— Я — гомосексуалист.

Единственной, кто после этого признания спокойно продолжал есть, была Долорс. Сандра сделала вид, что ее одолел кашель, и прикрыла рот салфеткой, чтобы скрыть растерянность. Леонор украдкой смотрела на мужа, предчувствуя его реакцию. Жофре не проронил ни слова, просто тупо сидел, уставившись на Марти. Есть одной было как-то неловко, и Долорс отложила вилку. Марти сколупнул ногтем с салфетки присохшую крошку и спокойно посмотрел отцу в глаза.

— Я говорю вам об этом, потому что ухожу жить к Дани, и вы должны знать почему. Врать вам я не хочу, к тому же мне известно, что вы чужды предрассудков и относитесь к тем родителям, которые способны это понять.

Браво, Марти, улыбнулась Долорс, ты припер Жофре к стенке, теперь, если он хочет сохранить лицо и по-прежнему выглядеть современным отцом, мечтой любого ребенка, ему остается одно: принять решение сына. Леонор и Сандра продолжали молчать, однако теперь внучка машинально взяла вилку и положила в рот кусочек мяса. Вот это да, Сандра начала есть. Тогда и Долорс вооружилась вилкой, потому что, по правде говоря, успела проголодаться. Леонор попробовала растопить лед:

— На что же ты собираешься жить?

Это хороший способ не углубляться в скользкие подробности. Марти принял игру, начатую матерью:

— Я уже кое-что делал для Дани и других музыкантов. Работы полно, а хороших компьютерщиков, разбирающихся в музыке, мало, так что, думаю, у меня все получится. Параллельно буду продолжать учиться, естественно.

Марти произносит свои реплики четко и уверенно, он явно все хорошо продумал, а вот Жофре как в рот воды набрал.

— А ты не хочешь еще немножко подумать? Ты такой молодой… — вступила Леонор.

Вот и еще одна уловка, помогающая обойти неприятную тему. И снова ответ не заставил себя ждать:

— Когда-нибудь надо начинать, мама.

Жофре так и не проронил ни слова. Взял вилку и молча ест. Однако Марти это никак не устраивало.

— А ты ничего не хочешь сказать? — прямо спросил он.

Спавшее было напряжение вновь сгустилось. Жофре поднял глаза от тарелки, которую упорно рассматривал. Наверное, так же он вел себя, когда угощал Монику прохладительными напитками, думала Долорс, поднял взгляд от стакана с кока-колой и очень медленно проговорил: «Как ты выросла, девочка». Проговорил с особой интонацией, которая должна была ей понравиться, и в ответ тоже услышал что-нибудь такое, от чего мужчины вроде Жофре сразу дуреют, что-нибудь вроде того, что тебя возраст только украшает, тебе вообще не дашь твоих лет, да и выглядишь ты гораздо привлекательнее, чем мои ровесники, ты должен быть гораздо опытней их… И потянула вниз вырез свитера, у нее красивая грудь, у этой девочки, и она демонстрирует ее при любой возможности, Сандра тоже пытается, но ей пока нечем особо похвастать. И у Жофре, конечно, сразу сработало то, что всегда срабатывает у мужчин, когда женщина оголяет перед ними свои прелести, тем более — перед Жофре, который обладает всеми мужскими недостатками и ни одним из их достоинств. Тут Долорс поправилась, ну ладно, какое-нибудь завалящее достоинство у него, наверное, есть, как и у каждого, даже если окружающим кажется, что его нет. Просто у Жофре это достоинство очень тщательно скрыто.

Эдуард тоже прятал свои достоинства, все до единого. Убить его — вот единственно возможный путь. Упорно размышляя над этим, Долорс решила, что ни за что не станет посвящать в замысел Антони, потому что он ее не поймет. Может быть, Мирейя… Нет, лучше не рисковать. Это уж чересчур — требовать от человека, чтобы он понял, что лучше и что хуже для другого, тем более что иногда «лучше» подразумевает его уничтожение. Да, но если тебя разоблачат и дело дойдет до суда, то, даже если найдутся смягчающие обстоятельства, ты надолго сядешь в тюрьму. А Долорс не испытывала ни малейшего желания провести полжизни в камере. Поэтому она собиралась совершить идеальное преступление. Смерть Эдуарда не должна была вызвать никаких подозрений.

Теперь, когда Долорс наблюдала, как муж занимается уборкой, она уже не испытывала ни ненависти, ни жалости — ее голова работала в более конструктивном направлении. Она не торопилась, тщательно обдумывая каждую деталь, — спешка в таком деле не годится. Необходимо, чтобы все выглядело как кончина от естественных причин или несчастный случай. Долорс воспринимала это как своего рода вызов своему интеллекту, и чем дольше она размышляла, перебирая множество вариантов, тем большее удовлетворение чувствовала. Теперь у нее были Антони, любимая работа и возможность проверить силу своего ума.

