, связанных с различием субъекта и объекта и следующей отсюда необходимостью знакового выражения знания. На уровне относительной истины человек страдает в сансаре, создает карму, стремится обрести спасение в нирване, которая sub specie сансары действительно выглядит как тотальная аннигиляция. Но в действительности, то есть на уровне истины высшего смысла, как отмечает Радхакришнан, «нирвана — это не уничтожение и не существование, как мы его понимаем, — это превращение в одно с вечной реальностью». Здесь, заметим, отчетливо прослеживается характерная для мировоззрения Радхакришнана идея о том, что мы в нашем мире пока еще отделены от реальности, точнее — от Высшей Реальности.

В буддизме, согласно Радхакришнану, существует не два уровня познания, а две отдельные реальности: высшая (божественная, всеблагая и т. п.) и низшая (полная греха, безнравственности и страданий обитель человека). Нирвана предстает у него как нечто онтологическое, а не гносеологическое, что он эксплицирует в словах: «Нирвана есть вечное условие бытия, ибо она не санскара — не то, что сделано или сложилось, и потому непостоянно. Она продолжается, в то время как ее выражения меняются. Вот что содержится за скандхами, которые подвержены рождению и распаду. Иллюзия становления основана на реальности нирваны». Иначе говоря, нирвана — это некая форма существования, бесконечно высшая по сравнению с тем существованием, которое имеет место в нашем мире, это «состояние деятельности, не подчиненное причинности, ибо это безусловная свобода». Так, например, русский философ-буддист Б. Д. Дандарон писал: «Этот феноменальный мир представляют существующим в том смысле, что его отдельные сущности зависят от комплекса причин и условий, они относительно реальны, как, например, длинное реально постольку, поскольку существует что-то короткое, с которым оно сравнивается. Иногда представляют, что они создаются причинами, например, предполагается, что свет создается лампой, росток создается зерном и т. д. Но… когда смена рождений и смертей прекращена, когда нет ни связей, ни причинности, этот самый неподвижный и вечный мир называется тогда Нирваной». Из этой цитаты видно, что представление самих буддистов о нирване отличаются от таковых у Радхакришнана: согласно первым, сансара и нирвана — это не два разных мира, а два модуса существования одной и той же реальности или, точнее, одна и та же реальность, воспринятая сознанием с разными установками, то есть нирвана здесь предстает феноменом психическим по преимуществу. Интерпретация же понятия нирваны, данная Радхакришнаном, несет на себе явные следы влияния веданты. Фактически он пытается интерпретировать буддийскую философию как один из вариантов ведантистского философского учения.

Теснейшим образом связана с религиозными идеалами буддизма и его гносеология. Основная идея буддийской теории познания, по Радхакришнану, состоит в следующем: буддисты в качестве валидных источников знания признают лишь восприятие и умозаключение от причины к следствию, то есть стремятся ограничить сферу источников знания теми источниками, которые дают наиболее достоверное знание, что связано с их стремлением избегать размышлений о слишком общих вопросах, которые человек с его сравнительно слабым разумом не в силах разрешить, и исследовать внимательно лишь те темы, которые помогут человеку продвинуться к нирване. С этой точки зрения Будда «занимает позицию прагматического агностицизма в отношении трансцендентных реальностей». Проблема состоит здесь главным образом в том, что эти «трансцендентные реальности» никак не даны человеку в опыте и являются результатом деятельности его собственного интеллекта, то есть субъективны по происхождению. «В нашем познании имеется две стороны, из которых одна реальна, другая нереальна. Нереально то, что в нем создано самодеятельностью мышления, и потому субъективно; построено воображением, и потому ложно. Ложны представления, которым нет соответствующих объектов во внешнем мире, ложны формы всего познаваемого. Реально, наоборот, то, что не создано самодеятельностью мышления, и потому не субъективно, не построено воображением, и потому не ложно; а раз оно не ложно, то оно действительно существует».

Иными словами, лишь то поистине существует, что не создано человеком. Рассматривая раннюю буддийскую философию, легко прийти к выводу, что, коль скоро Будда отвергал существование богов или бога как всемогущей и всевышней сущности, то он считал, что такой бог есть всего лишь изобретение человеческого разума. Такой взгляд, однако, будет неверным, ибо на самом деле существование Атмана и Брахмана не отвергалось Буддой (по Радхакришнану). «Многие ученые, изучавшие ранний буддизм, считают, что Будда отверг бога и отказался от души и что его учение более определенно атеистично, чем представляем его здесь мы. Однако мы должны иметь в виду, что этот отрицательный взгляд фактически не был изложен самим Буддой, а есть истолкование его умолчания по вопросам о первичной реальности, данное его ранними последователями. Это молчание может свидетельствовать или о неведении конечной истины или о глубоком желании указать путь спасения, открытый для всех, вне зависимости от того, обладают ли они метафизическими склонностями или нет. Молчание Будды может быть истолковано как выражение его атеистической позиции, или агностицизма, или увлечения нравственностью и глубокой любви к человечеству». В конечном итоге Радхакришнан объясняет «благородное молчание» Будды в ответ на метафизические вопросы так: Будда знал ответы на эти вопросы, но они были таковы, что могли смутить дух неподготовленного человека, поэтому Будда и хранил молчание относительно окончательных истин.

Не менее интересен и вопрос о связях буддизма с другими религиозными и философскими системами Индии. Для Радхакришнана наиболее важным представляется вопрос о связи буддизма с Упанишадами и санкхьей.

Что касается Упанишад, то это, по мнению Радхакришнана, жизненный исток буддийской философии, которая была призвана не столько создать новую дхарму, сколько заново открыть старую и которая становится набором разрозненных, оторванных друг от друга идей, если рассматривать ее вне контекста — вне той атмосферы, «которая одна только и могла спаять различные элементы в единое духовное целое». Будда отнюдь не был новатором и стремился лишь к тому, чтобы вернуть загрязнившиеся инородными включениями (магией, жестокими и кровавыми обрядами и т. п.) верования ариев к их исходной чистоте и распространить эти очищенные верования среди широких народных масс. И действительно, буддийские авторы часто оперируют теми же понятиями, что и авторы Упанишад. Это собрание текстов всегда влияло и влияет в настоящее время на всех индийцев, независимо от их конфессиональной принадлежности. Однако следует учитывать, что буддисты используют терминологию Упанишад лишь в качестве строительного материала для построения своих собственных концепций, во многом отличных от концепций Упанишад.

В рассмотрении Радхакришнаном буддийской философии интересны две особенности: во-первых, неоднократные упоминания о связи буддизма с Упанишадами, и во-вторых, неоднократные сопоставления буддийской философии с философскими системами Запада.

Если говорить о сопоставлении философии буддизма с современной философской мыслью Европы и Америки, то нельзя не обратить внимание на то, с какими разными учениями Радхакришнан сравнивает буддизм: это учения Шопенгауэра, Гартмана, Бергсона, Платона, Марка Аврелия, Сократа, Канта. Такое сопоставление отнюдь не случайно. Одной из основных идей философии Радхакришнана была идея о единстве базовых принципов человеческого мышления, независимости их от того, к какой конкретной культуре подключен данный индивид, каковое единство обусловлено общностью природы всех людей, в каждом из которых скрыт божественный Атман. С точки зрения теории современного общества эта идея выражается как мысль об отсутствии принципиальных различий между цивилизациями Востока и Запада, об их изначальной духовной общности: «Нет причины полагать, что существуют фундаментальные различия между Востоком и Западом. Люди — везде люди и придерживаются одинаковых глубинных ценностей. Различия (которые, несомненно, значительны) относятся к внешним, временным социальным условиям и могут измениться вместе с ними».

Сурендранатх Дасгупта подходил к исследованию буддизма несколько иначе. Большое значение он придавал рассмотрению идеологического контекста, в рамках которого развивалась эта религия. В целом идейный субстрат культуры Индии того периода характеризовался тремя главными течениями мысли: во-первых, учением о карме, причем карме ритуальной («the sacrificial karma») — здесь слово «karma» означает магическую силу, с помощью которой человек может добиться исполнения своих желаний; во-вторых, коренящимся в Упанишадах учением о Брахмане — самости («the self»), характеризующейся исключительной реальностью, тогда как все остальное — всего лишь «имя и форма», преходяще и потому нереально; и в-третьих, нигилистическими концепциями, отрицавшими неизменную реальность, закономерности бытия и объявлявшими случайность единственной причиной существования или несуществования чего-либо. К последним Дасгупта причисляет локаяту и адживиков.

Основными темами буддизма были для Дасгупты доктрина взаимозависимого происхождения, теория скандх, карма, неведение и методы освобождения от оков сансары, что видно уже из самого оглавления 5-й главы его «Истории индийской философии» (это касается раннего буддизма и хинаяны). Исходя из этого, начинает он с проблемы доктрины взаимозависимого происхождения (пратитья-самутпада), полагая ее основой буддийской философии и тем субстратом, на котором строилась вся деятельность буддийских философов и в дальнейшем.

Дасгупта отмечает трудность в этой теории, состоящую в следующем: события происходят «серийно» — за одним событием происходит следующее, являющееся плодом первого и одновременно причиной еще одного события, это событие служит причиной нового и т. д., то есть все события взаимосвязаны. Однако какова природа этой взаимосвязи?

По всей видимости, основу этого закона составляют жажда и неведение. Благодаря им живое существо привязывается к каким-то феноменам, явлениям и делает все, чтобы не потерять связь с ними. Естественно, что это, в свою очередь, препятствует получению живым существом истинной информации об окружающем мире, от чего неведение только усиливается, усиливая, в свою очередь, и жажду и т. д. до бесконечности. Так формируется своеобразный сансарический разум, которому «присуща склонность и к моральным, и к аморальным действиям (санкхара), в результате которых формируется эгоистическое, эгоцентрическое сознание (виньняна). Это сознание реагирует лишь на обусловленные наименования (нама) и формы (рупа), оценивая окружающий мир через призму эгоцентризма: “мое”, “не мое”, “выгодно”, “не выгодно” и т. д. В результате этого возникают соответствующие чувства (ведана) и восприятия (саньня). Эти порожденные психологией незнания компоненты: санкхара, виньняна, нама-рупа, ведана, саньня — и названы в буддизме скандхами, они конструируют “Я” невежественного человека». Таким образом, понятия tŗşņa и avidya, хоть и входят в список нидан, занимают в нем в действительности особое место, являясь базисом теории взаимозависимого происхождения.

