Через шесть часов мы легли в постель, и привычным, таким родным жестом Натан положил руку мне на грудь. Между нами не было трений и барьеров – его рука скользила легко, как шелк по шелку, и я обвила его руками и ногами и притянула к себе. Позже он пробормотал: «Это было замечательно» – и погрузился в сон.

Мне тоже следовало бы задремать – мы поздно вернулись с корпоративного ужина, но я слишком устала, чтобы спать. Наследие тех дней, когда дети были маленькими. Воспоминания о вечере вереницей проносились в голове: спутанные, незначительные, они все же не оставляли меня.

– Все тридцать три удовольствия, – провозгласил Натан, нырнув через спальню с голыми ногами, в одних носках. Он напустил на себя важный вид, и я стала выбирать для него рубашку. – Лучшие наряды, Рози, и гламур. Иначе эти чертовы политики подумают, что все, на что мы способны, – это закатанные рукава и круги под глазами.

Иногда закостенелая амбициозность Натана меня раздражала: он был таким постоянным, таким предсказуемым, и мне приходилось мириться с этим. Продать душу ради работы – одна беда; а вот когда большая часть твоей домашней жизни зависит от газеты, это совсем другое. В таких случаях я напоминала себе, что в каком-то смысле я так же предана своей работе, и раздражение быстро проходило. Я помогла ему надеть рубашку и застегнула верхнюю пуговицу.

– Дорогой, такое бывает только в Голливуде.

Один лишь Натан называл меня Рози – больше я никому не позволила бы разбрасываться уменьшительными словечками. «Розы слишком прекрасны и важны, – как-то сказала мне Ианта. – Розы – это единственные цветы, которым не придумали прозвища. Розу никто не посмеет назвать „отрадой сердца" или „ягодицами голландца"! – Она крепко обнимала меня после одной из подростковых истерик. – Розы шелестят на ветру и источают райский аромат. Это символ любви, но и символ горя. Подумай об этом». Бог знает, откуда мама это взяла, но ее слова влились в мою душу и затвердели, определив мое отношение к имени и самой себе.

С Натаном все по-другому. Ему можно было называть меня, как он захочет.

Я надела черное платье без рукавов, которое было мне слегка узко, и туфли на высоких каблуках. Мне давно пора было подстричься, но не хватало времени сходить к парикмахеру, так что я уложила волосы в шиньон – не слишком мне идет, но сгодится.

Мы под руку вошли в модный ресторан – один из тех, о которых пишут в журналах, существующих для того, чтобы читатели чувствовали себя несчастными: ведь их жизнь так далека от фантазии, описываемой там. Зал блестел серебром и стеклом; в белых вазах желтели очаровательные лютики.

Питер Шейкер и его жена Кэролин уже были здесь, и с ними молодая восходящая звезда – Джордж из финансового отдела – и его беременная жена Джеки, которая явно нервничала. Они наливались шампанским. С Питером и Кэролин мы не были близкими друзьями, но знали друг друга достаточно хорошо. Кэролин тоже пришла в черном платье и на высоких каблуках, но она маленькая и смуглая, а я – высокая, с каштановыми волосами, так что мы были совершенно не похожи.

Кэролин довольно нежно поцеловала меня. В течение многих лет мы часто встречались на корпоративных праздниках, но этим наше общение и ограничивалось. Поначалу Кэролин, которая не работала и была «домохозяйкой на полный день», просила меня сопровождать ее на дневные благотворительные сборища, но я всегда отказывалась, лишаясь таким образом и дружбы. С тех пор каждый раз, когда мы виделись, у меня было такое чувство, будто Кэролин, с ее безупречным домом и дочерьми, которые получили стипендии в средней школе и сами шили себе платья, задирает нос. Она делает это довольно вежливо, разумеется. Подруга постоянно намекала, что считает себя Идеальной Женой. Женщины не меньше мужчин любят соперничество, но умеют скрывать свое разочарование, и иногда их стремление конкурировать вызывает, как ни странно, симпатию.

В ожидании гостей – двух политиков и Монти Чэвета, писателя, специализирующегося на шпионских разоблачениях в Вестминстерском дворце, – мы выпили еще шампанского и посплетничали о делах компании.

– Видел сводку за эту неделю, Натан? – спросил Питер. Он с самоуверенным видом стоял перед моим мужем. В молодости Питер отличался болезненной худобой, но со временем приобрел уверенность в себе и поправился. Это ему шло.

Натан нахмурился:

– Надо будет все как следует обсудить…

Вскоре прибыли остальные гости. За столом я оказалась рядом с заместителем министра здравоохранения, которого звали Нил Скиннер. У него были бледная кожа, рыжие волосы и губы, которые на морозе сразу покрываются трещинами: не подарок для человека, которому зимой приходится выступать по телевидению. Мне стало его жалко: амбиции моего соседа были столь прозрачны, а должность ему досталась тяжелая, годящаяся лишь для политических самоубийц. Мы поговорили о его карьере, а потом замминистра спросил:

– Чем вы занимаетесь?

