Рудник

Не все мертвые хотят, чтобы вмешивались в их жизнь потомки или историки-исследователи. Лампия просто возмутилась, когда ей рассказал свой сон ее муж, горный кандидат Илья Ярославцев, который должен был вот-вот начать получать чины, а ему, сыну камнереза, но потомку шихтмейстера, разжалованного и за тяжелую провинность отправленного в Змеиногорский рудник уже кандальным каторжанином, ох как этого хотелось. Ведь только двоюродному деду отца удалось после Барнаульского горного училища получить чин и вступить в казанское дворянство, а и дед, и отец Ярославцевы так и оставались простыми камнерезами. Правда, отец и рисовальную школу окончил, и медаль за свою работу имел. Да что с того? С ним начальство за руку все равно не здоровается!

Но все рухнуло: оклеветан Илья Ярославцев и отстранен от должности, – а в его ведении находился Сугатовский рудник. И кем! Другом их семьи, прямым его начальником, управляющим сереброплавильными и медными рудниками Кронидом Маляревским, с которым у Ильи Дмитриевича было на двоих 250 десятин земли, засеянной пшеницей, – это не считая своих полей, от него отдельных, – ангары, полные зерна, пастбища, где паслись общие овцы, кузница – фабрика, где делались плуги и другой хозяйственный инвентарь… Все это и задумал, видимо, прихватить ловкий управляющий. К чему, мол, делиться? Он хотел и излишки руды оставлять лично себе, просил подчиненного не вписывать их в отчеты горному начальству, да отказался Илья Дмитриевич – с того их конфликт и пошел: испугался ловкий Кронид, тут же подпоив кого надо да и приплатив неграмотным рабочим, обвинил Илью Дмитриевича в проступках служебных – и уволил. Теперь вот только решил Ярославцев сообщить в рапорте об авантюре Маляревского и обратиться к начальству с просьбой разобраться в деле и вернуть должность – ну, пусть не в обжитом и любимом Сугатовском, хоть в другом руднике, но вернуть.

От Кронида вчера прибыл нарочный с устной угрозой: не заберешь рапорт начальству – уничтожу. А главное, с приказом: съехать из большого казенного дома, в котором жила десятый год вся семья, в два дня.

Точно ураган сорвал крышу; все дорогие сердцу вещи: тяжелый дубовый шкаф с черным узором, темно-коричневые стулья с гнутыми спинками, яшмовые, отцовской руки вазы и картины, купленные в Барнауле и Петербурге, теснящиеся на этажерках книги, до которых Ярославцев был сильно охоч, мгновенно взвились в воздух и, рухнув на землю, стали обломками и трухой.

– Мне сон приснился нынче, – сказал Илья жене, – будто уже совсем другое время, какой-то стол, а на нем что-то вроде окошка точно с живыми фигурками и движущимися словами, и женщина, может, она и какая-то нам родня, вроде из потомков наших с тобою, это так, сильно смутно, и вот сидит она возле этого окна и нас с тобой в него видит, и начинает она писать книгу, в которой мое честное имя будет очищено от налепленной Кронидом грязи.

– Зачем это?! – возмутилась Лампия. – Не нужны нам чужие оправдания! Сами все докажем! Нечего вмешиваться в нашу жизнь!

И она пошла быстрым шагом, а он, на минуту приостановившись, поспешил за ней: невысокий, хрупкого сложения, но не узкоплечий.

* * *

Разумеется, я сразу поняла, что приснилось Илье Дмитриевичу. Рассматривая старинные фотографии 70-х годов XIX века на мониторе компьютера, сканированные и многократно увеличенные, я вглядывалась в очень красивое, но суровое лицо Лампии – и ощущала идущее от нее сильнейшее сопротивление. До этого мне прислали из архива документы – и в затяжной истории с их поиском, а потом потерей и обретением, уже почти случайным, в порванном конверте в чужой московской коммуналке, тоже была мистика: Лампия упорно не желала никакого вмешательства в их с Ильей судьбу. Грубо говоря, плевала она на потомков.

* * *

Тот, кто впервые видел Колыванское или Саввушкино озеро, останавливался в изумлении: точно застывшие горные замки и горные духи окружали его причудливые камни: спустились с гор духи, смеясь, заплясали у воды – да вдруг остановила их чья-то магическая рука, с тех пор, окаменев, так и стоят – точно танцуют… Илья любил эти места, любил тропинки, поднимающиеся среди острых невысоких скалистых сопок, петляющие между ними как бы для того, чтобы преследователь потерял след бегуна – а сколько бегунов укрывалось в алтайских пещерах – счету нет! – любил здешний воздух, легкий, живой, смотрящий синими глазами в твои глаза, любил ветер, приносящий иногда сухие головки сорванных бурей цветов, и, когда встретил черноволосую, зеленоглазую красавицу Лампию, показалась ему она самой владычицей этих таинственных окаменевших духов, может, своей рукою и остановившей – ради вот этой странной красоты – много веков назад их вольный танец…

– А если правду – все беды твои, Лампия, от любви, – так назавтра сказала ей мать. – Илья твой только был из горного училища – гол как сокол. И тебе ли, красавице, самой богатой невесте, было выходить за него? Осталась без приданого, половину сразу отписал старик наш Саше, и правильно. Ведь хоть и все мы русские, но бабушка-то моя была дочкой джунгарского хана, князя то есть! А он кто? Сын камнереза! Как ты могла!

Повернулась Лампия и прочь из родительского дома. Ни света, ни тепла здесь. Одни счеты да расчеты. Даже углы колючие.

Сказала, оглянувшись:

– У него отец такие вазы делал – заглядишься! Красоту жизни они мне открыли. И много книг прочитал! И живем мы в любви и полном согласии, не как вы с отцом – нос друг от друга воротите, ласкового слова вашего друг к дружке с детства я не слышала. Ты за богатство выходила, а я за любимого.

И дверью шарахнула, точно мужик.

Характерец, однако, у дочки. Своенравная, упрямая, высокомерная. А что с ней теперь сделаешь? С младенчества такая. В отца, в родного батюшку. А что живем мы с ним как кошка с собакой, верно: в меня сын мой Сашенька, ласковый да увилистый, вот и я все стараюсь, чтобы в доме не было ссор да свор, а даже запах псины кошке-чистюле противен.

Вошла в свой – да какой свой, теперь чужой – дом Лампия уже мрачнее тучи. Она и так была сурова да строга, по мнению кормилицы Анюты, хотя и пальцем никого не тронула: ни прислугу, ни детей. Сын, Сережа, очень красивый мальчик с тонким лицом, сероглазый в отца, уже учился в Барнаульской мужской гимназии, собирались на следующий год отдавать учиться и среднюю дочь, Наташу, очень добрую девочку с длинной русой косой. А маленькая Ольга еще только осваивала первые шаги на подрагивающих толстеньких ножках – и пугалась, когда Анюта выпускала ее крохотную влажную ладошку, пахнущую молоком и медом, из своей большой теплой руки.

– Лампия Никитична, а когда съезжать-то? – Анюта, в отличие от хозяев, давно мечтала перебраться из далекого рудника в город – поближе к подружкам, которые, уехав из своего Шемонаевского, служили в богатых домах барнаульской элиты горничными и кухарками. На руднике была скука жуткая для Анюты. Только вот милая малышка Олюшка и забавляла. А так – словом не с кем перемолвиться: охраняющие рудник казаки все женатые да страшные: Анюта была из староверов-«поляков», и казаков в ее семье еще с той давней-предавней поры высылки на Алтай с белорусской Ветки невзлюбили, и нелюбовь передавалась из поколения в поколение, уже потерявшая первопричину, точно иголку в стоге лет.

Не ответила Лампия. Окинула быстрым, хмурым взглядом дом: сердце дрогнуло. Все. Конец. Но засветилась свечой на черном стекле окна надежда: Илья отправил прошение с просьбой перевести его на другой рудник – может, разберется начальство? Поймет, что Маляревский казнокрад?

* * *

Отец Лампии был, прямо скажем, не беден: имел две небольшие фабрики – на одной сбивали масло, на второй пекли хлеб – и состоял в купеческой гильдии. Работники, один из которых звал его втихаря не Егорычем, а Горынычем, боялись даже его тени: суров был, хоть и не зол. И когда расчеты, которые он скрупулезно вел сам, не сходились, никогда не вникал, кто прав, кто виноват – работники или приказчик, – соберет их всех разом в один кулак, вскинет его гневно и разожмет – так они от него и сыпались, точно сор, в разные стороны, тут же разносимый ветром, но после беглого хозяйского презрительного взгляда взвихренной шелухе вослед быстро заполняли образовавшиеся пустоты другие, и снова дело шло. А род свой он вел от далекого новгородского стрельца, сына боярского Ивашки Карпова; правда, отец его, Егор Тимофеевич, приехав на Алтай по торговым делам, влюбился страстно и женился на красавице дочке счетовода, прадед или даже прапрадед которого был тоже сослан вместе с другими раскольниками на Алтай из пограничной с Польшей Ветки, и потому-то их потомков, расписывающих яркими цветами свои необыкновенно чистые деревенские дома, здесь звали поляками. А сам Никита Егорович был женат на дочке горнозаводского фельдшера Еропкина, человека хоть и довольно образованного – рано умершие его родители: переселившийся на Алтай омский штаб-лекарь Андрей Васильевич Еропкин и жена его, дочь давно обрусевшего аптекаря Осипа Берга, успели дать сыну гимназическое образование, – но пьющего. Ни Карпов Никита Егорович, ни его тесть Андрей Андреевич Алтай не любили. Первого здесь держала выгодная торговля, второго – безволие. Жена Никиты Егорыча, то есть мать Лампии, считалась бы, возможно, красивой – не будь сильно щуплой, в свою нерусскую прабабку, черная и узкая, как шило, да с птичьим веком, как говаривали местные старухи: по матери своей она была корнем от мелкого джунгарского хана, то ли попавшего в плен к русским казакам, то ли разоренного ими и добровольно перешедшего на сторону победителей.

Никита Карпов первым построил в здешних местах каменный дом – одноэтажный, с необычными луковичными оконцами; на пороге этого дома Илья, только что прошедший весь курс наук в Барнаульском горном училище, а теперь порой робко мечтавший о Петербургском горном институте, и встретил свою будущую жену. Огромный сноп света тогда упал на него и, мгновенно в себя вобрав, закружил, будто в гигантской светящейся лампе. Ослеп Илья на миг от девичьей красоты: сверкнули, пронизав солнечный столп, зеленые лучи. А потом затуманились будто, помягчели изумрудные стрелы – внезапный теплый ливень промчался, и сказочно яркая радуга над горизонтом взошла…

Согласия на замужество дочери старик Карпов не дал:

– За офицера выходи, вон к тебе сватался весной сам капитан Савельев, за него я горой стою, так ты нос воротишь, а за голоштанного этого ни за что не разрешу, а против воли моей пойдешь – всего лишу, уже Александр подрастает, все отдам ему.

Но нашла коса на камень. Характером пошла дочь – ведь права мать – в отца.

– Ах так, – сказала, – лишай! Люблю и за любимого выйду, а твой капитан… как… как… как… – Она хотела подобрать слово поядовитей, да вдруг расплакалась, тут же озлилась на себя за свою слабость и горько засмеялась сквозь слезы: – Как пустая порода!

– Разрешил бы ты, отец, замуж за Илью ей пойти, – стала уговаривать его назавтра мать, – умный он, и не черной он кости, это ж видно, а отец его каков – скромный, тихий, а талант у него ведь настоящий, прадед-то его или даже дед был горный офицер, ну пусть и невеликого чину, говорят, пугачевцам бежать помог со Змеиногорского рудника, вот в рудник потом сам в кандалах и попал, лишился всего, обрек семью на жалкую жизнь, а мать его, царствие ей небесное, была младшей дочкой пономаря, правда, тот умер рано, вдова-то его, мать Ильи, в жалкой нищете детей поднимала, оттого потом второй раз за мастерового с горя и пошла, он яшму для царицы ваз резал…

– За голоштанную нищету чтоб я красавицу дочь отдал?! Никогда!

Скрипнули половицы, вроде по ним пробежал кто-то. Отозвался гудением шмель, влетевший в окно, стукнувшийся о стекло и тут же вылетевший на волю.

– Никогда!

* * *

Любили колыванские старики рассказывать про «царицу ваз» – красавицу из ревневской яшмы, что изготовлена была на Колыванской шлифовальной фабрике, построенной в 1802 году на месте медеплавильного завода Акинфия Демидова и долго именовавшейся «фабрикой колоссальных вещей». По размеру и весу не имела ваза себе равных: «Чаша сия в поперечнике 7 аршин, а высотою 3 аршина 10 вершков, весом более 1200 пудов». Работа над «царицей» длилась более 11 лет. Сначала работы шли в каменоломне. 230 человек под началом Колычева вытащили камень, – что там бурлаки на реке! – здесь, считай, скалу тащили, удивлялись старики, пересказывая в который раз историю чаши, а уж затем наши молодцы-камнерезы встали к обтеске верхней части чаши – зовется она у нас полотенцем. Год обтесывали. Потом пошло вынятие внутренности долотною работою – надо сказать, сильно кропотливый труд, обтесывали, шлифовали, полировали – и ведь все вручную, да дело сложное, тут осторожность нужна, ведь резали долотами, была бригада резчиков, человек сорок, вели они долго да кропотливо резьбу орнамента. А закончили наконец, повезли царицу в Санкт-Петербург на четырех санях, запряженных 154 лошадьми.

– Да нет, сто шестьдесят было, померли в дороге четыре коня, – уточнял другой дед.

– А руководил перевозкой сам бергешворен Ивачев. Да какой он «сам», когда тоже нашенский, внук колыванского мастерового! Головастый просто, вот и выбился. Так и везли, дивили народ – через Барнаул, оттуда по реке Чусовой – и в великий город Петра. И до 1849 года стояла наша бедная царица под дождем и снегом, потому что не знали, как ее и куда внести из-за ее гигантских размеров и веса. Не по зубам, выходит, им наша сибирская силища оказалась. – Старик-рассказчик гордо поверх всех глянул на дымчатую полосу Синюхи. Вздохнул: – Э-эх, Алтай-батюшка, куда им до нас, а? И вот стояла под дождем и снегом красавица и сначала только усмехалась над петербургскими зеваками, а потом и смеяться стала в полный свой голос.

– Уж прямо и так, – усомнился другой дед, слышавший эту историю уже множество раз, но снова и снова удивляющийся неожиданным ее поворотам.

– А вот и прямо и так. И, говорят, ее смех стали во дворце слышать, тогда испугались там и велели стенку дворцовую разобрать, и 770 рабочих ее подняли с улицы в зал. Там и стоит она ныне. Забыл сказать: все вкруг вазы собака белая бегала и брехала. Графская собачка, а когда граф-то вышел из кареты посмотреть, что за диво его жучка облаивает, то пленился так красотой царицы ваз, что попросил отослать его служить на Алтай. А внук-то Ивачева, наоборот – это который перевозкой руководил – начальником над всею нашей шлифовальной фабрикой сначала стал, – добавлял, усмехнувшись, рассказчик. – Да, говорят, проворовался, сняли его, он в Петербург-то и удрал, след в след за царицей.

– Ой, уж ты сильно загнул, – возражал другой старик. – И не проворовался, брешут люди, как псы, по зависти, просто дело захирело, фабрика вон еле дышит, так он и уехал, где жизнь получше. Жена его все наряды из Парижу выписывала, а сестра ее двоюродная была замужем за шибко богатым управителем Сугатовского рудника, который главному механику Ярославцеву Павлу Григоричу был родня, племянник внучатый вроде, вот этот-то уставщик-то был с должности снят, а совсем не Ивачев. И брат его у него вел дела, Яков, рыжий такой, потом на дочке хватографа женился, в Барнауле теперь.

– Да кто тебе сказал, что он великому тому механику родня? Он капитану Ярославцеву, начальнику вашему бывшему, родня, да и наш-то возчик тоже им кем-то приходится, в роду оно вона как – на всех красивых мест не хватает… Хотя, может, и все они одного корня… А уставщик-то чист, как слеза младенческая, человек он хороший, и рудник его своим хозяином признал, руду исправно дает, а дурней-то рабочих временных, которые и знать никого и ничего здесь не знают, подпоить и жалобу заставить подписать дело нехитрое, а за других, кто и писать-то сроду не умел, подлый казак Пронька нацарапал, чтобы начальству услужить.

– А чего им не угодил Сугатовский-то? – спросил рассказчика второй старик, закуривая.

– Да народ по-всякому говорит. Кто из-за богатства, это, выходит, чтобы все присвоить, а кто – что из-за его жены-красавицы горный начальник голову потерял и ее мужа решил угробить. Вот и разберись…

* * *

Кронид и сам не мог понять, что творится в его душе (а куда уж, заметим в скобках, старым мужикам в ней разобраться). Третьи сутки лил дождь, все низовые дороги размыло, лишь горные каменистые тропы, с которых вода стекала, журча, на время застаиваясь только в узких прорехах земли, оставались годными для передвижения людей и зверей.

Кронид смотрел в ночное окно, почти не мигая. Его круглые светло-карие глаза казались обращенными взором не вовне, а внутрь, а часто потеющий нос, загнутым концом своим даже ему самому напоминающий клюв, – сравнение, устойчиво живущее и сейчас в общелюдском сознании, – отражался в черном стекле, точно белеющий полумесяц.

На небе-то не было видно ничего. Мрак.

Если бы несколько лет назад ему, выпускнику Петербургского горного института, кто-нибудь сказал, что он напишет фиктивный донос на честного человека – фактически убьет его и разорит семью, – Кронид бы не поверил. Но ведь написал. И тупорылых этих подговорил, они за лишнюю копейку и черту все подмахнут.

Через месяц-другой он богат!

А ведь может спасти семью…

Нет! Не может!

Лампия не пойдет на близость даже ради денег. Не пойдет. Гордая.

Одно слово – царица. Владычица степей. Куда этому щуплому Ярославцеву до своей жены! Да, честен, да, по-своему неглуп, на учебу сильно падок и тонкой души… И что? До дворянского звания ему карабкаться двадцать лет – а то и не успеет, помрет, а Кронид, хоть и сам священнический сын, десять поколений попов в его роду, вступив в большую должность управителя горными рудниками, сразу получил потомственное дворянство. «Десять поколений людей честнейших, надо признать… а я?»

«Не попадись Лампия на пути – уехал бы Илья в Петербург, в Горный институт, вернулся бы большим человеком, сидел бы сейчас на моей должности… – Кронид то ли вздохнул, то ли усмехнулся. – А так стал рабом ее. Они с кузиной своей уж больно падки на наряды – все им выписывают, здесь, в глуши, не найти такой мастерицы, чтобы их запросы могла удовлетворить! Но та-то, сестрица Лампии, просто вертихвостка и дура дурой. Эх, мужская доля незавидная! Вечно служить. То царю, то бабе. С другой-то стороны, Лампия была ведь одной из самых богатых невест – отец ее, говорят, наземь падал, на коленях ползал, потом грозил им карой смертной, отцовским проклятием, ежели она за Илью пойдет. Пошла! Любовь то есть у них случилась безоглядная…»

Кронид отошел от окна, глянул на икону. А его старик отец был усталым, разочарованным человеком, такой вот, как сейчас помню, рассказывал воспитавший Кронида добросердечный сосед обедневший помещик Глухов, высокий, сухопарый сельский иерей, а к тому времени, как настал срок тебе родиться, Кронид, уж смертельно больной чахоткой, через полгода и преставился. Мать Кронида, Марья Гавриловна, бывшая когда-то, по признанию собственному, в ранней молодости хорошенькой кокеткой, к тому времени посуровела от нищеты и пяти детских голов на руках, охудала лицом и телом, но было в ней что-то такое колдовское (не мне бы, священническому потомку сравнение сие употребить, да не верую я ни во что, кроме денег и чинов), это и заставило помещика Глухова, к тому времени тоже вдовствующего, но бездетного, тащить на себе десять лет все семейство покойного иерея – ради только одной ее ответной улыбки. Ведь и образование смог Кронид получить благодаря Глухову. Мать и сейчас жива. И старик Глухов жив. Ему уж к восьмидесяти. И нянька Кронида Анна Карповна жива – не слышит уж ничего, спина как вон тот перевал, а все бродит по осевшему священническому дому, шурша, точно листва облетевшая, то вздыхая громко, то охая, как ветер ночной под крышей… Правда, давно не писал Кронид матери – может, уже и нет кого; приехать вот хотел, да теперь как-то душа не на месте – попутал бес связаться с этим камнерезовым сыном!

* * *

Я изменила Лампии отчество. И с этого момента все, что я писала, ее как бы не касалось. Ведь теперь моя героиня уже не та, настоящая Лампия, а сочиненная, вымышленная; напоследок она глянула на меня равнодушно, мол, какой с этих книжек прок? И, перестав бояться, что из архивных документов я вдруг да и узнаю ее тяжелую тайну, отвернулась от меня навсегда. Ведь тайна тоже стала как бы придуманной. Никакого проку – так, вечер скоротать, когда третий день льет дождь…

Прощайте, сказала я. Тайна не ваша. Она и в самом деле – сочиненная.

И тут же архивные бумаги нашлись – после трех месяцев моего поиска и нескольких недель упорных звонков в чужую квартиру по мобильному телефону мне наконец отдала их, открыв дверь, приехавшая в столицу девушка, одетая в дешевый халат на голое тело, некрасивая, с волосатыми ногами и неприветливым, почти злым лицом, выдающим тюркскую примесь. Я бы не удивилась, узнав, что она, сейчас снимающая здесь комнату, – с Алтая. Девушка вполне могла оказаться прапраправнучкой того самого казака Проньки, сына бийского солдата и телеутки, мерзкого Проньки, подмахнувшего из страха и за копейки фиктивный донос на управляющего рудничными работами честного человека – рыжего Илью. Они все были рыжие: и мать Ильи, и брат Яков, и сестра их, смешливая Катерина, – такая вот родня подземным огням, шаровыми молниями выпрыгивающим из заброшенных штолен и блуждающим ночью по тропам, иногда заглядывая в ночные окна.

И повесть полетела легко, точно отбросив сгоревшую ступень и как бы подтверждая этой легкостью, что Лампии теперь в самом деле все равно, кто и что пишет про них с Ильей в том далеком и бездушном для нее пространстве будущего, в которое она не верила. Она жила только там и тогда – и хотела быть счастливой и богатой только там и тогда. И верила только в любовь.

Сначала я испытала даже некоторую обиду. Компьютерное время дало нам возможность приблизить ушедших – через архивные сайты, публикующие многие старые документы: памятные книжки российских губерний, списки членов губернских дворянских собраний, а также гильдейских купцов, выпускников духовных семинарий, списки горожан и многое-многое другое. И, приблизив, как бы оживить их всех, – магической силой генетической памяти, следя за движущейся, словно за окном поезда, равниной прошлого, кое-где покрытой быстрыми промельками лесов, с чертежом семейного предания в руках, а на подрагивающем столе возле вечного стакана черного чая – тонким, почти как слюда, ноутбуком, облегчающим возвращение мертвых.

Но, оказывается, не всем нашим предкам это нужно. И я чувствую, кто хочет быть возвращенным, а кто, наоборот, стремится спрятаться и ускользнуть от наставленного на него бинокля потомков.

Илья Ярославцев, будучи жив, никогда не попадал со своей женой ни в малейшее разногласие – все душа в душу, все едино, – мгновенная вспышка на пороге каменного дома с луковичными оконцами, которая отпечаталась на сетчатке глаза случайного соглядатая – сосланного поляка Стефана Гриневского, – сразу, не открыв своего огненного замысла еще одного бессмертного со-творения этим двоим, расплавила и спаяла заново их души в тот платоновский идеал, о котором Гриневский, назавтра отправленный в Вятку, чтобы там и закончить через несколько лет свой жизненный путь, мечтал с юности.

И первый – и единственный – раз, когда Илья не согласился и принял свое особое решение, независимое от мнения любимой жены, случился через 125 лет после его смерти: он захотел, чтобы неизвестная ему женщина, совсем не похожая ни на него, ни на Лампию, лишь унаследовавшая их родовой зеленый цвет глаз, написала о нем и восстановила его честное имя.

Я только посредник. Я только исполнитель вашей воли, ушедшие. И хотя то, что я пишу, не документальная повесть, а вымысел – не волнуйся, Лампия! – но присланные из архива на чужой адрес сканированные и перепечатанные документы, на которых повесть основана и которые мне с трудом удалось получить у гипотетической прапраправнучки гнусного Проньки – все подлинные. Прощай, Лампия. С тобой мы больше не встретимся. Еще раз подтверждаю: та женщина, которая под твоим именем живет теперь в моей повести, – не ты. И лишь любовь, отделившаяся уже от вас с Ильей, как отделяется от камнереза завершенная им ваза, как отделяется от художника его картина, как отделилась от Творца наша Земля, я знаю, будет жить всегда, пока сохранится само это слово – «всегда»…

* * *

Марья Гавриловна в не сильно-то новом домашнем, хотя и достаточно изящном платье сидела против раскладывавшего пасьянс Глухова, с нежностью поглядывая на его поседевшие виски и усы, когда-то черные как смоль (сравненьице, почерпнутое ею из роковых романов, коими зачитывалась она в отрочестве). Давно почившего священника, отца ее пятерых детей, она почти забыла, только порой, когда сумерки накидывали свои мягкие ковры и чехлы на поскрипывающие половицы и тяжелую старинную мебель, чудилось ей, что в дальней комнате кто-то молится, и голос молящегося, приглушенный и глуховатый, как-то легко, через звучание свое перетекал в фамилию ее теперешнего мужа, который любил подремать на старом диване в гостиной в тот смутный час, когда ночь еще медлит, а день уже отступил.

– Письма что-то давно не было от Кронидушки. – Марья Гавриловна слегка качнулась в кресле, и рыжий кот, дотоле сладко спавший на ее коленях, поднял во сне уши. – А мне сон какой-то дурной про него был… Точно тарантас его перевернулся, он из-под него-то вылез, вроде живой, но весь, с ног до головы, в грязи, одежда порванная, он ладонями-то пытается дыры прикрыть на стыдных местах. А у тарантаса колеса отвалились, одно наверху торчит, а три по сторонам откатились. Вижу, одно в траве, а на двух холмах два других колеса лежат, один-то холм поболе, а второй крошечный, и как-то, во сне я думаю, нехорошо им там лежать. Пригляделась, смотрю – а это могилы. Испугалась, оглядываюсь, где Кронидушка, а он уже далеко, идет один по дороге пешком.

– Ну ведь жив.

– Жив, Господь и во сне миловал, дай-то Бог и наяву так!

– Пасьянс заковыристый, однако. – Глухов улыбнулся. – Сразу не разгадаешь, как новая комбинация – так и начинай сначала!

– А ты чайку попей, там булочки свежие да пирожки с брусникой, а я пойду вот в сад выйду, понюхаю любимый мой куст шиповника, а потом стану письмо Крониду писать.

В саду было влажно после полуденного дождя, с темной листвы, усыпанной улитками, иногда еще слетала на траву невысохшая капля, то будто сверкнув кошачьим глазом, то совершенно невидимая – только по какому-то ее тоже почти неслышимому звуку, по едва уловимому движению Марья Гавриловна догадывалась: еще одна капля упала в траву. Иногда Глухов выходил следом, медленно шел по тропинке сада и, дойдя до старой беседки, когда-то чисто белой, а теперь с пестреющей на самом высоком месте сада, с которого было видно озеро, обрамленное ветками и листьями, окликал Марью Гавриловну, замешкавшуюся у своего цветущего куста шиповника, всегда зная, что она откликнется на его зов сразу, с той чуть лукавой, чуть застенчивой улыбкой, за которую он и любил уж столько лет и о которой гадал не реже, чем над пасьянсом – так какая же она – больше с женской своей лукавостью или все-таки застенчивая, как в девичестве, и то, что такая родная жена оставалась для него как бы всегда не до конца прочитанным романом, не завершенным пасьянсом, наполняло его душу каким-то юным счастьем.

И часто проплывающий по озеру на лодке рыбак видел на высоком берегу беседку с двумя неподвижными силуэтами. Они и сейчас там.

* * *

Казак Пронька Хромцев сугатовского управителя Илью Ярославцева и знать не знал – прислали его из Бийска к нему в подрядчики всего только назад с месяц как, и никакого зла от начальника нового он за эти два месяца не видел – ну, поволочился сперва с приезду за рудничной девкой, что была в няньках у ихней младшей дочки и в доме их живущая, а та сказала: «Пронька, ко мне не приставай, вы, казаки, люди грубые, а мне нужен деликатный, я за цирюльника хочу выйти, который кудри вьет и на гитаре играет». Так хозяин-то тут при чем? Проньке рыжий Яков, нарядчик, сразу все объяснил – мол, тут все, что имеется, кроме принадлежащего казне, это Ильи, то бишь ярославцевское, богатый он человек, настоящий помещик, побогаче офицеров барнаульских, и впрямь хозяин, и родня у него вся такая же, а его жены-то дед, почти уж девяностолетний бывший фельдшер Еропкин, еще и выпить может по-молодому, вот как-то спьяну-то да по старости и сболтнул, что чиновник Маляревский, который над Ярославцевым стоит, задумал у того все это богатство отнять, причем все из-за жены его, красавицы, которая ведь из протеста за рыжего-то вышла, чтоб отцу, выходит, своему досадить, наперекор его воле поступила, глупая, а согласись, мол, Егорыч, отвори ей настежь ворота да пусти красавицу свою – глядишь, и жила бы она с такой-то красотой теперь в самом Петербурге. Вона как выходит, Пронька все это на ус намотал – на Якова глянул, дурень ты, подумал, чё мелешь, зачем брата своего чернишь да предаешь, няньку их опосля спросил – не любит, что ли, хозяйка-то твоя свово уставщика? Да ты, видать, белены объелся, возмутилась Анютка, у них такая жизнь, позавидуешь, в счастье живут, голуби, только глазами-то друг на дружку глянут – все и сказали, все и поняли, и я о таком муже мечтаю, о таком блаженстве, но не каждому оно дано, это ведь на небесах все предрешено…

А через три дня позвал Проньку к себе сам Маляревский. На горной дороге встретил. Ехал верхом, с охотничьим ружьем за спиной. Чтоб завтра у меня в конторе был. Прямо с утра. Сказал – и присвистнул. Или Проньке так показалось? С чего бы такой большой барин и свистел, а?

И коня Кронид пяткой сапога ткнул так, что тот от боли заржал.

И чтобы никому. Дело важное.

И Пронька, туды его в качель, ругался потом рыжий Яков, все-все, что начальник потребовал, подписал и за остальных других жалобы насочинял. Спрашивать будут – скажешь, казаки сами все рассказали, пусть подтвердят. И от своих слов отступить не вздумай. Да уж куда тут отступить, подумал, не сказал Пронька, в кандалы закует тогда меня, сиротинушку, этот… остроносый… А ведь не чуял – точно знал: вранье и оговор. Казак старый Ефимка ему это сразу подтвердил: оговорил Кронид не виновного ни в чем Илью Дмитрича, чтобы, выходит, все себе забрать – вон, гляди-ка поля-то колосятся! А про любовь его к хозяйской жене брешут собаки. Ты в глаза ледяные глянь. Не способен он любить-то ничего, акромя денег, – так и сверкают в его глазах монеты-то. Больно жаден. А у кого в сердце жадность, у того места в сердце для любви не найдется.

Но Проньке Кронид приплатил. Дурню и эти гроши – богатство.

* * *

«Убогое, забытое селение рудник Николаевский, в предгорьях Алтая. Рудник брошен – расходы на содержание разной “присудари” и штата казнокрадов не могла покрыть даже богатая добыча серебряной руды. Поэтому отец ходил пешком за двадцать верст, в шахту другого рудника, Сугатовского, где, бродя по пояс в купоросной воде, добывал медь», – читаю я у Гребенщикова. Нет, не у Бориса (который мне тоже нравится) – у другого: алтайско-американского писателя, которого любил Иван Алексеевич Бунин (а он мало кого любил!), – Георгия Дмитриевича. Выходит, отец его мог работать на Сугатовском руднике под началом Ильи Дмитриевича Ярославцева? И что интересно – помню, читала, что бабушка Гребенщикова тоже рассказывала внуку о каком-то их предке ханской крови. Не от Анюты ли, Олюшкиной няньки, пошла гулять по околорудничным селам эта легенда? А может, и там, и здесь все правда? Ханом могли прозвать – под влиянием ойратов и местного князька-зайсана…

Георгий Дмитриевич родился в 1883 году, а до 1887-го рудником руководил Илья Ярославцев – все сходится. Значит, фигурирующий в деле горнорабочий Гребенщиков – скорее всего, его родственник.

* * *

Деда своего, пономаря, Илья никогда не видел, смутные какие-то воспоминания о нем передала ему мать Наталья. Умер он рано, когда ей и четырех годков еще не было, носил он очки – как, впрочем, и отец его, кладбищенский болезненный и субтильный телом священник, тоже не доживший даже до сорока. Но не болезнь была тому причиной, а молния – мать говорила, усомнился дед в Боге, ей ее мать, бабушка Ильи, рассказывала, Евангелие читая в церкви, поднял пономарь голову и подумал: «А где же Он? Ежели я так в Него верую, а сам не знаю, как семерых детей прокормить, на одежонку им как набрать, – значит, нет справедливости здесь, а там вообще ничего нет. Сколько ни глядел я туда – отпевая очередного новопреставившегося, – ничего, тьма тьмущая. И Его нет». И вечером жене в этом признался. А назавтра гроза спустилась с гор, понеслись потоки, вздымаясь и стуча по камням, точно ошалелая жестокая конница, а дед, Павел Дмитриевич, шел-то как раз с вечерни. Как это было, кто знает, только соседи примчались уж после того, как все стихло. И обмывать мертвеца не потребовалось – ливень обмыл дочиста.

И сейчас, сутуло подымаясь вверх по сопке, заросшей сухим, позвякивающим ковылем, Илья вспомнил почему-то деда. Одной ведь надеждой ныне живу, подумал горько, что разберется сразу начальство, а то ведь и до суда может дойти, не зря ли подал я сам докладную, где все злоупотребления Кронида подробно описал? Может, обошлось бы обычным порицанием и перевели бы меня на другое место?.. Но одного жалованья разве хватит на всю семью? А дом и прислуга? А поля? А стадо и фабрика? Все ведь отнимает! Господи, за что?!

А если суд, какое уж тут дело, будут разбираться долго да кропотливо, а детей-то кормить как? Ведь выгоняет Кронид! И, собрав урожай, сам его тут же продаст, деньги все себе прихватит, да что тут гадать – все уходит в кронидовский карман!.. А Наташу нужно в гимназию отдавать осенью, Сергей в третий класс переходит, а эта малая еще только лепетать начала… Ой, что натворил этот Кронид! И только за то, что отказался я содействовать ему в его злоупотреблениях, не захотел имя честное свое марать, излишки отдавать ему, а не в казну! Рудник богатый, были годы, до 400 000 пудов серебряных руд давал, а из них получить можно около 150 штуд серебра, и самородная сера в полостях выщелачивания пирита и теперь не редка. И Кронид решил сам за счет рудника легко разбогатеть! Возьмет себе старшего уставщика покладистого, не то что я, – вон пронырливый Антипин за ним собакой бегает, – не сам же станет рудничными работами руководить – и Антипин будет плясать под бесову Кронидову дудку.

– Эй, добрый человек! – Илья от неожиданности вздрогнул и резко остановился, отчего камешки ящерками брызнули из-под ног. – На хлеб дай.

Беглый, видно. Они здесь не редки. Народ не гонит их, молчит, ни урядникам, ни высшим чинам никогда никто об увиденном беглом не проговорится, а кто из только что сюда прибывших, еще с правилами жизни в селах староверческих незнакомых, вдруг да и выдаст – все отвернутся, презирать станут. В Шемонаихе ночью на окнах крайних домов хлеб в белом платке да молоко в кувшине. Порылся в кармане, глянув на золотые часы на цепочке, достал деньги. Такие часы бы беглого долго кормили. Прочитал его мысли – но страха не возникло: этот оборванец не тронет. Если и маячит позади него что-то кровавое – то по страсти. Достал деньги, не боясь отвести от беглого взгляд: – Бери.

– Спасибо тебе, мил человек, не много даешь?

– Мало бывает, а много нет… – Илья усмехнулся. – Иди своей дорогой.

– Да знать бы, где она, которая моя, – беглый тоже усмехнулся, – попутал бес мне все пути-дорожки…

Ему хотелось сбросить груз с души – исповедаться. Но Илья знал: нельзя позволить себе стать невольным свидетелем чужой жизни, пусть и только на словах. Доверится, а потом сильно струхнет, спать не сможет, от страха ворочаясь, что выдаст его встречный этот с часами не по злу, а случайно, жене вот любимой, а бабы что, удел их жалкий трепать языками да юбками… Так и до греха скатится – чтобы убрать свидетеля. Ведь беда порождает беду, а зло порождает зло. Остановить сумел их вовремя – значит, спасен.

* * *

27 Апреля 1887 года

Его Превосходительству

Господину Начальнику Алтайского горнаго Округа

Действительному Статскому Советнику и Кавалеру Журину

Уставщика Сугатовского рудника Ярославцева

Докладная записка

По окончании полнаго курса наук в Барнаульском Окружном Училище и Практического его отделения в 1872 году со званием Горнаго Кандидата, я, постановлением Алтайского Горнаго Правления был выпущен на службу в распоряжение Г-на Управляющего Змеиногорским краем; с 1874 года я исполнял должность младшего уставщика в Таловском руднике, а с 1874 года по настоящее время исполняю обязанности старшего уставщика при Сугатовском руднике; в течение 14-летнего периода моей службы на рудниках с ответственностью короннослужащего я не получал ни одного замечания; в 1880 году был награжден серебряной медалью с надписью «за усердие»; в 1886 году – третным окладом жалованья. Г-н Управляющий медными рудниками, без предварительного заявления, в предписании от 31 Марта с. г. за № 183 предлагает освободить меня от службы. Понимая настоящее предписание как отказ от службы и не видя за собой никакого служебного проступка, вызвавшего оный, я осмеливаюсь покорнейше просить Ваше Превосходительство дозволить мне представить объяснения по этому делу.

Последовавший отказ есть следствие личных затруднений с Господином Управляющим медными рудниками из-за понимания служебных обязанностей, возникших по следующему случаю: в 1884, 1885 и в 1886 годах полученное по выработке количество кубических сажень: от каждой выработанной кубической сажени колчеданов получалось около 2000 флюсов, выход же из кубической сажени, намеченный Горным Советом, был 1500 пудов, что и записывалось на приход, отчего в течение трех лет получился значительный остаток незаприходованных колчеданистых флюсов; остаток этот Г-н Управляющий приказывал мне неоднократно лично заводить на приход, показывая фиктивно плату рабочим и припасы, употребленные будто на выдачу денег, а также за излишне добытые в Сугатовском руднике руды, которыми он не успел воспользоваться. Подробности эти изложены мною в докладной записке, поданной 23 апреля сего года Господину Начальнику Алтайского горнаго Округа.

Не вдаваясь в дальнейшее настояние о разследовании обстоятельств, изложенных в помянутой докладной записке, я покорнейше прошу Главное Управление Алтайского Округа, объявив причину моего увольнения, выдать мне через Убинское волостное Правление копию с формулярного списка о службе моей на Алтае на предмет определения детей моих в учебные заведения, а также при представлении такового и при отыскании рода жизни в другом сословии; кроме сего, покорнейше прошу выдать мне аттестат за 14-летнюю беспорочную и усердную службу на рудниках Алтая для предъявления туда, куда сочту необходимым поступить на службу, частную или же коронную, по доставленному на последнюю правом Высочайше утвержденному Мнением Государственаго Совета в 13-й день Июня 1886 года. Аттестат этот хотя бы и следовало (фраза обрезана при копировании страницы. – М.Б.) в районе Алтайского горнаго Округа, или если служба моя Вашему Превосходительству окажется ненужною, то покорнейше прошу совсем уволить меня от службы в Алтайском Горном Округе, применив ввиду 14-летней службы права короннослужащих, увольняемых за штат, и выдать формулярный список и аттестат о моей службе.

Уставщик Сугатовского рудника

Горный Кандидат Илья Ярославцев.

* * *

– Илья, спишь? – Лампия приподнялась в постели, глянула в лицо мужа. Ох, правду старый шаман говорит: что чудится, то и видится: при лунном свете, идущем из окна, дробясь и подрагивая, точно тонкая прозрачная ткань от дуновения из дверной щели, показалось Лампии… Нет, остановила себя. И я сейчас, при этом свечении бледно-голубом, такая же, если глянуть. Нет. Ни за что. Не верю! Ему же только 36 лет! Глупое мое гадание. И карты выброшу.

Илья вдруг проснулся, повернулся к жене.

– Страшен Кронид, Илюша, страшен, зря написал ты о его казнокрадстве, отомстит…

В соседней комнате проснулась Олюшка, захныкала, к ней, мягко ступая, подошла вставшая с постели Анюта.

– Может, правду говорят – одержим он ко мне страстью? Ведь так ладили с ним вы…

У Ильи сон слетел, как не было.

– Правду про луну говорят: мертвая царевна, – произнес он тихо. – Свет такой от нее… нехороший.

Почему-то слова мужа, так зеркально и в то же время как бы совсем невпопад от ее собственных отразившиеся, испугали Лампию. Разве так говорят живые?

– Но сама-то не верю я в его любовь. – Лампия прижалась к мужу, ощутив прохладу его тонкой белой кожи. – Не верю. Хоть и… – Она хотела утаить, уж второй день скрывала от мужа те вырвавшиеся у Кронида слова, когда он, спешившись с коня и остановив ее лошадь, поднял на Лампию взгляд прозрачно-карих глаз. «Все верну, если вы… ты… – Кронид быстро повертел головой – нет ли соглядатая. – Или по миру пойдете… Зачем он начальству писал? Пусть заберет бумагу».

Вскочил на лошадь легко. Мать вспомнилась. Мелькнуло лицо отчима. Листва. Беседка. Опять лицо матери. Шелковый бант. Чей? Оглянулся: Лампия держалась в седле так же прямо, как всегда. Царица степей. Ветка хлестнула по лицу. Ничего нет в прошлом. Одни картинки. Все существующее существует только сейчас.

Но и сказать ничего не успела, как Илья снова заговорил:

– Зачем начальству писал? Нечестность страшила, и теперь за судьбу детей и твою, милая, страшно. Забрать бы – да тогда ведь решат, что я в этих нечистых делах замешан, мол, раз уставщик забрал – значит, за себя боится. Поздно отступать. Ступил я с Кронидом на тропу войны, так и закон теперь как в бою: или победа – или смерть.

– Что ты говоришь?! – Лампия стала целовать лицо мужа, рыжие его брови, такие смешные, точно у лешего, и ресницы, тоже рыжие и пушистые колоски. – Не так все страшно, милый, не так… Докажут твою правоту быстро, все наладится, опять Сугатовский станет наш…

– Не отступит Кронид.

Жена после ласки его заснула, а Илья не спал. Ему, конечно, тоже хотелось верить, что правоту его докажут быстро, хотелось – да все чаще сомнения охватывали и опутывали: ведь если решат, что Кронид и верно казнокрад, то, значит, дело на него заведут, потом суд… а это надолго. Ох, надолго.

И Алтай-хан не спал. Где-то в горах, воровато перебираясь от пещеры к пещере, постанывал ветер. Из одной черной пещеры, малой глубиной и продолговатой формой смахивающей на люльку, в которой покачивала Анюта Олюшку, вышел бородатый беглец, мучимый кашлем, и тень его вышла следом, потянулась, точно праща, и отбросила незнакомые горам каркающие звуки куда-то далеко. Под ногами беглеца что-то хрустнуло, он наклонился: мертвенный свет луны обнажил обглоданный птичий скелетик. И что есть жизнь? Мелькнуло и скрылось. Был ли я на этом свете? И почему, если я до сих пор жив, я коротаю ночь и день в черной пещере – а не скачу на лошади по горячей степи?

И опять нахлынуло, точно волна затопила душу, тело подхватила, понесла. С кем она сейчас, зазноба его коварная, вероломная, добрая, щедрая, страстная, нежная?! Все слова, что ни придут на ум, про нее. Все из-за нее. Мир рухнул из-за нее. А улыбнется она – на обломках жизнь бессмертная взойдет. Пусть будем вместе недолго, разлучит нас только смерть. Лишь бы добраться до нее, дойти, доползти. Нет, любовь его охранит. Не убьют его в пути, не поймают. Вот и рыжий добрый барин, которого встретил на тропе днем, дал ему много денег – это не зря. Это сама судьба его выталкивает из черного дупла в зеленый свет.

Илье снился бородатый беглец – будто крадется он от куста к кусту, тише, тише, шаги приглуши, не выдай, эхо. А вот и лодка! И поплыл беглец – там облака, там плеск волны, там серебристый отсвет луны, там она…

Лампия на краю сна мелькнула в том самом красивом, пышном зеленом платье, в котором увидена была им в первый раз.

* * *

В послужном списке за 1887 год, подписанном лично Маляревским, у горного кандидата Ильи Дмитриевича Ярославцева, награжденного за честный и усердный труд медалью, значатся: жена Лампия 34 лет, сын Сергей 11 годков, дочь Наташа 9 годков и двухлетняя Ольга. Казалось бы, что здесь особенного: обычная семья. Но вот в чем загвоздка: живы потомки Ильи Дмитриевича и от Сергея, и от младшей дочери (у Натальи детей не было). Люди вполне достойные (все с высшим образованием, все почти трудоголики, есть кандидаты и доктора наук, математики, гуманитарии, географы). Сергееву линию пока трогать не стану, а про младшую дочь Ильи Дмитриевича скажу: наша общая бабушка – прабабушка – прапрабабушка Мария была преподавателем словесности и публиковала свои статьи в журналах и газетах… И кстати, автор (я) назван(а) в честь нее.

Постойте! Вы говорите, Мария? А где же малышка Ольга, которая сейчас, так смешно пыхтя, карабкается по мощной ноге своего сурового для всех, лишь только для нее сладко-медового деда?

* * *

Старик негодовал. Казалось, дубовая мебель и та подпрыгивает на половицах, норовя разбежаться от страха. Что ж такое делается, что ж делается! Предупреждал я ее, запрещал, наказанием грозил, да что наказанием – проклятием пугал, не выходи, говорил, замуж за этого голоштанного, правда, разбогател он поболе Саши, так теперь все, все, все теряет! Нищими остаются! Все – прахом! Детей с сумой по миру пустил! А позор-то, позор какой – судебное дело начато о его проступках служебных и этого петербургского прохвоста, я сразу каналью раскусил – как только его командиром назначили над рудниками… Ведь на Илью все бумаги уже были готовы и отправлены, говорил капитан Савельев, на утверждение в Петербург, осенью сразу 13-й чин бы получил – шихтмейстера, хоть и отменили прежние звания, не пишут теперь так – а мы, рудницкие, по старой памяти только так зовем… А там, гляди, и пошло бы дело быстро: чин за чином, поднялся бы высоко по служебной лестнице – ведь не глупее Ивачева! Вот Савельев благородный человек. Отказала ему Лампия – а он на Илью зла не затаил, из ревности его гробить не стал, а мог. А ведь так один и остался. Как перст. А этот мерзавец Кронид все свое воровство свалил на Илью!

– Успокойся, Никита Егорыч, – посеревшая лицом жена тревожилась не меньше, по дому ходила теперь точно дробясь, иногда глянешь, думал старик, а вроде и нет ее, а потом снова появилась – как так? Но не до жены ему было, когда в каждом встречном чудилась ухмылка злая: а зять-то твой казнокрад; видать, и ты получил свое-то богатство не честным путем, а?

– Да что с чинов этих, – пыталась утешить жена, – дед мой был штаб-лекарь, а ты в гильдии купеческой, а живешь лучше, вечно, мама рассказывала, по съемным квартирам, вечно в долгах, характер у него был тяжелый, больные от него разбегались, и дома своего у нас никогда не было, а у тебя и здесь каменный дом, и в Барнауле, пусть деревянный, но какой большой, просторный, два этажа на подклете, а знаешь ли ты, что молодой барнаульский фотограф Борисов виды города делает и дом наш на открытке будет?

– Чего? Какие виды? – Никита Егорыч переспросил с досадой: никакой фотограф его сейчас не интересовал. Ведь ладно рыжий этот зять, черт с ним, но ведь внуки-то его, вон малая Олюшка уж все дедовы колени облазила – сущий котенок.

Старик улыбнулся, вспомнив.

– Лампия ходит гордо, не сломила ее клевета на мужа!

– Лампию не сломить, – усмехнулся в бороду. – Когда я с попом Николаевского рудника не поладил и в беспоповцы подался, потом тоже пришло мне в голову и ее, уже тринадцатилетнюю девчонку, там же заново окрестить – она ни в какую! Даже имя свое старинное переделала! – Он воевал со своей бунтаркой-дочерью, но жена чувствовала – одновременно и уважал, и сильно, хоть и скрытно, любил за сильную ее натуру. Ведь в него пошла, не в мать. А сына Сашеньку хоть и ценил за увертливость в торговле и за покладистый характер – но любил меньше. Вот ведь оно как глупо в жизни: кто не дается сразу, супротив идет – того и ценим.

* * *

Илья Дмитриевич сразу ощутил, что отвернулось от него местное «культурное общество»: не звали больше на обеды к офицеру Игнатьеву, перестали все здороваться за руку – выходит, упал он в ту самую яму, что и предок его; из этой ямы сколько поколений не могли выкарабкаться, только Илье удалось – да ненадолго! Откуда вылез на свет – туда и скатился. Один Савельев продолжал здороваться за руку – так Савельев сам по матери внук сосланного еще в тридцатые годы дворянина-поляка, женившегося уже здесь на дочери священника.

А если шел, а не ехал один по городским улицам, точно приклеено было к спине позорное: «Отстранен от должности за проступки по службе». И не встанешь же на ярмарочной площади, не крикнешь: ЛОЖЬ!

Солнце садилось, уходило за горы, тянуло еще свой след по кронам, цепляло за кусты, так и я еще цепляюсь за жизнь, а она уходит, уходит. Да отчего же? Я ведь молод, я смогу доказать, что не было никаких служебных у меня проступков – и что казнокрад только Кронид! Полоска горизонта, как стрела, надломилась в самой середине, острие наконечника почернело из-за неизвестно откуда появившейся тучи, а колосья конца ее зажглись, вспыхнули и погасли.

Господи, что будет с детьми?!

Суд докажет… Но сколько будет длиться разбирательство… Завтра Лампия едет в Барнаул, к брату, просить денег. Стыд.

То ли стрела заката, надломившаяся и утонувшая наконечником в черной туче, так повлияла на сильно подверженное колебаниям настроение Ильи, то ли просто небесная картина как бы отразила и точно выразила картину его собственной души, но домой он приехал в сильнейшем унынии, сейчас бы сказали – в депрессии. И с этого вечера все, наверное, и пошло-покатилось под гору. По крайней мере, так показалось его вдове, когда она – уже в Омске, в декабре 1900 года, перед своей смертью – вспоминала, как богато и славно начиналась ее жизнь, сколько женихов крутилось вокруг планеты Лампии – самой красивой и богатой невесты, ведь как мотыльки гибли! – и как окончилась: с трудом, на благотворительные деньги от городской казны сумела она дать Наташе и Сереже гимназическое образование, сейчас Наташа училась на Высших женских Бестужевских курсах, а Сергей, очень красивый молодой человек и сильный модник, на историко-филологическом факультете Петербургского университета. И на жизнь себе зарабатывают уроками. Только малая Муся еще с матерью. Учится в гимназии, дружит с богатой девочкой Верой. Вместе хотят пойти в сельские учительницы. С чего бы, как-то спросила Лампия Мусю – худенькую такую, с тонким профилем, с маленькой русой косичкой. «Мы будем просвещать честные умы», – ответила глупая. Это все от Наташи: она, приезжая на отдых, завезла из Петербурга революционный вирус. Гордится, что ходит на кружок к какому-то сомнительному Емельяну Ярославскому. Небось фамилия сходна – вот и прилипла. А вовлек ее во все это друг ее самый близкий, закадычный Янек Ляховецкий. Отец его, говорят, пожертвовал каким-то революционерам денег на типографию. Но, может, и врут. Откуда у них такие деньги?

(Заметим в скобках, что Янек – это будущий зам. наркома иностранных дел и посол в Англии Иван Майский. Насчет пожертвования – факт непроверенный, а вот с Натальей Ярославцевой, в замужестве Паскевич, он действительно поддерживал дружеские отношения всю жизнь, до ее смерти.

Наталья Ильинична Паскевич умерла от туберкулеза. Друзья называли ее женщиной великой доброты и щедрости. И родная племянница ее, тоже Наташа, пошла в нее: на свои деньги собирала в 30-е годы посылки репрессированным, отбывавшим таежный срок вместе с братом ее мужа).

* * *

У самой-то Лампии никогда не было стремления к благотворительности. Крепкие гены отца перебили, выходит, тонкие материнские. Хотя из благородных торговцы еще похлеще выходят – взять вон того же Козела-Поклевского, отец у него вроде пароход когда-то арендовал. И шляхта бывшая вся по Сибири весьма бойко торгует. А во мне просто ханская жесткость дает о себе знать. Лампия, до сих пор чернобровая и статная, горделиво усмехнулась. Но если Саша, брат, полностью окупечился и даже образование дочери гимназического не дал, мол, к чему, пусть дома сидит рукодельничает да за кухарками следит, то Лампия, помня про образованных своих двух дедов – прадед Еропкин-то, мать рассказывала, вообще на других языках читал, от него и она, его дочь, немного еще в детстве научилась говорить по-киргизски, знал он самого Валиханова, очень его любил, тонкой был души человек, так о нем говорил и считал, что сгубила того грубость жизни солдатской, – и хоть отец, Никита Егорович, был весьма умен, а уж какая практическая сметка была у него, не отнять, но образование все-таки Лампия посчитала всего важнее. Сколько унижений прошла, сколько порогов городского начальства обила – это она, когда-то самая богатая и своевольная невеста! Ведь за каждую копейку пришлось биться. И жить, сдавая комнату на окраине Омска: жалкий этот домишко – все, что смогла она купить на те крохи, что остались от былого богатства. Приходится еще и племянниц держать – она кормит, а Мусе перепадает их одежонка. Разве для Лампии, которую мерзавец Кронид называл степной царицей, такая жизнь?! Оттого и умирает. Не может больше. Сломило ее горе, убила нужда. За гроши и те приходилось ей бороться.

В Главное Управление Алтайского горнаго Округа

Из состоящих в партикулярных суммах 8 руб. 66 коп., не выданных в жалованье Уставщику Ярославцеву, нами послано в Омское Городское Полицейское Управление при отношении от 27 апреля за № 270 для выдачи Ярославцевой 8 руб. 54 коп., а 12 копеек употреблены в почтовый доход за пересылку. О чем Контора Риддерскаго и Сокольнаго рудников доносит Главному Управлению с предоставлением квитанции Омскаго Губернскаго Казначейства от 3 июля сего года за № 6000/646705.

7 июля 1895 года.

Управляющий.

Выходит, прав был отец, когда запрещал ей идти за Илью?

В декабре 1899 года приехала из Питера дочь Наташа. Лампия уже болела – но ничего старшей дочери не сказала. И сама надеялась: переможется. И доктор Красовский обнадежил: это все от дурной пищи, диету прописал. И верно, полегчало.

* * *

Из дневника омской гимназистки Муси Ярославцевой (декабрь 1899 – январь 1901 года):

«11 декабря

Вчера приехала моя сестра Наташа. Ах, с каким нетерпением я ее ждала! Но вот наконец она приехала. Сегодня она мне показалась такой доброй, что я решила с ней никогда не ссориться, как это случалось раньше.

12 декабря

Наташа мне подарила 2 толстые книги и привезла от брата Сережи 4 книги. Как я рада, что у меня так много книг. Я с усердностью начала читать “Дневник маленького проказника”, хотя Наташа советует прочесть мне одну из исторических книг, присланных Сережей.

13 декабря

Мама очень недовольна Женей и желает, чтобы она поскорее уезжала домой на Рождество Христово, но та, кажется, и не думает скоро уезжать, и я боюсь, как бы она совсем не осталась у нас.

15 декабря

Удивляюсь писателям и поэтам: как это они могут так хорошо писать и их сочинения нравятся читателям. Например, я начала сегодня придумывать, не могу ли я написать какое-нибудь сочинение, которое бы понравилось читателям. Но увы! Тщетно ломаю я голову, ничего не помогает. Я написала несколько стишков, но из них только один понравился читателям, которые были не кто иные, как Наташа, Таня и Женя Леонтьева (последние две у нас на хлебах). Остальные они называли “нескладно да жалобно”.

16 декабря

Сейчас мама спорила с Наташей из-за Тани, потому что мама иногда недовольна Таней и не умеет этого скрыть и, наоборот, старается открыть. Наташа говорит, что это очень больно Тане, потому что она живет не у родителей, а у тетки и не поехала к родным на Рождество. Мне тоже жалко Таню.

23 декабря

Сегодня мы с Верой попробовали сделать бенгальский огонь у нее в комнате. Он удался очень хорошо, то есть был очень красивый, но зато когда потух, то образовался такой дым и чад, что дышать было нечем. Мы все страшно испугались. Евдокии Корнеевны не было. Она ушла в корпус. Вдруг меня осенила счастливая мысль. “Вера, – сказала я, – бери полотенце, и выгоняем дым”. Все, то есть Вера, Надя и я, начали кто салфеткой, кто платком вымахивать дым. Вошла горничная Паша, знавшая уже случившееся, и засмеялась. “Куда же идет дым-то? ” – спросила она. Мы осмотрелись кругом, и действительно, кроме маленькой отдушины, не было ничего. Все начали сначала хохотать, но потом мы опять начали беспокоиться, примет ли это Евдокия Корнеевна к сердцу или нет. Наконец мы решили сказать ей, что был у нас Вега Красовский и сделал это. Так и сделали, и нам ничего не было.

28 декабря

Иногда я чувствую себя такой одинокой, что удивляюсь, как только это я выдерживаю, и стараюсь всеми силами найти себе истинного друга, которому я могла бы излить все мое переполненное сердце. Но все напрасно. Я иногда долго думаю обо всем. Завтра у нас будет бал масок, но я этому не особенно радуюсь, потому что Тани не будет, она приглашена на другой вечер, и было бы лучше, чтобы устроили в другой день и Таня могла бы тоже веселиться.

30 декабря

Сейчас Таня начала мне делать разные замечания, напр.: “Не смотри мой альбом, ты его видела!” и др. Я вижу сама, что от таких замечаний я порчусь и делаюсь упрямой. Таня сказала, чтобы я не смотрела альбом, а я, наоборот, смотрю. Но я не могу побороть мое упрямство, когда тут задето мое самолюбие. Мне кажется, что Таня меня совсем не любит, хотя и сестра мне, и старается чем-нибудь досадить мне. А все-таки в ней есть что-то хорошее, неизвестное для меня.

7 января

28-го Наташа прочла мой дневник и сказала, что я могу надеяться на нее и считать ее верным другом. Сегодня она обидела меня. Она получила письмо от Сережи и задумалась. Я стала приставать, чтобы она мне письмо показала, но она отказалась, и теперь я одна, совершенно одна. Раньше я хоть питала надежду найти в Наташе истинного друга, но теперь убедилась, что это невозможно – открывать душу той, которая не хочет показать письмо от моего же брата!»

* * *

Крониду дали бумаги прочитать. Уже скопилось у начальства несколько докладных этого рыжего кляузника! Чтоб ему!.. И чего ему не жилось? Приревновал, что ли? Так я… Кронид впивался в каждую букву: почерк уставщика был очень красивый, аккуратный, писал он культурно, это еще больше взвинтило Маляревского – с неграмотным бы он быстро разобрался, а здесь придется бороться.

– Прошу покорнейше побыстрее читать, господин Маляревский. – Перед ним стоял хлипкий делопроизводитель. Этот точно за шинель работает.

– Да читаю я, поди прочь!

Вот такие и мешают разбогатеть порядочному человеку. Маляревский усмехнулся. Это я о себе, господа!

ДЕЛО

Главного Управления Алтайского округа

По обвинениям Уставщика Сугатовского рудника Ярославцева в проступках по службе, освобождении Ярославцева от должности уставщика, увольнении его от службы по Алтайскому горному округу и по обвинению Горнаго Инженера Маляревского в проступках по службе (с приложением 2 чертежей построек Сугатовского рудника).

Начато 29 апреля 1887 года.

* * *

«Что о пребывании ящериц, змей и тому подобных насекомых при богатых рудных жилах говорится, то хотя оное за неосновательное почитается, однако узнавание особливо при Колывано-Воскресенских заводах ясно доказывает, что сего вовсе опровергать не надлежит, ибо множество змей, находящихся там на горе, золотой и серебряной рудами изобилующей… есть явное свидетельство, что такие гады больше водятся в тех местах, где золотые и серебряные руды находятся».

Ивана Шляссера «Обстоятельное наставление рудному делу», изданное в Петербурге в 1760 году, где важный чин поучал.

* * *

Версия о любви Кронида к Лампии, после того как я стала разбирать присланные из архива бумаги, сначала полностью рассыпалась. Да нет, с большой грустью думала я, обычное (!) российское казнокрадство: небось действительно кто-то из вышестоящих над Кронидом начальников был заинтересован в фиктивных отчетах, надеясь получить от махинатора Кронида свой куш, и потому Илья Дмитриевич не просто уперся в фантастически прочную, гладкую, мимикрирующую в такт времени, точно глянцевый трансформер, вечную стену российского жульничества – но разбил об эту стену голову. Но сначала о странном параллельном сюжете, в который попал автор (то есть я). Сюжет этот связан с частным алтайским генеалогом Перешокиным (в фамилии реальной я изменила две буквы), к которому мы обратились через интернет, надеясь получить информацию о своих предках, о которых помнили слова прабабушки: «род пошел от шихтмейстера», который попал на каторгу в 70-х годах XVIII века, и связано это было с пугачевским делом: последние данные обнаружил еще до 1917 года в архиве сын Ильи Дмитриевича Ярославцева, историк, окончивший в 10-х годах ХХ века Санкт-Петербургский университет, историко-филологическое отделение.

А генеалог Перешокин работал просто: получив запрос от одного из своих частных клиентов, на которых он выходил через генеалогический сайт израильской предпринимательницы – бывшего историка излета советской власти, Перешокин шел в барнаульский архив и за копейки получал там нужные документы, а продавал эти документы за очень весомые суммы. Расчет и логика этого индивидуального бизнеса элементарны: клиент сам не может из другого конца страны (или вообще из другой части света) доехать до барнаульского архива. Ведь если бы он смог – то и доехал бы. И потому – даже если документы ловко подтасованы под перешокинскую версию (а он этим не чурался), то проверить некому, и доказать обман мало разбирающиеся в исторических реалиях Алтая никогда не смогут. Разумеется, порой находки Перешокина соответствовали исторической правде – тогда он получал честные деньги. Но часто – из-за сгоревших церквей, потерянных, утопленных, разорванных большевиками архивных документов, из-за ошибок переписчиков, которые путались сами в датах и составляли формулярные списки с чужих слов (даже сейчас в интернете куча таких же точно ошибок!), – версию приходилось достраивать фиктивно, то есть сводя два конца совершенно разных родовых дорог как бы в одну удачно найденную подкову. Подкову перешокинской подтасовки, приносившей ему ощутимый доход. Ведь фамилии повторяются. Имена тоже. А некоторые расхождения в датах легко свалить на тех же малограмотных или небрежных переписчиков. То есть, в общем, Перешокин не так далеко ушел от Маляревского, который был типичным крупным российским мошенником (в лихую эпоху российской «прихватизации» он стал бы «уважаемым миллионером», ведь толпа тупа – и даже зная, что капитал г-на N имеет источником, мягко говоря, нечестность, все равно этого N за его деньги уважает). А когда над Маляревским нависла угроза разоблачения – он, как это принято у такого рода деятелей, поспешно обвинил отказавшегося участвовать в жульничестве и махинациях невиновного своего подчиненного и, чтобы срочно замести следы, уволил его, составив фиктивный список его как бы провинностей по службе. Из этого капкана не смог выбраться оклеветанный Кронидом Илья Дмитриевич Ярославцев.

И я попала в тот же капкан! Хуже того! В этот капкан клеветы попал тогда почти девяностолетний внук Ильи Дмитриевича, бывший полярник, доктор географических наук, лауреат Госпремии СССР, а главное – такой же честный человек, каким был и его дед.

Перешокин, которому мы написали, что его версия не соответствует тем данным, которые были проверены сыном Ильи Дмитриевича, историком С. Ярославцевым (в семье хранилась полученная им выписка из архива), и что мы не станем платить крупную сумму денег, которую он требует, за подтасованные им данные, тут же, боясь разоблачения и желая получить немалую сумму денег, опубликовал на сайте своей работодательницы (заинтересованной, как любой предприниматель, в личном проценте прибыли и, по объяснению, как бы покаянному, Перешокина, подтолкнувшей его к написанию) клеветническое письмо, в котором сам мошенник от генеалогии – след в след за Маляревским! – выставил мошенниками обратившихся к нему потомков Ильи Дмитриевича Ярославцева.

(Дети сына камнереза будут жить в Санкт-Петербурге и вольются сначала в золотую часть русской интеллигенции, а их уже дети, внуки и правнуки потом в интеллигенцию советскую и снова – в русскую, российскую, уже после 90-х годов: сын Сергей, как я уже написала выше, станет историком, его краеведческие очерки «Город Климовичи Могилевской губернии», изданные в Вильно в 1914 году, и сейчас представляют ценность: Сергей Ильич одно время преподавал там в мужской гимназии и активно занимался краеведением, в частности, искал старинную библиотеку Доминиканского монастыря; его сестра, выйдя замуж за сына потомственного дворянина доктора Паскевича, станет преподавателем математики, Мария будет публиковать свои статьи по филологии в журналах, преподавать словесность, внучка Наташа, дочь Сергея Ильича, тоже филолог, станет директором школы в Ленинграде, а ее дочь, его правнучка, доктором биологических наук, крупнейшим болотоведом, представителем России в ЮНЕСКО и т. д.).

Мы решили не подавать на Перешокина в суд. Просто тоже в Интернете, на другом портале, расположили опровержение. Суд для уже девяностолетнего внука Ильи Дмитриевича мог бы оказаться непосильной нагрузкой. Мы поколебались – и решили просто утаить от старого человека этот виток подлости, вернувшийся к нам из 1887 года, ведь печальный опыт был: Илья Дмитриевич Ярославцев не дожил до решения суда по делу Маляревского.

Это опасное занятие – выводить из тьмы забвения умерших.

Но я отвлеклась.

* * *

Версия о любви Кронида к Лампии сначала как бы полностью распалась, но потом, точно опилки по магнитному притяжению, стала собираться вновь – но с другой стороны освещенная: свет теперь падал со стороны самой Лампии.

Кронид был одинок. Возможно, со своей прислугой, видной теткой, физически мощной, но достаточно добродушной, у Кронида и было нечто по ночам для него утешительное – слух такой курсировал по местным рудникам, мол, повезло черноглазой дуре Агриппине: и сыта, и при мужике. Но сам-то Кронид и думать об Агриппине не думал. А вот красавица жена горного кандидата, с которым затеяли они совместное пашенное производство, не могла не нравиться холостяку управляющему.

(Ведь и генеалог Перешокин, с которым обменивалась сообщениями моя интеллектуальная родственница, большая умница, пробурившая историю Алтая в поисках следов предков аж до начала XVII века, тоже увлекся – ему очень хотелось узнать, кто скрывается за подписью К., романтизированной стихотворными посвящениями XIX века: переписка их по электронной почте была такой активной и эмоциональной, что невольно генеалогу захотелось заглянуть под маску… Но – увлечение, поверьте, в том и в другом случае лишь фон, на котором разыгрывался совсем иной сценарий: трагического столкновения честности и искренности с корыстолюбием и бессердечием.)

– Ой, влюблен-то как в вас начальник, – нередко говорили Лампии, которая от таких слов отмахивалась сердито – это если была в дурном расположении духа – или отшучивалась – если была в настроении.

Лампия любила своего мужа. И только его. Точно две половинки одного яблока, спелого да ароматного, – такое было у них счастье. Про яблоко как-то сам Илья сказал. Теплая темнота обволакивала их, Олюшка, любимица, только родилась – и ее пульсирующий лучик из колыбели то легко освещал, то снова погружал их двоих, качающихся на лодке любви, в таинственный мир оживших теней – и танцевали скальные камни у Саввушкина озера…

– Ой, сохнет по вам начальник-то!

Бесспорно, как говорится, Лампии льстило внимание Маляревского – его восхищенно-ревнивые взгляды, которые перехватывала Анюта, быстро стали достоянием местных пересудов, разносимых обрывками грязного тряпья, потом падающего в зловонные канавы и гниющего там – до снега забвения…

Но теперь свет для нее померк. И даже не сердито она ответила, когда жена уставщика рудника Чудак, заехав с мужем по торговым делам к Никите Егоровичу, опять на страсть к ней Кронида намекнула. Гневно.

– Да что ты такое говоришь! Это чушь полная!

Отстань, дура. Это мысленно. Иди плети свои корзинки! (Действительно, та любила за этим занятием проводить свободное время.)

– Не верю!

Только что Илья Дмитриевич Ярославцев был уволен Маляревским и выгнан со всей семьей из обжитого, ставшего уже родным, казалось, такого надежного дома. Пришлось просить временного приюта в родительском. Старик Никита Егорович приют им, конечно, дал, но возненавидел зятя окончательно и бесповоротно: встречал и провожал он его полным молчанием, теща, правда, пыталась смягчить беду своей мягкой улыбкой – но от нее еще горше делалось на душе… еще горше.

Куда податься?!

– Никита Егорыч, – заговаривала с мужем постаревшая мать, – ты ведь сам посуди, какие глупости заставил рабочих понаписать этот прохиндей про нашего Илью.

– Может, он и ваш с Лампией, но не мой. Сколько он мне загубил товару – Маляревский-то не будет сдавать мне плуги на продажу!.. А хлеб из чего печь? Убыток такой, что посчитать – волосы последние черные поседеют. Пусть ищет работу и съезжает. Я бы и Лампию погнал следом за ее мужем… – Никита Егорович хотел дать зятю соответствующее определение, но не нашел. – Да Олюшку жалко!

И Лампия, сломив гордость, решила идти к Крониду просить снисхождения.

* * *

ВЫПИСКА

из донесений Управляющего Медными рудниками от 13 Мая и 3 Июня 1887 года за № 246 и 279 и приложенных к последнему актов по обвинению бывшаго Уставщика Сугатовского рудника Ярославцева в проступках по службе

Первое:

1. Подрядчик подъема руд на Сугатовском руднике Хромцев заявил, что при подъеме с того же рудника лошадьми уставщика Ярославцева задолжались погонщиками рабочие рудника с платою от казны, а не погонщики, нанятые на средства его, Ярославцева, как бы следовало, так как плату за подъем он получал не за работу только лошадей, а за работу лошадей с погонщиками.

2. Что изломавший ногу в Феврале месяце Петровский обыватель Михайло Межин был также погонщик.

Объяснение Ярославцева:

1. Подъем руд в Сугатовском руднике производился моими лошадьми без письменных условий. Плата была назначаема Управляющим рудниками лично, применялась та же на рудниках Чудак и Белоусовский, с кубической сажени выработки, и только с Марта н.г. назначалась с тысячи пуд, а так как на вышеуказанных рудниках погонщики были от казны, что должно быть известно Управляющему рудниками, имевшему в 1886 году на руднике Чудак для подъема, а в Белоусовском для отлива, хотя и под чужим именем, но собственных лошадей, которые, кроме погонщиков, получали весь и фураж от казны, – поэтому и вопроса о погонщиках в течение всего времени подъема не было. Что плата получалась только за подъем лошадьми, известно было из представляемых для расчета документов, тем более что выдача денег производилась постоянно. Представленное в настоящее время подрядчиком Хромцевым как проступок по службе, единственное из желания найти лишнее обвинение для объяснения причины моего устранения от службы, подано со слов Управляющего рудниками. Хромцев лично сам не явился, а прислал Белоусовскаго обывателя Антонова с предписанием Управляющего.

2. Получивший увечье обыватель Мих. Межин был рабочим и получил его при оттаске руд, что подтверждают другие рабочие, а выставление его погонщиком потребовалось, как видно, из желания сделать меня ответственным за этот случай для увеличения числа обвинений!

Второе:

1. Он, Ярославцев, и брат его, нарядчик того рудника, Ярославцев же, производили тайную торговлю разными припасами, табаком и даже порохом. По этому предмету обыватель Белоусовского рудника Антон Антонов объявил при обывателях же Белоусовского рудника, сейчас работниках Сугатовского рудника Григории Маханове, Иване Владимирове и подрядчике Сугатовского рудника Прохоре Хромцеве, что покупал порох у нарядчика Якова Ярославцева, часть которого доставил Управляющему медными рудниками в виде образца, это же подтвердил он и при опросе его Управляющим лично, добавив, что пороху установлена цена в 40 коп. фунт, что он купил один фунт пороху, который уже расстрелял, что для продажи пороха как крупный пушечный поставляется и продается более мелкий. Об этом составлен 29 Мая с.г. акт, в котором изложено и Евлампием Кисилевым подтверждено заявление Антонова о покупке им 1 фунта пороха от нарядчика Якова Ярославцева.