Другая трудность состоит в понимании термина bhava. Буквально это слово значит «бытие», «существование». В качестве специфического буддийского термина оно понимается по-разному: как «жажда вечного существования», как один из периодов жизни (причем расцвет ее). Чандракирти толкует этот термин как эквивалент термина «карма», и Дасгупта замечает, что этот перевод «кажется более приемлемым, чем «существование»». Точно так же он рассматривает значение термина «дхарма», считая из четырех его значений — 1) тексты буддийского Писания; 2) качество (guņa); 3) причина (hetu); 4) несубстианциальное и лишенное души (nissatta nijjiva) — последнее наиболее важным для буддистов, не вдаваясь, однако, в более подробное исследование именно этого значения термина. Он упоминает лишь о вопросе о невечности всего сущего, которая порождает во всех дхармах свойство страдания. Между тем, по замечанию уже цитированного выше О. Розенберга, «понятие «дхарма» в буддийской философии имеет столь выдающееся значение, что система буддизма в известном смысле может быть названа теорией дхарм», а Ф. И. Щербатской писал о дхарме: «В свете этого понятия буддизм раскрывается как метафизическая теория, развившаяся из одного основного принципа — идеи, что бытие (существование) является взаимодействием множественности тонких, конечных, далее недоступных анализу элементов материи, духа и сил».

Так же, как и Радхакришнан, Дасгупта уделяет немало внимания духовной связи буддизма с Упанишадами и вообще с добуддийским мировоззрением. Уже в самом начале главы о буддизме он отмечает, что роль буддистов в индийском обществе состояла, помимо всего прочего, еще и в том, что они стимулировали интеллектуальную деятельность своих оппонентов, как ортодоксальных, так и неортодоксальных. Вместе с тем нельзя не заметить и тесную связь буддизма с такими системами, как йога и санкхья, и то влияние, которое они оказали на развитие буддийской мысли. Многие исследователи, начиная с Эдварда Конзе, отмечают большую роль медитативной практики в этой религии, а медитация, психотехника были одной из важнейших составных частей санкхья-йоги. Также и в Упанишадах психотехника играла довольно заметную роль, хотя нельзя сказать, что мировоззрение Упанишад базировалось на психотехнической практике.

Впрочем, понимание связи буддизма с Упанишадами у Дасгупты можно назвать несколько двойственным: с одной стороны, многие понятия Упанишад (например, понятие кармы) были заимствованы буддистами, хотя и переосмыслены; с другой же стороны, эта связь была негативной — многие мыслители той эпохи, в том числе и сам Будда, стремились построить систему мировоззрения самостоятельно, не следуя канонам традиции, но сделать это они могли, только опираясь на саму же традицию — давая новое толкование старым терминам, понятиям, выстраивая новые отношения между ними, то есть отталкиваясь от старых, изложенных в Упанишадах мировоззренческих схем.

О влиянии социальной ситуации на возникновение буддизма и формирование буддийской идеологии Дасгупта не говорит, хотя, надо думать, такое влияние имело место. Во всяком случае, потеря чувства связи с другими людьми, ранее обеспечивавшееся членством в родовой общине, трудности индивидуального самоопределения, необходимость добывать себе средства для жизни самостоятельно, не опираясь на поддержку общины, обусловленная развитием урбанистической цивилизации, могла послужить сильным стимулом для создания аналога такой родовой общины, основанного уже не на кровном родстве и традициях, а на общности верований. Из трудностей социального и культурного самоопределения выросли, возможно, и буддизм, и джайнизм, и учение адживиков. Однако как для Радхакришнана, так и для Дасгупты идейные связи индийских мыслителей с предшествующей традицией оказываются сильнее, важнее, значительнее, чем их связи как элементов социальной системы с другими людьми (как такими же элементами). Возможно, что и столь быстрое и интенсивное распространение этой религии в Индии и за ее пределами было бы немыслимо, если бы семена Дхармы упали на не подходящую для этого почву.

Свойство буддийского учения, которое обычно обозначают как пессимизм, Дасгупта объясняет тоже через связь с Упанишадами: в Упанишадах установлено, что подлинное эго есть блаженство (ānanda). Если же подлинного эго не существует, то все в мире становится не только преходящим, но и лишенным блаженства, а значит, полным страдания. Будда отверг существование неизменного Я на том основании, что оно никак не дано в обыденном человеческом опыте. Оно, согласно авторам Упанишад, может быть только предметом трансцендентального опыта, то есть опыта, базирующегося на измененных состояниях сознания, и не может быть определено в словах обыденного языка; на него можно только указать («there!»). Будда же, интроспективно исследовав эго, пришел к выводу, что эго не существует, и то, что люди считали вечной и неизменной самостью, иллюзорно.

В теории познания Будда выступил, таким образом, в двоякой роли. С одной стороны, он предельно рационализировал умственную активность человека, сведя ее к основаниям, доступным в восприятии, данным в опыте. Но с другой стороны, этот опыт был весьма широк и включал в себя многое из того, что в обычном состоянии сознания человеком не воспринимается, то есть был основан на медитации, которая воспринималась как одна из форм познания, основанная не на информированности, а на уподоблении. «Дело здесь, собственно говоря, заключается в том, что существует разница между интерпретацией данных чувственного восприятия и чистым, нерефлексируемым исполнением. Причем понятно, что здесь имеет смысл говорить уже не о данных чувственного восприятия, а о формообразующих факторах, неизбежным и неотвратимым образом определяющих само существование человека».

Однако Дасгупта больше обращает внимание на прагматический аспект знания. Истинное знание обязательно предшествует познанию и достижению (realization) некой желанной для нас вещи или уклонению от того, что для нас нежелательно, само же знание неразрывно связано с желанием: когда мы воспринимаем что-то, восприятие вызывает в нас воспоминания о прошлом опыте, отсюда возникает желание, усилие для достижения знания об объекте и, наконец, познание.

Но что познается в познании? Вероятнее всего, то, что существует. Из этого тезиса вытекает и следующий вопрос: что можно считать существующим? Буддисты, согласно Дасгупте, давали на этот вопрос такой ответ: существует то, что способно производить следствие (arthakriyākāritva), а то, что вещь производит то или иное следствие в один момент и не производит в другой, доказывает невечность и изменчивость всех вещей.

Говоря об учении о мгновенности всего сущего, Дасгупта отмечает важную деталь: это учение вместе с учением о действительности как способности производить следствия с VII века привлекло большое внимание индийских мыслителей, в том числе последователей ньяи и веданты, которые активно старались опровергнуть эти теории. Буддисты же в процессе эволюции своего учения делали все больший акцент на учении о невечности и мгновенности всего сущего и утверждали даже, что наблюдаемая нами неизменная (на первый взгляд) вещь — всего лишь ряд абсолютно идентичных вещей, наблюдаемых нами последовательно в одном и том же участке пространства. Вещь буддисты сравнивали иногда с рядом бусин, из которых выдернута нить. Особенно распространено было это сравнение в отношении личности. Вместе с тем ведантисты, в частности Шанкара, указывали, что без понятия о «нити», то есть о субстанции, соединяющей разрозненные душевные состояния в единое целое, исчезает и возможность перехода от низшего к высшему состоянию — от сансары к нирване.

Главным понятием Махаяны, согласно Дасгупте, является понятие пустоты. «Иногда ошибочно думают, что Нагарджуна первым выдвинул доктрину шуньявады (несубстанциальности или пустотности всех феноменов), но в действительности почти все сутры Махаяны либо прямо проповедуют эту доктрину, либо упоминают ее». Для всех махаянских школ является общим убеждение, что нет ничего поистине сущего, что все подобно сну или магическому наваждению, а фундаментальных различий между школами по этому вопросу нет.

Более глубоко и подробно исследуя философию Махаяны в «Индийском идеализме», Дасгупта отмечает, что нигилизм Нагарджуны и вообще мадхъямиков был основан на исследовании ими языка. Они, применив (причем радикально) закон противоречия ко всем вещам и понятиям, пришли к выводу, что понятия не могут быть обоснованы ни сами из себя, ни из чего-либо другого, а следовательно, все они пусты, бессодержательны, все же явления наблюдаемой Вселенной лишены самостоятельной сущности, непостижимы и самопротиворечивы. Впрочем, в действительности назвать, скажем, Нагарджуну нигилистом, как это делает Дасгупта, трудно, ибо и сам Нагарджуна, и его последователи признавали «абсолютную реальность, постигаемую интуицией святого. В то же время это абсолютное не есть некая субстанция, или единое бытие, как, например, у Парменида. Абсолютное Нагарджуны есть “пустота”».

Нагарджуну можно назвать нигилистом, только если рассматривать его отношение к всевозможным умственным построениям — теориям, догмам и т. п. В центре философии Нагарджуны и мадхъямики вообще лежит проблема сознания, которое исследуется с точки зрения теории дхарм. Результатом исследования становится положение об их пустотности, а значит, и об иллюзорности всех феноменов сознания и самого сознания как такового. За этим следует идея о ложности любых бинарных оппозиций, любой двойственности, в том числе положение о ложности различий между нирваной и сансарой. Собственно, единственной реальностью остаются для мадхъямики чувственно воспринимаемые феномены, которых еще не коснулся рассудок.