– Я – редактор книжной рубрики в воскресном «Дайджесте». («О, книги, – обычно говорили люди, с которыми я встречалась на светских вечерах; как же вам повезло. Вы знакомы с Салманом Рушди?»)

– И очень хороший редактор, – встрял Монти. Он разговаривал с Кэролин, но одновременно подслушивал нашу беседу. Как-то раз он признался мне, что именно так находит материал для книг. – Лучшая рубрика в городе.

– О боже, – нахмурился Нил Скиннер, – наверняка вы считаете меня полным тупицей.

Я невольно улыбнулась. Интересно, у кого комплекс неполноценности сильнее: у политиков или у журналистов? Краем глаза я наблюдала за Натаном: он пустил в ход все свое обаяние, беседуя со вторым, более солидным политиком, который, по слухам, имел шанс попасть в кабинет при следующей перестановке, – как обычно, он был весь внимание и держался настороже.

– Вовсе нет, – ответила я. – С какой стати? Нил побарабанил пальцем по стакану: держу пари, он специально делал маникюр.

– Трудно работать на компанию, которая способна причинить людям столько вреда?

Я посмотрела в его светлые глаза и ответила честно:

– Бывает.

Он наполнил мой бокал.

– Но вы же все равно работаете?

– Да, но я верю в то, что делаю, и думаю, вам придется со мной согласиться.

– Что ж, – ответил он, – у нас с вами есть кое-что общее.

Шестое чувство подсказало мне, что Натан не спит: он лежал слишком тихо, и я повернулась к нему лицом. Муж застыл и выпрямился под одеялом, не раскинув ноги, как обычно. Я положила ладонь ему на грудь.

– Тебя что-то беспокоит? Последовало молчание. Он повернулся ко мне спиной.

– Нет, конечно. Спи.

– Натан? – В постели мы обычно разговаривали лицом к лицу; именно здесь мы делились вещами, которые должны были храниться в секрете. – Нас ждет грязный скандал. Разоблачение министра, между прочим.

Послышалось ворчание:

– Я в курсе. Таймон предупредил. Это Чарлз Мэддер. Они много месяцев над этим работали. Его делом занималась целая команда.

Значит, по меньшей мере шестеро человек изучали любой материал, на который им удалось наложить лапу: мусорные корзины, архивы и прочее, и, вероятно, велась слежка.

– Нил Скиннер спросил, не трудно ли мне работать в компании, которая способна причинить людям столько вреда.

– Тот же вопрос можно задать и политикам.

– Верно. – Я придвинулась ближе и обвила его рукой. – И все же не хочется думать, что будет с семьей этого человека. – Я поцеловала мужа в плечо. – Считается, что самое худшее, что может произойти, – это смерть. Но когда человек, которого ты любила и кому доверяла, выставляет тебя идиоткой, это куда более жестоко. По крайней мере, когда кто-то умирает, о нем остаются лишь хорошие воспоминания.

– Роуз, если эта работа тебе не по зубам, ты знаешь, что делать.

Я зажала пальцами край его пижамы.

– Эй, ни к чему строить из себя Гордона Гекко. Мы же дома, нас никто не видит.

Я ожидала, что он рассмеется. Но Натан лишь повторил:

– Спи. – И отодвинулся.

Я задремала и стала видеть сны, погружаясь в воспоминания и возвращаясь обратно, представляя сцены из прошлой семейной жизни: ведь с годами на Лейки-стрит многое изменилось. С взрослением детей и их уходом из дома в нашей супружеской жизни образовалась пустота. Точнее, их уход словно поднял якорь, и иногда я переживала, что мы с Натаном, как ни странно, остались болтаться без привязи. Неудивительно, что время от времени, к нашему изумлению, нам приходилось приспосабливаться.

Когда мы только поженились, все было по-другому; тогда мы ожидали трудностей. На меня нахлынули воспоминания.

Взбираясь по трапу самолета, улетающего из Бразилии, я ощущала такую слабость, что дрожали ноги. Я потеряла много крови, и доктор предупредил, что на лечение понадобится время, так как я наделала глупостей.

В салоне висел запах пластика, обгорелой кожи и лосьона после бритья, каким пользуются бизнесмены; стояла искусственная прохлада. Был разгар летнего сезона, и самолет заполнили семьи с визжащими детьми и туристы, которые выпили слишком много пива и теперь отправлялись домой, во взрослую жизнь. Путешествие до Лондона обещало быть нелегким испытанием.