2. Что нарядчик Ярославцев постоянно ходил один в пороховой подвал, доставал порох и хранил его в своем жилом помещении в количестве около 7 фунтов.

Объяснение Ярославцева:

1. Тайной торговли никакой не производилось. О том, что Яков Ярославцев продавал рабочим некоторые съестные припасы, поставляемые купцом Карповым Н.Е., как то: чай, муку, масло и проч., известно Управляющему рудниками, с ведома которого и велась продажа.

2. О продаже пороха: возлагать ответственность за сохранность и правильность расхода пороха, выдаваемого нарядчику на одну только смену, и обвинять в продаже, не произведя законного расследования, по одним слухам, можно при одном желании обвинить и очернить меня лично, что проявляется во всех действиях Управляющего рудниками.

3. В Сугатовском пороховом подвале хранился порох двух видов: пушечный крупный и минный плоский, негодный для стрельбы; при работе в руднике употреблялся минный, пушечный хранился в особом отделении подвала, куда нарядчик один не допускался, в закупоренных бочонках; цельные бочонки с минным порохом находились также в этом отделении, за замком и моей печатью, – в переднем отделении хранился порох в бочонке, из которого производился ежедневно для каждой смены отпуск нарядчику в предписанном количестве, записывавшемся в шнуровую книгу, куда, при назначении следующей смены, вписывался расход со счета нарядчика и проверенный остаток. Таким образом выходит, что нарядчик мог воспользоваться порохом, только взяв из того пороха, который выдавался ему для расхода на смену. В течение Февраля, Марта, Апреля с.г. расходовался только минный порох, в чем можно увериться, сравнив подвальную книгу с наличностью в делах, – поэтому и продажа могла быть только из миннаго. А представленный Белоусовским обывателем Антоном Антоновым порох – мелкий, охотничий, употребляемый им для стрельбы. Проверив наличность, расход и сходство данных показаний, можно убедиться в их правильности. А что сделано это заявление Антоновым по злобному научению, видно уже из того, что продающий и покупающий запрещенное (или краденое) в одинаковой степени подвергаются по закону ответственности; значит, Антонов вполне был уверен в безнаказанности, а может быть, даже в награде, давая свое показание Управляющему рудниками лично при понятых. Заявление это хоть и подтверждено Евлампием Кисилевым, но исключительно как непроверенный и неподтвержденный дознанием слух, передаваемый им Управляющему рудниками из желания получить место нарядчика.

Третье:

Подрядчик при подъеме руд Хромцев показал, что за железо для подковки лошадей с него взыскано Ярославцевым 1 руб. 40 коп., но ни расходу железа, ни прихода денег Ярославцевым показано не было, так что эти деньги были присвоены Ярославцевым.

Объяснение Ярославцева:

За отпущенное работнику Хромцева Антонову железо для подковки лошадей, деньги, 1 руб. 40 коп., не были удержаны при расчете, – что и известно производившему расчеты кандидату Пазникову, – по личной просьбе Антонова, – до приезда Управляющего рудниками, которому, по его словам, принадлежали присланные для подъема лошади, а не Хромцеву.

Четвертое:

Прохором Хромцевым со слов рабочих Сергея Арапова и Григория Маханова заявлено, что Ярославцев притесняет их тем, что взыскивает частные долги родственника своего, купца 2-й гильдии Карпова, и в случае неуплаты отказывает от работы.

Объяснение Ярославцева:

Показания Сергея Арапова и Григория Маханова даны ими в пьяном виде, после вызова и угощений, предложенных означенным лицам доверенным Управляющего рудниками обывателем Прохором Хромцевым, что могут подтвердить свидетели. Взыскивать частные долги я не мог уже потому, что никаких денежных выдач не делал, выдача производилась не мною, хотя Арапов высказывал совместно с Антоновым, которому Арапов задолжал, просьбу о передаче денег последнему по получении Араповым заработка. Просьба мною была передана нарядчику, и никаких отказов от работы вообще не было. Никакие показания Арапова и Маханова, уже не подтвердившиеся при допросе, вообще доверия вызывать не могут. Все обвинения и заключение, в частности, о моем участии в продаже пороха, якобы основанные на моем поведении, не могут служить доказательством без разследования законным порядком, причем с учетом того, что в течение четырнадцатилетней службы на руднике, имея постоянно таковой на своей личной ответственности, не был замечен я ни в каких проступках по службе. Порох мог быть украден Антоном Антоновым у нарядчика при засыпке в шпур в темноте. Я не утверждаю это, но высказываю такое предположение.

Главное, что все предъявленные мне обвинения есть следствие неправильного отношения Управляющего рудниками к этому делу.

Так как в течение четырнадцатилетней моей службы управления отдельным рудником это первое обвинение меня в проступках по службе, то следовало бы обратить внимание на означенных рабочих, составляющих сок белоусовской команды, попавшей в первый раз в Сугатовский рудник и проявившей малоуспешность в работе, объясняемую их собственным неумением.

* * *

Все обвинения, Илья понимал, были ерундовые, кроме одного – продажи пороха. Но верил – и это обвинение с него снимут, ведь он пороха не продавал…

А 10 мая 1887 года Сугатовский рудник был передан в управление Ивану Антипину.

АКТ

1887 года Мая 29 дня Управляющий Медными рудниками Коллежский Асессор Маляревский в присутствии уставщика Ивана Антипина и понятых обывателей Николаевскаго рудника Киселева и Риддерскаго рудника Василия Шушакова, а также подрядчика Прохора Хромцева постановил акт в том, что:

1. Киселевым подтверждено было заявление Антона Антонова о покупке им 1 фунта пороха, о чем он говорил при многих свидетелях, и о том, что порох он покупал от нарядчика Якова Ярославцева.

2. Что нарядчик Яков Ярославцев постоянно ходил один в пороховой подвал, доставал порох и хранил его в своем личном помещении в количестве 7 фунтов, также подтвердил Прохор Хромцев за Убинскаго крестьянина Чернова.

Уставщик Иван Антипин, риддерской обыватель Василий Шешуков и по личной просьбе обывателя Киселева подписался таковой же Василий Гребенщиков.

* * *

Но Кронид рано праздновал победу. Илья Ярославцев продолжал писать в Главное управление Алтайского горного круга прошение за прошением, докладные за докладными. Он еще верил, что справедливость вот-вот восторжествует и он будет или возвращен в свой родной Сугатовский, или получит другое, аналогичное место службы. Но и Кронид был уверен в успехе. Мелкие проступки – ерунда, горный кандидат бы отделался только порицанием, а вот дело с порохом должно было выстрелить точно – и убить его карьеру наверняка. Несколько лет назад, в 1883 году, на Зыряновском утонул в озере молодой уставщик, которого отдали под суд как раз за незаконную торговлю порохом! И Кронид помнил, что выпутаться тогда бедолаге так и не удалось. А ведь вполне возможно, был он и вовсе не виновен. Кто-то претендовал на его место, вот и оговорил. Какой-нибудь Антипин. А Проньки всегда ведь найдутся – с большой охотой за гроши продать душу. Да и есть ли она у них – душа-то? Так, вместо нее еще недоразвитое нечто нутряное да чувствительное. И нет на мне вины, что я хочу быть богат. Умный и должен быть богат, а дурак нутряной пусть на него работает. А вот на Илье – вина: если ты выше и толковее пронек, так и относись к ним цинично – к чему эта алмазная честность! Она порой хуже лжи, которая может оказаться и во благо. А деньги для умного всегда во благо.

А и то верно, старик Карпов места себе не находил от раздражения, чего зять вылез со своей глупой честностью, спокойно подчинился бы управляющему и все излишки записал на него, а хоть тот и с ним обещал поделиться, мог уж, раз такой совестливый, излишков себе-то не брать, но и начальника не выдавать. Может, за себя испугался, что, коли обнаружат, и он под суд пойдет?

(И у меня тоже возник сначала такой вопрос: может, не из честности все это затеял Илья Дмитриевич? Может, и точно за себя испугался? Но ответ нашелся легко: два внука Ильи – оба! – отмечены одной и той же чертой характера – какой-то абсолютной неспособностью к нечестному, даже мелкому поступку, что доходило до самого скрупулезного, прямо-таки въедливого следования закону у одного: даже не смог он в советские времена работать начальником геофизической партии, потому что постоянно возникала необходимость делать приписки, чтобы совпали данные изысканий с установленными нормами – и ушел, как принято в их среде говорить, «в камералку», то есть занялся кабинетной работой обычного инженера. А второй внук – исследователь Арктики, доктор географических наук, автор атласов льдов, тоже человек чести, такой вот «нравственно чистый идеалист» и характеризуется так всеми знакомыми. Когда я передавала ему старые фотографии через его друга, известного ученого, приехавшего в Москву из Санкт-Петербурга на трехдневную конференцию, и спросила, извинившись, трудно ли было ему выбрать время для встречи со мной, он сказал: «Для Андрея Васильевича мне ничего не трудно. Таких порядочных людей, как он, сейчас очень мало».

Так что честность – это просто их общее генетическое качество.)

А Кронид был умным прохвостом, спору нет, но со своим прямым подчиненным он дал маху: из-за того что старший уставщик, управляющий Сугатовским, вел торговлю, он и воспринял его как «обычнаго», то есть готового ради прибыльной выгоды и на некоторые, мягко говоря, отступы от закона. Но Ярославцев-то не любил торговлю и вел ее (причем не сам, а с помощью брата Якова) только из-за свекра – как бы компенсируя тому его проигрыш – невыгодное, упрямо глупое, сословно принижающее замужество красавицы дочери. Махинаторские таланты Кронида Маляревского натолкнулись на совершенно неожиданный айсберг – корабль раскололся и пошел ко дну. Но сначала Кронид еще кое-кого столкнул в воду и попытался не просто выплыть сам, но и попутно прихватить все то ценное, что смог унести с тонущего парохода. В деле Маляревского появится некий лесничий: Кронид и излишками леса не побрезговал; так сказать, хоть шлюпка, в которую он сначала успел запрыгнуть, сильно кренилась – он все равно упорно вылавливал из воды бревна…

* * *

Июнь 9 1887 года

В Главное Управление Алтайского горнаго Округа

Уставщика Сугатовского рудника

Ильи Дмитриевича Ярославцева

Прошение

По окончании полнаго курса наук в Барнаульском Окружном училище я выпущен в 1872 году кандидатом с определением на службу, откуда в 1874 году переведен горным командиром рудничных работ в Сугатовский рудник на должность уставщика.

Находясь на службе, я всегда аттестовывался способным и достойным, доказательством чему служит: серебряная медаль с надписью «за усердие», полученная мною в 1880 году, и денежная награда, исходатайствованная Управляющим медными рудниками Г. Маляревским в 1886 году в 130 рублей.

Ныне по предписанию того же Управляющего медными рудниками Г-на Маляревского от 10 сего Мая за № 2 я от обязанностей уставщика отстранен и нахожусь без должности; причина увольнения меня от службы есть личное неудовольствие ко мне со стороны Г-на Маляревского, вытекающее вместо благодарности за мой честный труд по общему нашему пашенному производству <…>

Остальные листы этого прошения пропали, а вот следующая докладная записка сохранилась полностью:

Июль 25 1887 года

В Главное Управление Алтайского горнаго Округа

Случившагося в Сугатовском руднике Уставщика

Ильи Дмитриева Ярославцева

Докладная записка

Добыча руд и флюсов в Сугатовском руднике из целиков по 22-й и 23-й сажени по Новой шахте в течение 1884, 1885, 1886 годов производилась под моим руководством и надзором в количестве кубических сажень, показанных в документах, – выход руд и флюсов, положенный Горным Советом из каждой кубической сажени 1500 пуд., записывался на приход по книгам, – в действительности же получалось от кубической сажени выработки не менее 2000 пуд. Отчего, за вышеуказанный период времени получилось по приблизительному счету до 140 000 пуд. незаприходованных руд и флюсов; на мои неоднократные заявления и доклады Г-ну Управляющему медными рудниками распоряжения о заприходовании не последовало, а поэтому во избежание ответственности, в интересах казны я и должен был заявить об этом в поданной на имя Его Превосходительства Господина Начальника Алтайского Горнаго Округа докладной записке от 23-го Апреля сего года.

Г-н Управляющий медными рудниками Маляревский личным распоряжением от 11 Мая с.г. от обязанностей службы уставщика меня отстранил, как сказано, «ввиду дознания, имеющего быть по заявлениям некоторых рабочих», на неправильность моих действий, – действительная же причина: неудовольствие, возбужденное моим заявлением. С того же времени прекращена и выдача мне жалованья – не выдано даже заслуженное в Мае месяце – и запрещено Г-м Управляющим проживание в Сугатовском руднике. Между тем никакого дознания произведено не было, и самые заявления, сделанные рабочими, как видно, не основательны и приняты по меньшей мере пристрастно.

Флюсы, заявленные мною в докладной записке, до последнего времени оставались на приходе не записанными, из чего можно предполагать, что все последующие решения и действия Г-на Управляющего медными рудниками Маляревского имеют срочную цель: наличность в натуре руд и флюсов привести в согласие с книгами и таким образом мое заявление сделать ложным. Потому ввиду вышеизложенного покорнейше прошу Главное Управление Алтайского горнаго округа прислать особаго специалиста определить наличность колчеданистых флюсов и руд в одной общей груде, – сравнить с числами по книгам наличности, – разница покажет количество незаприходованных руд и флюсов и тем подтвердит справедливость моего заявления.

Июля 21 дня 1887 года.

Горный уставщик Илья Ярославцев.

* * *

По странному совпадению именно вчера, 21 июля 2014 года, я начала читать и перепечатывать эту докладную записку. Прошло ровно сто двадцать семь лет.

* * *

По Алтайскому горному округу тогда прокатилась волна судебных разбирательств с казнокрадами – горными чиновниками. Илья Дмитриевич об этом знал и был честен, но и понимал, что имя запятнать легко, а тень падет на детей. Лампия, с которой муж посоветовался, прежде чем подать на имя его превосходительства господина начальника Алтайского горного округа докладную записку от 23 апреля 1887 года о количестве, его инициативу одобрила. Это потом она стала сомневаться – правильно ли муж сделал, доложив начальству о наличии незаприходованных руд и флюсов.

И здесь мы снова выходим на ту узенькую горную тропку, которая зовется «любовная линия». Как сейчас вижу, был сырой, сумрачный вечер. Иного по законам прозы не могло и быть, ведь Лампия и сама была в мрачнейшем настроении.

– Нет его! – ответила Агриппина, вытирая широкие красноватые ладони о передник. Она сильно не жаловала гордую уставщицу – по ревности. Да и много ли найдется женщин, способных любить другую – красавицу, еще и стоящую выше на социальной лестнице? Так что судить Агриппину, в общем, не за что. А если Кронид иногда забирался к ней под горячий бок – как с усмешкой бабьей сказала бы она сама – для сугреву – и тем более. Как говаривал старый казак, тот самый, что любил вечер скоротать, художественно рассказывая про царицу ваз: «Душе еще душу родную отыскать надо, а тело мужичье по нужде к любому бабьему телу прилепится».

Глянула сердито из-под клочковатых бровей:

– На охоте. Не вернулся еще.

Но Лампия угадала: врет кума. Агриппина была из пришлых, из малороссов – те никогда не селились в селах староверов; может, их сразу там не приняли – порядки ведь у них были совсем иные: старовер никогда не обманет, за честное слово даст в долг, и за честное же слово ему все возвернут, горилку или что наше русское крепкое не потребляет, ругаться никогда подлыми словами не ругается, невенчаную дочь, прижившую ребенка от бросившего ее мужика, ни за что не прогонит, а дитя несчастное запишет суровый с виду дед, отец брошенки, на себя как сына или дочь – и вырастет дитя гордым человеком, знать не зная про любовную драму матери. А хохол в долг не только под честное слово и под расписку заверенную ни за что не даст, старик рассказчик глянул на слушающего его Васютку Гребенщикова с хитрым прищуром, вроде и ты, малец, ведь не старообрядческое дитятко, так что слухай старого да бывалого, чтоб на хохлушке вдруг, они ведь красотой славятся, не жениться, хохлушка, та с виду только перина периной да сладкая, точно малина-ягода, а сама хитрая да жестокая, и ребеночка, едва родившегося, ежели ее мужик бросил, поскорее в пруду утопит, они все только на вид жалостливые… Но вот песни их чудо как хороши… И брови… Ай, брови! Коромыслами шелковыми. Старик причмокнул. Украинка что заноза в сердце. Помни, Васятка, да поди теперь, устал я, тебе в солдаты, а мне на печку. Не по пути нам теперь, стало быть.

И эта лжет, хитрым глазом косит. Ведь дома он. Спит управляющий. Может, и верно, что вернулся с охоты. Уездился. Устал.

– Буди иди его, – сказала спокойно, – знаю, здесь он.

Агриппина озлилась на проницательность Ярославцевой, но, по-малороссийски медлительная, не сразу сообразила, как теперь ей быть: будить и точно? Или продолжать обманывать? Но из дверной темноты уже выходил сам Кронид.

Усмешка, едва показавшись, спряталась: по гневному виду Лампии сразу понял: не любовь свою во спасение мужа дарить пришла, а как бы не застрелила. Такая может. Но страх преодолел. Это все от расстроенных нервов. Не убьет степная царица – не способна она на такое. Может, денег пришла просить?

– Прислугу хоть не учите лгать, – идя за ним в его кабинет через комнаты, проговорила Лампия. – На вас-то ведь тоже дело завели… И то, что по вашему наущению как проступки Илье приписали, вам лично и вменили в вину: лишний пункт в деле – недоглядели за подчиненным…

Он замер в дверях кабинета. И она остановилась.

– Могли бы и не в спину мне все это высказать, а чуть подождать.

Он пропустил ее вперед, зашел следом, сел в деревянное свое любимое кресло к дубовому столу, на котором стоял портрет матери, Марьи Гавриловны, показал Лампии рукой на стул, мягкое сиденье которого украшали когда-то ярко-розовые, а теперь блеклые, точно по черно-белой гравюре разбросанные, цветочки:

– Садитесь.

* * *

Извлечение из Дела

по обвинению в проступках по службе Горнаго Инженера Маляревскаго и Горнаго Кандидата Уставщика Ярославцева

В Апреле 1887 года бывший Уставщик Сугатовского рудника Горный Кандидат Илья Ярославцев, заявляя Начальнику Алтайского горнаго Округа о возникших между Ярославцевым и непосредственным его начальником, Управляющим (в то время) медными рудниками Горным Инженером Маляревским неудовольствиях, высказал, что поводом к таковым было неисполнение Ярославцевым неоднократно выраженнаго Маляревским приказания: записать на приход излишки флюсов; вывести на них рабочую плату и припасы, с тем чтобы деньги за ту и другие поступили в личную пользу Маляревскаго. Излишки же во флюсах образовались потому, что по смете выход из кубической сажени положен был в 1500 пуд., а в действительности получалось до 2000 пуд., а на приход записывались по сметному назначению, что по другому заявлению Ярославцева дало избытки в течение 1884–1886 годов до 140 000 пудов и флюсов.

В свою очередь и Маляревский возбудил обвинения против Ярославцева в проступках по службе, и эти взаимные обвинения вынудили начальство произвесть административное исследование, сущность которого сводится к следующему.

Горный Инженер Маляревский обвиняется:

а) в записях на приход излишних против документов руд и флюсов; в недонесении об этих излишках начальству по покушению воспользоваться этими излишками в личную свою выгоду;

б) в недосмотре за подчиненным ему Уставщиком Ярославцевым.

* * *

Небо над Саввушкиным озером являло чудеса разноцветья: одна полоса, сиреневая, переходила в розовую, которая тут же с другого края начинала синеть и становиться темно-синей, а по бокам сиренево-синего, с обеих сторон, желтели острые стрелы еще не зашедшего за горизонт солнца.

Кронид, в охотничьих сапогах, старых брюках, в них заправленных, и старом сюртуке, бродил по берегу туда-сюда, за ним следовала, иногда поднимая на него голову и навостряя уши на любой посторонний непонятный звук, его собака Ницца, чуяла, что муторно у хозяина на душе. Муторно – но не смертельно, сказал себе Кронид, внезапно остановившись. Излишки успеем приписать – выкрутимся! А вот Ярославцеву от пороха этого не открутиться. Прохор Хромцев уже всех свидетелей подпоил и подкупил. Он пошевелил затекшими пальцами: левый сапог криворукий сапожник сделал недомерком. Жалкие людишки! Такими управлять надо – и обирать их как липку, совершенно безжалостно: им богатство ни к чему. Только пьянствовать будут – от излишков денег – да морды друг другу бить. Быдло быдлом и останется. Вот вчера пришло письмо от матери: жалуется, что прислуга совсем от рук отбилась, наглеет; так ли было, пишет, когда крепостное право еще не отменили. А Глухов постарел, ноги болят, все реже выходит в сад, а они так любят с ним посидеть в беседке да поглядеть на озерцо, небо уж больно красивое над ним, меняет цвета, чудо как хорошо, но авось за зиму как-то наберется сил – и весной снова станут они сидеть рядышком в беседке. Но главная новость, Кронидушка, сильно печальная: скончалась твоя старая няня Анна Карповна, вот была хоть и крестьянка по рождению, а по душе благородная, да ладно, хоть не болела, от глубокой старости преставилась, священник у нас в соседней деревне новый, отец Никандр, чудесной души человек, он успел Анну Карповну причастить, она и полежала-то всего два денечка, устала, сказала, от жизни, немудрено и устать, было ей, Кронидушка, уж за девяносто, так-то, а потом отец Никандр у нас погостил, они больно с твоим отчимом душами как-то близки оказались и читать любят одни книги… Нет-нет да услышу я шаркающие шажки: все мерещится, Анна Карповна мимо двери моей спальни проходит. А уж как тебя она любила, Кронидушка, с рук не спускала, ведь матушка-то моя рано ушла на тот свет, внука не дождавшись, вот нянюшка тебе бабку родную и заменила… Береги себя, сын мой любимый, да хранит тебя Господь.

– Ну что, Ницца? – Кронид присел на корточки, провел ладонью по пятнистой шерсти. – Завтра пойдем в горы, побродим, ничто так не оздоровляет дух, как пешая прогулка, да еще здесь, где такой воздух, точно нектар богов, амброзия…

Он взял в ладонь несколько мелких камешков, поднялся, усмехнулся и стал кидать камешки один за другим в озеро, подсчитывая по своей идущей с детства привычке, сколько раз удалось тому подпрыгнуть на сизой воде.

И загадал: если подпрыгнет семь раз – значит, обойдется. Но как все долго тянется – в марте началось ведь, а уже вторая половина августа.

И Лампия… Так. Дал же себе слово о ней не думать. Надо Прохору еще деньжат подкинуть – чтобы не уломали его признать оговор.

Мерзкий тип, надо признать.

* * *

В Главное Управление Алтайского горнаго округа

Бывшаго уставщика Сугатовского рудника Ярославцева

Прошение

Предъявленные обвинения с донесений Управляющего медными рудниками и приложенные Акты не выявляют положительных причин моего устранения от службы и не предоставляют достаточного основания для увольнения меня от службы в Алтайском горном округе – проступки большей важности, по Управлению медными рудниками, допускаются на виду у всех, не вызывая преследований и устранения, и даже, более того, допускаются прямо в ущерб казенному делу, ввиду личной выгоды, как, например, отлив воды из Белоусовскаго рудника в 1886 году, устраненный для личной пользы Управляющего рудниками, под чужим именем державшего для отлива лошадей на казенном фураже и припасах.

Причина устранения меня от должности уставщика Сугатовского рудника объясняется личным неудовольствием Управляющего рудниками за сделанное мною заявление, для соблюдения интересов казны, об остатках колчеданистых флюсов в Сугатовском руднике в докладных записках на имя Начальника Алтайского горнаго Округа от 23 Апреля с.г. и в Главное Управление от 21 Июня

(второй лист потерян)

и заприходование которых назначалось другим способом.

Почему покорнейше прошу Главное Управление Алтайского горнаго Округа на основании изложенных в донесениях Управляющего рудниками обвинений, без законного разследования справедливости их увольнение меня от службы по выданному свидетельству остановить; через особаго следователя произвести законное разследование по предъявленным обвинениям в проступках по службе и по моей деятельности за все время, хотя и вольнонаемным, и проверить сделанное мною заявление, и если в моей службе вредных для горнаго дела поступков не окажется, то покорнейше прошу продолжения службы в районе Алтайского горнаго округа.

В случае отказа во внимание к моей четырнадцатилетней беспрерывной службе прошу выдать копию с формулярного списка и установленный аттестат, так как примеры выдачи таковых и вольнонаемным уставщикам имеются налицо; с выданным же свидетельством приискивать службы в другом ведомстве нельзя, и для подтверждения прав я буду вынужден обратиться с просьбой в КАБИНЕТ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА.

Августа 22 дня 1887 года.

Горный Кандидат Илья Ярославцев.

* * *

В формулярном списке о службе «Горнаго Кандидата Ярославцева, 35 лет, на 1887 год» значатся дети: Сергей, родился 25 сентября 1877 года, Наталья, родилась 22 августа 1879 года, и Ольга двух лет. Жене его в то время, по записи, 33 года.

Ольга, судя по подсчетам, родилась году в 1884-м или в 1885-м, Мария, судя по ее метрикам, 7 февраля 1886 года.

Формулярный список на 1887 год не мог составляться раньше чем в ноябре 1886-го. Но никакой Марии в нем нет.

То есть сначала нигде нет Марии, но потом она появляется. Однако исчезает Ольга, которая до этого фигурировала во всех документах.

* * *

От приближения к нему Лампии с Кронидом начинало теперь, после ее визита, делаться что-то невероятное: он точно исчезал, каждой своей клеткой звуча, рассыпался, как песок, который тут же растворялся в воздухе, хотя взгляд все-таки успевал заметить летящие ввысь и под ноги крохотные частички, а потом начиналось медленное возвращение, новая материализация: сначала проступал прозрачный силуэт на синеве воздуха, оказываясь почему-то очертанием, похожим не на узкий силуэт самого Кронида, а на широковатую спину его отчима Глухова, потом появлялось лицо и некоторое время колыхалось на ткани пространства, то укрупняясь, так сильно, что становилось вдруг горной глыбой, похожей на человека, то уменьшаясь до обычного лица – и Кронид пытался в этот момент задержать его, ловя собственные черты, разлетающиеся снова, как бабочки, в разные стороны, вроде даже с каким-то мелодичным смехом. А когда бабочки исчезали – лицо, дрожа и едва сохраняя свое вновь обретенное очертание, становилось лицом Ильи Ярославцева, который, к ужасу Кронида, теперь смотрел на него изнутри его собственной души и любил больше жизни Лампию, свою половинку, предназначенную ему Богом.

А ведь Лампия была с Кронидом только раз.

Не в тот сырой вечер, когда, охваченная гневом, требовала от него вернуть Илью на Сугатовский, а через два дня, ночью. Илья уехал в Семипалатинск.

Было сухо. В горах стояла легкая тишина. И казалось, звенели в ясном августовском небе, иногда срываясь и падая в Саввушкино озеро, дрожащие звезды.

Он сразу знал: жалость к мужу, горькое отчаяние толкнуло ее на этот шаг. И воспользоваться ее слабостью было грешно. Она умоляла Кронида вернуть мужу должность и обещала помочь ему уговорить Илью признать донесение об излишках ошибкой нарядчика. Яков ведь торговал кой-чем, не спросясь брата – чего его жалеть!

Лицо Лампии, ненавидящее, но нежное, вдруг напомнило ему лицо его собственной матери, Марьи Гавриловны, особенно вполуоборот, – сквозь Кронида прошел насквозь обжигающий ток узнавания: родинка Лампии была та самая, что и у матери под подбородком, на высокой шее, чуть ниже и левее уха, – эта отметинка, считал Глухов, составляла какую-то особую ее прелесть.

Тяжко дышащая Агриппина подслушивала за стенкой Кронидова кабинета. Ее праправнучка, такая же черноглазая и грубая лицом и телом, почти через сто лет после Агриппининой смерти, – а дожила она до революции 1917 года, и сын ее стал председателем одного из алтайских колхозов, – начнет портить мои отношения с мужчиной, который мне понравится, ничего не зная о пульсирующей в собственных генах жажде отмщения. Но ей не удастся стать черной кошкой. И когда через несколько лет он будет сидеть со мной в дачной беседке, то вдруг улыбнется и скажет, что, наверное, уже не боится смерти, потому что знает: душа его, ставшая от любви светом, никуда не исчезнет…

Агриппина, услышав то, что третьему слышать не должно, зарыдала по-мужицки глухо, со всхлипами, вжимая в цветастую подушку тяжелые щеки, вдавливая нутряные всхлипы в пуховую мякоть, чтобы не услыхали подземного гула прорвавшейся ее страсти раскачивающиеся на качелях между жизнью и смертью Кронид и Лампия…

Но и с Ильей стало твориться что-то непонятное. Он стал жалеть Кронида.

Ранее он был уверен в своей правоте, ведь написал он о незаприходованных излишках в интересах казны, то есть подталкиваемый чувством справедливости, а еще врожденной щепетильностью: они все были такие, кроме Якова, который был внуком не от пономаря, а от второго мужа бабушки, с которым она прожила два десятка лет; крючковатый нос его с детства пугал Илью – так и чудилось, когда ребенком болел и лежал в жару, что не нос это, а крючок, на который подвешивал дед в сетке гуся, откармливая его к Рождеству.

И не было у него сомнений – да и Лампия согласилась: прав ты, нельзя допустить, чтобы излишки Кронид брал себе, ведь это воровство. И управляющий был ему так неприятен своей нечестностью, что, нарушая правила соподчинения, часто не называл его Илья в донесениях господином управляющим, как полагалось, а писал просто: «Управляющий рудниками». И сама фамилия его казалась ему мерзкой. Маляревский. Сестра бабушки скончалась от малярии. Трезвучие «рев» напоминало нелюбимую с детства реку Катунь: в ней утонул брат отца, одиннадцатилетний Иннокентий. Как ни странно, он иногда снился Илье, всегда о чем-то предупреждая или предостерегая. Однажды пробудился от его молитвы: беленький остроносый мальчик стоял на коленях и просил, чтобы Бог не дал Илье утонуть. Через несколько дней лодка, где плыли Илья и его старый друг Павел, перевернулась в грозу. Они спаслись чудом.

* * *

А вот о болезни Олюшки не предупредил: спасти ее не удалось, несколько дней была она в страшном жару, металась в постели, что-то все повторяла, иногда пытаясь подняться, мотала головой, слова ее никто не мог разобрать – точно на чужом языке вскрикивала и лепетала. Был бы прадед-фельдшер Еропкин жив, может, и вылечил бы, а он отошел в мир иной ровно за месяц до ее болезни: выпил крепко и тут же умер. Мощный был старик.

Лампия не отходила от дочки – но как-то однажды, поздно вечером, после бессонной ночи бледная, а оттого еще более красивая, встала, подошла к зеркалу и как-то долго смотрела точно не на свое отражение, а куда-то за него. Смерть я видела, Ильюша, призналась после, в черном она была, лицо накидкой закрыто, а под накидкой пустота, за мной приходила, но только-только руку ко мне протянула, Олюшка к ней под ноги кинулась – и под ее черным длинным подолом пропала, только крикнула: «Папа, папочка, где ты?» Я прямо все так отчетливо увидела, что самой жутко, но, когда Олюшка пропала и смерть вместе с ней, вдруг вроде какой-то светлячок возле меня оказался. Беременная я опять, кажется.

– Господи, – сказал Илья, – раньше бы это известие было для меня радостью великой, а сейчас только горе множит. Перестал я верить, милая, в справедливость. Не только моя честность никому не нужна – она всем как соринка в глазу. Наверное, излишки хотел Кронид не просто себе лично приписать, а и еще с кем повыше поделиться. Кронид наш не самое большое зло, все-таки не стал он прихватывать тут же мое пашенное производство, а ведь ему это было сделать легко, мы же с ним все организовали вместе, на двоих. Просто таков он потому, что понял систему и к ней приспособился: не нужна ей честность, а нужны хитрость и обман.

– Но ты ведь, Илья, приспособиться бы так не смог?

– Не смог. Верно. И не смогу. Оттого система меня и вытеснила. А вылетая из нее, как птенец из дупла, я зацепил и Кронида. Так что упадем вместе.

– Не верю, Ильюша, крепко он сидит в дупле. И все еще твое присвоит: и зерно, и скот, и машины, – только пока осторожничает. Не жалей его!

– Летит он уже… А сидеть ему, может, и придется. Однако уже не в таком теплом дупле. Но сам я вряд ли этого дождусь.

– Что ты говоришь?!

– Падение меня не убило, а губит система, насквозь пронизанная казнокрадством. И не должен сметь маленький человек, сын простого камнереза, подавать против нее голос. Это, знаешь, как колесо телеги: если оно вдруг повернется боком, чтобы ехать в другую сторону, то колесо это просто снимут и выбросят, заменив другим. Так и Кронид сделал. Только и он теперь горит, потому что система, чтобы себя самое спасти, вынуждена будет и с ним расстаться.

– Выходит, ты, Илья, победил?

– В войне нашей нет победителей, все – жертвы.

– А я все-таки верю, – сказала Лампия, нахмурив черные разлетные брови, – верю, что твоя правда будет доказана.

Илья шел по Семипалатинску: выгнал их старик, когда вернулся с Ирбитской ярмарки и узнал о смерти любимой внучки. И сам слег. Нашел Илья временную работу от Товарищества горных промыслов в киргизской степи, на прииске Святомакарьевском, это если ехать через Каркаралы…

* * *

Родившуюся девочку назвали Марией.

* * *

Его Превосходительству

Господину Начальнику Алтайского Горнаго Округа

Горнаго кандидата, горнаго уставщика,

служившего в Сугатовском руднике

Ильи Дмитриева Ярославцева

Прошение

23 Апреля 1887 года во время моей службы в Сугатовском руднике мною заявлено Вашему Превосходительству об остатках руд и флюсов при руднике, получившихся вследствие неточнаго счета выхода руд из кубической сажени с 1883 и по 1886 год.

Управляющий медными рудниками личным распоряжением от 12 Мая 1887 года меня от службы в Сугатовском руднике устранил, приняв не допускаемые ни установившимся законом, ни чувством справедливости меры по скорейшему меня выселению. По случаю крайне короткаго срока, назначенного мне Управляющим, на очищение занимаемого мной помещения, имея, как известно Вашему Превосходительству, большое хлебопашество и скотоводство и не имея возможности взять всего с собою, я в силу необходимости должен был оставить скопившееся зерно, земледельческие инструменты и машины в построенных на мои средства в Сугатовском руднике амбарах; необмолоченные хлеба, по уборке в числе б/кладей с 230 десятин насевов двухлетнего урожая, оставив на арендованных мною полях. В аренде, в дачах Сугатовского рудника, привычной местности для выпуска и сенокоса, Управляющий отказал, и скот был выгнан мне.

Прослужив 14 лет в управлении отдельным рудником, отличаясь опытностью, исполнительностью и старанием, – ведь производительность рудника была доведена до наибольшей выгодности, – причиной такого карательного выселения я считаю личное неудовольствие и (неразборчиво) Управляющего медными рудниками Горнаго Инженера Маляревскаго вследствие сделанного мной Вашему Превосходительству заявления; предъявленные им обвинения, собранные через месяц после моего устранения, непроверенные, пристрастные, основанные только на слухах, причины устранения не представляют. Но действия Управляющего медными рудниками могут быть направлены к тому, чтобы наличность руд привести в соответствие с книгами и так мое заявление сделать ложным. Я просил Главное Управление Алтайского горнаго Округа о назначении следователя для определения этих руд и зачисления их на приход.

Приступив ныне к выгрузке и отправке в Семипалатинск находящееся в моих амбарах в Сугатовском руднике зерно (неразборчиво). При первой же нагрузке заведующий рудником уставщик Антипин заявил, что выгрузку и отправку (неразборчиво) он вследствие приказания Управляющего медными рудниками не допустит и воспрепятствует этому силою до приказу последнего. Доверенный при погрузке крестьянин Подкорытов обратился к Управляющему рудниками за разъяснением и получил в ответ, что половина всего находящегося хлеба принадлежит ему, Горному Инженеру Маляревскому, и он ничего не отдаст, то есть не позволит взять остальное зерно ввиду какого-то фиктивного договора, и наконец, заперев амбары с находящимся в них моим имуществом, запечатал их печатью.

Ввиду этих действий я через Кабинет Высшее Правление просил об истребовании доказательств законности их от 31 Декабря 1887 года, но таковых до сих пор не получил; притеснения и притязания свои Маляревский не останавливает.

Ввиду вышеизложенного покорнейше прошу Ваше Превосходительство назначить специалиста по горному делу, поверить (вместо проверить. – М.Б.) как правильность сделаннаго мною заявления, так и предъявленных обвинений, послуживших будто причиною моего отстранения от службы; а также и последующих действий Управляющего Медными рудниками Горнаго Инженера Маляревскаго, по случаю сведений, запятнывающих мою репутацию; если при этом проступков и преступлений, вызвавших мое устранение от службы, не окажется, то покорнейше прошу Ваше Превосходительство справедливо выдать мне за мою четырнадцатилетнюю службу формулярный список, необходимый для определения детей в учебные заведения и для приискания рода службы, – выданное мне свидетельство, как временное, документом служить не может.

О сделанном по сему прошению и распоряжению покорнейше прошу не оставить уведомлением, на которое и прилагаю гербовых марок на восемьдесят коп. Февраля 11 дня 1888 года.

Горный уставщик Илья Ярославцев.

Жительство имею Семипалатинской области Каркаралинского уезда прииск Святомакарьевский Товарищества Горных промыслов в Киргизской степи.

* * *

Лампия спешилась, пустила лошадь пастись на лужок, за недальние кусты, спустилась по камням к озеру. И вздрогнула от неожиданности: на берегу сидел Кронид. Он, услышав шаги, повернулся и теперь смотрел на подошедшую не мигая, причем лицо его за минуту сменило оттенки от коричневато-бледного до багрово-коричневого.

– Ты так же красива, – вдруг без приветствия проговорил он, – не располнела после родов, матушка моя вот также – пятерых родила, я младший, а фигуру сохранила…

Вода шелестела. Птица, сделав круг, опустилась на легкий гребень волны, качнулась.

– Дочь… наша?.. моя?

Лампия сделала к нему навстречу резкий шаг, взмахнув рукой, точно намереваясь его ударить:

– Вы-то… ты… при чем тут?!

– Как же…

– Все забудь. Не было у нас ничего. Бес меня попутал. Жалость к Илье толкнула на измену. Никогда себе этого не прощу. Умру от этого яда, чую, который теперь в своей душе ношу.

– Моя, значит. Раз ты так мучаешься. Сердце твое знает правду.

– Молчи, молчи! Ярославцевская она, как все мои дети.

– Моя прислуга Агриппина уже весь рудник Сугатовский и окрестности в известность поставила, что ты от меня родила… Как бы до Ильи не дошло.

– Очень ты о нем печешься, вижу.

– Печалюсь. Ты не поверишь, а как-то жалеть я его стал.

– От жалости и зерно присвоил?! И скот выгнал с сугатовских дач?! И опечатал все, что Илье принадлежит?!

– Я лучше, выгоднее все продам – вам же больше достанется. Он сейчас с отчаяния все за бесценок в Семипалатинске сдаст. Тебе же теперь дочь поднимать…

– Не верю я тебе, лукавый ты человек… И какое тебе дело до ребенка?! Наша с Ильей дочь. У меня все учтено – я бы в ночь, для меня опасную, к тебе бы, Кронид, не пришла. – Она усмехнулась. – Не тот ты человек, от которого хочется детей иметь, хоть и дворянином стал по Табели о рангах.

– У меня и матушка была из обедневших столбовых дворян, а у моего батюшки вышедшие из однодворцев священники все из века в век…

– Выходит, мерзавцев у вас в роду не было?

– Честнейшие люди. – Кронид тоже усмехнулся, хоть и с опозданием. – Я – единственный.

* * *

Марусе было всего двенадцать лет, когда умерла ее мать. Приехала Наташа из Питера продавать дом, рыхлая дама, снимавшая вместе с незамужней дочерью у Лампии две комнаты, вспоминая, как мучилась хозяйка перед смертью, плакала, терла глаза и пухлые щеки шелковым тонким платком, – она любила Лампию Никитичну, та вечно прощала ей затяжные, как дожди осенние, долги по найму.

– Ой, ведь какие-то бумаги остались! – вдруг вспомнила дама. Она встала, открыла ящик черного комода. – Это письмо пришло буквально в день ее смерти, а раньше Лампию Никитичну следователь приглашал, она мне говорила, но тогда уж ей было не до разбирательств… – Дама снова заплакала. – Нужны?

– Парочка, сбегай за чаем и сахаром! – попросила Наташа. – А мы тут пока бумагами займемся. – Она взяла конверт и вскрыла. – Иди, иди, Парочка, а то закроют!

– Вот всегда так! – обиженно вскинулась худенькая девочка с тонким профилем и русой косичкой. – Все, что важное, ты никогда мне не покажешь! Только гоняешь, точно прислугу!

– А отчего вы ее Парочкой зовете? – вдруг поинтересовалась все еще плачущая дама. – Давно хотела спросить, да все забывала.

– Ой! – улыбнулась Наташа. – Сама не знаю. То ли от Парки – богини судьбы, то ли у Муси была сестра-близнец, но умерла во младенчестве, и Муся как бы за двоих теперь, хотя и осталась одна… Так прозвали ее с самого рождения, а вот почему?..

Министерство ИМПЕРАТОРСКОГО двора

КАБИНЕТ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

23 Мая 1900 года

С.-Петербург

На прошение Ярославцевой о результатах дознания, произведеннаго Чиновником разных поручений Сергеевым по делу о незаконных действиях по службе бывшаго Управляющего Медными рудниками Маляревского и Горного кандидата уставщика Ярославцева, Земельно-Заводской Отдел возвращает в Главное Управление Алтайского Округа Дознание, произведенное Чиновником разных поручений Сергеевым, вместе с тем прилагается для передачи, по принадлежности, формальное следствие Судебнаго Следователя Змеиногорскаго уезда по Делу о Горном Инженере Маляревском, обвиняемом по 283, 354, 362 и 404 ст. Улож. О Наказ.

Заведующий Отделом

Генерал-Майор Болдырев.

* * *

Дом уже был продан, а степной Омск навсегда покинут, Маруся ехала в поезде в незнакомый, далекий Петербург, глядела в окно на долгие-долгие пустые пространства, по которым в дождливом тумане медленно проплывали призраки прошлого. В том же вагоне ехали богатые казахи (в Омске их называли киргизами), и гимназистке Мусе Ярославцевой вспомнилось, как год назад ездили они с матерью за реку, к киргизам в гости, о чем сделала она на следующий день запись в своем дневнике:

«Когда мы вошли в юрту, то я была поражена замечательной чистотой. На потолке были настланы ковры, на полу белыя чистыя кошмы. Почти посредине юрты была занавеска от одного конца до другого. Я подошла и посмотрела, что там такое. Я увидела там женщин, богато одетых, которые пили чай. Одна из них мне бросилась в глаза, это была молодая киргизка, почти девочка, лет 15. Но что была она за красавица! Глаза задумчивые, огромные, черные. Ресницы длинные-длинные. Лицо ее было бледнее всех других и с выражением какой-то затаенной грусти. Она совсем не походила на обычную киргизку, скулы у нее не выдавались, глаза были не такие узкие, как обычно у киргизок. На ней была бархатная малиновая шапочка, обшитая серебряными монетками, которая ей очень шла. Я несколько раз приподнимала занавеску и подолгу смотрела на нее, не в состоянии оторвать глаз. Наконец, напившись чаю у них и закусивши баранины, мы пошли. Я еще раз посмотрела на нее, и мне почему-то сделалось так грустно…»

Дневник был заброшен – и через сто тринадцать лет я (М.Б.) найду в нем фотографию усатого красавца Орленева, засохшие листочки неизвестного мне дерева (попытаюсь, кстати, определить его чуть позже по фотографиям в энциклопедии) и отрывок романа, в котором Муся Ярославцева описывает некую Катю, которая ждет домой мужа и которой досаждает Надежда Егоровна, о чем Катя взволнованно рассказывает вернувшемуся со службы мужу. Рассказ заканчивался так: «Катя не может успокоиться, она быстро ходит по террасе, щеки ее раскраснелись, углы губ то и дело опускаются, словно у обиженного ребенка. “Да полно тебе из-за таких пустяков волноваться, – успокаивает ее Николай, – ну давай лучше обедать”. Варя подает обед. На террасу выходит Елена, сестра Павла, скромная, молчаливая, незаметная молодая девушка…»

Кто такие Надежда Егоровна и Павел, в отрывке не прояснено.

Первого мужа Муси будут звать Николаем. Но он, высланный из столицы математик, политический преступник, прошедший Бутырскую пересыльную тюрьму и каторгу, подточенный туберкулезом, проживет с молодой женой очень недолго, оставив ей несколько тетрадей со своими рассказами и повестями, которые, надеюсь, мне удастся разобрать, а может быть, потом что-нибудь из них и опубликовать. Хотя бы как документ времени.

Муся не вернется в Омск уже никогда.

А ведь переезд туда спас семью. Возможно, в Омске оставалась какая-то родня из Еропкиных-Бергов (хотя нигде никаких свидетельств о помощи родственников нет). Но именно в Омске на казенные благотворительные деньги сумела вдова сугатовского управителя дать Сергею и Наташе классическое гимназическое образование, после которого они получили и высшее, уже в Санкт-Петербурге. И Муся ведь окончить успела четыре класса омской гимназии, потом доучивалась уже в петербургской, чтобы тоже, пойдя по стопам старшей сестры, окончить затем Высшие женские Бестужевские курсы.

И Муся больше не увидит Омск никогда.

Она едет в поезде, то открывая глаза и с грустью провожая сибирский пейзаж, для кого-то невыразительный, но милый ее сердцу, то снова погружаясь в сон – и какой-то худощавый мужчина уже балансирует на кромке сна, точно акробат на цирковом канате. Маруся никогда его не видела, а он, скользя по канату, хватается вдруг за кольцо, которое было на воротах их омского дома, – и падает на землю. А Маруся просыпается, это Наташа, смеясь, тормошит ее и предлагает выйти на станции, потому что стоянка долгая, в вагоне душно, а главное, можно купить только что испеченные пирожки, горячий картофель, от которого еще идет парок, и яблок… уже не сибирских. Пока Маруся спала – перевалили Урал. Это Казань.

* * *

30 Января 1888 года

В Главное Управление

Алтайского Горнаго Округа

Рапорт

Вследствие предписания Главного Управления от 23 Декабря 1887 года за № 16452, последовавшего на основании акта, постановленного Коллежским советником Г. Быстригиным 11 Сентября того же года, по проверке флюсов и медных руд Сугатовского рудника, примерно определенный Г. Быстригиным избыток во флюсах в 18 000 пуд. и медных рудах 2948 пуд. на приход по Сугатовскому руднику записан. О чем Главному Управлению имею честь донести и объяснить, что за точность избытка, как во флюсах, так и медных рудах, ручаться не могу, который может быть точно определен не иначе как по окончании отпуска всего количества руд и флюсов.

Управляющий К. Маляревский.

* * *

Из доклада горной конторе от 1 октября 1888 года:

«…за упорство неповиновения в заприходовании остатков руд Управляющий рудников посредством разных распоряжений, видимо, старался убрать Ярославцева с места его служения. В последнее время личные отношения обострились разсчетами по общему компанейскому делу, по засеву пшеницы, совершенно непричастными к служебным обязанностям, и, как видно, вызвали отказ от службы.

Против этих выводов Управляющему Медными рудниками от 8 Мая, № 6137, было записано доставить объяснение, который в рапорте от 31-го числа того же месяца лично донес:

1. Удаление мной от службы Ярославцева последовало не по причине неисполнения Ярославцевым личных моих приказаний, а по причине различных злоупотреблений по службе, допущенных Ярославцевым, о которых мной сообщено было Главному Управлению в рапорте от 13 Мая 1887 года, за № 246.

2. Заявление Ярославцева, выраженное им в его докладной записке, голословно и носит чисто злостный характер.

3. Мотив подачи Ярославцевым докладной записки также неверен, что усматривается из предписания, данного Ярославцеву за № 183.

4. Ввиду того что докладная записка в своем содержании, кроме голословного обвинения, имеющего характер клеветы, никаких фактических данных не представляет, я (Маляревский) нахожу излишним изложение всяких дальнейших объяснений по поводу ея…»

Вследствие докладной записки (Ярославцева) было предписано 1 Августа того же года, по положению за № 10394 Управляющему Риддерским и Сокольным рудниками заверить при уполномоченном от Управляющего Медными рудниками наличность руд и флюсов Сугатовского рудника и о результатах проверки составить акт, который представить в Главное Управление, каковой и представлен от 29 Октября того же года (неразборчиво. – М.Б.) следующего содержания: «Вследствие предписания Главнаго Управления Алтайского Горнаго округа от 1 Августа, № 10394, прибыв в Сугатовский рудник Сентября 11 дня вместе с командированным депутатом канцелярским служителем Беловым, была проведена заверка наличности руд и флюсов Сугатовского рудника; наличность руд и флюсов была следующая: медных руд по 1 Сентября значилось 37 052 пуд., флюсов 69 914 пуд. В числе находящихся налицо 4 груды медных руд, имеющие более или менее правильную форму, по прежнему расчету должны содержать несколько более, чем значится на счету, то есть 40 000 пуд. вместо 37 052 пуд. Что же касается собственно флюсов, которых значится 69 914 пуд., то в действительности их будет, по-видимому, больше, именно до 90 000 пуд. Определить точное количество флюсов я не имел возможности вследствие того, что форма этих груд весьма неправильная, принимая в соображение, как видно из дел рудника, что с Сентября 1884 года по Сентябрь 1887 года добыто 338,8 куб. саж. И предполагая из куб. саж. выхода руд в 2000 пуд., должно было быть всего 677 600 пуд., то есть должно было быть добыто флюсов примерно 10–20 тыс. пуд., этому количеству примерно и соответствует действительное количество находящихся налицо флюсов.

Сопровождением копии этого акта № 16452 было предписано Управляющему медными рудниками: излишек руд и флюсов записать на приход и донести с объяснением, сколько именно будет записано на приход руд и флюсов; но донесения не получено.

Тот же Ярославцев в прошении, полученном в Главном Управлении 1 сентября 1887 года, излагает предъявленные обвинения, сделанные Управляющим медными рудниками.

Присланные акты не выясняют положительных причин его, Ярославцева, устранения от службы.

Как совершенно обоснованно пишет Ярославцев: «Проступки большей важности по управлению медными рудниками допускаются на виду у всех, не вызывая преследований и устранений, и даже допускаются прямо в ущерб казенному делу; ввиду личной только, как, например, отлив воды Белоусовского рудника в 1886 году, устроенный для личной только выгоды Управляющего рудниками, под чужим именем держащего для отлива лошадей…»

Имею честь доложить на распоряжение и присовокупить, что для постановления по сему делу по выводам Управляющего медными рудниками и уставщика Горнаго кандидата Ярославцева необходимо провести правильное расследование.

Делопроизводитель Сергеев.

* * *

У Саввушкина озера вечера – точно волшебные картинки, кем-то нарисованные, а камни так странно, так причудливо встали, словно тоже не природой созданы, не ветром овеяны, не дождями омыты, а вольным камнерезом придуманы. Лампия стояла на берегу, держа за руку годовалую дочку. Ребенок умненький, Мусенька, уже немного говорила – даже рассказывала сказку: «Де би би би баба би би бим ико пао и абиось» – это про курочку и золотое яичко.

Одно мучило Лампию: и Сергей, и Наташа дети горного кандидата, управлявшего работами рудника, а Муся, получается, дочь уволенного из Горного ведомства, да еще как бы за провинности, а как ее в гимназию потом определять? Отец-то ведь, Никита Егорович, после смерти Олюшки и жены-старушки все свое состояние – вместе с тремя домами – сыну отписал. Лампии – ничего!

Может, попросить священника, отца Гавриила, пусть запись в церковной книге переделает на Олюшкин день рождения, сказать, что в память просит так вписать, любила ведь сильно Олюшку… Записать их двойней, парочкой… Отец Гавриил жалостливый, добрый… Лампия и сейчас едва не заплакала. Повлажнели глаза. Но высушил их ветер. Какие уж теперь слезы? Поселилась отрава в душе – горькая да смертельная.

– Смотри, Мусенька, на озеро, запоминай. Скоро мы уедем отсюда и никогда не вернемся. Отец твой от несправедливости, от муки долгого разбирательства, оттого, что на родной рудник Сугатовский его не вернули, заболел, детонька. Врач говорит, не выжить ему. А никого у нас больше здесь нет.

Девочка тронула ее за руку, словно утешая. Лампия присела перед девочкой, подобрав подол юбки.

– Смотри, Мусенька, какие красивые камни! – Через силу улыбнулась. – И станешь ты на два года старше… А что? Вон ведь какая умница-разумница, просто не по годам.

И девочка почему-то заулыбалась – точно что-то поняла.

* * *

Кронида не оставляли в покое. Присылали проверку за проверкой – сначала только на Сугатовский, а потом и на другие находящиеся в его управлении рудники, сверяли его отчеты и реальные данные, измеряя излишки руд и флюсов. От чтения рапортов, передаваемых в Главное управление Алтайского горного округа, у него уже стало падать зрение, а в его снах черные ящики громоздились один на другой, потом падали, разбивались, но появлялись вместо них новые и снова карабкались на соседние, точно совокупляющиеся черные жуки, елозя по каменному полу.

«…Ящик емкостью пол кубической сажени наполнялся измеряемой рудою вровень с краями, затем оставшиеся промежутки между кусками руды наполняли измеренным объемом воды, до наполнения всех пустот, таким образом определялась сумма объемов кусков руды, из которой вычислялся средний вес кубической сажени руды: добытая на поверхность займет объем, в полтора раза больший, чем в месторождении, и составит на дневной поверхности 2077 пудов. Однако нужно принять во внимание, что сугатовская руда на воздухе после некоторого времени распадается в порошок, поскольку хранится не под крышею, а также то, что атмосферная вода ее выщелачивает и что она легко уносится сильными господствующими здесь ветрами, можно принять вес кубической сажени сугатовской руды и флюсов, сложенных на поверхности, в 2000 пудов».

* * *

Прислуга Кронида Агриппина вышла замуж за рабочего Сугатовского рудника Григория Маханова, того, что прибыл с рудника Белоусовского и, напившись, свидетельствовал против Ярославцева. Она возненавидела Кронида после страшной для нее ночи и, совершив грех, поставила две свечки в церкви: на него и на Лампию – за упокой, к распятию. Всю свою жизнь она будет жить этой ненавистью и вобьет ее, как острие ножа, в свой генетический код.

А весельчак и пьяница Маханов устроился после рудника на ловкое место: могильщиком на барнаульское кладбище. Агриппина стала городской и загордилась. Как-то вечером Григорий ей рассказал со смехом (его почему-то смешили покойники), что хоронили старушку, а гроб никак не могли поставить в яме прямо, он все время переворачивался. И какой-то дед объяснил, что ханшу хоронят, это, выходит, предки ее бунтуют против русского попа, оплакивают покойную.

– О-о-ой, ну и чего, Гринько, ты гуторишь? Чушь ведь, а? – Агриппина зевала, расплетая густые черные косы. После замужества она стала как-то вся поровнее, поженственнее. – Чушь ведь? – И хохотнула гортанно.

– А вот и нет, – возразил муж, – покойники – они что куклы, а души-то, души их, точно тебе скажу, силу потом над миром имеют!

Мать Лампии ушла из жизни так же тихо, как жила. Но гроб ее никак не могли опустить в могилу. Старик Карпов отвернулся от такого безобразия, сердито сказал сыну: «Косорукие! Косорукие да ленивые: как попало копали, вот и узко».

Он хотел было сразу переселиться к Саше в Змеиногорск, но передумал.

А Лампия уже несколько лет жила в Омске с младшей дочкой Марией и на похороны приехать не успела.

Дед о внучке не горевал. И пока жили вместе, ни разу не взял ее себе на колени.

– Не наша, – говорил, – чую.

– Ты просто Олюшку не можешь забыть, оттого и не принял родное дитя, – пытаясь пробудить к малышке дедову любовь, говорила жена, – наша она, на Илью похожа…

Уеду с Алтая, решил Никита Егорович, вернувшись с похорон, в Томск поеду, а то и в Петербург… Не могу здесь.

* * *

Кронид опоздал. Дом был пуст.

* * *

Сначала Кронида просто сняли с должности управляющего рудниками и отправили в Петербург, переведя на мелкую службу, но почему-то не затонуло следственное дело, а все время всплывало и тянулось аж до 1901 (!) года: действия Кронида стали квалифицироваться не как служебные проступки, но как противозаконные. Ему грозила тюрьма. Он надеялся откупиться – благо российский чиновник любой ступени Табели о рангах на взятки падок. Пусть в конце концов он потерял все: и высокое положение, и деньги. Но тюрьма?!

Узнал ли он, что степная царица умерла?

И зачем он вообще приехал в Омск? Увидеть ее? Вряд ли. Хотя некоторая сентиментальность была ему присуща, но долгая любовь вряд ли была в его стиле. Человек карьеры и авантюры, выше всего ставящий продвижение по служебной лестнице и деньги, он воспринимал любое чувство лишь как подспорье этому или как помеху. Но, с другой стороны, к тому моменту он уже потерпел полное жизненное крушение, карьера рухнула, и он пережил величайший позор. И приехал к Лампии уже никем – а точнее, просто обычным, пойманным за руку «прихватизатором», проигравшим в авантюрной игре и отступившим навсегда в тень.

* * *

Над Омском стелилась сизая степь, и в небесной степи паслась одинокая лошадь, которую охраняла серая мохнатая собака.

– Ницца! Ницца!

– Да помер пес твой, мил-человек. – На Кронида смотрел в упор бородатый оборванец. – Дай на хлеб!

– Иди отсюда!

– Я-то пойду, да и ты след в след за мной!

* * *

Старики колыванские говорили, что Кронид так и не женился. Двоюродная сестра Лампии, переехавшая сразу после революции в Петербург с дочерью Женей, рассказала Наталье Ильиничне Ярославцевой-Паскевич, со слов домовладелицы Кондратьевой, что Кронид одиноко старился в полунищей комнате на окраине Петербурга. У него болели ноги, а потом отказала почка.

Так все-таки зачем он решил повидать Лампию?

Попросить прощения? Или решил, потерпев жизненный крах, прислониться к бедной вдове?

* * *

Глухов скончался восьмидесяти трех лет. А сначала засох тот самый любимый Марьей Гавриловной куст шиповника. Она пережила второго мужа на четырнадцать лет – и каждый день ждала письма от своего Кронида. Но так и не дождалась.

* * *

ДЕЛО «Главного Управления Алтайскаго округа по обвинению Горнаго кандидата уставщика Ярославцева в проступках по службе и по обвинению Горнаго инженера Маляревскаго сначала в проступках по службе, а потом в противозаконных действиях» было начато 29 апреля 1887 года, а закончено 12 апреля 1901 года.

7 ноября 1888 года

В Главное Управление Алтайскаго горнаго округа

Рапорт

Произведенное мною по предписанию от 13 Октября, за № 14.237 дознание на 52 нумерованных листах с приобщением к нему подлиннаго предписания, за № 14.237 и копии с разных бумаг, препровожденных ко мне при означенном предписании, всего, при особой описи, имею честь представить дело на восьмидесяти нумерованных, скрепленных и припечатанных листах.

Чиновник разных поручений Мих. Сергеев.

В результате эти восемьдесят нумерованных, скрепленных и припечатанных листов были переданы в суд, но это уже было «Дело о незаконных поступках инженера Маляревского», и вел его теперь не только чиновник Сергеев, но и следователь по Бийской округе. Постепенно в деле стали появляться и другие персонажи.

Окружной Конторы Главного Управления

Алтайскаго Горнаго округа

Доклад

25 Апреля 1890 года Его Превосходительству

Господину Начальнику Алтайского Горнаго округа

Выработанный в Окружной конторе проект (отпуск) представления в Кабинет ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА о безпорядках по управлению Риддерским, Сокольным и медными рудниками в бытность Управляющего оными Горнаго Инженера Маляревского и подлинное об этом дело, на 90 листах, при описи. Окружная Контора имеет честь представить Вашему Превосходительству по распоряжению Действительного Статскаго Советника Кобылина.

4 Апреля 1891 года

М.Ю.

Судебный следователь по Бийской Округе № 99.

г. Бийск Томской губ.

В Главное Управление Алтайскаго Горнаго Округа

На отношение Главного Управления Алтайскаго Горнаго Округа от 13 Марта 1891 года, за № 4281 имею честь уведомить, что дело по обвинению бывшего Управляющего медными рудниками Алтайскаго Округа Горнаго инженера Маляревского в злоупотреблениях по службе мною приостановлено за неспросом горнаго инженера Маляревского, местопребывание которого неизвестно, вследствие чего покорнейше прошу Главное Управление Алтайскаго Горнаго Округа уведомить меня о местопребывании означеннаго Маляревского.

И.д. судебного следователя Давидович.

Вполне вероятно, Маляревский неплохо приплатил Давидовичу, чтобы тот его вовремя потерял. Но дело все равно не заглохло, Маляревского нашли, расследование продолжалось.

Июль 7-го дня 1891 года

М.Ю.

Томский Губернский ПРОКУРОР

г. Томск

В Главное Управление Алтайскаго Горнаго округа

Вследствие отношения от 23 Февраля, за № 3442, имею честь уведомить Главное Управление, что дело по обвинению бывшаго Управляющего медными рудниками Горнаго Инженера Маляревского в злоупотреблениях по службе препровождено мною судебному следователю по Бийской округе 23 Ноября 1890 года за № 8279.

Губернский прокурор (подпись).

1 февраля 1892 года

В Главное Управление Алтайскаго Горнаго округа

Имею честь просить Управление выслать мне необходимые для производства следствия по делу о должностных преступлениях Инженера Маляревского следующие документы:

1. Книги записи на приход золота на Риддерском и Сокольном рудниках за Декабрь1888 года и январь 1889 года.

2. Расходные документы на фуражное довольствие на подъеме рудничном лошадей за 1886 год.

3. Рабочие журналы на добычу руд и кварца за Декабрь 1888 года и Январь 1889 года.

4. Сведения о том, оказались ли излишки руд и флюсов сверх записанного на приход Маляревским по окончании отпуска и если оказались, то какие.

При сем имею честь уведомить Управление, что мною вместе с сим особою посылкою возвращаются: расходные денежные документы по Риддерскому и Сокольному рудникам за Февраль 1889 года (на 64 листах), за Март 1889 года (на 110 листах) и рабочие мои расчеты за Февраль 1889 года (на 361 листе) – все за печатью и шнуром Управления, о получении которых прошу не оставить уведомлением.

И.д. Судебного Следователя (подпись).

* * *

Не ходи старыми тропами, беглец, точно предупреждал ветер. А какие здесь сильные да вольные ветра, возле холма, на который взбежал Сугатовский! Они, свернувшись, дремлют, а потом, очнувшись, кидаются вверх и уж на славу резвятся на холме – все дни напролет. А что ветрам теперь не резвиться здесь – ведь рудник закрыли. Перестал давать людям из недр и серебро, и медь – точно отрезало. Старухи шемонаевские говорили, хозяина своего доброго, видно, шибко любил, вот из-за него и отказал! Отомстил то есть. А бывшая прислуга управляющего Агриппина пустила по канавам черный слух, что жена невинно оклеветанного и уволенного Ильи Ярославцева рудник заговорила. Мол, к настоящему шаману на дальний конец Алтая ездила. Сам-то уставщик болен, уж почти год, как в бреду, а рудник его точно и впрямь заговоренный! Новый-то уставщик, Антипин, как ни бился – пусто! А вона сколь давал излишков даже, чуть прохвост этот управляющий не озолотился. Но встал наш Илья разбойнику этому поперек дороги. Уволили его, оговорили, разорил семью негодяй казнокрад, все у них забрал – да и ему ничего не достанется. Пусто теперь здесь. Лишь ветра гуляют. Да порой бергала тень мелькнет.

И поля в округе ярославцевские больше некому засевать.

А столетний старовер, расколоучитель, угодник, праведник, подвижник Тимофей Силантьевич Белозеров так сказал: «Рудник больше ничего не дает. Значит, Бог так решил».

Лампия плакала, но слез ее он не заметил: в моленной всегда было сумрачно. Стены, темно-зеленые, с синими цветками, дымящаяся кедровой серой кадильница – все так не походило на праздничность обычной православной церкви. Иконы стояли на окошках, темные от давности, на некоторых и лица святых почти стерлись, но сила от икон исходила могучая – так показалось Лампии.

Не ходи старыми тропами, беглец, хоть и держишь ты путь по горам да через дебри к святому Беловодью. Но не слушает бородатый беглец советов ветра, нет в душе его покоя, нет тишины, чтобы прислушаться: не дождалась его зазноба, любовь его ненаглядная, умерла молодой, одна теперь буйная, вольная силушка в сердце беглеца – силушка отчаянная…

Взяли его казаки на рассвете, когда спал, схоронясь в пещере.

* * *

А следствие по делу Маляревского все длилось.

15 Октября 1893 года

Главному Управляющему Алтайскаго горнаго Округа

На отношение Главного Управления Алтайского горнаго Округа от 14 июля и 6 Октября с.г. за № 13214, 19073 имею честь уведомить, что состоящее в моем производстве Дело о незаконных действиях Горнаго Инженера Маляревского и бывшего лесника Ефима Стукалова имеет быть окончено в непродолжительном времени.

И.д. Судебного Следователя (подпись).

Однако и к 27 сентября 1894 года ничто еще не завершено. И Главное управление Алтайского округа обращается к товарищу томского губернского прокурора Бийской волости с просьбой оказать содействие следствию и лично следователю в скорейшем окончании названного дела.

Как я понимаю, г-н Маляревский крутился ужом на сковородке, отвергая, опровергая, доказывая. Он был весьма неглуп, и доказать его вину было непросто.

Проходит еще два года…

6 Сентября 1896 года

Министерство ИМПЕРАТОРСКОГО двора

КАБИНЕТ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

Земельно-Заводской Отдел

№ 10356

Санкт-Петербург

Начальнику Алтайскаго Округа

Разсмотрев представления Вашего Превосходительства от 26 августа 1889 года за № 221 и 26 Мая 1890 года за № 37 о неправильных действиях по службе бывшего Управляющего медными рудниками Горнаго Инженера Маляревского, в связи с представленным впоследствии в Кабинет ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА формальным следственным производством по сему делу, КАБИНЕТ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА нашел, что Горный Инженер Маляревский подлежит преданию суду по обвинению в преступных деяниях, предусмотренных ст. 404, 410, 411, 417, 283 и 153 Улож. о наказ.

Высшая мера наказания, определенная в законе, за такие преступные деяния, есть удаление от должности и заключение в тюрьме или крепости…

(Всплывали все новые и новые противозаконные злоупотребления Маляревского, и он в который раз представал перед судом. Но напрасно чиновник Главного управления Алтайского округа Сергеев и бийский следователь пытались добиться, чтобы Маляревский, как совершивший преступные деяния, был надолго заключен в тюрьму: пробыв в тюрьме в течение нескольких месяцев, Кронид был освобожден от дальнейшего наказания «по XIII статье Всемилостивейшаго Манифеста от 14 Мая 1896 года».)

12 Апреля 1901 года

…Что же касается до израсходованных по делу о Маляревском чиновником Сергеевым в прогоны суточные 55 руб. 72 коп., то таковая сумма за прекращением самого дела должна быть отнесена на счет Алтайскаго Округа».

За Заведующего Отделом помощник его (подпись).

За Делопроизводителя (подпись).

* * *

Сугатовский сереброплавильный и медный рудник перестал разрабатываться в конце 1888 года.

* * *

Илья Дмитриевич Ярославцев умер в июле 1889 года в Семипалатинске. Ему было 37 лет.

 

Юлия и Щетинкин

В тринадцать лет Юлия спала с прищепкой на носу. Она хотела сделать нос уже. Ночи стали мучительными: на жарких простынях, то и дело переворачивая раскалённую подушку, Юлия тяжело дышала открытым ртом, как наколотая на обломанный крючок рыба, жестоко выброшенная на горячий песок. С полгода назад она услышала разговор матери с учительницей Кушниковой, сказавшей проникновенно и удивлённо: «У вас такая красивая старшая девочка и такая некрасивая младшая». Юлия, разумеется, была младшей.

Никем кроме учительницы Кушниковой разница между девочками в полтора года совсем не замечалась, и Юлия, проводя всё своё время с сестрой Верой, беленькой розовощёкой тихоней, неосознанно отрицала её отдельность и считала голубоглазое личико всего лишь своим отражением, игнорируя тревожные сигналы, порой идущие не от домашней атмосферы, на вибрирующей ткани которой то там, то здесь расцветали милые сестрины улыбки, но от тусклой усмешки трюмо, притаившегося в углу материнской комнаты.

«…и такая некрасивая младшая!..»

Весь привычный мир вдруг потерял прекрасные округлые очертания, раздражённо сломав, как спички, ровные линии пространства, чтобы тут же пронзить Юлию ломаными кривыми, ранить острыми углами; яркие, насыщенные цвета любимой обыденности, словно заболев, потускнели, пообсыпались, и собственное лицо в зеркале, к которому, охваченная ужасом катастрофы, подбежала девочка, оказалось чужим и некрасивым лицом – в самом центре которого по-хозяйски разместился широкий курносоватый нос – грубоватая пародия на чуть вздёрнутый изящный носик старшей сестры.

«Девочка с таким именем, – раздумчиво прибавила учительница Кушникова, – просто обязана быть красавицей!»

А виноват в случившейся катастрофе был именно он, ужасный господин нос, властно вытесняющий за пределы любого внимания большие серые ясные глаза, тонкие брови и маленький рот, который, приоткрывшись, мог одарить каждого лунным светом ровного, точно выточенного мастером, белого ряда зубов. Властвуя на лице днём, нос предпринял попытку отвоевать и пространство ночи, но здесь господство его было отвергнуто древними образами, в конце концов превратившими и его в заколдованный холм, два отверстия которого уводили через сны в далёкие пещеры, где царствовали мрачные и уродливые подземные жители.

Шёл 1915 год. Волшебная палочка растущего ствола эстетической ринопластики переживала пока период младенчества, походя на робкую травинку и абсолютно не ведая, что в конце века тысячи отчаявшихся Юлий будут бежать под сень её разросшейся кроны, сверкающей серебристыми скальпелями вместо листвы… И, спасаясь от затягивающего омута отчаяния, Юлия полюбила Сирано де Бержерака и навсегда отделила своё отражение в зеркале от своей души, приняв его как маску, которая зачем-то намертво приклеена к её настоящему, красивому лицу и которую она вынуждена предъявлять людям.

Однако внезапное открытие собственной некрасивости склонило её к образованию (она стала читать всё, что попадалось ей на глаза) и к размышлениям. И первая мысль, которую она записала в дневнике своего сознания, на чистой клейкой странице пробуждающейся юности, было удивлённо-горькое знание о мире, в котором проявленное может дисгармонировать с непроявленным, будучи зачем-то связанным с ним тайной совместного зарождения. Как связано её лицо с её душой.

Юлия и раньше подслушивала разговоры. Она не делала этого намеренно, не пряталась за портьерой, превращаясь на миг в подрагивающие частицы пыли, не затаивалась в шкафу испуганным смешным котёнком, – посторонние беседы и признания как бы сами находили её, проникая тонким дымком в любопытные уши и уже затем в тайник её души, в котором теперь кроме памяти о первой любви к светлокудрявому Павлику – младшему сыну отцова родного дяди Николая Петровича поселилось горькое знание о самой себе, полученное от учительницы Кушниковой.

Павлик учился в Петербургской академии художеств, но порой всё-таки приезжал в их пограничную окраинную глухомань, чтобы повидаться со своим отцом, скромным и очень добрым стариком-иереем, уже много лет служившим в небольшом миссионерском приходе. Это как раз Павлик и рассказал Юлии, как, ещё совсем маленькая, будучи у него, двенадцатилетнего, на именинах, она, балуясь, порвала, несколько страниц старинного Евангелия от Иоанна, вызвав гнев другого двоюродного деда, Павла Петровича, тоже иерея и тоже миссионера, в честь которого Павлик был и назван, хотя всё равно не любил его: больно тот был резок с детьми и фанатически нетерпим к малейшему уклонению от церковной обрядности.

И тогда Павел Петрович дал болезненный шлепок девочке по руке и раскричался, бегая по комнате, как чёрная птица, подпрыгивающая, тревожно машущая крыльями, но почему-то не взлетающая.