Если же говорить об отношении Дасгупты к философии мадхъямики, то становится видно, что сам он единственной реальностью полагает как раз мир интеллектуальных конструктов — некую метаперцептивную сферу, в которой наблюдаемые факты переосмысляются и получают совершенно новое значение, зависящее только от тех законов, которыми определяется существование элементов этой сферы. Для Дасгупты, собственно, феномен, не прошедший процедуры переосмысления и не наделенный новым, психологически и личностно центрированным смыслом, сохраняющий независимое от человека значение, вообще не существует. Это Ничто, которое может стать чем-то только в результате исходящей от личностно центрированного и наделенного волей сознания концептуализации, позволяющей человеку (как индивиду сознательному) встроить новое знание в контекст уже имеющегося в психике содержания — связать новое со старым при помощи уподобления, противопоставления, установления причинно-следственных связей и т. п. Естественно поэтому, что с таких позиций философия мадхъямики будет представляться нигилистической.

Другим крупным буддийским мыслителем, на которого Дасгупта обратил внимание, был Ашвагхоша. Выдвинутая Ашвагхошей концепция таковости (tathatā) означает признание наличия в индивиде двух аспектов — 1) преходящего, непостоянного, сансарического и 2) вечного, неизменного (истинная таковость — bhūtatathatā). Таковость является понятием в равной степени онтологическим, космологическим и психологическим (не следует забывать, что «одной из наиболее характерных особенностей буддийского религиозно-философского учения является тесная переплетенность и взаимосвязанность психологической и онтологической проблематики. Проблемы существования мира, существования в мире и преобразования как самого мира, так и существования в нем буддисты решали как одну единую проблему»), поэтому невозможно рассматривать истинную реальность как, скажем, только онтологическое понятие. Она всегда соотнесена с реальной личностью в ее моральном (в первую очередь) аспекте. Вместе с тем tathatā не может быть дефинирована как нечто, обладающее определенными атрибутами, свойствами и т. п. «Эта “таковость” или реальность не имеет атрибутов; на нее можно только молча указать — “вот!”». Иначе говоря, это понятие остенсивное, то есть, собственно, не является понятием, ибо понятие предполагает возможность формализации, определения, установления связей с другими понятиями, включение в некий терминологический контекст. Tathatā же изначально внеконтекстна и семантически «бесконтактна». Для Ашвагхоши, как и для Нагарджуны, «все понятийное (prajñapti) может быть истинно лишь на уровне языкового общения и является плодом творения иллюзий». Таким образом, понятия śūnya Нагарджуны и bhūtatathatā Ашвагхоши сходятся настолько близко, что становятся почти неразличимы. Важно отметить при этом, что само слово tathā («так») не указывает на какие-либо пространственные или временные координаты объекта и фиксирует не столько сам факт существования, сколько способ существования.

Само понятие śūnya можно интерпретировать как «нулевую мысль» или «нулевую речь». «Если в мысли не содержится никакого обобщения, никакого синтеза между прошлым и настоящим, между единичным и общим, то она является совершенно пустой, тогда получается так называемая чистая мысль, которой не противостоит никакой объект, ибо всякий объект есть уже результат синтеза. Таким образом, всякая мысль, хотя бы самая первобытная, есть результат синтеза из элементов, не имеющих уже никакого психического содержания или содержание бесконечно малое. Эта мысль называется пустотою, или нулем, для обозначения обоих понятий служит одно и то же санскритское слово — śūnya».

Нирвана, говорит Дасгупта, не есть просто ничто; наоборот, нирвана — это и есть таковость в чистом виде, не омраченная помехами, вносимыми чувственным опытом. Здесь так же ощущается восприятие Дасгуптой учения Ашвагхоши и мадхъямиков как учения идеалистического. Tathatā в интерпретации Дасгупты — то, что выше обыденного чувственного опыта, а значит, и выше слов, описывающих лишь этот опыт.

Интересно, что Дасгупта еще меньше, чем Радхакришнан, говорит о социальной и идеологической обусловленности доктрин индийской философии и, в частности, буддизма. Для него учения развиваются в зависимости только от законов своей собственной эволюции, только по своим внутренним, имманентным принципам. Между тем различные доктрины активно влияли друг на друга, о чем сам же Дасгупта упоминает, а всем известный «мистицизм» восточной — в том числе индийской — философии приобрел такую силу именно потому, что должен был противостоять очень мощным рационалистическим и схоластическим тенденциям, борьба с которыми осуществлялась посредством дебатов и дискуссий, с древности ставших основным способом деятельности интеллектуальной элиты.

На примере исследования Дасгуптой буддийской философии хорошо видно, каковы были механизмы развития индийской философии в его понимании и, кроме того, раскрывается сходство структуры историко-философского процесса в его понимании со структурой этого процесса в понимании Радхакришнана. Религия является базисом эволюции философии. Дасгупта в этом отношении в какой-то степени заимствует концептуальную структуру историко-философского процесса у Гегеля, перестраивая ее, однако, таким образом, что на вершине процесса оказывается не философия, а религия, дух которой определяет собой эволюцию и мировоззрения в целом, и философии как элемента мировоззрения в частности. Собственно, искусство Дасгупта сильно сближает с религией, утверждая, что искусство — это только несовершенная форма религии. Искусство, как было принято (и до сих пор принято) считать в Индии, проявляется только в изображении божества, каковое изображение имеет единственной целью способствовать достижению религиозного идеала (mokşa) человеком, воспринимающим произведение искусства.

 

§5. Веданта как стереотип индийского философского дискурса.

Важность системы адвайта-веданта для мировоззрения Радхакришнана вряд ли можно переоценить. Пиетет и восхищение, с которыми Радхакришнан пишет об этой философской системе, поистине замечательны, чему вовсе не следует удивляться, ибо этот мыслитель, как и подавляющее большинство индийских философов современности, является убежденным последователем знаменитого Шанкары. «Адвайтизм Шанкары, — пишет Радхакришнан, — это система замечательной умозрительной смелости и логической тонкости. Ее строгий интеллектуализм, ее беспощадная логика, которая безразлична к надеждам и чаяниям человека, ее относительная свобода от теологических трудностей — все это делает ее великолепным образцом чисто философской системы». И далее: «Невозможно читать произведения Шанкары, насыщенные поистине серьезными, тонкими мыслями, не сознавая того, что имеешь дело с умом изумительной проницательности и глубокой одухотворенности. С присущим ему острым чувством безмерности мира, умением проникать в глубокие тайны духа, с непоколебимой решимостью говорить не больше и не меньше того, что может быть доказано, Шанкара выделяется как героическая фигура первой величины в своеобразной пестрой толпе религиозных мыслителей средневековой Индии. Его философия предстает как законченное целое, не нуждаясь ни в предисловиях, ни в послесловиях. Ей присуща самооправдывающаяся целостность, характерная для произведения искусства». Шанкара, по мнению Радхакришнана, создал поистине идеальную философию, философию такую, какой она должна быть — «не столько познание, сколько мудрость, и не столько логическое изучение, сколько духовная свобода».

В этих словах Радхакришнан явно формулирует свое понимание философии. Философия для него — «не столько познание», то есть критическое, рациональное исследование явлений мира, опирающееся, возможно, на какие-то заранее сформированные ожидания, не проверка этих ожиданий и гипотез, дающая человеку возможность на основании нового знания строить свою дальнейшую жизнь. Философия — это «мудрость», которой человек обладает не потому, что он исследует мир, а потому, что он изменяет себя таким образом, чтобы услышать в своей душе голос бога, чтобы стать достойным божественного откровения, которое и будет составлять содержание мудрости. Естественно, что эта мудрость статична, в отличие от эволюционного и динамичного по своей сути познания, которое, кроме того, еще и не обладает столь важным для Радхакришнана свойством, как неопровержимость. Опровержимость научного знания есть его главный недостаток. «Научная интерпретация Вселенной, — пишет Радхакришнан, — устанавливает только, как все происходит, но не почему». Узнать, как все происходит, конечно, важно, и такое знание может быть весьма полезным. Но на вопрос «почему?», который для всех людей является гораздо более актуальным, способен ответить только мудрец, которому даровано божественное откровение.

Столь же показательны в этом отношении слова о «беспощадной логике, безразличной к надеждам и чаяниям человека». В самом деле, богу незачем приспосабливаться к субъективности каждого конкретного человека, чье существо ограничено и может только пытаться дотянуться до бесконечного божества — посредством веры: «Все религии — попытки конечного ума постичь бесконечное». Бог выражает свою волю — и человек должен покориться. Учение же Шанкары — это и есть изложение того, что было открыто ему богом или было постигнуто самим Шанкарой в феноменальном мире как божественное установление, столь же священное, как и сам бог.

По этой причине наиболее важными темами той главы «Индийской философии» Радхакришнана, где речь идет об адвайта-веданте, мы полагает темы теологии, антропологии и этики. Иных тем мы будем касаться только для более полной иллюстрации воззрений Радхакришнана по данным вопросам.

Как мы уже видели в разделе о буддизме, движущей силой философии является, согласно Радхакришнану, стремление конечного существа постичь бесконечное. «Само по себе конечное не составляет реального. Насущная необходимость мышления обязывает нас признавать абсолютную реальность», то есть реальность бесконечную, а значит, бесконечно совершенную, неизменную, вечную — иными словами, бога. Поиск субстанции, то есть вещи по определению не нуждающейся для своего существования ни в чем внешнем и основанной в бытии только на самой себе, является вечным и неустранимым стимулом всякой (в том числе философской) интеллектуальной деятельности. Этим абсолютным бытием и оказывается Брахман.

Что касается свойств Брахмана, то, поскольку он бесконечен и абсолютен, конечный и относительный человеческий разум бессилен понять и познать его. Относительно Брахмана, так же, как и относительно бога у Дионисия Ареопагита, никакое позитивное знание невозможно, и мы можем только сказать, чем не является Брахман. «По-видимому, — приходит Радхакришнан к выводу, — Брахман — это чисто абстрактное бытие, подобно тому как для интеллекта Атман кажется просто абстрактной субъективностью». Вместе с тем нельзя отрицать, что Брахман достаточно интенсивно «вмешивается» (если можно так выразиться о самодостаточном и неподвижном Абсолюте) в жизнь простых смертных, ибо вся история человечества — это история движения конечного и смертного homo sapiens к бесконечному и бессмертному Брахману.