Я отыскала свое место у окна и рухнула в кресло. На иллюминаторе виднелось пыльное пятно, я машинально вытерла его. Очередная партия пассажиров вывалилась из автобуса и заполонила трап. Среди них было много пожилых: их держали в конце очереди – наверное, чтобы они могли взойти не спеша.

Я чертила пальцем узор на окне. Пожилые люди не так остро переживают, не так ли? Угрызения совести и желания притупились, нервные окончания истрепались. Как бы я хотела оставить позади годы страданий, перешагнуть через них и перейти на следующую ступень.

На плавящемся бетоне за окном сновали взад-вперед фигуры. Я тоже плавилась от жары и слез. Не могу вспомнить, чтобы я когда-либо так плакала: слезы невозможно было остановить, они стекали по щекам и подбородку на шею, скапливаясь лужицей в промокшем воротнике. Из носа текло ручьем.

Прощай, любимый!

Бразильское небо, которое мы почти не видели в джунглях, было ослепительно синим. Там, когда оно темнело, на ветках мерцающими ожерельями собирались светлячки, опутывая полог из плетеных листьев.

– Послушайте, – раздался мужской голос с соседнего сиденья, – вы, наверное, пытаетесь это скрыть, но я же вижу, что вы плачете, и вам нужен платок. Прошу вас, возьмите мой, и я обещаю, что не буду обращать внимания.

Что-то упало мне на колени, и пальцы нащупали хлопчатобумажный четырехугольник – такой мягкий, будто его стирали сотню раз. Это было так благородно, а платок был такой чистый и домашний… Когда самолет сорвался со взлетной полосы, он промок насквозь.

Мы летели уже полчаса или около того, когда я наконец почувствовала, что вполне успокоилась и могу поблагодарить своего спасителя. Он был чуть старше меня, опрятно одет – в льняную рубашку и отглаженные брюки. Шея и руки его безбожно обгорели на солнце. У него был пухлый кейс с красивой, дорогой отделкой. Он внимательно читал книгу в бумажной обложке. Я знала, он делает это, чтобы заверить меня: свою компанию он навязывать не собирается.

– Вы были очень добры, – сказала я.

Он взглянул на мокрый комок в моих руках.

– Пожалуйста, оставьте платок себе.

– Извините, что побеспокоила вас.

Незнакомец улыбнулся так, будто ему нравилось, когда женщины рыдают рядом с ним. Я заметила, что он улыбается искренне: не только губами, но и глазами.

– Если вас это утешит – я видел и похуже. Так что продолжайте, если хотите.

Я поймала соседа на слове и большую часть перелета периодически заливалась слезами, а он продолжал читать книгу о южноамериканской политике, царапая что-то на полях и поглощая сначала свой, а потом и мой обед.

Когда подносы унесли, сосед спросил:

– Хотите поспать у меня на плече?

Чувствуя себя по-идиотски, но слишком измученная, чтобы спорить, я приняла предложение и вскоре забылась. Когда я проснулась, за окном была ночь; мой спутник спал, но его плечо по-прежнему поддерживало мою голову.

Когда самолет начал снижаться в Хитроу, в иллюминаторе стали вырисовываться шокирующе тусклые коричнево-зеленые квадратики Мидлсекса. Мой сосед привел спинку кресла в вертикальное положение.

– Вполне вероятно, что вас расстроило то, что происходит сейчас в Южной Америке на политическом фронте – не надо так удивляться, многих людей это действительно огорчает. Меня, например, и я был бы рад как-нибудь вам рассказать об этом. А может, вы убили налогового инспектора и едете домой, где вас ждет тюрьма? Или вам пришлось попрощаться с близким родственником, которого вы больше никогда не увидите? Но мне почему-то кажется, что вы переживаете из-за любви. – Я промолчала. – Должно быть, он негодяй, – заметил мой спутник. – Я бы в жизни не бросил женщину с такими волосами. – На это мне тоже нечего было ответить.

Самолет взревел, коснувшись земли, и покатился к терминалу.

– Хотите, возьмем одно такси на двоих до Лондона? – спросил мой сосед. – Не волнуйтесь, беру все расходы на себя.

Я слишком устала, чтобы о чем-либо думать, и согласилась.

– Постараюсь не заплакать. – Я взглянула на серое, промозглое небо. – Вы всегда портите книги?

– Только если содержание того заслуживает.

– Бедная книга. – Я чувствовала себя несчастной; горечь потери, казалось, ощущалась даже во рту, и это было ужасно.

– Меня зовут Натан Ллойд. – Он протянул руку. – А вас?

– Роуз.

В семь тридцать нас разбудил телефонный звонок. Натан застонал и потянулся к трубке.

– Да, – сонно проговорил он, потом резко встрепенулся: – Хорошо, Питер.