– Дурной знак – разорвать Священное Писание! Не к добру это! Евангелие сие ещё пращура нашего. Он по нему остяков учил, когда с митрополитом Филофеем плавал по остяцким и вогульским юртам! – Павел Петрович приостановился и, сжав одной ладонью вторую, хрустнул костяшками пальцев.

– И все безобразия сии оттого, что Филарет привечает в доме старого шамана Кызласова, вот он-то и наслал на Юлю языческого беса! – Павел Петрович опять гневно взмахнул крыльями-рукавами, делая очередной круг по гостиной.

– Не дело это священнику с шаманом дружбу вести! Хоть и сам я в мартьяновский музей отправляю шаманские бубны и камни древние, но дух языческий легко может повредить нежную оболочку души младенческой, навек заразив её неверием или ядом чужого суеверия!

– И великих праведников бесы искушали порой, – тихо произнёс седовласый отец Николай, усадив плачущего ребёнка к себе на колени, – а что скажешь про малое дитя? Особливо сильно нападает всяческая нечисть на священнических детей. И от врагов веры нашей нам пребудет польза, как Господь учит. Взыскующей душе отовсюду исходит помощь, а посему даже лютых врагов наших надобно благословить. А вот зла от сердечной дружбы не бывает. Кызласов и не шаман давно, его ведь сам Филарет крестил, и вовсе – не враг, а умом Бог его не обидел. А как уж играет он на чатхане – заслушаешься!

– Даже дружба с шаманом бывшим для православного священника – грех! И не верю я Кызласову – одной рукой крестится, а второй тайно камлает!

– Но сам-то ты, Павлин, не тисками же вырываешь у них алыптыг нымах, чтобы записать и сохранить для истории ценные сказания сего кочевого народа? Значит, и ты водишь дружбу с язычниками!

– Сначала крещу их, причащаю, исповедую… Сейчас вот начал переводить для них мои воскресные проповеди, изданные в «Епархиальных новостях» в прошлом году. И псалмы понемногу перевожу. Архиерей говорит, орденом Анны третьей степени меня хотят наградить за переложение псалмов на урянхайский.

Павел Петрович успокоился, а вспомнив про обещанный орден, даже повеселел. Когда он нервничал или сердился, то обычно хрустел костяшками белых пальцев, а когда радовался – подёргивал себя за редкую бороду. Вот и сейчас он ловко выдернул волос. Только чуть поморщился.

– А Филарет – музыкант, потому и нравится ему слушать, как хайджи Кызласов поёт да играет. Это ж точно сами Сундуки с нами говорят! И нет вреда от его музыки да сказок ни Филарету, ни детям, только радость. А Господь и учит радоваться.

– Не соглашусь никогда, Николай, я с тобой, – Павел Петрович скептически улыбнулся, – вон Евангелие порвано – и это всё оттуда…

– Да будет тебе, Павлин.

– Э, от этого, от этого! Всё от этого, и учительница к ним в дом неспроста зачастила – греховные чувства ею владеют, помяни моё слово, опутает паутиной своей душу Филарета! Небось шаманы и наслали на неё страсть к русскому священнику!

Когда, будучи уже взрослой, Юлия прочитает «Попрыгунью», её воображение достроит смутный чертёж памяти, поместив учительницу Кушникову в центральный круг, отведённый для главной героини, перекликающейся даже звучанием фамилии со своим прототипом, – так часто случается с невыдуманными историями, в которых просматривается подспудный замысел. Замысел этот ускользает от обычного осознания и оставляет своё авторство неведомому. Отец станет доктором Дымовым, а золотистое мельканье его очков и мягкий прищур близоруких глаз покажутся тихим, домашним откликом на растиражированные снимки известного писателя. Только в сюжете произойдёт ироничная замена: хорошенькая попрыгунья превратится в щуплую старую деву и выберет не романтичного художника, а молчаливого и кроткого труженика, отца… Юлия однажды услышит страстный её шёпот и тяжкий его ответ: «Не могу, Ляля, дети! И сан… сан…»

– Отдайте его мне! – крикнет матери Юлии одержимая тёмной страстью учительница Кушникова. – Отдай-а-айте!

И зарыдает, упав между креслом и диваном, кусая артритные пальцы, забьётся на полу, как неровное пламя свечи, и внезапно погаснет, точно выплеснув себя полностью.

– Да, да, – скажет, опираясь на угол стола, чтобы сохранить равновесие, побледневшая мать, – отдам, конечно, конечно, отдам…

В этой безысходной страсти блёклой старой девы к отягощённому восемью детьми скромному приходскому батюшке таилось что-то невыносимо мучительное для сторонней души, может быть, потому, что вырвавшееся пламя способно было прожечь дыру в замкнутых стенах обыденности, на короткое время выхватив из тьмы непроявленности и соединив, как ртуть, зябко подрагивающие персонажи, но не могло спалить серую обыденность дотла. Безбровая бестужевка, приехавшая учительствовать в Енисейскую губернию и одиноко гулявшая с рыже-белой крохотной собачкой, только подпалила священническую семью, которая, вздрогнув, испуганно замерла под покровом старой чёрной рясы. Обугленный подол жалко волочился по огромному селу, поднимая пыль недобрых пересудов…

Увидела учительница красивого высокого диакона в красноярском Рождественском соборе, при свете множества свечей, которые, всколыхнув его тёмно-синий взор, зажгли и её сердце. А через полгода он был рукоположён в священники и, по собственному же прошению, получил приход в большом селе, бывшем когда-то крепким казацким форпостом на южносибирских границах, а позже местом поселения для всяческого пришлого люда, главным образом крестьян-переселенцев и ссыльных, как политических, то есть тех, кто боролся против царя, так и просто уголовных. Много было в селе и военных, попавших под суд офицеров и солдат, отправленных в Сибирь за дурное поведение в полку.

По характеру щедрый, не умеющий извлекать материальной выгоды ни из какой деятельности, отец Филарет идеалистично решил, что именно в своём приходе, получая 300 рублей казённого жалованья, наконец-то удастся ему наладить спокойную безбедную жизнь, взяв за основу быта и для себя, и для своих семейных постоянный труд. Благо, несмотря на типично русское интеллигентское лицо, он мог равно заниматься и трудом умственным, и физическим. Подобно многим приходским священникам, барства он в быту совсем не признавал и никакого труда, даже крестьянского, не чурался. При церкви земли усадебной вместе с церковным погостом было 5 десятин, сенокосной – 52 десятины и пахотной – 245 десятин. Но последняя земля была пока лишь запроектирована, и поэтому причт ею не пользовался.

Сама церковь в селе была красивая, каменная, имелось в ней три престола: главный – во имя св. апостолов Петра и Павла, другой – во имя Пресвятой Богородицы в честь её иконы «Знамения», оба эти приделы построены были в 1852 году на средства прихожан. Третий престол – во имя св. Пророчицы Анны – в 1886 году выстроил на свои средства Томский купец Вяткин. Вполне достаточна и содержательна была и церковная библиотека; к тому же недавно открылась читальня при сельской школе, чему Юлия очень радовалась.

Как большинство потомственных священников, был отец Филарет к тому же очень музыкален – играл на нескольких инструментах. И ещё в городе, в часы досуга, порой сам делал скрипки, но в селе надумал заняться и садоводчеством, возможно, с поэтической горечью увидев в плодовых деревьях, доставшихся ему вместе с белым, монастырского типа каменным домом и обвиваемых без ухода какой-то болезненной паутиной, почти погибающих, овеществлённые чувства своей души.

Этот свойственный ему взгляд на реальность как на книгу, которую невозможно прожить, а можно только читать, разгадывая разбросанные между её строк тайные знаки, скорее всего, явился следствием потомственного многоколенного священничества, когда следующий из повзрослевших, вступая на ту же тропу служения, уже воспринимал, благодаря долгому ношению его родом ключа православного символа, и самою жизнь всего лишь как проявленное в материи внутреннее переживание, которое открывалось этим ключом для мира и им же снова закрывалось.

Но всё же и здесь, в селе, много чаще непривычного занятия садоводчеством отец негромко играл на старинной скрипке, доставшейся ему от деда-священника и, по семейному преданию, привезённой в Сибирь не столь далёким их предком – киевским учителем, которого позвал с собой на миссионерскую тропу сам Филофей Лещинский, принявший в Сибири постриг и ставший схимонахом Фёдором. Самодельные же скрипки отец Филарет предназначал детям. По вечерам устраивались домашние концерты – в семье пели и играли на разных инструментах все. На один из таких маленьких концертов и забрёл хайджи Кызласов.

Никакого обильного плодового урожая взрастить отцу Филарету, конечно, не удалось. Часть деревьев уже засохла совсем, на тёмных стволах других выступила густая коричневая плесень, и только в самом конце сада у калитки, выводящей не в сторону близкой степи, а к видневшемуся за поворотом сельской дороги густому лесу, деревья в первую же весну заневестились и осенью дали очень мелкие, но красные и сладкие яблоки.

Не умел он и собирать ругу, которую не отдавали батюшке со всего села целиком, как это водилось в старину и до сих пор практиковалось в некоторых зажиточных сибирских станицах, а приносили отдельно с каждого казачьего двора – кто немного куриных яичек, кто испечённый только что рыбный пирог или миску свежего творога. Казачки церковь сильно любили; но забитые ссыльнопоселенцы из крестьян не давали ничего священнику вовсе. И отец Филарет всегда стеснялся брать с них даже причитающееся ему за требы, да и для остальных прихожан не назначал определённой цены, а, как-то неловко улыбаясь, вызывая у Юлии этой своей почти виноватой улыбкой самолюбивую досаду, повторял всякий раз, что любой может пожертвовать лишь то, что ему по силам, а если и не по силам вовсе, то и не надо.

К тому же село, перестав быть полностью казачьим, заполненное теперь больше чем наполовину мало приспособленными ещё к Сибири переселенцами, удивительно быстро обеднело. Крестьяне из России тяжело приживались на сибирских землях, таких благодатных, но таких чужих, и удивлялись в этом крае всему, даже растущим на огородах маленьким, но очень сладким арбузам, из которых ловкие казачки давно научились варить варенье.

Бывшие офицеры днями напролёт пили или играли в карты и, внезапно протрезвев, являлись к отцу Филарету на исповедь, чтобы снова затонуть на полгода, а солдаты неумело крестьянствовали, нанимаясь иногда к священнику вскопать огород или поправить ограду, за что приходилось платить им. Ссыльные же социал-демократы, порой даже наведываясь в музыкальный дом священника, чтобы послушать, как славно играет его струнный оркестрик, а порой и просто поговорить с самим отцом Филаретом о Достоевском или о Толстом. В церковь всё равно не ходили вовсе или бывали там только на Рождество да на Пасху, отдавая дань не до конца растоптанным семейным традициям. Только раз ссыльный революционер обвенчался с приехавшей к нему невестой, и то не здесь, а в соседнем приходе, где ещё в начале века служил отца Филарета двоюродный прадед, а псаломщиком был сильно попивавший и потому, наверное, рано умерший его сын, двоюродный дед.

Полутёмные домишки и юрты полунищих сагайцев, живущих в деревне неподалёку и приписанных к его же приходу, отец Филарет по двунадесятым праздникам объезжал сам, часто не один, а с женой, матушкой Лизаветой, радуя узкоглазых детишек обычно съестными подарками.

А те из сагайцев, чьи стада овец и лошадей насчитывали сотни, даже тысячи голов или, приписавшись к гильдейскому купечеству, давно обрусели, и в селе бывали редко, поселившись в богатых городских домах. Посещали они центральный кафедральный собор, а не белую сельскую церковь Петра и Павла или же, наоборот, сохранили верность шаманам и величали себя потомками княжеских родов Хоорая.

И снова отец Филарет едва сводил концы с концами и вынужден был прибегать к займу. Кредитором обычно выступал дядя Павел Петрович, относившийся к прихожанам с предписанной законом и вполне расчётливо им осознанной трезвостью, а потому живущий достаточно обеспеченно, но иногда помогал и тесть – управляющий железоделательным заводом, отец матушки Лизаветы. И подолгу семья барахталась в неводе тяжёлых долгов, таком же прочном, как рыболовная сеть, сплетённая самим батюшкой и отданная кухарке Агафье для её брата, кормившегося продажей рыбы.

– Спасибо, паба Филарет Ефимович! Хорошо, хорошо…

Она служила в семье священника уже три года, а до того была прислугой в аскизском доме миллионщика Кузнецова, и, увезённая наконец из города, очень радовалась возвращению в родные места. Ведь в недалёком Аскизе жила вся её родня. Готовила Агафья очень вкусно, особенно, Юлия обожала корчик – молочный коктейль, который кухарка делала из свежего коровьего молока, покупаемого у соседки-казачки.

– Хызыл нымырха жду, еда будет: хийях, ит будет и палых. – Агафья, беря сеть, кивнула с преданной благодарной улыбкой.

– Да, скоро Пасха, наш улюкюнен… – ответил отец, намеренно употребив хакасское слово «праздник». – И масло, и мясо, и рыбу – всё сможешь тогда готовить.

Агафья, переваливаясь, вышла и через минуту крикнула:

– Паба Филарет, пришли к вам!

Юлия, дверь в комнату которой была приоткрыта, увидела входящую учительницу Кушникову, долгую узкую фигуру которой обтягивали изящная белая блузка и серая юбка тонкого сукна. Дорогую блузку учительница купила в Москве в магазине Мюра и Мерелиза, о чём не замедлила в прошлое своё посещение с гордостью сообщить матери, одевавшейся в самую скромную одежду, приличествующую, по её мнению, многодетной попадье. Матушка Лизавета пятый день недомогала и не выходила из своей по-монашески крохотной спальни.

Обида за мать захлестнула Юлию, она захлопнула дверь с такой силой, что даже книга на столике подпрыгнула. Гадкая! Зачем она ходит к отцу?!

– Болеет? Печально это слышать! – Запереживала учительница. – А ведь воздух здешний целебный, не хуже, право, швейцарского…

Из Швейцарии учительница вернулась ещё полгода назад, но вспоминала о курорте почти в каждом разговоре.

Охваченной ненавистью Юлии казалось, что сочувственные воркующие фразы, тут же оседая на половицы, проникали по-змеиному ловко в материнскую комнату, чтобы нанести болящей смертельный укус.

– Сейчас опять стали лечить пиявками, они оттягивают всю дурную кровь…

Нет! Слушать всё это, сидя в захлопнутой коробке комнаты, было невыносимо! И Юлия, с досадой отбросив на кровать раскрытые пьесы Гоголя, ловко вылезла в окно.

В прошлое воскресенье, к радости зрителей (небольшой группки местной интеллигенции), две семьи – многодетная священническая и вовсе бездетная семья друга отца учителя Веселовского как раз разыгрывали пьесу «Женитьба».

Красивая пара Веселовских, приехавшая следом за отцом, сразу стала здесь центром культурной жизни. И совместный домашний театрик, сопровождаемый маленьким, но слаженным семейным оркестром, внёс жизнерадостное разнообразие в унылую жизнь долгого приграничного села, где самым частым и почти что единственным развлечением были тараканьи бега, устраиваемые инспектором по делам ссыльнопоселенцев усатым Гаврилкиным. Юлию тошнило от этого зрелища. Гаврилкина она презирала.

Обычно спектакли играли на каникулах, когда приезжали старшие дети, учившиеся в разных городах Сибири: сестра Вера, красивая, со светло-русой косой красноярская епархиалка – ей доставались милые роли юных лирических героинь, высокий розовощёкий Борис, отличник в реальном училище Барнаула, игравший обычно женихов, и учившийся в духовной семинарии Томска Женя, которому даже семинарские учителя прочили карьеру знаменитого певца – такой у него был сильный и красивый, удивительного тембра голос. Пели в семье все, но солировал только он и подруга Юлии Муся Богоявленская.

Порой присоединялся и самый младший брат матери, длиннолицый, неловкий, не очень привлекательный внешне подпоручик, отпущенный из полка в короткий отпуск. И даже приезжавший из Петербурга на летние этюды светлокудрявый Павлик тоже не отказывался от какой-нибудь небольшой роли.

Только упрямый иерей Павел Петрович считал все их представления «бесовым лицедейством», и напрасно убеждал его племянник Филарет, что театр в России почти целиком вышел из церковных представлений, а уж в Сибири без митрополита Филофея и открытой им архиерейской школы, откуда пошли и драматические спектакли, и даже малороссийский раёк, театрального искусства и вообще бы не было.

– Филофей сочинял пиесы только на религиозные темы, – кисло возражал Павел Петрович, – а вы с Веселовскими всякие гоголевские вольности на сцене вытворяете, хоть ты сам-то, Филарет, не лицедействуешь, а только тихохонько на скрипке им подыгрываешь, но и для семьи твоей не дело это! Накажет за это Бог!

И вчера невесту, конечно, играла сестра Вера, а Юлии, которую нарядили в старое бабушкино платье, повязав на голову кухаркин платок, скрепив по-мещански его концы надо лбом, досталась, как всегда, противная роль – хитрой свахи…

Юлия бродила недалеко от села, неотвязно думая об отце и учительнице Кушниковой. Вдруг точно ветром принесло неуверенную мысль, которая забалансировала на проволоке горизонта, на границе полусферы сознания и колышущейся степи, ставшей неожиданно сине-прозрачной: а ведь учительница Кушникова сама жертва. Жертва вечерняя! И сквозь степь стало просвечивать сначала размытое, а потом всё более чёткое, давнее грустное воспоминание: быстрая и глубокая речушка, протянутый над ней старенький мостик, пугающе подрагивающий под детскими ногами. Он дрогнул сильнее – и из рук Юлии, облокотившейся о перила, выпала её старая кукла. Тут же, кружась, полетели вниз детские ладони, неуспевшие любимую куклу подхватить. И одна девочка по имени Юлия осталась стоять на нервном мостике, вторая же, обхватив куклу, барахталась в ледяной воде. Ватное тело куклы всё тяжелело, и только маленькие руки беспомощно подпрыгивали на злых мелких волнах… И сейчас Юлию снова настигло это странное чувство раздвоения. И тут же беспомощно заколыхались в тёмной воде худые плечи и тонкие запястья, обтянутые нежной тканью блузки от Мюра и Мерелиза…

Степь хмуро сгустила воздух, дурманно пахнула разнотравьем, заволновала ветром траву, отрывая головки сухих цветов, будоражила сухую почву. И воспоминание уже не просвечивало сквозь неё, оно быстро таяло где-то на заднике сцены души, превращаясь всего лишь в мысленный образ.

«Может быть, отец, уезжая из города, тайно надеялся освободиться от этой роковой страсти», – думала Юлия, используя сама для себя лексику и образность жестоких романсов, которые так эмоционально исполняла в домашних концертах. Даже кухарка Агафья, не понимавшая все слова, и та как-то не выдержала, сказала, покачивая крупной головой: «Хорошо поёшь, чахсы, чахсы!»

«…страсти, уже поймавшей его душу в своё огненное кольцо, сквозь которое безуспешно попытался прорваться, совершив прыжок отчаянья, его разум?»

Разум, точно в классицизме, породившем Правдиных и Добросклоновых, представился Юлии правильным мужчиной, одетым в строгий костюм, и его прыжок через цирковой горящий обруч сразу оказался невозможным: герой и жанр не совпадали!

Стало видно, что приближается сильная гроза: небо вдали уже слепило тяжёлую сине-глиняную тучу, но всё продолжало прибавлять к ней тёмные комья, заполняя ими всё светлое пространство до фиолетовой линии горизонта.

…Но, выходит, именно щуплая учительница всё-таки виновата в том, что из города, перекликающегося по вечерам весёлыми театральными огнями, они перебрались в это пыльное огромное село, которое Юлия ненавидела! Ведь в селе не было ничего интересного, кроме церкви, школы и библиотеки-читальни, которой теперь заведовала Веселовская. Правда, недавно поселился здесь один географ, симпатичный, несколько рассеянный красноярец, высланный из города за публикацию статьи в большевистской газете. Он уже спроектировал свою маленькую метеорологическую станцию.

…И прыжок, и побег не состоялись! Одержимая страстью бестужевка, тут же уволившись из городской женской гимназии, кинулась за отцом Филаретом следом и устроилась преподавать словесность в маленькую школу, открытую в селе два года назад благодаря содействию родного брата матушки Лизаветы – Владимира, кафедрального протоиерея и енисейского благочинного.

Ветер с яростью рванул кусты, неистово завихрил пыль на тянущейся от села дороге, словно издеваясь, заполоскал синюю юбку идущей по дороге женщины: это мать, победив недомогание, поднялась и пошла искать Юлию. На помолодевшем от тревоги бледном её лице брезжил розовый отсвет узкой струи света, только что пролившейся из тяжёлой тучи сквозь крохотное отверстие, уже исчезнувшее под новым комком сине-чёрной глины, причудливо вылепленным сверкающей молнией.

– Ю-ли-и-я!

Своим родным дядей Юлия гордилась: отец Владимир, брат, духовник и кумир матери, был антиподом отца Филарета, тихого и замкнутого священника. Несколько лет назад на миссионерском съезде Красноярской епархии председательствующий на нём молодой протоиерей выступил с таким ярким обличением насильственного крещения хакасов и изъятия у шаманов атрибутов камлания, в особенности – бубнов, что отблески его речи до сих пор посверкивали в словесной воде местных газет.

Уже прослывший минусинским и красноярским златоустом, он казался Юлии факелом, громокипящим кубком веры, магнитом, собирающим вокруг себя полукружья людской толпы. Эрудит, знавший несколько языков, он всегда оказывался в эпицентре общественной жизни, волнами откатывающейся от него, когда в соборе на воскресной проповеди начинал звучать его красивый голос. Отец же был скромен до застенчивости, предпочитая участвовать в жизни епархии только как приходской священник – и не более. Мать отца, бабушка Марианна Егоровна как-то показала Юлии старинную семейную икону.

– Там-то вот все росписи родословные на обратной стороне изложены, однако за долгие годы поистёрлись так, что не разобрать, пращур был аж из самой лавры, учителем потом служил в Тобольской духовной школе, был и певчим в архиерейском хоре, после послушником стал в Долматовском монастыре, но монашеский постриг не принял – женился, любовь земная то есть оказалась сильнее! – Встав с кресла, бабушка глядела на внучку снизу вверх, поскольку росту-то была крохотного и всё посмеивалась порой, что на неё материалу Бог пожалел.

– И то ли сын его, то ли внук уже в семинарии получил новую фамилию – Силин, это не от силы физической, они и здоровья были все слабого, не то что твой прадед по матери Лев Максимович, тот и в девяносто здоров, как бык, и ростом великан… – Она помолчала, осуждающе причмокнув.

Вся родня невестки не вызывала у крохотной Марианны Егоровны никакой симпатии.

– А от чего «Силины» – раз не от «силы»?

– От воинства Христова. – Бабушка вздохнула. – И почти все они подвизались на миссионерской стезе. Такой вот духовный род! И как один, от природы голосисты, видно, в того первого певчего… Но уж который век по церквам да соборам… куда ж священник без пения?..

– Ну, ещё расскажи что-нибудь, бабонька, – просила Юлия, обнимая за мягкие плечи и снова усаживая старушку в кресло, – ну пожалуйста, а?

– И протопопами они были, и псаломщиками, а то и простыми парамонарями у отцов своих священников подвизались, женились обычно на поповнах, детей много – где им всем священнические места сыщешь? Денег вот только не нажили, все бессребреники, кроме Павла Петровича, у того и приход богатый, и несут ему казаки не жалея, к тому же он ведь духовник одного из миллионщиков Кузнецовых… От этого безденежья вечного рано служить начинали, порой только училище пройдут, и в церковь, и отец твой такой же, совестливые больно и купеческой жилки нет. – Бабушка Марианна Егоровна покачала головой. – А был, однако, в роду и один епископ, то есть архиерей, академию он окончил в Петербурге, сестру его замуж за священника Баркова отдали, мать-то её в Институте благородных девиц училась, по бедности, видно, за диакона вышла, так ведь и я, ведь все мои деды да прадеды по отцу канцелярские чиновники, а архиерей-то был как его…

– Выходит, бабонька, ты священников не любишь? А чего тогда всё по святым местам ездишь?

– Сейчас, сейчас вспомню, – бабушка Марианна Егоровна точно не услышала, – э, нет, забыла, это брат твоей, Юлия, прабабушки. Его рисованный, кем не знаю, правда, портрет даже где-то у нас хранился, может, каким причетником или монахом, да вот затерялся, куда делся, ума не приложу. А на том портрете, сам-то он, говорили, был ростом высок и наружностью хорош, а на портрете отчего-то нос у него больно широ-о-ок…

У Юлии, тут же вспомнившей о хозяине своего лица, потемнело на душе – точно тень степного ястреба закрывала её…

Другую бабушку Юлии, Александру Львовну, высокую, сухопарую женщину, Марианна Егоровна сильно не жаловала, вполне серьёзно считая, что мать её невестки сущая ведьма. Да нет же, бабонька, ерунда всё это, возражала Юлия.

– Э-э, дорогая моя, тебе-то откуда знать?! – сердилась Марианна Егоровна. – И недаром мебель-то в их доме сама двигается! И всё старуха заранее проведает: мы только-только решили к ним поехать, а она уже на стол велит накрывать! И соседи её боятся, говорят – мысли она умеет провидеть, лет ей уже под семьдесят, а глядит сестрой своей дочери, а пошло это у неё от предка-шамана какого-нибудь, ей-богу, ведь в Сибири все народности и все сословия перемешались, здесь бывший граф, а неграмотный, а тут вон сын разбойника с большой дороги, а Сорбонну окончивший!

Бабушка Александра, наоборот, гордится своим старинным русским родом, они же не сибирские вовсе, это отец её, Лев Максимович, сюда приехал, опять возражала Юлия, вот у дедушки, маминого отца, и в самом деле в чертах лица есть что-то азиатское.

– И не приехал он вовсе, а выслали его сюда за то, что в полку набедокурил, в карты играл, всё телеграммы брату своему старшему отправлял: «Проигрался, вышли денег, а то застрелюсь!», тот жалел его и деньги слал да слал, а потом всё ж таки не выдержал, отбил ему: «Стреляйся, ракалия!» Сейчас племянник, сын умершего его брата, дворянином пишется в Якутске и знаться со своим дядькой не желает, ведь то ли совпало, то ли осерчал Лев Максимович, но и правда вскоре с прапорщиком каким-то и со штабс-капитаном что-то такое они учинили, за что его в Сибирь и отправили, а полковника, который хотел всё дело это тёмное замять, ещё и оскорбил смертельно по глупому буйству своего нрава. А племянник его как в Сибирь попал, этого я сказать не могу, небось дурень-дядюшка и наплёл ему в письмах, что здесь золота да алмазов пруд пруди, вот сам тот сюда и попросился… В общем, всю молодость Лев Максимыч кутил, промотал, что его честные родители нажили, Бог его и наказал – всего он в конце концов лишился, пробовал, правда, после уже торговать китайским чаем, в гильдию купеческую записался, даже пароход арендовал, и, надо сказать, сильно вдруг разбогател, дома два каменных выстроил, кольца чистого золота полог над его кроватью держали, с прииском ему, дураку, повезло, но натуру ведь не исправишь, снова всё спустил, дома продал, кольца те так в одном и остались – не смогли вытащить, больно крепко их в потолок загнали. Разорившись, стал нищий тюменский мещанин и свидетельство взял на поиски да на разработку золота и платины, но что-то здесь не повезло ему, он в обер-штейгеры попал, там и с твоим дедом познакомился, который был тогда молодой помощник управляющего, и дочь свою Лев Максимович за него выдал, дед-то твой, хоть я не люблю его, Господь меня, надеюсь, простит, но не признать не могу, не в пример своему тестю, настоящий самородок, сирота казанская. Ссыльные его русской грамоте научили, а уж местные наречия ему понимать сам бог велел, ведь бабка его была, точно тебе говорю, минусинская татарка, как-то проговорился он, а может, наоборот, похвастаться захотел, мол, потомок он какого-то Хоран пига, великого хана тумена Хоорай, из которого потом все сагайцы пошли. То-то уж великие… Вот профессор Катанов – тот великий хакас, да, а про этого Хорана кто что знает, может, и вообще выдумал он красивую сказку, чтобы бедную свою родню возвысить?! – Бабушка Марианна опять осуждающе махнула рукой.

– Предки его, мол, всё были высокие да светловолосые, такой вот древний народ здесь в Минусинской котловине жил, потом уж смешался он с пришлыми, и почернели все волосами, тогда мне так сказал, а теперь давно молчит обо всём этом. Отец-то его из потомственных русских служилых людей, и дети боярские среди них были. Таштып ставили, Бирюсинский станец, Шардатский форпост, и простые конные казаки да пешие, как мужики крестьянствующие… Только многие из простых-то казаков давно переросли: в управляющие да в священники выбились, а то и в казанские дворяне попали. – Бабушка опять осуждающе качала головой. – Но в общем всё равно для меня они – казатчина-азиатчина! Не то что Силины. Кроме учителя киевскаго все как один наши! И в Москве первопрестольной жили! И мои деды-прадеды Чернышёвы – чиновники, и орловские Чубаровы, тоже священники из однодворцев, и Барковы, и Покровские, и Ольфинские – эти тоже давно русские, хоть изначально вроде из шляхты, с которыми Силины породнились, это по жёнам своим, и другие, кого не вспомнишь, а эти твои… ну, одно слово – казатчина-азиатчина!

– Это уже два слова, бабонька! – Юлия, досадуя на раскрывавшиеся семейные тайны, морщилась, точно от лимона. – И казаков ты не любишь, и Азию!

– А для меня это – одно!

Даже талант свата к делопроизводству не прибавлял ему достоинств в глазах гонористой Марианны Егоровны, и материнский отец, платя ей той же неприязненной монетой, за её спиной звал её исключительно старухой Миримьянихой.

– И моей ноги у них век не будет! – Кукольная старушка укоризненно поджимала губы. – Сват, сват, да не свят…

– Дедушка очень много знает, – снова пыталась заступиться за материнскую родню Юлия, – он из столицы выписывает книги, какая у него большая библиотека, не перечитаешь всех книг, а журналы ему пересылают даже через Китай.

– А всё от того, что кровь смешанная, скажу я тебе, он и к языкам восточным способный, – бабушка говорила всё тем же критическим тоном, – Лев Максимович вон над китайским даже кряхтел, чтобы китайским чаем торговать, ну, разве так бойко заговорит, как с татарами твой дед? Ей-богу, толмач! И дядька твой протоиерей легко урянхайский выучил, даже по-арабски знает, а уж по-сагайски как говорит – точно на русском. Сам Катанов, наполовину сагаец, наполовину качинец, местным-то наречиям в Казани твоего дядюшку и обучил, чтобы тот в своём приходе понятные инородцам проповеди читал. А к чему им арабский, что Катанову, что дядьке твоему, скажи на милость? Ради миссионерства среди сагайцев, думаешь? Э, нет! Это всё их кровь. Ойрат есть ойрат.

– Но сагайцы – не ойраты, а минусинские тюрки, бабонька, – смеялась Юлия, – их Майнагашев описал, мне папа объяснял, что ойраты – это западные монголы, а вот Павел Петрович в Иркутской семинарии учил именно монгольские языки, потому что так полагается.

– Э, милая, азиатчина и есть азиатчина! Тянет их всех к своей праматери Азии, а Европа хоть и привлекает, да всё чужими огнями светит. Ты погляди, как твой дед учительницу Кушникову ненавидит, а она культурная женщина, петербургская курсистка была, мать её немка из каменец-подольских дворян, и сама она немецкий преподаёт…

– Да не потому он её не любит, бабонька, что она из Петербурга и что наполовину немка!

– А почему бы еще? – Марианна Егоровна подозрительно прищурилась. – За что хорошую учительницу свёкру не любить-то? Да и ты туда же: Филарет с полгода назад договорился, чтобы она обучала и тебя немецкому, но ты отказалась наотрез. И с чего бы?

– Не буду я у неё уроки брать!

– Не понимаю. – Бабушка Марианна достала очень маленький шёлковый платочек с вышитой буковкой «М» и коснулась им морщинистого кончика носа. – С чего бы?

У бабушки всё было крохотное: жила она то у старшего сына, то у них и всегда привозила с собой крохотный самоварчик, крохотный чайничек, такие же очень изящные чашечки, точно для кукол. И сама, когда сидела в большом старом кресле, казалась совсем игрушечной старушкой, ноги её не доставали до пола, и порой она ими по-детски покачивала…

– Из-за учительницы Кушниковой мама мучается, – всё-таки решилась сказать Юлия, – я однажды разговор их случайно услышала. Учительница просила отдать ей отца!

– Филарета?

– Да.

– И что мать твоя? – Бабушка не казалась удивлённой и спрашивала вполне ровным тоном.

– Мама сказала, что отдаст.

– Это что делается-то! – Голос забугрился, пошёл волнами. – Он же не вещь, ей-богу!

– Не вещь, – повторила Юлия глухо.

– Вот я их отстегаю обеих! Что делается! А Филарет-то мой, ну агнец!

– Ладно, бабонька. – Юлия уже решила, что напрасно пересказала фрагмент подслушанного разговора, бабушка проговорится, и виноватой окажется она, Юлия, а вовсе не долговязая учительница Кушникова! – Лучше пойдём побродим по степи, и ты мне расскажешь ещё что-нибудь!

– Да уж пойдём, хоть проветрюсь после такого известия!

Сердившаяся, когда её называли по-просторечному Маримьяной, объединяя в одном имени сразу два – «Миримьяна» и «Марианна», крохотная чопорная старушка, всегда носившая строгий серый костюм и покрывавшая голову тёмной бархатной шапочкой-наколкой, очень любила гулять по недалёкой степи и плела и там вязь семейных легенд, паря вместе с внучкой над змеиными сопками, то описывая белокурость и стройный стан своих орловских, разумеется, никогда не виденных ею прапрабабушек, то вплетая в зигзаги воспоминаний какого-то новокрещена, на дочери которого хотел жениться один из прапрадедов-священников. Отец её, местный князёк, сам-то принявший русское имя, дочери не разрешил окреститься, шаман, видишь, ему местный запретил, да ещё проклятье грозился наслать. А полюбила она попа нашего так сильно, что заболела и умерла с горя, когда ему отказали. И он долго страдал. Красивая, наверное, была, хоть по мне остяки все на одно лицо.

– Они на минусинских татар похожи?

– Нет, на родственников своих, енисейских остяков. – Бабушка остановившись, наклонялась и внимательно разглядывала землю и траву у своих ног.

– Может, оттого-то с той поры и рождается у Силиных в каждом поколении один черноглазый черноволосый младенец, но никогда не выживает, ведь каждый младенец – это любовь… Вот та убитая любовь и отмирает уже два века…

– Так не бывает, бабонька, – возражала Юлия.

– Бывает, милая, всё в жизни бывает!

И, снова разрывая нить, запутавшуюся в её памяти, она связывала её новым узлом неведомого прапрадеда, который написал икону, а она замироточила.

– Это в него у нашего Павлика талант к живописи, в него.

Юлия порой путалась в засохших переплетениях родовых стеблей и листьев. Вынутые из старинных страниц памяти, они тут же рассыпались, исчезая земной пылью в степной траве…

– Отец-то мой канцелярский чиновник Чернышёв сам попросился в службу в Сибирь. Написал он расписку за малограмотного купца на большую сумму денег, а тот возьми да сбеги от уплаты, нашли его, да по суд, а отца начальник его спрашивает: как тебя наказать за наивную твою доверчивость, может, в Сибирь поедешь служить, там и денег будет побольше, или уволить тебя, да на улицу? Он и поехал чиновником в Тобольск, заступиться за него было некому, знакомств с большими чинами он не вёл, и деревенька его подле Рязани досталась его сестре, так-так вот… Выходит, жизнь отца моего настоящая осталась где-то далеко-далеко, ушла в туман младенческих воспоминаний… забытая шкатулка с засохшими листьями русской берёзы, жизнь-то его… обрубленная ветка…

Бабушка Марианна вздыхала, сбавив шаг, и смотрела на далёкие облака, медленно встававшие над степью.

– И женился он здесь на дочке священника Зверева. Это моя мама, твоя прабабушка, ещё дед которого тоже священник был, видать, в семинарии больно баловался, вот и дали ему такую фамилию в наказание и назидание, а прадед, отец его то есть, матушка моя рассказывала, был вроде из Ельца, однодворец Чубаров, и вот орловскую Духовную семинарию окончил и диаконом стал, а вскоре и рукоположён был в священники. Дед мой священник Зверев в Иркутске ещё и Закон Божий преподавал да бурятов русской грамоте учил, как вот наш иерей Павел Петрович детишек минусинских инородцев обучает чтению, письму и Священному Писанию. С декабристом Мозгалевским был дед мой хорошо знаком, тяготел, видать, к ссыльным, ссыльные же почти все образованные и умные были, это не как Лев Максимович – буян, а которые против царя пошли, за то их и выдворили в Сибирь, отчего Сибири было, надо сказать, большое благо. И детей они учили, и музыкантами становились, да и торговля у них шла хорошо. И дедова-то жена, между прочим, была вдовой умершего здесь ссыльного шляхтича, тоже политического. Это за первое ещё польское восстание, она к нему, как декабристка, в Сибирь, приехала, а он и году с ней не прожил, слабый здоровьем был, хоть от каторжного труда поляков чиновники наши, сметливые да сердобольные, обычно стремились освободить. Напишут, бывало, в бумагах, что ходит в кандалах и работает на руднике, а на самом-то деле возьмут себе в гувернёры. Дед мой его знал и, когда тот скончался, стал вдове его помогать собираться обратно в Польшу, да у них любовь случилась, так она здесь и осталась и, чтобы с дедом моим обвенчаться, перешла сразу из католичек в православные…

– Что-то совсем запуталась я, бабонька!

– Это родная твоя прапрабабка.

– То есть твоя бабушка?

– Так. Э-эх. Сибирь-матушка, кто к тебе попал да сразу не выбрался, навечно к тебе прикипает!

– Зато в Сибири не было крепостного права, бабонька, – подавала обиженную реплику Юлия.

Её самолюбие сильно страдало, что её родина – место ссылок и царская колония.

Но реплика, точно пичужка, пролетев мимо бабушки, не коснулась её вовсе.

– А вот Евфимий Силин, – продолжала плести, как Парка, долгую нить рассказа бабушка Марианна, – за которого в двадцать лет я замуж вышла. Пение церковное русское сильно для меня хорошо звучало. Бывало, девочкой ещё встану у храма и слушаю, и у деда своего, священника, была я любимая внучка. Все молитвы, службы, литургии наизусть знала, брату своему Егору Егоровичу завидовала, это когда были детьми, что его в красивый парчовый стихарь оденут и дадут прислуживать костыльным у архиерея. Правда, пошёл он в Чернышёвых – чиновником стал, учился он в гимназии хорошо, науки ему легко давались, на меня же вот счёт, письмо, да география, да длинные стихи, которые надо было заучивать, скуку только нагоняли. А сын его сначала в красноярской акцизной компании служил, правда, чинами не выдался, ленив больно, а сейчас вот делопроизводитель в епархиальном училище. Евфимий же, муж мой, твой родной дед, был сначала при отце своём священнике – псаломщиком, потом диаконом и лишь перед смертью получил в наследство отцовый приход, да так и не успел там послужить – лёгкие у них у всех слабые, так и у него…

В очертаниях вдруг быстрее поплывших облаков возникали и таяли парящие ястребы, а степная трава колыхалась от ветра, поднятого ещё копытами далёкой джунгарской конницы.

– В роду-то силинском, – повторяла старая Марианна, словно ящерка – то прячась от взгляда Юлии, то показываясь над сопкой вновь, – а все они светлые, сероглазые…

…так вот оно как – в каждом-то поколении, Евфимий рассказывал, рождался всегда один черноволосый, черноглазый ребёнок, умиравший во младенчестве, может, и точно проклятье остяцкий шаман наслал за дочку свою, а может, как раз от того первого черкаса, митрополитом привезённого, может, и в него, хохлы, они часто чёрные да кудрявые, а вообще-то, милая, в каждом русском роду есть иль один ногаец, а то и сагаец. – Марианна Егоровна, сказав в рифму, хитровато улыбалась, точно ей удалось раскрыть чей-то намеренный обман.

– А которые из сибирских казаков, так и вовсе каша-малаша, и наполеоновские французы даже среди них были, что в плен попали, и калмыки местные – мелких мурз потомки, а те казаки, что пришли в Сибирь с Дону, кого только в жёны там себе не брали, турчанок, знай, наворовали. Сибирь-матушка всех в русских переплавила, и много золотого народа оттого вышло, но и пустой породы немало, которая только дикость да грязь…

Бабушка иногда странно подпрыгивала на сопке, и тут же колыхалась возле её крохотных ног волнистая юбка.

– И фамилия-то нередкая: какой русский род ни копни, одного либо зятя, либо свёкра с фамилией оной найдёшь непременно. Да только силушкой-то своей управлять надо умом да сердцем… – Старушка-ящерка замирала, подняв голову к небу, где теперь неподвижно стояли редкие облака, казавшиеся Юлии размытыми отражениями древних менгиров.

– …Первая-то моя дочка Магда с чёрными кудрями прямо и родилась, да не прожила и месяца. Тогда-то я поклялась: коли родится мальчик, станет он священником, как все Силины и как мой дед Стефан Зверев, а лучше, думала, чтобы стал монахом. В монашестве самая сердцевина православной веры. Молитва монаха мир очищает, оттого я хожу да езжу по святым местам. Вторым родился твой отец, Юля. Имя ему дали по святому Филарету Милостивому. Думала я, монахом станет, в архиереи или даже в епископы шагнёт, ведь ещё и в честь знаменитого московского митрополита, который самому Пушкину стихами ответил… Э-э, всё стирается из памяти с годами, вот и моё имя звучное Марианна поистёрлось, как дорогое кашпо. Теперь у меня в доме такое служит лишь местом хранения булавок, ниток да напёрстков, и незаметно превратилась я в бабку Маримьяну! Но ты смотри, терпеть я не могу, когда меня так зовут!

Миниатюрная старушка опять возмущённо подпрыгивала на сопке, и тень её, тянущаяся по сухому ковылю, цепляясь за него и за острые камушки, шуршащие под ногами, становилась всё больше.

А два года назад то же случилось с младшей сестрой Юлии – черноглазой двухмесячной Наденькой. Младшие сёстры тогда плакали, оттого что у них отняли живую куклу, а брат Юлик, от рождения калека, пытаясь найти внезапно исчезнувшую мать, тревожно метался по дому, как маятник, равномерный ритм которого сбит внезапным ударом. Аритмия его шагов вдруг передалась сердцу Юлии – она вырвалась из дома и торопливо пошла к церкви, в которой отпевал младенца сам отец.

Золотистый купол качнулся перед её глазами, как лодка, но был удержан на месте невидимым канатом. Ветер пробежал по сухой листве, сметая её к ногам. Сердце стало стучать ровнее, и Юлии вдруг показалось, что когда-то всё это уже было: угаснувшая двухмесячная девочка, мечущийся по дому хромой брат, исчезнувшая мать… Она будто вспомнила, что точно так же стояла, глядя на золотой лист церковного купола, и почему-то боялась, что он вот-вот будет жёстоко сорван внезапной бурей, и красно-багровое начнёт неистовую бесовскую пляску, яростно вплетая её сумасшедший ритм в минорную желтизну осени.

Отыскали мать поздно вечером у степного костра далеко от села. С древней старухой-сагайкой, безмолвной, точно каменная Хуртуях тас, сидела она, обратив застывшее лицо к огню, порывами падающему к сухой земле, как плакальщица, и, когда отец и Юлия подошли, не произнесла ни слова. Молчание её длилось больше года. И никто в семье уже не верил, что душа её сможет вынырнуть из той глубины печали, в которую погрузилась.

Багряными отсветами степного костра мелькала и мелькала в их семье учительница Кушникова.

Все тогда жалели закованную в молчание матушку Лизавету, кроме старой Марианны Егоровны.

– Казачье упрямство, – говорила она, поджимая губы. – То-то горе! Сами еле-еле концы с концами сводят, а о слепом котёнке страдают! Правда, я сама-то едва умом не подвинулась, когда Магду потеряла, черноглазого первенца моего… А Надежда последняя у неё… Ведь годики уже… И как не было у них счастья с Филаретом, так и не будет, а виноват во всём дед твой – азиат. Ведь просил Филарет отдать за себя не младшую, а старшую дочь, Глафиру, которая сначала с родителями жила, а потом вышла замуж за моряка, он на море, правда, только ревматизм ног нажил, а теперь вот вроде прииском управляет. Отказал наотрез! «Нет, – сказал, – бери, младшую!» И что про что? Упёрся, и всё. Филарет ходил-ходил и согласился. А что было делать? Я-то бедная чиновничья вдова, вот он и женился. Небось, думал голубь, поближе к Глафире будет. А та уехала вскоре.

Её крохотные ноги утопали в звенящей траве, где могли затаиться ядовитые змеи, но бабушка знала заговор, и Юлия бродила вместе с ней по жёлто-коричневым сопкам, ничего не опасаясь: ни одна змея не смогла проскользнуть сквозь мысленную бабушкину преграду.

– Казачье упрямство, только и всего-то.

Приезжал старый иерей отец Николай, сидел подле молчащей свояченицы, держа её похудевшие пальцы в своей узкой мягкой ладони.

– Ничего, ничего, – говорил он, – всё образуется, обет молчания добрые силы души укрепляет.

Юлия подходила, садилась с ним рядом. Замкнувшаяся мать вызывала у неё тревогу.

– И тихость чувств, и любовь к Богу, и усердие в молитве – всё это есть у матушки, не оставит её Богородица Заступница… А человек каждый – это прозрачный сосуд, Юлинька. – Седой иерей, как всегда, мягко и как-то застенчиво улыбался.

Улыбки у них с отцом Филаретом были очень схожи. И поглядывал из-под белых бровей на внучатую племянницу, только ещё вступающую на тропу юности, – что в сосуд налито, таково и лицо! Светлая душа у Лизаветы. Блаженны непорочные в пути, ходящие в Законе Господнем.

Юлия сердилась, ощущая и свою душу открытой, словно у батюшки был к её тайнику магический ключ, но сердце её всё равно отзывалось на общение со стариком какой-то светлой радостью.

А бабушка Марианна Егоровна всё качала и качала головой, как китаянка, чьё бледное личико, проступив на дне фарфоровой чашки и подмигнув Юлии, почему-то не радовало её душу, а скорее пугало…

– Казачье упрямство, только и всего!

Заговорила матушка Лизавета на Рождество, катаясь со снежной горки. Простудилась самая младшая из детей – Галюша, она лежала, окутанная красноватым облаком сильнейшего жара, и, когда доктор Иван Викентьевич Паскевич, давний знакомый отца, твёрдо пообещал: «Уж к Пасхе будет точно здорова!» – матушка едва слышно прошептала: «Спаси Господи!»

Она и сама родилась утром в Рождество; крестивший её священник, будущий муж двоюродной сестры Филарета Евфимовича, тогда ещё девятилетнего мальчика, статный и седовласый иерей Иероним Покровский, впоследствии протоиерей городского кафедрального собора, усмотрел в дне её рождения указующий перст: или монахиней станет, или женой священника. И каждый раз на Рождество Юлии вспоминалась эта множество раз рассказанная ей и отцом, и бабушкой, и самой матушкой Лизаветой семейная история, потому светлый праздник слился для неё с милым и кротким лицом матери, даже казалось, именно в честь неё звучали радостные рождественские песнопения.

И даже белый рождественский снег, падающий на церковь, осаждая золотистые купола, смешивающийся с их весёлым звоном, становился как бы материнским, точно душа матушки Лизаветы, расширяясь, окутывала и колокольню, а потом, поднимаясь к небу, проступала через облака, снежным покровом обнимая землю. Рождество – это была она, только она…

В августовском Преображении, который в селе называли Яблочным Спасом, Юлии виделось тоже своё, особенное. Она всегда замечала, что старинные иконы при ярком дневном свете, обнажающие рукотворность, удивляющие простотой красок и часто каким-то вроде совсем неправильным расположением частей изображения, при неровном свете свечей таинственно преображаются, окутанные фимиамом, точно оживают, отделяясь от рукотворности, от деревянной доски, на которой воплощены, и, возможно, благодаря намеренной неправильности расположения, именно в зеркале души призванной таинственно преобразиться. Лики святых начинают проступать уже не на деревянных досках, а как бы на самом колеблющемся пространстве церкви, пристально глядя прямо в сердце… Это оживание и мистическое преображение икон Юлии как раз и виделось в августовском празднике.

Отец же более всего любил светлые пасхальные службы, к которым загодя готовился, радуясь, если дети помогали ему.

– Пасха наполняет душу надеждой, – как-то сказал он, – и сама душа становится светом и звоном…

Перед Пасхой дети старательно украшали церковь, порог которой верующий должен переступать с трепетом, казался Юлии просто продолжением её собственного дома. Но всё же она знала, в отличие от домашних предметов каждая вещь даже в сельском храме, будь то круглый дискос или серебряный старинный потир, покровцы, чаша для освящения воды с тремя свечами, дымящееся кадило – были не просто необходимой для проведения службы знакомой утварью, но и некими, навечно застывшими в янтаре времени ключами к той мистерии Таинств, которая, пробуждённая, верой вновь оживала на цветном экране янтарной тени каждого привычного церковного предмета.

– Дискос круглый, а круг – это непрерывное движение жизни, сама вечность, потому дискос и есть символ церкви Христовой. – Отец точно снимал с предмета его бытовую оболочку, пропылённую от долгого и частого употребления, помогая высветиться той его сути, которая и обладала протяжённостью сквозь время. Напоминает он и о Тайной вечери. А вот потир – это святая чаша, которую дал Иисус на Тайной вечере своим ученикам.

Православная символика была красива, пугали Юлию только «кровь и тело Христово» – ей совсем не хотелось причащаться таких странных даров.

Из всех церковных предметов сильнее всего её восхищало старое, ещё дедово, кадило, двойной серебряный сосуд на цепочке для воскурения благовонного дыма – каждения.

Отец порой разрешал ей зажигать древесные угли, на которых сгорали кусочки ладана, распространявшие таинственно преображающий мир церкви благоуханный дым, чуть похожий на запах степного чабреца.

Даже цвет одежды, в которой совершалось богослужение, имел свою символику: белое облачение начала пасхальной службы означало Божественный Свет воскресшего Христа, а красный цвет Пасхальной литургии – победу и торжество жизни.

– Зачем нужна такая старинная одежда? – как-то спросила Юлия отца.

Она стеснялась его будничной чёрной рясы, а праздничный парчовый стихарь воспринимала как театральный костюм – в похожих расхаживали по сцене оперные бояре.

Отец стал долго и грустно объяснять, что священник не волен в выборе своей одежды, потому что служит не себе, не жене, не детям своим, но Богу. Даже крестьянин, переехав в город, может надеть городской костюм, и купец сменить сапоги на ботинки, хоть костюм у каждого слоя общества свой, однако переход от одного яруса к другому открыт, пусть и требует умственного усилия. Но крой костюма или фасон женских шляпок меняется, всё в мире подвержено изменению и распаду, оттого-то церковный ритуал должен быть неизменным. Священник служит вечности, которая есть мир Горний, и покрой одежды его тоже не меняется веками, она ведь и отделяет его от суеты сует, от жизни бренной, показывая, что мир Божественного неподвластен смерти…

– Наверное, так жить тяжело?

Отец не ответил.

Юлию поражало, что мать внешне очень приветливо принимает у них в доме учительницу Кушникову. Та приходила к воскресному обеду, приносила всем большой пирог с яблоками или ягодой, испечённый хозяйкой-хакаской, у которой Кушникова квартировала, а для отца столичный журнал или какую-нибудь книгу.

Обычно матушка Лизавета сажала за общий стол и кухарку Агафью, к чему Кушникова относилась вполне терпимо и всегда вежливо благодарила её за вкусно приготовленную пищу.

Однажды она даже вступилась за Агафью, когда гостившая в доме сына бабушка Марианна отказалась обедать, сказав обидное: «Я с рабой за стол не сяду!»

– Вы, извините, настоящая ретроградка! – Щёки учительницы Кушниковой заалели, глаза сверкнули. – Вы оскорбляете человеческое достоинство своим архаичным к человеку отношением!

Отец сутуло встал из-за стола, извинился перед Агафьей, относившейся к батюшке с любовной преданностью, обратно пропорциональной её ненависти к его матери, и, не спросясь у жены, ушёл с Кушниковой.

– А ты что смотришь, соломенная вдова! – возмутилась тогда Марианна Егоровна. – Какая-то нищая курсистка ведёт себя в твоём доме как хозяйка и твою свекровь ещё имеет право отчитывать, а ты сидишь дура дурой!

– Я монашествую, – тихо сказала мать, – брат мой Володя отказался от половой жизни, приняв на себя подвиг девства, и я за ним следую. Он – великий человек!

– То ты год молчальницей была, – совсем вознегодавала Марианна Егоровна, – а теперь ещё из семейной постели скит делаешь!

Юлия чувствовала, что и отец понимает: непроницаемый для мирской жизни купол веры над его женой воздвиг её родной брат – фанатичный кафедральный протоиерей. Он окончил семинарию и прослушал вольнослушателем курс в Казанском университете и, мечтая с юности о журналистике, уже будучи священником, публиковал в газетах и журналах свои статьи, скрываясь за псевдонимом. Знаток древней истории Минусы, попробовал он себя и в писательстве, издав рассказ «из жизни инородцев» «Абыс».

Сильнейшее устремление к просвещению Сибири притягивало его к лучшим людям края: он дружил с учёным-геологом Шнейдером, родственник которого Шепетковский был когда-то красноярским головой. Для крестьянина-философа Бондарева, состоявшего в переписке с Львом Толстым, делал, будучи ещё двадцатилетним, переводы с французского, часто встречался и с талантливым этнографом Степаном Майнагашевым, с которым был знаком ещё по Красноярской духовной семинарии.

– Дурной пример заразителен! – вдруг, перестав негодовать, фыркнула старушка.

Юлия не поняла – то ли это смех, которому она не дала выплеснуться, то ли возмущённое «фу».

– Братец твой явно в архиереи метит, при живой жене монашествует, точно вдовец, а это грех, грех, она, бедная, всё это терпит! Для высокого церковного чину и монашеский постриг принять собирается, а ты-то куда?! Только Филарета мучишь! Жить надо по-человечески, а хочешь быть монахиней, ступай в монастырь!

Отец довольно часто уходил побродить с учительницей Кушниковой в степь, проходя сквозь ряды любопытствующих деревенских окон, точно сквозь строй, с застывшей мукой на лице. И Юлия, даже в отдалении от отца, чувствовала, что, выйдя из села на просёлочную дорогу, он сперва ощутит радость окончания пытки, а потом долго ещё будет возвращать себе священнический образ, поскольку, не сделай он так, сомнение в собственной чистоте, недобрыми взглядами напластовавшееся на его сутулую спину, пригнёт к земле и его душу.

Юлия догадывалась и о том, что отец гуляет с учительницей Кушниковой только по открытому пространству степи, не уклоняясь ни на шаг в сторону леса намеренно, чтобы не дать древесной шепчущей тьме окружить его сознание и пробудить силу древних инстинктов, подтолкнув их к прорыву, как Адама и Еву к злополучному яблоку. Прозрачность пространства охраняла его почти столь же сильно, что и молитва. После такой прогулки отчаявшаяся пробиться через его нравственный самозапрет учительница обычно не появлялась в их доме неделю, чтобы опять, с пирогом в руках, а порой и с полусухим букетиком степных цветов, явиться к воскресному обеду.

В один из таких дней она познакомилась с приехавшим из Петербурга Павликом. Уже окончивший курс живописных наук и ставший молодым мужчиной, Павлик, однако, не утратил наивной голубоглазости и розовощёкости. Такими же безмятежно-светлыми были все его пейзажи.

– Подарите! – задержав в артритных пальцах его зелёный луг, попросила учительница Кушникова. – У вас, Павел, однако, талант!

Розовощёкость рассыпалась на неровные красные пятна в контраст к внезапной сильнейшей бледности отца. Если бы Юлия оказалась сейчас на его месте, она бы вскочила, взяла скрипку и доказала безбровой кокетке, что талант есть не только у приехавшего Павлика! Но ревность сковала отца: он ещё больше сгорбился, опустив глаза, чтобы не видеть оживлённого лица учительницы.

В дневнике сознания появилась новая запись: все чувства, которые испытывают люди, в сущности, одинаковы, набор их постоянен и соединённые этими одинаковыми чувствами, точно каналами, по которым потоки чувств перетекают от одного человека к другому, люди похожи на лес, корни которого, питаясь едиными соками, намертво переплелись. Или на систему ирригационных каналов, сохранившихся в Минусинский котловине и насчитывающих три тысячи лет. Но оттого так опасна взбудораженная толпа: чувство разрушения, несущееся по каналам единой системы, накопив колоссальную мощь, прорывает заграждения и вырывается страшным потоком, сметающим всё на своём пути!

Юлия была так горда своей «теорией чувств», что не удержалась и поделилась ею с дядей Володей.

– Но если это чувство – любовь к Богу? – спросил он. – Рассказывают, что во время проповедей Иоанна Кронштадтского иногда под куполом собора точно огонёк загорается, один, потом второй, третий – и внезапно вспыхивает гирляндой единая цепь, объединяющая всех молящихся в соборе!

– Может, и Святой огонь в Иерусалиме возникает так? Явление электричества, которое источником имеет человеческий магнетизм?! С другой стороны, существует ли такой магнетизм…

– Господи, спаси и помилуй, это не девочка, а какое-то горе от ума! – услышав конец их беседы, воскликнула встревоженная мать. – Все мои дочери как дочери, но Юлия!

Дядя Володя тут же вступился за племянницу, но как-то обидно для неё, подчеркнув её юный возраст и «будоражащие инстинкты».

– И огоньки эти, – пробормотала Юлия, – только отсветы свечей, вот и всё!

– Все мы отсветы свечей, вот и всё, – эхом отозвалась матушка Лизавета.

«Нет, ни с кем нельзя делиться, – вечером думала Юлия, чуть не плача. – Тютчев прав: молчи, скрывайся и таи».

По далёким волнам степных курганов гулял ветер, донося до села горьковато-сладкий запах разнотравья: ковыля, чабреца, полыни, пырея, типчака, овсеца, лапчатки, мяты, – запах, настолько любимый Юлией, что, втянув его в себя каждой порой кожи, она могла ощутить себя счастливой, несмотря на любые огорчения. И сейчас, когда запах трав проник в комнату через открытое окно, Юлия села на постели, потому что её озарило: у неё есть друг, с которым она всегда может поделиться и он не предаст её, не посмеётся над ней и не выкажет взрослой снисходительности, это – степь…

Назавтра она продолжила свои записи, начав пользоваться не только страницами души, но и клетчатыми листами тетрадки, уже зная, что теперь никто о них не узнает.

«Но одно и то же чувство, – писала она, – вызывает у каждого человека своё действие, по-разному влияя на разных людей: например, для кого-то ревность – двигатель жизни, для кого-то – паралич воли. И потому, если мы примем чувство за основное человеческое свойство, мы обнаружим, что человека (и людей вообще) нет! – есть только волны чувств».

…Волны реки, волны степной травы…

В отличие от семей казаков крестьяне-ссыльнопоселенцы, немногочисленные старожильческие жёны и их дети, многие из которых имели уже явственные остяцкие или монгольские черты, – весь этот сельский, пришлый в Сибирь люд часто совсем не по-доброму относился к красивому священнику, из окон чьего дома порой доносились звуки скрипки или романсы, и с неохотой посещавший церковь во все иные православные праздники. Пасху тоже любили: красить яйца, светить потом их цветные скорлупки, скрывающие жёлтую сердцевину – символ постоянного возрождения, о чём, разумеется, они и думать не думали, светить и только что вынутые из печей толстые куличи, которые они закутывали белыми платками, чтобы в них сохранялся остаток тепла. Было народу весело.

Церковный двор в канун Пасхи становился полон, и Юлия видела, что отец Филарет, сутуловато подходя то к одной сельчанке, то к другой, как-то остро и радостно ощущает эти минуты служения, своё посредничество между двумя мирами – Горним и будничным, бренным.

Пасхальная литургия казалась Юлии волшебной. Небольшой церковный хор, в котором на Пасху пела и матушка Лизавета, и сестра Вера, и приезжавшая на Пасху подруга Муся Богоявленская, и сама Юлия, звучал чисто и красиво. А Юлии к тому же иногда дозволялось и дирижировать: в епархиальном училище давались азы музыкальной грамоты. Братья прислуживали, выполняя мелкие поручения отца и старого, но ещё очень видного черноволосого диакона Никодима Пузыревского, относившегося тоже к потомственным клирикам.

Юлии больше всего нравились дрожащие в руках прихожан огоньки, полуночный ход вокруг белой каменной церкви и взволнованный возглас отца: «Христос воскресе!» Первым этому радостному известию откликался старый пономарь, красноносый семидесятипятилетний крестьянин Трифон, потом диакон Пузыревский, и вслед за ним толпа подхватывала: «Воистину!»

Колокола звучали ясно, высоко, точно не на колокольне, а в самом небе.

На следующее утро ставили столы с едой, приходили Веселовские, обязательно заезжал к вечеру Павел Петрович, празднично парчово-атласный, и маленький хромой Юлик, трогая красивую ткань, конец которой спускался к полу, с надеждой спрашивал:

– А на Юлика наденут?

– Отойди от деда Павлина, – приказывала кукольная Марианна Егоровна, – не трожь ризу!

– Не отойду-уу-у! – упирался он.

– Казачье упрямство! – сердилась старушка, тут же угощая подбежавших к ней младших девочек горячими пряниками. Она уже улыбалась и Юлику и, крестясь на икону, сама шла пробовать испечённый Агафьей сладкий пирог.

Порой через сны Юлии прокатывались какие-то массивные жёлтые колёса; катились они вниз, с горы и тонули в извилистой бурной реке, из бурлящих волн которой начинал вдруг проступать чёрный крест. Юлия рассказала как-то сон бабушке Маримьяне, давно мысленно отделив бабушку Марианну, порой с гордостью вспоминающую каких-то мифических орловских прапрабабушек и гонористую бабушку – вдову польского повстанца, от старой Маримьяны, путешествующей, по-монашески повязав голову чёрным платком, по русским святым местам и умевшей растолковывать любые сны. Конечно, и на сей раз бабушка быстро и многословно объяснила: жизнь, мол, девяностотрёхлетнего Льва Максимыча вот-вот закатится, а следом за ним и жизнь разбогатевшего его зятя – но не своей смертью кто-то из них умрёт…

Она припомнила старого попа Копосова, которому снилось, как загорелись окна в его доме, а вскоре он заболел чахоткой, хорошо, сын у него такой умный да смирный, взял сразу отцовый приход, тем и жизнь старику продлил, не дал ему утруждать себя службой и угаснуть раньше времени, они вот с Филаретом чем-то похожи: оба тихие да честные… Припомнила и другого знакомого силинской семьи – иерея из казаков Байкалова, о котором, уже совсем вроде и некстати, рассказала целую историю, неожиданно завершившуюся тоже сном:

– И приснилось ему как-то, что приход его водой залит, он эту воду всё норовит как-то собрать, а она сквозь его пальцы течёт, и вдруг – раз! – и вместо воды цветы, кругом цветы! Это вот к чему было: прихожане его, качинцы, ну никак не хотели креститься, а он всё норовил их собрать вместе, нет, то кочуют, то ещё чего, совсем он было отчаялся, да вдруг как-то на Пасху приходит в церковь, а двор церковный – негде шагу ступить. Пришли все качинцы, приписанные к его приходу, и сами попросили окрестить их! И кухарка твоей бабушки Александры у него же тогда окрестилась.

Юлия обеих бабушек равно любила, хотя к Александре Львовне чувствовала почему-то большее уважение: была в характере материнской матери какая-то однонаправленная молчаливая стойкость, хотя взгляд её, всегда устремлённый куда-то за пределы каждодневной озабоченности, казался нездешним. Юлия бы, наверное, почти не удивилась, узнав, что вести ей приносит скачущий по горным отлогам призрак древнего всадника, не того ли, о котором, переведя узкий взгляд с портрета Иоанна Кронштадтского в окно, в сторону Саян, где вилась и туманилась граница, говорил дед Иван Иванович задумчиво: «В самой Библии сказано, победит жёлтый конь», – весьма произвольно толкуя «Откровения Иоанна Богослова». И, едва дед произносил эти странные слова, на вершины сине-жёлтых гор наплывала облачная монгольская конница.

– Казачье упрямство, только и всего! – Маленькая старушка, заклинательница змей, всё качала и качала головой, как китаянка на дне чашки – и чёрная наколка под взглядом наклонившейся за сухим цветком Юлии взлетала выше парящей степной птицы, а потом снова опускалась, чтобы, в такт мелким шажкам покачиваясь на тёмно-русых волосах, чуть серебрящихся под стальным степным солнцем, наконец совсем раствориться в потоке света.

Почему-то всё чаще Юлию охватывала то ли тревога с оттенком уныния, то ли уныние, но какое-то тревожное. Чем старше она становилась, тем меньше (она вдруг как-то отчётливо это осознала) ей хотелось быть дочерью священника.

Юлия стеснялась отцовской рясы и ненавидела хватающихся за её подол грязными пальцами нищих, всегда возникавших у церковных ворот в дни двунадесятых праздников. Ещё ей было мучительно жалко маму – матушку Лизавету, которая с кроткой и какой-то жалкой улыбкой принимала подношения прихожан за требы, кем-то приносимые с благодарным теплом, но кем и с почти нескрываемым раздражением.

Вот служил бы папа врачом, как его знакомый доктор Паскевич, теперь зачастивший к ним, а раньше приезжавший редко, раза три или четыре в год, и всегда первым делом внимательно осматривавший и прослушивавший всех детей и взрослых, даже кухарку Агафью, и только после того садившийся за стол пить чай. Доктор так хорошо пел вместе со старшей сестрой Верой русские романсы, что подпевать им начинала вся семья, и, чтобы послушать ладное пение, останавливались возле раскрытых окон поповского дома случайные прохожие. А как выразительно декламировал доктор стихи любимого им Фета!

Узнав, что Вера выходит замуж за племянника хакасского бая, русского по матери, даже образование получившего в Петербурге, Иван Викентьевич с грустью признался, что опоздал – оказывается, он мечтал на Вере жениться, хоть был и старше её на восемнадцать лет.

– Ну, ничего, – добавил доктор с лёгкой улыбкой, – уже подрастает Лулочка (так он звал Юлию), – я и её люблю, правда, пока больше по-отцовски.

А жених Верочки, ничего не скажешь, красив!

– Чудесный человек доктор Паскевич, – часто говорила матушка Лизавета, – вот ему бы в священники.

– Так он матерьялист, – возражала бабушка Марианна Егоровна, – а значит, неверующий!

Отец доктора был потомственным дворянином и штаб-лекарем, служившим в Иркутске. Лет десять назад познакомил отца Филарета с Паскевичем дядюшка Павел Петрович, который, учась в Иркутской семинарии, лечился у него, тогда практикующего студента, от воспаления лёгких. Юлии Иван Викентьевич очень нравился, и её, конечно, задело, что, оказывается, тот стал так часто у них бывать из-за своего серьёзного увлечения сестрой Верой. Правда, он уже не так молод… Но почему Юлии всё-таки не выйти за него? Ведь, в конце концов, сестру он забудет! Стать женой врача разве плохо? Но лучше бы вообще родиться не в Сибири и жить, ведать не ведая, что существуют где-то далёкие дикие горы, пугающие детей менгиры и невообразимые морозы!

Орловских прапрабабушек Юлия почему-то не могла ярко представить, может, и оттого, что русская Орловщина не казалась ей столь романтичной, как маленькая гордая Польша. А вот бедную вдову мятежного поляка, бабушку Марианны Егоровны она видела явственно: такая узколицая, с тёмными локонами вдоль бледных щёк. И что заставило её первого мужа, этого глупого девятнадцатилетнего офицерика, бунтовать? И почему она, овдовев и выйдя вскоре замуж за русского священника, не уехала вместе с ним на родину, а осталась здесь, на окраине мира?! Юлия мысленно срывала со стены портрет прапрабабки, темнеющий в просвете родовой истории, пересказанной Марианной Егоровной, и топтала, топтала, топтала! Чего им там, в изящной своей стране, недоставало?

Бабушка Марианна говорила: свободы им наш царь не давал. Чушь! Дед прав: монархия – это всего лишь порядок, а любой бунт – это просто выплёскивание нерастраченной на полезные дела дурной энергии, та самая, скопившаяся в единой системе человеческих чувств, сила разрушения!

Кружилась бы сейчас Юлия на балах… Она, подобно многим юным девицам, представляла себя в белом платье с бледно-розовым цветком в волосах. А не ходила вместе с матушкой Елизаветой по бедняцким домам, раздавая пасхальные подарки, но встречая не только радостные улыбки детей и взрослых, но порой и недобрые быстрые взгляды. Отец в разговорах с женой объяснял эту странную неприязнь некоторых прихожан просто: не по своей воле попали они в Сибирь, и священник для них в каком-то смысле та же кабальная власть, которой как бы нужно отдавать дань.

– А для многих хакасов, – прибавлял он, – все мы навсегда не русские, а хазах, то есть казаки-завоеватели, знаешь, как приговаривает хакасская женщина, разлив молоко, а разлить молоко считается у них очень плохой приметой: «Пусть не мне, а казачке!» Редкие из хакасов последовали сердечно за аскизским князцом, который так сильно уверовал в Иисуса Христа, что церковь на свои средства стал строить. А то, что священник и крестит, и венчает, и провожает в последний путь, у сознания неразвитого только зависть пробуждает: мол, почему это он приближён Таинствам, а не я? Чем он лучше – так же пьёт да ест… Такие же портки носит, а порой и победнее!

Отец улыбнулся и прибавил смущённо:

– Матушка, что делать, право, не знаю, нужно бы отдать в починку мои невыразимые (так отец интимно и полушутя называл свои кальсоны), а как-то неловко Агафье…

– Я починю, – отозвалась мать.

Порой рассказы бабушки Марианны Егоровны перетекали в сны Юлии, и через несколько дней грань между сном и рассказом совсем стиралась, тогда отцовское будничное служение начинало ей казаться всего лишь театральной игрой в каждодневном спектакле, поставленном по великому, но уже почти забытому и стёршемуся от многократного повторения, вечному сюжету, который всё-таки снова оживал, заполнялся красками и звуками, но теперь только в воображении Юлии, дополнявшей тяготевшие к житийному стилю рассказы бабушки романтическими деталями.

…Они плыли по тёмной реке, над которой стояло хмурое небо, сквозь него едва пробивалось северное солнце, кое-где по берегам ещё виднелся чёрный не стаявший снег и замёрзшие остяки в страхе и почтении взирали на светящееся пламя седых волос над головой митрополита Филофея и на невиданное белое облако его рясы, вставшее, как колокол, над подплывающей к берегу лодкой.

Филофей Лещинский, человек одарённый и образованный, был и первым тобольским режиссёром: малороссу пришлось, и надо сказать, с удовольствием, поучаствовать в поставленных им спектаклях. Но мистерия, срежиссированная фанатичной верой Филофея, мгновенно стёрла из памяти учителя приятные воспоминания об обращённых к нему зрительских лицах. Музыкой в мистерии служил ветер, а декорациями небо и вода…

Позже на Филофея было покушение – местные князьки и шаманы, защищая своих древних идолов, хотели убить его, но в тот раз, потрясённо взирая на митрополита, точно на самого Господа, язычники, как дети, легко отдали своих деревянных божков. И эта сцена – подплывающая к берегу лодка, узкоглазые остяки, светящееся пламя седых волос, поверженные идолы – долгие годы снилась и самому тобольскому учителю-миссионеру, и его внукам, и его правнукам. А прадед Юлии порой видел боковым зрением странное белое облако, которое сопровождало его, пока поднимался он по холму, и ветер трепал его чёрную рясу, и растворялось оно всегда возле ворот Покровского собора, где служил он настоятелем…

Что отмирало в каждом поколении Силиных вместе с черноволосыми невинными младенцами? Генная память о тёплой Малороссии или архетипный страх первых остяков, проникнувший по воле старого шамана в сердце окрестившего их тобольского миссионера, страх того, что они не смогут выжить как народ в связи с приходом на их землю русских и обречены будут исчезнуть?

Юлия часто задумывалась над смыслом, скрытым жизненной суетой от обычного взгляда, всего лишь скользящего тенью по тонкой поверхности событий на разбегающихся плавунцах ощущений. Не умом, а каким-то сердечным невидимым прибором угадывала она символику за пыльным стеклом быта, и воображение её рисовало тайные знаки на полотне ежедневных забот большой священнической семьи, трепещущей, как пламя, на ветру внезапной отцовской страсти к учительнице Кушниковой.

Юлии нравилось искать иной, отличный от обыденного смысл явления ещё и потому, что он прибавлял к реальности, часто скучной и почти невыносимой, глубину не оформленной в слова интуиции, уводящей за пределы конкретного жизненного опыта и тем как бы расширяющей пространство жизни. Смутно мерцающие, точно золотые россыпи во глубине сибирских руд, скорее угадываемые, чем осознаваемые символы человеческого бытия, которым служил отец, и свою собственную жизнь считавший только символом священнической жертвенности, прибавляли к имеющейся видимой трёхмерности ещё одно – измерение, существовавшее, как ни странно, даже в шаманской мифологии. Дядя Володя восхищался профессором Казанского университета гением Лобачевским, возможно, именно за то, что его новая геометрия намекала как раз на тайное наличие других смыслов, способных открыться за неожиданным поворотом обычной просёлочной дороги.