Сам по себе Абсолют, конечно, остается для человеческого познания недосягаемым, однако когда его познают, он начинает обретать свойства, превращаясь, таким образом, в личностного бога (Īśvara). «Мы раскрываем различные аспекты абсолюта, когда рассматриваем его извне. Абсолют сам по себе не имеет никаких сторон, никаких форм и элементов двойственности или гун. Эти характерные черты формы и личности имеют значение в мире видьи, или опыта». Иначе говоря, Абсолют сам по себе неизменен, лишен качеств, непознаваем и т. д. — то есть совершенно «апофатичен», а человек, чье познание ограничено майей, может воспринимать его только как личность, при этом личность моральную par exellence, ибо Брахман для индийцев вообще всегда был и остается в первую очередь архитектором нравственных образцов. Естественно, что для Радхакришнана аксиологический аспект философии выступает как наиболее существенный, ибо познание высших (то есть наиболее важных и менее всего подверженных сомнению) ценностей есть самый простой и краткий путь к богу. «Бог, — пишет Радхакришнан, — это определение Абсолюта через ценности мира», и в силу этого точное, истинное познание бога невозможно. Бога можно «познать» только через нравственное поведение.

Сущность бога — быть носителем всех возможных качеств, поэтому сам он должен отличаться от них. Как известно, по вопросу об отношении качеств и их субстрата ведантисты всегда придерживались такой позиции: они утверждали реальность субстрата (dharmin) и отрицали реальность качеств (dharma), полагая их модификациями одного единого сущего. По этой причине его нельзя называть даже сущим, ибо существование есть свойство, подобное всем прочим свойствам. «Если бог существует, он должен существовать подобно всем другим объектам, которые должны были бы низвести его на уровень конечности, посредством превращения его просто в единицу неопределенного множества объектов, — в единицу, которая отличается от всех объектов только так, как они отличаются друг от друга, или же путем слияния его с совокупностью всего существующего, то есть растворения его в пантеизме, который практически неотличим от атеизма», так что ставить сам вопрос о существовании или несуществовании бога просто абсурдно. Нельзя сказать «Брахман существует» или «Брахман не существует», можно сказать только «Брахман».

Благодаря именно такой безатрибутности Абсолют может быть основой мира. «В процессе анализа — научного или философского — все творение, т. е. множество эмпирических сущностей и иллюзий, составляющих Вселенную, приписываются в итоге одному высшему Принципу как их высшей причине и одновременно окончательной основе, поглощающей их».

В силу именно своей безличности и безатрибутности, однако, Брахман не может влиять непосредственно на происходящие в нашем мире процессы. Он — «absolutus» в буквальном смысле слова. Поэтому Шанкара показал недостаточность и, более того, иррелевантность всех попыток физико-теологического доказательства бытия бога, на несколько сотен лет опередив Канта. В целом говорить о боге можно, только опираясь на внелогический опыт. «В лучшем случае “доказательства” скажут нам, что бог есть некоторая возможность. Реальность бога выходит за пределы наших рациональных способностей представления и понимания. Только тогда, когда мы обратимся за помощью к духовному откровению провидцев, запечатленному в священных книгах, мы можем достигнуть уверенности относительно реальности бога». Иными словами, наиболее удобным, оптимальным способом познания бога оказывается интуиция, которая не оперирует понятиями или конкретными образами, но проникает в самую сущность познаваемого объекта, которую разум потом пытается выразить понятиями, а воображение — обликами.

Вместе с тем мы видим, что бог неким образом являет себя в феноменальном мире. В конце концов, и сам факт существования мира должен быть как-то объяснен, ибо вероятность возникновения такого сложного явления, как мироздание, из бесконечного и непонятного хаоса ничтожно мала. По этой причине необходимо признать наличие творца, который был бы, по меньшей мере, высокоразумным. Очевидно, что Брахман, безатрибутный и неподвижный, не является этим творцом. И тогда вводится интересная фигура — Ишвара, или сагуна-Брахман (Брахман, обладающий качествами). В самом деле, ниргуна-Брахман (лишенный атрибутов) символизирует собой бытие. Пракрити (материя) — становление. Но становиться может нечто; ничто на это не способно. А бытие, лишенное становления, никак не может проявиться, стать вполне реальным. Единственный выход из ситуации — признать существование сагуна-Брахмана, который смог бы объединить ниргуна-Брахмана и пракрити.

Здесь мы видим явно гегелевский метод: тезис (ниргуна-Брахман), антитезис (пракрити), синтез (сагуна-Брахман). Это показывает, насколько сильное влияние оказала европейская философия на Радхакришнана и насколько часто он пользовался ее категориями, применяя их к индийским философским системам.

«Для Ишвары неизменяемость и неактивность невозможны. Как реальный в эмпирическом смысле, Ишвара должен быть постоянно действующим, то теряя, то находя самого себя, выходя во вселенную и возвращаясь к самому себе через вселенную. […] Для Шанкары, как и для многих других философов, невозможно то самосознающее бытие, которое не имеет никакого объекта, не обладает своей противоположностью и не утверждает своего единства в его границах». Самосознание в данном случае – свойство Ишвары, объектами для которого являются предметы им же сотворенного материального мира.

Поскольку, как явствует уже из самого названия этой религиозно-философской реалии, сагуна-Брахман обладает качествами, то его уже можно познать, и не только интуитивно, и известные методы духовного поиска направлены именно на него. Более того, сам Ишвара (во всяком случае, в персоналистической традиции веданты и в связанном с ней религиозном течении вайшнавизма) может открывать себя человеку в ответ на определенные духовные и телесные действия индивида.

Иначе говоря, мировым началом, непосредственно влияющим на человека, является, в интерпретации Шанкары Радхакришнаном, именно личностный бог, Ишвара. Он дарует откровения мудрецам, дает законы, организует Вселенную, облекая материю в те формы, которые мы можем всегда и везде наблюдать, а человек обращается не к ниргуна-Брахману, к которому обращаться бесполезно, а к Ишваре. Получается, таким образом, что вся человеческая духовность, вся культура, в том числе и такой ее элемент, как философия, развивается под прямым руководством Ишвары, чьи требования и законы изложены в священных писаниях, и человек, если хочет обеспечить достоверность своих знаний, не должен отходить от их идей. Вместе с тем неверно и несправедливо было бы упрекать индийскую философию в догматизме. Догматизм не характерен даже для религии в Индии. Как отмечает один из современных отечественных исследователей, «вместо привычной нам схемы — люди составляют единую общину потому, что у них общие убеждения, здесь действует иная, более того, прямо противоположная — жители Индии издревле принадлежат к данному сообществу и по этой причине придерживаются одних и тех же правил поведения. […] Индуизм основан не на принципе ортодоксии (правильного мнения), а на идее ортопраксии (правильного действия). Блюстителям индуистской традиции, по сути дела, безразлично, что думает рядовой верующий об устройстве Вселенной, о богах и героях. Но горе ему, если он вольно или невольно отклонится в своем поведении от законов касты, к которой принадлежит!».

В конечном итоге, повторим, все, кроме Брахмана, нереально. Феномены существуют лишь постольку, поскольку «человек рассматривает мир опыта как реальность в себе и для себя. Если мы познаем природу абсолюта, то все конечные формы и ограничения отпадают. Мир есть майя, так как он не является существенной истиной бесконечной реальности, Брахмана». Майя — это творческая сила бога, при помощи которой он создает феноменальный мир и одновременно с этим скрывает самого себя от сотворенных существ. Jīvā оказываются вынуждены вследствие этого двигаться к своей прирожденной цели — мокше, преодолевая сопротивление майи.

Собственно, ничего нового (в религиозном смысле) ни Шанкара, ни Радхакришнан здесь не высказывают. Все религии говорят о человеке как о существе несовершенном, обозначая его несовершенство через понятие греха или удаленности от бога, и о высшем начале — боге, к которому следует стремиться; ключевым словом для осмысления природы бога является слово «инаковость» — бог абсолютно отличен от того, что им было сотворено. Эта абсолютная инаковость и получила в индийской религиозной мысли и философии название майи.

В индивиде майя играет роль «дополнения». Собственно, сама структура души бинарна: душа состоит из неизменного и абсолютного Я, божественного по своей природе, и «дополнения», которое непостоянно, изменчиво, подвержено становлению и в значительной степени благодаря именно этим свойствам определяет собой индивидуальные различия отдельных воплощенных душ, тогда как вечное божественное начало в них — то, что есть во всех душах общего. Цель же веданты, как представляется Радхакришнану, сугубо религиозная — «вести нас от анализа человеческого Я к анализу реальности единого абсолютного Я».

Рассмотрение структуры личности, функций ее различных элементов и ее онтологического, гносеологического, аксиологического статуса в целом важно потому, что именно личность во всем многообразии ее экзистенциальных проявлений есть второй участник диалога «бог – человек», — того диалога, в котором создается человеческая история и, в частности, историко-философский процесс.

Как пишет сам Радхакришнан в главе об адвайта-веданте, «джива есть субъект-объект, Я и не-Я, реальность и видимость. Джива есть Атман, ограниченный объектом». Слова об Атмане раскрывают понимание природы человека Радхакришнаном. Шанкара в «Атмабодхе» (шлока 10) писал так: «Благодаря различным упадхи происхождение, варна, жизненная стадия и прочие [признаки] накладываются на Атмана, как вкус, цвет и прочие различия — на воду». В результате получается, что, коль скоро все индивидуальные различия коренятся в этом дополнении, то там же должна находиться и религиозность человека. Так оно на самом деле и происходит. Однако это дополнение неизбежно ограничивает человека: ограничение оказывается здесь обратной стороной индивидуации. Значит, и сама религиозность, то есть вера в бога и стремление к спасению тоже должны ограничивать сущность человека. Но Радхакришнан об этом ограничении человека религией не говорит ничего, видимо, относя ее к такому роду ограничений, которые, в чем-то определяя природу человека, побуждают ее вместе с тем стремиться к избавлению от всяких определений и ограничений, в том числе и от тех, что налагаются религией.