Я выскользнула из кровати. Порядок был мне известен – наступил кризис, и Натану необходимо быть в офисе. Объявили войну, или член королевской семьи повел себя неподобающе, или же газете предъявили обвинение в клевете. Такое случалось уже не раз и повторялось с завидной регулярностью.

Я накинула халат и спустилась в кухню, остановившись на лестничной площадке, чтобы взглянуть в зеркало и поправить волосы. В одной карикатуре женщина смотрит в зеркало и восклицает: «Погодите, это какая-то ошибка. Я намного моложе нее!»

С годами четкие контуры лица расплылись, и, выбираясь утром из кровати, уже не приходилось рассчитывать на то, что будешь выглядеть прекрасно: это было невозможно. Хотя мне нравились лица, которые приобретают туманную мягкость в противовес эластичности и сиянию юной кожи – к примеру, Ианта сейчас выглядит гораздо интереснее, чем в сорок, – нужно лишь время, чтобы к этому привыкнуть. Не думала, что в сорок семь я буду менее уверена в себе, чем двадцать лет назад: мне всегда казалось, что взросление освобождает от комплексов. Но все оказалось не так, и, безусловно, эту тему я с Натаном не обсуждала.

На кухне я раздвинула жалюзи, и комнату залил слабый солнечный свет. Я глубоко вздохнула. Сегодня придется разбираться в сарае и делать те вещи, до которых не доходят руки в холодную погоду.

Бросив на сковородку пару ломтей бекона, я накрыла на стол, выжала сок из апельсинов и приготовила кофе. Я обожала свою кухню. Это было мое любимое место: я наполнила его кремовыми и белыми предметами – кувшинами, мисками, фарфором, тщательно отбирая их в течение многих лет. Я убиралась, ставила грязные чашки в посудомоечную машину, складывала стопкой неглаженое белье.

Когда бекон поджарился до хруста, я подогрела молоко и позвала Натана. Он влетел в кухню в повседневном офисном костюме. Его голова была уже занята делами. Превращение младшего политического корреспондента, с которым я познакомилась в самолете, в Натана – заместителя главного редактора – было завоевано с трудом. Как-то раз я спросила мужа, не скучает ли он по охоте за сенсациями, и он ответил, что уже не помнит, как это было, а значит, не может и скучать. В его словах был резон.

Я налила ему кофе и села напротив.

– Жаль, что тебе приходится идти.

Он пожал плечами:

– Нам всем известны правила. Это не займет весь день, но я дам тебе знать. – Последовала пауза. – Где ты будешь?

Я выглянула в окно.

– Займусь кое-какой домашней работой, а потом, если погода не испортится, посижу в саду. – Сад был моей территорией, и я проводила там все свободное время. Натан ненавидел копаться в земле: обычно он сидел в шезлонге и комментировал мои действия.

Доев бекон, муж потянулся за тостом.

– Твой сад нас разорит, – заметил он.

– В этом году там будет замечательно. Вот увидишь. Я сотворила чудеса.

– Ты всегда так говоришь.

– И это правда.

На его лице промелькнула смутная утренняя улыбка:

– Да, это правда.

Мы с Натаном ссорились из-за того, что я топаю по дому с мешками грибного компоста и навоза – ведь я разводила грязь. Мы ссорились из-за денег, которые я тратила на растения; ссорились потому, что я отказывалась брать отпуск, когда какая-нибудь Paeonia suf-fruticosa расправляла свои юбочки и являла миру все великолепие красок.

Мужу не нравилось, что по ночам я читаю книги по садоводству и мешаю ему спать; он горько сокрушался, когда я заказала строителям маленький фонтанчик. Это была пиррова победа: фонтан беспрерывно приносил неприятности, так как требовал регулярного ухода.

И все же это были приятные ссоры, такие должны возникать у людей, живущих вместе. Они поднимали вихрь и исчезали, оставляя после себя покой. Мы с Натаном были рады стоять по разные стороны садового забора и кричать друг на друга.

Я подлила Натану кофе.

– Ты не звонил Поппи?

В мае Поппи сдавала выпускные экзамены в Ноттингемском университете, и мы сомневались, готовится ли она к ним. Натан решил прочитать дочери нотацию, хотя я возразила, что в двадцать два года Поппи может сама выбирать, как жить. Он же ответил, что в таком случае ей придется выбирать между его и моей позицией.

– Нет, но обязательно позвоню, – раздраженно произнес муж. – Сегодня вечером. Только не заводись.

– Я и не завожусь. Просто напоминаю.

Я налила себе кофе. Натан поднялся наверх почистить зубы. Чуть позже он с грохотом спустился вниз, прокричал «до свидания», и входная дверь закрылась. Очередная суббота…

Я посмотрела в свою чашку. На поверхности плавали пенки, оставляя на серой жидкости след из жирных пузырьков. Я вылила кофе в раковину.