Бабушкины семейные истории служили тому же: всё переставало казаться существующим только здесь и сейчас, а приобретало протяжённый сквозь пространство и время глубинный смысл уже родовой символики. Передавала Марианна Егоровна легенды и были мужниного рода увлекательно, часто внося в них мифологическую засюжеченность, а романтические детали уже добавляла её, Юлии, собственная фантазия.

Видимо, бабушка всё-таки любила мужа, думала она, если так хорошо помнит всё, что он рассказывал ей зимними долгими вечерами…

– А отец-то мой, я тебе говорила, был из потомственных чиновников Чернышёвых, правда, большими чинами они не выдались, но зато где только не служили: и в Москве белокаменной ещё до Петра Первого… И попов среди них отродясь не бывало… – добавляла вредная крохотная старушка и вздыхала и тут же сухонькой рукой крестилась.

– А наш-то малоросс стал яро помогать Филофею в крещении остяков и вогулов и в том деле благом так преуспел, что митрополит сообщил о его помощи аж царю Петру Первому и имел от него благосклонное указание: и самого помощника «из черкас», и его потомков определить отсель в духовное сословие. А ещё от митрополита Филофея получил он икону в дар, привезли её из Свенского монастыря. На обратной стороне изложили все родословные росписи, а потом, знаю, Евфимий рассказывал, появилась ещё и приписка, сделанная в 1751 году уже его, малоросса этого первого, внуком: «Дед мой по указу Петра Великого просветил святым крещением северной страны идолопоклоннических народов сот до седми человек, почему в награждение для утверждения православия велено ему старатца детей своих удостаивать в чин священнический».

– Как ты помнишь всё, бабонька!

– А что ж тут такого необыкновенного – это ж тебе не геометрия!

– А я люблю геометрию, – подавала реплику Юлия, улыбаясь чуть насмешливо. Но бабушка Марианна, заметив улыбку, совсем не сердилась.

– Потом на иконе этой про Силиных всё пращур наш написал, – добавляла она. – А вот нищий прорицатель, старик-монах, живущий из милости при митрополичьем доме, предрёк: «Через два века разбросает ветер сей славный род, как яблоки с древа…» Только митрополит-то сам потом постриг принял, стал схимонахом Фёдором, он и утешил: «Была бы вера крепка, из семени новая яблоня взрастёт».

– Это притча, бабонька?

– Нет, быль… Так мне твой дед Евфимий Петрович рассказывал. А князьки остяцкие, между прочим, тогда за дорогой кафтан да за новые сапоги крестились! Свёкор мой Пётр Александрович, он даже с Географическим обществом переписку вёл, сильно инородцев любил, всё их сказки да легенды переписывал, обычаи изучал, языки их понимал. Где-то у нас сохранилась его тетрадка с какими-то языческими значками да перерисованными его же собственною рукою деревянными идолами. Оттого и сыновья его – Павел да Николай всё в мартьяновский музей древности всяческие ими найденные носят, а Павел Петрович, тот даже и в журнале свои заметки про сагайцев и качинцев публикует.

Бабушка умолкала и замирала в кресле. Только чёрная наколка на её седых волосах чуть подрагивала листом догоревшей бумаги, которая, вот-вот рассыпавшись и вмиг разлетевшись, осядет лёгкими чёрными хлопьями на белом снегу забвения.

Щель, сквозь которую проникала в сердце Юлии какая-то смутная тревога, а порой и уныние, находилась именно в душе отца, к несчастью ощущающего себя далёким священническому призванию. Сквозящий из щели узкий холодок порой делал странный изгиб, чтобы задеть и её, Юлию.

После первого года горячей веры и вдохновенного служения явилось отцу сомнение, привнесённое в его душу Марианной Егоровной, по воле которой он и выбрал духовное поприще, однако часто ею же и низводимое до обычного заработка ради хлеба насущного, причём заработка невеликого. Другие-то живут получше, сокрушалась она, а ты, Филарет, вечно беден, мышь церковная, ей-богу, и то тебя побогаче будет!

Отец молчал. Почитая свою мать, он за всю жизнь не сказал ей ни одного резкого слова. Молчал он и когда Юлия читала вслух всей семье бабушкины письма: «…теперь опишу, как я себя чувствовала в Минусинске. Я там была дорогой гостьей у 5 племянников. Жила у Сюты, ходила к Нинке, она хорошо живёт. Ходила к Готе, к Насте и была у Мали и потом у знакомых в 6 домах. Всего в 11 домах была. У Мамонкиных, у Боблишевых, у Бороновских, у Подюнчихи, у Васильевых, где стояла Клаша Смирехина, у Марусиных свёкров раза 3 была… Хорошия люди, и все живут, можно сказать, богато. У Егора Алекс. квартира шикарная, а у Ендингера идёт табачная фабрика, вечером считают деньги с Марусей. Ну, я столько денег не видывала в жизни своей, тысячами ворочают… Нина тоже живёт хорошо, муж её в департаменте. Жалованья нынче получают большия, а у Токаревых сын Алексей служит в банке…»

Святость православия Марианна Егоровна находила только в русском монашестве, особо – в русском старчестве, которое называла славой Церкви, да ещё в старинных иконах, ради которых, и в память о муже, совершала нередкие паломничества. По всей епархии шла молва о схимонахе Филарете, настоятеле Знаменской обители, в которой хранилась Абалакская икона Божьей Матери. Марианна Егоровна ездила и туда, а после опять сказала: «Вот был бы и ты монахом, Филарет… Имя-то дали тебе такое ведь при рождении, а не как этот… Фёдор, кажется… Человек святой… умнейший!»

Побывала она даже в Киево-Печерской лавре, но вот белое духовенство не сильно жаловала и вечно критиковала.

– Это ж тебе не воевать, – говорила она, поджимая тонкие губы, – и не чиновником спину гнуть, как Гаврилкин, исправник ваш, и не с заразой дело иметь, как доктор Паскевич. Правда, хороший иерей – тот же врач, только души, а не тела, но сам-то он перед паствой своей обязан быть вовсе безгрешен, чтобы стать небесным ловцом человеков, а один поп – глуп, другой – как наш Павел Петрович, хоть и сильно умён, но, скажу я тебе как на духу, больно корыстолюбив и славу мирскую любит, да…

– Любой священник – всего лишь инструмент музыкальный для исполнения на нём Божьей воли, – тихо возражал отец Филарет, – просто, если инструмент хорош, звучит он чище, а значит, лучше Божье Слово до людей доносит. Но когда хорошего нет – и на неважном инструменте сыграть можно: чуткое ухо музыку небесную и на нём распознает.

– Что по мне, я бы в священники допускала только самых чистых душою, таких вот, как ты сам и есть! – не соглашалась Марианна Егоровна.

– Не таков я. – Отец грустно смотрел в окно на поднявшуюся пыль: кто-то проскакал мимо на лошади. – Пойду, пора к вечерне.

– Папа усомнился в Христе, – прошептала Юлия, когда за отцом Филаретом закрылась дверь. – И я…

– Типун тебе на язык, глупая! – рассердилась Марианна Егоровна. – Не сомнение это у него, а с Богом самим исповедальный разговор!

Юлия угадывала за словами бабушки, критикующей клириков за любой, пусть самый малый проступок и жалующейся на скудный заработок сына, припрятанный даже ею от самой себя, вечный закон обычного обывательского приспособления, гораздо более живучий и аксиоматичный, чем теорема честного духовного служения в вакууме своего сознательного неверия, над которой мучилась душа отца. И ощущала интуитивно: отец не только и не просто зарабатывает семье на пропитание своим священничеством, но отстоит от обыденности и несёт служение, как крест, намертво прибитый к его измученному сердцу.

Внезапное осознание того, что он вынужден прожить чужую жизнь, уронив свою как не развившуюся в росток почку в глубокие пески памяти, тянущиеся через столетия от его пращуров до неведомых потомков, и заменив свою отдельную жизнь протяжённостью символа, привносило в каждый миг его радости каплю обречённости.

Источник света утерян, думала Юлия, приближаясь к своему шестнадцатилетию и с болью наблюдая, как душа не ушедшего из семьи отца теряет свою золотистую пыльцу, но тень источника всё норовит возвратиться к нему, слиться с ним в своём обратном движении – не оттого ли в отце так явственна тоска по другой жизни? И отношение отца к своей жизни как к чему-то почти чужому в своей случайности попадания в эти обстоятельства, которые он вынужден и принимать и терпеть, усиливало обострённое и так у Юлии от рождения ощущение временности всего происходящего, присущее многим добровольным или вынужденным переселенцам, их внукам и правнукам, лишённым необходимого чувства крепких земных корней, правда, порой взамен, при сильнейшем душевном усилии, получавшим силу корней духовных.

Служить честно, стараясь быть честным во всём и всегда, но не Богу, а вере как таковой, полагая её спасением от озверения и падения человеческой души, великой силой противодействия распаду, той таинственной силой, которую дядя Володя называл «вечным одухотворением всего земного». Не имея возможности даже самой себе объяснить угадываемое понимание, Юлия чувствовала, что постоянным молчаливым самоистязанием отца Филарета была не столько отринутая им любовь к учительнице, сколько это мучительное душевное противоречие. Лишь порой сильнейшее усилие по преодолению собственного сомнения выталкивало его душу из скудного помещения обывательской приспособляемости, из страдальчества несостоявшейся любви в светящееся пространство Литургии. Лицо его тогда на мгновение озарялось, и Юлии казалось, что это свет веры, которая вела его в самом начале священничества. Не оттого ли старшая дочь, Верой и названная, так красива, а Юлия – дитя зародившегося сомнения, исказившего черты лица старшей сестры до получения некрасивости! А может, красота детей объясняется просто: любовью или нелюбовью родителей друг к другу в момент зачатия? И Юлии была случайно приоткрыта дверь в жизнь в тёмную минуту родительского сердечного диссонанса?

И в дневнике появилась ещё одна запись, снабжённая несколькими вопросительным и восклицательным знаками: «Ясно одно: струя когда-то славного духовного рода, вскипев и вспыхнув последним всполохом (этот всполох – папин дядя Николай Петрович), отбрасывает нас, нынешних потомков, как слабую свою тень, если имеющую какую-то силу, то всего лишь силу выживания в человеческом лесу, ведь именно от латинского слова, означающего лес, образована наша фамилия! Так неужели мы рождены не для жизни, а только для выживания?!»

Матушка Лизавета часто смотрела мужу вслед, когда, сняв рясу и надев обычный цивильный костюм и шляпу, уходил он со своей любимой собакой по долгой дороге пограничного села. Жене, наверное, тогда казалось, что муж не вернётся, и она или начинала метаться по дому, точно стряхивая с себя сор опасений, либо же, наоборот, застывала у окна, замороженная сильнейшим страхом. Чего она боялась больше? Обычной нужды, того, что останется с детьми без средств к существованию? Или необходимости выйти из-под прозрачной, но, казалось, несокрушимой сферы? Фанатичная религиозность матери порой даже печалила Юлию. Через веру было сложно пробиться, а так хотелось своей душой прикасаться к материнской душе. Несмотря на восьмерых детей, и отец, скорее всего, ощущал рядом не любовь жены, а лёгкую прохладу идеально гладкой невидимой поверхности и чаще видел не живую улыбку земной женщины, а скользящий по дому светящийся вертикальный туннель, в конце которого, в центре сияющей сферы, колыхалось и мерцало лицо Небесного Жениха. «В лицо это должны верить, – однажды записал отец Филарет в тетрадке, куда обычно переписывал только ноты, – и я, священник, обязан эту веру стойко утверждать, преображая своим служением лицо в лик. Но для меня самого и лик – всего только Образ, вокруг которого воздвигается театр Церкви, где главная цель каждого действа – упорное направление человеческой души в сторону подражания этому Образу, в сторону построения своего духовного естества по его подобию. Однако в моей собственной душе Образ теряет свою зримость, растворяясь, как колокольный звон в гудящем ветре русско-сибирских пространств, уводящих во внезапную тишину. И сквозь ватную эту тишину начинает пробиваться любимое моё «Свете тихий»… Звучащее пространство, призванное воспевать Образ, в душе моей отделилось от первоцели и само стало Богом».

Юлия, часто наблюдая за молящимся отцом, так сильно любила его в эти минуты, удивительно красивого и печального, так сильно сочувствовала ему, что могла ощущать его чувства как свои и даже будто и думала его мысли… И много позже была потрясена, открыв эти отцовские записи и найдя его мысли, прочитанные ею, почти девочкой, только не на бумаге, а в его сердце.

– Иссушила отца Филарета напасть, – как-то промолвила кухарка Агафья, кинув выразительный взгляд в сторону учительницы Кушниковой.

Матушка Лизавета вздрогнула от её слов и уронила графинчик с вишнёвой наливкой. Он разбился.

Этой горькой, подсмотренной любви обязана была Юлия и не менее горьким открытием: заглянув в образовавшийся обугленный просвет, она обнаружила за серыми стенами ещё одну стену, такую же серую и долгую, упирающуюся в другую стену, за которой проглядывала перпендикулярно к ней прилаженная ещё одна стена, что заставляло предположить наличие за дырой непрерывного и запутанного лабиринта.

Отчаянье человеческой страсти, способной прожечь в стене отверстие, оказывалось цугцвангом: либо душа человека, станцевав танец страсти, падала подёнкой на дно обыденности и превращалась в личинку, либо, прорвавшись через образовавшийся просвет, начинала свой долгий путь по серому лабиринту, не ведая, сколь он долог и куда он ведёт… Так поняла урок учительницы Кушниковой шестнадцатилетняя Юлия, любившая шахматную игру.

Спасительную помощь Ариадны Юлия неосознанно отвергла сразу: кто может протянуть ей конец волшебной нити?

Сёстры? Младшие – очаровательные в своей детской непосредственности, ещё прыгают и резвятся в замкнутом и защищённом мире детства. А старшая вышла замуж…

Братья? Евгений учится в семинарии, но думает только о сцене. У него прекрасный голос; Борис, красивый, высокий, голубоглазый, вслед за братом матери – офицером, собирается стать военным и в следующем году будет поступить в Омский кадетский корпус. Самый маленький брат Юлик – калека. У него от рождения не разгибается чуть согнутая в локте рука и одна ножка много короче другой. Юлик – её второе отражение, потеснившее ангельский облик старшей сестры к самому краю материнского зеркала, отражающего все подводные семейные течения. Однажды по его тусклой поверхности вместо красивого зеленоглазого лица матушки Лизаветы проплыл безбровый облик учительницы Кушниковой. Тогда Юлия вздрогнула и оглянулась: позади стояла мать.

Впрочем, объективность любого лица Юлия тоже неосознанно поставила под сомнение после драматического эпизода, происшедшего с ней и её подругой Антонидой Лизогуб, один из предков которой, украинский полковник, был отброшен в Сибирь на полвека позже гетмана Многогрешного, но по сходному обвинению. Возможно, именно какое-то смутное генетическое воспоминание о Малороссии соединяло Юлию и Лизогуб: где-то на дне их прапамяти кудрявый книжник и усатый вояка, встретившись на июльской дороге, неприязненно оттолкнулись, как разгорячённые металлические шары, чтобы вновь скатиться и стукнуться друг о друга уже в Сибири. И отголосок металлического удара до сих пор звучал и в душе Юлии, и в душе Антониды.

Раненый выжил, но след шаманской стрелы пронизал неровными стёжками постоянной тревоги священнический род, растворивший в русской родовой реке и вольный украинский порыв, и гордый польский бунт, и горькую остяцкую слезу…

Только Юлии порой снилось бескрайнее, угрожающее, молчаливое пространство мрака и слабый огонёк одинокой церкви, пунктирно движущейся навстречу её взгляду, то появляясь, то исчезая за чёрно-белыми холмами. Сжавшись над книгой, Юлия слышала вечерами, как превращается в тоскующую музыку скрипки горькая страсть к одинокой учительнице. Часто вместе с отцом музицировал и его друг, учитель математики Степан Веселовский.

– Вам бы, батюшка, в музыканты надо было пойти, а не в попы, – сказал как-то один из его прихожан, наблюдательный сагаец, ещё прадед которого принял православие, приходясь то ли внуком, то ли правнуком князцу Амзору, на свои средства построившему первую православную церковь в Аскизе.

– На всё воля Божья, – услышав его слова, отозвалась матушка Лизавета, стоящая неподалёку.

– Ерунда! – так подумала Юлия. И повторила мысленно трижды: «Ерунда! Ерунда! Ерунда!»

– Яблоки от яблони порой далеко катятся, а порой и гниют… – Сагаец усмехнулся, и Юлии показалось, что он умеет читать мысли.

– Было бы дерево крепко… – опять отозвалась мать.

Лизогуб – красивая, объёмная тёмнобровая девица, собирала открытки с фотографиями актёров и писателей. Она с ума сходила от красавчика Леонида Андреева, который то позировал рядом с писателем Скитальцем, то улыбался рядом с пролетарским культом – Горьким.

Вообще Сибирь звучала и гудела отголосками многочисленных ударов, отбросивших в дальний край тысячи таких же шаров судьбы, и Юлия, несмотря на какой-то молчаливый семейный запрет на тему отличия их Родины от России, всегда смутно слышала этот гул, который, складываясь в Уральские горы, образовывал границу между миром свободных столиц и колониальным пространством Сибири.

Сочувствуя отцу в его затаённой страсти, просвечивающей сквозь его рясу, как пламя сквозь ладонь, и стремительно выжигающей в его душе чёрное дупло, Юлия, всё-таки стыдясь самой себя, считала его неправильным священником, особенно по сравнению с добрейшим стариком-иереем отцом Николаем или с дядей Володей, вступавшим с отцом в яростные споры.

С волнением слушая эти споры, затаившись в своей комнате и подсматривая иногда в дверную щель, по рябому мельканию которой можно было угадать, что кто-то из спорящих движется по комнате, пытаясь движением утрамбовать до убедительности свои аргументы, она соглашалась то с одним голосом, то с другим, и они, при полузакрытых глазах, вдруг обретали цвета, отчего весь спор начинал напоминать горячий цветной танец. В разговоре с отцом, тихая речь которого, оттенков светлой охры, всегда тяготела к кусающему себя самого интеллигентскому сомнению, слова эрудита-протоиерея, опиравшегося то на латинские, то на французские афоризмы, звучали гораздо убедительнее. Его вспыхивающая алыми, синими, зелёными брызгами безупречная логика явно побеждала.

Часто к отцу и дяде присоединялся ещё и ярко-синий голос учителя Веселовского, который гневно осуждал царизм, глушащий все сибирские золотые ростки своим властным корыстолюбием. И тогда по синему бежали ярко-красные переливы.

– Щапов, а затем Потанин и Ядринцев, сравнивая нынешнюю Сибирь с её возможным потенциальным развитием, полагали её положение бедственным! Мастеровые Алтая были закабалены хуже крепостных крестьян, а ведь алтайские заводы были с 1745 года собственностью кабинета!

Сначала работников привозили с Урала, а потом взяли и просто приписали к заводам часть обычных небогатых городских обывателей, которые тут же потеряли все свои сословные преимущества, из свободных людей став почти что каторжанами! Сам посуди, на рудники отправляли работать заводских детей с 7 лет! Так относится царизм к человеку!

– Но всё-таки, Степан Степанович, вся остальная Сибирь, то есть огромная территория, фактически никогда не знала крепостного права, – гудел дядя Володя, – приписные крестьяне и каторжане – тёмные пятна российской колонизации, однако вся рабская сеть крепостного права до Сибири не доползла!

– Инородцев казаки покупали и продавали, записывая их себе в работники!

– Э, нет, не всё так дурно! Не прав ты, Степан Степанович, такие случаи – единичны, а сейчас инородцы больше прав имеют, чем мы с тобой: через границу передвижение у них свободное без всяких паспортов. Это из уважения к их вековому кочевому образу жизни, рекрутов из них не берут, жёны и дети, их провожая, не рыдают. Это русский солдат – пушечное мясо! Да, конечно, попытки закрепостить своих дворовых, и, между прочим, не только остяков или калмыков, принимались сибирскими первопоселенцами, но – безуспешно! Причём и такие случаи всё-таки были редки. Не прижилось в Сибири крепостничество – дух воли его уничтожил на корню. А работники, которых потом держали сибирские зажиточные казаки и обыватели, всегда могли наняться к другому хозяину или начать жить свободно, занимаясь любым ремеслом. Заводы и рудники Алтая – остров государственной кабалы в океане воли…

– Вот-вот, Владимир, – кивал отец Филарет, – воля – это в Сибири и есть самое ценное, такое же, как богатство её недр. Так и народ здесь говорит: «Царь далеко, а Бог высоко!» Если бы Сибирь вовремя эмансипировалась, давно стала бы второй Америкой.

При делении минусового числа (отцовское неверие) на число правильное (материнская вера) всё равно получается минусовая дробь. Так Юлия оправдывала и своё «неправильное поведение», почему-то упуская из виду, что, не подслушивай она, а выйди к спорящим открыто, выкажи свой интерес, они радостно воспримут это как доказательство общеродовой разумности, проявившейся в дочери и племяннице. Но разве так сильно привлёк бы Юлию спор двух священников и учителя, не будь он как бы запретным?

– Отделять Сибирь нельзя! – возмущался дядя Володя. – Только Сибирью будет сильна впоследствии Россия! Ломоносов был прав!

– Можно дать Сибири почти полную самостоятельность, но в рамках российской государственности, – соглашался отец.

– Ну так-то правильнее! Полное отделение как церковный раскол: его следствие – невинные жертвы и трещина единого русского мира, а главное, изгнание лучших, ведь протопоп Аввакум – это алмаз русской духовной культуры! А вообще-то, Степан Степанович, ты во многом прав: царизм совершил ошибку, превращая богатейшую Сибирь в место ссылки: посадишь ветер, пожнёшь бурю! Помяни моё слово, придёт время – перенесут столицу, как Пётр сделал, за Урал! А то, не ровен час, отхватит Сибирь у нас или Америка, вовремя от Англии эмансипировавшаяся, а того проще – многочисленный Китай, который тут же вспомнит Джунгарию и государство кыргызов!

– Австралия вон как быстро развивается, – пыхтел трубкой Веселовский, – а ведь это страна бывших каторжан. Но тебе, Владимир Иванович, дорога в депутаты – ты кого захочешь в чём угодно убедишь! Недаром слывёшь Златоустом. Проповеди твои, знаю, имеют сильнейшее воздействие, люди плачут, многие исцеляются.

– Об отце Владимире идёт молва как о святом, – вдруг светло-голубой луч. Это голос матери.

В пространстве повисла пауза, отделяя предыдущую часть спора от последующей каким-то мгновенным временным провалом – луч сделал полукруг и исчез в нём.

– Культура Сибири – исключительно культура ссыльных, – подал реплику отец Филарет.

– Ну это ты под влияние моего свояка пана Галчинского попал! – возмутился горячий протоиерей. – Тебе ли – потомку долгого духовного рода, считать культуру Сибири исключительно ссыльной? Твои же предшественники составляли первые переписи, учили грамоте, переводили Евангелие на местные наречия, вся культура Сибири XVII–XVIII веков, в сущности, была церковной. Митрополит Киприан оставил «Синодик Ермаковым казакам», архиепископ Нектарий «Есиповскую летопись», «Повесть о городах Таре и Тюмени», а театр Филофея Лещинского, в котором твой прародитель участвовал в качестве певчего? И вертеп, который появился здесь благодаря духовным школам?

– Но мало ли было неграмотных попов?

– А Словцов – историк Сибири, вышедший из духовного звания? Или химик Менделеев?

– Всё это капли в море.

– А культура служилых людей?! Один Ремезов, картограф, историк, архитектор, чего стоит! У нас ямщик, обычный ямщик мог написать «Сибирский хронограф»! В России же ямщик тогда грамоты не знал! И дворян таких в России было немало! Мало чем отличавшихся от крепостных мужиков по уровню своей образованности. Ты вон классиков перечитай! Только унизительную для культурного человека презрительность к народу и сохранивших! А здесь король не одряхлевший помещик, а сильный и предприимчивый купец. Возьми Сибиряковых, Бутиных или наших Кузнецовых – пообразованнее они многих дворян! Многие потомки шляхты по всей Восточной Сибири только торгуют да стригут! А они финансируют науку, морские исследования и экспедиции, дают деньги на гимназии. А Гадалов, у которого появилось в доме электричество раньше, чем за Уралом! Они попечители всех учебных заведений! Кстати, и мой отец стал попечителем училища в Минусинске.

– И всё ж таки самое мощное культурное влияние здесь исключительно от декабристов и тех же ссыльных поляков, которые учат, лечат, исследуют, а не только, как ты выразился, торгуют да стригут!

– Ты ещё скажи – от шведов. Одно время каждый пятый житель Тобольска был пленный швед, мать моя считает, что и в нас примесь их пленной крови, все мы рослые, крупные, стоит глянуть только на вашего Бориса! Настоящий северный тип наружности. Некоторые из шведов, приняв православие и русские имена, пополнили сибирское военнослужилое сословие, а порой и даже священниками становились.

– Вот ты как раз моё-то мнение и подтверждаешь: культура ссыльных влияла и влияет на Сибирь очень сильно.

– Но…

– Но вечно здесь будут мучиться каторжане, а господствовать всегда будет разбойник, наживаясь на убийстве несчастных бродяг-горбачей или на привычном грабеже!

– Разбойник везде таков.

– В Америке тот же разбойник, истреблявший местное население с гораздо большей жестокостью, чем это было у нас в Сибири, и тот уже окультурился, ощутив патриотическую гордость за свою процветающую страну, а наш ощущает себя на пространстве Сибири как временный хищник, ни за что здесь на отвечающий!

– Нет, – качал головой протоиерей, – посмотри на меня, Филарет, я же есть настоящий новый русский человек, соединивший в себе Европу и Азию, и я говорю тебе – судьба России и Сибири только в единении, но процветание возможно исключительно при освобождении сибирского самосознания от навязанной ему периферийности.

Чеховское «В Москву! В Москву!» – вот что губит сибирское саморазвитие, принижает сибиряка, унижает его как личность, гнёт к земле его духовные порывы! И не даёт ему ощутить уникальность своей территории – слиянность культур Европы и Азии!

– Нет ничего здесь ценнее воли, – опять повторил отец.

– Что воля, что водка, – вдруг усмехнулся дядя Володя, – так мой отец говорит. Порядок нужен. Только порядок. И если без кнута порядок невозможен – нужен и кнут.

– Ну уж, позвольте! Это как раз крепостническая точка зрения, – возмутился Степан Веселовский.

– В разумных пределах, конечно…

– Нет, Володя, – сказал отец, – не соглашусь я с тобой, и не тебе, организатору обществ трезвости, об этом говорить: только что помянул ты протопопа Аввакума, так вот, самые богатые, самые культурные крестьянские сёла – это сёла староверов, которые сами есть государство в государстве. И когда их, к примеру, начали насильственно приписывать к заводам Алтая, появилась в староверческих сёлах даже водка, которую, между прочим, до XVIII века на Руси вообще не знали! Неволя для истинно русского человека, да и для любого другого, абсолютно губительна, как губительно для народа безверие – всё это и толкает к протесту, к бунту, к разрушению, к гибели. Сибирь только тем и ценна, что здесь всё-таки есть воля. И в этом самая большая загадка Сибири, её противоречие. Попадание в сибирскую вольницу было для тысяч людей принудительным – это была их неволя! Порой к цели ведёт дорога, идущая прямо в противоположном направлении…

– Батюшка Филарет, – войдя, обратилась к нему Агафья, – учительница пожаловали…

– За мной тоже толпятся мироносицы, – иронично отреагировал на сообщение Агафьи дядя Володя. – Прохода от них нет.

«Порой к цели ведёт дорога, идущая прямо в противоположном направлении», – записала Юлия.

С Лизогуб они вместе учились в красноярской гимназии. Преподавательница словесности, худощавая элегантная дама, как-то, войдя в класс, поинтересовалась в присущей ей манере говорить обо всём чуть иронично: «И кто у вас первая ученица? Конечно, Лизогуб?» Юлия под партой сжала пальцы так, что они побелели.

В епархиальном училище, где до этого Юлия обучалась, всегда первой ученицей признавали только её! Но из училища Юлию исключили за поведение. В озорстве ей не было равных! Чтобы не сдавать экзамены, она могла нарисовать на себе синим карандашом синяки, введя в заблуждение рассеянного старичка-доктора и солгав ему, что упала с карусели. А в ученическую форму однажды напихала подушек и вывесила в классе получившееся чучело епархиалки, закричав на всё училище, что повесилась одна из учениц, и вызвав, конечно, страшный переполох.

Ей нравилось сотрясать ровные качели будней, стряхивая с них вместе с пылью и ставшие фальшиво-гладкими обезличенные человеческие чувства. Ведь её любимым поэтом на всю жизнь уже был молодой Владимир Маяковский, переписанные в тетрадь стихи которого дал почитать ей светлокудрявый Павлик.

И всё Юлии сходило с рук: в городе знали её родного дядю – кафедрального протоиерея, знаменитого своими проповедями, своей издательской деятельностью, организацией библиотек, борьбой с пьянством. Он сам писал и публиковал в собственном церковном издательстве брошюры, разъясняющие вред зелёного змия. К тому же Юлия была одной из лучших учениц!

Но как-то раз она вылезла через чердак на крышу жилого корпуса епархиального училища и, обрядившись в белую простыню, устроила при полночном свете полной луны пугающее обывателей завывание. Она жестикулировала на железной сцене, точно дирижёр, и автоматически передвигалась в такт своим диким руладам. Она чувствовала страх и восторг, вдруг мгновенно догадавшись, почему её так влекла поэма Лермонтова «Демон»: «Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землёй…»

Весь город был виден с крыши, и слабое свечение маковок огромного кафедрального собора, точно раненый белый голубь, едва трепыхалось на центральной площади. Казалось, город можно было весь вобрать в ладонь и потом заново просыпать на землю, не задумываясь о былом порядке…

Но вдруг Юлия остановилась: её пронзило воспоминание о матери, которая почему-то заплакала, провожая дочь в город. Зелёные, сверкающие слезами глаза матушки Лизаветы возникли так явственно, словно звёзды ночного неба, приблизившегося к лицу Юлии. В душе задрожала и затуманилась лента Саян, которую было видно в окно дедовского дома…

О странном событии сообщила местная газета, в которую подала сообщение кузина городского головы Красноярска чиновница Куприянова, принявшая фигуру в простыне, двигающуюся по крыше епархиального училища, за привидение. Однако бойкий писака-журналист докопался до истины, и дяде Володе пришлось срочно устроить Юлию в городскую гимназию. Не имея своих детей, он относился к умной, но озорной племяннице как к родной дочери, тут же выделил ей комнату в своём большом красного кирпича доме и прислуживавшую девушку – Стешу, которая была праправнучкой кузнецкого воеводы Синявина, оставившему благодаря своей невенчанной кыргызской жене целую деревню потомков – Орешково.

Так сибирская ирония легко меняла сословия, порой приписывая бывших столичных дворян к крестьянам-ссыльнопоселенцам, а бывших крестьян, поработавших не только сохой, но и кистенём на сибирском тракте, наделяя миллионными состояниями, дворянством и петербургскими особняками.

Вместе с дядей Володей жила его жена, добрая, рано постаревшая брюнетка Екатерина Юрьевна, окончившая, как и учительница Кушникова, Высшие женские Бестужевские курсы в Петербурге. Именно напоминанием о Кушниковой она и не нравилась Юлии. В её присутствии нос выступал вперёд, как настырный нувориш, которому приятно восторжествовать над бедняками-соседями из привилегированных сословий.

– Говорю тебе, Филарет, не умеешь ты жить, – всё сердилась на сына бабушка Марианна Егоровна. – Брал бы пример со знаменского монаха, тёзки своего. Обитель его процветает, паломников туда идёт уйма. Или вон дочь надворного советника Лаврентьева мне поведала, за что твой дядюшка Павел Петрович набедренник получил. Муж-то её, четвёртый сын миллионщика Кузнецова, который художнику Сурикову помог, всё это в Красноярске помнят. Тоже прииск у него, да и театрал такой, спасу нет, а тут с девкой-крестьянкой загулял, прижил там детей, опоили они его каким-нибудь шаманским зельем, ей-богу, до того с ума сдвинулся, что от своей родной дочери стал отказываться: «Не от меня она, супруга моя, дочь надворного советника, потомственного дворянина, мне изменяла». Та в суд подала, в Духовную консисторию. Тянулось дело, тянулось, дочь её признали законной, а он свидетелей аж девять человек нашёл, заплатил им, конечно, да водкой напоил, чтобы они его оговор подтвердили, но суд признал, что жена невинна, дочь его собственная, а кроме прочих свидетельствовал против неверного мужа, что он с крестьянкой-то жил-поживал, наш Павел Петрович. Ведь он был духовник кузнецовский – и не без выгоды для себя свидетельствовал. За награду, ей-ей.

– Он просто честный, вот и всё, – тихо сказал отец, отчего-то грустно глянув на Юлию, – что знал, то и сказал. И духовником-то ему лучше было быть, чем против свидетельствовать. Но правду говорить – долг духовного пастыря.

– В благочинные он метит!

– Быть благочинным тяжело, обязанностей много и постоянные поездки по епархии.

– А я думаю, бабушка права, – подала голос Юлия, – отец Павел мечтал бы в архиереи попасть!

– Прекрати, Юлия, сейчас же! Дядя Павлин служит и живёт по вере!

– Ну уж ты и закинула его на вершину горы, – усмехнулась Марианна Егоровна. – И не монах же он, забыла, что ли, а семейный.

Юлия знала: отец никогда не кричит и не наказывает детей иначе чем строгим взглядом, от которого становится на душе как-то мучительно, точно скорбно, значит, сейчас он и в самом деле очень рассердился. И поспешила переменить тему:

– Ко мне подруга приедет на каникулы, Антонида Лизогуб, можно?

– Лишний рот. – Бабушка сморщилась, но тут же прибавила: – Однако дружеское расположение важнее, верно? Хоть и имя у неё такое нелепое, точно оглобля.

– Пусть приезжает, – разрешил отец.

Юлии очень хотелось показать Антониде Лизогуб мать, казавшуюся всем силинским детям необыкновенной красавицей. Муся Богоявленская, любимая подруга Юлии, тоже восхищалась Лизаветой Ивановной. Правда, Муся была очень доброй – ей и нос Юлии совсем не казался безобразным. Обычный, ну чуть широковатый, утешала она подругу, он тебя совсем не портит. Ты вот посмотри на портрет графа Льва Толстого, у него-то нос так нос!

– Оттого-то он и с Церковью воевал! – Юлия сама удивилась такому странному выводу, а Муся расхохоталась. Точно колокольчики зазвенели.

Когда всей семьёй ставили домашние спектакли, режиссировал дядя Володя, а управлял небольшим семейным оркестриком отец, приглашали участвовать в спектаклях и Мусю. Одарённая музыкально, она прекрасно пела – иногда и в церковном хоре городского собора, где как раз служил протоиереем дядя Володя, а иереем Мусин отец.

И Юлия, уже равнодушная к службе, присыпанной семейными бытовыми неурядицами, но по-прежнему любившая православные песнопения, иногда тоже, вместе с Мусей, пела в городском церковном хоре самое своё любимое – «Жертву вечернюю», оттеняя своим не очень сильным, но приятного мягкого тембра голоском восхитительное сопрано Муси.

Слух у Юлии был абсолютный, да и артистизмом бог её не обделил, но поскольку в домашних спектаклях, которые раньше были лучшей частью их семейного отдыха, ей обычно доставались роли старух или свах, она, пожалуй, к своему стыду, была даже рада, когда новая затянувшаяся пьеса, в которой главные роли исполняли отец, мать и учительница Кушникова, внезапно положила конец их театрально-музыкальным вечерам. Но подруга Муся об их семейном пении очень тосковала.

В противоречии между материнской красотой и появлением в семье учительницы Кушниковой заключался для Юлии, как ни странно, тайный намёк на её собственное возможное счастье. Так невротический страх ищет опору в навязчивом действии или почти абсурдном утверждении, противоположном по значению первичному источнику опасения. И Юлия, безумно боясь, что из-за хозяина лица – носа никто её не полюбит, нашла самоуспокоение в теории противоположности: если мать красива, а отец её не любит, значит, её, Юлию, которая некрасива, муж, наоборот, будет любить обязательно. Это «наоборот» выдвинулось в знаки судьбы, подталкивая к словам и поступкам, всегда всему и вся противоречащим – причём противоречие было первично, и не важно, к чему оно относилось.

Недавним подтверждением «наоборотной теории» стала встреча с учительским сыном Алексеем Беспаловым, подарившим Юлии первый в её жизни цветок. Они гуляли вечером по красноярским улицам, и Алёша, перепрыгнув через невысокую ограду центрального сада, сорвал влажную розу и протянул ей. Жаль, но больше они не виделись: он уехал на учёбу в учительский институт. И засохшие лепестки розы как-то высыпались из альбома, в который Юлия переписывала любимые стихи, правда, сентиментальным лепесткам вряд ли соответствующие:

Послушайте!

– Талия у мамы 47 сантиметров, рост – высокий, волосы – густые, тёмно-русые, – гордясь рассказывала Юлия подруге.

Оспинки, портившие лицо матери, красивое чисто русское лицо, лишь зелёный цвет глаз выдавал примешавшуюся струю азиатской крови, Юлией совсем не замечались. Эти отметины грядущих трагедий резко отпечатаются потом на серой коже времени и свинцовыми ямами разрастутся по долгим дорогам двадцатого века, по которым разбредутся, рассыплются, распадутся, раскатятся все Силины…

И в трёх крохотных, едва заметных ямках, оставшихся у Юлии на лбу от неприятной детской болезни, старуха-гадалка, пришедшая как-то с табором цыган к ним в село, усмотрит знаки судьбы: «Потеряешь трёх близких своих, есть у тебя дядька знаменитый, он далеко уедет и там вскоре страшную смерть примет, вижу его у чёрной стены, вижу кровь, и жену его те же звери растерзают, слышу страшный их рык, а отца твоего уже не так долог путь, а кто третий – не знаю, только старый вроде, сильно светлый человек, глаза мне слепит, как солнце, не могу лица разглядеть, только вижу, что мученик… в церкви будут его как святого потом славить… Но сама-то будешь жить долго… почти сто лет… – Старуха улыбнётся, и сверкнут её совсем молодые зубы. – Про себя думаешь, что ты несчастливая, а ведь наоборот!»

Табор через час снимется и пойдёт, пыля, вдаль. И в разноцветных лохмотьях будет трепыхаться на ветру это вечное «наоборот»: «…но сама-то ты счастливая…»

И только путаный лабиринт судьбы, который обнаружила Юлия, выглянув в прожжённую страстью дыру, порой будет всё-таки проступать из-под пепла и осколков, на миг зажигая на ушедших под землю стенах огоньки светящейся подземной нитью. Сын епархиального старичка-врача, которого обманывала Юлия, рисуя на теле синяки, станет профессором в мединституте, в котором будет учиться дочь старшей сестры Веры, муж которой хорошо знаком с театралом Кузнецовым, загулявшим с крестьянской девицей, выдаст свою племянницу за внука владелицы гимназии Рачковской, чей предок, тобольский сын боярский, когда-то жил по соседству с учителем-малороссом, вырванным неистовым Филофеем из Киева. Старший сын дяди Валериана и пани Гарчинской встретит уже в Шанхае дочь минусинского Ендингера, про которого писала в письмах бабушка Марианна Егоровна, женится на обедневшей девице, чтобы, овдовев, через несколько лет вернуться в Россию и сгинуть на Соловках, оставив сиротами двух маленьких сыновей, а третья, младшая сестра Юлии – Люба, превратится из хорошенькой глазастой девочки в измученную, очень некрасивую девушку, словно её лицо, закодированное именем, станет зеркалом, которое отразит всю драму смерти родительской любви. Ей придётся скитаться по свету, работать посудомойкой, где вместе с ней станет драить пролетарские тарелки бывшая чиновница Куприянова, та самая, из-за которой Юлии пришлось перейти из епархиального училища в гимназию, а потом Люба будет вынуждена наняться в няньки и, наконец, выйдя замуж за Василия Бондаревского, нищего, узконосого потомка обедневшей шляхты, уедет жить на Украину, и там, возле белой мазанки в саду, среди чёрных корней, закопает она со страху доставшиеся ей семейные фотографии: дядю – протоиерея, дядю – царского офицера, священника – отца и портрет красивой девушки – епархиалки с пушистой косой – Муси Богоявленской… И замкнётся родовой генетический код, закроется навсегда линия киевско-тобольского миссионера, как замок, к которому уже не подобрать ключа.

По вытянувшейся физиономии Лизогуб, заметившей только вмятины на нежных щеках, Юлия вмиг поняла: они видят разное! И чуть не умерла от стыда и жалости к матери. Для неё, Юлии, лицо её матери красиво, для Лизогуб – оно обезображено оспой!

Вбежала в комнату семилетняя сестра Галюша, девочка с фиалковыми глазами, как называл её Иван Викентьевич Паскевич.

– Какая хорошенькая. – Лизогуб улыбнулась лениво и снисходительно.

– У нас в гостях был на прошлой неделе алтайский художник Гуркин, – сказала мама тихо, – он был здесь проездом, сделал набросок Галюшиного портрета, а ведь он пейзажист, портретов почти не пишет…

И Юлия поняла: мама неосознанно пытается спрятать свои уродливые оспины за фиалковую прелесть младшей дочери.

– А совсем младшую Калю, Калерию, наш друг – доктор Иван Викентьевич зовёт льняным ангелом…

Матушка Лизавета улыбалась, но в её глазах светились слёзы.

Конечно, Юлия тут же Лизогуб возненавидела! Застрявшие на перекрёстке давних дорог усатый полковник и кудрявый киевский книжник наконец разминулись в истории: взгляд ненависти, брошенный полковником, вернулся к его прапрапраправнучке. Пока Юлия будет учиться в одном классе с Лизогуб, они ещё будут какое-то время видеть другу друга – книжник и полковник, порой оглядываясь и отмечая, что фигура другого становится всё меньше и вот-вот исчезнет совсем, но вскоре две траектории, выплеснув последнюю энергию связи, разбегутся в разные стороны, чтобы уже не встретиться никогда. Лизогуб выйдет замуж за работника датского посольства и уедет из России навсегда.

Страдая за мать, Юлия долго плакала ночью. Но к утру ей стало легче, и в дневнике появилась ещё одна запись:

«Проявленное всегда искажено непроявленным: восприятие меняет предмет и явление, поэтому нельзя сказать, что нечто, к примеру твоё собственное лицо, объективно существует».

После этого вывода жить стало легче. И Екатерина Юрьевна, жена дяди Володи, стала казаться Юлии вполне добродушной немолодой дамой.

Однажды Юлия сильно огорчила мать. К ним приехал Павел Петрович. Награждённый уже, кроме скуфьи, набедренника и серебряной медали, обещанным архиереем орденом, он вот-вот должен был получить новое назначение: в кафедральный собор Тобольска. И ему очень хотелось скорее туда отправиться. Ожидание, составлявшее содержание его нынешнего существования, делало его нервным и нетерпимым, направляя душевное напряжение на жестокую борьбу с шаманами. Одно время заведовал он церковно-приходской школой, считаясь, кстати, в епархии одним из лучших учителей Закона Божьего, но дети коренного населения сильно его боялись, хоть и общался он с ними на их языке, а русские ученики – ненавидели: пример Иосифа Волоцкого, полагавшего, что утверждать веру нужно огнём и мечом, вдохновлял отца Павла всю жизнь.

– Вот, Юлия, будешь лгать (а Юлия, разумеется, порой лгала и, услышав его слова, вздрогнула), Бог не наградит тебя бессмертием в Раю, а низвергнет в Ад!

– Я не верю в бессмертие. – Юлия, глянула на отца Павла исподлобья.

– Адам и Ева были бессмертны, пока не совершили грехопадение!

– Нет, это неправда! Адам и Ева просто стояли в своём развитии на уровне животных и, как животные, не ведали, что жизнь конечна!

– Ересь! – Отец Павел сузил глаза, сжал губы.

– Их природное незнание было их бессмертием!

– Ересь! – повторил он.

Но Юлия почувствовала, что край его души, озабоченной материальным и сугубо земным, явно задет и медленно начинает скептически колыхаться в такт словам Юлии. И отец Павел не знает, как избавиться от этого постыдного колыхания.

– Если верить в легенду, – продолжала Юлия упрямо, – надо будет принять, что познание всё от Змия – тогда и науки не должно быть, ведь наука пытается понять, кто мы такие – люди!

Юлия встретилась с дядей Павлом взглядом и поняла – он бессознательно уловил: девчонка догадалась, что ей удалось запустить в душу деда-ортодокса ветерок сомнения. И вознегодовал яростно.

– Лизавета! – Отец Павел захрустел костяшками пальцев, гневно глядя на мать Юлии, привычно кутавшуюся в шаль, чтобы спрятаться в невидимом коконе невосприятия.

– Даром слóва твоя дочь пошла в твоего брата Володимера, минусинского и красноярского златоуста, – дядя Павел родственнику-протоиерею несколько завидовал, – но в него же и червоточиной. Разве можно в своей церковной газете публиковать статьи, критикующие помазанника Божьего – царя! Или елеем поливать память смутителя Толстого иудаиста Бондарева! Вы – раскольники! Отступники! И прихожан Володимер прельщает хитроумным внушением, а не верой Христовой! А ты, – дядя повернулся к племяннице и как-то пугающе расширил один глаз, – ты – маленькая ведьма! Я-то помню, как в трёхлетнем бесовском неразумении ты порвала Евангелие! Тьфу на тебя! А ещё крест носишь! Больше в вашем доме моей ноги не будет!

– А крест – это самый тёмный символ христианской истории, ведь на кресте мучился и страдал Христос! – выкрикнула Юлия, едва сдержав внезапно подступившие слёзы.

– Крест не только символ мученичества сына Божьего, – сердитый старый иерей застыл в дверях, – но и его воскресения. Смертью смерть поправ, даровал он всем нам веру в бессмертие!

– Так выбрали бы как символ что-то другое, крылья или просто фигурку Иисуса. Вот как буддисты делают…

– Прав Анашевский, прав! Сильнее всего бесы искушают священнических детей! – выдохнул в бессилии отец Павел.

С ректором Красноярской семинарии Анашевским отец Павел был не просто знаком – их объединяли и похожие взгляды на нынешнее состояние православия, и почти братская дружба. И сейчас Павлу Петровичу, видно, самому не понравилось, что дорогое имя сердечного друга и покровителя пришлось сделать аргументом в споре с этой неразумной, своенравной, некрасивой девчонкой! Лицо его оттого сморщилось как-то плаксиво, а когда снова разгладилось, выражение его было уже не родственным, пусть и сердитым, а чужим, далёким. Но, решив всё-таки быть честным до конца, Павел Петрович прибавил:

– Это сказано им в связи с поведением моего младшего – Гавриила, который заявил недавно, что жизнь лишена смысла. И даже ответ митрополита Филарета нашему гению Пушкину ему прочитал.

Юлии захотелось съязвить, но имя митрополита её удержало: так мучительно нежно любила она своего отца.

Как ни странно, вскоре Юлии стало жалко отцовского дядю. Ведь только доброта и мудрость делают старость прекрасной! Вот отец Николай мудр и добр, потому так и красив в своих сединах, а бедный дядя Павел так суетен в своей страсти к наградам и оттого раздражителен и некрасив… «Но разве я сама не такова? Я… Я – много хуже!»

– Как хорошо, что отец Павел к нам долго не едет! – сказала однажды Юлия матери, брезгливо поморщившись. – Он так безобразен внешне и так мерзко хрустит пальцами.

– Что ты, Юлинька, – мать заволновалась и покраснела, – отец Павел красивый и очень образованный. Но он как бы похож на дитя. Пальцы для него свои что погремушки. Ибо душа его младенчески чиста.

– Все младенцы уродливы, а он ещё и зол!

– Что ты, милая, он просто робок, сагайцев вот боится, оттого их самих карой небесной запугивает: когда он только начал служить, в соседнем ему приходе шаман настроил хакасов против русского священника, они убить его задумали – тот чудом спасся!

– Значит, отец Павел не верит, что Бог его охранит!

«Ах, Юличка, Юличка, – шептала матушка Лизавета, склонившись перед иконой, – прости её, Господи, прости…»

Но в дневнике сознания появилась ещё одна запись:

«Нарушение пропорции между материальным и духовным в сторону материального, объяснимое, а часто даже необходимое в молодости, искажает черты старости в сторону непривлекательности и даже отталкивания: так непривлекателен был бы гигантский младенец, жадно хватающий мира грудь хрустящими клешнями пальцев».

Юлия начала в тайне от всех пробовать писать стихи. И, подумав, всё-таки переписала из книги послание в стихах митрополита Филарета:

Когда в их доме бывали священнослужители соседних приходов, вести беседы о Боге они предпочитали не с отцом, а с матерью. С дядей Сашей Байкаловым обычно приезжал его сын Серёжа, ровесник Юлии, тихогласный, очень верующий мальчик, временно оставивший семинарию из-за болезни. А за диаконом Копосовым почти всегда увязывался смешливый и не сильно усердный в учении младший сынишка Миша, двумя годами моложе Юлии. Оба мальчика заслушивались её рассказами о брате Орфея – Лине. Лин – Си-лин, динлин – рифмовалось в душе. Лина из ревнивой зависти к его искусству пронзил стрелой Аполлон. Ведь было и в отце что-то такое – будто носит он в себе обломок стрелы, может быть, той самой, которой ранил второго в их роду Силина, тоже миссионера, мстительный родственник обрусевшего новокрещена.

Или она удивляла их историями о загадочной Атлантиде, захороненной где-то на дне океана. Мальчики нравились Юлии тем, что ходили за ней как привязанные, и оба, под её влиянием, стали интересоваться не только книгами, но и раскиданными по степи менгирами и подбирать любые камни, показавшиеся вдруг «ценными древностями».

Гости у отца были иные: приходили вместе с учителем Веселовским очередные ссыльные, летом забредала на чай семья дачников Шнейдеров, с мужем давно был знаком по делам журналистики дядя Володя, а жена приходилась родственницей начальнице гимназии Рачковской. С их детьми, красивыми светловолосыми мальчиками, дружили младшие сестры. Бывал в гостях у отца сын потомственного вологодского священника биолог Орлов, вскоре женившийся на одной из новых подруг старшей сестры Веры, милой девушке, приехавшей в Красноярск после окончания Петербургских естественно-научных курсов Лохвицкой-Скалон. Поступить на эти курсы захотелось и Юлии.

По-прежнему бывал и доктор Паскевич.

А мать плакала и молилась. Для матери вера была той сферой, под которой проходила вся её жизнь, отгородившаяся прозрачной стеной от пугающего земного пространства, где существовал муж, силуэт которого то отчётливо был виден на выпуклой, чуть дрожащей поверхности, то слабо проступал и расплывался в тумане. Может быть, этот замкнутый купол, воздвигнутый над душой матери её братом, обладавшим гипнотической властью фанатичной веры, и являлся первопричиной появления в их семье учительницы Кушниковой? Ведь матушка Лизавета любила брата так, как порой любят чистые душой прихожанки своего исповедника.

Нет. Юлия со своим же предположением не согласилась. Просто отец женился без любви, бабушка Марианна Егоровна права, вот и всё. И если в первый год брака что-то похожее на любовь у него и возникло – оно тут же и зачахло, как растение без влаги. А мать, наверное, не смогла забыть, что хотел он жениться не на ней, а на её сестре…

В тот вечер к ним приехали Пузыревские, брат диакона Никодима, священник соседнего села отец Иннокентий с хорошенькой, азиатского типа женой, приятельствующей с матушкой Лизаветой, и некрасивая плечистая их дочь, ровесница старшей сестры Веры. Но направились они не к матери, как это обычно бывало, а в кабинет к отцу.

В прошлую ночь Юлия опять читала любимого своего Гоголя до пяти утра и оттого днём заснула с раскрытой книгой на диване в проходной комнате. Три соединённые фигуры возникли на сверкающем пространстве её сна, как чужеродная опечатка в романе, которую сделал её собственный нос (Юлия во сне знала это совершенно точно!), отделившийся от неё, точно в повести Николая Гоголя, и ставший широкоплечим человеком в кожаной куртке и галифе, заправленных в сапоги. И на краю сна тут же заколыхалось какое-то тяжёлое пламя, возникшее именно от чирканья спички-опечатки. Из подземных пещер рванулся тяжёлый чёрный дым, и мир во сне стал рушиться, как непрочные декорации горящего театра. Небо над церковью стало красным, и каменная глыба огромной тучи медленно покатилась вниз, сминая под собой купола, каменные менгиры, бегущих в ужасе людей… Это он – выросший до гигантских размеров господин Нос столкнул эту губительную страшную глыбу с её вечного небесного пути!

Пунктир тревоги, который век пронизывающий силинский род, настиг наконец Юлию. Она проснулась от непонятного, очень сильного страха.

Пузыревские привезли отцу весть о революции.

В восемнадцать лет Юлия поняла, что мира, в котором она родилась, больше не существует. Шёл 19-й год. В губернии снова поменялась власть, мгновенно разрушив и сложив очередной узор осколков в кровавом калейдоскопе, выбрасывающем при очередном повороте следующие жертвы, точно пустые гильзы.

Записи следующих двух лет, появившиеся в дневнике её окаменевшей от страха души (писать на бумаге Юлия теперь боялась), совсем не походили на предыдущие:

«Мой дед убит: он играл в вист со старым другом Т. на первом этаже своего дома и получил выстрел в затылок. Вбежавшая в комнату бабушка увидела, что на столе между карт – сердечек и трефовых крестов лежит дедов вырванный пулей язык. Дед поддерживал атамана Сотникова, выступал против большевиков, был за монархию и порядок».

«Моя первая любовь – Павлик, приехал в Каратуз писать пейзажи, к несчастью, остановился он в доме старика-казака, бывшего казачьего офицера. К ним в дом ворвались красные. Среди каратузских красных и Мозгалевский, Павлик с ним в детстве немного дружил, но в тот день Мозгалевский, он – потомок декабриста, уезжал в Минусинск. Красные зарубили шашками нашего Павлика и деда – хозяина.

«Алёша Беспалов, учительский сын, подаривший мне первую розу, тоже приехал к родителям из Петербурга, он, оказывается, наоборот, стал красным, и его изрубили шашками колчаковские казаки, сначала закопав до половины в землю. Старший брат мамы Борис был схвачен и посажен в тюрьму. Он скрыл своё офицерское прошлое, но всё равно его расстреляли… Другой брат матери – мой дядя Валериан, преподаватель истории, но теперь офицер, принудительно мобилизованный в армию Колчака, пропал без вести, и его жена пани Гарчинская плачет, что она с ним больше никогда не увидится.

Два брата мужа моей старшей сестры Веры отказались идти в армию Колчака – их тут же повесили. Белые вешают всех, кого подозревают в сговоре с большевиками. Красные расстреливают всех, кого считают белыми или сочувствующими белым. Третий их брат, отдавший уже не белым, а красным всё, что имел, бежал в тайгу к атаману Соловьёву. Хакасов и русских, отказывающихся называть местонахождение соловьёвского отряда, безжалостно убивают».

«К учителю Веселовскому прибежала измученная, беременная, смертельно напуганная жена благочинного Урянхайского края протоиерея Алексия, она рассказала, что верховный Лама Урянхая повешен красными, убито несколько православных священнослужителей. К счастью, миссионер, отец Гавриил, средний дядя отца, вовремя отозван из Тувы красноярским архиепископом и отправлен в Китай. Тувинцы начали убивать русских семьями, не жалея детей».

«А по Хакасии победоносно идёт партизанская армия Щетинкина. Многие приходы разграблены. Убит давний знакомый отца иерей Каргаполов: палачи вырезали у него на груди красную звезду и задушили его окровавленной орарью. Колокольню в его селе, сорвав все колокола, подожгли. Другая церковь, в которой служил друг отца священник Копосов, тоже сожжена, сам он получил ожоги, спасая иконы, но жив».

«Дом деда в Таштыпе разграблен, его библиотека полностью уничтожена – частично тоже сожжена, остальные книги изорваны: шуршащие вырванные страницы доставали пробиравшейся сквозь них бабушке Александре до ключиц, она плакала и причитала: “Уж коли книги рвут да жгут, тьма страшная надвигается! Терять ничего не жаль, Юлинька, жаль, что лучшие русские головы летят!”»

О Щетинкине говорили разное. Раненый царский офицер, два дня живший в их доме, а потом, переодевшись крестьянином, бежавший через Туву в Монголию, с ненавистью и восхищением отмечал талант Щетинкина как военачальника.

– Полный георгиевский кавалер! Штабс-капитан! А ведь из крестьян!

– Я слышала, – подала тогда реплику сжавшаяся под шалью мать, – он вроде в церковно-приходской школе учился?

– Учился. – Офицер кашлянул. – А Бога распял.

Мать Юлии за этот год сильно постарела. Сферу фанатичной веры, под которой она жила, пересекла огромная трещина, грозившая расколоть купол пополам пугающей вестью: её брат Владимир внезапно принял революцию. Учитель Веселовский как-то принёс листок с фотографией пролетарского вождя, и Юлия увидела: дядя Володя и вождь чем-то похожи. В русском протоиерее, наверное, заговорил его азиатский предок, и предок-азиат вождя притянул его к себе силой общего прошлого.

На одной из воскресных проповедей кафедральный протоиерей призвал прихожан пойти вслед за Лениным! Даже священники-«обновленцы» посчитали сей призыв кощунственным.

Это был страшный удар для старика – иерея отца Николая.

– Что же это делается, господи? – тихо вопрошал он, обращая к иконе измождённо-мученическое лицо. – Большевики-то исказили идею религиозную, посулив Царство Божие, которое воздвигнуть может только Дух Святый. Не узрели молодые горячие очи Володимира за всем сим волю и коварство Антихриста! Ленин он Антихрист и есть. Одно теперь упование на патриарха Тихона.

А отец Павел нервно хрустел костяшками белых пальцев. У Юлии даже озноб по коже бежал – так ей было невыносимо слышать этот сухой хруст, казалось разносившийся по всей округе и потом исчезающей в степи среди жёлто-сизой травы.

– Чуял я, чуял, что окажется он Иудой! Они со Шнейдером почти месяц возглавляли временное правительство Красноярска. А сейчас, говорят, их арестовали его же друзья-большевики! Ждёт его за его вероотступничество страшная кара!

– Нет, Павел, – по высокому лбу старого иерея бежали горькие складки, – злом зла не победить, только любви боится оно! Не суди его! Наступит время великого покаяния и всепрощения, и тогда даже Иуду Господь простит. И даже убийц Павлика моего… – Отец Николай судорожно прикрыл морщинистыми ладонями веки и, справившись с горловым спазмом, продолжил: – А Володимер не Иуда, не прав ты, Павел, хороший он, и проповедник был прекрасный, сколькие сердца благодаря его слову к православию приникли, и это ему зачтётся. Просто прельстилась его степная душа ветром бури, полагая бурю спасением от косности и застоя души человеческой! Не нам с тобой его судить…

Кровавый калейдоскоп снова тряхнуло, одни осколки выпали, другие поменялись местами: бывшего протоиерея спас прокурор Лаппо, которому когда-то понравилась написанная священником повесть «Абыс», переданная ему знакомым отца Филарета географом, тем самым, что оборудовал в селе метеорологическую станцию. За географа, ставшего у красных начальником политотдела, внезапно вышла замуж наконец-то отпавшая от силинской семьи учительница Кушникова.

А через полгода нарочный привёз от дяди Володи письмо из Москвы. Он сообщал, что уже редактирует газету, что доволен этой своей деятельностью и окна у него с видом на набережную.

«Лиза, бери детей, и езжайте ко мне в Москву, – писал дядя Володя, – да езжай скорее, тем ты спасёшь их. Я знаю, что от меня все отреклись, но хоть ты пойми, что, примкнув к большевикам, я, может быть, использовал последний шанс сохранить нашу веру. Ведь творится страшное. А будет ещё страшнее…»

А ещё через две недели был убит иерей отец Николай. Глумящиеся над ним палачи отвезли его на кладбище и сначала заставили старика-священника рыть себе могилу, а потом привязали его к берёзе и расстреляли.

– Он принял мученическую смерть за веру, – плача, сказал отец, которому принёс эту страшную весть диакон Копосов, уговаривающий отца бежать из прихода: армия Щетинкина приближалась.

– Нет. Я останусь, – тихо сказал отец.

Мать, взяв всех младших детей, по указанию отца, поехала сначала в Красноярск к старухе-свекрови, а через месяц решилась ехать в Москву к брату. Позвала она с собой и Марианну Егоровну, но та категорически отказалась.

– У вероотступника спасения от красных портянок искать не стану! Здесь помру.

А в голове Юлии всё время звучал голос тенора Словцова: «Не счесть убитых в каменных пещерах…»

К бабушке она не поехала.

В те же дни до села добралась измученная попадья Байкалова. Муж её, священник, умер на пороге церкви, узнав, что единственного сына, служившего в соседнем селе псаломщиком, арестовали большевики и отправили в тюрьму.

– А ваш-то дядя, отец Павел, говорят, когда они ключи от его церкви потребовали, не отдал, не дал грабить… не дал… Избили его так, что он еле жив теперь, хакаска его выхаживает, она сказала, Майнагашевых всех перебили, и учёного Степана Майнагашева тоже, первого, его-то сразу и арестовали… Вот отец Павел у неё в доме.

Юлия отцу Павлу сначала не посочувствовала, объяснив его мужественный поступок его же и жадностью, мол, жалко было церковной утвари. И тут же ей стало так стыдно, что она пошла к себе в комнату и легла лицом в подушку. «Ничего не жаль терять, Юлинька, – всплыли в сознании слова плачущей бабушки Александры Львовны, – жаль только, что лучшие русские головы летят… летят… летят… летят…»

Тонкий срывающийся голос вдовы достигал её ушей. Он то вытягивал гласные, то дробил их. Согласные тоже искажались, иногда исчезая вовсе, точно люди, близкие и родные. Или голос спотыкался и падал, не в силах перевалить через очередной звук страшного бытия…

– Бегите, отец Филарет! Поп Александр из Орловского бежал и тем спасся! Бегите! Убьют!

– Нет, – отвечал отец тихо, – я останусь.

Юлия узнала его сразу: это был он, её нос, точнее, человек, которым, отделившись, стал её нос и которого она видела во сне. Он был одет в кожаную куртку и в галифе, заправленные в сапоги. А его лицо оказалось даже привлекательным: бравые усы под коротким носом, светлые смелые глаза, торжествующе яркие на загорелом усталом лице, открытая улыбка…

Ржали кони, шумели партизаны, вошедшие в село и бесцеремонно открывающие чужие ворота, калитки и двери.

– Паба Филарет! – дрожащим голосом произнесла кухарка Агафья. – К вам… Щетинкин!

– Накрывай на стол, будем обедать.

Отец, сутулясь, вышел к партизанскому командиру, кивнул ему, показывая рукой на стул, представился почему-то не по-церковному:

– Филарет Ефимович, а вы?

– Пётр Ефимович. – Комдив улыбнулся. – Тёзки, выходит, были отцы.

Он сел на предложенный стул, рефлекторно втянув ноздрями запах пахнущего степными приправами свежего супа.

– А это моя дочь, Юлия. – Отец глянул в сторону Юлии, стоящей в дверях своей комнаты на каменных ногах.

– Красивая.

Юлии показалось, что она ослышалась.

– У нас взвод женихов…

Агафья принесла разлитый по тарелкам суп, поставила свежий хлеб, нарезанный крупными ломтями, принесла на блюде посыпанную зеленью картошку, над которой вился лёгкий парок, точно над озером Горных духов на картине Гуркина-Чороса.

– Кушайте. – Старуха так улыбнулась Щетинкину – только зубы показала, быстро обернулась к Юлии, взглядом приглашая и её за стол.

Но Юлия, воспользовавшись тем, что голодный командарм от неё отвлёкся, скорее юркнула в свою комнату.

Сколько раз сквозь дверную щель она подслушивала споры отца и дяди!

Сейчас за окном поднялся ветер, заскользили тени веток по свежевымытым половицам, точно сметая к ногам сидящей на кровати Юлии, впавшей в полусон-полуоцепенение, обрывки разговора.

– Как же так получается, Филарет Ефимович, – гудел её Нос, похохатывая и выпуская из пещер дым, – что есть и такие священники, оставляют они свои приходы, когда узнают о нашем приближении? Не дело ведь это.

– Так убитыми-то быть никому не хочется. – Отец говорил спокойно, так спокойно, что Юлии казалось – речь его уже звучит в далёком-далёком прошлом, над которым не властна красная огненная лава, выбрасываемая подземными пещерами.

– Но поп должен быть там, где приход, иначе какой он пастырь, верно ведь, Филарет Ефимович?

– Верно.

– Вот вы же не побоялись, не сбежали!

– Но семью я всё-таки отправил. У меня ж ещё четверо малых детей…

– Два шли бы к нам, к красным, Филарет Ефимович, не вернётся старая власть, уверяю вас. Я сам бывший царский офицер…

– Знаю.

– До сих пор раненое плечо порой напоминает об офицерском прошлом. А сначала окончил даже духовное училище, хотел было пойти в священники, но потом в них разочаровался – и мнение моё о них только утвердилось – дворяне пили кровь народа, и они тут же, под их боком! Я даже любимое своё Евангелие от Иоанна порвал. Всех попов нужно…

– Да ешь ты, окаянный, – не вытерпев, вмешалась Агафья, – эк возбудился, как шайтан! Ешь! Тебе бы только стрелять да вешать! Картошка вон тебя ждёт!

Шаги Агафьи простучали точно в пустоте. Потом стало слышно ржание коней за окном. Зашипело что-то на плите.

– Ну, так вот я с каким предложением, – после некоторой паузы, прожевав, опять заговорил Щетинкин. – Было бы неплохо, если бы всё ж таки и священники переходили на нашу сторону… Народ бы тогда в массе своей поверил бы нам, а вождей наших возвёл к апостолам. И крестьяне активнее бы оказывали нашей армии поддержку… Переходите к нам, Филарет Ефимович, вы смелый человек, честный, я всё это сразу понял, такие и нужны нам…

Выпал из руки отца Филарета носовой платок, и Юлия каким-то другим слухом уловила почти бесшумный его полёт и невидимое падение.

– Отвечу вам откровенно, ничего не утаивая, Пётр Ефимович. – Голос отца звучал всё дальше и дальше, точно уходя в чёрную пещеру. – Всю жизнь я считал своим долгом нести веру как единственное спасение от озверения человеческой души, но сам не веровал… И вдруг недавно точно озарило меня: я поверил. Понимаете, Пётр Ефимыч, я – священник! поверил в Бога! И теперь… – Отец точно всхлипнул, и Юлия, до слуха которой неожиданно донёсся это слабый и какой-то стыдно-человеческий звук в пространстве бесчеловечной власти тёмных подземных сил, села на кровати, охваченная уже не страхом, а ужасом… – Я верую. И идти с вами потому не смогу. – Голос словно снова приблизился.

…ощущая себя бегущей по тонкой нити над пропастью…

…пропастью, пропастью, пропастью, пропастью…

…пастью.

– Что ж… – Щетинкин поднялся, задвинул стул, на котором сидел. С минуту помолчал. И эта бесконечная минута вдруг загорелась словом «Голгофа». Но – погасла. – Оставайтесь. Спасибо за гостеприимство, – кашлянул. – Мы в вашем селе на ночь не встанём, сейчас снимаемся и идём дальше, на Минусинск, так что, может, и не свидимся больше, – он едва заметно дёрнул плечом, и по лицу его прошла судорога боли, – отец Филарет.

 

Абыс

Рассказ о жизни инородцев Минусинского края

Старик Сарых только что проснулся. Всю эту ночь ему что-то плохо спалось. Ему приснился страшный сон. Он видел, что будто бы ходил в тайгу на лыжах на охоту и встретил Таг-Эзи, который за что-то грозил ему. Проснувшись, Сарых думал, чем это он прогневил Таг-Эзи. Кажется, он все делал, чтобы задобрить его: всякий раз, отправляясь на охоту, Сарых доставал с передней полки в юрте тюстеры и кормил их очень вкусной патхой, отчего они делались с каждым разом все грязнее и грязнее; он не пропускал ни одного горного жертвоприношения, которое ежегодно совершалось в Ас-пильтирне или в каком-нибудь соседнем але. За что же рассердился на него Таг-Эзи? С этими беспокойными мыслями он встал со своего ложа и подошел к потухшему костру, разложенному с вечера посреди юрты. Не торопясь он добыл из кремня огня и стал раздувать искры. Лоскут бересты закрутился на них и вдруг затрещал и загорелся светлым огоньком. Сарых подложил к бересте несколько прутьев талины, и через две минуты синий дымок потянулся к чистому утреннему небу из юрты Сарыха через тюндюк. У Сарыха першило в горле. Он почерпнул воды, но прежде чем испить, плеснул немного на огонь: иначе нельзя – От-Эзи рассердится и как раз еще подпалит его юрту.

Сарых вышел на двор. Солнце только что взошло, и от утренних лучей его юрты Ас-пильтирна бросали красивые тени. Ал просыпался. Все юрты одна за другой закурились. От Агыбана веяло прохладой. Ахсас весело журчал. Сарых вдохнул своей старческой грудью. Там что-то скрипело. И немудрено: уже семьдесят пять зим и семьдесят четыре лета прожил на белом свете Сарых. Было время, когда и он был молод, здоров и силен. У него были черные кудри. А теперь от них остались жалкие клочья седых волос. А как зорки были его глаза! Он видел, когда на вершину Сохчаха забегала коза. А теперь глаза его постоянно слезились, потускнели и плохо различали предметы на расстоянии нескольких саженей. Но всего крепче были его ноги. Никто не мог угнаться за ним во время охоты. А теперь он ходит всегда с бадогом, да и то принужден останавливаться через несколько десятков саженей. Но Сарых не любит сидеть дома, он не выносит бездеятельности. Он не может уже ходить на охоту в тайгу, но он может пасти овец. Вот и сегодня, как вчера и третьего дня и давно уже, он погонит овец на соседние к Ас-пильтирну горки и холмы. Сарых вернулся в юрту. Маран, невестка Сарыха, в это время встала и приготовила завтрак Сарыху и запас на день. Сын Сарыха был в отлучке в тайге за орехами. А старуха его умерла уже лет двадцать тому назад. Двое внучат спали еще в одном углу оргага, прикрытые тряпками и шкуркой. При входе Сарыха Маран посторонилась от двери, чтобы нечаянным движением не прикоснуться к свекру. Маран, как и все невестки Ас-пильтирна и обеих долин Агыбана и Ахсаса, прекрасно знала, что прикасаться к свекру так же грешно, как и называть его по имени. По той же причине, положивши для Сарыха пиши в деревянную чашку, она не дала ему прямо в руки и не понесла ее в переднюю часть юрты, где расположился Сарых и куда заходить ей было нельзя, а поставила ее возле костра прямо на земляной пол, откуда Сарых сам уже взял ее и, согнувши под себя ноги, сел на шкуру и стал есть. Однако и елось ему сегодня плохо. Он не съел и половины того, что положила ему Маран. Кашель душил его. Испивши немного прохладно-кисловатого айрана, Сарых надел на себя кожаную сумку, куда Маран положила кусок вяленого мяса, взял бадог и вышел снова во двор. Выпустивши овец из загона, он погнал их к берегу Ахсаса, и когда они напились чистой воды, то привычной дорогой отправились на ближайший холм, чтобы гулять там до вечера. Сарых, опираясь на свой бадог, поплелся за ними. Сегодня как-то особенно тяжело шагалось ему. Он опять вспомнил свой сон, и ему сделалось жутко… За что это Таг-Эзи разгневался на него? Не быть бы беде?.. Но в это время мысли его были прерваны звуком колокола… На окраине ала стояла деревянная изба, на крыше которой был жестяной крест, а возле на высоком столбе был подвешен колокол.