Помимо религиозных стремлений, в «дополнении» находится и такое свойство нашего существа, как неведение (avidya). Логично будет предположить, что даже религиозные стремления вторичны по отношению к неведению, ибо оно, по определению Радхакришнана представляет собой особенность ума, «благодаря которой невозможно познание вещей вне времени, пространства и причинности», а Брахман является сознанию как феноменальный мир. Если попытаться развить идеи Радхакришнана, то можно предположить, что изначально человек не имеет представления о боге, и только когда какие-то особенности феноменального мира приводят его к мысли о возможности существования единой и неизменной основы всех феноменов, он начинает искать эту основу, и так в его душе появляется религиозное чувство, реализующееся в поклонении, построении религиозного идеала и поиске способов его достижения.

Человек, естественно, состоит не только из неизменного и не подверженного внешним влияниям Атмана, но неразрывно связан с феноменальным миром и, в частности, вынужден взаимодействовать с другими индивидами, а следовательно, проявлять себя как моральное существо. Сама же этика, как любая деятельность человека, не относящаяся к поддержанию грубо-телесного его существования, является выражением трагической и одновременно дарующей надежду раздвоенности человека на духовное и материальное начала, ибо только эта раздвоенность побуждает его, с одной сторон, следовать импульсам тела, эгоистическим и по определению аморальным, но с другой стороны, и пытаться реализовать требования своей подлинной природы, которые могут быть реализованы только в соответствии с известным «золотым правилом этики», так как, осуществляя их, человек действует как единый Атман, направляющий свою деятельность не на другого, а на себя же. «Из всего существующего во вселенной один только человек является объектом этики. Он знает, что он имеет отношение к двум мирам – миру бесконечного и миру конечного. […] Постижение тождества с бесконечной реальностью является конечной целью жизни, “надлежащей пищей каждой души” и единственной высшей ценностью. Пока это не достигнуто, конечная душа находится в состоянии беспокойства и разлада с самой собой». При этом злом в этическом смысле следует считать все, что препятствует познанию бесконечного (слово «realization», напомним, может означать и обретение знания, и осуществление), поэтому главным аспектом этического поведения Радхакришнан считает подавление эгоистических устремлений индивида и утверждение требований коллектива.

Видно, таким образом, что общество как носитель и выразитель нравственных норм более эффективно, чем отдельный индивид. В этом утверждении выразилось то особое отношение индийской мысли к духовному наследию, созданному древними коллективами — родовыми общинами. При этом, однако, не вполне ясно, какое же именно общество Радхакришнан считал эталоном нравственного поведения, идеальной референтной группой, с ценностями которой реальный индивид должен согласовывать свою деятельность. Мы склоняемся к предположению, что такой группой могла быть небольшая, замкнутая крестьянская община, ибо ни Индия в целом, ни какой-либо из ее регионов, ни религиозное сообщество, ни каста не способны стать универсальной референтной группой для всех индийцев (учитывая крайнюю этнорасовую и конфессиональную неоднородность населения страны), не говоря уже об обитателях других стран, для которых референтные группы определяются по своим особенным признакам и иными методами.

Этика у Радхакришнана имеет много общего с религией — и та, и другая имеют преимущественно сотериологические цели, различие же между ними состоит главным образом в методах. Метод этики очень близок к карма-йоге, как ее понимали Ауробиндо Гхош, Вивекананда и другие — деятельность личности не должна быть эгоцентрированной и не иметь целью достижение каких бы то ни было материальных или духовных благ данным индивидом. Однако такая незаинтересованность — лишь идеальная цель духовной деятельности человека, на самом же деле только освобожденная душа способна достичь такого мироотношения. Радхакришнан осознает, что свобода от морали — прерогатива человека, уже живущего духовной жизнью. Такой человек, реализовав в себе Брахмана, не нуждается в том, чтобы как-то действовать (подразумевается: действовать эгоцентрированно), поэтому вся его активность есть проявление воли божьей, действующей через него, используя его как орудие. Для такого окончательно просветленного и обретшего полное и истинное знание индивида этических проблем уже не существует — они существуют только для тех, в ком еще силен покров конечного, облекающий бесконечную душу.

В этом отношении Радхакришнан идет в русле философии XX века с ее углубленным интересом к человеку, к антропологической проблематике, – философии, постепенно пришедшей к выводу, что «человеческая подлинность – это не только нечто естественное или данное от рождения, это скорее всего тот предел, который достигается с трудом и в стремлении к вершине духовного совершенства, достигается при каждом постижении разумом той истины, под руководством которой воля стремится к благу и подчиняет ему все поведение личности».

Вместе с тем этика веданты, согласно Радхакришнану, глубоко прагматична, хотя прагматизм ее – вовсе не того толка, что характерен для этики современной западной цивилизации. Этика веданты – этика трансцендентально-сотериологическая. Ее цель – не обеспечить счастье человеку, ибо мудрец ни о чем не думает так мало, как о собственном счастье, а дать возможность спастись из пут феноменального мира с его жаждой разных благ и вытекающим из этого страданием.

Мокша (спасение) – цель нравственного поведения. При этом – так как цель всей деятельности человека состоит в устранении ложного различия бога и сотворенной души – спасение легче достигается, по Шанкаре, через знание, и Радхакришнан это отмечает: «Так как различие между высшим Я и индивидом возникает как следствие ложного знания, мы освобождаемся от него путем истинного познания. Все это приводит к мысли, что спасение является результатом метафизической способности проникновения, а не морального усовершенствования». Иными словами, главный и единственный, магистральный путь спасения – то, что на санскрите называется jñāna-marga, путь знания.

Само понятие знания в древней Индии было достаточно двойственным. Знанием могло считаться то, что можно назвать осведомленностью: человек мог обладать знанием о том, как его зовут, откуда он родом, к какой касте принадлежит и т. п. Однако это знание не было для верующего индийца истинным, ибо это было знание об ограниченных и преходящих объектах и их атрибутах. Подлинным знанием было знание о божестве, пронизывающем для последователей индуизма все вещи, ибо это божество не могло быть объектом в силу своей бесконечности. Но как можно познать бесконечное? Оно не поддается логическому анализу, исследованию с разных ракурсов, как мирской объект, поэтому, очевидно, подход к нему должен быть совершенно иным. Совершенное знание изложено в Ведах и Упанишадах, которые должны были рецитироваться жрецами в процессе их профессиональной деятельности. «Производя определенное священнодействие, произнося при этом определенное священное слово, жрец (а очень часто и заказчик обряда) должен был вспомнить соответствующий образ, чаще всего эпизод борьбы богов и асуров, либо просто некоторое соответствие, числовое или словесное. Пока участник ритуального действия держит в уме нужный образ (мифологему, соответствие), он знает; после того, как этот образ (и т. д.) выходит из сферы его активного внимания, он не знает. Чем обширнее тот образ, который следует удерживать в активном припоминании, тем, видимо, дольше сохраняется состояние знания и, добавим, тем больших усилий это требует от человека, стремящегося “знать”».

Бог же является наивысшим и наиобширнейшим из того, что можно так знать и, кроме того, может быть познан только так – целостно, без анализа, интуитивно. Познание бога является, в сущности, актом постоянного, непрерывного и осознанного удержания в бодрствующем сознании всеобъемлющего образа бога, практикой, приводящей постепенно к пронизыванию всего человеческого существа идеей бога. Как пишет об этом сам Радхакришнан: «Джняна имеет более широкий смысл, чем его английский эквивалент “knowledge”, это – истинная мудрость, жизнь в ее высшем напряжении. Она заключается не в принятии готовой догмы, а в живом опыте, и интеллектуальная способность восприятия служит только ее внешним символом». Только такое знание поистине может именоваться jñāna. Естественно, что с такой точки зрения мир начнет восприниматься как более или менее иллюзорная манифестация бога, относительно которой не может быть истинного знания до тех пор, пока не познан сам бог, а когда он познан, принципы и законы природы познаются автоматически, как логические следствия атрибутов бога.

Такая нерасчлененная целостность и глубочайшая, интимная индивидуальность богопознания и в целом мироощущения – характернейшая из черт мифопоэтического мышления. Для человека, обладающего мифологическим сознанием, не может быть отстраненной и бесстрастной реакции на внешние события: «для мифопоэтического склада ума “то, что волнует”, равнозначно “тому, что существует”».

Интерпретация ведантистской этики Радхакришнаном отличается утилитарностью: «Что имеет значение, так это не внешнее поведение, а внутренняя жизнь. Проблемы, волнующие ее, не могут быть разрешены путем обращения к правилам морали», ибо мораль относится лишь к внешним элементам поведения человека, и именно над состоянием души человека надо работать: если оно будет определяться данными богом нормами, жизнь сама станет моральной.

Все это – религиозная практика (в узком смысле этого слова), поведенческие практики, регулируемые моральными нормативами, контроль за своими душевными движениями, сознательное построение своего мировоззрения на религиозной основе – приводит, в конечном итоге, к мокше, которая есть «сущность непосредственного осознания того, что существует вечно, хотя и скрытно от нас», иными словами – бога. При этом во внешнем мире ничего не меняется, он остается таким же, каким и был, «меняется только наше мнение о нем».

Однако в философии адвайты проблема бога решается совершенно иначе: бог в этой системе абстрактен. Это абсолют, который ничего не говорит душе человека, его эмоциям. Это нечто абсолютно интеллектуальное и, следовательно, общее для всех людей – нечто, с чем немыслимо никакое интимное, от «Я» к «Ты», общение, когда бог выделяет адепта среди прочих живых существ и делает его (хотя бы на время) исключительным, беседуя только с ним. Религия для Шанкары, в изложении Радхакришнана – нечто, что должно быть преодолено и изжито в процессе творческой духовной эволюции человека. Собственно, если вспомнить базовый тезис адвайты – тезис о тождественности Атмана и Брахмана, – этому не приходится удивляться, ибо религия – только инструмент реализации этого тождества. Когда тождество реализовано и мокша достигнута, инструмент отбрасывается.