Дум… тум… неспешно, но внятно звучал колокол в утреннем воздухе…

«Сегодня позырых, – вспомнил Сарых, – у русских праздник». И он стал думать о том, как несколько лет тому назад появились в Ас-пильтирне русские. Раньше они бывали в его родном але только наездом, изредка. Приезжали иногда купцы, и в несколько лет раз какой-нибудь чиновник. Сарых знал, что где-то далеко-далеко есть русский Хан, сильный, богатый, что у него много земли, а народу не сосчитать, и в силу этого был проникнут к нему уважением. Но так как жизнь его ала и всей долины Ахсаса шла самобытно, то ему редко приходилось вспоминать об этом. Здесь был свой мир, своеобразный. И этот мир со своими долинами, горами и холмами, дремучей тайгой, быстротекущими реками и привольными степями всецело поглощал душу Сарыха. Окружающая природа не была для него мертвой. Нет, она была полна олицетворений. У каждой речки, долины, горы, у каждой юрты был свой дух, своя жизнь, своя история. Сарых сам знал много различных сказаний, но еще больше знают их шаманы, которые ближе знакомы с духами и умеют угождать им. О, какие есть сильные и страшные духи! Сердце замирает, когда слушаешь рассказы шаманов о встречах с ними!.. Как интересны путешествия шаманов в этом таинственном мире! Сколько в них приключений, а главное – как много напряженной борьбы и проявляемой в ней находчивости, ловкости, а иногда и хитрости шаманов! Да, плохо было бы людям без шаманов! В борьбе, которой полна жизнь этого видимого и того невидимого мира, не устоять бы людям, если бы не помогали им шаманы. Но шаманы умеют низводить на людей покровительство духов и отвращать их гнев. Благодаря этому стада умножаются, охота дает богатую добычу, украденная невеста делается хорошей женой, рожает здоровых детей и бывает приятна мужу, небесный огонь не зажигает юрты, болезнь не касается ни людей, ни скота. Вот миросозерцание, в котором твердо пребывали думы Сарыха. Различные несчастья в личной жизни Сарыха и особенные случаи из жизни его родного ала легко находили свое объяснение в сфере этого мировоззрения. Задирал ли кого-нибудь из жителей ала медведь в тайге, случалось ли утонуть кому-нибудь в Агыбане, умирал ли от болезней кто-нибудь из семейных Сарыха – всему этому в мировоззрении его были самые ясные причины. Эти несчастия забывались довольно быстро. Более сильное впечатление производили падеж скота или мор на людей. В таких случаях насельники долин Агыбана и Ахсаса переживали панику; они терлись в попытках умилостивить разгневавшегося духа и находили спасение лишь в кочевке. Сарых помнит, как на другое лето после его женитьбы был страшный мор на людей; тогда Альче взял у него отца, мать, всех братьев и многих других родственников. Сарых жил тогда на берегу Базы, шаман посоветовал ему перекочевать в Ас-пильтирн. Он сделал это, и больше никто в его семействе не умирал. Сарых понял, что «духу» потребовалось то место, на котором он раньше жил; а раз так, то бесполезно с ним бороться, а лучше скорее уступить.

Появление русских в Ас-пильтирне внесло в миросозерцание Сарыха нечто новое. Пришло распоряжение быть в Ас-пильтирне Думе сагаев и других родственных им племен, населяющих долины Ахсыса и Агыбана. Для Думы была выстроена изба. Вскоре здесь появился качы, а потом два его помощника. Затем приехал торговец и открыл лавку. У торговца был работник, тоже русский. Все они был люди женатые и семейные. Для управления делами в Думе был выбран из племени сагаев родоначальник. Он являлся главой всех двенадцати соединенных племен. А в каждом племени был выбран свой князь (староста), который собирал со своих сородичей в казну белого Царя ясак (подать) и производил среди них суд и расправу. В Ас-пильтирн стали наезжать чиновники. В жизни русских Сарых увидел краешек какого-то нового мира. Правда, пока еще Сарых не находил в этом мире что-нибудь привлекательное для себя; но для его мысли знакомство с русскими давало некоторый толчок. Русские вели себя надменно; они бесцеремонно обирали жителей Ас-пильтирна и относились к ним с презрением; называли их даже собаками. Юрта Сарыха стояла недалеко от Думы и квартиры качы, и он нередко слышал, как жена последнего ругала татар в своем дворе:

– Да разве это люди! Это нехристи поганые! Это собаки!.. Жрут кобылятину!.. Тьфу!.. – Сарых плохо понимал русскую речь; но тем не менее ему ясно было, что жена качы говорит очень обидное для него и его сородичей. И это сознание было для него тяжело. И он думал: для чего русские приехали сюда мешать им жить? Так же думали и все жители Ас-пильтирна. Русские угнетали их. Но они чувствовали, что этот гнет неизбежен. А потому не делали и попыток избавиться от него. Сарых понимал, что тут не помогут ни «духи», ни шаманы. Очевидно, русские вне их влияния. Должно быть, у них есть свой Эзи, который им и помогает так ловко обирать и угнетать татар. Сарых слышал, что русские иногда поминают Христа, что Христос может наказать и помиловать, и решил, что этот Христос и есть русский Эзи. Ух какой, должно быть, страшный и сильный этот Эзи!.. Но он был чужд душе Сарыха. Сарых никак не мог себе представить, где живет русский Эзи. Таг-Эзи живет в горах, Суг-Эзи в воде – это так понятно. Но где же может жить русский Эзи?..

Через три года после того, как поселились русские в Ас-пильтирне, к ним приехал абыс. Это был бездетный, одинокий вдовец, больной старик. Жители Ас-пильтирна с любопытством и не без страха рассматривали его. В особенности боялись его дети, которые, завидя его издалека, стремглав убегали домой. Но вскоре абыс заставил относиться к нему иначе. Его приветливый ласковый взгляд, открытый, общительный характер, отзывчивое сердце, участие и внимание к каждому разбили перегородку между ним и жителями Ас-пильтирна. Его полюбили. И когда он приходил к кому-нибудь в юрту (а он часто ходил по аулу), вес обитатели ея встречали его с радостью. С первого же дня своего приезда в Ас-пильтирн абыс стал учиться говорить по-татарски и через два года легко говорил на этом новом для него языке. Это еще более сблизило его с обитателями Ас-пильтирна. Последние, однако, с удивлением замечали, что этой близости нет между абысом и русскими. Русские заметно не любили его и нередко злословили про него. Однажды Сарых слышал, как жена торговца, разговаривая с женой писаря, сообщала последней, что абыс чем-то не угодил начальству, не дал кому-то взятки, что он человек гордый и поэтому в наказание его послали в Ас-пильтирн.

– Так ему и надо! – ответила жена писаря. – Он и здесь с нами не водит компании. Хочет изобразить из себя какого-то святошу: возится, возится с этой грязной татарвой, а толку все мало. Вот в каченской Думе, сказывал мне Семеныч, там поп молодец: сговорился с писарем, заодно работают. Прежде всего самого родоначальника хорошо угостили и сговорили его креститься. А потом он им помог, приказал своим креститься. Так ведь сколько этих там татар они окрестили, прямо в реке – видимо-невидимо… Поп-то медаль получил. Да и писаря наградили. Вот мой-то Семеныч и говорит нашему попу: давай, дескать, батя, принажмем на родоначальника да на князей, небось чумазые живо в реку полезут, так нет, куда тебе: насильно, говорит, без понятия нельзя; а дожидайся, когда они, нехристи, в понятие войдут…

При звуке колокола Сарых почувствовал тепло в душе.

«Славный старик этот абыс», – подумал он про себя. И тотчас стали припоминаться ему его встречи и разговоры с абысом. Многие из жителей ала ходили в тигириб, где абыс служил русскому Эзи, Христу. Был там раза два и Сарых, но ничего не понял. Абыс стоял впереди, что-то говорил, должно быть Христу, крестился и кланялся, а сбоку у окна течок однообразно и заунывно повторял нараспев одно и то же слово. Но Сарыху больше нравилось разговаривать с абысом у себя в юрте, вечером у костра. Как хорошо рассказывал абыс!.. Сарых особенно хорошо запомнил один вечер, когда абыс рассказывал про Христа. Сарыха весьма поразило то, что Христос вовсе не страшный, как он думал, что, напротив, Христос кроткий, всех жалеет и всех любит. Тогда же он узнал, что Христос вовсе не русский Эзи, что для него дороги все племена и все народы, что он страдал за всех людей, за весь мир. Сарых помнит, как, рассказывая об этом, абыс взял его старую руку и, подавливая один палец ея за другим, сказал: «Сарых! Не все ли равно тебе, который палец буду давить на твоей руке? Тебе одинаково будет больно. Так же и Христу жалко всякого человека, русского или татарина»…

Сарых понял, что Христос очень добрый Эзи. А когда абыс, воодушевленный и проникновенный, говорил о последних днях земной жизни Христа, о том, как он чутко переносил страдания, как молился на кресте за своих врагов, Сарых не знал, что делается в его душе: какие-то неведомые дотоле чувства возникали в ней, – не то жалость, не то восхищение; отчего-то хотелось плакать и в то же время радоваться… Во Христе начал познавать Сарых какую-то новую силу… Раньше он познавал силу как храбрость, ловкость, как физическую мощь, которая может все разрушить, раздавить, на все навести страх… Теперь ему открылась иная сила, которую он не знал, как назвать, но которая влекла его сердце.

Однажды, когда абыс рассказывал, как ради Христа мученики проливали свою кровь и как никакие гонения и пытки не могли их разлучить с Христом, Сарых спросил:

– Скажи мне, абыс, какой силой Христос привлекал к себе этих людей?

– Силой любви, – ответил абыс. – Он сам полон этой любви, и все, кто приближается к нему и верует в него, также наполняются любовью.

– Но почему же, абыс, ваши русские не такие, как Христос или как ты? – И Сарых замечал, что этот вопрос наводит на доброе лицо абыса глубокую скорбь. Видно было, что этот вопрос бередит тяжелую рану в сострадательном сердце абыса. О как много раз он с грустью думал о том, что с такими «христианами», каковы были русские в Ас-пильтирне, весьма трудно развивать дело Христово. Он должен был говорить Сарыху, что это не настоящие христиане, что есть где-то в других местах среди русских очень добрые люди и даже святые, что не все крещеные похожи на Христа, потому что не все из них идут за Христом, что многие слушаются больше внушений враждебного Христу злого духа, чем велений самого Христа; но эти слова были как-то мало понятны для Сарыха.

– Но ведь ты говоришь, что Христос – Кудай, – продолжал спрашивать Сарых. – Почему же он не уничтожит, не победит злого духа? Ведь он сильнее его?

– Да, конечно, сильнее. Но Богу нужно, чтобы люди сами участвовали в победе над злым духом. Придет время, когда злой дух будет окончательно и совершенно побежден. А теперь борьба между Богом и злым духом совершается в душах людей, и там Бог постепенно одерживает победу.

– Как же в человеке Бог может бороться со злым духом и побеждать его?

– А помнишь, когда сосед твой Карак украл у тебя любимую лошадь и ты с другими соседями поймал его, сильно на него осердился и, если бы не случился в ту пору я у вас, то сильно бы побил его?.. Но когда я остановил вас и стал говорить, что надо Карака простить, что у него есть малые ребята, что если вы искалечите или убьете отца, то эти ребята будут голодны и холодны, что они будут страдать и плакать, тогда ты пожалел Карака, отпустил его домой. Знаешь, Сарых? Ведь тогда Бог в твоей душе победил духа злобы.

– Да вот оно что, – задумчиво сказал Сарых и при этом подумал, должно быть, в ту пору и в душе Карака дух злобы был побежден Богом: когда они поймали Карака и готовы были его бить, его глаза горели огнем ненависти и страха, когда же он, Сарых отпустил его, то Карак вдруг поклонился ему в ноги и просил прощения и с тех пор не упускал ни одного случая, чтобы чем-нибудь услужить Сарыху. А когда Сарых год спустя, простывши, захворал и слег на несколько недель в постель, то Карак каждый день ходил и проведывал его, сидел возле его кровати, спрашивал, не надо ли ему чего, и проявлял всяческую о нем заботу.

Потом Сарых, вдруг вспомнивши что-то, сказал:

– Значит, Бог может входить и в мою душу?

– Бог, как милосердие и любовь, может наполнять душу всякого человека, а своим могуществом весь мир. Один посланник Божий сказал, что Бог живет на высоте небес, и во святилище, и с сокрушенными и смеренными духом. А другой пророк сказал: Господи, куда пойду от духа Твоего и от лица Твоего куда скроюсь? Если поднимусь на небо – Ты там; и если спущусь в преисподнюю – Ты там; и если переплыву море – и там десница Твоя достанет меня…

– А я думаю, что пророк ошибся, – вставил Сарых, – что Бог живет на небе, там высоко-высоко, это верно; но на море живет Суг-Эзи…

– Ах, друг мой Сарых! – воскликнул абыс. – Поверь мне, что только один есть Эзи (хозяин) в мире; это хозяин Кудай (Бог). От него одного зависит вся наша жизнь…

Во всем соглашался Сарых с добрым абысом, но в этом пункте он никогда сойтись с ним не мог, как же он поверит, что нет Суг-Эзи, Таг-Эзи, когда он прекрасно знает, что они есть. Сколько раз он в личной жизни своей испытал их влияние, вмешательство, иногда в виде препятствия. Сколько раз видели их, встречали известные ему люди, и сам он, Сарых, неоднократно ощущал их присутствие. Нет, хотя абыс и умный и очень хороший человек, но он не знает, что Суг-Эзи и Таг-Эзи существуют, никогда не видал их, потому и говорит, что их нет. Да, может быть, они и власти над ним не имеют…

Овцы давно уже ходят по горам и долам и щиплют всякую зелень. Солнце парит с высоты. А Сарых, увлеченный воспоминаниями, забыл о своем обеде. Он вспомнил о нем лишь тогда, когда, желая подогнать одну отставшую овечку, пошел за ней и, поторопившись, запнулся своими старыми ногами за пень и упал. Подогнавши овцу, он присел на пригорок и хотел было поесть, но почувствовал, что совершенно не может. Во всем теле была ужасная слабость.

В груди что-то жгло. Приступы удушливого кашля еще более обессиливали его. В глазах становилось темно. Ноги подкашивались и совершенно отказывались служить.

«Должно быть Таг-Эзи зовет в горы» – подумал Сарых. – Недаром в эту ночь он привиделся мне… Ну что же?.. Пора… пожил… Эх!..»

Маран удивилась, когда увидела, что Сарых очень рано пригнал овец домой. Но когда она посмотрела на него, то сразу же поняла, в чем дело. Ничего не говоря, она сейчас же пошла к своему соседу Караку сказать, что Сарых захворал. Тот оседлал коня и поехал за шаманом. Шаман был верст за 10 ниже по реке Агыбан. Между тем Сарых зашел в юрту и лег на землю недалеко от костра. Внутри очень жгло. Ему хотелось воды. И он то и дело пил из поставленной возле него чашки. Силы с каждой минутой убывали у него.

«Смерть быстро идет ко мне», – подумал он. И стало ему немного страшно. Вот сейчас он увидит разных духов. Как-то он встретится с ними?.. Хоть бы скорее миновать их и достигнуть назначенного ему места… Потом следующая мысль Сарыха перешла опять к тому миру, который он покидал. Да вот сына дома нет…

Одной Маран будет трудно… Наверно, много народу соберется на похороны его, Сарыха. Много он лет жил на свете. Много людей знают его. Приедут не только с Ахсаса, но и с Базы и с Сыр. Несколько овец придется заколоть. Жалко, что они еще не совсем заправились с зимы… Наверно, и коня заколют. Как бы не закололи его любимую серую кобылицу. Надо сказать… Но нет… ему вдруг сделалось все равно… Все куда-то стало уплывать. Не хотелось уже ни говорить, ни смотреть, ни думать… Мысль все больше и больше слабела. Инстинкт жизни в Сарыхе потухал… В его сознании мелькали смутные образы окружавшей его в течение 75-летней жизни обстановки, событий из его жизни, а также его близких людей, знакомых, недругов, приятелей… Эти образы становились все бледнее и отдаленнее… Но вот внезапно потухающее сознание его уловило один образ, и в то же мгновение лицо его вновь оживилось, глаза открылись, и он медленно, но довольно внятно сказал невестке:

– Миран, позови сюда абыса. Скажи, что Сарых умирает и хочет проститься с ним.

Марон немедленно побежала к абысу. Она и сама чувствовала к абысу какое-то влечение. Абыс не заставил себя ждать.

– Что, друг Сарых, захворал? – спросил абыс, наклонившись к лежащему на земле Сарыху, вновь потерявшему сознание. – Не слышишь? Сарых, здравствуй! Я, абыс, пришел к тебе. Ты меня звал.

Сарых раскрыл глаза и, узнавши абыса, оживился, и что-то радостное показалось в его взоре.

– Ах, абыс, дай мне свою руку… Прощай… ухожу… В эту ночь был у меня Таг-Эзи и позвал меня. Вот я и умираю… я вспомнил про тебя, и мне жалко стало, что я больше не увижу тебя… Как жалко, что на том свете мы пойдем с тобой не по одной дороге… Мне с тобой было бы хорошо, не страшно… Но ты, абыс, и когда умрешь, пойдешь к своему доброму Христу… А я… но я и там буду тебя вспоминать… Прощай… Не забывай старого Сарыха…

– Иди с миром, Сарых!.. Хозяин мира да будет милостив к тебе. Он, премудрый и милостивый, даст и тебе то доброе, что может принять твоя душа. Через него все доброе встретится на том свете вновь…

– Спасибо, абыс. Мне хорошо, что ты пришел и говоришь со мною… Должно быть, твой добрый Кудай здесь же с тобою… Оттого мне стало так хорошо… Поблагодари Его за меня, славный абыс… Ты там, в церкви… кланяешься Ему… Поклонись и за меня…

– Я помолюсь, Сарых, доброму Кудаю, чтобы Он дал мир твоей душе… И ты сам не бойся, скажи Ему, попроси Его, чтобы Он помиловал тебя.

Сарых поднял глаза к небу, клочок котораго был виден в юрте через тюлюок, и слабо, но сосредоточенно произнес: «О добрый Кудай! Помилуй меня, слабого старика»…

Луч вчерашнего заходящего солнца в этот миг озарил лицо Сарыха. Все увидели, как это лицо вдруг стало спокойно, взор застыл на одной точке, а рука Сарыха, бывшая в руке абыса, сделалась тяжелее…

Корпус его вытянулся. Он вздохнул. И Сарыха не стало на этом свете…

Прошло три года. В Ас-пильтирне произошло много перемен. Число русских значительно увеличилось. Приехал новый семейный абыс. Добрый старый абыс ослеп и потому был отставлен от службы. Но он не покинул обитателей долины Агыбана и Ахсаса. Неожиданно для себя, очутившись на склоне лет своих в роли миссионера среди языческих инородческих племен, он полюбил всей душой этих детей природы. После пятилетнего служения среди них он еще более привязался к ним. Полюбили его и привязались к нему и инородцы. С внешней стороны в работе абыса не было успеха. Он почти никого не окрестил из инородцев. Но это только потому, что он не торопился крестить. Он мог бы окрестить очень многих, но он знал, что это крещение было бы несознательным. А он не хотел этого. Он верил, что придет время, когда путем продолжительнаго и прочнаго влияния христианской проповеди словом и жизнею на инородцев в мировоззрении последних произойдет коренной перелом и они сознательно и с верой будут принимать крещение. В таком же смысле писал ему его друг и товарищ по учению, который, будучи миссионером в одном сибирском углу, уже имел радость видеть плоды своей работы. Абыс мечтал об открытии школы, о влиянии ея на жизнь инородцев, но не успел осуществить этой мечты. Лишившись зрения и службы, он, однако, не лишился добраго, отзывчиваго сердца. Ему было жаль покидать инородцев. Родных у него никого не было. И он решил остаток своей земной жизни провести среди этих непросвещенных людей с тем, чтобы, насколько возможно, послужить им еще. Со своим заместителем он не мог сойтись во взглядах. Новый абыс был человек не злой, но больше заботившийся о своем благополучии, чем о спасении своей паствы. Он почти совершенно не интересовался внутренней жизнью инородцев. Относительно крещения был согласен с писарем, и действительно у них дело пошло быстро. В первый же год новый абыс окрестил свыше сотни человек. Когда старый абыс говорил ему, что окрещенные им инородцы продолжают шаманить и почти ничего не сознают, к чему обязывает их крещение, то он возражал:

– Э, батенька мой, да ведь вы учили историю. Помните, когда св. Владимир крестил русских, те тоже плакали о своем Перуне и не больше понимали христианскую веру, что и наши инородцы, а однако же благодаря этому весь русский народ стал христианским. Это будет гордость с нашей стороны, если мы захотим сделать лучше, чем Владимир святой…

– То, что князь Владимир по обращению своем в христианство, – ответил старый абыс, – в своей личной настроенности и жизни настолько переродился и возвысился, что церковь его причислила к лику святых, вовсе не обязывает нас повторять ошибки своих предков по вере в деле просвещения язычников и обращении их в лоно церкви. Ошибаться же может всякий человек. Ошибался, как видно из Писания, апостол Петр. Мог ошибиться, следовательно, и равноапостольный князь Владимир. К тому же в истории нет достаточных данных, чтобы судить о том, чья здесь больше была ошибка – самого ли Владимира или его советников и церковных правителей того времени. А что это была ошибка, я не сомневаюсь, так как вся последующая история русской жизни и до сих дней носит на себе характер двойственности. И до сих пор среди русских слишком мало истинного христианства…

От таких слов новый абыс возмущался и начинал горячиться. Такая точка зрения ему казалась чуть ли не еретической. После двух-трех бесплодных попыток до чего-нибудь договориться старый абыс решил больше на эту тему не говорить со своим преемником. Вскоре же он оставил Ас-пильтирн, чтобы путешествовать из ала в ал.

Вскоре вся долина Ахсаса знала, что «каракчох абыс» (слепой священник) ходит по алам и везде рассказывает о том, как надо жить. В большинстве случаев его слушали внимательно. Но абыс не обольщал себя, он знал, что от этого внимания до веры еще далеко; но он и смотрел на свою работу лишь как на подготовку почвы для будущего посева. Он глубоко верил в то, что ни одно доброе слово не погибнет совершенно бесследно. И вот он ходил и ходил по селениям и юртам язычников, говорил о правде, святости, о борьбе с природною греховностью, о Христе и Его учении… У него был мальчик вожатый. С потерей телеснаго зрения абыс еще более развил в себе душевную зоркость и сердечную чуткость к горю и страданиям человеческим. Многие после его ухода из ала говорили:

– До сих пор мы не знали, что есть утешение в скорбях и печалях. Теперь мы узнали его через абыса.

Все выше и выше заходил абыс по долине Ахсаса. Поживши несколько дней в одном але, абыс переходил в другой ал.

В юрте, где он ночевал, по вечерам набивалось много народу, чтобы послушать его рассказы. Большинство было любопытных, но некоторые из слушателей глубоко задумывались над словами абыса. Иногда абыс останавливался где-нибудь в поле, на берегу реки, и если там случались люди, он говорил с ними о Творце мира и о жизни по воле Его.

Однажды в жаркий летний день он совершал переход из одного ала в другой. По пути лежала гора Ар. Подниматься через нее было не по старческим ногам абыса. Обходить было далеко. Вожатый мальчик выбрал более короткий путь – по берегу Ахсаса. Но тут были камни и скалы, и путь совершался крайне медленно. Абыс то и дело спотыкался и падал.

– Абыс, давай отдохнем, – громко сказал мальчик, которому почему-то сегодня не хотелось идти, – посидим здесь…

Абыс не сразу услышал, потому что и слух стал изменять ему. Мальчик повторил еще громче свои слова. Тогда абыс сказал:

– Нет, Апон, я чувствую, как ветер уже наносит дым: ал недалеко. Скоро придем на место и там отдохнем. Не ленись, друг. Я обещал Карабуге сегодня же быть у него. Нужно сдержать свое слово…

Апон, так звали мальчика, был лет четырнадцати, не отличался послушанием. Роль вожатого была ему не по характеру. Отца он лишился давно. Мать не могла с ним сладить. Она и попросила абыса взять его себе в вожатые в надежде, что абыс повлияет на него в хорошую сторону. Апон был очень даровитый и смышленый мальчик. И абыс со своей стороны надеялся, что ему удастся направить способности Апона на добро. Поэтому он охотно переносил те огорчения, которые ему нередко причинял в пути Апон своим непослушанием. Он часто беседовал с ним, и, по-видимому, беседы производили на Апона впечатление: он становился послушнее и серьезнее. Нередко он задавал абысу вопросы, которые обнаруживали в нем душевную работу. Но нет-нет да и прорвется опять в нем что-нибудь неладное. Вот и на этот раз он вдруг что-то придумал, глаза его сверкнули, и он сказал абысу:

– Абыс! На берегу стоит много народу и здороваются с тобою. Может быть, ты будешь с ними говорить? Они, кажется, поджидали тебя.

– В таком случае, Апон, – сказал абыс, – заведи меня на удобный камень, где повиднее, я сяду и побеседую с народом…

Но в это время абыс по дрожанию рук Апона понял, что тот смеется. Апон действительно не мог сдержать себя от смеха. Он обманул абыса: на берегу Ахсаса, который весело журчал, бродили лишь одни овцы. С противоположной стороны беспечно булькал небольшой приток Ахсаса-Кюк. Немного поодаль в долине Кюка виднелся ал. Направо высились причудливые семь вершин горы Читы-Кыс, налево горделиво выступали остроги Хазын-Хыра. Сзади отвесною скалой спускался Ар. Солнце склонялось к западу, и все очертания становились отчетливее. Картина природы была так прекрасна, что, если бы абыс мог созерцать ее, он пал бы на колени и в пении гимна восхвалил бы Творца. Но вокруг его было темно. И в эту минуту стало темно у него и на душе. Он вдруг почувствовал ужасное томление духа, он впал в то тяжелое душевное состояние, с которым он всегда боролся и которое обычно побеждал. Но на этот раз оно пересилило его. Он чувствовал физическую и душевную усталость… И встал перед ним весь его жизненный путь, исполненный испытаний, скорбей и одиночества. И вспомнились ему далекие и близкие картины: тех утрат и разбитых надежд, которые так часто в жизни терзали его сердце. О, как много раз его лучшие стремления встречали непонимание, а иногда и поругания!.. Нигде не давали ему закончить дела. Его гоняли из одного места в другое… Он так верил в силу добра и правды. Он всегда надеялся, что эта сила победит царящую вокруг непроглядную тьму человеческой тупости, зависти и эгоизма… Но как много раз эта вера подвергалась тяжким испытаниям!.. Он давно уже отрекся от личной жизни. Он забыл уже, что значит личное благополучие. Личные радости, личные скорби… – это все где-то далеко-далеко осталось позади. Никаких желаний нет в его сердце. Одним лишь желанием жива его душа: зажечь в сердце ближнего огонь живой любви к правде и добру. И как радостно было для него замечать в людях хоть малые искры этого священного огня. Как хотелось ему эти искры раздуть, обратить в пламень. Он верил, что тьма не будет вечна, что свет в конце концов восторжествует. И эта вера, как светлый маяк, всегда горела в его сердце и указывала ему путь в житейском море. И никакие испытания и утраты не в силах были затушить этот маяк… Правда, когда испытания становились слишком часты и тяжелы, свет маяка бледнел покрывался туманом… Но это скоро проходило. Сегодня же абысу показалось, что маяк угас. Так мрачно вдруг сделалось в его душе, так невыразимо тяжело стало на сердце. Он почувствовал себя таким жалким, разбитым. Шутка Апона показалась ему символом всей его жизни. Не так же ли и старая злая жизнь шутит над ним, как хотел пошутить этот юный мальчик?.. Где плоды его горячих усилий, его беззаветных стремлений? При чем остается его вера в силу правды, в торжество добра?.. Разве жизнь становится лучше?.. Разве люди становятся ближе к Царствию Божию? Вот жизнь его прошла. Он одинокий, слепой, старый. И разве лишь голые скалы да воздух готовы слушать его. Ему было не жаль себя; он не жалел того, что жизнь его прошла без личного счастья, все равно жизнь для себя его не могла бы удовлетворить. Но ему было бесконечно жаль своей веры в силу добра и Царства Божия. «Нет, должно быть в жизни только одно царство – царство животного личного благополучия. Как это тяжело, тяжело…» И, склонившись на скалистую глыбу, к которой подвел его Апон, абыс глухо зарыдал… Все тело его содрогалось… Подошедшие близко овцы повернули свои головы и кроткими, удивленными глазами смотрели на плачущего старого абыса. Апону сделалось стыдно и страшно. Он упал к ногам абыса и закричал:

– Абыс! прости меня! Я больше никогда так не буду! Абыс, хороший, милый абыс!.. прости меня… не плачь… я буду тебя всегда слушаться… Абыс…

Но Абыс продолжал плакать и биться о камень. Он не слышал Апона. А тот продолжал тормошить его и уговаривать. Наконец он сам заплакал, стал целовать его ноги и бессвязно говорил:

– Абыс… прости… побей меня… прости… Абыс… я худой… не плачь… Абыс…

Обнявши камень, плакал седой и слепой старик, и, обнявши его ноги, плакало это наивное дитя природы. Овцы продолжали стоять и глядеть. Вдруг одна из них вздрогнула и побежала. За ней побежало и все стадо… А солнце бросало свои вечерние мягкие лучи и отражало их и в бойких волнах Ахсаса, и в синеватых всплесках Кюка, и в светлых, чистых слезах милого Апона.

Абыс! – продолжал говорить тот сквозь слезы. – Перестань… неужели ты не простишь меня, добрый абыс!.. а, абыс!..

Наконец абыс услышал Апона и понял, что его слезы произвели на него удручающее впечатление. Ему стало жаль Апона.

– Ах, Апон! – сказал он. – Ты думаешь, я плачу оттого, что ты хотел меня обмануть… Нет, друг мой, я плакал оттого, что мне показался обман в моей жизни. Мне показалось, что жизнь меня обманула…

Мальчик очень обрадовался, что старик перестал плакать и нисколько на него не сердится. Ах, какой он добрый! Он, Апон, теперь вправду никогда, никогда не будет его огорчать. Он всегда будет его слушаться, будет водить без устали из ала в ал, а когда вырастет, то будет помогать ему учить людей добру. Апон крепко-крепко прижался к груди старого абыса, одной рукой обнял его за шею, а другой гладил его морщинистые руки.

– Абыс, милый, хороший, славный, – говорил Апон, – ты не сердишься на меня за то, что я хотел обмануть тебя… Абыс, ты накажи меня… Мне стыдно… я теперь никогда не буду лениться. Абыс, когда я вырасту, мы вместе будем учить народ… Ведь ты меня научишь учить людей? Ведь правда?..

– Сын мой, когда ты вырастешь, меня уже, наверно, не будет здесь, – сказал абыс, – тебе же я желаю, чтобы ты научился не учить людей, а любить их…

– Абыс, неужели ты умрешь?.. Нет, пусть добрый Кудай не берет тебя отсюда. Ведь мне будет очень скучно без тебя, Абыс! Я ведь тебя сильно-сильно люблю… И многие тебя любят, Абыс… Когда мы с тобой жили у Алдолая и ты уходил в юрту к соседям, то оставшиеся в юрте все говорили, что твоя душа, как яркий костер, всех согревает, и что когда ты уходишь, так становится холодно и скучно… Нет, Абыс, не умирай! Попроси хорошенько Кудая, чтобы он дал тебе жизнь долгую-долгую… – И, говоря эти слова, Апон стал снова плакать и еще теснее прижался к абысу. Абыс, тронутый этой любовь и уже успевший оправиться от чувства угнетения, поцеловал мальчика в темя и, гладя его по голове, сказал:

– О, друг мой! Христос мне посылает через тебя Свое утешение… Костер, о котором ты сейчас говорил, сегодня чуть не погас. А относительно смерти, милый мой, Бог лучше знает, когда ее посылать. Он добрее всех нас и худо нам никогда не сделает. Нам иногда покажется, что Бог нас не жалеет… Быть может, после моей смерти ты лучше поймешь то, чему я тебя здесь учил. Это всегда так бывает…

– Нет, абыс, я лучше умру вместе с тобою… Без тебя мне будет скучно жить.

– Ну, друг, на все воля Божия… Ты ведь хотел слушаться меня. Вот и послушай прежде всего в том, что нужно покориться воле Божией…

Мальчик замолчал, но грусть оставалась в его глазах. Абыс тоже молчал. Его губы лишь что-то тихо-тихо шептали. Должно быть, он молился. Так прошло несколько минут. Апон первый нарушил молчание:

– Абыс, а почему ты давеча сказал, что тебя жизнь обманула? Как это жизнь может обманывать?..

– Ах, милый! Быть обманутым жизнею – это такая тяжесть, что я не желал бы этого никому. Вот мне только на одну минуту показалось, что жизнь меня обманула, и ты видел, как мне было тяжело…

Апон при этих словах вздрогнул, абыс продолжал:

– Ты спрашиваешь, как жизнь может обмануть человека. А вот как. Вот ты сидишь сейчас возле меня и ты думаешь: рядом со мной мой старый добрый абыс, которого я так люблю. И тебе тепло и хорошо. Так?..

– Так, – ответил мальчик, еще крепче прижавшись к абысу.

– Но представь себе, что вместо этого доброго дедушки вдруг окажется злой-презлой когтастый медведь… Что бы ты почувствовал, что бы испытал?..

– Ух, как страшно! – сказал мальчик и заглянул в доброе лицо абыса, как бы опасаясь этого страшнаго превращения.

– Ну вот, и в жизни также бывает иногда страшно; еще гораздо страшнее… Дай Бог, чтобы ты этого никогда не испытывал. А если испытаешь, тогда поймешь меня…

 

Повстанец

 

Вступление

Передо мной книга «Powstanie styczniowe i zesłańcy syberyjscy». Katalog fotografii ze zbiorów Muzeum Historycznego m.st. Warszawy, 2004 года издания. В каталоге краткие биографии и фотографии польских повстанцев – сибирских ссыльных.

В Иркутске есть улица Польских Повстанцев. А ведь сосланные сюда участники двух восстаний 1830–1831 и 1863–1864 гг. выступали против Российской империи, против русского царя, за независимую Польшу.

В конце XIX в. в Иркутской губернии оказалось не менее 4000 поляков. Многие жители города и сейчас несут в себе частицу польской крови… В Сибирь после Январского восстания было сослано около 50 тысяч польских повстанцев.

Ответ на вопрос, почему сибирский город хранит добрую память о мятежниках, и судьба одного из них – в центре романа.

В книге «Powstanie styczniowe i zesłańcy syberyjscy», основанной на архивных данных, есть короткая справка и о моем герое, «сыне шляхтича из Галиции», повстанце Викентии Николаевиче Краусе (von Krauss): по отцовской линии он был потомком древнего рода Галиции, а мать его, по воспоминаниям, была полька.

В последней архивной справке из Иркутского архива значится: «09.08.1905. ФИО умершего: дворянин Каменец-Подольской губернии Викентий Николаевич Краус. Оставил сына 21 года». Похоронен – на Иркутском городском кладбище 11 августа.

Единственный сын Викентия Николаевича, родившийся в Иркутске (дочь умерла во младенчестве), в разговорах со своей женой, уже в советские годы, всегда подчеркивал, что все остальные Краусы, Краузе, Крузе никакого отношения именно к этому роду, идущему из Галиции, не имеют, и что единственно правильное написание его фамилии – Краус. Даже в Варшавском каталоге даны варианты фамилии – следствие искажений переписчиков, хотя на помещенной в книге фотографии отчетливо: Викентий Краус. Точное написание также на геральдическом сайте http: //goldarms.narod.ru/galizia.htm: барон фон Краус (v. Krauss) и рыцарь фон Краус (Ritter v. Krauss) (Галиция).

Роман «Повстанец» ни в коей мере не претендует на документ, поэтому я считаю необходимым, используя архивные данные и семейные предания, все же изменить некоторые имена, оставив подлинными другие. Так же я поступаю и с названиями мест.

Прозаические отрывки из рассказов Николая Бударина – подлинные: тетради с его черновиками хранятся в семейном архиве.

А имя сына главного героя романа «Повстанец» пусть будет Андрей, по-польски Анджей.

 

Глава первая

Москва. 1906 год

Впрочем, на польский лад звал его только отец.

22 сентября 1879 года политический ссыльный Викентий Краус, римско-католического исповедания, вступил в брак с девицей Екатериной, православного вероисповедания, дочерью умершего чиновника Иркутского общего губернского управления Егора Елизарьевича (в другом документе – Георгия Алфеевича) Зверева и здравствующей вдовы его Елизаветы Федоровны.

Поручителями при бракосочетании были: «По жениху дворянин Генрих Христианович Штейнман и крестьянин Верхоленской волости Петр Селеванов. По невесте: канцелярский служитель Григорий Григорьевич Смоленцев».

Матушка Екатерина Егоровна звала сына Анрюшей.

* * *

Вот и сейчас снилось: матушка бинтует ему ногу и шепчет: «Все обойдется, Анрюшенька, все обойдется». А проснулся резко оттого, что Эльзина болонка Жужа – вполне добродушная собачка – в игривом нетерпении покусывая большой палец его ноги, чуть не рассчитав, слишком сильно сжала зубы.

– Ах, Жужа, отстань! Я встаю, встаю…

Ну да, наверное, уже почти полдень: солнце высоко, Сибирь далеко… Сибирь?! Он вскочил с постели: Matka Boska, меня вчера выдворили из Москвы! И Свидетельства об окончании не дали! Я же уезжаю в Сибирь.

– Мы с вами, господин Краус, поступаем великодушно – не лишаем вас дворянского звания, не собираемся далее держать в Бутырках, как вашего опасного знакомого социалиста Николая Бударина, а отправляем на родину, в Сибирь, вы ведь родились в славном Иркутске? Я сам проездом несколько лет назад побывал там, Чехов Антон Павлович прав: культурный город, настоящая Европа, и это для вас – мягкое наказание, признайтесь? И не в кандалах отправляем, как вашего батюшку, а свободной птицей. Счастье ваше, что вы еще ничего не успели натворить – только нехорошее знакомство завели. Липнут, как пчелы, к революционерам романтичные натуры вроде вас. А еще – утонченные барышни. Вот и к Бударину такая приезжала – бестужевка… Эти петербургские курсы, на мой взгляд, гнездо разврата и ненужного женскому полу свободомыслия… Я вас понимаю, так сказать, родовое занятие – восставать. Но и времена не те, знаете ли, и ведь родина-то у вас одна – Россия. Скажу вам искренне: меня лично всегда удивляло, отчего восставших в 1863 году поляков поддержали некоторые русские, правда, сомнительный элемент – революционеры тоже, к тому же эмигранты, звонарь Герцен, к примеру, или беспокойный масон Михаил Бакунин… Последний даже оружием надеялся снабдить бунтовщиков, к счастью, ему это не удалось… А главное, Андрей Викентьевич, вы еще очень молоды и к тому же талантливы, сама наша великая пресветлая императрица Мария Федоровна на выпускном балу вручила вам цветок, так ее вы растрогали своим исполнительским мастерством, жаль, что грубые жандармы все испортили, арестовав вас перед торжественным вручением Свидетельства об окончании консерватории… А не шалите! Но, поверьте, у вас все еще впереди…

Что возразишь? Полковник Говоров оказался не менее культурным, чем Иркутск. Даже сочувствующим.

– Бударин, да будет вам известно, господин полковник, не простой человек, он – писатель.

– А мы ему разрешили сочинять рассказы, тетрадь выдали с тюремной печатью за подписью начальства. Путь сочиняет, – полковник усмехнулся, помолчал и вдруг добавил грустно, – но у Бударина чахотка…

* * *

Эльза еще спала: ее красота, казавшаяся ему в полумраке кафе-шантана гаснущим светом падшего ангела, сейчас стала какой-то кукольной.

Кафешантан влек студентов: музыка, полумрак, вино, а порой и кокаин. И, конечно, полуодетые танцовщицы. Выделялась среди них юным изяществом, наивностью светлых глаз и детских губ приехавшая из Риги Эльза, девушка смутного происхождения, едва говорившая по-русски. Это позже Андрей узнал, что она – содержанка одноногого хозяина кафешантана и, охваченный жалостью, к гибнущей полудетской чистоте, решил спасти Эльзу, вырвать из волосатых лап огромного паука трепещущую стрекозку. Они с Эльзой стали встречаться, конечно, тайно: про хозяина студенты поговаривали, что он дико ревнив и, возможно, бывший уголовный преступник, а к тому же подторговывает кокаином и сам часто бывает одурманен.

А завел в кафешантан Андрея Юзек Романовский, сын поляка, сосланного в Сибирь за Январское восстание вместе с отцом Андрея: младшая сестра Юзека вышла замуж за русского миллионера-золотодобытчика, благородно посылавшего Юзеку деньги, чтобы тот, живя в Москве, мог снимать хорошую квартиру с прислугой. В этой-то квартире в Столешниковом переулке и случилась роковая для Андрея встреча с революционером Николаем Будариным.

– Эльза, – он, подойдя к кровати, тронул ее обнаженное плечо, – пора вставать, тебе нужно идти домой, иначе хозяин хватится…

Она села на постели, потянулась по-кошачьи, сказала обиженно:

– Я не могу домой!

– Почему?

– Ты все забыл, пияница, я твой жена! Ты мне спасал! Мы с тобой вчера поп обвенчал.

И в этот миг он ощутил, как сильно болит голова.

Вспомнилось: после венчания Юзек Романовский смеялся, что на обратном пути от сельской церкви они потеряли все иконы.

Он долго стоял, глядя в окно на кудрявую листву и на горящие над листвой купола, их яркий свет сейчас проникал в мозг и, распадаясь на тысячи мелких искр, точно разбитый муравейник, начинал не светить, а больно копошиться, охваченный страшной тревогой.

Потом сказал, не оборачивая лица к Эльзе:

– Тогда собирай вещи. Вечером – уезжаем.

 

Глава вторая

В кандалах. 1864 год

В 1906 году в Сибирь уже можно было ехать поездом: за пять лет до этого завершилось строительство Китайско-Восточной железной дороги и началось железнодорожное движение по Транссибирской магистрали: поезда начали ходить от Санкт-Петербурга до Порт-Артура и Владивостока, а в октябре 1905 года была пущена и Кругобайкальская дорога.

Поэтому Андрей Краус и Эльза поедут поездом.

Долгая дорога не сблизит их, а отдалит: она будет маяться скукой, ругать длинный путь и глупого Андрея, на станциях ломано и манерно кричать на старух, торгующих пирожками. В этом изменчивом мире, через несколько лет запишет он в дневнике, есть и странное постоянство: то же солнце на небесах, те же долгие томительные пространства Зауралья, те же вечные старушки на станциях…

Он будет смотреть в окно и думать. И полюбит дорогу на всю жизнь. Будет молчать. Только однажды, не выдержав жалоб Эльзы, скажет:

– Замолчи, наконец, Эльза! Мой отец проделал этот путь не на поезде, а на подводах и пешком – в кандалах!

* * *

До появления железной дороги и простое путешествие по Сибири, даже со своими подушками, теплыми вещами и возможностью останавливаться в трактирах для обеда и в дорожных гостиницах, дабы отдохнуть, было крайне тяжелым: вот что писал Антон Павлович Чехов о дороге в Иркутск:

«Приехал я в Иркутск вчера ночью и очень рад, что приехал, так как замучился в дороге и соскучился по родным и знакомым, которым давно уже не писал. Ну-с, о чем же интересном написать Вам? Начну с того, что дорога необыкновенно длинна. От Тюмени до Иркутска я сделал на лошадях более трех тысяч верст. От Тюмени до Томска воевал с холодом и с разливами рек; холода были ужасные, на Вознесенье стоял мороз и шел снег, так что полушубок и валенки пришлось снять только в Томске в гостинице. Что же касается разливов, то это казнь египетская. Реки выступали из берегов и на десятки верст заливали луга, а с ними и дороги; то и дело приходилось менять экипаж на лодку, лодки же не давались даром – каждая обходилась пуда крови, так как нужно было по целым суткам сидеть на берегу под дождем и холодным ветром и ждать, ждать… От Томска до Красноярска отчаянная война с невылазною грязью. Боже мой, даже вспоминать жутко! Сколько раз приходилось починять свою повозку, шагать пешком, ругаться, вылезать из повозки, опять влезать и т. д.; случалось, что от станции до станции ехал я 6—10 часов, а на починку повозки требовалось 10–15 часов каждый раз. От Красноярска до Иркутска страшнейшая жара и пыль. Ко всему этому прибавьте голодуху, пыль в носу, слипающиеся от бессонницы глаза, вечный страх, что у повозки (она у меня собственная) сломается что-нибудь, и скуку… Но тем не менее все-таки я доволен и благодарю бога, что он дал мне силу и возможность пуститься в это путешествие…» (А.П. Чехов – Н.А. Лейкину. 5 июня 1890 г. Иркутск).

А если та же бесконечная дорога, тысячи километров, в кандалах по этапам?

Лишенный за бытность в шайке мятежников, как значилось в приговоре, всего правосостояния по конфирмации командующего войсками Киевского военного округа и сосланный в Нерчинские рудники на каторжные работы, Краус сначала содержался в киевской тюрьме, потом в каземате Санкт-Петербурга, дальше Москва, Колымажный двор – и в Сибирь. По рекам переправляли не на пароходах, а на баржах, где спали политические вместе с уголовниками под палубой, за Уралом снова начинали стучать подводы, были грубые конвоиры, были злые окрики и даже рукоприкладство, два поляка, уже явно не в себе, кинулись на жестокого конвоира, пытаясь отнять у него оружие – оба были убиты охраной…

Но Краусу попался симпатичный веснушчатый парнишка-конвоир из крестьян, Тимофей Локтев, отдававший, когда никто не видел, своему ровеснику-арестанту часть своей еды. Иногда, если уже все спали, они беседовали. Краус, выросший на Волыни, владел, кроме немецкого и французского, украинским и русским. Родным языком он всю жизнь считал польский.

– Чего ж вы против царя-то пошли? – начинал рассуждать Тимофей Локтев, недоумевающе улыбаясь. – Царь ведь не нами поставлен, а самим Господом. У нас вот в деревне старик живет, Чубатый его зовут, он нам про Индию рассказывал, и вот что говорил: там, в Индии, как еще только человек народился – уже на своем месте: ежели на свет явился во дворце, значит, так его Бог отблагодарил за хорошие, добрые дела в его жизни, что была у его раньше, ибо, Чубатый учил, помрет человек и снова родится, душа его бессмертна, значит, новое тело отыщет. А коли был человек дурен да зол, других притеснял, вот и его в другой-то его жизни будут тоже притеснять. Потому Чубатый учил, терпи. Что получи, то и заслужил. А ты, выходит, терпеть не стал, на царя пошел…

– Царь-то не наш…

– А вот что я думаю: нет у нас на всей земле правды и христьянской любви, пока существуют эти двое – «наш» да «ненаш». От их все беды… Вот мой хлеб – он ведь тебе тоже «ненаш», а я даю и говорю – бери, и ты ешь, не отворачиваешься, и хлебушек становится «наш», а ты мне как родной брат. Так и мир…

– Но ведь не войдешь ты в царский дворец и не скажешь, что он общий, то есть, как ты выражаешься, «наш»?

– А ты погоди, и во дворец войду!

– Так ты революционер, Тимофей Локтев! И твой Чубатый тоже.

– Старик он…

* * *

В Перми долго держали в тюрьме, безобразно кормили, но голод был столь силен, что Викентий поймал себя на полном исчезновении своей обычной брезгливости; потом снова затряслась дорога, обессилевшие лежали на телегах, а он, хромая, часто шел пешком, прикованный к подводе цепями. Но в Тобольске попал в лазарет: внезапно началась горячка, старый фельдшер обнаружил воспаление почек – арестантский халат плохо защищал от сквозных свищущих ветров. Лазарет был тюремный, в маленькой душной комнате на привинченных к полу железных кроватях стонали больные: на свободные положили пана Кравчинского, свалившегося от пневмонии и мучающегося кашлем Янека Романовского, а рядом с Викентием оказался травмировавший о телегу спину длинноносый австрийский подданный Курт фон Ваген, – схваченный в Варшаве.

– Агнешка! Агнешка! Агнешка! – в бреду повторял Кравчинский, иногда садясь на постели и бессмысленно оглядывая комнату. – Агнешка! Ты где?

Краус впадал в полузабытье: ноги отдельно от него все шли, и шли, и шли. Но в больных грезах стал меняться пейзаж, исчез хмурый Тобол, шумевший невдалеке, растворилась петербургская тюрьма, колокола Москвы поплыли, растеклись, а кресты, точно птицы, стали вспархивать и улетать, и лишь один, золотисто улыбающийся, сел на ладонь Викентию, и какое-то девичье лицо, с маленьким круглым подбородком и светлой короной волос надо лбом, тут же возникло… и сразу ярко вспыхнуло лицо Оленьки, Ольгуни, киевской подруги, первой любви.

– Викентий, милый, – уговаривала она, – зачем ты с ними? Зачем кровь, зачем бунт? Ты ведь наш, волынский… Я против, против! Моя бабушка – русская, меня назвали в честь нее. И мы все славяне, понимаешь? И твоя мама польской крови! И все, что вы затеяли, дурно и кончится дурно! Отец приехал из Львова: поляки буквально истязают бедных крестьян-русинов! Я знаю, ты в этом не замешан, ты веришь в торжество правды и чести… Но вас всех арестуют! И отправят далеко-далеко! Мы с тобой никогда не видимся!

– Ты Кассандра… Кассандра…

Приговор: шесть лет кандальных работ на Нерчинской каторге.

Тобольск исчезал, куда-то проваливался навсегда лазарет, шестилетнего Викентия снова везли из Галиции на Волынь, кудрявилась листва, вышивали свои узоры ласточки, старый отец гладил его по влажной челке.

Курт фон Ваген наклонялся к Викентию, трогал лоб.

* * *

Николай Леонардович фон Краус – потомок старинного немецкого рода, месяц назад срочно продал свое обветшалое имение бывшему своему крепостному и управляющему: только что кончился период военной диктатуры в Галиции, ставшей реакцией власти на революционные события 1948 года, – и Николай Леонардович потерял освобожденных законом крепостных и землю, ставшую собственностью крестьян.

– Впрочем, все это громко звучит, Викентий, – говорил он в дороге с сыном, а на самом-то деле – с самим собой. – Крепостных-то было у нас всего трое: няня твоя Ирма, муж ее Богдан, на котором все наше скудное хозяйство и держалось, да дочь их, что кухарила… Теперь наш с тобой клочок земли им перешел. И вот что поразило меня, сын, Богдан ведь, казалось, был предан мне сердечно, а ныне так огрызается и глядит, точно всегда ненавидел… Хорошо Катаржина не дожила. Больно видеть, как был ты обманут в своих лучших чувствах…

Несколько лет назад его жена, мать Викентия, умерла, оставив единственного наследника – трехлетнего сына. И сейчас Краус срочно отвозил ребенка к его бабушке и дедушке по материнской линии, панам Лисовским на Волынь.

– Но и дед твой обнищал, только остался один гонор, мол, мы герба Любич. А родственник, богач Лисовский, знаться с бедной родней считает ниже своего достоинства. Живут дед с бабушкой твоей в своей маленькой деревеньке, большую усадьбу их два года назад купил лесоторговец Абрам Лифшиц – деньги с продажи и проживают, жаль было дома, его так любила Катаржина, детство ее прошло в усадьбе. Чудесное место, недалеко Припять… Но не было у стариков другого выхода. Ты же единственный у них внук. Денег теперь хватит на твое образование… О, Matka Boska!

* * *

Ваген писал стихи. И, когда старому фельдшеру удалось победить: горячка от Крауса отступила, – прочитал по-русски:

Но веру я не потерял, друзья! Раскаянья в душе не сыщет злой судья, И с Польшей, как с невестой разлученный, На каторгу в Сибири обреченный, От праведной борьбы не отрекаюсь я!

Курт изучал русскую историю и литературу, был страстным поклонником Пушкина, которого считал жертвой русского царизма, а сам царизм – тормозом не только для польского, но и для русского прогресса. Будучи старше Викентия на десять лет, он успел пожить в Петербурге, прикоснуться к его литературной жизни, но, по его словам, только сейчас, ступая по русской земле в кандалах, понял т а й н у России.

– Понимаете, Краус, – полушепотом говорил он, – тайна России в ее дорогах, не в самих, конечно, каковы они, эти дороги, наши избитые о камни ноги уже знают, а в слиянности с дорогой русской души.

– Я помню у малоросса Гоголя: «Какой русский не любит быстрой езды», – улыбнулся Краус.

– Не в быстрой езде дело, а в том, что душа настоящего русского не привязана к дому, как у поляка или немца, особенно немца, она как бы всегда в дороге, всегда за пределами своей усадьбы или крестьянской избы, именно в этом их, русских, непобедимость.

– Какие-то, Курт, унылые, серые избы у них… Нет сравнения с Волынью!

– Э, не видели вы мужичьих дворцов на их вольном русском Севере! Там и церкви есть удивительные. Поэмы в дереве…

– Не совсем улавливаю вашу логику?

– Русские легко расстаются с материальным, с собственностью. Понимаете? И, выйдя, за ворота – не страдают о покинутой удобной постели, о своем сундуке, – впереди долгая дорога, – и русская душа поет, ощутив простор и влечение к неизведанному.

– Отчего же они так яростно сражаются за свой дом? Гнали французов даже крестьяне с вилами!

– Да, мужик русский защищал свою избу, из оконца которой видна уходящая вдаль проселочная дорога… И, когда он из избы вышел, чтобы отогнать француза, вдохнул воздух простора, воздух воли, победить его уже не было никакой возможности: ибо врага гонят с их земли не люди, а сами дороги – люди только получают силу от каких-то таинственных непобедимых духов российских дорог.

– Вы поэт и романтик, Курт.

Оба тихо рассмеялись – это был смех зародившейся дружбы. Во тьме души забрезжил свет, и уже не так пугало Викентия, что до Иркутска еще более трех тысяч верст. Даже то, что с Куртом можно было говорить то на польском, то на немецком, согревало душу.

А Кравчинский умер.

Начались морозы. Тело промерзало до костей. Кандалы обледенели.

Умер в пути и старый поляк Тадеуш Кокушко, был он не шляхтич, а простой солдат.

И веснушчатого конвоира уже не было, он ушел с другой партией арестантов.

 

Глава третья

Нерчинский округ. 1865 год

Краус Викентий Николаевич

Веры Католической

Свойств не имеет

Росту 2 ар. 6 вер.

В о л о с ы:

на голове русые

бровях русые

усах русые

Глаза серые

Нос

Рот обыкновенные

Зубы все

Подбородок круглый

Лицо чистое

Лоб обыкновенный

Особыя приметы: левая нога ниже колена была сломана.

Распределен приказом 20 ноября 1864 года, в Иркутск прибыл 27 января 1865 года, отправлен для работ в Нерчинские заводы 25 марта1865 года.

* * *

Нерчинский округ тянулся от хребта Яблоновского до границ китайских. Суровый этот край к середине шестидесятых годов XIX века был уже знаменит в истории, причем более не русско-китайской торговлей, позже переместившейся в Кяхту, не золотодобычей, а именитыми каторжанами: хранили гордое терпенье здесь декабристы, в Забайкалье было сослано восемьдесят восемь декабристов-дворян и пять солдат; тянули тяжелую лямку поляки-бунтовщики прошлого… Семь каторжных тюрем, свинцово-серебряные рудники (позже начался и золотой промысел), бараки, лазарет, дома для местного начальства, отдельный дом заведующего ссыльно каторжными…

Почти две тысячи польских «январских» повстанцев попали на Нерчинские рудники, среди них и австрийский подданный Курт Ваген со своим другом, лишенным всех прав состояния Викентием Краусом, которого переписчики усиленно называли «Краузе», путая его еще с одним ссыльным повстанцем, Осипом Краузе, впоследствии основавшем в Иркутске театр и подарившем Большому театру прекрасный бас своего сына, Ивана Крузе, ставшего известным певцом Иваном Петровым.

* * *

Викентий сильно хромал: неудачно упал еще в Киеве, однако по жесткому вердикту: «страдает болью в ноге, но к работам годен» – был отправлен вместе с Куртом на рудники при Петровском заводе. Петровский железоделательный завод, с крупным поселением, выросшим вокруг него, находился за тысячу километров от Нерчинска, за грядой Яблоневого хребта. К счастью, поселили их с Куртом в деревянном бараке с зарешеченными окнами: через него тянулись перегороженные, как клетки, длинные серые нары, – но полной изоляции, как в камерах мрачной тюрьмы, четырехугольном здании, пугающе выделяющемся в центре поселения, все-таки не было: Викентий и Курт могли общаться не только во время каторжного труда (о русские фразеологизмы!), но и по вечерам. Узнававший все обычно быстрее всех поляк-красавчик Романовский сказал, что тюрьма переполнена: все отделения, по пять камер в каждом, не имевшие окон, забиты уголовными преступниками. Именно в эту тюрьму попали декабристы после раскрытия начальством планов по вооруженному восстанию на рудниках. Правда, чуть позже семейным декабристам было разрешено поселиться на отдельной улице в маленьких, специально построенных домах.

– Выжить здесь можно, – дня через два сказал более общительный Курт, – я поговорил с Янеком Романовским, он все уже разузнал: каторжане зимой не мерзнут, кормят сносно… И мы, надеюсь, не отправимся к праотцам, а вскоре будем отпущены на поселение!

И он оказался прав: многие из поляков-каторжан, по их личным прошениям, будут вскоре отправлены на поселение, а по возвращении всех прав и в Иркутск.

Но пока только отчаянье и усталость, все усиливающаяся боль в ноге и ледяные кандалы!

Курт, более общительный и, по его признанию, более жизнерадостный, подбадривал юного друга, читая ему стихи Пушкина: в свободные минуты, повторяя строки вслух, он тут же переводил их на немецкий и на польский.

Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье, Не пропадет ваш скорбный труд И дум высокое стремленье. Несчастью верная сестра, Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье, Придет желанная пора…

Przyjaźń i miłość do was spłyną Mimo pomrokę i zapory, Jak w wasze katorżne nory Spływa mój wolny głos. Więzienia runą, okowy opadną, I wolność w radości zorzy Hołd powitalny wam złoży A bracia oddadzą wam miecz [27] .

– Все это героическая романтика, – уныло говорил Викентий, – а реальность здесь – могилы, могилы, могилы… Романовский расспросил караульного офицера Потапова, по-моему, это единственный приличный человек на весь завод, – недалеко от нашего барака похоронены не выжившие дети декабристов, несчастные солдаты, участники восстания, и несколько декабристов…

Почему офицер Потапов, происходивший, как потом выяснилось, из семьи мелкого чиновника алтайского Змеиногорска, сочувствовал ссыльным, Викентий не понимал: то ли и в его роду были ссыльные, то ли читающий рыжеволосый офицер тяготел к культуре, – почти все участники Январского восстания (впрочем, и польские «ноябрьские» предшественники) были людьми достаточно образованными. Но Потапов помогал каторжанам всячески, чем только мог.

– Здесь же умерла красавица Александрина Муравьева, приехавшая к мужу… Хорошо, что я не женат. Мне жаль было бы жертвенной женщины. – Курт грустно улыбнулся. – Но таких женщин так мало, что на меня бы не хватило. А что до романтизма – разве великая цель единения поляков и уничтожение двуглавого орла Московии не стоит одной судьбы, одной жизни? Но мы – выживем!

– У меня в этом – большие сомнения. – Викентий вздохнул. – А что касается единства поляков – это идеализм, возвышенная иллюзия. Ты жил в Варшаве, Курт, и просто не представляешь, какая началась жестокая вражда между крупными польскими помещиками и бедняками, давно разорившейся польской шляхтой, живущей из поколения в поколение на их земле, еще в XV или в XVI веке прапрапрадеды заключили договор и обязались платить землевладельцу чинш… В Волынской губернии, как писали в газетах, почти 114 тысяч десятин земли в чиншевом владении. И богатый помещик не только шляхтой чиншевиков не считает, но вообще относится к ним хуже, чем к крестьянам: у бедняг нет десяти рублей для марки, дабы подать прошения о признании их старинного дворянства, а часто они и писать не умеют! Отец объяснял мне, что право, на которое однодворцы опирались, было ликвидировано еще в 1840 году. И ныне их обманывают все: русская власть, поляки-помещики, евреи-торговцы… Мой отец, окончивший университет, сочувствуя беднягам, писал за соседских неграмотных однодворцев жалобы! И пойми, Курт, богач-помещик никакой польской солидарностью с нищими арендаторами своей земли не охвачен. Одна цель у него – отнять землю… Иногда самые алчные выгоняют из родового дома всю семью в холода, с детьми и стариками! Есть, конечно, и гуманисты, как среди помещиков, так и среди российской власти. Но – их мало, очень мало… Все мои беды, Курт, – из-за переезда отца из Галиции на Волынь… Просьбу о признании нашего дворянства отправить отец успел, но, чтобы подтвердить титул, нужна была сначала австрийская бумага, а потом утверждение доказанного российской стороной. Отправив первое прошение, отец умер. А ведь род наш древний, еще с Тевтонским орденом связан… Я разочарован, Курт, и разочарование мое началось не сейчас, а еще в Киеве, когда Рудицкий пытался установить связь со Львовом, ждал помощи – и не дождался. Все оказалось напрасно. Нас быстро схватили, только в Киеве расстреляли девять человек… Теперь есть время все вспомнить и обдумать, и я вижу: восстание было обречено на провал именно из-за разобщенности поляков и ненависти к поляку-помещику малороссийских крестьян и крестьян-русинов. Последние больше немцам преданы. К отцу тоже из-за фамилии относились с почтением. А наше киевское крыло восстания было сразу сломанным! Да и вообще штаб, созданный генеральским сыном Рудицким, отец его, кажется, был участником предыдущего восстания, слабо оказался связан с местным населением, с украинской шляхтой, а все надеялся на вас, на Варшаву… Отправляли к вам Громадзского, он тоже уже где-то здесь, в Сибири… Но любой бунт, я это понял, Курт, самоубийство: или человека, или нации… И для чего теперь мне жить?

– Упадок духа приводит к болезни, Викот (так странно сократил Курт имя Крауса), крепись, друг. Сама жизнь все выправит. Просто жди.

* * *

Но заболел через два дня не Викентий, а Курт. С жесточайшей ангиной его отправили в лазарет. И дни без него потекли, как ледяная вода, обжигая одиночеством сердце.

Оказалось, что я не герой, думал Краус. Не герой. Не герой. Не герой. Хотелось в отчаянии разбить голову о стену. Ты слышишь, Ольгуня? Где ты? Я так сожалею, что не послушался тебя! Все эти бунты бессмысленны! Понимаешь, мы, люди, верим, что управляем жизнью, и я верил, что мой муравьиный героизм поможет изменить судьбу мира, но не люди изменяют судьбы стран и народов, это человеческая иллюзия, судьбы мира движимы невидимыми воздушными рычагами, невидимыми подземными потоками, вспышками на Солнце, светом Луны… Кто мы? Песчинки. Кто я? Измученный малодушный страдающий каторжанин. Нужно было остаться с тобой. Понимаешь, я… я не верил в любовь. Считал ее пустяком. Но здесь, где бродит призрак приехавшей к мужу Александрины Муравьевой, а ты ведь русская по бабушке, Ольгуня, русские умеют любить, здесь что-то вдруг открылось во мне, точно дверь в истину… Где ты сейчас? Кому улыбаются твои милые губы? Мне так нравилось, что нижняя округла по-детски, а верхняя немножко вредная, шляхетская. Но вредным-то, Ольгуня, оказался я.

Из лазарета Курт вернулся через неделю. Выглядел он посвежевшим.

– Викот, зря ты волновался, на каторге болезнь – путь к свободе, лучший способ немного передохнуть… К тому же у штабс-лекаря очаровательная дочка, Полина, такой свежий бутон в таком жутком сосуде! Не думал я, что в страшной Сибири произрастают цветы!

– Сибирь кошмарна!

– И еще обнадеживающая весть: в лазарете я познакомился с паном Гарчинским, бедолагу отправили в Сибирь прямо с семьей, и оказалось, что это для него обернулось добром: Потапов по секрету ему сообщил, что уже есть приказ: Гарчинского первого отпускают из нашей темницы на поселение…

 

Глава четвертая

Красноярск. 1913 год

Необъяснимые силовые зигзаги судьбы порой сталкивают, словно бильярдные шары, мало знакомых людей, и нередко именно такое столкновение меняет направление их судеб.

Ели бы не Юзек Романовский, познакомивший Андрея Крауса с Николаем Будариным, разве прозябал бы Андрей сейчас вместе с женой Эльзой в Красноярске, казавшемся ему гораздо менее интеллигентным городом по сравнению с его родным Иркутском. Да и дышалось в Иркутске как-то свободнее: ну не смогли бы законопослушные красноярцы выбрать городским головой бывшего политссыльного! А в Иркутске Болеслав Шостакович служил губернатором!

Впрочем, время культурного расцвета Иркутска было уже позади – новая Сибирь набирала силу, старые города уходили в тень, дряхлел Тобольск, Нерчинск весь казался жалкой раздробленной тенью роскошного дворца миллионера Михаила Бутина, железная дорога обогнула Колывань и Томск, остановив навсегда развитие первого и сильно накренив экономику второго. И хотя Красноярск, то богатевший во второй половине XIX века на золотодобыче, то кутивший и нищавший, мог раньше других сибирских городов похвастаться электрическим освещением особняка Гадалова, талантливой архитектурой, особенно зданиями, построенными по проектам Леонида Чернышева, хорошими гимназиями и даже своей особой интеллигенцией, щедро жертвовавшей средства из своих личных карманов на образование и культуру города, ну никак не лежала у Андрея к нему душа.

Впрочем, тяготил его не только сам город, но и груз, нелепо взваленный им когда-то на свою худую спину, – Эльза. Ели бы не склонность его души к жалости, он бы давно убежал от нелюбимой жены на край света. Но совершенно неприспособленная к практической жизни, ничего не умеющая, не читающая книг, зевающая от любого серьезного разговора Эльза, оставь он ее одну, без всяких сомнений погибла бы: ее изящная красота уже потеряла краски, выцвела, точно у сломанной куклы, навсегда заброшенной детьми в чулан, отвыкшие от танцев ноги оплыли и огрузнели, грудь обвисла – даже в самый дешевый кафешантан ее бы теперь не взяли… Дни напролет Эльза или сидела перед зеркалом (они квартировали в доме Шрихтеров), или раскладывала бесконечные пасьянсы. По-русски она говорила по-прежнему плохо, с матерью Андрея, Екатериной Егоровной, в их единственный за эти годы приезд в Иркутск скандалила по любому пустяку. В общем-то из-за Эльзы и пришлось вернуться в Красноярск.

Да, зигзаги судьбы причудливы. Какая невидимая, неведомая сила притягивает друг к другу людей, заставляя их, казалось бы совершенно случайно, встретиться еще раз?

Николаю Бударину, после четырех лет тюрьмы отправленному на поселение в Енисейскую губернию, вскоре разрешили в связи с болезнью проживать в Красноярске. К нему приехала из Санкт-Петербурга худенькая, чуть горбоносая девушка Муся Ярославцева, выпускница словесно-исторического отделения Высших женских Бестужевских курсов, где давали юным представительницам женского пола прекрасное образование: лучшие профессора читали лекции по истории древней и новой, по философии, литературе, логике, психологии и педагогике, открывали девушкам теорию познания, учили языкам. Муся владела французским и немецким, которые учила еще в Покровской петербургской гимназии (была она с одиннадцати лет сиротой), и дополнительно выучила английский. Даже подружку-американку завела, приехавшую в Петербург. Уезжая в Америку, та плакала, обнимая ее, и шептала: «Мери! Помни всю жизнь свою американку!»

Из славянских языков Муся на курсах выбрала польский. Зачем тебе польский, смеялась ее старшая сестра Наташа, тоже бестужевка, но предпочитавшая изучению филологии точные науки: физику и математику, – это же сплошные шипящие.

– Наш прапрадед был из Польши, – объясняла Муся, – мне рассказывала бабушка…

– Не из Польши, а из Белоруссии! И займись лучше политэкономией, глупышка!

– Ну тебя, – обижалась Муся, – тебе бы только твои интегралы!

– Как хорошо, что вы здесь, – говорила она сейчас Андрею, встретив его на аллее городского парка, и в ее зеленых глазах плясали рыжие искры радости, – мы с Николаем завтра венчаемся, несмотря на то что он законченный атеист, таков порядок! Венчание будет в самом Богородице-Рождественском соборе. От меня поручительницей моя сестра, Наталья, она преподает в гимназии математику, приехала сюда ради меня в каникулы из Пензы, а Николай никого в Красноярске не знает, вы не откажете стать поручителем от жениха?

Андрей не отказал. Только спросил: «Николай по-прежнему пишет свои рассказы? Или оставил это занятие?»

– Пишет. Мечтает наконец начать публиковать…

* * *

Он брел по Красноярску, дошел и до храма Рождества Богородицы: этот мощный собор в русско-византийском стиле понравился ему еще впервые увиденный на открытке в Иркутске, возможно, русские материнские корни так давали себя знать? Знаменитый архитектор Тон действительно расстарался: оригинальный получился храм, крестово-купольный, но с праздничными шатровыми завершениями. Вызвало досаду, что сейчас, недалеко от собора, весело крутилась большая карусель. Вот так всегда, подумалось, мирское, праздное торжествует.

Он не заметил, стоя с поднятой головой и следуя взглядом за кругами-нимбами летающих над куполом птиц, как к нему подковылял оборванец-старик. Тут же откуда-то уткой вынырнула старушка, забормотала: «Это, господин хороший, святой наш богомолец, Тимофей Силыч Локтев… Уж не пожалейте ему копеечку на хлебушек».

Какой-то очень добрый свет струился, точно из щелей ветхого дома, из морщин этого высокого старика, – нищий не вызвал жалости, наоборот, вдруг захотелось припасть к груди старика, прося защиты – в нем как бы пульсировала теплая сердцевина русского мира, половину которого удивившийся своему желанию Андрей носил в себе, но так и не мог полностью ее принять.

Он дал старику денег. Тот что-то очень тихо благодарно забормотал и, когда Андрей уже хотел идти, вдруг произнес громко и отчетливо: «Останутся от сего храма одни камешки…»

– Что? – переспросил Андрей.

– Да пепел!

– Его Господь наш даром пророчества наделил за святую жизнь, он кандальных жалел, сирот от их оставшихся спасал, все свое им раздал, один из энтих сирот нонча приисками владеет, все ему жить в его дворце предлагает, но Тимофей Силыч не идет, – выглянув из-за спины старика, пояснила старушка. – И про прошлое, и про то, что грядет, все, все знает. Порой страшное говорит. Мол, колокола энти будут в пыли валяться, а красноглазые черти станут глумиться над ими!

– Так будет, – закивал старик, – катят красноглазые черти на Рассею-матушку кровавое колесо.

Андрей торопливо сунул еще монет старушке в шершавую маленькую ладонь, и тут же неприятно кольнуло: не мы ли с Будариным красноглазые черти? Не отец ли мой?

Зайцем, петляя, побежал от собора.

* * *

Бударин, иссохший от болезни, еле держался на ногах во время венчания и, когда пришли в небольшой его дом на Песчаной улице, где он уже с полгода жил под надзором полиции, извинившись, прилег на кровать, а Наталья с Мусей засуетились, нарезая колбасу и сыр для бутербродов, ставя самовар. Андрей сел к столу, на стул, что стоял ближе к лежащему.

– Вы, мне кажется, очень устали от борьбы, Николай? – спросил он. – Или… или готовы продолжать?

– Готов продолжать. – Бударин приподнялся на локтях, подбежавшая Муся поправила ему подушку. – Мой первый революционный опыт – опыт Ростова и сейчас вдохновляет меня, я же сам с Тамани, а борьбу в Ростове начинал, там и первый арест, и чахотку получил там же, в тюрьме. Но представляете, Андрей, в революцию пятого года на Дону многотысячные были демонстрации! Поднялись все: железнодорожники, рабочие заводов, прогрессивные городские мещане! Смелость опьяняла народ, не боялись ни полиции, ни казаков, ни черносотенцев! Мой товарищ по борьбе Илья Вайсман повел толпу к тюрьме, и перед нашим казематом, где я тогда находился, собралось более десяти тысяч человек. Все потребовали выпустить на свободу политических заключенных – революционеров, в том числе и меня. И власть сдалась! Сдалась! Вот она – народная сила! Жаль Вайсмана – убили его через год… А потом Петербург, снова арест, Бутырская тюрьма… И вот я здесь. И недолго мне здесь быть, Андрей, я ведь знаю, что обречен.

Шумел самовар, заглушая его слова, но Муся тревожно глянула в сторону говоривших.

– Женился вот, чтобы не пропал мой труд – я ведь вроде как писатель, есть рассказы, очерки, есть и повесть у меня. Революционер – человек изначально обречённый, все поглощено в нем, как учил Нечаев, единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью – революцией. Хотя нечаевские крайности мне не близки… Публиковать рассказы пробовал – раза два отказали, а больше мне недосуг было этим заниматься. Но писать не бросил. И, конечно, нравится мне Мусенька давно, она ведь ко мне приезжала из Петербурга на тюремные свидания…

– Милая девушка.

– А вы не были в Тамани? Лермонтов назвал место паршивейшим городишком. А я люблю до сих пор.

– Не был.

– Брат мой, есаул, Юрий, порвал со мной связь, узнав про то, что я стал большевиком, даже на порог не пустил, старый отец проклял, так-то… А мне снится, снится Тамань, станицы, степной и морской воздух… Может быть, окажись я там сейчас, болезнь бы отступила. Таманская земля сама лечит. Там же грязевые вулканы, знаете?

– Признаться, первый раз слышу.

– И неудивительно: о них только местные жители знают. Такие небольшие сопки, иногда вдруг оживающие и плюющие целительной грязью. – Бударин тихо засмеялся. – От болезней костей и суставов эта грязь помогает, кожные высыпания лечит, а воздух вокруг такой, что легкие стали бы как новые… И вот сегодня перед венчанием снилось мне, что поднимаюсь я по круглой сопке, недалеко от станицы, где мой дед жил, есть такая, иногда тоже пробуждающаяся, и вот из ее вершины вверх вырывается не фонтан лечебной грязи, которой нас деды да бабушки мазали, а обманная, злая, медленно выползает черная змея прямо к моим ногам. Это смерть.

– Вы же большевик, Николай, а верите в сны, как гимназистка. – Краус сказал это в утешение. Он и сам видел: продлить Бударину жизнь может только чудо.

– Пьем чай! – подойдя к столу, воскликнула Наталья. И Андрей впервые посмотрел на нее внимательно: в отличие от тонкокостной зеленоглазой сестры в ней не было и капли аристократизма, портили фигуру широкие прямые плечи, а лицо – чуть скошенный подбородок, но вместе с тем лицо освещали умные карие глаза, и от всего ее облика не очень красивой курсистки исходила какая-то добрая, приятная сила. Андрею вспомнился Толстой, княжна Марья…

Посидев с полчаса, он простился и ушел.

Смотреть на Бударина было тягостно.

* * *

Возвращаться к Эльзе было не менее тягостно, но – по-другому: Бударин вызывал у Андрея сочувствие и горечь оттого, что ему никак нельзя помочь, Эльза же просто мешала, словно огромный, намертво привинченный к полу нелепый шкаф, перегородивший комнату, лишивший ее пространства и света из окон, шкаф, от которого было невозможно ни на минуту отвлечься.

Чтобы избавиться от горького впечатления, он забрел по дороге в книжную лавку Кузьмина, известного в крае протоиерея и издателя, публикующего в местных газетах весьма острые статьи.

Андрей никогда сюда не заходил, и сейчас был удивлен, что среди кузьминских брошюр о вреде пьянства и тоненьких книжек, излагающих жития святых, попадались, видимо, не противоречащие общему духу романы и стихи местных сибирских авторов. Помочь Бударину, издав его рассказы? Про Владимира Кузьмина, снискавшего своими проповедями славу златоуста, говорили, что он верой исцеляет безнадежных больных, но Бударин ни за что не пойдет в церковь, нечего и надеяться. Да и протоиерей вряд ли посочувствует революционеру… красноглазому черту! А на издание книги нужны деньги. Все, что оставил отец, почти что прожито.

В углу комнаты сидела на табурете служительница-монашка. Помещение лавки было маленьким, но в стене, противоположной входу, оказалась еще одна сливавшаяся со стеной блеклая дверь, которую бы не заметил Андрей, если бы из нее не вышла девушка или девочка-подросток, но уже с высоко стоящей грудью; высвеченные беглым лучом пушистые темно-русые волосы, укрупняющие голову, и короткий, чуть, пожалуй широковатый нос придавали ее лицу что-то львиное, гордое, а когда Андрей увидел ее глаза – огромные, серо-синие, какое-то мучительное ощущение-воспоминание всколыхнулось в нем, не обретая ни четких очертаний, ни выразивших бы его слов.

Девочка улыбнулась монахине, и ее зубы, идеально белые, ровные, словно прочертили в воздухе комнаты мгновенную короткую полоску, тут же исчезнувшую.

– Вы можете пойти, Аграфена, – сказала девочка, – дядя Володя разрешил мне вас заменить…

 

Глава пятая

Сосланный на житье

Курт все больше времени проводил в лазарете Петровского завода, сообщая тюремному офицеру Потапову, с которым у ссыльных благодаря Романовскому установился тайный контакт, то об одном, то о другом своем недомогании. Викентий видел: недомогание у его друга только одно – влюбленность в лекареву дочь Полину.

– Вот так и предают друзей, – полушутя-полусерьезно говорил он, – ради девичьего сердца!

– Я не предал нашу дружбу, Викот!

– Как же! Я томлюсь в одиночестве, а тебе совершенно это безразлично.

– Не будь как девушка, Викот!

Викентий несколько раз видел Полину: розовощекая пышная блондинка, она всем своим улыбчивым обликом противоречила тому мрачному клочку земли, по которому весело ступали ее крепкие ноги. Лекарь со смешной фамилией Оглушко вел свой род по отцу от ссыльного поляка, а по матери – с Украины; оба его предка были замешаны в бунтах: прадед по отцу попал в Сибирь как конфедерат, а предок по матери был не последним в бунте гетмана Многогрешного. Это рассказала мнимому больному изнывавшая в заводе от скуки Полина – отведя утром уроки по чтению и письму с детьми кандальных, она проводила у постели Курта почти целый день и потчевала его не только домашними пирожками, не достававшимися, конечно, другим каторжанам, но и занимательными сибирскими историями: девушка оказалась выпускницей Иркутского девичьего института и любительницей чтения, к которому пристрастилась коротая вечера на съемной квартире в Иркутстке. Ее мать умерла, когда Полине было всего два года, и, получив образование, девушка решила повсюду следовать за лекарем-отцом. Она явно гордилась своим «благородным воспитанием» и тем, что среди воспитанниц Девичьего института были девушки из «самых прогрессивных семей», учились в нем дочери и внучки декабристов: Лиза и Зинаида Трубецкие, учились Бестужевы, а окончившая институт дочь Владимира Раевского Софья, – он остался в Сибири, помогала институту до сих пор…

– Ты не можешь даже представлять, Викот, – рассказывал в очередной раз, вернувшись из лазарета, Курт, – какой метаморфоз случается с людьми в Сибири! – Он все чаще теперь говорил с другом по-русски. – Помните о гетмане Запорожского войска Демьяне Многорешном? Не очень? Это есть наш предшественник, подающий нам руку из XVII века! Я был историк, изучал Украину. Гетман добился от русского царя полной автономии, то есть имел место выдающийся дипломатический ум. И что? Оговорили его, обвинили в связях с Турцией, что означало есть заговор против России, схватили, приговорили к смертной казни, но заменили ее на ссылку в Сибирь. На всю жизнь, Викот!

…Куда сослали? В Иркутск! Это есть прообраз – наша судьба. Но я хочу говорить не о нем, а о его брате – полковнике Василии Многогрешном. Василия сослали вместе с гетманом и поместили в тюрьму в Енисейской губернии. И вскоре на сибирский город Красноярск, он был раньше острог, нападают сибирские инородцы, их называют кыркысы. Русские с ними справиться не могут. И что они делают? Они выпускают из тюрьмы Василия Многогрешного и ставят его командиром – он разбивает кыргысов и спасает Красноярск… Город основал тоже сосланный литвин Дубенский. Литвин мог быть и немец. – Курт улыбнулся торжествующе, и отмороженный кончик его длинного носа покраснел. – И теперь – самое важное. Полковник Василий Многогрешный после победы стал православный священник! Мать Полины была дочь священника, его внучка! А еще у нее есть в роду князь кыргысов. Вот что такое Сибирь. Здесь есть зарождение нового русского мира. Россия – окраинная Европа, а Сибирь – не Азия, Сибирь – Европа – Азия, новый континент, Викот!

– Для меня страшный край…

…страшный край.

Но внезапно свидания Курта с Полиной закончились: на Потапова донес плюгавый мужичонка из уголовных; офицера, обвиненного в административных нарушениях, запрещенной связи с каторжанами Романовским и Куртом Вагеном и послаблении им, в срочном порядке отправили в Иркутск на дознание.

Былая оптимистичность Курта слетела с него, словно утренняя дымка с вершин холмов. Он стал хмур. Жалел Потапова.

– Отправят его в солдаты!

– В лучшем случае.

– И представь, Викот, в лазарет опять лег Романовский! Он и правда болен.

– Теперь Полина улыбается ему, – пошутил Краус и тут же пожалел об этом: Курт побледнел и, сузив глаза и губы, прошептал: «Если бы не каторга, я бы вызвал вас на дуэль, Краус! Полина не может улыбаться Романовскому!»

* * *

В стволе дружбы завелся крохотный жучок-древоточец и помог Викентию легче отнестись к разлуке с Куртом: на основании Высочайшего повеления императора Александра II от 16 апреля 1866 года он был уволен от каторжных работ и 28 июня 1866 года приписан на поселение в Идинскую волость, а на основании Высочайшего повеления от 25 мая 1868 года стал считаться в разряде сосланных на житье.

Дом, который ему выделили в селе Шанамово, был маленьким, в одну комнату, но дали помощницу – немолодую крещеную бурятку Лукерью, сразу же сообщившую, что дочь бедняка-соседа, что недавно помер, стала знатная жена, живет с дворянским мужем и детьми богато в Олонках, детей много, все сильно грамотные, это отсюдова далече, сосед и не жил с дочерью-то, может, она и не его, там Ангара-красавица, а вот она, Лукерья, счастья не видит, вынуждена в прислугах у преступника быть…

– А здесь что за река? – спросил он.

– Эка.

Отправив Лукерью, он пошел побродить по селу, в котором почудилось ему что-то обреченное. Впрочем, это мое настроение набрасывает на действительность сети, подумалось грустно. Почти одинаковые дома ближней к реке улицы выстроились в один ряд, точно конвоиры. Дворянский муж дочери соседа Лукерьи – не Раевский ли, первый из декабристов, еще до восстания сосланный в Сибирь? О нем много рассказывал знаток русской истории Ваген. Как сейчас Курт? Где? Ведь теперь можно и встретиться!

И Краус вдруг ощутил, что почти свободен.

Берег был пологий, кое-где черневший землей, он зеленел неровно, точно был сшит из лоскутов, как казенное покрывало на кровати в доме. Рыба, сверкнув в пене, тут же скрылась под легкой волной. Вспомнилась Припять, ее веселый кудрявый берег, подпрыгивающий на быстрой волне цветочный венок…

И вдруг ему показалось, что он почти дома. Кандалы, жуткая тюрьма, горечь поражения, позор, стыд, унижение, боль – все отступило, черные тени прошлого еще маячили вдалеке, но становились все меньше, все прозрачнее, все прозрачнее… И долгожданное их исчезновение принесло чувство облегчения такой силы, что тут же преобразило, наделив летними красками и пением птиц, весь мир вокруг и, чужое полубурятское село на берегу незнакомой реки приблизив к душе, породнило с общечеловеческим небом над ним.

Возле каждого дома белоснежно цвела, окутывая душистом ароматом, сибирская черемуха, от реки к селу тянулся праздничный цветочный луг.

И вечером, наливая в кружку горячий чай, он принял как дар судьбы кривоватый пирог с капустой, принесенный Лукерьей, потому что в самом простом, безыскусном открылась вдруг ему улыбка бытия, его тихий ответ на все его страдания: жизнь – это дар. Живи.

И он понял, что только сейчас, здесь все-таки выбрал жизнь, а не смерть.

* * *

…Вскоре приехал в Шанамово Курт. Поездки друг к другу ссыльных не сильно приветствовались губернским начальством, но всегда можно было договориться с урядником, сунув ему часть своего крохотного пособия. Тем, кого не лишили сословных привилегий, платили по пятнадцать копеек в день, это было уже что-то, но Викентий пока получал всего шесть, причем три из них отдавал Лукерье за ее помощь по хозяйству.

Не виделись они с Куртом более двух лет. Его нос, казалось, стал еще длиннее, а шея вытянулась, точно у цапли. Австрийские подданные, участники Январского восстания, по ходатайству Австрии попали под амнистию, и вскоре Ваген должен был возвращаться на родину. Ждал только Высочайшего повеления.

– Мы с тобой были в стороне от строящейся железной дороги, я еще находился в Петровском заводе, ты уже на поселении, но именно весть о восстании наших с тобой друзей на Кругобайкальской дороге достигла Австрии, и она озаботилась ссыльными австрийскими подданными. Не увези тебя отец из Галиции ребенком, ехали бы сейчас вместе… Правда, не знаю, задержусь ли я в Галиции, скорее всего, перееду обратно в мою обожаемую Варшаву.

– Что теперь жалеть о прошлом?

– Я ни о чем не жалею Викот. И, поверни время вспять, не изменил бы ни одного дня в своей жизни. Кандалы сделали меня гражданином. И самое главное: здесь, в Сибири, я встретил свою единственную любовь! Я обручен! Я люблю Полину больше жизни! Как только я устроюсь, она приедет ко мне, пока мы еще не женаты, отец ее вдруг потребовал, чтобы ради женитьбы я, лютеранин, принял православие, но семью придется содержать, а быть православным в Варшаве – значит не получить хорошего места.

– А какой род занятий ты собираешься избрать?

– Профессорский. – Курт улыбнулся, и кончик его носа покраснел. – Напишу диссертацию по русской истории. А может быть, и книгу о великом Пушкине и декабристах. Сибирь сделала меня настоящим историком.

– Будешь преподавать? Рассказывать юным полякам о России?

– Нам с тобой есть о чем порассказать, Викот. Например, ты, наверное, не знаешь, что здесь же, в Идинской волости, в Олонках, до сих пор живет Владимир Раевский? Удивительный человек! Дворянин, на крестьянке женился, торговцем стал, бесплатную школу для крестьянских детей организовал… Все-таки у многих русских есть какое-то врожденное бескорыстие… Знаешь, как писали буряты в прошлом веке: «Русские цари чистые бодхисатвы, разумно святые и премилосердные существа, а русский народ, при ангельской доброте его сердца, так богат, что лошадей своих привязывает к серебряным коновязям».

– Амнистия растопила тебе сердце? И ты теперь сторонник монархического правления?

– Нет, – нахмурился Курт, – я не изменил своим убеждениям и не раскаялся. А после расстрела четырех наших братьев, возглавивших кругобайкальский мятеж, не мог возлюбить Российскую монархию. На что восставшие надеялись? Наивные герои! Я за парламент. А Раевского хвалю, потому что сравниваю его с Романовским, помнишь оного?

– Еще бы.

– Этот плут, выйдя на житье, причем почему-то раньше тебя на полгода, тоже стал учить детей местного населения грамоте. Но далеко не бесплатно, взимает плату за обучение от пятидесяти копеек до одного рубля в месяц. Как ты понимаешь, беднейшие так и останутся безграмотными. Вот и все его революционные идеалы. И представь, второй год имеющий практику в Иркутске отец Полины, к нему Романовский периодически наведывается, его не осуждает, называет просветителем!

Можно верить, а можно не верить в предчувствия, но, когда они перед расставанием обнялись, сквозь сердце Викентия просквозил тоскливый щемящий звук. И, точно эхо, отозвался Курт:

– Неужели не увидимся больше?

 

Глава шестая

Шанамово

Часто он думал о роковых поворотах своей судьбы, мысленно возвращаясь в прошлое и пытаясь понять, могла ли его жизнь сложиться иначе. Ведь к двадцати пяти годам он, за три года до этого уже окончив юридическое отделение университета, мог стать, к примеру, успешным адвокатом, быть счастливо женатым на Ольгуне… Он отправил в Киев три письма, но ответа не получил. Впрочем, вряд ли он бы остался на юридическом отделении: в справедливость судов вера у него была подорвана еще в четырнадцатилетнем возрасте, когда сосед-однодворец, выгоняемый из своего дома вместе с тремя детьми со своей земли помещиком Павлионским, безуспешно пытался добиться правды через суд, доказывая, что в этом доме, на этой земле проживали и умирали его предки и сам он исправно платил за свой крошечный земельный надел и беленую малороссийскую хату, крыша которой, дабы хата производила впечатление дворца, поддерживалась отделанными под колонны древесными стволами.

Вспоминалась и первая встреча с Рудицким. Малообщительный, гаснущий от самого легкого ветерка сомнения в чувстве Ольгуни, не имеющий друга-юноши, с которым мог бы разделить робкие мысли о будущем, российскую власть воспринимающий как мачеху, презрительно усомнившуюся в древнем достоинстве его рода, Краус был рад приглашению Рудицкого – тайные собрания привнесли в его только начавшуюся взрослую жизнь ту казавшуюся великой идею, которой так жаждет юная душа. «Za naszą i waszą wolność!» – взволнованно повторял он.

– Польша, растерзанная Российской империей, Пруссией и Австрией за двадцати три года прошлого века, – кричал Рудицкий, – фактически исчезла с европейских карт! Мы должны восстановить Польшу в ее исторических границах! Правительство, возглавляемое Стефаном Бобровским, издало манифест, в нем оно провозгласило бедняков-крестьян собственниками их наделов. Компенсацию крестьянам выплатить должно государство!

Краус вспоминал жавшихся друг к другу детей, выгнанных из дома, и мать их, плачущую над узлами…

– Те участники восстания, которые не имеют своей земли, получат как награждение небольшой земельный надел из национальных фондов.

– Я разделяю ваш пафос, пан Рудицкий, – говорил преподаватель Киевского университета Станислав Борский, – хотя и вынужден как историк заметить: Российская империя не Польшу делила, а принимала участие в трёх разделах Речи Посполитой. Мы, поляки, славяне племени ляхов, на отошедших Российской империи территориях никогда не жили, хотя и самые богатые наши паны позже получили там свои владения, Речь Посполитая – это не Польша!

– Что вы за чушь говорите, Борский! – резко оборвал его Рудицкий. – Российская империя – наш враг, это единственно верное утверждение, все остальное – ваша историческая схоластика!

Борского тоже сослали, но Краус в Сибири с ним не встретился.

Собрания были замаскированы под обычные молодежные вечеринки и проходили в доме жившего за границей дяди Рудицкого – в роскошном особняке, со всех сторон укрытом садом. Были среди сторонников восстания привлеченные Рудицким малороссы – студенты Киевского университета, но все они говорили только по-польски и готовы были сражаться против русских не за политическую самостоятельность Малой Руси, но, как поляки, за восстановление независимости Польши.

– Эти малороссы – предатели, – убеждала его Ольга, однажды побывавшая с ним в укрытой садом усадьбе. – Если восстание победит, они отдадут Киев польским магнатам, и наши крестьяне не свободу обретут, а полное рабство.

* * *

Мог ли он все-таки избежать рокового поворота своей судьбы? Ведь она дала ему знак: когда он торопился на первое тайное собрание, ему встретились три жандарма, ведущие арестанта в кандалах. Он и сейчас помнил полубезумное лицо со впалыми щеками и космами спутанных волос, прилипших ко лбу. Они встретились с арестантом взглядами – не передал ли он этим взглядом Викентию свою участь? Он вдруг физически ощутил, что к его лицу и телу и в самом деле пристало чужое лицо и чужой костюм.

– Но это же не я! – воскликнул. – И я сброшу это прямо сейчас! Я смогу.

Он вышел из дома, пошел по селу. Осенние ветра еще не набрали силу, и листва, хоть и местами пожелтела, но опадать не думала. Бурливая Ахагол (он уже научился немного говорить и понимать по-бурятски) тоже не думала пока сдаваться начинающейся осени, хотя на ее коварной волне уже подскакивал в последнем приступе отчаянья желтый листок… Здесь берег был крутой, с него иногда, разбегаясь, прыгали в воду местные мальчишки, русские и буряты. Когда-то этот край не принадлежал России, но воинственное прошлое давно забылось, окрестьянившиеся русские казаки и буряты жили вместе, некоторые потомки бурятской знати, тайши, записались в сибирское купечество, другие быстро опростились, и, возможно, эти неграмотные смуглые бурятские крестьянские ребятишки – их потомки…

Вспомнились слова отца: «Нищета бывших шляхтичей уничтожила их аристократизм, потому что они не понимали: настоящий аристократизм – это не богатство, не балы, не тысячи крепостных, это – культура книги. Только книга сделала из полуобезьяны человека».

Местная девушка поднималась от реки к селу, в корзине светлело чистое белье, мельком он подумал о Раевском, сделавшем культурной свою хорошенькую крестьяночку всего за два десятилетия. Впрочем, женщины пластичны.

Но все-таки остаться здесь, в глуши, на долгие годы – не моя судьба. Я человек города. И жажду деятельности. Как ты говорил, мой далекий друг: «Болезнь – путь к свободе». Верно, Курт? Ты ведь еще упоминал, что господин Оглушко, отец твоей невесты Полины, теперь практикующий врач в Иркутске…

Итак – в Иркутск!

* * *

Его Высокопревосходительству

Господину Военному Генерал-Губернатору

Восточной Сибири

Политического ссыльного

Балаганского округа Нерчинской Волости

Викентия Николаевича Крауса

Прошение

Утруждаю Ваше Высокопревосходительство покорнейшей просьбой разрешить мне проживать в городе Иркутске для излечения болезни. Вследствие переписки, возникшей по этой просьбе, я по распоряжению Господина Начальника губернии, был освидетельствован в Иркутской Врачебной управе, и медицинская экспертиза признала меня действительно больным, требующим немедленного и тщательного лечения. Акт медицинского Свидетельства Врачебной управы представлен Господину Губернатору, и Его Превосходительство усматривал из Оного, что я болен ревматизмом суставов, и изволил сделать распоряжение о помещении меня в больницу или выделении средств для лечения в городе Иркутске на дому у медика Оглушко Ивана Иннокентьевича, которому я вполне доверяю свое здоровье и который уже значительно улучшил его. Моих личных средств, приобретенных на поселении тяжелыми трудами, для лечения недостаточно. Я желал бы продолжать этот способ лечения, а потому предоставляю при сем медицинское Свидетельство пользующего меня врача о безусловной невозможности помещения меня в больницу без явного вреда для моего здоровья.

Честь имею почтительнейше просить Ваше Высокопревосходительство разрешить мне проживание в Иркутске и пользование помощью врача сначала на собственные средства. Причем нужным считаю присовокупить, что Врачебная управа в свидетельстве своем не делала никакого заключения о моей болезни и что я уже пользовался лечением в больнице и выпущен из оной для дальнейшего лечения под непосредственным наблюдением врача, в чем и выдано было мне Свидетельство, которое представлено Господину Начальнику Губернии, следовательно, второе помещение в больницу не принесет для моего здоровья ни малейшей пользы. Высылка же меня из города обратно к месту причисления в деревню Шанамово окончательно убьет и остальное мое здоровье, так как я там не буду иметь ни малейшей возможности получить хотя какое-либо медицинское пособие, и наконец, я не чувствую за собой никаких причин, по которым мне нельзя было бы дозволить проживать в городе, так как податей и недоимок за мной нет и во все время своего недавнего пребывания в Иркутске я решительно ни в чем не замечен, в удостоверение чего ссылаюсь на Полицейское Начальство.

Прошение это по случаю болезни доверяю подать дворянину Иосифу Казимировичу Сокольскому.

Политический ссыльный

Викентий Краус

Жительство имею

Иркутской губернии

Деревня Шанамово

Ноября 12-го дня

1870 года.

 

Глава седьмая

Ожидание в Шанамове

Теперь оставалось только ждать ответа на Прошение.

Весной, когда стало тепло и почти свелся к нулю риск заморозка, Викентий самостоятельно, правда, при направляющей помощи Лукерьи, неумело засадил огород, но, видимо, природа любит новичков: урожай получился приличный. Лукерья, возлюбившая ссыльного за его внимание к ее родному языку, – он уже мог с ней обмениваться бытовыми фразами на бурятском, – охотно помогла ему сделать на зиму запасы солений, и сейчас, наколов дров, потом растопив печь, он сварил себе картошки, поставил на стол соленые огурцы и помидоры, на тарелку выложил остатки вяленой рыбы.

Окно, разрисованное морозом, пропускало неровный, но, казалось, какой-то очень чистый и свежий свет, печь, потрескивая, грела, над горячим картофелем пританцовывал едва заметный парок… Это ли не покой, думалось ему, ведь как посмотреть на мой нынешний день, можно ведь изменить ракурс, глянув под иным углом, и увидеть, что судьба, поместив меня в эту глушь под охрану, а не под негласный надзор (он усмехнулся), дала мне время здесь, в тиши, стать самим собой… Мог ли я еще лет десять назад предположить, что буду вести вечерние разговоры со старой буряткой и радоваться, что эта сморщенная женщина, прочерненная жестким солнцем своей простой жизни, завороженно слушает стихи Пушкина, любовь к которым передал мне дорогой мой далекий друг Курт?

Мог ли я предположить, что в двадцать пять лет стану мечтать поселиться не в Варшаве, не в Вене, а в далеком сибирском Иркутске?

Мог ли я еще раньше, в детстве, когда с отцом мы ловили рыбу на Припяти, представить, что через годы на моем столе будет лежать вяленый лещ (лещ?) из реки Ахагол?

Вспомнилось, как сначала было весело закидывать удочку, ждать, замирая, глядя на поплавок, что вот сейчас… сейчас… сейчас она, глупая, заглотит приманку, забьется, пытаясь сорваться с крючка. Но когда первая его рыбешка, маленькая, с черно-серебристыми плавниками, мучительно пытаясь освободиться, затрепетала и, снятая им с крючка, брошенная на дно бадьи, подпрыгивала и билась, а возле ее рта, хватающего воздух, краснела ягода крови, он не выдержал и, выхватив ее из бадьи, бросил обратно в Припять.

– Уже не выживет, – сказал отец, – большие рыбы съедят.

– Выживет, – сказал он, – выживет.

Больше он никогда не рыбачил, но, пока летние дни не кончились, все ходил к Припяти и, вглядываясь в ее волны, то сглаженные солнечными лучами, то взбудораженные ветром, все ждал, не покажется ли в воде спасенная им рыбешка – ребенку верилось: Его Рыба выглянет из воды, улыбнется ему, и на ее белых губах уже не будет пугающе красной ягоды… Однажды ему показалось: это сверкнула хвостом и подпрыгнула над волной она!

Рыбу до каторги он никогда не ел. Но тело, истощенное тяжелой работой в Петровском заводе, заставило снять детский запрет души – и здесь, в Шанамове, Краус в охотку обедал пирогами с рыбой, приготовленными Лукерьей. Всю жизнь одинокая, Лукерья до сих пор споро колола дрова, лучше всех в Шанамове находила грибы, не боясь уходить в одиночку в далекий лес и обходя опасные торфяные места по только ей одной известным узким тропам, сама и ловила рыбу, по-мужски ловко, сама и вялила, сама и пекла с рыбой расстегаи. И сейчас, глядя на лежащую в миске рыбешку, он грустно думал, что, выдержав главное испытание, не умерев, выжив, не предав, сохранив душу живой и, как издавна велось в их роду, жаждущей не злата, а слова и дела, он не выдержал этого мизерного испытания… Впрочем, оправдывал он себя, – а крохотная рыбешка уже вырастала в его сознании до символа беспомощности человеческого духа перед требованиями материи – и Христос был вынужден накормить народ рыбой.

* * *

Вечером того же дня к нему приехал Сокольский.

– Вы не охотитесь, Краус?

– Нет.

– Тогда я брошу у вас свои городские вещи и поброжу с ружьем по окрестностям. Только про то, что оно у меня есть, никому. Мне дал его Оглушко.

Они познакомились с Сокольским недавно, как раз через Оглушко: врач, затребовавший от Курта перехода в православие ради женитьбы на своей дочери Полине, был весьма лоялен к другим ссыльным – по всей видимости, причиной отсрочки бракосочетания явились совсем не различия в вере, а бедность Курта.

У Оглушко поляки получали необходимые свидетельства о своих подлинных, а нередко и мнимых болезнях, что давало возможность добиваться у губернского начальства существенных послаблений: со всеми членами врачебной комиссии Оглушко был накоротке: некоторые, несмотря на седину на висках, увивались вокруг его дочери – сибирской красавицы, с другими Оглушко играл вечерами в клубе в вист или в бильярд, третьих лечил: и врач порой нуждается в помощи, а репутацию Оглушко имел лучшего лекаря Иркутска.

Сокольский и Романовский нередко обедали у него. Пригласил он к столу и приехавшего к нему из Шанамова Крауса. Время было еще утреннее, не обеденное, потому гостям прислуживавшая горничная предложила печенье и чай. Полина была на службе: с осени она вела уроки чистописания в первом классе Девичьего института, где и сама ранее училась – в Петровский завод приехала после его окончания.

Сокольский был неказист: небольшого роста брюнет, щуплый, сутулый, почти горбатый. По его отражению на выпуклом боку попыхивающего самовара ползла горячая капля. Обитал Иосиф Казимирович в Иркутске уже третий месяц, получив позволение на постоянное проживание в городе благодаря свидетельству Оглушко о необходимости лечения его застарелой болезни легких, застуженных во время кандального пути. На фоне ровесника Крауса высокого красавца Романовского, тонкие черты породистого лица которого несколько противоречили его крупным плечам борца, тридцатилетний Сокольский выглядел, конечно, не старым, но – потухшим, и только когда он говорил, в его глазах загорался живой желтый саркастический огонек.

Оглушко снимал квартиру из пяти комнат в центре города: из окна его кабинета была видна Крестовоздвиженская церковь.

– Вы, Викентий, по дороге обязательно подойдите к собору: удивительной красоты церковь, – говорил он, отпивая чай, – лучший образец сибирского барокко. И византийский в ней колорит, и что-то восточное, мы же Азия, Монголия-то от нас – рукой подать… А мне собор почему-то напоминает Малороссию. Сам я родился здесь, правда не в Иркутске, а в Тобольске. Сейчас в Англии, милый друг, возникло общество психических исследований, какая-то дама внезапно заговорила на совершенно ей дотоле незнакомом итальянском языке, и профессор, не вспомню сейчас его фамилию, из статейки в петербургском журнале, утверждает, что дама просто в прошлой жизни была итальянкой и в ее глубинной памяти сохранены о прошлой ее жизни воспоминания. Читая, я, признаться, несколько романтически написанное восприняв, тут же подумал: не объясняется ли и моя сентиментальная любовь ко всему малороссийскому памятью, но не о моей предыдущей жизни, в сие мне, как, впрочем, и в бессмертие души, откровенно говоря, верится слабо, а памятью моего отца о его детстве и юности в Малоросии, дед мой по матушке, тоже в Тобольске рожденный, уехал на родину предков, а после, уже с сыном, возвернулся в Сибирь, то есть постоянными отцовскими воспоминаниями, доступными моей психике, благодаря моей сильнейшей к отцу привязанности, он, к счастью, жив и здоров, но не в Иркутске проживает, а в Красноярске, привязанностью, вполне возможно образующей между нами канал связи, подобный речному? Видите ли, я в определенном смысле идеалист. Что не очень, казалось бы, вяжется с моей медицинской деятельностью, но тем не менее я сторонник психического доминирования над физическим, хотя и считаю, что психическое без физического исчезает…

– Как-то, Иван Иннокентьевич, в naruszenie логики идут ваши рассуждения, – усмехнулся Сокольский, – вы когда прочитали сию статейку? Dwa dni temu?

Все у Оглушко говорили по-русски: Романовский и Краус легко и свободно, Сокольский – хуже, смешивая русские и польские слова.

– Не более того.

– И не zapomnieli фамилию упоминаемого в ней профессора…

– Запамятовал. Верно.

– А тут же утверждаете, что może jak by pamiętać wspomnienia даже не собственного отрочества, а отрочества вашего уважаемого батюшки! Где же логика?

– Иосиф, вы заглушаете вашей иронией тонкий ход мыслей Ивана Иннокентьевича, – вступил в беседу Романовский. Даже когда он говорил вполне мирно, его тонкие брови выделывали над высоким гладким лбом такие пируэты, что казалось – Романовский сердит. – Короткая память о фамилии и память, живущая в глубине человеческой души, не одно и то же.

А он, однако, не глуп, подумал Краус. Хотя, как утверждал Курт, полный прохвост.

– Мне, господа, пора откланяться, – сказал он, – сожалею, что не смогу дослушать вашу интереснейшую беседу, но сегодня же хочу вернуться в деревню.

– Очень жаль. – Оглушко встал, чтобы проводить гостя до двери. – Подождите, не спешите, я должен вам кое-что передать. – Он ушел в свой кабинет и тут же вернулся, держа в руках конверт. – Ваш друг вложил запечатанное письмо, адресованное вам в послание к Полине, опасался, что до деревни оно может и не дойти, но дочь разрешила мне передать его вам.

* * *

«Дорогой мой сибирский друг, – по-русски писал Курт, – ты будешь удивлен, но я бесконечно тоскую не только о Полине, с коей надеюсь скоро соединить судьбу, но и о наших с тобой беседах. Я пишу диссертацию, тема ее, как ты, можешь догадаться – «Пушкин и декабристы». Я и сам похож на декабриста Кюхельбекера! И вот, исследуя письма Пушкина и еще вполне свежие воспоминания о нем, я убедился: великий поэт, бог русской словесности, был против декабрьского восстания! Он был также против революций, ибо считал, что все попытки изменить общество обречены на поражение, покуда человек не изменил самого себя.

Но есть одно прозрение, не вошедшее в диссертацию, однако жаждущее, чтобы я оным поделился: Пушкин был настолько выше и умнее светского общества, что вынужден был прятать свою душу и ум от него под маской, используя в свете постоянное лицедейство, руководимое главным законом, им самим над собой установленным: «Нечего метать бисер перед свиньями», и все воспоминающие рассказывают о маске, но никак не о его подлинной душе, приписывая ему свои низости и свойства своей мелкой натуры.

Это был великий дух, из тех, что спускаются на землю, наделенные особой миссией. Миссия Пушкина – сделать русских, язык коих бесценное богатство, народом Слова.

Конечно, и наш с тобой бунт, Викентий, Пушкин назвал бы бессмысленным… Но я, несмотря на мою огромную любовь к нему, более того, вопреки моему нынешнему чувству, которое подтверждает мне его правоту, ни о чем не жалею. Za naszą i waszą wolność!

Напиши мне, мой друг, не пренебрегая самыми мельчайшими подробностями, часто ли ты бываешь у Оглушко и как ты находишь Полину? Здорова ли она? Незаметны ли в ее лице следы тоски? Вся моя жизнь только в ней».

* * *

Церковь и верно была удивительно красивой: по ее карнизу, между оконцами, стелилось каменное кружево, плетеные каменные детали и все узоры были искусны и почти сказочно гармоничны, отчего вся церковь показалась Викентию овеществленным образом рождественского сна.

И он опять ощутил в себе жажду жить.

Из приоткрывшихся церковных дверей вышел высокий иерей в душегрейке поверх рясы, черный подол которой чуть колыхался на фоне ярко-белого снега. А за попом – рыжеволосый человек, торопливо надевающий на улице меховую шапку и запахивающий пальто.

Краус с удивлением узнал в нем отданного под суд за неразрешенную начальством помощь арестантам офицера с каторги – Потапова. Значит, к счастью, жив. И, видимо, отделался каким-то не сильно строгим наказанием. Подойти?

Но Потапов уже скрылся в зимней дымке за поворотом.

 

Глава восьмая

Красноярск. 1915 год

Андрея в доме Шрихтеров нашла не Муся Ярославцева, а ее сестра Наталья.

Открыла ей Эльза, Андрей как раз говорил с только что осмотревшим жену врачом Паскевичем: мучившаяся уже несколько месяцев непонятным недугом Эльза отекала, словно ее кожу изнутри надували газом, как шар, на котором недавно пролетал над городом воздухоплаватель Крылов. Но Паскевич, который ее лечил, никаких нарушений ее внутренних органах не находил.

– Думаю, это нервное, – говорил он Андрею, – знаете, я лечил женщину, теряющую зрение, оттого что ей тяжело было видеть нелюбовь к себе своего мужа… А недавно был у меня среди пациентов солдат, потерявший рассудок, едва ему сообщили об отправке на фронт. Как только его признали к военной службе негодным, он выздоровел, и, представьте, взял кредит и уже открыл магазин скобяных товаров.

– Я верю вам, доктор, что это нервное. Но как можно объяснить ее отеки?

– Она в них как бы прячется от душевных ран.

– К тебе дама! – крикнула Эльза

– Андрей, где вы были? Я к вам с горькой вестью. Не хочу вам рассказывать все тяжелые подробности, иначе заплачу, – торопливо войдя в комнату, где беседовали Андрей и Паскевич, заговорила Наталья. – О, доктор, и вы здесь!

– Я ездил в Иркутск, мама моя недомогала, но, к счастью, все обошлось, – сказал Андрей. – А вы, я вижу, знакомы?

– Печально знакомы. – Паскевич протер очки. – Если бы сослали Бударина не в Сибирь, а в Ялту, может быть, все было бы иначе… Очень жаль, хороший был человек.

– Николай говорил, что те же слова о спасительности Ялты произнес, отправляя его в Сибирь, полковник Говоров. На самом деле именно здесь самый здоровый климат, просто организм Николая был уже подточен. А насчет его достоинств вы правы! Я мало знала Бударина, но успела полюбить: честная, чистая, гордая душа! И представляете, на похороны успел приехать его брат, есаул, мы смогли телеграммой сообщить ему о болезни Николая, о том, что он очень плох, хотя они ведь были идейными врагами, но Юрий сумел через это переступить. Был он в Красноярске всего один день и сразу в Петербург, а оттуда – на фронт. И Муся уехала с ним, хочет найти место учительницы гимназии в Петербурге… А мне нужно возвращаться в Пензу.

– Бессильная власть, бессмысленная война, боюсь, что Россию ждет катастрофа. И не нужно бы отсюда уезжать, здесь безопаснее и можно избежать войны… – пробормотал Паскевич.

– Сын нашей домовладелицы мадам Шрихтер ушел добровольцем на фронт.

– Нигде не есть безопасный! – В комнату вбежала Эльза. – Когда война нас с немецкий имя нельзя жить в России!

Она зарыдала.

– Успокойтесь, Эльза, дорогая. – Паскевич, приобняв, повел ее в другую комнату.

– Он погубил моя жизнь в эта Сибирь!

Впервые Андрею подумалось: а ведь и Эльза страдает.

– Я, собственно, пришла к вам с очень важным делом: все написанное Николаем осталось у Муси, она увезла рукописи с собой, но несколько своих рассказов Николай, умирая, попросил передать вам.

– Мне? Почему?

– Он сказал, что верит: именно вам удастся их сохранить и, возможно, впоследствии издать.

– Как странно, – сказал Краус, – до моего отъезда в Иркутск, именно в тот день, когда познакомился с Будариным, я, уходя от вас, Наташа, зашел в книжную лавку Кузьмина, увидел там романы и стихи красноярских авторов и подумал, что хорошо было бы издать книгу Николая.

– Успокоилась, слава Богу, – сказал вернувшийся Паскевич очень тихо. И спросил уже громче: – Я расслышал, вы говорили об издании произведений покойного Бударина, так?

– Да, да! Николай просил передать несколько его рассказов Андрею.

– Но я совершенно не знаю, как к этому вопросу подойти…

– Нужно найти заинтересованного книготорговца, он подскажет.

– Я понимаю… Видел в лавке Кузьмина и книги местных авторов.

– Ну, Бударин-то был не сибиряк, он же родом из таманской станицы, так что здесь на местном патриотизме вряд ли удастся сыграть, – сказала Наталья.

– Но если рассказы того стоят, думаю, любой издатель возьмется за их публикацию. Ну, разумеется, исключая таких православных издателей, как Кузьмин. Я с ним знаком и хорошо знаю семью его сестры, она замужем за потомственным священником Силиным. Семья очень талантливая. Спектакли ставят в селе, все музицируют, кто-то из Силиных, то ли дядя, то ли брат, обучается в Петербургской академии художеств…

– Я видел племянницу Кузьмина в книжной лавке, девушку лет пятнадцати, – сказал Андрей и, чтобы скрыть волнение, внезапно закашлялся, тут же сам удивившись, почему разговор об этой семье вызвал у него непонятное смятение чувств. – Но… от церкви я далек. Отец мой был римско-католического вероисповедания, родился и вырос в Галиции. Сослан был за Январское польское восстание 1863 года и остался в Сибири.

– И я к церкви не близок. Просто состою в лекарях-друзьях хорошей семьи. – Паскевич улыбнулся. – А видели вы, наверное, Юлию… Симпатичная особа, не по годам развитая, причем во всех смыслах. Фореля читает «Половой вопрос», Маяковского любит, знаете такого поэта? Он в столицах известен, а у нас, в глуши сибирской, о нем еще мало кто слышал. Но Юлия – умница. У них в роду, кажется, тоже был кто-то из сосланных в наши края по несогласию с властью. Только значительно раньше… Кстати, вы в курсе, что некоторые вернувшиеся после амнистии поляки горько разочаровались? Об этом даже писали. Видите ли, были и такие родственники, которые совершено не радовались возвращению законных наследников, они даже наняли дорогих адвокатов и постарались доказать свои права на их землю. И вот, не получив родительского наследства, кое-кто из бывших ссыльных вернулся обратно в Сибирь.

– Я знаю о таких случаях от отца… Но многие не выдержали каторги и ссылки и если и остались в Сибири, то на кладбище.

– Как Николай Бударин, – вздохнула Наталья.

– Но отец мне рассказывал и об очень причудливых польских судьбах, например, сослан был в Сибирь белорусский пан Огрызко, смертный приговор ему заменили бессрочной каторгой, но сибирское начальство, легко идущее на послабления, из Нарыма его отпустило на волю, и он тут же, буквально в течение нескольких лет, сколотил приличный капитал, не знаю уж, каким видом торговых сделок он занялся, но сумел купить себе имение под Иркутском, имеющее теперь у местных жителей весьма мрачную славу: говорят, освобожденный с каторги пан так жестоко истязал свою прислугу, что все от него сбегали, а одна юная горничная умерла, и ее призрак бродит вокруг старого дома, пугая прохожих…

– Ну, сами понимаете, не мне, медику, верить в призраки. Но история, даже ежели это обычный мещанский оговор, несомненно интересна как иллюстрация человеческой психологии.

– Особенно для писателей! – засмеялась Наталья. И тут же, погрустнев, добавила: – Только Николая Бударина она бы не заинтересовала: он писатель-реалист.

– Вы не правы, – возразил Паскевич. – Бударин бы пропустил историю о призраке, но показал жестокость бывшего польского шляхтича… Вполне революционный сюжет.

Краус, испытывающий чувство вины перед Будариным, которого не сумел проводить в последний путь, решил прочитать его рассказы в тот же вечер.

* * *

Эльза уже спала.

Роза Борисовна Шрихтер, крупноносая и грузная, внизу гремела посудой: в связи с отъездом единственного сына на фронт она невзлюбила Крауса, и, возможно, действительно за его чисто немецкую фамилию (Эльза была в чем-то права) – и, он не сомневался, домовладелица создавала шум в этот поздний час намеренно. Впрочем, мадам Шрихтер и сама была не Ивановой, потому могла просто справедливо негодовать, что ее мальчик ушел под пули, заявив ей: «Не могу сидеть дома, когда идет война и видишь все ее ужасы», а двадцатипятилетний ее жилец и не думает отправляться воевать.

Вернуться в Иркутск? Но Эльза изведет его мать! Впрочем, можно ведь и там снимать квартиру. Но была теперь и еще одна преграда в его душе для возвращения в Иркутск…

Внизу заскрипела дверь, потом погасла керосиновая лампа в кухне, отбрасывавшая причудливые пятна на кусты в палисаднике, – Краус по этим отсветам всегда определял, улеглась ли домохозяйка. Когда она засыпала, точно исчезало какое-то тяжелое невидимое полотно, покрывавшее весь дом, становилось вольнее дышать и, что странно, даже дыхание спящей Эльзы делалось легким и едва слышным. Отец рассказывал, что, в отличие от материалиста Паскевича, его близко знакомый врач Оглушко стал в конце жизни весьма интересоваться магнетизмом, непонятными психическими феноменами и передачей мыслей на расстоянии… Возможно, душа мадам Шрихтер отправляется во сне из красноярского дома на родину предков в забытое местечко Могилевской губернии, откуда выдворили за какие-то мелкие махинации ее отца, ставшего в Красноярске уважаемым часовщиком и, почивши, удостоенного проникновенного некролога в местной газете. Прошлое человека в Сибири никогда не определяло отношения к нему: судили о нем лишь по его сибирским делам. Да и к национальности относились иначе, чем в России: любой, пожив здесь лет пять, становился сибиряком, и его корнями никто не интересовался. Только война вдруг вызвала настороженность к носителям немецких фамилий, которых здесь немало: через дорогу дом Бергов, недалеко от них Гроссы… Да нет, мадам Шрихтер и в самом деле просто негодует, что Андрей здесь, а ее сын – на фронте. Ведь до его отъезда на фронт домовладелица была к Краусам очень расположена, даже не выказывала недовольства, если им не удавалось заплатить за квартиру в срок. И тогда еще невидимое полотно ее тяжелых беспокойных мыслей не окутывало дом. Верно говорил отец: «Философия обычного обывателя есть всего лишь отношение его к миру и к людям, обусловленное исключительно его личным опытом и посредством стороннего знания о сем опыте определяемое».

Вот Бударин явно не был заурядным человеком: вырос в благополучной семье станичного грамотного казака, Наташа успела рассказать Андрею семейную историю Бударина еще в прошлый раз – ей оказалось с ним по дороге. Родной дядя его по матери был казаком-дворянином, сам Николай учился на математическом факультете Петербургского университета, брат-есаул выбрал извечное казачье поприще… Заставил Николая Бударина стать большевиком несомненно не личный опыт, а привлекшая его революционная идея. Ее усилило витающее в воздухе общее недовольство одряхлевшим русским царизмом, спустившее в народ, пьяно распевающий про царицу и Распутина гнусные частушки. Впрочем, частушки могли сочинять и революционеры. А некоторые идеи распространяются как инфлюэнция. И столь же заразны. Но… власть в России действительно уже не соответствует времени.

Он открыл одну из тетрадей Бударина. На первой странице не было заголовка, видимо, начало повести или рассказа не здесь; а часть текста была написана карандашом, оттого чуть стерлась.

«Кого называют основателем Петербурга, победителем шведов, учредителем русского флота, просветителем России?»

* * *

«Наступила оттепель…

На этой дороге мне знакома каждая впадинка, каждая проталина…»

* * *

«Взяли ее от Панаевских. Девка молодая, девчонка совсем, понятия какие, а тут анжинеры.

(Какие-то слова и даже фразы он не смог разобрать и, читая, пропускал…)

И они напоили ее, раздели, что называется. Тьфу! Всю ночь. А ведь ей что синичке. На ладонь поднять можно. Два борова.

– Ну и что же?

– Что да что – и загубили жисть.

– Убили?

– Что там убили, образованный народ. Сама убилась.

…

– Что же поделаешь? Они забрали силу.

– Тоже судья, купленный им. А если бы нашему брату, о-го-го и не пикнули бы…»

Нет, похоже, в этой тетради черновик. Бударин был уже в таком состоянии, что мог случайно передать Наташе не те записи. Он открыл другую тетрадь:

«Звонили ко всенощной. Сначала в Воскресенском соборе ударили в большой стопудовый колокол, и вздрогнули черные кедры в церковной ограде, посыпались гроздья узорчатого снега, и далеко за молчаливой рекой в волнах темной тайги утонул протяжный вздох могучаго великана. Спеша откликнуться, заволновался звонарь на колокольне Успения, потом присоединился надтреснутый бас большого колокола Троицы…»

«Как огромные птицы со звенящими крыльями, стаями проносились над крышей тягучие звоны; слышно было, как реяли они около домовой трубы и глухо стучались в закрытые ставнями окна…»

«Затихал, медленно умирая, вечерний звон…»

 

Глава девятая

В Иркутск

На основании Высочайшего повеления 9 января 1874 года Викентию Краусу были возвращены права прежнего состояния, удачно подоспевшие бумаги подтвердили его дворянство – за годы бумажной волокиты то ли границы губерний слегка поменялись, то ли вышел какой приказ, но теперь он был приписан к дворянам Каменец-Подольска.

Но еще ранее обязаны были применить к нему высочайшее повеление Закона от 17 мая 1871 года пункт первый: помилование как осуждённому несовершеннолетним, восстановление в прежних правах состояния, прощение со снятием полицейского надзора и разрешение на поступление в государственную службу, – ведь в 1863 году ему было только девятнадцать. Но и на этот раз все застопорила волокита хитрой российской бюрократической машины, поставившая под сомнение возможность распространения сего закона на ссыльного вследствие того, что в марте 1864 года ему исполнилось двадцать лет. И, хотя это было явное нарушение, доказать его Краус и не брался: уже опытные в этих делах Романовский и Сокольский сразу объяснили ему бессмысленность борьбы: решить вопрос могла только отсутствующая у ссыльного крупная сумма, то есть взятка, и привели в пример Яна Черского, который, проходя кандальной дорогой через Тобольск, откупился пятью золотыми монетами, которые мать зашила ему в подкладку пальто, от Благовещенска и попал в Омск: оборачиваясь своей ржавой стороной к просителям, механика споро и ловко служила своим чиновникам.

И он принял решение – ждать.

К этому времени он уже три года жил то в Иркутске, получив ответ на свое прошение, что проживание в городе ему разрешено на периоды, необходимые для лечения, – периоды эти с готовностью удлинял Оглушко, – то по-прежнему в Шанамове.

Теперь он переезжал в Иркутск окончательно и прощался с занесенной снегом деревней, пока Оглушко подыскивал ему квартиру, хозяин которой мог бы пустить неимущего постояльца не только не запросив денег вперед, но на первое время – в долг, пока уже тридцатилетний Викентий Николаевич не поступил в Иркутске на службу или не нашел учеников, – учить детей местного купечества иностранным языкам тоже был вполне для него приемлемый вариант.

Он прошел по деревне, спустился к реке по вытоптанной тропе. По берегу тянулся караван сугробов, покрытый плотной снежной коркой, точно белой искристой попоной, невдалеке, с крутой горы, катались местные дети, хохоча, они что-то кричали друг другу, а те, что постарше, озорничая, опрокидывали то одни, то другие салазки, скидывая маленьких раскрасневшихся наездников в снег.

За эти годы он привык к деревне, иногда с удивлением отмечая в своей душе даже теплые чувства к ее единственной длинной серой улице, протянувшейся вдоль Ахагола, и к старой бурятке Лукерье, лицо которой, как дерево, становилось все темнее от времени, а морщины все глубже.

Местные историей своей деревни совсем не интересовались, и на его расспросы о первых поселенцах только подозрительно щурились и качали головами: а кто, мол, их знает, откудава мы здесь. Они жили только в «сейчас», не добираясь в памяти далее своего деда или прадеда; и сперва такое их равнодушие к родовому прошлому показалось ему признаком духовной темноты, но позже, отбросив банальный взгляд, он увидел другую причину: забывая далекие поколения, они, наоборот, инстинктивно уходили от совсем иной темноты – мрачной здешней истории, полной распрей, военных столкновений и ненависти к пришедшим с Русского Севера чужакам (деревню и основали северяне). А прадеды и деды их жили здесь уже вполне мирно, буряты, сойоты и русские стали заключать браки, перемешались, и в деревенской общине с того времени как бы установился тайный, но беспрекословный запрет на проникновение в то прошлое, что грозило разрушением этого деревенского лада.

Рассказал об истории Шанамова Краусу священник соседней деревни, у которого он порой бывал, маленький сухонький отец Андриан, очень мягкий по характеру и по-стариковски словоохотливый, в отличие от своих немногочисленных прихожан, знал он свой поповский род до начала XVII века: один из его предков с Русского Севера, не видевшего крепостного права, дойдя до Забайкалья, основал вместе с другими служилыми людьми Шанамово, сын его подался в дьячки, а внук дьячка дорос до благочинного.

– В те-то времена Бог и власть в Сибири неразрывны были, – говорил отец Андриан, летописуя сибирское прошлое, – не казак споры разрешал, а церковь.

За несколько дней до отъезда в Иркутск Краус зашел к нему проститься: старик ему нравился, располагала к себе по-матерински ласковым обращением и жена его, Анна Карповна, учившая деревенских детей грамоте.

– Во исполнение слов Господних: «плодитесь и размножайтесь», в округе вон их сколько народилось. – Старик улыбался гостю, а его маленькая старушка накрывала на стол. – А своих-то нам Бог не дал. Так сим просветительским делом вечно и заняты…

– Отведайте варенья клюквенного, – угощала попадья, – небось в Иркутске не будет такого вареньица, вот и оладушки к нему, можно и со сметанкой.

Согревала хорошо небольшой дом справная печь с красивыми сине-белыми изразцами, выписанными из Кяхты еще отцом старого священника, иереем в том же приходе, в печи плясал огонь, вздыхая и потрескивая, жаловались на свою участь дрова, со стены взирали на сидящих за круглым столом старинные деревянные часы, время от времени не боем, а хрипловатым клокотанием отмечая еще один прошедший час.

– Радуюсь я вашему освобождению и возвращению права прежнего вашего состояния, Викентий Николаевич, но скорблю душой о вашем отъезде: скрашивали вы редкими своими беседами с нами глухое наше житье, скучать мы будем по вам с Анной Карповной, иногда уж приезжайте из Иркутска нас проведать… – провожая гостя и завертывая ему в дорогу в белый платок оладьи и печенье с ягодой, старики всплакнули. Краус наклонился и неожиданно для себя поцеловал вытирающей свои глаза старушке теплую морщинистую ладонь.

* * *

Лукерья в день его отъезда натащила ему солений в туесках, принесла пироги, жареное мясо, сушеные грибы.

– Не помешает, – говорила она и все суетилась, суетилась, мельтешила возле стола, перекладывая, увязывая, завязывая, и бормотала, бормотала: – Кто там сготовит? Там и мастериц-то таких днем с огнем не сыщешь, все барыни городские, хоть и кухарки, они и засолют – пересолют и зажарят – пережарят… Хоть первые денечки сытый будет… Его-то благородие ведь, как и я, грешная, сирота…

Краус не отказывался: Лукерья права – как там сложатся первые его дни в Иркутске, кто знает. Конечно, отобедать он всегда мог у гостеприимного Оглушко, но деревенская пища на ужин не помешает.

– Спасибо, спасибо, Лукерья, – проверяя, все ли тетради и книги взял, благодарил Краус, – без меня вам полегче будет, не нужно никому чужому готовить, верно?

– Тяжельше будет. – Она остановилась посередине комнаты, взмахнула почерневшими жилистыми руками. – Меня ведь в деревне сильно не любят, раньше даже в дом не пускали, не все, правда, а самые дуры-бабы, подкидыш я, старуха-шаманка Манзан меня на пороге своего дома нашла младенчиком помирающим, выкормила, вылечила, а после ея супротивник, лама Багаев, его тут все знали…

– Слышал я о нем.

– …померший годков пять назад, прогнал старую шаманку, мол, она наслала болезнь, сгубившую тогда семь мужиков деревни, а следом напустил на людишек глупых морок, что и меня нужно гнать, раз она меня нашла на своем пороге. Хотела я уйти с Манзан, но она сказала: «Оставайся. Твой дом здесь». Так и прожила одна свои годочки: ни отца, ни матери, ни мужа… как приблудная собака. Благодаря вам лишь человеческое отношение к себе узнала.

– Да вроде в деревне люди незлые, как мне за эти годы увиделось, отчего они Багаеву поверили?

– Манзан тоже говорила: незлые. Но всегда добавляла: только люди они пока дети, а потом выедает из их нутра человеческое их тяжелая земляная доля – в землю оно и уходит, куда уйдут и они.

– Иногда дети злы…

– Это когда в рост пойдут. Я сама как пошла в рост, стала старую Манзан обижать. Отчаяние меня охватывало, что ни родителей, ни кола, ни двора, и что лицом не удалась. А она терпела, говорила, так бабья сила в тебе пробуждается, и приказывала: как почуешь в себе отчаянье – пляши!

И старая Лукерья внезапно закружилась по комнате, все быстрее, все быстрее, быстрее, она взмахивала поднятыми вверх коричневыми руками, рукава ее кофты спали с острых темных локтей, подол ветхой юбки плескался, то открывая, то снова закрывая худые венозные икры, отплясывающие, точно ржавые гвозди дождя, в разношенных заплатанных валенках, и кружилась, кружилась, кружилась…

* * *

Уже близок был Иркутск, но не получалось радоваться освобождению, жалобный напев полозьев сейчас навевал унылые думы. В этой забытой Богом деревеньке осталась мягкая зимняя тишина, серая избенка, встречавшая его днем, когда он возвращался с прогулки, приветливыми шорохами и поскрипыванием половиц, но печально вздыхавшая ночами, когда он начинал погружаться в сон, осталась бурливая непокорность Ахагола и его – за эти годы в тишине вечеров – тысячи раз заново прожитое прошлое.

Моя ли это была жизнь?

Прошлое отпустило его, и, уходя, забрало с собой не только его юность, кудрявую Волынь, так и не ответившую на его письма Ольгуню, романтические порывы, но и тихий гостеприимный приют на берегу Ахагола двух стариков и заботу Лукерьи…

Мог ли представить двенадцатилетний гимназист, кидающий камушки в Припять, что он, потомок рыцарей, баронов и обнищавшей, но гонористой шляхты, будет через восемнадцать лет ехать по глухой сибирской дороге и думать не о юной графине Скаржинской, в которую была влюблена вся окружная бедная шляхта, а о старой, слегшей после танца бурятке и о доброй, по-матерински заботливой маленькой русской попадье?

Не сплю ли я? Тогда, помнится, накидавшись камушков, я заснул на теплом зеленом бережку Припяти. Может быть, все снится мне до сих пор: и киевские жандармы, и кандалы, и суд, и страшный арестантский путь в Сибирь, и занесенное снегом Шанамово, где лежит сейчас в одинокой постели бурятка, сморщенная, как печеное яблоко?

Он полудремал и видел ее: изможденная, с побелевшим лицом, она, внезапно перестав кружиться, застыла и через минуту, ни слова не говоря, покачнувшись, пошла к дверям.

Вокруг посверкивали при лунном свете бесконечные снега. Снег, снег, снег, снег… Он сверкал ледяными кристаллами на бесконечном пологе, серебрил меховую шапку и полушубок возничего, леденил серебристыми искрами повлажневшие щеки.

Курт как-то говорил, что тайна русских – в дороге… В их любви к дороге… Русский не просто едет от одного города в другой, он расстается с самим собой прошлым, со своей болью, обидами, бедой, – уезжает один человек, а приезжает другой. Благодаря дороге, Викот, они меняются, как Протей, но, когда их путь преграждает опасность, все русские сливаются в один океанский шторм или превращаются в снег, в коем, мой друг, и замерзли бедные французы. Снег и лед та же вода…

– Ты – поэт, Курт.

А я?

Кто я?

Моя жизнь только начинается… Пусть с опозданием, но годы каторги и ссылки многое изменили во мне. Каким я вступил в тайное общество Рудницкого? Я был тогда заносчивый и неуверенный в себе, поверхностный и легковерный, пусть и не глупый, но поддающийся чужому внушению восемнадцатилетний юноша, жаждущий на любого произвести впечатление и более всего опасающийся дурного или насмешливого людского мнения. Прыщик вскочит на лбу – я уже стыжусь, иду по Киеву самыми пустынными улочками. А пережив позор и поражение, арест, унижение и отчаянье, пережив тычки и грубые окрики конвоиров, став отверженным и презираемым, пережив себя, закованного в кандалы, я ныне смотрю на себя и на мир совсем иначе: если не верить в Бога, жизнь – это мыльный пузырь, на дрожащей поверхности которого мы существуем всего лишь миг, пока он не лопнул. Так стоит ли этот миг душевных страданий о чьем-то глупом мнении о тебе? Если же в Бога верить, меняется не суть, а только материал: Бог-стеклодув создал этот стеклянный шар, и, прежде чем соскользнуть с него в бездну, мы пытаемся из-за суеты сует красиво отразиться в гладком зеркальном стекле… Ключ к истине в приоткрытой библейской тайне: Иисус – образ Бога. Но, созданные Им по собственному образу и подобию, мы тоже творцы, и пусть не всем дано создать новые образы, но сотворить за краткий миг жизни иной собственный – человек способен…

– …выйдя из этой игры иллюзий победителем, Викот.

– Ты здесь, Курт?

Как бесконечен этот сибирский снег…

– Нет, Викот. Пока ты один, и впереди у тебя неизвестность. Тебе не страшно?

– Не страшно, Курт. Я ныне уже совсем другой. И меня изменило не обычное взросление, а прожитая мной жизнь в жизни, переплавившая, как в тигле, мое жалкое прежнее самовлюбленное «я» в нечто, пока еще не принявшее определенную форму. Но о какой победе ты говоришь?.

– О победе над навязанной тебе ролью пораженца.

– Ты прав. Я недавно понял, что поражение может быть только внутренним. И его вообще не существует, если ты, как актер, меняешь образы своего «я». Понимаешь, Курт, я сейчас донашиваю прежний костюм – обноски потерпевшего крушение. Я его сброшу вместе с прежним образом, как только приобрету новый.

– Я рад, что ты не из тех, кто тянет за собой воз прошлого через всю жизнь.

– Да, к счастью, я не из тех. Но мне недостает тебя, Курт. Ты навечно в моем сердце.

– Глянь на поверхность стеклянного шара, Викот, я помашу тебе рукой.

В полудреме он поднял глаза к небу: по темно-синему полотну проскользила белая узкая носатая тень с шеей цапли…

* * *

Утром в Иркутске он сначала пошел в польский костел Успения Пресвятой Девы Марии, прихожанами которой были еще повстанцы, попавшие в Сибирь после Ноябрьского восстания 1830 года. Он часто видел оставшихся в Сибири трех гордых стариков-братьев, по слухам, пока они были в ссылке, имение одного из них отобрала дворянская родня и споро продала немецкому капиталисту, поэтому старику некуда было возвращаться, а младшие братья остались с ним. Сын одного из них уже служил в костеле диаконом.

– Еще в начале века доминиканцы прислали в Иркутск трех римско-католических священников, – рассказывал Оглушко во время очередного обеда, – и, что удивительно, господа, в этой странной Сибири им было назначено содержание за счет казны! А за доминиканцами приехали в Иркутск монахи-иезуиты. Здешний римско-католический приход был тогда огромен: Иркутская губерния, якутские земли или, как сами якуты называют, земли Саха, а ссыльные католики все прибывали и прибывали, вот и вы, панове, здесь… – Он грустно усмехнулся. – И не менее удивительно, что здесь, в Сибири, католический приход тогда оказался самым большим в мире – так велика была Иркутская губерния!

– Нынешний настоятель отец Кшиштоф Швермицкий тоже ссыльный? – поинтересовался, скрывая ладонью зевок, красавец Романовский и глянул украдкой на Полину. Краусу в его взгляде почудилось что-то двусмысленное.

– Да, разумеется. Он из нашего брата ссыльных, из варшавского монастыря ордена марианцев, видите ли, нашли у него запрещенные книги! Три года он здесь пробыл, и ему разрешено было вернуться в Варшаву, но представьте, панове, он отказался, ездит не только по губернии, но и в Якутск, Николаевск-на-Амуре, Благовещенск – для исполнения духовных треб ссыльным католикам. Удивительно благородный и скромнейший человек: и католическая школа, и приют для сирот и детей польских ссыльных – его личная заслуга!

– Вы бы здесь остались, Викений Николаевич? – Оглушко внезапно повернулся к нему. – Ежели бы вам соизволено было прямо сей миг вернуться на родину?

Он растерялся и не ответил. Спас от неловкости подвыпивший пан Сокольский, вдруг заговоривший о богатстве якутского края.

– Золото там, панове, под ногами валяется, с приисков воруют инородцы, sprzedają rosjanom, продают русским, на том многие и наживаются. Między innymi, пан Боровский, после Нерчинской каторги занимается золотодобычей, уже имеет собственные прииски, а пан Хмелевский записался в иркутские купцы…

– Хмелевский женился на дочери нерчинского купца, наполовину якута, – сказал Оглушко, забыв о своем вопросе.

– К якутам в юрту страшно зайти, – сморщился желтоглазый Сокольский, спина которого, скрючившись еще сильнее, уже упиралась в затылок, – грязь неимоверная. Мне приходится jeździć do nich в качестве управляющего делами купца Бутина… Кстати, ему требуется учитель немецкого, вы ведь, Краус, австриец?

– Моя мать полька, из рода Лисовских, польский и немецкий – мои родные языки.

– Так замолвить о вас словечко Бутину? Вам ведь, jak wiem, даже за квартиру нечем платить? У пана Витковского były takie same trudności.

– Буду вам благодарен.

– Помню, как славно я поохотился у вас в Шанамове… Чудные места. И эта brzydka, ваша уродливая бурятка чисто содержала дом.

– Зато к торговле эти якуты весьма способны! – сказал Оглушко, раскуривая трубку. – А их детишки к арифметике.

– А грамоту większość… большинство их освоить nie mogą!

– Не скажите, пан Сокольский, – вдруг подала реплику обычно молчавшая за обедом Полина, – у меня в Девичьем институте воспитанница-якутка, отец ее богат и платит за дочь, она очень, очень способная девочка и такой каллиграф!

– Мы с вами, пани Полина, на педагогическом поприще, но вы еще не знаете, какой я тонкий каллиграф, даже представить не можете! – захохотал Романовский. – Особенно в деликатных вопросах!

– Могу представить, пан Романовский, – Полина зарделась, – вы во всех отношениях личность незаурядная!

Краус не выдержал: он стерпел, когда Сокольский назвал Лукерью уродливой, но этого красавчика-пустозвона хвалит невеста его друга!

– И ваш жених, пани Полина, Курт фон Ваген тоже личность выдающаяся!

Романовский насмешливо на него глянул, но тут же ответил вполне серьезно:

– О Вагене я остался самого лучшего мнения.

И точно белая носатая тень проплыла по голубым обоям гостиной.

– Так я завтра скажу о вас Бутину? Он сейчас живет в Иркутске, niedaleki от пана Оглушко.

– Да, пан Сокольский, я буду ждать…

* * *

Костел был небольшим, деревянным. Сразу вспомнилась деревянная церквушка отца Андриана, считавшего католиков раскольниками, что не мешало старику возлюбить заблудшее дитя Викентия Крауса.

Лицо ксендза, пана Швермицкого, снова показалось лицом из детства: мелькнули глаза отца, серо-голубые, всегда смотрящие куда-то вдаль, детская книжка о развалинах Рима, он забыл и автора, и название, память просто мгновенно перелистнула страницы, полные изображений руин и профилей цезарей, и любимый игрушечный медвежонок в конфедератке.

– Преподобный отец, мне позволено жить в Иркутске!

 

Глава десятая

Иркутск

От Курта давно не было писем; последнее пришло еще в Шанамово: влюбленный в Пушкина Ваген раскопал в каком-то из русских источников, что в 1727 году прибыл в Иркутск поручик Абрам Петров арап Ганнибал для строения Селегинской крепости. Викентий вспомнил об этом сейчас, идя к Бутину, и улыбнулся, представив среди белых сибирских снегов чернокожего офицера русской армии, отправленного сюда ради защиты границ Российской империи от угрожающего желтого Китая. «В этом, Викот, вся Россия», – наверное, сказал бы сейчас Курт.

Купец 1-й гильдии Михаил Дмитриевич Бутин, о роскошном дворце которого в Нерчинске знали и судачили все, и здесь, в Иркутске, имел дом – на Большом проспекте, протянувшемся от реки Ангары до мелкой речушки Ушаковки и своей почти идеальной прямизной обязанном возведенному на этом месте в том же 1727 году оборонительному палисаду, после улучшения отношений с Китаем ставшему более ненужным. Все это рассказал хорошо знающий историю Иркутска Оглушко, вызывающий у Крауса восхищение и своими знаниями в разных сферах, и своим благородством: он постоянно помогал, как мог, всем ссыльным полякам и всегда бесплатно лечил детишек русской и бурятской бедноты. Как-то Оглушко рассказал, что его прадед попал в Сибирь как деятель Барской конфедерации, выступавшей против вмешательства России во внутренние дела Речи Посполитой. Конфедерация в результате военных действий русских потерпела поражение, и попавших в плен конфедератов, а было их почти десять тысяч, лишили всех прав состояния. Кое-кого из них сослали в нерчинские рудники, большинство – отправили казаками в Томскую и Тобольскую губернии, где очень многие из них женились на сибирячках, перешли в православие и даже взяли русские фамилии. Среди них был и конфедерат Оглушко, вступавший в брак с тобольской девицей Глафирой Менделеевой и увезший ее через несколько лет в Малороссию. Правда, родовую фамилию он гордо сохранил. А отец Оглушко приехал в Сибирь уже по своей воле.

* * *

Иногда, особенно в летний полдень, Иркутск своим красивым видом так сильно начинал напоминать Викентию Киев, а река Ангара – Днепр, на берегу которого он единственный раз целовал нежные губы Ольгуни, что начинало щемить в груди… Matka Boska, но ведь это иллюзия, зачем она мучает мое сердце?

Большая (так обычно в разговорах называли проспект) пестрела вывесками магазинов, бирж извоза, питейных заведений, часовщиков, ресторанов и граверных мастерских. Вечерами улица чудесно освещалась фонарями: по ней прогуливались иркутские дамы и господа, а утром сновали мальчишки – разносчики местных газет. За проспектом открывалась роща, а над вершинами деревьев высилась узорчатая Крестовоздвиженская церковь.

И внезапно он ощутил, что все это в его жизни уже было: он шел к Бутину, парили кресты над еще не оперившимися ветвями, из дверей магазина Трапешникова вышел отданный под суд за послабление больным ссыльнокаторжным нерчинский офицер Потапов… И, когда из дверей магазина Трапешникова вышел Потапов, не удивился: неожиданное чувство спокойствия, какого он не знал с той поры, как примкнул в Киеве к тайному обществу Рудницкого, в этот миг воцарилось в его душе. Потом, вспоминая, он скажет: тот день был днем судьбы…

А Потапов уже скрылся в одном из проулков.

Бутин, высокий человек лет сорока, встретил Крауса приветливо: он охотно брал бывших повстанцев к себе на службу, понимая, что они не только исполнительны, но и обладают неплохим образованием. Учить немецкому нужно было не детей, их у миллионщика не было, а его самого. Удивив Крауса, Бутин признался, что уже неплохо владеет французским и английским – он недавно вернулся из длительной деловой поездки по Америке.

– А вот немецкий пока не знаю.

На его мягко удлиненном русском лице неожиданно смотрелись узкие азиатские глаза.

– Какое-то время я побуду в Иркутске, могу быть учеником вашим каждый день недели, по вечерам, а потом уеду в Нерчинск, там вы сможете пожить у меня, думаю, на само место, и на жалованье обид у вас не будет. Воскресенье – день без трудов. В Иркутске пока я обедов не даю вследствие отсутствия моей экономки, а в Нерчинске буду рад видеть вас за своим столом каждодневно.

* * *

На этот раз у Оглушко не было Романовского, зато вместо него появилось новое лицо – Анна, полноватая миловидная девушка с коричневым круглыми глазами, как выяснилось, приятельница Полины: отец Анны служил в канцелярии Девичьего института.

– Особенность российского бытия – вечное naruszenie права, – витийствовал Сокольский, поглядывая на девушку и прерываясь порой на тяжелый кашель, – вот мы, ссыльные поляки, по закону не имеем права ни репетиторствовать, ни содержать аптеки, ни заниматься медицинской практикой, zabronione… запрещено иметь нам и свои литографии, нельзя нам торговать вином, золотобычей заниматься, а уж чиновничьи места запрещены особо. Но именно всем этим ссыльные и uprawiać! Иордан и Вартынский служат в золотопромышленных компаниях, у Кароля Паевского уже своя аптека, Поклевский стал виноторговцем… Многим, конечно, пришлось stać się łatwiejsze, то есть, как вы говорите, пан Оглушко, опроститься: Ковальский – портной, Повинский – сапожник… Не всем так улыбается фортуна, как вам, Викентий Николаевич. – Он засмеялся и закашлялся. – За хорошее вознаграждение учить языкам миллионщика Бутина – мне уже донесли: вы ему przypada do gustu… пришлись по душе.

– Улыбается благодаря исключительно вашей помощи, Иосиф Казимирович!

– Насчет законов, пан Сокольский, вы правы: их не нарушаете, а умело обходите, – маленькое, но существенное уточнение! – не только вы, ссыльные, но и любой возжелавший чего-то существенного в своей жизни здесь добиться: ну, сами посудите, не глупо ли запрещать культурным ссыльным учить детей тем же иностранным языкам? – Оглушко снял очки, протер платком и снова надел.

– Государственные чиновники боятся przekonanie… внушения ученикам свободомыслия. – Сокольский зло усмехнулся. – Россия вечная тюрьма.

– Ну про Сибирь я бы так не сказал, – возразил Оглушко, – доведут каторжан до столба с надписью «Сибирь», они думают: все, конец, ад. А здесь и арбузы растут, и золото, и воля… Просто люди живут представлениями, верят в них и от сей веры страдают. Умный человек обходит ведь не законы, Иосиф Казимирович, а закостеневшие представления, некоторые из коих превратились в законы в закостеневших мозгах. Вот противоположный пример: Бутин. Умнейший человек нашего времени, я не раз оказывал лечебную помощь его сестре, пока она не вышла замуж за какого-то скрипача-венгра, Бутин очень любит музыку и выписал его себе в качестве учителя, а он, хитрец, проскочил в зятья; когда я бываю в Нерчинске, я пользуюсь, с позволения Михайло Дмитриевича, его огромнейшей библиотекой на четырех языках. Недавно прочитал в журнале его «Письма из Америки»: умный прогрессивный взгляд настоящего русского патриота, стремящегося лучшие достижения других народов переосмыслить и умело использовать в интересах своего государства. Так вот, Бутин для успешности своего дела любой закон так умело развернет, что ни один чиновник не опровергнет.