Философия не существует в отрыве от реальности. Действительность, включающая в себя как самые обыденные бытовые практики, так и самые отвлеченные и абстрактные философские спекуляции, всегда влияет на становление собственного мировоззрения любого философа. Шанкара в данном случае не является исключением и, более того, по мнению Радхакришнана, являет собой фигуру, призванную суммировать все главные тенденции индийской духовности. Не случайно он пришел в мир в то время, когда в Индии происходила борьба между различными философскими и религиозными учениями, соревновавшимися друг с другом за влияние на сознание масс. «Этот век испытывал необходимость в религиозном гении, который, не собираясь порывать с прошлым, не отвергал бы и благотворное влияние новых вероучений, – гении, который мог бы развить старые формы, не портя их, и объединить враждующие секты на широкой основе истины, что позволило бы включить в это движение людей всех степеней разумности и культуры. Шанкара “положил на музыку” ту мелодию, услышать которую жаждали миллионы ушей, и объявил свою адвайта-веданту общей основой для религиозного единения». Историческая миссия Шанкары состояла, следовательно, в том, чтобы сформулировать и проповедовать в логически выверенных формулах фундаментальные понятия не только индийской философии in concreto, но и индийского мировоззрения вообще, и одним из таких понятий была идея об иллюзорности так называемого реального мира.

Если внимательно рассмотреть учение Шанкары о майе, то можно увидеть, что материальный мир иллюзорен не только потому, что он сотворен богом (собственно, из этого вовсе не обязательно следует иллюзорность). Он иллюзорен потому, что реальность не отвечает требованиям аксиологического характера, предъявляемым к ней. Брахман, как было замечено выше, – это творец не только и не столько мира, сколько нравственных образцов. «Индийская философия в сущности своей есть философия ценностей. Философ не поддается обаянию фактов как таковых, если только они не являются феноменами, в которых приоткрывается идея ценности», – писал Т. Махадеван. По этим причинам и процесс познания в индийской философии всегда был жестко привязан к идее ценности. «Наши ценности не меняются; меняются пути и средства их выражения», – писал Радхакришнан, подтверждая еще раз идею о том, что ценности пребывают в особой сфере бытия, неизменной и привилегированной относительно всех прочих сфер.

Шанкара, следовательно, дал завершение и совершил полное осмысление аксиологического базиса индийской культуры, который был дан ему не через логические построения, а посредством интуиции, понятие которой было вообще одним из фундаментальных в индийской философии.

Интуиция, собственно, есть непосредственное, не требующее логического анализа поступающей информации на основе каких-либо постулатов или аксиом, априорно существующих в сознании, постижение объекта – постижение, следовательно, целостное, ибо оно лишено эгоцентрированности и по этой причине не уделяет преимущественного внимания одним аспектам объекта по сравнению с другими. Она, минуя логико-языковые структуры сознания, обращается к субъекту напрямую. Именно в этом Радхакришнан усматривал ее ценность и, более того, ее преимущество перед логическим сознанием.

Индийская культура для Радхакришнана построена на прямом общении с высшим – с тем, что сам этот мыслитель называет разными именами: God, the Absolute, the Supreme и т. д. Он отмечает, что религиозный опыт не есть явление человеческому сознанию реальности как таковой, чистой и незамутненной, но переживание подлинной реальности, преломленное через призму индивидуальных психических особенностей человека. Тем не менее, он все же полагает, что индийская культура всегда была более духовна, чем прочие, и подлинная (то есть божественная) реальность открывалась в ней более полно. При этом реальность не могла быть открыта в объективном, феноменальном мире, ибо в нем не осуществлялись те ценности, которых требовал от него индиец, так что единственным местом в этом мире, где божественная реальность могла открыться, была собственная душа человека. Содержание этого познания, будучи невербальным, не может быть адекватно передано другому человеку, и отсюда – апофатичность понятия Атмана в индийской философии: описать его можно только негативно, указывая на то, чем он не является, и тем самым пытаясь намекнуть адресату сообщения, чем оно может быть.

Если говорить о способах постижения подлинной реальности, то веданта, с точки зрения Радхакришнана, оказывается наиболее эффективной, ибо все остальные системы предполагают использование в сотериологических целях материальных объектов (миманса с ее ведическими ритуалами) или интеллекта (санкхья, плюрализировавшая первоосновы бытия ради того, чтобы объяснить многообразие чувственного опыта). Санкхья разделила материальный мир – пракрити и духовное начало – Пурушу, оказавшегося в этой ситуации абсолютно пассивным, но сознательным: «И проявление, и Непроявленное суть объекты – Пуруша не объект. […] И проявленное, и Непроявленное лишены сознания – Пуруша наделен сознанием: Пуруша осознает, воспринимает радость, страдание и уныние, а потому есть сознание. И проявленное, и Непроявленное обладают свойством порождения – Пуруша не обладает свойством порождения, ведь не порождается ничего Пурушей», – писал Гаудапада в «Санкхья-карика-бхашье».

В итоге, рассмотрев все достоинства и недостатки различных философских систем Индии, Радхакришнан приходит к выводу, что наиболее адекватно отражает истину (как представляли ее себе индийцы) именно адвайта-веданта.

Собственно, монистическая тенденция всегда имела место в индийском мировоззрении. Примером одной из наиболее ранних попыток сформулировать монистический взгляд на мир можно считать известный гимн из Ригведы – X.121: «Вначале он возник как золотой зародыш. Родившись, он стал единственным господином творения. Он поддержал землю и это небо. Какого бога мы почтим жертвенным возлиянием?» и т. д. В дальнейшем эта тенденция все больше развивалась, эволюционировала, пока в конце концов не нашла своего полного и законченного выражения в философии Шанкары.

Однако это движение не было самостоятельным. Единый бог вел индийцев шаг за шагом к осознанию того, что основа мира единственна и есть Īśvara, sat-cit-ānanda. Абсолют через множество богов, как бы прикрываясь ими, вел древних индоариев к постижению того, что в хаосе вещей и событий есть единый порядок, подчиняющийся единой же, благой и всеведущей воле, чтобы указать и самими индийцам, и всему вообще человечеству путь к освобождению от страданий – религию. Интересно, что от человека это освобождение не зависит: «Само “освобождение”… мыслимо в качестве скорее “спонтанного акта”, нежели “гонорара” за затраченные усилия: любая активность, согласно адвайта-веданте, ведет к страданию, как раз к тому, от чего необходимо освободиться». Человек же, при этом совершенно пассивен и ведóм. Он – объект деятельности Абсолюта, без каковой существовать не может. Свобода, следовательно, ограничена достаточно узкими рамками: человек может выбирать только между подчинением и неподчинением богу. Если же бог себя не откроет, сотворенные существа будут обречены вечно страдать в круговороте сансары. И тем не менее люди все равно молятся богу: «Апелляции к богу подпитываются неявными надеждами, что просьбы дойдут и будут услышаны, и может быть, даже удастся изменить, скорректировать что-то в своей жизни, в отношениях с другими людьми и т. п.».

Вместе с тем откровение приводит к тому, что человек, восприняв какую-то часть духовного света, стремится приподнять завесу майи, чтобы лицезреть божество и причаститься вновь (уже по своей собственной инициативе) божественной мудрости.

В целом можно сказать, что идея интуиции в мировоззрении Радхакришнана имеет не только гносеологический, но и экзистенциальный характер: интуиция – это не столько способ познания, сколько способ существования в этой реальности, поэтому она охватывает собой не только сознание, но и все существо человека и отличается тем самым от обычного знания об объектах, которое содержит много информации, эмоционально и экзистенциально нейтральной для данного индивида. Интуиция стоит ближе к религиозной вере, которая «предполагает активное личностное отношение к своему предмету, которое неизбежно захватывает и волевые процессы и проявляется в той или иной степени в поведении личности».

Интуитивность мировоззрения Шанкары – одна из главных идей Радхакришнана относительно этого великого мыслителя. «Ум может воспринимать внешний объект, когда ум видоизменяется в форме объекта или осознает самого себя». И далее: «Эмпирическое познание обнаруживает различия между познающим, познанием и познаваемым, тогда как реальное свободно от всех этих различий».

Интерпретация философии веданты С. Дасгуптой отличается от ее интерпретации Радхакришнаном прежде всего в том, что Дасгупта пытается осмыслить эту философскую систему саму по себе, опираясь в первую очередь на собственные философские тексты ее последователей. Изложение Дасгуптой этой даршаны в значительно меньшей, чем у Радхакришнана, степени привязано к современности, здесь гораздо меньше компаративистики. Дасгупта не пытается сравнивать эту даршану, равно как и все другие, с европейскими философскими системами, предпочитая уделять большее внимание ее связям в первую очередь с собственно индийскими мировоззренческими системами.

Нелишним будет остановиться кратко на сравнении той манеры письма, которая свойственна Дасгупте и Радхакришнану. Радхакришнан, как мы видели, пишет о веданте в самых восторженных выражениях, не находя во всей мировой философии ничего, что могло бы сравниться с этим учением по глубине идей и общей значимости для духовной жизни человечества.

Дасгупта же гораздо более сдержан. В его текстах мы не найдем столько хвалебных эпитетов, прилагательных в превосходной степени, так характерных для Радхакришнана. Подход Дасгупты к проблеме – более сухой научный, более строгий и трезвый. Этот историк философии много более сдержан в оценке исследуемого материала, хотя и он приходит в итоге к выводу об исключительной роли веданты в индийской философии и в эволюции индийской культуры вообще.

Как и Радхакришнан, он начинает издалека, рассматривая сначала предшественников Шанкары, и в первую очередь – Гаудападу, отмечая при этом высокую вероятность того, что сам Гаудапада был буддистом.