– Все до поры до времени, пан Оглушко! В Росии każdy nowy dzień, nowy. Проснешься – и не знаешь, в той ли ты стране и кто ты в ней сам. А вы вросли в сибирскую почву, оттого и znaleźć здесь хорошее, а не дурное. Мне же сия почва вредна! – Сокольский, точно черепаха, втянул голову в печи. И добавил: – Хотя иногда на ней и произрастают такие цветы, как наши urocze panie!

Все заулыбались.

Вышли вместе: Сокольский, Краус и Анна.

– Мне даже воздух местный противопоказан, – заговорил снова Сокольский, – и, когда Романовский пошутил, что именно здесь, в Сибири, naszą wolność, я жестко потребовал извинения: святые для нас, повстанцев, слова так извращать насмешкой! Он, конечно, przeprosić. Легкий и podatny человек. Таким верить нельзя. Иногда смотрю на него – точно одна красивая картинка, а папирос внутри нет. И ловкач. Вот жениться надумал, пока имя невесты держит в тайне – небось wyłowić какого-нибудь золотопромышленника за хвост в лице его дочки…

Он поравнялись с Московскими воротами.

– И ампир ненавижу, – Сокольский снова закашлялся, – и всю их русскую имперскую важность, не при вас, Анна, будет сказано, но przepraszam, такой уж я правдолюб! Вот, читайте: «Сии градские ворота воздвигнуты в 1811 году магистратскими членами по случаю всерадостнейшего дня восшествия на высочайший престол Государя Императора Александра Первого». Высочайший престол! У них! Он у нас, у поляков. Все величие этих русских царей с немецкой кровью, не при вас, Краус, будет сказано, – wymysł, фикция! И законы, ими принимаемые, действительно ни одной моей папиросы не стоят! Или от давности или неверного хранения сгнивший табак, или fałszowanie. Оглушко, кстати, требует, чтобы я бросил курить. Да никогда! В марте 1861-го уже Александр II издал указ, как бы вернувший нашей многострадальной ojczyzny автономию, вы увидели wolność?! Никто ее не увидел. Кłamstwo!

– Кое-что все-таки было, тогда я этого не понял, но сейчас, по прошествии лет, могу оценить здраво: был восстановлен Государственный совет и выборное местное самоуправление всех уровней.

– Фикция! Простите, Анна, что задеваю ваши patriotyczne чувства! – Сокольский прошил девушку желтым взглядом. – Позволяю вам заступиться за родину!

– Я ее просто люблю.

– Чисто женский ответ всегда побеждает! Верно, Викентий Николаевич? Вы-то как ввязались в восстание с вашими рыцарскими przodków?

– Я уже говорил: моя мать из рода Лисовских герба Любич. И вы забыли Курта фон Вагена: он чистый немец, но полюбил Варшаву всем сердцем.

– А после изменил ей с Полиной Оглушко, то есть с Россией! – Сокольский усмехнулся. – Заберет он ее под свою тевтонскую пяту! Он вам пишет?

– Давно не было писем.

– Небось воруют на почте, конверты вскрывают и дома всей семьей читают письма вслух – такое изысканное лекарство от tutejszej скуки.

– Пока все письма от него доходили.

– …Хотя охота здесь хороша, и Байкал нет слов, как прекрасен. Бриллиант природы.

– Сейчас наш Ян Черский, влюбившийся в Сибирь, составляет геологическую карту Байкала с описанием всех прибрежных районов озера, даже самых малых. Я слышал, как раз Бутин эту работу и материалы для нее оплачивает.

– Я знаю Черского, он живет недалеко от нас, на квартире у Ивановых, – сказала Анна, – мне он очень нравится, такой занятный, всегда куда-то бежит, никого не замечая.

– Ученые все такие. – В голосе Сокольского прозвучали ревнивые ноты. – Он у вас бывал?

– Нет, не бывал…

Анна оказалась девушкой чуткой и намек поняла.

– Позвольте вас пригласить к нам, – расставаясь с мужчинами у ворот своего дома, сказала она, как-то обещающе улыбнувшись смутившемуся Краусу, – в субботу к шести вечера.

– Я русских ненавижу, – переходя на польский, сказал Сокольский, когда девушка скрылась в дверях. – Посмотрите на городских обывателей: карты, пьянство, плутовство.

– У каждого народа есть выдающиеся личности высоких устремлений, но низкий человек у всех народов низок.

– Правда, девушки их чудо как милы, будят во мне охотничьи инстинкты… Закурю!

Глава одиннадцатая. Красноярск. 1915 год

Разбирать записи Николая Бударина было трудно из-за его беглого нечеткого почерка, мешали и правки: Бударин часто зачеркивал написанное, иногда возвращался к показавшемуся ему неудачным отрывку, но, переписав, мог его перечеркнуть снова. Андрей уже не сомневался: ему достались черновики, и как с ними следовало поступить, он не знал. В тишине дома, когда носатая хозяйка переставала греметь посудой, ругаясь вслух и перемывая кастрюли за нерадивой приходящей кухаркой, а Эльза уже спала, наплакавшись, как ребенок, и в очередной раз обвинив Андрея в своей несчастной судьбе, он просто разбирал и переписывал страницу за страницей. Рассказы Бударин писал в тоненьких ученических тетрадях, все они оказались семилетней давности, на что указывал напечатанный на задней обложке календарь с выделением жирным шрифтом дней праздничных и высокоторжественных, и отдельно, чуть ниже, дней неприсутственных:

«1908 г.

Июль.

22. Тез. Ея Имп. Вел. Вдовств. Гос. Импер. Марии Феодоровны

30. Рожд. Его Имп. С. Насл. Цес. и Вел. Князя Алексея Николаевича

Август.

6. Преображение Господне

15. Успение Пресвятой Богородицы

29. Усекн. глав. Св. Иоанна Предтечи

30. Перенес. мощ. Св. Благов. вел. кн. Александра Невского

Сентябрь.

8. Рожд. Пресв. Богородицы

14. Воздвиж. Честн. креста Господня

26. Св. Апостола Иоанна Богослова

Октябрь.

1. Покров Пресвятой Богородицы

5. Тез. Его Имп. Выс. Насл. Цесар. И Вел. Кн. Алексея Николаевича

17. Чуд. Спас. Царск. Семьи от опас.

21. Восшествие на Престол Его. Имп. Вел. Го. Имп. Николая Александровича

Ноябрь

14. Рожд. Ея Имп. Вел. Вдовств. Гос. Императрицы Марии Феодоровны

21. Введ. во храм Пресв. Богород

Декабрь

6. Св. и Чуд. Николая. Тез. Его Имп. Вел. Гос Имп. Николая Александровича

25—27. Рождество Христово».

Кроме тоненьких ученических тетрадок, был еще прямоугольный большой, обшитый бардовой тканью блокнот с коричневой сургучной печатью, из которой торчали черные нити, точно усы конвоира, и надписью: «В этой тетради прошнуровано, пронумеровано и казенной печатью скреплено сто восемнадцать (118) листов. Заведующий политическим отделением Московской Центральной Пересыльной тюрьмы. Подпись». Андрей вспомнил: о данном Бударину разрешении заниматься писательским трудом упоминал отправляющий Андрея в Сибирь полковник Говоров.

Тюремные записи начинались незаконченным стихотворением «Мгновенье», написанным под модного поэта Бальмонта, но с надсоновским надрывом:

Перед нами море плещет, И усталое зловеще Под луною гривой блещет, И вздыхает, и трепещет.

…

Я тогда свои страданья, Плач души, ее стенанья…

…

Надо мной склонились тени Жгучих дум. И яд сомнений…

За стихотворением следовал черновой рассказ:

«Виталий Константинович нервно шагал по комнате, держа в руке письмо. Далеким и страшно дорогим веяло от маленьких листов бумаги, исписанных неровным женским почерком. “Неужели я никогда не вернусь?” С тоской, с ужасной тоской шептал он». Следующее предложение было зачеркнуто, Андрей, не разобрав его, стал читать дальше и, переписывая, ставить вместо непонятных слов или фраз многоточие, надеясь вернуться к ним и разобрать позже, а сомнительное или пропущенное слово сопровождал вопросом: «Ни огня кругом. Прииск замер. Полярная ночь. Керосиновая лампа под белым абажуром освещала кипы газет, книг, (две?) трубки морских карт. У кушетки на квадратном куске войлока лежал (…) сеттер.

Заскрипели полозья саней: Катон озабоченно поднял голову и зарычал.

В.К. чувствовал, как рвется (…) его связь с миром, что остался среди шумной жизни столицы. Здесь он один. Никого кругом. Только Катон…

Шумно отворилась дверь, и (…) ввалился Сергей Петрович, приисковый врач.

– Ну вот, так я и знал, – протирая pinсе-nez, проговорил он, «Л» выговаривая (?) как «оу», – заняты самосозерцанием, (погружением?) в глубины индивидуализма. Углубление хорошая штука, но нельзя же уподобляться некоему зверю, что спит в своей берлоге сейчас. – С.П. не хотел видеть мрачности хозяина. Он тонул в море собственного благодушия. – И притом нужно быть хотя бы минимально вежливым. Вы обещали быть сегодня у А.Б.? – Нет, категорического обещания не давал. – Ну это не важно. Вас ждут там… – Я не поеду. – Что за глупости. Все собрались… и… и… – доктор запнулся. – И Ольга Петровна просила вас тащить, если вы будете упираться. – Ну какого черта я поеду – тоску на всех нагонять! – Ну и упорный же вы молодой человек… Вас ждут. – Доктор подчеркнул (?) последние два слова и многозначительно взглянул на В.К.

– Ты не надо ехать! Нет никуда ехать! – Андрей побледнел от неожиданности: на пороге комнаты возникла проснувшаяся Эльза. Она беспрерывно повторяла: – Ты не поеду! Ты не поеду! – В своей прозрачной ночной сорочке она сейчас походила на дрожащий мыльный пузырь, выдуваемый медиумическим ночным кошмаром.

– Я никуда не собираюсь, Эльза, – стал успокаивать ее он. – Тебе, наверное, что-то приснилось?

– Ты лгать мне всегда! Сюда ехаль доктор Паскевич и звал ехаль к ней! Он есть в шкафу! – Эльза кинулась к дубовому шкафу и стала выбрасывать на пол из него одежду. Не обнаружив в шкафу доктора, она упала на пол и зарыдала.

Внизу раздались какие-то стуки и бормотанье: проснулась мадам Шрихтер.

Все это было невыносимо: но не сама Эльза, сугробом застывшая на полу, была причиной возникшего у него тягостного чувства, а его мучительная именно для него самого, тяжелая к ней жалость.

– Эльза, – прошептал он, – прости меня.

Эльза внезапно поднялась с пола и, не глядя на него, вышла. Заскрипела кровать, потом затихла. Хозяйка внизу затихла тоже. Все связано в нашем мире невидимыми психическими нитями, подумал он, мы все сообщающиеся сосуды: что там вообразил о своей исключительности этот бударинский… как его? Виталий Константинович? Ницшеанец, наверное…

Опасаясь, что Эльза, уснув, снова случайно попадет в рассказ, он решил дочитать его позже, но все-таки из любопытства заглянул в конец:

«По хребтам Вандана, по утесам Корчугана, по долине Енашимо раскинулась тайга. Захватив миллионы квадратных миль, спала тайга, неподвижная, строгая, в серебристых покровах снега. Среди холмистых отвалов высоко поднялись элеваторы, как могильные склепы, чернели занесенные метелями овраги(?)».

На следующее утро Эльза не встала с постели. Не встала Эльза с постели и в день следующий. Когда приехал доктор Паскевич, она повернула к нему отекшее лицо и сказала: «Вы есть лгать мне всегда. Моя будет умереть».

* * *

В книжной лавке Кузьмина сидела монахиня. Андрей для виду полистал книжки, не вдумываясь даже в названия. Помещение пересекал косой свет из треугольного окна под потолком: оно наполовину, по диагонали, было заделано. Свет высвечивал часть лица неподвижно сидящей монахини, ее морщины и широкую темную бровь, и Андрею показалось, что когда-то с ним все это уже было: жужжащий за низкой дверью город, косой свет в небольшой книжной лавке, белое пятно на застывшем лице морщинистой монахини. Время точно остановилось, чтобы – он ни на секунду в предчувствии не усомнился – открыть дверь и впустить в его судьбу Юлию, и, когда она вошла, когда он увидел мгновенно обрисованный светом львиный профиль, а потом узкую спину и стройные ноги в светлых чулках – она повернулась к старой монахине и тихо что-то ей сказала, все в нем сжалось сначала, точно пружина, а потом не резко, а медленно-медленно распрямляясь, стало наполняться каким-то светящимся звоном, и он знал, этот светящийся звон – она.

 

Глава двенадцатая

Иркутск

– Мы сегодня собрались не у любезного всем нам пана Оглушко, где были бы вынуждены говорить по-русски, а у меня, панове. – Романовский встал. – Хотя пан Оглушко, правнук польского конфедерата и отец моей невесты Полины, венчание состоится в следующий четверг, но героическую и трагическую для всех нас дату – день начала Январского восстания мы должны с вами отметить, говоря только на своем родном языке. К сожалению, не смог быть с нами сегодня отец Кшиштоф, он сейчас в Охотске…

Гул тут же покатился из всех углов и, собравшись в тяжелый шар, оглушил Крауса: а как же Курт?!

Точно в гудящем тумане, до него долетали горячие слова говоривших, но не обжигали воспоминаниями о поражении, о страшном кандальном пути, о Петровском заводе: все это уже отболело в нем; тяжелое гудение горькой новости о венчании Романовского и Полины окружило его и оказалось сильнее памяти – боль за друга звучала в его сострадательном сердце, заглушая все взволнованные речи, сохраняя для слуха лишь обрывки фраз: гнусная газетенка требовала решительного подавления «ксендзо-шляхетского мятежа»… нас, шляхту, цвет нации, лишили всех привилегий в угоду интересов быдла!.. хватит оскорблять народ, пан Сокольский!.. партизанская война!.. вы ведь были из красных, за федерацию, а я из белых, я – за унитарную Польшу!.. И я за федерацию!.. опять распри! Мы все заодно – за независимость!.. мы не были готовы… Александр Второй обыграл нас, объявив раньше рекрутский набор… Польскую кровь им не смыть со своих знамен!.. проклятая дикая Сибирь!.. особо жестоко… палач Муравьев, губернатор Вильны!.. а как расправлялись эти звери-буряты с нашими героями кругобайкальского восстания!.. мать Черского лишена имения, всех прав, по старости лет приведена к самой крайности, бедствует… А Ян теперь патриот Сибири! Слышали? Он опять уехал, и с ним Витковский!.. всепрощенцы Лясоцкий и Свида лечат русских!.. если бы не сбежали диктаторы восстания Мерославский и Лангевич… Стефан Бобровский предпочел поражению гибель на дуэли… и ксендзы герои! А сейчас отец Кшиштоф общается с иереем Силиным и призывает к взаимному прощению!.. все-таки помогал нам Комитет русских офицеров в Варшаве, Каплинского я не видел, он был уже арестован, но поручик Потебня…

– Ненавижу православных попов! – выкрикнул Сокольский, и от его резкого прокуренного голоса Краус очнулся: где я? Что со мной?

– Господа, – Романовский снова встал, – религиозные различия не повод к ненависти! Мы все-таки благородная белая кость!

На миг вместо крючковатого профиля Сокольского мелькнул нависший лоб Рудницкого. В Сибирь докатились слухи, что он благополучно живет в Германии.

Нет, я больше не состою… не участвую… я свободен.

* * *

Полину он встретил возле Девичьего института.

Она была в «английском» костюме синего цвета и синей шляпке. Ее сопровождали две маленькие тоненькие институтки, пелеринки и фартуки которых тут же кокетливо заиграли на речном ветру. Ему показалось, что Полина стала походить на потерянную им Ольгуню.

– О, Викений Николаевич, рада вас видеть! А это мои лучшие ученицы Аглая и Верочка Смоленцевы!

Девочки заулыбались застенчиво.

– Очень приятно. Но мне необходимо поговорить с вами конфиденциально! И срочно!

Полина быстро и тревожно глянула на него и, отправив учениц домой, пошла с Краусом рядом по Вузовской набережной.

– Вчера, будучи у пана Романовского, я узнал о вашем с ним венчании…

– Да, Викентий Николаевич, я выхожу за него замуж. – Полина приостановилась, смотря не на Крауса, а на сверкающую на солнце Ангару.

– Но… мой друг Курт фон Ваген… – Тяжелое гудение снова настигло его, но на этот раз он справился с невидимым его источником и сумел закончить фразу: – Много раз писал мне, что вы с ним помолвлены и что, как только он закончит диссертацию, вы и он…

– Простите, что перебиваю, – Полина заговорила торопливо, не отводя взгляда от блеска речных волн, – но я желаю сразу расставить с вами все точки над i, хотя абсолютно не должна никому, в том числе и вам давать отчета о своих чувствах, но вы друг моего отца и Курта, потому я прощаю вас за попытку ступить на территорию моей души, я была очень наивна и неопытна, когда дала согласие Вагену стать его женой, и мой отец был прав, предоставив нам долгий срок на раздумье и проверку чувств. То мимолетное чувство к Вагену у меня давно прошло, да и ему, по-моему, гораздо дороже меня его Пушкин! Он в письмах рассказывал мне только о нем! И я не стала его обманывать, написала все откровенно. Пока ответа от него нет, но он и не требуется: я уверена, Курт как благородный человек меня простит… Буду рада видеть вас в следующий четверг.

– Я не смогу…

* * *

Уроки с Бутиным иногда продолжались беседой. В его кабинете, заставленном китайской мебелью красного дерева, Крауса окутывало необъяснимое чувство защищенности, какого он не знал уже многие годы, а возможно, из-за ранней смерти матери и вечных тревог отца, не знал никогда. И сам хозяин, с интересом расспрашивающий его о родителях, о детстве, о Киевском университете, был не просто интересен и приятен ему как внимательный собеседник, не только, говоря прямо, воспринимался сознанием как источник очень неплохих денег, но, задевая какие-то глубинные образы, прячущиеся в душе от дневного света и торжествующие победу ночью, разрастался в его восприятии, превращаясь из обычного человека, пусть и очень умного, образованного и предприимчивого, в человека-пространство, вмещая в себя и полученный Краусом от судьбы жизненный угол. Раньше в кошмарных снах бесконечно повторялись пережитые им муки и унижения: арест, грубость жандармов, боль от кандалов, тычки, окрики, его падение в снег от удара конвойного, но последние ночи в Шанамове принесли освобождение от кошмаров прошлого. И сейчас он видел себя во сне всегда в этом красивом кабинете сидящим в кресле недалеко от письменного стола, за которым что-то писал Михаил Дмитриевич. В реальности Бутин чаще садился напротив в другое кресло, не пытаясь подчеркнуть, что он хозяин, а Краус только наемный учитель.

Когда урок заканчивался и материал был еще раз повторен – а миллионщик все схватывал с лету, очень быстро – они просто говорили. Сначала как малознакомые люди, еще не уверенные в том, стоит ли открыть другому двери в дом собственной души. Бутин охотно рассказывал о своей поездке в Америку и о новых проектах: он был одержим идеей технического усовершенства всех сфер сибирского производства. Краус уже кое-что знал и о его детстве, и даже о бутинском прапрадеде, найденном в списке служилых людей Сибири, и о нерчинском прадеде Тимофее Бутине, с окладом в семь гривен, а Бутин, в свою очередь, мог уже представить и Припять, и львовскую гимназию, учителей которой Каус всегда вспоминал с неприязнью, хотя и таил эти чувства в себе, и роковую встречу с Рудницким, и даже потерянную Ольгуню – о ней он упомянул мельком, но по особо внимательному взгляду интуитивного хозяина понял: Бутин о его несчастной любви, конечно, догадался. Но между ними еще не возник невидимый душевный канал: уже поселившись в бутинском пространстве, Краус был пока отделен от бутинских чувств обычной преградой отстраненности. Преграда пала и растаяла, как снежный городок, сразу и мгновенно, благодаря старому священнику отцу Андриану. Краус просто упомянул его, рассказывая о своей жизни в Шанамове. Упомянул – и вдохнул, ощутив острую тоску о маленьком священническом домишке и о милой доброй попадье. И этот вздох, вырвавшийся из его сердца, достиг сердца Бутина.

– Знаю его, он ведь моего отца крестил, – сказал он. – И недавно я был в Шанамове, предлагал старику поехать со мной в Нерчинск, он болен, отказался, куда, говорит, я без своей матушки. Ну и матушку заберем с собой. Так церковь-то и дом на кого оставим. Так и не поехал. У него там и дьячка нет. Попросил я побывать в Шанамове доктора Свида и дал денег ему на лекарства. Свид тоже из ваших же ссыльных. Еще не видел его, он в Нерчинске, не знаю, съездил ли…

Краус хотел сказать, что самый лучший здесь врач, конечно, Оглушко, вот его бы отправить к старикам, но тут же вспомнил: Полина Оглушко в четверг венчается с Романовским. На вопрос: виноват ли в предательстве дочери ее отец, у него не было ответа, но и относиться к нему по-прежнему он уже не мог. И потому сейчас очень обрадовался предложению Бутина временно перебраться в Нерчинск.

– Отъезд через неделю. Все мои дела в Иркутске сделаны. Теперь сюда месяца через три, не ранее. Квартира для вас там уже готова: в ней жил учитель музыки. Я и этому научился, теперь на скрипке могу сыграть, будущей жене в усладу. – Его узкие длинные смеющиеся глаза заполнили весь кабинет и, снова уменьшившись, вернулись под прямые темные брови. – Нерчинск моими стараниями стал красивее, чист, убран. И люди там неплохие. Меня уважают за отцовское к городу отношение… Вам, Викот Николаевич, понравится…

– Викот…

– Простите, я как-то исказил ваше имя.

– Случайно пропустив «н», Михаил Дмитриевич, вы назвали меня так, как всегда звал мой единственный друг Курт фон Ваген, повстанец, подданный Австрии… Сейчас он в Варшаве, дописывает научный труд о Пушкине.

– О Пушкине?

– Да. Это его бог. Курт… золотое сердце… а его только что бросила невеста, дочь врача Оглушко.

– Знаю Оглушко и Романовского через служившего у меня Сокольского. Романовский – красавец, гроза женского пола.

А Курт худой и носатый, похожий на цаплю…

 

Глава тринадцатая

В Нерчинск

Краус второй месяц квартировал у рантье Исаака Юсица на Морской; названием улица была обязана своему расположению: от нее начинался Заморский тракт, уходивший к Байкалу. В честь заключения договора между Россией и Китаем об установлении границы по Амуру на улице красовались Амурские триумфальные ворота с многообещающей надписью «Путь к великому океану». Другие комнаты в доме Юсиц сдавал ссыльному белорусскому дворянину Штейнману, брезгливому меланхолическому интеллигенту, вынужденному заниматься торговлей: в нарушение запрещения о перемещении ссыльных он, как большинство бывших повстанцев, беспрепятственно разъезжал по всей губернии. Третьим квартирантом был овдовевший старик Иван Селиванович Касаткин, коллежский асессор.

Утром в субботу к Краусу приплелся раздраженный Сокольский. Уйдя от Бутина, он устроился управляющим в контору купчихи Агапии Пантелеевой, и скупая работодательница в который раз задерживала выплаты жалованья.

– Хуже русской купчихи нет тигра! – по-польски негодовал Иосиф Казимирович: в скрежетанье его голоса, в сутулой, почти горбатой тщедушной фигуре сегодня было что-то жалкое. – Когда наконец нам разрешат отсюда уехать?! Жить под пятой России, распнувшей нашу польскую гордость, не-вы-но-си-мо! Вот вы, Краус, все-таки какой национальности? Насколько помню, по отцу вы немец или австриец, родились вы в Галиции, а по матери поляк, но кто вам ближе – предавшие Польшу немцы или мы, многострадальные поляки?

– Называйте меня польским немцем, если вам так угодно. А мой выбор, по-моему, ясен: кандальный путь в Сибирь обозначил его лучше всяких слов и клятв.

– Я, собственно, вот по какому вопросу к вам явился. – Сокольский впечатался в кресло. – Мы ведь с вами не столь давно имели честь быть приглашенными девицей Анной Зверевой отужинать у них в субботу.

– Ее фамилия – Зверева?

– Отец этой сибирской грации служит в канцелярии благородного Девичьего института, оттого хорошо знаком с Полиной Оглушко, а девица его дочь, по имени Анна, близкая приятельница Полины, оттого я о ней теперь неплохо осведомлен: несколько эмансипированная по характеру, но рукодельница, жениха пока на горизонте серьезного нет, хотя приданое имеется.

– Пан Сокольский, прошу вас не упоминать о Полине Оглушко при мне!

– Послушайте, друг мой, я понимаю вашу душевную боль за друга, но коварство женщин – одна из вечных тем литературы. Женщина – как… как Ангара. Можно ли доверять этой сибирской реке? Вчера была она тиха и приветлива, а завтра потопит баржу с товарами моей купчихи Пантелеевой, чему я буду, признаться, искренне рад! И, заметьте, как и Ангара, в одном месте пригодная для омовений, в другом – опасная, так и женщина: второму своему управляющему, шельме Бавлицкому, ему даже каторги, как мне и вам, не выпало на долю, сразу сослали счастливчика на поселение, так вот, ему она платит исправно и гораздо больше, чем мне. И за что – думаете? За то же, за что русская баба-царица возводила мужиков в графы! Про Пантелеиху, так ее зовут приказчики между собой, они же и говорят: ни одних штанов не пропустит. Но и благоволит потом. Видимо, и меня взяла на службу с дальним прицелом…

Краус глянул на него с сомнением.

– Но чтоб я, потомственный польский дворянин, ублажал врага, пусть и женского пола, никогда! Закурю?

– Курите. Я и сам иногда…

– И табак русский мерзкий.

– Я курю «Лаферм», очень приличные папиросы. – Краус достал жестяную коробку. – Угощайтесь.

– Понимаете, я люблю окутать себя дымом, как джин, – Сокольский закурил и сначала закашлялся, а после засмеялся. – И погрузиться в себя, точно уйти обратно в лампу из сказки арабов.

Краус тоже засмеялся: истощенного, согнувшегося в кресле, окутанного кудрявым дымом папиросы, Сокольского, легко было представить в образе мстительного джина.

– Так вы пойдете к Зверевым? Полины Оглушко сегодня там не будет…

* * *

Подумалось: такие тихие небольшие каменные дома, пережившие несколько поколений своих хозяев, подобны памятникам: вечность, зачем-то бросая на них свой взор, обращает в тени жильцов, сберегая застывшее время камня. Кто мы? Может быть, лишь камнерезы времени, жалкие рабы вечности, выбрасываемые за ненадобностью, едва очередной камень времени обточен… Сейчас бы Курт сказал: ты тоже поэт, Викот.

Одноэтажный пятиоконный дом с мезонином и высоким крыльцом тихо прятался от прохожих среди кустов и деревьев сада в самом конце Большой улицы, недалеко от речушки.

В гостиной был уже красиво сервирован круглый стол, покрытый белой скатертью с восточным узором по краям, – в Иркутске он замечал азиатские мотивы повсеместно. Даже некоторые православные церкви неуловимо напоминали ламаистские храмы. В правом углу гостиной чернел рояль, а над ним, в золотистом обрамлении, выделялись среди маленьких пейзажей два крупных портрета Анны: на одном сходство было очень точным, на другом – не очень, и сначала ему даже показалось, что изображена другая, но спросить он не решился: подчеркивать неумелость художника передать сходство было как-то неловко – живописец вполне мог оказаться близким другом семьи. Девушка на втором портрете стояла возле березы, и Краусу понравилось тонкое кареглазое лицо на портрете, едва заметная улыбка и легкое летнее платье, кистью художника превращенное в белые каменные волны: от того, что Анна потеряла округлость лица и фигуры, она только выиграла.

Семья Зверевых встретила их с Сокольским очень радушно: пожилой седой хозяин, Егор Алфеевич, и его моложавая полноватая супруга Елизавета Федоровна, потчуя, расспрашивали гостей о их жизни в Иркутске, не касаясь больных тем: восстания, каторги и ссылки, – невольно выходило так, будто гости просто приехали в их родной Иркутск из другого российского города по доброй воле. После ужина подали чай, варенье, сладкие пироги и завитое печенье, чуть позже – шоколад в чашках и пышные эклеры, крем в которых оказался таким вкусным, что забывший о сладостях Краус съел два пирожных. Он сначала боялся выпадов Сокольского против России и всего русского, но то ли еда была сильно вкусной, то ли останавливало желчного пана присутствие Анны, на которую он беспрерывно поглядывал, – но все обошлось. После чая Анна сыграла полонез и польку Шопена, потом пела романсы ее мать, Елизавета Федоровна, а Егор Алфеевич шепотом ей подпевал, сидя за столом и тихонько притопывая ногой.

– В мирной обстановке они, конечно, все не так плохи, – ворчал Сокольский на обратном пути. – Но крайне мне противно, что это добродушие победителей: Польшу разделили, как пирог, на три части, казнили и выбросили в Сибирь цвет нации! Хозяин сочувствующий либерал, конечно, но вот Елизавета Федоровна весьма насмешливо на меня поглядывала!

– Вам все мерещится, ей-богу, Иосиф Казимирович. По-моему, эта милая дама настолько далека от политики, что и представить не может точно, кто, что и когда разделил. А каторжан из дворян и ссыльных дамы обычно окружают романтическим ореолом… Голос у нее красивый, глубокое меццо-сопрано, могла бы стать певицей. И стол был неплох.

– Никогда не пробовал варенье из черемухи. Оказалось удивительно ароматным. Такая ягода здесь произрастает в огромных количествах… залезут на дерево, как макаки, и едят…

* * *

Утром Краусу принесли записку. Прибежал рыжеволосый мальчишка – он видел его пару раз продающим на улице газеты и выделил из других торгующих подростков из-за его умного, тонкого, неулыбчивого лица.

Видимо, Бутин предупреждает письменно о другом часе или дне урока? Но оказалось, нет, не Бутин. На пахнущей какими-то цветами белой бумаге было всего несколько слов: «Жду вас сегодня в 7 часов вечера у ворот в парк возле Девичьего института, Анна».

Когда он пришел, она уже ждала. Из-под легкой шляпки выбились пряди каштановых волос, лицо раскраснелось.

– Написала вам, как в романе, – засмеялась она, – решила пригласить погулять. С вами так интересно, Викентий Николаевич, а здесь скучно… Моя младшая сестра уехала на неделю в Омск, чтобы помочь нашей тете, сестре мамы, перебраться в Иркутск… Вы не дадите мне папиросу?

Он достал портсигар, она закурила.

– Я думал, у вас нет ни сестры, ни брата.

– Ах, боже мой, отчего же? У нас много родни. Правда, другая моя тетушка, сестра отца, живет в Великом Ногороде, отец там родился, дед, священник был переведен в Сибирь. А мама моя из дворян Смоленцевых, ее остальная родня здесь же, в Иркутске, а более дальняя – в Твери. Сама я родилась тоже в Иркутске и нигде не была, кроме Омска и Нерчинска. А Варшава, наверное, прекрасна?

– Прекрасна.

– А у нас так мало прекрасного: только Байкал-море и дворец Бутина в Нерчинске. Видели?

– Пока не видел. Но я сейчас учитель немецкого языка у него, скоро там буду.

– С нами в институте занимались воспитательницы, немка и француженка. Один день мы говорили только по-немецки, а другой – только по-французски. У нас отличные были учителя, географию преподавал сам Бернгард Петри. Правда, институт очень строгий. И дортуары холодные…

– Курить девушкам не разрешалось? – пошутил он.

– Что вы! – Она засмеялась.

Они стали гулять по Иркутску каждый вечер. Краус угадывал, что Анна в него слегка влюблена, и ее чувство усиливает иркутская мода на кавалеров из ссыльных. Выйти замуж местной девушке за попавшего в Сибирь шляхтича считалось не только не зазорным, но и очень престижным: таким девушкам завидовали подружки, сейчас весь город обсуждал свадьбу Полины Оглушко и блестящего Романовского. Романовский был не только красив, но и богат— то есть являлся воплощением счастливого окончания сказки о бедной простой девушке и полюбившем ее принце. Оглушко как широко практикующий врач не был ни простым мещанином, ни бедняком, но по сравнению с Романовским, которому досталось огромное имение покойного дяди-помещика, сочувствовавшего восстанию, казался серым воробьем рядом с павлином.

– Я на три месяца уезжаю в Нерчинск.

– А я буду скучать о вас, Викентий…

Красавцем, как Романовский, Краус, конечно, себя не считал, но видел: в глазах Анны он отражается вполне привлекательным вместе со своим потомственным дворянством, титулом, правда, не подтвержденным, и неплохой головой на плечах. И ее мечты в круглых коричневых глазах отражались тоже: Анна видела в нем романтического героя, идеал жениха. Впрочем, она тоже нравилась ему. Любовь-песня осталась в прошлом, Ольгуня исчезла из его жизни, вихрь унес его в далекую Сибирь, и ему же не верилось, что такой силы чувство, какое он пережил, может ворваться в его жизнь снова. Не посмотреть ли на свою жизнь трезво: одному тяжело и скучно, о возможности возвращения ходят смутные слухи, чего ждать бывшим повстанцам, никто не знает… Жениться на Анне? Хороший дом, и она сама, образованная, миловидная, с ней интересно беседовать, это важно. Физическая тяга, естественная для одинокого молодого мужчины, проходит быстро, и, если женщина глупа, можно от тоски застрелиться.

Но есть еще время подумать – пора собираться в Нерчинск: Бутин уже уехал и, посетив свои прииски и завод, добрался наконец до своего нерчинского дома, тут же сообщив, что ждет его. Нужно проститься с семьей Зверевых: Краус уже трижды обедал у них и не мог обидеть хозяев внезапным исчезновением.

Дом с мезонином улыбнулся ему своими окнами и, приветливо скрипнув ступенью высокого крыльца, впустил внутрь теплоты. А он так соскучился по свету родного окна…

Егор Алфеевич отсутствовал, встретила его Елизавета Федоровна, ее плечи покрывала мягкая пушистая шаль, усиливая впечатление исходящего от этого дома тепла.

– Девочки, – позвала она, отправляя, как ручного голубя, свой голос куда-то в глубину комнат, – к нам Викентий Николаевич.

Первой быстро вышла Анна, а за ней… за ней вышла девушка с портрета, висящего над роялем. Оказывается, художник умел передавать точное сходство.

 

Глава четырнадцатая

Красноярск

Эльза лежала уже третий месяц. В ее комнате воздух сгустился, пропитался запахом лекарств и, когда Андрей заходил к ней, тут же наваливался на его затылок и туманил зрение: видеть расползающееся по кровати тело, когда-то удивительно изящное и ловкое в танце, было невыносимо. Сиделка, которую нашел Паскевич, приходила убирать только раз в неделю: на более частую ее помощь у Андрея, по вечерам подрабатывающего тапером в кинотеатре немого фильма, не было средств. Еще не так давно неплохие деньги давали уроки: он полгода был учителем музыки в женской гимназии, но внезапно его уволили без всяких оснований; он был уверен, что начальница женской гимназии обманывает, утверждая, что приходится сокращать штат учителей из-за смерти основного благотворителя, просто нашла ему замену, но, подумав, в этом засомневался: музыкантов с консерваторским образованием в Красноярске было очень мало, и они преподаванию предпочитали концертирование. Все объяснил Паскевич, когда Андрей рассказал ему о потере хорошего места: сейчас сложное время для лиц с немецким происхождением, Андрей Викентьевич – война с Германией…

– Моя мать – русская.

– Так помилуйте, кто это знает и кто поверит, даже скажи вы: судят по фамилии. Рабочие Путиловского завода только что устроили забастовку и потребовали убрать всех инженеров немцев и австрийцев. Старика у церкви, видели, наверное, его не раз, высокий такой, с огненными глазами, вчера арестовали: он говорил собравшейся толпе, что скоро императорская корона упадет, кстати, Лермонтова цитировал, видимо, не простой он старец, и предупреждал о море крови, в которой потонет Россия, то есть, надо понимать, о приближающейся революции. Я, разумеется, никаким прозорливцам не верю, но вот жандармы поверили! – Паскевич усмехнулся. – Но кое-какие основания поверить в возможность переворота есть: в этом году девяносто лет с восстания декабристов, а чтобы зерно, брошенное в русскую народную почву, проросло, нужно как раз лет сто… Знаете пословицу: русский долго запрягает, но быстро едет? Хотя для Пугачевского бунта никаких предвестников-декабристов не потребовалось. Но все связано в этом мире, на одном конце страны свистнули, на другом – откликнулись. Вы думаете, откуда я узнал про забастовку на Путиловском? Лечу ссыльного, заболевшего туберкулезом, но не в той опасной форме, какой страдал Бударин. Кто уж ему сообщил и как – сия загадка велика есть. Но я не спрашивал: теперь, знаете ли, лишнее знание – лишний риск… Никто никому не верит. Вы, кстати, уже прочитали сочинения Бударина?

– Читаю, но медленно из-за трудного почерка. И вот что странно – с рассказами его у меня постоянно случаются необъяснимые совпадения: точно я сам попадаю в им сочиненное. Поверьте, это не причуды моей психики.

– Откровенно говоря, не понимаю, что вы имеете в виду? – Паскевич посмотрел на него пристальнее.

– Как раз то, что вы только что сказали: на одном конце страны свистнули, на другом – откликнулись. Моя жизнь как бы откликается на его мысли, на им написанное… Вот сейчас я открою рассказ, – Краус подошел к столу и взял тетрадку, – и начну читать с того места, на коем остановился:

– «…эти тревожные свистки…» Вот – видите?!

– Обычное совпадение! А что там дальше?

– «Выползают во двор чумазые, готовые на все существа… Можно ли быть гарантированным от всяких возможностей, именно – от всяких? Но разве я испытываю страх? Не то, совсем не то. Они не поверят, никогда мне не поверят… Знаю, что там, среди них, делается серьезное и, может быть, даже очень большое дело, знаю, что оно направлено и против меня как представителя известного класса. Но так в чем же дело? – Павел Петрович остановился среди кабинета. – Творцы, черт возьми! Ну, возьмут они имущество, сожгут заводы…»

– Мрачная перспектива, – пробормотал Паскевич.

– Тут еще: «…есть-то они хотят. Хотят есть и их жены. И их дети…»

– Ты меня твоя жена морить голодом! – пронзительно закричала Эльза. Краус побледнел.

– Так часто, я читаю, а она, как медиум, принимает… с некоторым искажением порой, но совсем незначительным. Сейчас я дам ей тарелку каши…

– Да, странно… Впрочем, медиумизм может вызывать hysteria. Ну а вы, наверное, сами для себя неосознанно выбираете из его рассказов подходящее.

– Я читаю подряд. И все, что происходит, происходит после моего прочтения, а не до него, вы же видите.

– Все-таки я склоняюсь к случайности.

– Пойду ее кормить. Эльза – мои кандалы. Вы счастливец, доктор, что холосты.

– Да вот и я собираюсь связать себя брачными узами не позже осени.

– Я бы сейчас, признаюсь откровенно, предпочел быть одиноким. Если желаете, пока я Эльзу кормлю, можете почитать дальше, вот с этого места: «Я один. Я куда-нибудь уеду, в другой город, в другую страну. Я здоров, могу заработать себе… а они… Их тысячи»…

– Нет, я, пожалуй, пойду, мне нужно сегодня поспеть на окраину, в рабочие бараки, там женщина после родов, денег на больницу у семьи нет, лечу в порядке благотворительности… Их тысячи…

* * *

Паскевич ушел, Эльза уснула. Он сел за стол, достал портмоне, вспомнив: задолжал мадам Шрихтер; необходимо, пожалуй, прямо сейчас расплатиться, пока она не выставила на улицу вместе с больной женой; отсчитал сумму для хозяйки: на все остальное оставалось мало, но что делать, придется отдать. Может быть, удастся найти ученика – он заплатил за объявление в газету, должно было появиться во вчерашнем номере, газету он купил. Что в ней? «20-го объезд по городу для сбора вещей на помощь пострадавшему от военных действий населению Царства Польского без различия национальности. Помогите, жертвуйте что можете». Как бы отреагировал отец на этот призыв?

«Турецкий флот вследствие повреждений главнейших судов считается едва ли способным к бою в ближайшем будущем».

«Сегодня:

– Общественное собрание. Вечером – опера в 3 д. 5 к. “Демон” музыка Рубинштейна.

– Общедоступный театр. Вечер – др. Сумбатова “Старый закал”. Нач. в 8 ч.

– Бесплатная библиотека. Г. Богданов прочтет о Германии. Нач. в 1 ч. Вечер. – пьеса в 4 д. Найденова “Дети Ванюшина” Нач. в 8 ч.

– Дом № 28 Почтамтск. ул (против магазина Штоля и Шмита). Лотерея-аллегри в пользу Красного Креста – на нужды больных и раненых воинов. Нач. в 12 ч. дня».

Подумалось грустно: богатых Штоля и Шмита никто не выгонит с работы за их немецкие фамилии.

«Нужна девушка для комнатных услуг, со стиркой белья на двух девочек. Александровская, 21, кв. Кюссе-Кюз». И мне б не помешала девушка для стирки белья…

«Нужна прислуга за одну в булочную Нечаевская, № 1».

«Классная дама гимназии готовит и репетирует учеников и учениц; знает французский, немецкий, Монастырская, 4, во дворе, во фл., наверху».

«Студ. – тех успешно готов. и репетир. за курс средн. уч. зав. Специально: матем., физ., нем. И франц. яз. Адр.: ул Черепичная, 35, кв. 2 (первая дверь налево)».

«Бюро переписки. Первая в городе практическая школа переписки на пишущих машинах разных конструкций по американскому “слепому” методу…»

«Квартира. Освободились две комнаты и кух., водопровод, электрич…»

Это все не то. Где же мое объявление? Так, опять комнаты, еще бюро переписки, интеллигентная особа берет воспитывать детей, учительница французского… А, вот оно: «Учитель с консерватор. обр. берется обучить детей игре на скрипке и на фортепьяно».

* * *

Роза Борисовна, получая деньги, всегда источала доброжелательность. И сейчас она, оторвавшись от обеда, приняла плату за жилье с нескрываемой радостью. На столе перед ней лежала в окружении крупных картофелин целая вареная курица, посыпанная какой-то сухой приправой, но рассчитывать, что хозяйка пригласит его к столу, было бы наивно: она придерживалась жизненной философии простой и понятной: все, что невыгодно, – лишнее.

– Нет ли писем от вашего сына? – из вежливости поинтересовался он, но зря: мадам Шрихтер, тут же вспомнив, что ее дорогой сын на фронте, а постоялец отсиживается в далеком тылу, сняла с лица приветливость.

– Месяц не получала, мой мальчик был в госпитале, он получил Георгиевский крест! Вынес с поля боя раненого полковника, своего командира! Он в команде разведчиков!

Почувствовав себя жалким уклонистом, он пожелал ей приятного обеда и, поднявшись к себе, заглянул в комнату Эльзы: она спала, и левая ее нога, распухшая, белая, с синими извивами на икрах, вырвавшись из-под одеяла, свешивалась с кровати, точно Эльза собиралась встать, но передумала.

Неужели она передумала навсегда? Ведь Паскевич не находит никакой патологии, кроме нарушенного обмена веществ и болезни, открытие которой приписывают французу Шарко, то есть женской истерии. Но Эльза лежит, и при любой попытке ее поднять сначала кричит и рыдает, а после несколько часов пребывает в полуобморочном состоянии. И тогда мне ее не жаль. Жаль себя. В этом коридоре, куда мы с ней попали, полный мрак, и кто скажет, есть ли из него выход? Имея лежачую жену, я бесконечно захожу в лавку красноярского протоиерея, потому что вижу свет только там.

…Но куда подевалась Юлия?

Он подошел к окну, прижался лбом к стеклу: весна, скоро садик мадам Шрихтер расцветет. Сейчас открою рассказ Бударина и проверю: если Паскевич прав и все, что совпадало, совпадало случайно, а Эльзины реакции просто следствие ее истерии, пусть на этот раз ничто в рассказе Николая Бударина с настоящим мгновением не совпадет! И, отойдя от окна, сел за стол и, открыв тетрадь, прочитал: «Павел Петрович прижался лбом к стеклу…» Опять!

«А в саду было целое море света. Букашки, жучки и мушки уже вились над распускающимися деревьями, ползали по стволам, бились в окно, желая проникнуть в дом…»

 

Глава пятнадцатая

Нерчинск

– Казенное нерчинское сереброплавильное производство истощилось и закрылось в 1863 году, – говорил Бутин за обедом. На столе, кроме водки, пива, всевозможных наливок, разнообразных закусок, осетровой и лососевой красной и черной икры, удивлял чисто сибирский деликатес: приготовленная каким-то особым способом медвежья лапа. Краус даже пробовать ее не стал, не ел ее и сам Бутин. Видимо, блюдо предназначалось только для гостей в качестве местной экзотики. На сладкое подали пельмени с ягодной начинкой, пироги и шаньги. Ароматный китайский чай был хорош, а на дне изящной чашки качала головой красивая китаянка.

– Пришлось заняться золотодобычей, дело обоюдополезное как для нашего торгового дома, так и для государственного процветания, не побоюсь высоких слов, Викентий Николаевич! Отведено мне было для начала всего тринадцать площадей на местных реках. Потом добавилось ещё три прииска… А ныне и Находка, Узкополосный, Трёхсвятительский… Не буду утомлять перечислением всех, но тему сию я поднял не ради демонстрирования своего преуспеяния, хотя своими трудом я могу гордиться: к примеру, только Дарасунские прииски, названные по реке Дарасун, дают до 30 пудов, – а потому, что имею дальние планы, связанные лично с вами: вы образованный человек и, как мне кажется, с деловой хваткой, каковой пока в себе сами не ощущаете вследствие отсутствия поля деятельности. И не будет у меня из-за моей занятости другого удобного часа кое-что вам о делах моих рассказать.

– Я слушаю, Михаил Дмитриевич, с большим интересом, – сказал Краус. Он допил чай – и китаянка в синем кимоно перестала на дне чашки покачивать головой.

– Порой не только ум, но и хитрость приходится применять: вот переманил из Верхнеамурской компании механика Коузова, вы с ним как-нибудь у меня на обеде встретитесь, он-то для Дарасунских приисков и смастерил высокопроизводительную золотопромывательную машину, значительно улучшающую качество результата.

– Это на вас, Михаил Дмитриевич, Америка так подействовала, что вы решили заняться механизацией? Или, наоборот, поехали в Америку, чтобы сравнить ваши собственные технические идеи с тамошними?

– Вопрос ваш – в самую точку. Но ответ посередке. И себя проверить хотел, и у них поучиться. Мне там все было любопытно. И природа – похожа ли она на нашу российскую и сибирскую, и, как они живут, как торгуют… Но особенно, разумеется, их промышленность и рудники, коих я посетил несколько в разных штатах, проехав от Колорадо до Калифорнии… В чем-то я их и опережал, еще ведь до поездки запатентовал устройство передвижения по рельсам с цепным подъемом золотосодержащих песков. А там увидел под землей груженых лошадей и ослов. Я изложил свои мысли о механике письменно. Серафима! Принеси-ка из кабинета мою тетрадь, лежащую поверх книг, на столе. Она давно у меня, все знает, – зачем-то пояснил он.

Серафима, прихрамывающая немолодая женщина, принесла тетрадь и встала в дверях. Краус отметил, что одета она была не как прислуга, а по-барски. К столу она не подошла, а сам Бутин, выйдя из-за стола, взял тетрадь из ее рук.

– Ну вот, слушайте: «…при подаче песков обыкновенным способом в таратайках потребовалось бы для поднятия 120 пудов 4 лошади и 2–4 проводника, тогда как вагон с таким же количеством груза движется на машину без лошади и человека.

По расчёту при промывке 100 кубических саженей получается сбережение: при добыче и подаче песков на машину и отвозки гальки и эфеля в отвалы, смотря по расстоянию, не менее 50 человек рабочих и столько же лошадей…»

Краус слушал с интересом. То ли слова Бутина о его еще не нашедшей реального воплощения деловой хватке подействовали на него как внушение, то ли Бутин и точно был прозорливец: слушать о его делах оказалось гораздо интереснее, чем вести привычные интеллигентские беседы у Оглушко. Уезжая в Нерчинск, он к Огушко не зашел. И сейчас, вспомнив его, испытал противоречивое двойное чувство: с одной стороны, доктор вытащил его из Шанамово в Иркутск и не взял за свою помощь ни копейки, с другой – не дав согласия на скорый брак дочери с Куртом, нанес удар его другу.

– «Для привлечения в действие двух золотопромывательных бочек, подачу песков на машину и отвозку гальки и эфеля в отвалы, где нет воды, достаточно 20 паровых сил. Таким образом, при промывке 15 000 кубических саженей песков сберегается 7500 подёнщин людей и столько же подёнщин лошадей. Что стоит каждая подёнщина на приисках, каждому золотопромышленнику хорошо известно». Подёнщина крайне дорого нам обходится, Викентий Николаевич, да и людей жалко, часто это бывшие арестанты, не все выживают, болеют и дети их… Да и приказчики, возможно от нашего непривычного для них климата, часто недомогают. И семьи страдают, и я несу убытки. Пришлось, дабы обеспечить лекарствами рудницких рабочих и моих служащих, открыть здесь, в Нерчинске, аптеку… И городской обыватель рад. И на приисках вроде болеть поменьше стали. Возят туда нужное для лечения приказчики. И купальню открыл, и школу для девочек. Люблю свой город.

Краус хотел поинтересоваться, платят ли за бутинские медикаменты рабочие, но не стал.

– …Купил вот у иркутского купца Лаврентьева еще и железоделательный завод. Пришлось тут же вложить средства в механизацию: и пошла прибыль. У Лаврентьева 60 тысяч пудов в год завод давал, а я надеюсь поднять до 200 тысяч. И скоро начнем производить горные буры и даже локомобили!

Но будет о делах, позвольте мне показать вам во всей красоте своей палаццо! Мы с вами в главном из зданий, здесь живу я сам, здесь же и контора торгового дома, здесь же и библиотека… С нее, пожалуй, и начнем. Есть и музыкальный зал, он не только мне служит, но и городу: в нем проходят концерты, – порой в наш медвежий угол заезжают талантливые гастролеры, я сам, признаться, пробую сочинять музыкальные пьесы, недавно открыл школу для обучения игре на скрипке и на рояле нерчинских детей… Вот, поднимите голову, видите – под балконом для оркестра Эвтерпа с ангелами, а на стенах – в виде барельефов имена мной любимых композиторов: наш русский Глинка мне всех ближе, но гении Моцарт и Бах тут же… Люстра, Викентий Николаевич, между прочим, на девяносто шесть свечей! Поднимает и опускает ее, дабы зажечь или погасить свечи, специальный механизм… Есть у меня еще фламандские картины… Но русские и местные художники мной ценимы: чем-то нравится мне очень картина Пелевина «Няня», неплох и «Заливной луг» Ткаченко. Вы любите живопись?

– Люблю.

Вспомнились портреты неизвестного художника над роялем в гостиной Зверевых: наверное, и его работы есть во дворце Бутина.

– Вашему дворцу, Михаил Дмитриевич, позавидовали бы самые богатые польские магнаты! Такой красоты и роскоши я не видал нигде.

– Это будет памятником мне, Викентий Николаевич. Хотя о смерти нам с вами еще думать рано, но кое-какие предчувствия отпущенного мне срока у меня есть. А вот и библиотека, более двадцати тысяч томов, есть книги на немецком, на английском, я сам романы Диккенса прочитал на родном его языке. Пользуйтесь, чтобы у нас в Нерчинске не скучать… А как вам глобус?

– Огромный!

– Сейчас покажу вам свои коллекции: минералогическую и нумизматическую… Да, чуть не забыл, для вас посыльный сегодня утром привез письмо из Иркутска, я его и положил намеренно на стол в библиотеке, зная, что мы сюда обязательно придем… И здесь позвольте мне вас оставить: дела. Жду вас вечером для очередного нашего с вами занятия, библиотека для них самое удобное место.

* * *

Письмо было из Варшавы. Неужели наконец от Курта? Но почерк, подписавший иркутский адрес, не принадлежал Вагену. И Краус медлил, не открывая конверт, в голове стучали, неприятно отзываясь в висках слова Бутина: «кое-какие предчувствия… кое-какие предчувствия… кое-какие предчувствия…» Он подошел к глобусу, нашел Галицию, а здесь, наверное, Волынь… Мальчик в голубой матроске кидал камушки в серебристую воду Припяти… Matka Boska, неужели это действительно было? Не верю. Детство мое погрузилось на дно Ангары… Почему – Ангары? Откуда прилетели эти странные слова? Он резко отошел от глобуса, схватил письмо, разорвал конверт.

«Дорогой мой единственный друг, – писал Курт (письмо было от него!), – я только что закончил диссертацию, но какой теперь смысл в ней, ее все годы питала моя огромная любовь к Полине, чье прекрасное лицо было для меня всей Россией. Теперь все кончено. Моя жизнь осталась на дне Ангары. Ты, Викот, наверное, знал, что она вышла замуж за Романовского, но старался как можно дольше сберечь меня от выстрела, метко попавшего мне прямо в сердце. Вспоминай меня в день рожденья Пушкина каждый год. А Полине передай: путь моя любовь ее больше не тревожит. Твой Курт».

На втором листке той же рукой, что подписала конверт, была сделана приписка по-польски: «Курт фон Ваген скончался 26 мая с.г. в Варшаве. В предсмертной своей записке он просил не сообщать причину смерти, что и выполняю, не имея права нарушить последнюю волю покойного своего учителя. Свою диссертацию он завещал вам, и она отправлена в Иркутск. Магистр Адам Каминьский».

 

Глава шестнадцатая

Иркутск

Краус две недели был болен. Он еще в детстве, когда случались какие-то пустячные для взрослого взгляда неприятности, однако очень болезненные для ребенка: потеря любимой лопатки или поломка механизма в милой игрушке, – заболевал: резко поднималась температура, и он проваливался в жар, чтобы, оттолкнувшись от жестокого берега, уплыть из детского горя в лодке полусна-полубреда на остров одиночества и после, перемолов там в мелкий песок и развеяв по берегу мучительную память, вернуться обратно в жизнь. Особо долгим было его возвращение после смерти матери.

Проницательный Бутин догадался о причине его болезни, но на всякий случай прислал врача-поляка. Врачебным талантом Оглушко, безошибочно угадывающим под телесными симптомами их психологический исток, он явно не обладал, потому, найдя инфлюэнцию, прописал только жаропонижающее – и откланялся. Впрочем, для Крауса, попавшего, как в детстве, на остров полусна-полубреда, это было и лучше: душевную муку он мог превозмочь только в одиночестве.

И все-таки превозмог.

Литературный труд Вагена Бутин пообещал издать здесь, в Нерчинске, где открыл свою типографию – местные казенные типографии работали, по его словам, медленно, дурно, да и брали слишком дорого: щедрый на меценатство, помогающий всем, кто попросит, устраивавший для рабочих бесплатные столовые, Михаил Дмитриевич тем не менее в своих делах искал малейшей возможности снизить цены на необходимые для приисков и заводов закупки, а также на их доставку. Он вел огромную торговлю, имел своё пароходство: три парохода и семь барж, – Русское географическое общество наградило его даже серебряной медалью за описание новых торговых дорог для торговли с Китаем. Бутин только что получил ещё одну награду – орден Святого Станислава 3-й степени. Теперь он добивался продолжения рельсового пути по всей Сибири и, пытаясь убедить правительство в этой необходимости, писал, что «только при этом условии можно пробудить к жизни обширную и богатую, но вместе с тем почти безлюдную территорию… Устройство железной дороги в Сибири тем более нужно, что Китай с его переполненным населением… по-видимому, близок к тому, чтобы начать жить иною жизнью, и скоро такое соседство, не отделяемое никакими непроходимыми преградами, может сделаться для нас далеко не безопасным». Свои статьи он иногда зачитывал за обедом, полагая их необходимость для развития гражданского чувства у своих приказчиков и служащих.

Когда Краус выздоровел, Бутин предложил ему съездить на неделю в Иркутск развеяться и проверить, не пришла ли из Варшавы диссертация Курта. Как бы не пропала, добавил он. Вы свои комнаты сохранили, или в них кто-то живет? Насколько мне помнится, сразу, едва мы стали с вами заниматься, я дал вам сумму, нужную для оплаты квартиры за полгода.

– Сохранил.

– Ну тогда пропасть не должна…

* * *

Вдоль Сибирского тракта – одной из самых длинных дорог того времени – то попадались застывшие журавлиным клином деревни, то подступали к дороге крепенькие почтовые станции, часто чуть в отдалении от них стояли угрюмые тюремные этапные избы, дававшие краткую передышку заключенным. Тянулись по тракту арестантские подводы, тянулись груженые караваны торговых подвод купцов русских и зарубежных, везущих свои товары на продажу в Китай, тянулись из Китая подводы с чаем, шелком и фарфором… Верстовые столбы, переправы через реки и речушки, жиденькие перелески и глухое эхо близкой тайги… Как ты говорил, Курт: тайна русской души в ее любви к дороге? Или в самой российской дороге? Для меня, единственный друг мой, ты снова жив, только теперь ты живешь не в Варшаве, а навечно поселился в моей душе. Я издам написанное тобой книгой, твое имя обретет известность, и эта вероломная Полина поймет, кого потеряла. Не говори о ней так, Викот, она не виновата. Любовь неподсудна. Она выше всего. Я не согласен с тобой, Курт! Дружба и верность выше любви как чувства духовные, а не душевные или плотские. Верность, Викот, есть даже в мире птиц. Я забыл, что ты – цапля, Курт…

– Задремали, барин, – выкрикнул хрипло ямщик, – а ведь во-оо-она уже Иркутск!

* * *

Имя младшей дочери канцелярского служителя Девичьего института Егора Алфеевича Зверева – Катя, и она действительно очень похожа, Курт, на свою старшую сестру Анну, только ее чуть выше и тоньше. С того мига, когда я понял: на портрете – она, я не могу забыть ее, но стараюсь всеми силами о ней не думать или думать спокойно, заглушая все чувства, пытающиеся взять верх над моим главным рациональным решением – я теперь не хочу любить. Ты поймешь меня, Курт. Я потерял в раннем детстве маму, которую очень любил, как любят все дети своих добрых ласковых матерей, потерял свою первую любовь Ольгуню и теперь – потерял тебя! Судьба отнимает у меня все дорогое, предлагая взамен одиночество и… И что еще, Викот? Еще – Сибирь! Знаешь, Курт, когда едешь по этой необозримой земле, ощущая ее как одухотворенное Богом пространство, почему-то начинаешь верить в бессмертие… Не могу объяснить сам, откуда во мне такие мысли. Почему я стал ощущать Сибирь как великую, могучую симфонию? То чувство, что охватывает меня, когда я смотрю на Байкал-море или слышу, как переговариваются высокие кедры (кстати, ты помнишь, что орехи их очень вкусны?), больше меня самого, я умещаюсь в нем – и оно, обнимая, не поглощает, а защищает меня. Может быть, Курт, так действует на меня общение с Бутиным? Это русский человек-титан.

* * *

И опять ему улыбнулись окна, выглядывая из желто-красной листвы, и опять, точно приветствуя его, весело скрипнули ступени…

– Папа, мама, к нам Викентий Николаевич! – радостно воскликнула Анна. – Как хорошо, что я дома, у меня сегодня выходной в институте, а Катя на службе, она первый год преподает в женской гимназии. Мы с ней все время вас вспоминаем. Как Нерчинск? Как вам дворец Бутина?

– Стоит дворец.

– Правда, хорош?

– Не хорош, Аннушка, а великолепен, – сказал, выходя в гостиную, Егор Алфеевич. Краусу показалось, что за два с половиной месяца он сильно постарел. Вышла и Елизавета Федоровна, заулыбалась.

– Рады вам, очень рады.

За обедом он рассказывал о Бутине, о его библиотеке, хвалил его способности к языкам, упомянул Серафиму, сообщил, что тот отпустил его на три дня в Иркутск за рукописью, которую должны прислать из Варшавы. О том, что случилось с Куртом (слово «смерть» и Курт он решил никогда мысленно не соединять), сообщать не стал: ни старики Зверевы, ни Анна его не знали, а упоминать Полину Оглушко не хотелось. Но Анна сама о ней заговорила. Ходят упорные слухи, что вот-вот амнистия для участников восстания на Кругобайкальской дороге, сказала она, а пан Романовский ждет не дождется, когда можно уехать на родину: он же богат, с ним поедет и Полина, и она теперь не православная, а католичка.

– Бутин жил с этой Серафимой как с женой, – сказала Елизавета Федоровна, – когда овдовел, это все знали, он ее и в Иркутск привозил. А теперь, говорят, скоро женится на какой-то дворянке…

Провожая, уже в дверях, Анна наклонилась к нему и прошептала: «Za naszą i waszą wolność!» И шелковый ее шепот смешался с шелестом опадающей листвы.

* * *

Домовладелец Юсиц тоже обрадовался ему: о, будете продолжать жить у меня, господин Краус, для меня честь такие постояльцы, как вы.

– Вернусь через месяц, Исаак Самойлович, вы не забыли, что у меня оплачено еще за три месяца вперед?

– Забыл. – Юсиц похлопал себя ладонью по лбу. – Верно сделали, что напомнили, как вы понимаете, мне, мелкому людишке, выгоднее забыть, чем помнить. Вот коли бы я вам дал денег, тогда наоборот. – Голова у него была очень узкая, с двух сторон сплющенная, точно склеены были вместе два профиля, но за счет телесной подвижности и черных ярких глаз он, как шутил квартирующий у Юсица третий год старик Касаткин, имел большой успех у всей иркутской прислуги. И сейчас изнывающий в одиночестве Касаткин, услышав, что внизу идет беседа, спустился со второго этажа.

– Кроме письма, переданного мной посыльному от Бутина, ничего из Варшавы я не получал, может быть, принесли почту без меня? Вы не видели, Иван Селиванович?

Старик тоже о посылке ничего сказать не мог. Спустился вниз и третий квартирант, белорусский меланхоличный дворянин Штейнман. И он почты не видел.

– Возможно, просто еще в пути, знаете, могло всякое в дороге случиться, не отчаивайтесь.

– Я, собственно, ради этого приехал.

– Мне как-то везли вино, заказывал в самом Петербурге, не довезли, косогор, колесо отвалилось, подвода набок, бутыли разбились, вино пролилось. – Юсиц придал своему лицу почти скорбное выражение. – Три года потом судился, чтобы мне возместили убытки.

– Возместили?

Но Юсиц Касаткину не ответил: уличная дверь открылась, и вбежал тот самый рыжий мальчишка-газетчик, что принес однажды Краусу записку от Анны. Он и сейчас держал в руках конверт, хотя сегодня был в гимназической форме.

– А вот и письмецо, – пробормотал Юсиц. – И, конечно, любовное, не мне и не вам, Иван Селиванович, а кому-то из этих молодых господ.

– Викентию Краусу!

Караус взял письмо: оно было от Анны.

– Восстановили, выходит, Потапова-то, раз его сынишка снова учится в гимназии, – сказал Касаткин, когда мальчишка убежал. – А ведь еле с голоду они не померли: детей пятеро, этот старший.

– Вы о нерчинском офицере Потапове? – спросил Краус. И опять у него возникло чувство, что это все с ним уже было: разговор о Потапове и знание, что мальчишка-газетчик именно его сын, и ответ старика Касаткина, внезапно споткнувшегося о выступающий край половицы, но удержавшего равновесие.

– О нем.

И знал: в письме свернулось клубком нежное девичье признание.

«Викентий Николаевич, если Татьяне Лариной был незазорно написать первой Онегину, незазорно и мне. Еще, когда я увидела вас первый раз, душа моя точно запела. А вчерашний ваш визит к нам открыл мне мое сердце: я вас люблю. Если сегодняшний день вы еще в Иркутске, будьте в 7 часов вечера на том же месте. Анна».

Что было делать – он не знал. И когда, прослышав о его приезде, к нему приковылял беспрерывно кашляющий и ругающийся Сокольский, спросил его, как бы он поступил в таком случае, конечно, не называя имени Анны. И тут же о своей откровенности пожалел.

– Напишите ответ: если ты, как все русские дуры, будешь жить романами, останешься на бобах! Любовь ее как рукой снимет, она порвет ваш портретик и вскоре выйдет замуж за преуспевающего иркутского купчика. Поймите, Краус, все это сплошная биология: обезьяны тоже любовно вопят, когда им пришел срок плодиться. А уж кошки… Относитесь к женщинам без поэтического флера. Не подражайте своему тевтонскому идеалисту Вагену!

Краус, не имея сил выговорить слова «он умер» (ты не умер для меня, Курт), достал письмо Адама Каминьского, Сокольский взял его с восклицанием: «О, родной язык! В этой чужой России только он может поднять дух!», но, прочитав, замолчал и, не спросясь, закурил, сжавшись в кресле, как старый гриб-дождевик, который, если на него наступить, выпускает коричневый дым, – такие росли здесь на окраинах, в лесочке.

 

Глава семнадцатая

Красноярск

Покойный Бударин был Андрею уже неприятен тем, что постоянно откликался на его жизнь, более того, порой и управлял ею, заставляя кричать несчастную Эльзу или предугадывая события, – через свои рассказы он словно показывал ему, молодому и здоровому, тщету живых и власть над ними небытия. И сейчас, листая тетради Бударина, Андрей искал рассказ, который бы ни в чем не мог совпасть с повседневным ходом событий, чтобы, прочитав его и не обнаружив совпадений, скинуть этот неприятный мистический полог со своего сознания, опровергнув собственные же мысли о власти смерти над жизнью. Хватит попадать мухой в расставленную сочинителем паутину.

Рассказ в тетради без обложки показался подходящим: действие происходило на прииске, куда Андрей, не прояви полковник Говоров сочувствие к юному арестанту, всего лишь жертве неправильного знакомства, мог, конечно, попасть, но не попал – и потому все в бударинском рассказе было ему чужим.

«Возьмите! Уберите его! – Управляющий затопал ногами, но ни один человек не сдвинулся с места.

Ишь ты, птица в колеснице, надел на фуражку две балдушки с плевком и думает, что умнее всех. Ты родись умным, тогда и кобенься (…). Хмыкий отошел в сторону и сел на дровах. Управляющий уже не смотрел в его сторону, а обращался к Егору Солотенкову и Лапкину. Он долго убеждал их, что по новой таксе продукты будут дешевле, что грунт дальше податливее, камня нет (…), но рабочие твердо стояли на своем.

– Ну ладно, – махнул рукой управляющий, – пусть будет по-вашему, только чтобы этого не было, – он указал рукой на Хмыкина, – это мое условие.

И все застыли. Легкий трепет побежал по толпе, будто все легонько качнулись. Но никто не решился повернуть голову в сторону Хныкина, а он сидел одинокий, злой и насмешливый.

– Сегодня же подсчитать Хмыкина, – распорядился управляющий, – а завтра открыть работы, довольно побезобразничали. И (…) рассчитанных не держать.

– Не страшно, барин, не испугаемся! – крикнул Хныкин, не вставая. – Одну бабу волком пугали, а она медведя видела!

Но управляющий ничего не ответил, а, повернувшись (…), ушел в квартиру.

– Чтобы вас паралич разбил (…). Скорпионы! Ну че стоять, ребяты? Продали, и довольно. Больше не дадут. Дотяхали (?) до ряжки, дальше раскрывай двери и ворота, выноси пожитки жигана Хмыкина.

– Слава Тебе Господи, кончилось, – набожно перекрестился Лапкин.

– Надо остепениться, всему есть мера, – деловито заметил Егор Солотенков, – да и задираться тоже нечего, а то как раз задерешься.

Напрягая весь свой ум, все свои чувства, чтобы связать происшедшее в узел (?) понятного, Кузька натыкался на жуткие противоречия, пугающие своей внезапностью. Перед ним сразу вырастала молчаливая стена, за которой слышались малопонятные слова управляющего, Хмыкина, Солотенкова и других».

Эльза спокойно спала. Все описанное, видимо, было так далеко от Андрея и от нее, что не способно было проникнуть в сон. Начала рассказа почему-то не было, но сюжет он уловил: все выстраивалось вокруг рабочего Хмыкина, поднявшего бучу против начальства ради надбавки сорок копеек. Надбавку дали, но Хмыкина выгнали, и Кузька, сын другого шурфовщика, остро переживал несправедливость произошедшего.

«– Шибко хорошо сорок копеек. Работать можно. Который хорошо, который плохо, а все одно выйдет.

– Что хорошо? – как будто со сна спросил Кузька.

– Шурф, шурф, я говорю, который худо, так худо и есть, который хорошо, хорошо есть.

– А Хмыкину хорошо?

…

В набежавших сумерках чернела неподвижная фигура Хмыкина, а в углу, корчась от тоски, перебрасывая голову по неровностям брошенной в кучу одежды, шевелилась комочком фигурка Кузьки. Моргая припухшими веками, он смотрел на (…) шурфовщиков, ловил слова, и они для него отрывались от людей и становились маленькими самостоятельными существами, неизвестно для чего снующими под низким потолком казармы.

Лапкин принес спирт. Зажгли огни.

…

Хмыкин пил много (…), искрящиеся глаза его пылали жаром. Он вставал, кричал громко, заглушая голоса рабочих, и стучал об стол кулаком.

– Хмыкин не выдаст! Жиганом был, жиганом подохну! – Схватив пустую бутылку, он швырнул ее в угол, и звенящим веером рассыпались стеклянные брызги.

– Слушайте! Слушайте все! – становясь на стол, крикнул Хмыкин. – Не первый год работаю я, всем известно. Попили с меня крови довольно, попили, как со всякого рабочего человека пьют. А почему? Молчишь, а они как мошкара на рыбешку. (…) Все ихнее, все ним принадлежит. Золота добыл для них дай Бог умному, а в благодарность по шее жигана Хмыкина, по шее его, а у него рубахи нет, пимы развалились. И все мы такие. Ночь родила нас и нужда. Нужда была нашей матерью. Мы добываем, а получают другие. Так я говорю? Завтра я ухожу и хочу сказать на прощанье вам, что нужно кусаться, зубами, по-вольчьи – отнимать свое. Хвостобаев и хозяйских прихвостней бить, не жалея бить. Правильно я понимаю?

– Верно! Правильно! Ура! Качать, ребята!

…

На следующий день очень поздно возобновились работы на шурфах, очень поздно ползли сизые клубы дыма по влажным холмикам набросанной породы, очень поздно поднимались они вверх между оголенными ветвями, превращаясь в неподвижный облачный столб с золотыми колеблющимися краями…»

* * *

А ведь мог Бударин стать известным писателем, не заработай он в тюрьмах чахотку и не умри так рано… Но пропустила бы его рассказы цензура, еще вопрос. Усмотрели бы призыв к свержению власти, отправили их в корзину для мусора или, в лучшем случае, как доказательство неблагонадежности автора в папку Особого отделения, хорошо, что он успел жениться на Мусе Ярославцевой, теперь его труд не исчезнет… Но что мне делать с его сочинениями?

Проснулась Эльза, тут же потребовала еды, он принес ей в постель завтрак: тарелку с перловой кашей она сбросила на пол, но молоко выпила и сжевала бутерброд с сыром. У Андрея уже не осталось надежд на то, что она встанет. Каждый раз, когда они с доктором Паскевичем пытались ее поднять, она начинала проклинать Андрея, рыдать и кричать, что будет умирать.

Сегодня вечер у него был свободен: в кинематографе почему-то отменили на три дня показ фильмов, поэтому тапер не требовался, и можно было сходить к доктору, чтобы поговорить с Паскевичем о судьбе Эльзы откровенно, не рискуя, что она услышит.

Подходя к Думскому переулку, где Паскевич жил, Андрей встретил композитора и преподавателя музыки Иванова-Радова, с которым был мимолетно знаком, еще будучи студентом консерватории.

– Как вы? Слышал, супруга больна и вы бедствуете? Где вы сейчас?

Услышав, что Краус вынужден подрабатывать тапером, Иванов-Радов возмутился:

– Что же вы с собой делаете, Андрей Викентьевич! Вы же талант, а портите руки на плохом инструменте! Я вот пишу сейчас детскую оперу, приходите ко мне домой, послушаете, что выходит. И поговорим о вашей работе, может быть, я найду вам ученика. Нельзя зарывать свой талант в землю!

– У меня руки болят, Павел Гаврилович, ревматизм, – пожаловался Андрей, – я ведь не только тапер, но и прачка. Мой отец, ссыльный повстанец, был управляющим у миллионщика Бутина и получал почти три тысячи рублей в год, а потом и более, а мне, музыканту, денег на прислугу не хватает, плачу за квартиру и все время боюсь, что из-за болезни жены хозяйка может попросить нас съехать. И тогда я буду просто в отчаянии!

– Вам нельзя, нельзя так обращаться с руками!

– Иду сейчас к нашему общему с вами знакомому доктору Паскевичу насчет жены, может быть, он посоветует мазь и мне от ревматизма суставов.

– Господи, вы ничего еще не слышали! Не знаете ужасную весть! Паскевич убит вчера на окраине Красноярска: поздно возвращался от рабочего, лечил бесплатно его жену от послеродовой инфекции…

– Какой ужас! За что?!

– За белый воротничок, Андрей Викентьевич.

– За воротничок?

– За барина приняли, а барин для них – кровопийца. Теперь их и лечить-то некому: кто еще обладает таким бескорыстием и благородством?

* * *

Через три дня поле гибели Паскевича умерла Эльза. Приехавший на освидетельствование старик-врач написал, что смерть наступила от остановки сердца.

– Вследствие чего? – спросил Краус

– Вследствие естественной изношенности организма по причине глубокой старости, по виду покойной не менее восьмидесяти лет, а то и все девяносто.

Старик-доктор был почти слеп.

 

Глава восемнадцатая

Иркутск

Но в Нерчинск возвращаться не пришлось: неожиданно в Иркутск приехал сам Бутин с новой идеей: построить здесь солеваренный завод. Больно дорого продают соль купцы из Усолья-Сибирского, да и качество их оставляет желать лучшего, объяснил он Краусу. Уроки продолжим, а в придачу я попытаю вас на предмет ваших деловых качеств, подсказывает мне мое чутье, что они у вас незаурядные. Чем вы хуже поляка Савичевского? Его мыловаренный завод неплохо работает, а он сам еще и кедровым орехом торгует. Я ведь тоже начинал, не будучи уверен, получится ли из меня нынешний Бутин: в пятнадцать лет нанялся приказчиком к нерчинскому купцу Хрисанфу Кандинскому, про него всякое говаривали, мол, и кистенем на тракте не брезговал, когда сколачивал свой капитал, но я молве не верил и сейчас не верю: болтали от зависти. Он по-доброму ко мне относился и, когда разорился, продал мне очень дешево свой магазин в Нерчинске. С него и пошла моя деловая история. Вообще, Викентий Николаевч, именно зависть людская – самая страшная темная сила мира, завидуют всему: и что у человека талант, и что у другого кошелек толст, что дом велик или жена красавица, и доброте ее тоже; завидуют России, что владеет она необъятными землями, вот бы, мол, страну расколоть, как орех, и прихватить территории… Моя первая жена Софья, ангел и по характеру и по наружности, была сильно чувствительной: я, признаться, люблю роскошью людей поразить, больше уважают, и знаю, мой палаццо – это мне памятник, мое нерчинское бессмертие, а она от зависти людской страдала, косо на нее кто посмотрит, заболеть могла. И вот умерла молодой, так Серафима, моя домоправительница, уверена: навели завистливые черные люди на жену мою и на двух наших детишек порчу: скончались младенцами они, следом и Софья. Суеверие? Кто его знает… Человек – существо ведь не только телесное, но в первую очередь – душевное. Душа страдать начнет – тело болью откликнется. Порой только молитва и помогает… Ну, будет о грустном… Завтра жду вас утром в конторе: попробую ваши силы совсем в другом деле. А вечерами продолжим учить немецкий, я уже начал читать самого Гете!

Бутин не в первый раз ставил ему в пример не только успешно торгующего Савичевского, но и другого поляка – Подлевского, заготовителя и поставщика зерна в Алтайское горное управление, и Капинских с их фабрикой сыров: он знал досконально всю сибирскую торговлю.

– Но я птица ранняя, работу сам начинаю не позже шести утра, а общую – с восьми. Ваш соотечественник, пан Сокольский, вечно опаздывал: десять, одиннадцать, а его нет. Хоть и человек он толковый, но самолюбия пораженческого не преодолел и Россию по-прежнему не любит – все над нами, русскими, желает возвыситься: своими опозданиями он как бы мне показывал – вы мне не хозяин, я гордый свободный шляхтич. Теперь он, мне сказали, стал гравером, если захочет граверную мастерскую открыть и придет ко мне просить денег, помогу. Решение, позволившее бы полякам вернуться на родину, затягивают, потому, видимо, придется ему пожить еще какое-то время в Иркутске. Я зла не таю, и не оттого, что слишком добр, а из-за понимания людской сути. Ну разве мне не понятна обида за поражение в восстании и за то, что Царство Польское под русской пятой? А коли видишь живые корни, то и безлиственную крону за метлу не примешь.

* * *

– Нет, Викентий Николаевич, почты не было, – сказал Юсиц, когда Краус вернулся от Бутина. – И Касаткин, и Штейнман тоже во внимании. – Вы бы запрос отправили на тот адресок, с которого почту ждете, а то всякое бывает. Вот я как-то заказал в Москве сукна, да много заказал, жду, жду, не везут, оказалось, на подводу напали, товар украли… Я два года судился, чтобы мне возместили убытки.

– Вы же рассказывали не про сукно, Исаак Самойлович, а про вино и английский чай, – это спустился со второго этажа услышавший разговор коллежский асессор Касаткин.

– Так вы меня не путайте своим недоверием, Иван Селиванович, чай совсем другая история, заказал его через чаеторговца Старостина, и опять неприятность: подводы были плохо закрыты, попали под сильнейший ливень, чай размок, привезли мне не чай, а кашу, пришлось судиться. Здоровье потерял, чемодан денег на взятки извел, но убытки за все потери мне оплатили – купил дом и теперь вам, господа, сдаю комнаты.

– Предприимчивый вы, однако, человек, Исаак Самойлович, – удивился Касаткин, – я вот как бывший чиновник департамента могу засвидетельствовать: в России что упало с воза, то пропало, а чтобы деньги за все свои потери получить – то надо суметь! Нашим бы лентяям поучиться у вас, а то лишь взятки горазды брать.

Краус поднялся к себе, попросив у Юсица горячего чаю. Надо было что-то написать Анне: он не пришел вчера вечером к Девичьему институту и на ее письмо не ответил: Анна, наверное, решила, что он поспешно уехал в Нерчинск и напишет ей оттуда. Или… Или просто прийти к ним вечером и, выйдя из дома с ней вместе, попытаться объясниться? Сказать, что она, конечно, очень нравится ему, но его исстрадавшееся сердце, нет, так слишком красиво, его измученное жизненными испытаниями сердце уже не способно открыться чувству, и потому он избрал для себя одиночество и не имеет морального права это скрывать от девушки… Поймет?

* * *

И опять подумалось: такие тихие небольшие каменные дома переживают своих хозяев, обращая в тени жильцов, но сберегая их застывшее время…

Как мне недостает тебя, Курт.

Сейчас окна не показались ему приветливыми, а одно, самое крайнее, возможно, как раз окно комнаты Анны, было вообще закрыто ставнями. И ступени скрипнули нерадостно.

Оказалось – как раз вчера внезапно заболел Егор Алфеевич. Потемневшая лицом Елизавета Федоровна вышла к гостю на минутку, извинилась, что не может уделить ему время – ухаживает за мужем. Горничную отправили за лекарствами, прописанными доктором Оглушко, Анна в институте.

– Но дома младшая, Катенька, она сейчас накроет сама на стол и составит вам компанию.

Присев на обитый плотным китайским шелком синий диван, он стал пристально смотреть на портрет Кати, разглядывая черты лица, листья березы и окаменевшие волны платья, и, когда она вышла в гостиную, у него мгновенно возникла иллюзия, что, если перевести взгляд на портрет, девушки возле березы сейчас не окажется.

Несмотря на сильное сходство с сестрой, Катя была совсем другой, это угадывалось сразу: невозможно было представить ее с папиросой или рассуждающей на темы женских свобод. Застенчивая, даже робкая, с коричневыми мягкими беличьими глазами, она бы, конечно, не могла написать первой письмо мужчине с признанием в любви. Таила бы чувство в душе и тихо страдала. Вспомнив Татьяну Ларину, которую упомянула в своей записке Анна, он спросил Катю о том, кто из писателей ей нравится. Имени Каролины Павловой, которую она назвала первой, он не слышал.

– Мне ее стихи принесла Анна, они очень грустные, Каролина Павлова любила поэта Адама Мицкевича, они даже были помолвлены, но он уехал в Польшу и забыл ее.

Он заметил, что бледные щеки Кати порозовели.

– А мой друг писал о Пушкине. – И он стал рассказывать ей о Курте. Он читал его стихи, цитировал строки из его писем и, по ее просьбе, описал его наружность: – Похож на высокую цаплю, длинная худая шея, и нос длинный, а глаза умные-умные…

– Как я хотела бы его увидеть! – воскликнула она. – Цапля такая удивительная птица!

Вышли они из дома вместе, Катя решила немного прогуляться, как она объяснила, чтобы отвлечься от болезни отца и от своих дурных предчувствий. Как-то незаметно для себя они оказались в парке возле Девичьего института. Вдоль длинной аллеи синели васильки, на площадке невдалеке молодая девичья компания играла в крокет. Он заметил: среди них была Анна.

– Смотрите, среди них Анна, – сказала Катя. – Она увидела нас.

– Нет, она не увидела нас, – сказал он. – По-моему, не стоит отвлекать ее от игры. Свернем на другую аллею.

* * *

«Я заметила, Викентий Николаевич, как вы свернули на другую аллею, и поняла: вы не хотели, чтобы я увидела вас прогуливающимся с моей сестрой. Но ведь я все равно бы узнала о вашем визите и вашей прогулке, зачем же было так поступать? Впрочем, Катерина мне объяснила, что это не вы пригласили ее совершить promenadе, она сама решила пройтись, чтобы отвлечься от болезни нашего papa. Ему хуже. Оглушко был сегодня утром, ничего обнадеживающего сказать нам не смог и призвал нас быть готовыми к самому худшему. Викентий Николаевич, вы знаете (если не забыли), что я учительница в своем любимом Девичьем институте, куда принимают только незамужних женщин. То есть, если я выйду замуж, то обязана буду сразу покинуть институт и потеряю то место, какого мне в Иркутске более не найти. По своим убеждениям я не могу быть содержанкой даже супруга, поэтому, если Оглушко, к несчастью, прав, значит, Богу будет угодно, чтобы я никогда не выходила замуж, посвятив свою жизнь стареющей матери и воспитанию своих учениц. Прошу: сожгите мое предыдущее письмо. Вы не ответили на него сразу, и я не так глупа, чтобы не понять смысл вашего молчания. Za naszą i waszą wolność! Анна».

Монотонно стучал о крышу дождь. Внизу о чем-то громко спорили Юсиц и Касаткин. Зашел Штейнман, стал жаловаться на одиночество, вам письма приносят, говорил он грустно, а мне никто не пишет, печать одиночества на мне родовая: бабка моя была некрасива и, что гораздо хуже, бедна, обрусевшая немка из дворян, она вышла замуж за немолодого крещенного в православие богатого еврея, получившего вскоре дворянство по Табели о рангах, ее родня от них отвернулась, родовое местечко посчитало моего деда чужим, сын их, мой отец, сразу после моего рождения бросил мою мать, она была из старинной русской купеческой семьи, и – вскоре умер, она вторично вышла замуж – теперь за военного, который меня сразу возненавидел и заставил мать отправить меня, трехлетнего, на воспитание деду… Самое неприятное, что я не люблю ни Белоруссию, ни Польшу, ни Россию, ни Германию, где побывал в юности: ребенок, не знавший матери, не знает чувства материнской любви, вот и я – везде чужой. Ни в каком восстании я участия не принимал: нашел на лестнице дома листок с призывом к свержению власти и забыл его выбросить, а снимал квартиру у повстанца, о чем и не догадывался. Внезапно – обыск. Его казнили, меня выслали. Нелепая ошибка, и вся молодость прахом… Как-то вечером прошлой зимой я лежал и думал, что же держит меня в жизни и не дает наложить на себя руки, и знаете, что удумал? Меня держат музыка, которая для меня истинное счастье, я ведь ни одного концерта не пропускаю, и деньги. И не то чтобы я был до них жаден, вовсе нет, я даже не скуп, деньги для меня как выигрыш в игре, как подарок, помните, если в детстве подарок очень нравился, с ним не хотелось расстаться ни на минутку. Вот и мне сильно нравится их считать, многократно пересчитывать, складывать вместе по их достоинству, сравнивая, какая пачечка получается больше. И как представлю, что они лежат на столе, а меня нет, и чьи-то чужие руки их берут, сразу все мысли о смерти улетучиваются. Начал даже изучать науку об экономии и замыслил открыть свой банк. Вам первому в этом признаюсь. Лучшего места, чем Иркутск, для нового банка нет. Здесь и Китай недалеко, и богатые буряты, предки которых были тайши, и золотодобыча. Как Бутин, вряд ли разбогатею, но кто знает.

Краус вспомнил: ему завтра к восьми утра нужно поспеть в бутинскую контору.

– Писать-то мне частных писем никто не пишет, а наследство-то недавно я получил, будучи единственным внуком своего деда, прожившего почти сто лет, и могу теперь начать свое дело. Но мне бы хотелось избавиться от одиночества посредством женитьбы. Сам я знакомиться не умею, считая наружность свою невыигрышной, но слышал от Касаткина, что вы бываете у чиновника Зверева Егора Алфеевича, имеющего двух красивых дочерей, я их вижу порой на концертах в дворянском собрании. Если бы вы меня ввели к ним в дом, был бы вам признателен.

– Я бы с удовольствием, но Егор Алфеевич при смерти, увы. Им пока не до знакомств.

– Дай Бог выживет… А я умею ждать, Викентий Николаевич.

– Только… только у младшей, говорят, уже есть жених.

 

Глава девятнадцатая

Красноярск.1916 год

Еще подходя к дому, Андрей услышал жуткий, какой-то утробный бесконечный звук и, войдя в кухню, через которую необходимо было пройти, чтобы подняться к себе на второй этаж, увидел в ней мадам Шрихтер: домовладелица сидела на полу, закрыв руками лицо, и выла. Рядом с ней валялся листок бумаги, он поднял его и прочитал: «…Юрий Шрихтер участвовал в Брусиловском прорыве, 20 июня с.г., во время одной из атак, его рота осталась без офицера, Шрихтер успешно принял на себя командование. Как разведчик он сумел взять в плен более 100 немецких солдат и офицеров и был предоставлен ко второму Георгиевскому кресту, но получить награду не успел: поведя роту солдат в атаку на прорыв вражеского окружения, он получил тяжелую рану, от которой через день скончался. Ему был 21 год. Память о герое в наших сердцах. Полковник Ильин».

– Это ужасно, – прошептал он.

Какой стыд: он, живой невредимый, здесь, в тылу, жалуется на ревматизм рук, а Юрий Шрихтер погиб.

– Я… найду себе квартиру, Роза Борисовна, и сразу съеду.

Шрихтер отняла красные ладони от лица.

– Не бросайте меня, Андрей, – вместе со слезами и воем выплеснула она слова, – не бросай… Я дом тебе завещаю…

* * *

Повесть Бударина о Кузьке и уволенном с прииска Хмыкине называлась «Шурфовщики». Теперь, когда не было Эльзы, Андрей решил упорно прочитать все, что оставила ему Муся Ярославцева, и принялся, отложив «Шурфовщиков», листать бударинские рассказы: чтение отвлечет от печальных событий. Розу Борисовну третьего дня увезли в больницу с сердечным приступом. Бродить по опустевшим комнатам ему, так любившему одиночество, сейчас было тяжело: точно он сам освободил дом от Эльзы и отправил под пули юного Шрихтера, чтобы добиться у охваченной горем его матери завещания в свою пользу. Пусть она еще поживет, и я успею от незаслуженного наследства отказаться. В конце концов найду хорошую работу, брошу кинотеатр…

Вечером его ждал у себя Иванов-Радов, в присланном приглашении обещая гостям исполнение силами профессиональными и любительскими первого действия новой своей детской оперы-сказки «Лесная царевна». К приглашению была приложена рукописная программка с действующими лицами, среди которых значились: Медведь (бас), Лесной дух (баритон), Царевна (сопрано), Хор травы и цветов. Фамилия певца стояла только возле Медведя – Каритиди. Это был известный в Красноярске бас, добродушный великан, своим мощным аппетитом ежедневно способствующий доходу ресторана «Енисей».

Опера, наверное, будет звучать симпатично. Сейчас, не опасаясь совпадений, открою один из рассказов прямо на середине… Никакого Лесного духа в них точно не встретишь! Бударин – реалист, последовательно протестующий против общественного механизма, жестоко сминающего народ, рабочие у него, признаться, показаны очень достоверно и вызывают сочувствие, хотя и дворянско-интеллигентскую жизнь знал он весьма неплохо.

Он открыл тетрадь, подписанную: Николай Бударин. «На реке».

«Над рекой плавал легкий кружевной туман, пронизанный утренними лучами солнца. Он то поднимался, то опускался плавными медлительными вздохами, отчего казалось, что дышит река. На листах и цветах черемухи лежали бриллиантовые капельки росы, и там, где падал луч солнца, они вдруг загорались многоцветными огнями… Как языки пламени, поднимались в волнах густой и сочной травы ярко-красные тюльпаны, с торжеством и благоговением смотря в бездонное небо… Темно-синие, всегда очень грустные колокольчики, белые, из матового серебра, с красными эмалевыми прожилками и нежно-голубые, хрупкие, с тонкими бледными стеблями, что растут всегда на склонах глинистых гор, пучками рассыпались на узкой, но длинной поляне возле реки, вдоль того места, где полесовщики настраивали плоты. Здесь же рассыпались незабудки. Чудеснейшие незабудки. Они были похожи на маленькие голубые звездочки, рассыпанные небом по изумрудному полю поляны днем под лучами солнца… Росла на этой поляне и медуница, полевая кашка, дикий горошек, и, когда они все вместе раскрывали свои чашечки, пахло медом так сильно, словно здесь была пасека. И вот тогда приходил сюда медведь, злой и недовольный, с вытертой шерстью на плечах. Он задумчиво ходил по (траве?), нюхал цветы и сердито двумя лапами срывал прошлогодние прелые ягоды голубики и жадно глотал. Потом бесшумно переплывал реку и бродил (?) между наваленными в беспорядке сучьями, взбирался на штабеля бревен, и, натыкаясь на забытую рукавицу, долго, задумчиво вдыхал запах человеческого тела, делался вдруг неподвижным, садился на задние лапы, а передними упирался в землю и бездумно смотрел прямо перед собой. Потом потихоньку, как брошенный щенок, начинал повизгивать и, щуря глаза, то правый, то левый, стонать. Когда приходили люди вырубать лес, старый медведь, тяжело ступая на трех здоровых ногах, уходил в лес или на брусничники…

– Опять приходил, видишь, лапы-то.

Акинпий наклонялся к выдавленному лапой отпечатку, вымерял палочкой длину следа и говорил: «Тот самый – видишь, лапой легонько давит. Нехорошо это – зачастил… Потревожили хозяина, и зря. Не надо было… Ему Бог велел тут жить, а не нам. Энта надо понимать… Зря, зря все это. Худо сделали».

…Застучали топоры, и белые ароматные щепы ложились полукругами на мягкий влажный мох. Огромные лиственницы с нежной обновленной хвоей с треском падали на темную землю и, простирая еще сочные ветви к небу, как будто молили Лесного Бога о пощаде».

На этот раз совпадение, несмотря на неожиданность появления в рассказе сочинителя-большевика по-женски красивого описания поляны цветов и даже Лесного Бога, совсем не удивило. Но и не испугало. Только медведя почему-то было сильно жаль. Наверное, пристрелят беднягу в конце рассказа. Отец признавался, что никогда не любил охоты, а навсегда его от охоты отвратил знакомый поляк, хвалившийся, что метко убивает белок, целясь им прямо в глаз, чтобы сохранить шкурку.

– А я так сильно полюбил этого милого сибирского зверька за красоту и полет над ветвями, когда его хвост, точно огонек! И если ты внимательно посмотришь, то заметишь: у нашей мамы глаза белки…

Милая, милая моя мама. Эльза обижала ее, а она все равно, конечно, плачет, невестку вспоминая.

…Однако неприятное чувство упорного вмешательства покойного Бударина в жизнь живых, после того как первое впечатление прошло, все равно проявилось и осталось, как накипь на дне чайника. Подумалось: раз я становлюсь мистиком, не обратиться ли к Бударину с просьбой? Пусть он в обмен на мое внимание к его рассказам пошлет мне встречу. Если он так точно все угадывает, значит, сам знает с кем. Но, наверное, для спиритической связи более подходит ночь?

Убирая программку обратно в конверт, он нащупал в нем еще какую-то бумажку: оказалось, это сложенная вчетверо записка, приклеившаяся к внутренней стороне конверта своим уголком. Странно, что он сразу ее не заметил!

«Дорогой Викентий Николаевич, приходите обязательно! Кроме моего сильнейшего желания, чтобы вы как профессионал оценили первое действие моей детской оперы, у меня для вас две добрые новости касаемо главного. Первая: я нашел вам ученицу, это дочь священника Силина, Юлия, девушка имеет хорошее сопрано, участвует в моей опере, вся их семья музыкально одаренная, и отец, дилетант-скрипач, надумал сделать из дочери пианистку. Вторая новость еще важнее: у знаменитой исполнительницы романсов Надежды Ивановны Покровской, жены Каритиди, умер аккомпаниатор. Я вас ей порекомендовал. Только она просит вас заранее подумать о сценическом псевдониме. И один нюанс: мать Надежды Ивановны звали Ольга, она скончалась сразу после ее рождения, а в юности любила какого-то киевского студента-повстанца, сгинувшего у нас в Сибири, и вот она заранее спрашивает, не могли бы вы взять псевдоним Ольгицкий? Это было бы ей в радость. Впрочем, решать вам. Приходите, подумаем вместе. Ваш Иванов-Радов».

* * *

«Дорогая мама, я скоро буду в Иркутске. Если вы увидите на афише: “Надежда Покровская, русские песни и романсы, аккомпаниатор А. Ольгицкий”, знайте: Ольгицкий это я. Польская музыкальная школа в Иркутске и Московская консерватория не пошли прахом, как говорила тетя Таня (с этого места письмо нельзя читать ей вслух), я давно простил ей сердитость и то, что она не любила меня маленького: я был слишком живым ребенком, а ее горб не дал ей счастья иметь детей. Но хорошо, что вы теперь живете вместе, так вам обеим легче. Если Штейнманы придут на концерт, буду очень им рад. Андрей».

 

Глава двадцатая

Иркутск

Лекарства и врач, отправленные Бутиным, старому иерею помогли: хоть он уже по-старчески слаб, но жив и даже служит, сообщала Краусу попадья, – он тоже не забывал писать старикам не реже одного раза в месяц, – а вот Лукерья обезножила, ходить за ней в деревне некому, взяли ее в пристройку к священническому дому, заплатил отец Андриан двум мужикам-сойотам, чтобы они ее перевезли на телеге, дай Бог, еще поживет. Приезжал поохотиться в Шанамово пан Сокольский, заезжал к нам, дали ему с собой варенья для вас, Викентий Николаевич, да пирогов с яблоками…

Ни варенья, ни пирогов Сокольский не принес, может быть, заходил, да не застал? Юсицу Иосиф Казимирович не доверял, считая того склонным к аферам, но мог оставить посылочку у меланхоличного Штейнмана. Краус зачем-то солгал Штейнману про жениха Кати, и теперь к некоторой неловкости от этого прибавилась тревога – как бы его слова не сбылись: едва возле тоненькой Кати ему представлялся какой-нибудь красавец Романовский – тут же сердце резко обозначало себя сильным толчком в ребра и начинало куда-то катиться, точно бильярдный шар от удара кием.

Каждый день он вникал в бутинские дела и уже неплохо разбирался в сметах, подрядах, особенностях взаимодействия с приказчиками, а также в качестве соли: завод был почти готов к запуску. Вечерами они занимались с Бутиным немецким языком – тот теперь не только читал, но и говорил по-немецки вполне прилично. Как-то он спросил, пришла ли диссертация Курта: Краус ее так и не получил, и на его запрос Адаму Каминьскому ответа тоже не было. Перлюстрация, конечно, сказал Бутин, украла его труд какая-нибудь шельма, возможно, еще в Варшаве, чтобы потом издать под своим именем все, что ваш друг написал, или здесь вскрыли, решив, что отправлено что-то ценное, а там одни бумаги, тут и выбросили все с досады… Лучше, если диссертация попала в политическую цензуру: это ведомство ничего никогда не выбрасывает, если не найдут опасных мыслей, почту отправляют по адресату, мне вот однажды письмо из Петербурга шло почти четыре месяца, а найдут – она у них и останется, но зато аккуратно подошьют ее к делу с грифом «Секретно» – сразу и на века, а поскольку получат ответ из Варшавы, что отправителя нет в живых, дело закроют и уберут в хранилище… Могло ли быть в содержании что-то, так сказать, неблагонадежное?

– Курт писал не только о Пушкине, но и о его связи с декабристами.

– Но тогда вряд ли вы диссертацию увидите.

* * *

Умер Егор Алфеевич. На отпевание в Крестовоздвиженской церкви и похороны Краус опоздал – Бутин, пообещав ему скорое место управляющего новым заводом, срочно уехал в Нерчинск, оставив его руководить приказчиками: шла разгрузка подвод, не обошлось без производственных конфликтов, и, когда все уладив, он освободился, уже вечерело, поспел он лишь на самый конец поминок в доме Зверевых. Дом сейчас словно почернел, окна глянули скорбно, а ступеньки не скрипнули, а тоненько всхлипнули.

Преподаватели-сослуживцы из Девичьего института, чиновники Губернского управления, где Егор Алфеевич служил последние два года, и отпевавший покойного священник отец Александр уже ушли, оставалась за столом, кроме потерявшей отца и мужа семьи, только младшая сестра Елизаветы Федоровны, Елена Федоровна с горбатенькой дочерью Таней, кузиной Анны и Кати, старик Касаткин, неожиданно для Крауса оказавшийся дальним родственником Егора Алфеевича, да Иван Иннокентьевич Оглушко. Обида за Курта, сейчас, на фоне горя Зверевых, чуть приугасла, но садиться с доктором рядом Краус все-таки не стал, предпочтя свободный стул рядом с Таней, отчего напротив него оказались Анна и Катя. Анна, едва он встретился с ней взглядом, достала папиросу и закурила, а Катя, показавшаяся ему пронзительно красивой в черном траурном платье, сидела, опустив глаза, ни на кого не глядя. Когда Краус пришел, извинившись, что из-за внезапного отъезда Бутина вынужден был его замещать, опять выпили за помин души Егора Афеевича, и разговор, уже от смерти перешедший к жизни, как это всегда случается на поминках, снова вернулся к покойному и к теме смерти.

– Отец Александр рассказал о том, что за третий день до смерти он увидел вылетевшую облачком душу умирающего, я не стал его опровергать, – сказал Оглушко, – мало ли кому что покажется, священники вообще живут в особом мире, почти каждый день провожая людей в последний путь, они должны были создать для себя какую-то защитную теорию, иначе бы не выдержали постоянного соприкосновения со смертью, но сам я как медик убежден: жизнь тела кончилась – и кончилось все, однако же бессмертие человека – не сказка, оно – в его потомках, жива ведь частичка Егора Алфеевича в Анне и Кате, а значит, и внукам они могут ее передать… Вот и бессмертие.

– Меня больше всего пугает, когда я подумаю, что покойник может под землей очнуться, – сказал старик Касаткин, – читал много случаев, когда менее опытные, чем вы, господин Оглушко, медики принимали за смерть летаргический сон, знаменитый писатель Гоголь, которого врачи и отправили в могилу, очнулся в ней, это самый известный случай, и таких не так мало, кости мертвецов обнаруживаются со следами движения.

– В том виновно движение почвы и подземных потоков, Иван Селиванович!

– Не скажите, Иван Иннокентьевич! Иногда обнаруживаются и следы настоящей борьбы за жизнь.

– Господи, как страшно! – сказала горбатенькая Таня.

«Ее красивое лицо, как цветок, на кривом пеньке тела», – глянув на нее, подумал Краус.

– И насчет отца Александра вы не правы. Он по чистоте своей души удостоился видеть, как покинула тело душа, а вы, выходит, этого не удостоились.

– Спор, изначально обреченный попасть в тупик, – сказала Анна, – доктор – материалист, а понятие души принадлежит философии идеализма.

– Иван Селиванович прав, – тихо сказала Катя, – я стояла рядом с отцом Александром, и мне показалось то же, что и ему.

– В общем, скрестили шпаги два Ивана – верующий и неверующий, – сказал Оглушко. – Простите уж нас, дорогая Елизавета Федоровна, помянем Егора Алфеевича добрым словом еще раз.

– И пусть он сам нам оттуда подаст сейчас знак, что прав Иван верующий! – воскликнул Касаткин.

Простучали, отмечая спешащее время живых, деревянные настенные часы. Все тревожно замолчали.

– Сейчас голос Егора Алфеевича как бы внутри меня прозвучал, – Елизавета Федоровна испуганно посмотрела на Оглушко, – он сказал: «Поговорите о живых».

Тут же как-то слишком поспешно заговорили, доктор стал рассказывать о своем родившемся внуке – младенце Юзефе Романовском, уже в трехмесячном возрасте разительно похожем на отца, ну просто вылитый шляхтич, усмехнулся Оглушко, так и гоняет нас всех своим властным криком, потом Елена Федоровна рассказала, что ее муж-географ путешествует вместе с Черским, добавив, что и дочь хозяйки Ивановой, у которой Черский квартирует, поехала с ними вместе в горы, не опасаясь опасных переходов и не женских трудностей. Егор Алфеевич говорил, что Черский прекрасный человек, сказала Елизавета Федоровна, дом Ивановых ведь недалеко от нас, они были хорошо знакомы, Черский делился с ним своими планами— он желает навсегда остаться в России.

– А мои только и глядят в календарь: скоро ли можно будет уехать из Сибири, – сказал Оглушко, – а вы, Викентий Николаевич, что замыслили?

И в этот миг Катя посмотрела на Крауса, и он – в ее глаза. И тут же, исчезая из-за стола, заскользил по длинному водному каналу, мгновенно соединившему их и вспыхивающему за его зрачками белыми и голубыми искрами. Он что-то ответил, а может быть, не ответил вовсе. Вернула его к говорящим вставшая и резко отодвинувшая стул Анна. И, когда он уходил, Анна выбежала за ним на крыльцо и крикнула: «Вы уже любите Катю, и она!..»

И она… Она!

На обратном пути он зашел не в костел, а в Крестовоздвиженскую церковь. Возле иконы чтимого в Иркутске Николая Чудотворца молился какой-то сутуловатый офицер в длинной шинели. Потапов? Если даже это он, сейчас подходить, напоминать о себе и рассказывать о Курте неловко.

Краус поставил свечу к распятию на помин души милого человека Егора Алфеевича и еще одну— к иконе Казанской Божьей Матери.

– O, Matka Boska, – прошептал он, – Сибирь моя благословенная.

 

Прабабушка Юлия

 

Вечерами прабабушка наша в круглой раме из белого света торшера начинала рассказывать, из углов выползали невнятные шорохи, всхлипы, и слышался шелест, ночь в окно начинала заглядывать, выходили из мрака, толпились вокруг говорящей ушедшие, опасаясь ступить на шуршащие лица свои облетевшие, головами без лиц лишь качали тревожно, качали тревожно, рассказам старушки не верили, и, когда засыпала она, тихо падали на пол, исчезали в расщелинах старого дерева.

 

Где моя правнучка?

Прадед мой, Лев Максимович, отец моей бабушки по матери, был огромного роста девяностолетний старик, сохранивший все зубы и не имевший ни одного седого волоса. Какое-то время занимался Лев Максимович чаеторговлей в Кяхте, даже учился китайскому языку при Кяхтинском таможенном училище, которое основал знаменитый Никита Яковлевич Бичурин, священник, дипломат и первый русский китаист. На чае прадед разбогател: имел несколько домов и свой пароход, – напиток этот, сопровождавший его могучую старость, всегда повышал ему настроение.

– Сколько чашек чая в день выпиваешь, столько и десятков лет разменяешь, – говаривал он, допивая десятую…

Был Лев Максимович одно время и успешным золотоискателем: в Енисейской губернии в ХIХ веке нашли золото, и начался сибирский Клондайк, который мог превратить Сибирь в русскую Америку. К тому были все предпосылки, но русский царизм никогда не давал Сибири законодательной свободы, да и русский хаотичный характер сказался: обогатилось множество, а миллионщиками остались единицы. И Лев Максимович не стал исключением из большинства. Всю жизнь ему везло, но к старости он разорился, и о его былом богатстве напоминал только единственный дом с красивыми луковичными окнами да массивные кольца из чистого золота, на которых держался полог над его огромной кроватью. Кольца были так прочно вмонтированы в потолок, что, когда распродавал он свое имущество, дабы покрыть долги, кольца просто не смогли снять…

Жил Лев Максимович то у своего старшего внука, кажется, чиновника то ли в Якутске, то ли в Енисейске, точно не помню, то у своей младшей дочери, моей бабушки, в Южной Сибири, на территории современной Хакасии. Был он, кстати, знаком с миллионером Петром Ивановичем Кузнецовым, который, как известно, оплачивал обучение художника Сурикова…

И вот, помню как сейчас, мне года четыре, я в большом доме моего деда, и вдруг по лестнице начинает спускаться огромного роста страшный старик, от каждого шага которого сотрясаются стены. Громовым голосом, раскатывая рычащий звук «р», он кричит: «И где моя пррррравнучка?!»

Я стою ни жива ни мертва – он кажется мне великаном, который сейчас схватит меня в свои лапищи и съест. Но Лев Максимович, долго роясь в кармане домашнего халата, достает железную коробочку монпансье и, хохоча, протягивает мне…

Так и осталось в памяти: громадный голубоглазый старик, громовый рокочущий смех, лестница, идущая из поднебесья, волшебное слово «чай» и пугливое постукивание леденцов в железной коробочке.

 

Устрицы

Дядя мой, Валериан, был двухметрового роста, еще выше своих двух братьев – Владимира, священника и журналиста, и Бориса, революцию встретившего штабс-капитаном, служившего в Семеновском полку, куда набирали очень высоких солдат и офицеров,

У Валериана было длинное лицо, узковатые глаза с наплывающими на них верхними веками, – и, когда я, маленькая, видела их троих вместе: Валериана, Владимира и Бориса – то удивлялась: откуда эти гиганты? Ведь средний рост мужчин тогда не превышал ста шестидесяти шести сантиметров.

Они казались мне спустившимися с иной планеты.

К тому же Валериан был страшно застенчив. Возможно, из-за своего огромного роста, возможно, по характеру. Оакончил он Казанский университет и преподавал историю. Увлекался астрономией, и, когда рассказывал мне, девочке, о Млечном пути, звездных скоплениях и планетах, его собственное инопланетное происхождение для меня становилось как бы доказательным.

И женился он странно. Сибирь тогда полна была ссыльными поляками и их потомками. Жил такой шляхтич, сосланный польский дворянин по имени Бальтазар, недалеко от нас, после восстания 1863 года остался он в Сибири навсегда. Было у него семь дочерей, все рыжеволосые, страшно смешливые и бесхозяйственные.

О смешливости их ходили легенды. Сам Бальтазар посещал в редкие приезды в город католический костел, а дочерей окрестил уже православный священник. Так вот, хохотали они, даже посещая церковь – прилипла ли репейная колючка к подолу юбки богомольной старушки, споткнулся ли, читая, дьячок, – все их смешило.

Наверное, и над долговязым неловким Валерианом они по вечерам хохотали все семеро – но Бальтазару пора было выдавать своих рыжеволосых бестий замуж – он пробовал что-то зарабатывать то мелкой торговлей, то репетиторством, но семья сильно нуждалась, а других подходящих женихов в округе не было – и предложение молодого историка было принято.

Увидел Валериан свою невесту впервые без шубы – в церкви, когда венчались. До этого они только бродили по зимним улочкам, и он занимал Антониду разговорами по истории и рассказами о небесных светилах…

Увидел – и ахнул: Антонида оказалась широка – косая сажень в плечах, грудь ее стояла девятым валом, а волосы пламенели.

Но священник их обвенчал, через год родились близнецы – мальчик и девочка, и, несмотря на красивую одежду – белые платьица, бархатные штанишки, кружевные чулки, шелковые банты и прочее, одеты они были всегда просто ужасно: то чулок спал с ноги у девочки, то кружева оторвались от платья и волочатся по полу, то бант прикреплен косо, то перепутали обувь – один ботинок надели ей, а мальчику на ногу – туфельку… Готовила-то кухарка, но детьми Антонида занималась сама – и, когда приезжали на праздники ее шесть сестер, все еще не замужних, – второго жениха с отлетом найти среди трезвых и практичных сибиряков было сложно, – эти рыжие бестии начинали хохотать над тем, как дети Антониды одеты. И она с ними.

И вот, помню, мне четырнадцать, я епархиалка, было такое училище для детей священнослужителей, давало оно весьма неплохое образование, а моя подружка, дочь бабушкиной племянницы тети Маруси, моя ровесница – гимназистка, и мы с ней задумали сходить одни в ресторан и попробовать устриц, сама бабушка мне и рассказала, что мой орловский прапрадед ел устриц, которых ему привозили из Петербурга живыми. Потом он разорился, сын его сам свою землю обрабатывал, а после и землю продал. Но прапрадед жил, по словам бабушки, на широкую ногу, даже театр в поместье устроил… Вот, видимо, в моей глупой голове и связалось: хорошая жизнь – это имение, свой театр и… устрицы. Логика нашей души ведь не математическая. Может быть, стоит начать есть устриц, и папа станет богаче, и мы, его дети, поедем учиться в Санкт-Петербург?

Вечером я сбежала из епархиального училища. Отец мой недавно уехал из города в село, получив большой приход, и я жила в пансионе при училище, а кузина моя – ускользнула из дома, солгав, что забыла записать домашнее задание и срочно бежит к подружке. Телефонов-то еще почти что ни у кого не было, вольная воля.

Заранее сговорились мы с ней надеть «взрослые платья», лица до половины прикрыли вуальками… И так пошли к ресторану. И только стали подходить к зданию, над дверьми которого зазывно сверкала огнями яркая вывеска, из-за угла, прямо навстречу нам, вышел высоченный человек. Это был дядя Валериан! И о ужас, он узнал нас!

А ученицам гимназий, а тем более епархиальных училищ, появляться в городе вечером одним было категорически запрещено.

Пришлось мне рассказать дяде все.

– Ну что ж, – сказал он, – пойдемте. Буду вашим кавалером, иначе вас примут за девиц древнейшей профессии и отправят в участок. А со мной вы в безопасности. Вы – мои дамы. Устриц так устриц!

Представляю, как, наверное, хохотала рыжая Антонида и ее шесть сестер, когда дядя Валериан рассказывал им эту историю. А может, он пожалел племянниц и промолчал?

В ресторане играла музыка, подвыпившая публика скосила глаза на высоченного мужчину с двумя юными грациями, но тут же снова уткнулась в бокалы, красную икру и салаты.

Ресторан был дорогой, владел им миллионщик, сделавший себе состояние на енисейских приисках. Дед мой его хорошо знал и отзывался с уважением: миллионщик дал детям прекрасное образование и финансировал арктические исследования.

Что удивительно – оказались в ресторане и устрицы. Живые. С огромным усилием я заставила себя съесть пару. В тисках моих зубов они издавали скрипучий жалобный писк. Это было ужасно. Когда я вернулась в пансион, меня долго тошнило, и я поняла – ни усадьбы, ни театра мне в жизни не видать.

Утром резко похолодало. Нужно было идти помогать городским дамам шить кисеты для офицеров. Уже началась Первая мировая война.

Я солгала, что болею. И, когда ученицы ушли, одиноко бродила по опустевшим классам. Долго стояла у портрета императора Николая Второго. По его лицу полз паук.

Так и осталось в памяти: семь хохочущих рыжих девиц, пищащие устрицы и черный паук на лице императора.

 

Кучер Филипп

Второй мой дядя, брат Валериана, миссионер, протоиерей, благочинный, еще до священничества посещал вольнослушателем лекции в Казанском университете. А между прочим, в Казанском университете учились и Ленин, тогда Ульянов, и Лев Толстой. Преподавал там великий Лобачевский…

Проповеди мой дядя уважительно произносил на языке тех, в кому обращался, тюркские языки осваивал он легко – его так и называли порой – абыс.

Из европейских языков знал греческий, немного латынь, немецкий и французский. Однажды, еще будучи семинаристом, он перевел для крестьянского философа-иудаиста Бондарева его труд, изданный на французском языке во Франции с предисловием Льва Толстого, – Бондарев состоял с ним в переписке и сильно повлиял на гения своей книгой «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца», – но в перевод были внесены кое-какие изменения, без согласия автора, и старый философ осерчал и послал Толстому гневное письмо – на том их эпистолярная дружба и прервалась…

Начитанный, любил дядя Володя украшать свои проповеди множеством ярких цитат и оттого снискал славу «священника-златоуста». Публиковался он как журналист в газетах, занимался книгоизданием.

С дедом моим, своим отцом, дядя Володя часто спорил. Я маленькая, не могла понять смысла их горячих бесед, только помню, что в конце споров оба мирились и спускались вниз пить чай.

У деда моего, в то время управляющего заводом, было три золотых прииска – так что он не бедствовал. Кто он и откуда, так и осталось тайной: то ли попал он в Сибирь мальчишкой с какими-то ссыльными, то ли, родившись в Енисейском крае, рано осиротел. Но книгочей он был страстный: выписывал из столиц множество книг и журналов, а в его кабинете стоял массивный стол с решеточкой, точно такой же, кстати, как на известной фотографии Льва Толстого, и я любила забираться с ногами в кожаное кресло и рисовать каракули на красивой китайской бумаге, которой пользовался мой дед для составления документации.

Планировал дед вступить в казанское дворянство, чтобы как бы сравняться с моей бабушкой по отцу, утверждавшей, что ее предки Чубаровы были орловские столбовые дворяне, обедневшие и пополнившие ряды однодворцев. Деду помешала революция. Его убили в годы гражданской смуты, а библиотеку уничтожили то ли красные, то ли зеленые, то ли просто бандитствующие из местных; бабушка моя, его жена, сдерживая слезы, пробиралась сквозь шуршащее море вырванных страниц, достававшее ей до ключиц…

Так вот, у деда моего была прислуга. Запомнилась мне одинокая кухарка, наполовину остячка, имевшая сына: я так и вижу этого тихого мальчика, чуть старше меня по возрасту. Сгорбившись, он обычно сидел в кухне, куда я иногда наведывалась без разрешения, кухарка кормила его, а мальчик глядел на меня исподлобья.

Был у деда свой выезд и свой кучер – красивый чернобородый, по виду цыган, коренастый и белозубый. Звали кучера Филипп.

И вот помню как сейчас: трехлетняя, я в кабинете деда, он стоит у окна, а я с ногами сижу в его кожаном кресле, чувствуя себя красавицей-принцессой, потому что на мне новое пышное сиреневое платьице. И заходит Филипп сказать деду, что можно выезжать. Я тут же сползаю с кресла и начинаю кружиться на месте, точно вальсируя. Не знаю уж почему – видимо, хотелось произвести на чернобородого впечатление. А Филипп зубы скалит, в ладоши хлопает и приговаривает: «Ах, как баришня танцует! Ах, как баришня танцует!» Я топчусь, топчусь, как медведь, и вдруг останавливаюсь, пронзенная внезапным пониманием своей неуклюжести: а ведь надо мной смеются!

Так и осталось в памяти: крупная спина деда, огромный стол с чернильным прибором, голубоватый лист бумаги с детскими каракулями, две теплые ямки в мягкой коже кресла от моих коленей, сгорбившийся мальчик и насмешливое посверкивание крупных белых зубов.

 

Кукольная старушка

Отец мой, священник, был сыном псаломщика, который, в свою очередь, был сыном священника. И так по мужской линии велось у них много поколений: бедолага, отправленный еще в начале XVII века, может, и за какую провинность, в сибирский острог, не сгинул там, а стал казачьим головой и пустил в Сибири корни. Дети его и внуки считались «лучшими людьми», служили, как бы сейчас сказали, в управе и в таможне, вели торговлю, а один из его внуков выбрал священническое поприще, женившись на поповской дочери: отец ее был сыном приехавшего с Филофеем Лещинским певчего, ставшего в Сибири священником, – от него и пошла мужская линия отцовского рода. Но мама отца, Марианна Егоровна, была чиновничьей дочерью и всегда мне говорила, что вышла замуж она за сына священнослужителя по сильной бедности.

Нраву бабушка моя по отцу была гонористого, а росту крохотного. Сын ее женился на дочери гигантов: и дед мой и дядья все были под два метра, а дядя Валериан даже два метра и сколько-то, не помню сколько, сантиметров. Да и моя бабушка по материнской линии в то-то время считалась очень высокой: метр семьдесят два.

Бабушка Марианна (прислуга звала ее Маримьяной) и родню по линии своей невестки, и ее самою терпеть не могла. Считала маму мою не парой ее сыну. А мама была такой нежной, чувствительной… и почти что святой. Ну, да о ней чуть позже.

И все у моей бабушки Марианны было кукольное: и ножки, и ладони, и чепец, и самоварчик с чашечками – она возила его с собой, живя то у одного сына, моего отца, то у другого – художника, потом расстрелянного в годы репрессий.

И вот, бывало, поставит она на стол свой кукольный самоварчик, вскипят воду, заварит чай – и начнет мне рассказывать истории из жизни своих родителей или даже дедов-прадедов. Мало что у меня сохранилось в памяти.

Деда своего бабушка Марианна Егоровна помнила хорошо – он был театрал и сам играл в любительских спектаклях. И то ли передалась любовь к сцене отцу от прадеда, то ли от кого еще, но мои родители вместе с детьми, то есть моими братьями и сестрами, ставили сами спектакли, и к ним приходило зрителями все большое село – отец-то был приходским священником. Однажды даже я сыграла в поставленной отцом «Женитьбе» Агафью Тихоновну…

После революции священников и их семьи новая власть возненавидела больше, чем дворян. И это объяснимо – партия насаждала новую веру и старую нужно было искоренить вместе с храмами и священнослужителями. Был у нас родственник иерей Барков, женатый на отцовой двоюродной сестре, так он, страшно напуганный расправами, снял с себя сан, приписался к какой-то рабочей артели и вместе с семьей бежал на Украину. Там его следы затерялись.

А вот бабушка моя Марианна Егоровна в самые страшные для православной веры времена внезапно стала совершать постоянные паломничества по святым местам. Она и раньше бывала в Киево-Печерской лавре, ездила в Петербург, даже однажды сподобилась посетить службу о. Иоанна Кронштадтского, но до 1917 года это совсем не было связано с риском для жизни, да и путешествовала она редко. Теперь же, когда большевики могли расстрелять даже за простое признание себя верующей, да еще матерью священника, паломничества по святым местам и уцелевшим храмам стали сопряжены со смертельной опасностью.

И вот бабушка моя, надев темно-серое дорожное пальто, накрыв голову шалью, которую она носила, только если посещала церковь, взяв палочку, поскольку ей было уже за восемьдесят, не боясь большевицкого ока, ходила от церкви к церкви, осеняя себя крестом.

Так и осталось в памяти: кукольная старушка с палочкой в длинном сером пальто, в маленьких, точно детских, коричневых ботинках идет, часто крестясь, сквозь дорожную пыль и стрельбу, и ни кожаные комиссары, ни мечущиеся в страхе люди не могут помешать ее крохотным шажкам.

 

Театр

Мама моя была святой женщиной: так полно, так искренне она принимала все заповеди и заветы православия. Никогда не гневалась, никогда не лгала, привечала бедных, отвела для тяжело больных нищих флигель на задах священнического дома, приглашала к ним врача, и сама, не боясь заразиться (а тогда ведь не было еще даже антибиотиков!), носила им еду. И, когда заезжая молодая дама, выпускница Иркутского института благородных девиц, влюбилась в моего отца и, рыдая, просила маму отпустить мужа к ней, мама моя сказала: пусть идет, я прощу… Отношения отца со страстной девицей были чисто платоническими – черту он не переступил, сана не запятнал. И от семьи, конечно, не ушел.

Но была у моей мамы одна тайная страсть, о которой я догадывалась по тому, как удивительно талантливо вживалась она в образ, играя в домашних спектаклях – она всей душой обожала театр. Надо сказать, вся наша семья была одарена артистическими и художественными способностями. Брат отца окончил Петербургскую академию художеств, был пейзажистом, родной мой брат Женя имел такой голос, что ему пророчили чуть ли не славу Шаляпина. Но дядю репрессировали и расстреляли, а Женя погиб в девятнадцатом году – не успев начать учиться пению…

И вот, когда в двадцатом первом году прошлого века дядя мой, посвятив себя полностью журналистике, уехал в Москву – туда же он перевез и мою маму, свою любимую сестру. В Москве уже поселилась вместе с дядей и с его бездетной женой моя младшая сестра – Валюша. Даже бывший доходный дом, в котором тогда они жили, сохранился: Сретенский бульвар, 6/1.

Валюше было всего семнадцать. Из очаровательного ребенка с фиалковыми глазами получилась девушка маленького росточка – пошла она не в материнскую породу великанов, а в кукольную нашу бабушку, Марианну Егоровну. Но по характеру сестра была очень решительная – всю жизнь потом руководила на стройке матерыми мужиками-рабочими. От искусства она была совершенно далека, но увлеклась краеведением: Москву любила и знала не хуже Гиляровского и очень гордилась званием москвички…

И вот мама моя, всегда одевавшаяся очень скромно, – самой красивой, выходной одеждой была у нее клетчатая юбка с белой блузкой, – чуть оглядевшись в Москве, попросила свозить ее в театр. Сама она дойти до театра не могла: в тридцать лет перенесла сепсис, месяц была с температурой сорок, выжила, но инфекция ушла в ногу, из-за чего нога согнулась в колене и больше не разгибалась: по дому мама передвигалась с помощью стула или табуреток.

В театр маму довезла на машине моя сестра. И все рассказываю с ее слов.

Сверкали огни хрустальных люстр. Роскошно одетые дамы в мехах и бриллиантах и новые советские господа в кожаных куртках и серых костюмах-тройках весело поднимались по мраморным ступеням к зрительному залу. Мама с трудом, все время останавливаясь, держась за перила и опираясь на руку дочери, мучительно карабкалась вслед за ними.

Прозвенел второй звонок.

Мама вдруг остановилась на середине лестницы и, заплакав, тихо попросила: «Отвези меня домой, Валюша…»

Больше никогда моя мама в театре не была.

Так и осталось в памяти: летний вечер, на скамейках сельские зрители, мама на самодельной сцене – молодая, зеленоглазая, высокая, с тонкой талией…

…и карабкающаяся по мраморным ступеням изможденная женщина с ногой, не разгибающейся в колене.

 

Рокалия

[28]

Я уже рассказывала, что третий мой дядя, Борис, кадровый военный, революцию встретил в чине штабс-капитана. А до этого переболел он офицерскими болезнями, – то есть кутил, влюблялся в барышень полусвета, – но более всего затянула его игра в карты.

Была весна, дед мой любил сидеть в саду и смотреть на реку: дом стоял на холме, с него открывался красивый вид – кроме того, что владел дед тремя золотыми приисками, служил он управляющим небольшым заводом, имел виноторговлю, был попечителем учебных заведений. Революция не только спутала все его планы – но и унесла жизнь, его, убежденного монархиста, убили, дом разграбили, большую его библиотеку уничтожили…

Но в этом моем рассказе еще дореволюционный 1913 год. И мой дед сидит на своей любимой скамейке и смотрит на реку. Только что прошел ледоход: вода сверкает на солнце холодным блеском. Острые облака быстро скользят по колким мелким волнам.

Внезапно окликает деда моя бабушка:

– Телеграмму принесли, идите, прочитайте.

Мужа она звала на «вы» и никогда самолично его обширную почту не открывала и не читала.

Телеграмма была как раз от моего дяди – офицера, который сообщал, что «проигрался в карты», и просил срочно выслать денег.

Дед, прочитав, осерчал, долго хмуро ходил по дому, лестница на второй этаж натужно скрипела под его тяжелыми шагами. Но денег выслал.

Месяца через два, поздно вечером, привезли вторую телеграмму того же содержания. На этот раз дед не спал почти всю ночь. И опять тяжело охали ступени лестницы, эхом отзывались вздохи бабушки, носившей наверх в кабинет деда то чашки с чаем, то рюмку водки. Но снова дед своему сыну помог.

Ближе к осени все повторилось: дед отдыхал в саду, глядя на реку и на пестреющие берега, чуть тронутые желтизной, над водой резко и тоскливо кричали гуси.

– Принесите телеграмму сюда, – сказал он бабушке. И, когда она вернулась, хмуро развернул лист и, прочитав, поднялся со скамейки.

– Посыльный не ушел?

– Еще нет. Обедает.

– Идите и скажите ему, чтобы срочно ехал на телеграф. Ваш сын написал мне: «Отец, вышлите денег, а то застрелюсь», так пусть отобьют ему мой ответ: «Стреляйся, рррокалия!»

И наше семейное раскатистое грозное «р» понеслось над берегом вслед за тоскливым криком гусей. Дед долго еще сидел над рекой, бесконечно повторяя «стреляйся, рокалия, стреляйся, рокалия, стреляйся, рокалия…»

Дядя мой тогда не застрелился. Но игру в карты оставил навсегда. Расстреляли его через несколько лет пришедшие к власти большевики.

Так и осталось в памяти: еще голый сад, холодная сверкающая река и грузный старик, сидящий в саду на скамейке, вперив свой взгляд в бурлящие волны, повторяющий одни и те же роковые слова.

 

Речь Цицерона

За своих одноклассниц я обычно писала сочинения, а они мне в ответ делали уроки по рукоделию: вышивали да плели кружева. Все эти дамские занятия на меня нагоняли скуку. Вот читать русских классиков или книги по истории я любила. И однажды, восхитившись талантом Цицерона, даже выучила наизусть одну его речь, которую и продекламировала на уроке истории, восхитив преподавателя. Он пришел к нам недавно – и я тут же стала его любимой ученицей. И – перестала учить уроки.

Полистав скучный учебник, просто отбросила его за свою кровать и о нем забыла. Тем более что на уроках историк смотрел на меня всегда с восхищением и домашних заданий не спрашивал, видимо, решив: если такую длинную речь Цицерона ученица знает наизусть, то уж краткие сведения из учебника и подавно. В классном журнале против моей фамилии стоял длинный ряд записей «весьма удовлетворительно», что в переводе на сегодняшнюю шкалу оценок означало «отлично», «отлично», «отлично»…

Настало лето, приближались экзамены. Девочки-одноклассницы сдали за меня все задания по рукоделию, я за них все сочинения. Пришла пора экзамена по истории. Светило солнышко, стояла чудная погода, и я, убегая на берег реки, ложилась на зеленую траву и мечтала о театре, о роли Клеопатры или Джульетты. Мне хотелось стать актрисой. Когда родители ставили сами пьесы и распределяли роли, все романтические героини доставались моей старшей сестре – нежной блондинке, а мне – крупноголовой и носатой – только роли свах да старух…

По Енисею плыл пароход. Он гудел так призывно, что хотелось тут же вскочить, перепрыгнуть через сизые волны, взбежать на палубу и, оказавшись среди пассажиров, уплыть с ними далеко-далеко. И, конечно, я представляла, что у капитана красивые черные усы, синие глаза, ослепительная улыбка – и он влюбится в меня…

Однажды, года через два после тех событий, о которых рассказываю, мы и в самом деле плыли на пароходе по Енисею с подругой, пятнадцатилетней пышнотелой девушкой Еленой Лизогуб. В Сибирь были сосланы очень многие представители славных русских, польских и украинских фамилий – предок Лизогуб, украинский казачий полковник, был среди них.

И вот, когда мы стояли и смотрели с палубы на суровые енисейские волны, подошла к нам старая цыганка.

– Погадаю вам, барышни, – сказала она, – ты, – она глянула быстрым цепким взглядом на меня, – считаешь себя несчастной, а ведь проживешь долго-долго… А вот тебя, золотая моя, – обратилась она к Лизогуб, – ждут большие перемены: покинешь ты свой дом, потеряешь всю родню, но жить будешь богато.

Что ж, права была цыганка: мне уже девятый десяток, а Лизогуб за несколько месяцев до революции вышла замуж за очень обеспеченного датчанина, уехала с ним – и железный занавес надолго перекрыл все ее связи с родственниками…

А учебник по истории я так тогда и не прочитала…

Дни шли, солнышко светило. На экзамен идти мучительно не хотелось. Год назад я увильнула от всех экзаменов, нарисовав на теле синяки химическим карандашом. Старичок-доктор был почти слеп и глуховат, испугавшись, он отправил меня на неделю в лазарет, и мне выставили «весьма удовлетворительно» по всем предметам без всяких проверок. Но в этом году старичка сменил молодой врач – и с синяками номер бы не прошел.

В ночь перед экзаменом я стала испытывать неприятную тревогу: жалко мне было разочаровать сильно верящего в меня преподавателя. Поразмыслив, я дотянулась рукой до обросшей пылью книги – и вытащила ее из-под кровати. Пыль, точно застывшая черная пена, свисала с обложки. Я вздохнула и закинула учебник обратно.

На экзамене присутствовал не только учитель истории, но и комиссия, состоявшая из нашей директрисы и двух важных чиновников. Едва я вышла к столу и вытянула из разбросанного ряда свой билет, как историк гордо сказал: «Это моя лучшая ученица!»

Увы, лучшая ученица не знала ничего! И, когда ее вызвали отвечать, залилась горькими слезами.

– Что? Что с вами?! – разволновалась комиссия, и даже в казенных лицах чиновников появилось что-то человеческое.

– Не… не учила… – всхлипывая, призналась я. – Солнышко светило…

– Господа! – выкрикнул историк, лицо которого стало таким несчастным, что слезы у меня полились еще сильнее, – я настаиваю все равно на высшей оценке… Это моя лучшая ученица! Ее надо простить!

Поставили мне «весьма удовлетворительно». А на следующий год к нам пришел другой преподаватель истории – тот уволился.

Так и осталось в памяти: зеленый берег реки, несчастное лицо учителя – и хлопья черной пыли на учебнике истории.

 

Две бестужевки

…А священником мой дядя Володя стал совершенно внезапно. Изменил первой жене с девушкой-горничной, та забеременела и на чердаке дома повесилась. Дядю Володю это так потрясло, что он сразу отказался от сексуальной жизни и стал жить с женой как с сестрой. А до этого, кстати, даже мне, племяннице, давал читать Августа Фореля «Половой вопрос»… Думаю, если бы не революция, дядя Володя принял бы монашеский постриг и стал архиереем – склонен он был к быстрой и очень успешной карьере: умный человек, прекрасный оратор и ко всему прочему – гипнотизер. Он унаследовал от своей матери, моей бабушки Александры Львовны, экстрасенсорные способности: в округе слыла она ясновидящей. А дядя Володя, будучи благочинным и миссионером, излечивал больных, возвращал способность ходить и даже зрение, легко снимал (и себе в том числе) зубную боль. И по-прежнему продолжал писать для газет и заниматься издательской деятельностью – издавал православную газету и так называемые листки: он был сильнейшим противником пьянства и в этих листках и брошюрках объяснял весь вред винопития и последствия для организма хронического употребления алкоголя. Наружность дяди Володи была нестандартная: очень высокий рост, яркие зеленые глаза, черные волосы и слегка выраженная азиатскость.

Женат он был дважды, и оба раза на бестужевках, но детей у него ни в первом, ни во втором браке не было. Бестужевками называли выпускниц Санкт-Петербургских высших женских курсов – их первым ректором был Бестужев-Рюмин, потому и курсы стали Бестужевскими. Это было тогда главное учебное заведение в России, дававшее университетское образование именно девушкам.

Трагический повод, который привел дядю Володю в духовенство, – гибель девушки-горничной – повторял историю его отца: ведь тихий мальчик кухарки, говорила мне бабушка, был незаконным сыном нашего деда…

Священническая карьера дяди Володи кончилась так же внезапно, как началась: он приветствовал революцию, увидев в ней обновление и очищение от рутины, косности и застоя. И стал публиковать в православных газетах статьи, за которые его лишили сана и, скорее всего, отправили бы потом как революционера на рудники, но ему повезло: пока он ждал приговора, власть в который раз поменялась, он был освобожден и тут же уехал в Омск, где стал главным редактором газеты. Вскоре его вызвали в Москву, он какое-то время работал в какой-то московской газете, а затем был назначен главным в отдел классики Главлита. Но тут начались московские «чистки»…

После революции дядя Володя сразу разошелся со своей первой женой, сказав ей: «Извини, после долгих лет воздержания стал относиться к тебе как к сестре…» Как сейчас помню, тетя Лиза плачет и говорит мне: «Ведь всю жизнь ему отдала… всю жизнь… а к старости осталась одна…» – и ее пенсне падает на пол.

А дядя вернулся к Форелю и женился на второй бестужевке, судьба которой сложилась трагично: именно она попала под первые московские репрессии конца двадцатых годов – и, когда ее попросили положить на стол партбилет, покончила с собой, тоже повесилась, оставив записку, что девушка (сестра моя), проживающая с ней в одной квартире, никакого отношения к ней не имеет, – это чтобы Валюшу не арестовали. Похоронили бывшую бестужевку на Новодевичьем кладбище, чем очень гордилась сестра моя Валюша.

Кстати, это я уговорила дядю Володю взять Валюшу к себе в Москву. Как сейчас помню: она маленькая, фиалковоглазая, говорит мне шепотом: «Если три раза обернуться вокруг себя, когда месяц только народился, и загадать желания – они исполнятся!»

– Что же ты загадала?

– Хочу жить в Москве и выйти замуж за офицера… Или за инженера!

Первым мужем Валюши был офицер, а вторым – инженер.

Когда после десяти лет счастливого брака инженера попыталась увести соперница, Валюша продала все, что могла, и отнесла ей деньги. «Вот тебе восемь тысяч, – сказала она любовнице мужа, сумму я называю приблизительно, точно не помню, – и прогони его обратно ко мне». Та и прогнала. Он вернулся. И, надо сказать, жили они очень хорошо. Золотую свадьбу справили – и портрет Валюши вместе с красивым седым мужем появился на обложке журнала…

Так и осталось в памяти: вертящаяся в полумраке фиалковоглазая девочка, загадывающая желания, и маленькая сгорбленная женщина, почти старушка, в белой шали и ее падающее на пол пенсне…

 

Ферочка

Своих братьев мама моя потеряла: Бориса, штабс-капитана, застрелили, Валериан пропал без вести на Гражданской, была надежда, что ему удалось перебраться в Китай, но никаких сведений о нем мы не имели. А старшего маминого брата – Владимира, бывшего протоиерея, а потом редактора и журналиста, хватил удар, когда пришли его арестовывать. Судьба послала ему быструю смерть, возможно, так избавив от жестоких допросов и Бутовского полигона.

Только внуки утешали маму. Особенно – моя дочка.

Из мужчин у нас оставался мой муж, но в начале тридцатых годов и он внезапно умер. Был Петр Викентьевич много старше меня, и, между прочим, принадлежал к древнему титулованному роду Галиции, хотя и родился в Иркутске из-за отца, который девятнадцатилетним участвовал в Польском восстании 1863 года, вступив в его киевское крыло: будущего повстанца маленьким ребенком привезли родители на Волынь – и, когда австрийским подданным, участникам восстания, было разрешено вернуться на Родину, его это не коснулось: женившись в Иркутске на дочери чиновника Чернышева, он там и остался. Дворянство ему вернули. Родился сын. И, поскольку его жена, мать новорожденного, была русская, окрестили младенца уже в православном храме. Хотя дед моей дочки, бывший ссыльный, австриец по отцу, по матери поляк, так до конца жизни и оставался католиком.

Как муж мой умер, мне до сих пор неизвестно. История странная. Он подыскивал нам жилье – мы решили перебраться в другой город, где ему, пианисту, предложили место в оркестре, – и вдруг перестал мне писать. Оставив маленькую дочку с моей мамой, я поехала на поиски. Хозяйка дома, где муж остановился, пугливо сообщила, что к ее временному жильцу вечером пришли какие-то люди, забрали все его вещи, а ночью он случайно отравился сулемой. Это были уже тридцатые годы, и, ощутив и над собой, и над дочкой опасность, я на всякий случай позже дала ей отчество отчима, моего второго мужа…

Осталась я с полуторагодовалой девочкой на руках одна. Было трудно. Мама моя настояла, чтобы в то лето я уехала в деревню, сняла комнату, поила ребенка хорошим парным молоком и кормила натуральными яйцами. Она поехала с нами. Инвалид – нога ее давно не разгибалась в колене – могла она посидеть с ребенком, пока я работаю или хожу за продуктами.

Село, в котором мы сняли у хозяйки две комнаты, было татарским, жили в нем татары-мишари, мусульмане, но были среди них и православные. Легенда сохранилась в селе о старом слепом священнике, который никого не окрестил насильственно, а просто ходил с поводырем из дома в дом и рассказывал о Христе…

Соседский шестилетний мальчик Фарид с очаровательным круглым личиком и яркими черными глазами стал прибегать к нам и с удовольствием возиться с моей девочкой. Звал он ее – Ферочка. Сначала он бывал у нас раз в два дня, потом каждый день и, наконец, стал сбегать к нам, едва проснувшись, и оставался до самого вечера: моя мама кормила его обедом и ужином, а он самозабвенно играл с маленькой подружкой.

Как-то мать Фарида, у которой имелось еще несколько таких же черноглазых мальчишек, но не было ни одной дочери, встретив меня на улице, спросила, не мешает ли он. Нет, наоборот, улыбнулась я, чудесно играет, развлекает малышку, что-то ей рассказывает по-татарски, наверное, сказки и даже поет ей песенки.

Самые крайние дома села сбегали к реке – и хотя татары не были никогда рыбаками, некоторые из сельчан ловили рыбу и продавали тем, кто приехал в село только на лето. Однажды отец Фарида принес нашей хозяйке рыбу, не взяв с нее денег, и попросил передать нам с мамой.

…Но лето кончилось. И мы стали постепенно готовиться к отъезду домой. Чтобы не стало это для Фарида неожиданностью, ведь он очень привык к нам, я иногда говорила ему, что мы скоро уедем и вернемся только в следующем мае. Я не была уверена, что мы вернемся, время было сложное, к тому же мне предложили с осени новую работу заведующей литчастью небольшого театра – как можно было загадывать на год вперед? Но хотелось мальчику дать надежду: он привязался к моей дочке как к родной сестре.

Час отъезда настал. Муж хозяйки со своим другом погрузили на подводу наши вещи и помогли сесть моей маме, хозяйка, в длинном темном платье, в черном платке, сама правила спотыкающейся через каждый шаг лошадью, а я шла на пристань пешком, с дочкой на руках, и рядом, подпрыгивая, поспешал Фарид.

И вот вещи погрузили на пароход, маму завели на палубу первой, я поцеловала Фарида, наклонила лицо дочки к нему – чтобы она прикоснулась к его смуглой щеке своим крохотным носиком, – и зашла следом. Мостик убрали. Просигналил гудок – пароход, отчалив от берега, медленно стал набирать ход.

Я стояла на палубе с дочкой на руках, смотрела на отдаляющийся берег и не могла сдержать слез: по кромке воды вслед за пароходом бежал шестилетний мальчик, отчаянно и горько крича: «Ферочка! Куда поехал? Ферочка! Куда поехал?! Ферочка?!» В крик его уже врывались рыдания, их заглушали волны и ветер, а потом его фигурка стала далекой точкой на покинутом берегу.

– Куда поехал, Ферочка?!

В том селе мы больше никогда не бывали.

Так и осталось в памяти: спотыкающаяся лошадь, которой правит жещина в темном платье, и черноглазый мальчик, бегущий вслед за пароходом, исчезающим в холодной воде времени…

 

Атеист

Второй мой муж, Михаил Маркович, химик по профессии, считал себя атеистом и ленинцем. Прожили мы с ним всего три года, и все три года я тряслась от страха: он ненавидел Сталина и постоянно об этом говорил. Я боялась, что моя маленькая дочь случайно, играя во дворе, повторит его слова – и нам всем придет конец: мне снился из ночи в ночь «черный воронок»…

– Скрыли от народа письмо Ленина, вот и пришел к власти этот усач! – бормотал муж за ужином. – Я бы лично его застрелил!

Но Михаил был не простой ленинец, пропитанный революционным пафосом, он был человеком со своей собственной философской теорией. Узнала я о его теории случайно: приехала погостить ко мне моя любимая младшая сестра, Таисия, Тася, милая стройная девушка с льняными волосами – и как-то вечером, когда она, улыбаясь, рассказывала об очередном своем кавалере, уговаривающем ее выйти за него замуж и читающем ей на свиданиях стихи Маяковского, Михаил Маркович усмехнулся и сказал:

– Вот выйдешь скоро замуж и узнаешь, что жизнь человеческая начинается с плевочка, и, как ни называй эту горстку слизи жемчужиной, суть не меняется. И сама жизнь – тот же плевок, чем бы человек ни был занят – с девицей гулял, ел и пил в ресторане, считал деньги, – он всегда, даже как бы не думая об этом, помнит каждой клеткой своего организма, что смертен, что еще год, два или даже сорок лет, и он будет втоптан в земную грязь и станет всего лишь добычей червей. Разве такая обреченность не унизительный плевок в лицо человеку?

– Ты же атеист, – возразила я, – а твоя теория предполагает наличие того, кто человека унизил.

– Ну, можно посмотреть иначе, – сердито сказал он, – просто мы оказались вписаны в законы природы как маленькая ее часть, осознающая свою конечность. И в этом осознании таится змея – яд ее начинает действовать с того момента, как человек узнает о своей смертности.

– И что же делать? – тревожно спросила моя сестра.

– А что бы ты сделала, если бы какой-то случайный прохожий на улице внезапно плюнул тебе в лицо? Наверное, утерлась бы платком, а дома тщательно вымыла щеку и, подумав, что это человек или дурак, или негодяй, постаралась об инциденте забыть.

– Я бы долго плакала, – сказала Тася, – мне бы хотелось умереть от унижения.

– Так мы все и живем, ежедневно утирая плевок!

– А я бы, умывшись, посмеялась над произошедшим!

Мои слова, как ни странно, произвели на Михаила Марковича впечатление:

– Посмеялась бы? Удивительно. Такая химическая реакция мне в голову не приходила!..

Михаила Марковича увела у меня бухгалтерша. Прожил он с ней почти тридцать лет и за два года до своей смерти ее похоронил.

А Таисия через полгода после того разговора вышла замуж за читавшего ей стихи Маяковского молодого ученого-геолога, профессорского сына, потомственного интеллигента, человека очень образованного, внешне похожего на поэта Блока, причем тоже Александра Александровича. И все было бы у них с Тасей неплохо, но в геологической среде начались сталинские аресты, расстреляли его близкого, самого любимого друга, и Александр, охваченный отчаяньем и страхом, почему-то решил, что донес на его друга их бывший университетский однокурсник, и, опасаясь за себя и за уже беременную жену, сам написал на него анонимное заявление и отправил письмом в НКВД.

Однокурсника арестовали. Он погиб.

Муж Таси умер молодым – от туберкулеза.

Сама Таисия тоже ушла рано. И всю жизнь она мучилась чувством вины за мужа, говорила мне, что ее дочь прорвалась в жизнь по чужому билету, вытеснив в смерть невинного человека, и кара судьбы за это – в ее ребенке: внук Таисии родился слепоглухонемым. А может быть, Александр с того света, мучимый раскаянием, так наказал себя через внука, иногда прибавляла она.

А я часто думала, хотя никогда не говорила сестре об этом, что тяжелая патология ее внука – не кара судьбы, не наказание с того света – это ее собственная энергия совести исказила организм ребенка еще до его рождения. Мы все носим приговор за свои поступки в самих себе. И наказание ударит по самому дорогому, что у нас есть. Чаще – это собственное здоровье и собственная жизнь. К сожалению, человек часто и не догадывается, отчего заболел. Но порой, если мы воспринимаем детей или внуков как собственное продолжение, то есть распространяем на них ауру своего «я», наказание бьет по ним.

Стоял ноябрь, после дождя разразился мороз – и ветки за окном за одну ночь стали хрустальными. Слышно было через открытую форточку, как позванивают они на ветру.

И я не сразу поняла, что звякнул очень тихий дверной звонок.

На пороге стоял седой старик. Вглядываясь в сморщенное лицо с висячим носом, долгими мешками под глазами и запавшим ртом, я не сразу узнала Михаила Марковича.

– Жить мне осталось немного, пришел проститься, – сказал он.

Я вскипятила чай, поставила на стол печенье, конфеты, сделала бутерброды с паштетом.

Мы молча пили чай.

Форточку я закрыла – из нее тянуло холодом.

– Вот и жизнь прошла. – Михаил Маркович попытался усмехнуться, но одна сторона лица у него окаменела, видимо, он недавно перенес инсульт, – и усмешки не получилось. – И как ни называй плевочек жемчужиной…

– Помню, Миша, – сказала я, – видишь ты жизнь как плевок, но ведь другой видит ее как сад… На самом деле только образ и творит каждую человеческую жизнь.

– У меня всю жизнь один образ – ты, – тихо сказал он, и по его старым дряблым щекам поползли слезы.

Так и осталось в памяти: радостная девушка с льняными волосами, «черный воронок» у соседнего дома и желтые слезы, ползущие по лицу одинокого старика.