Вселенная для Гаудапады вечна и неизменна. В ней ничего не возникает и ничего не уничтожается, но все существует безначально. Дасгупта ссылается при этом на известные строки из «Мандукья-карики» Гаудапады: «То, что уже существовало прежде, не порождается, ведь ничто из существовавшего всегда не может вдруг родиться. И те, кто спорит с этим, [неминуемо] приходят к не-двойственности, а значит, они показывают невозможность порождения. […] Болтуны стремятся доказать порождение этой нерожденной сущности. Но как же может нерожденная и бессмертная сущность оказаться подверженной смерти? Бессмертное не бывает смертным, и точно так же смертное не бывает бессмертным. Ведь никак невозможно преобразование собственной природы. […] Совершенна, самосуща, прирожденна и несоздана [другим], – такова природа [мирских вещей]. Ее познай как не меняющую собственной сущности». В сущности, нет не только возникновения и уничтожения, нет также и того, кто мог бы быть закабален в сансарическом мире, и того, кто мог бы вырваться из колеса сансары. Все это иллюзии.

Эти положения своей философии Гаудапада, по мнению Дасгупты, заимствовал из мадхъямики. «Гаудапада, видимо, ассимилировал учения буддийских шуньявады и виджнянавады и полагал, что они легко примиримы с высшей истиной, явленной в Упанишадах».

Таким образом, Дасгупта утверждает более явно и четко то, что скрыто подразумевалось в текстах, посвященных веданте, его коллеги: все индийские философские системы конвергируют, сходятся, все даршаны – только разные способы изложения одних и тех же истин, наиболее полно выраженных в Упанишадах и в философии Шанкары.

Гаудапада, замечает Дасгупта, первым начал (в веданте) разрабатывать учение о четырех состояниях сознания, известных как vaiśvānara ātmā (бодрствующее сознание), taijasa ātmā (сон со сновидениями), suşupti (сон без сновидений, именуемый также prājña, ибо в нем нет определенного знания, это знание абстрактно и интуитивно, это, иначе говоря, чистое сознание и, следовательно, чистое, ничем не замутненное блаженство) и четвертое, никак у Гаудапады не названное состояние, характеризующееся совершенной немыслимостью и непостижимостью – состояние, не поддающееся никакому словесному обозначению, ибо оно лежит вне сферы всякого возможного языка. В индийской философии это не исключительный случай недоверия к языку: «в своем метафизическом мышлении многие индийские философы с самых древнейших времен утверждали, что реальность невыразима через слово», каковой феномен требует специального анализа. Кратко о нем можно сказать следующее: поскольку индийская философия всегда четко различала уровни реальности, то естественно, что эти уровни обладали различными признаками (по каковым их, собственно, и разделяли); признаками нашей, земной реальности были страдание, дискретность бытия, речь, с помощью которой обозначались объекты нашего познания. То, что приносит страдание, не может быть реальным, ибо причинение страдания кому бы то ни было, есть нарушение нравственных норм, образующих базис реальности. Следовательно, наш мир нереален и с точки зрения этики – как безнравственный, и с точки зрения онтологии – так как мыслим мы и познаем через слова, а слова суть произвольно применяемые к объектам ярлыки, от самих объектов не зависящие и не выражающие их природы; да и сами объекты существуют лишь постольку, поскольку сознание не может взаимодействовать с реальностью недискретным образом и воспринимать ее как единое нерасчлененное целое и непроизвольно привносит в нее свою собственную дискретность, принимающую форму объектов.

Как известно, последователем Гаудапады был Шанкара – «интеллектуальный гигант, чей проницательный интеллект и способность к тонким метафизическим формулировкам оставили глубокий след в интеллектуальной истории Индии». Дасгупта пишет о Шанкаре: «когда бы мы ни говорили о философии веданты, мы подразумеваем философию, провозглашенную Шанкарой».

Основная его идея, по Дасгупте, состоит в том, что высшая и абсолютная истина – это Я, the self, самость, единая и неделимая, которая проявляется, однако, в виде множества отдельных самостей, воплощаясь в материальном мире. При этом the self всегда активно, оно всегда есть субъект. «Субъект и объект или то, что выражается в словах “я” и “ты”, не только отлично одно от другого, но диаметрально противоположно и взаимно исключает одно другое, так что то, что постигается как объект, никогда не может быть постигнуто как субъект в предложении, и обратно. Мы никогда не можем подумать или сказать “мы – это вы” или “вы – это мы”, но даже мы не должны подставлять свойства субъекта на место свойств объекта. Так, например, “вы” может быть и видимо, и слышимо, и осязаемо, но “я” нельзя ни видеть, ни слышать, ни осязать. Сущность этого “я” в познавании, а не в том, чтобы быть познаваемым».

Но так как реальность в данном случае становится сугубо субъективной – ибо несомненно, что самость существует, и столь же несомненно, что субъект и объект разделены непреодолимой пропастью, а значит, существование объекта становится по меньшей мере сомнительным – то получается, что так называемый «объективный» мир без субъекта есть ничто, а при наличии субъекта – иллюзия.

Интересно заметить, что Дасгупта, излагая учение Шанкары, и в «Истории индийской философии», и в «Индийском идеализме» начинает изложение системы адвайта-веданты с проблем, имеющих гносеологический характер – по той, видимо, причине, что познание человеческое идет, по его представлениям, от частного к общему, то есть индуктивно, и истина открывается человеку не вся сразу (через божественное откровение), как полагал Радхакришнан, а постепенно, шаг за шагом, во множестве на первый взгляд разрозненных, никак не связанных друг с другом явлений.

Итак, мир иллюзорен. Однако не следует забывать, что Шанкара не был независимым философом, но продолжал традиции и развивал идеи, впервые выраженные вербально в Упанишадах, поэтому он неизбежно пользовался традиционными религиозно-философскими терминами, такими, как «Брахман», «Атман» и т. д. Брахман – Высшая Реальность – необусловлен, лишен атрибутов и качеств именно потому, что он есть нечто, в корне отличное от нашей феноменальной реальности. Наблюдаемый же нами мир нереален уже по трем причинам. Во-первых, истинная реальность есть чистое бытие (sat), которое небытию никак не причастно. Если так, то для того, чтобы обладать свойством чистого бытия, нечто должно быть неизменным, ибо изменение делает сущее причастным небытию и, следовательно, не вполне реальным. Наш же мир изменчив; следовательно, его нельзя назвать реальным; следовательно, он нереален. Во-вторых, истинная реальность есть чистое сознание (cit). В нашем же мире чистое сознание свойственно лишь человеку, и то лишь в особом, «четвертом» состоянии сознания, которое реализуют на практике очень немногие представители рода человеческого; следовательно, мир по большей части все-таки нереален, ибо подлинно реален только субъект, а субъект по определению сознателен. И в-третьих, мир полон страданий, а истинная реальность есть чистое блаженство; следовательно, и с этой точки зрения мир оказывается нереальным.

Тем не менее, в каком-то смысле он все же реален – в конце концов, мы можем его воспринимать, а предположение, что мы можем воспринять то, что вообще никак не существует, по-видимому, ложно. Стало быть, мир не вполне нереален. Он – результат деятельности майи и поэтому иллюзорен. «Майя основана на Брахмане, а видимый мир, будучи трансформацией майи, реален только в качестве трансформации и также основан на Брахмане».

Такое специфическое ведантистское понимание мира как иллюзии тесно связано с проблемой причинности, которой Шанкара уделял достаточно большое внимание и которую развивал, стимулируемый требованием примирить видимую множественность феноменального мира, которая описывается даже в Упанишадах, с отрицанием множественности и наличием единой универсальной субстанции – основы всего сущего. «Шанкара считает, что содержащиеся в упанишадах положения о сотворении мира, если взять их в буквальном смысле слова, трудно примирить с отрицанием мира множественности. В свете общей тенденции и духа упанишад рассказы о сотворении мира кажутся Шанкаре неубедительными. Описание Брахмана как лишенного каких-либо определенных признаков становится непонятным, если его способность созидать реальна. Учение о том, что при познании Брахмана исчезает всякая множественность, также необъяснимо. Если мир реален, то каким образом он может исчезнуть? Познание Реальности может рассеять только нереальное, которое лишь кажется реальным, не будучи таковым».

Шанкара находит выход из ситуации, рассматривая теорию причинности. Согласно его воззрениям, все сущее есть следствие каких-то действий или событий. Как следствие, мир должен иметь причину, и эта причина есть чистое неизменное бытие. Причина и следствие должны находиться на различных уровнях бытия: один – реальный, другой – нереальный. Но мир нельзя считать совершенно нереальным, ибо он есть результат деятельности Брахмана и, более того, он сам есть видоизмененный Брахман. Поэтому, чтобы не столкнуться с парадоксом, Шанкара вынужден признать, что нет реально ни причины, ни следствия, наличием которых объясняется видоизменение Брахмана, ибо нет самого изменения: «изменение следует рассматривать как явление субъективное и эпистемологическое, это есть только видимоcть и ничего более». Иными словами, именно наше познающее сознание повинно не только в тех или иных особенностях нашего мира, но и в самом его существовании. «Мир порожден несовершенством сознания и исчезает в момент подлинного озарения», которое избавит сознание от коренящейся в нем иллюзии (майи) и позволит ему лицезреть подлинное бытие – Брахмана. Сам же Брахман может быть назван творцом мира только условно; то, что мы обычно называем творением, есть только временное самоопределение Высшей Истины через феноменальные и потому преходящие атрибуты. Все это позволяет Дасгупте утверждать относительно Шанкары, что истинное освобождение, согласно мнению основателя адвайты, достигается не тогда, когда человек постигает, что tat tvam asi, а тогда, когда человек осознает, что Брахман/Атман есть единственная реальность.

Итак, очевидно, что видимость мира есть нечто, если не ложное совсем, то, во всяком случае, иллюзорное, однако эта иллюзорность есть результат действия майи, как было показано выше, плод превращения Брахмана в этот мир, поэтому во всех вещах, коль скоро они являются Брахманом по природе, содержится сознание.

Все вещи в адвайта-веданте поэтому, отмечает Дасгупта, рассматриваются двояким образом: с точки зрения Высшей Реальности и с точки зрения ложной видимости. При этом, однако, каждая отдельная вещь может являться сознанию лишь постольку, поскольку данное сознание обладает неким модусом. Эти модусы сознания, ментальные состояния и обеспечивают саму возможность познания иллюзорных (и реальных лишь в качестве иллюзий) объектов, но они же порождают appearance – видимую (и ложную) реальность, имеющую, следовательно, субъективный характер.

Теперь, остановившись на время, попробуем выделить те понятия, которыми оперирует Дасгупта, исследуя философию Шанкары. Первым из них будет, естественно, понятие Высшей Истины или Высшей Реальности, определяющей собой всякое возможное бытие. Это понятие отражает особую сущность, характеризующуюся особой стабильностью и неизменностью и способную поэтому служить эталоном всех изменений или точкой отсчета, на которой строится своего рода онтологическая система координат, служащая для измерения относительной реальности тех или иных объектов, через сравнение их с Брахманом как началом абсолютно реальным. Таков онтологический аспект понятия Истинной Реальности адвайты в интерпретации Дасгупты.

Гносеологический аспект этого понятия тесно связан с терминами māyā, avidya и ajñāna. Слово māyā, если понимать его буквально, означает своеобразную магическую силу, при помощи которой божество скрывает себя от людей за множеством разрозненных и на первый взгляд не имеющих ничего общего друг с другом феноменов. «То, что, будучи Высшей Реальностью, недвойственно, через майю является как различие, подобное множеству лун, вызванному дефектом зрения, или веревке, кажущейся змеями, ручейками воды и т. д., но нереальное, ибо Я не имеет частей». То есть майя – это, в первую очередь, иллюзорная множественность, за которой, однако, как сила, ее порождающая, стоит Брахман. В адвайте, пишет Дасгупта, различаются два порядка реальности: принцип познания и познаваемое («the principle of revelation and all those which are revealed by it»). Принцип познания единственен, вечен, неизменен, это абсолютное и всепронизывающее сознание, тогда как познаваемое несубстанциально, изменчиво и неопределимо. Это познаваемое и есть майя.

Иллюзия, как она понимается в веданте Шанкары, – нечто, сотворенное майей, – отличается от иллюзии в обычном ее понимании. Стандартное понимание термина «иллюзия» заключается в следующем: имеет место восприятие, чувственный опыт, относящийся к некоему объекту, каковой объект идентифицируется, например, как «змея» посредством вывода («если в этом объекте присутствуют атрибуты A, B, C, то этот объект есть α, следовательно, в нем есть также атрибуты D, E, F»); однако более внимательное изучение объекта позволяет открыть в нем еще и другие свойства, противоречащие пониманию этого объекта как «змеи» («в наблюдаемом объекте нет атрибутов D, E, F, но есть атрибуты G, H, I, следовательно, этот объект – не α, а β»). Однако майя не может быть иллюзией такого типа (именуемого prātibhāşika), так как нет никакого возможного опыта, способного показать, что вещество не есть вещество и т. п. – чувственный опыт такого рода невозможен просто потому, что вся окружающая среда воспринимается человеком исключительно через чувства, и почувствовать, что материя не есть материя, принципиально невозможно. Поэтому для обозначения майи как иллюзии второго рода используется специальный санскритский термин vyavahārika.

Кроме этого, мир считается иллюзорным еще и потому, что невозможно помыслить какую-либо связь между сознанием и познаваемыми вещами, причина же страдания заключается в том, что иллюзорности мира, как правило, не замечают и расценивают его как совершенный и завершенный, тогда как на самом деле Вселенная несовершенна и не такова, какой должна быть. Логическое же интеллектуальное познание всегда упускает это из виду. «Неполнота, таким образом, есть общее свойство знания, как оно дано нам, и бóльшая часть зла в этой жизни происходит от того, что его, [знание], считают полным».

Причиной существования майи является аджняна – безначальное, сущностно принадлежащее всякому познанию свойство, порождающее иллюзию мира как системы самостоятельных, не зависящих от сознания объектов. При этом аджняна активна. Она не есть просто jñāna-abhāva (санскр. «отсутствие знания»), но является в каком-то смысле позитивной субстанцией, обеспечивающей существование мировой иллюзии. Однако сама эта аджняна не позволяет сознанию увидеть за иллюзорной реальностью физического мира подлинную реальность Брахмана.

Как надо понимать эту аджняну? По нашему мнению, аджняной Шанкара называет неспособность сознания познавать явления иначе, как в виде объектов, открывающих себя в познании субъекту. Отсюда следует только что упомянутая эпистемологическая трудность, связанная с тем, что нет онтологической связи познающего с познаваемым. На самом деле нет сущностной разницы между сознанием и являющимися ему вещами, ибо они тоже имеют природу сознания. «Незнанию присущи силы сокрытия и проекции. Сила сокрытия (аварана-шакти) проявляется в скрывании истинной природы Атмана. Скрыв его истинную природу, незнание вызывает иллюзию возникновения мира явлений. Мир выходит из состояния непроявленности благодаря силе проекции (викшепа-шакти)». Благодаря этим двум силам майя эволюционирует, развиваясь в «тонкие элементы» (sukşma-bhūta), «грубые элементы», то есть собственно материю, и, наконец, в организованный иллюзорный материальный мир. «Эта эволюция, согласно адвайта-веданте, не абсолютно реальна, а есть наложение на реальное свойств нереального. Снятие этого наложения состоит в том, что явления последовательно сводятся к их причине. Грубые явления имеют причиной грубые элементы, последние вместе с тонкими явлениями имеют причиной тонкие элементы, тонкие элементы вместе с проявлениями гун суть по своей причине Ишвара, а конечная основа всего – необусловленное Брахмо».

Иногда Шанкара понимает майю не только как безличную силу, но и как персону (например, в «Saundaryalaharī»).

Если же говорить об аксиологическом аспекте Высшей Реальности, то ее надо оценивать как абсолютный аксиологический эталон. Высшая Реальность – Брахман является идеальным благом, идеальной красотой и т. п., а все отклонения от идеала обязаны своим существованием майе, вносящей хаос в мировую гармонию. Для познания этой Высшей Реальности интеллект, чья деятельность базируется на разделении субъекта и объекта и на логических дефинициях, неизбежно представляющих мир дискретным, уже не может быть применен из-за пораженности его сущности аджняной (своеобразный «первородный грех» интеллекта), поэтому познание Брахмана может быть только интуитивным – через слияние с ним индивидуального Атмана, что достигается через устранение майи, а значит, и разрушение ложной самости (ahamkara).

Главное, что обращает на себя внимание при рассмотрении того, как Дасгупта излагает учение адвайты, – это его весьма незначительный интерес к этическим проблемам, которым Шанкара отвел немало места в своих текстах. Вообще индийская философия – а адвайта-веданта в особенности – представляется Дасгупте, видимо, как ряд интеллектуальных попыток человека познать природу, в которых за множеством не связанных друг с другом на первый взгляд феноменов субъекту открывается единая божественная реальность, и открывается не сама, не по собственной только воле, а в результате усилий человека познать истину. Иными словами, постижение истины – награда человеку за его интеллектуальные, религиозные и т. п. творческие духовные усилия. Человек завоевывает мир истины, но не так, как это представлялось европейским просветителям и позитивистам, – завоевание природы вопреки природе и только ради удовлетворения потребностей человека, – а несколько иначе: истина, образно говоря, сама желает, чтобы ее завоевали и постигли, поэтому познание превращается здесь в синергию Высшей Истины и смертного человека, Брахмана и Атмана. Но вместе с тем вся эта духовная деятельность совершается, побуждаемая только (или, во всяком случае, главным образом) жаждой познания, стремлением утолить интеллектуальный голод.

Возможно, этим объясняется присутствие в «Истории индийской философии» такой неожиданной и на первый взгляд неуместной главы, как гл. XIII – «Speculations of the medical schools». Здесь Дасгупта кратко рассматривает Атхарваведу, Аюрведу, «Чарака-самхиту» и некоторые другие тексты, демонстрируя подход к индийской медицине как к интегральной части индийской духовной культуры в целом. «Эта медицина имеет серьезные теоретические основы, которые определяют ее специфику, связана с существовавшими в культуре религиозными традициями, делает акцент на психосоматике, точнее, даже на психике». Действительно, описывая «speculations of the medical schools», Дасгупта говорит не только об анатомии и физиологии, но и касается специфической этики Аюрведы – этики, которую мы в наше время назвали бы прагматической. Так, например, в Аюрведе, согласно Дасгупте, утверждается возможность пресечь карму, пока она еще не результировала, медицинскими методами (относящимися в основном к образу жизни пациента), имеется требование в гигиенических целях избегать общения с грешниками, чтобы под влиянием их дурного примера не создать себе неблагую карму.

Нельзя не отметить также тесную связь Аюрведы с брахманистской традицией, а именно с ее гигиеническими рекомендациями по вопросам ритуальной чистоты.

В силу всего этого нельзя не отметить специфику подхода Дасгупты к индийской философии: философию он понимает, прежде всего, как науку – высшую из наук, ибо ее предметом является высшая и абсолютная реальность. Этика, эстетика оказываются отодвинуты на второй план. Главным в индийской философии является стремление человека познать бесконечное.

Все это в какой-то степени напоминает учения европейских просветителей XVIII века с их культом разума, эстафету от которых принял О. Конт.

Религиозный аспект индийской философской мысли играет для Дасгупты меньшую роль, чем в историко-философской концепции Радхакришнана, у которого, как говорилось выше, вся духовная деятельность в Индии центрирована вокруг одного понятия – понятия бога, причем идея бога имеет четко выраженный ценностный характер. В этом отношении Радхакришнан стоит ближе, чем Дасгупта, к стереотипам и парадигмам современной философии, акцентируя внимание на аксиологическом аспекте человеческого существования и делая его базисом своих историко-философских (да и общефилософских) воззрений, причем аксиологический подход к философским понятиям позволяет ему описывать философскую реальность в нетрадиционном, новом ключе. Естественно, что бог является для него воплощением максимально позитивных ценностей, ибо «не все ценности являются ценностями, совместимыми с подлинным смыслом человеческого существования в мире, расширяют границы его свободы в мире. К таковым можно отнести лишь ценностные модели действий, объективация которых ведет к улучшению, совершенствованию и развитию окружающего мира».