Так, плечи закончила. Впрочем, это дело нехитрое, там и вязать особенно нечего. Благодаря узкому вырезу они получились довольно широкими, так что не будут сползать, как у других. Вчера старуха на минутку прервалась и, расправив вязанье, подняла его повыше, чтобы посмотреть со стороны. До чего же хорошенький свитер выходит, и вправду красивый, — все наперебой (кроме Сандры, конечно) нахваливали ее и просили: бабуля, когда закончишь, свяжи и мне такой же. Все талдычили одно и то же, сговорились, что ли? Долорс улыбалась и согласно кивала головой, а про себя думала: ждите, как же. Если она кому-нибудь что-нибудь и свяжет — когда-нибудь потом, — то только Марти. Потому что Марти — это Марти, он дает ей поиграть с компьютерным котом и…

Тут Долорс испуганно вздрогнула и даже выронила вилку, которая со звоном упала в тарелку, отчего все немножко пришли в себя. Даже Жофре, которого это маленькое происшествие избавило от необходимости высказываться по поводу сексуальной ориентации Марти.

— Бабушка, что с тобой?

Долорс смутилась, бог знает, что они все подумали. Еще решат, что ее шокировало признание мальчика. Хорошо хоть, сам внук отлично знает, что это не так. Старуха помотала головой и замахала руками, что означало: не обращайте внимания, ничего особенного не случилось.

Хотя как раз случилось. Что же будет с котом? Ведь он покинет дом вместе с Марти? И она больше не сможет разглядывать, как забавный зверек бродит по экрану, и гонять его мышкой — вопреки тому, что бывает в реальной жизни? Смотри-ка, как тебя разобрало, кто бы мог подумать, что ты увлечешься подобной ерундой, твердила себе старуха, должно быть, поглупела с возрастом, но факт остается фактом — ее волновало, что станет с котом. И, как выяснилось, зря. Марти, вот умница, сразу догадался, что именно встревожило Долорс.

— У Дани дома очень мощный компьютер. Так что я пока буду работать на нем. А там видно будет…

Стало быть, компьютер останется, слава богу! Вчера она опять забавлялась с котом, бабуля, не хочешь научиться чему-нибудь еще, спросил внук, и она отрицательно помотала головой. Вот смотри, продолжал он, сейчас появится много других котов. Марти потянулся к мышке, которую Долорс уступила ему не без сопротивления. Ладно, бабушка, не упрямься, я просто покажу тебе, что можно сделать, а если не понравится, все вернем назад, никуда твой любимчик не денется. Она слегка подвинулась, Марти присел рядом на стул и с помощью клавиатуры и мышки (иногда внук называл ее по-английски — mouse) устроил на экране настоящий спектакль — с волшебными превращениями, пляшущими буквами и словом КОТ, которое заняло весь экран, словно поглотив собой весь мир внутри электронной машины — поскольку совершенно ясно, что внутри этого ящика существует свой собственный мир. Еще одно движение руки — и появились коты, много-много котов на маленьких фотографиях. Марти сказал: вот, бабушка, только скажи, который из них тебе больше нравится, и я сделаю его большим. Долорс скривилась, вряд ли ей может понравиться какой-нибудь другой кот, подожди, не отказывайся, воскликнул внук, дай им шанс, среди них есть очень симпатичные, например вот этот. По приказу Марти совершенно белый кот вырос во весь экран. Потом уставился на Долорс, облизывая усы, словно хотел ее съесть.

Для чего нам все философы с их теориями, если в итоге мы имеем вот это. Для чего нужны ученые диспуты, размышления, утверждения, что, мол, жизнь — это то-то или вон то, если в конце концов простым нажатием кнопки мы можем из ничего создать любую вещь, которая станет большой, и появится такой вот кот, он будет смотреть на нас и облизываться. Долорс подумала, что, наверное, у той девочки, Мерседитас, дома тоже стоял компьютер… Хотя нет, конечно, о чем это она, в тридцатые годы никаких компьютеров еще не было, даже если все, что появляется на экране, смахивает на видения.

Этой Мерседитас являлась Матерь Божья и наставляла ее: ты должна быть хорошей девочкой и как следует учиться. Мерседитас, у которой были серые глаза и очень белая кожа, ходила с таким лицом, будто каждую минуту разговаривает с Богородицей. Однажды, когда девочка не пришла в класс, монахиня объяснила им, что, очень может быть, Мерседитас — святая, избранная Богом, чтобы творить чудеса или стать мученицей.

Она и стала мученицей. Позднее, когда девочка подросла, она видела уже не Божью Матерь, а каких-то чудовищ, которые однажды приказали ей изрезать себе все тело, так что она едва не истекла кровью. Потом они велели Мерседитас убить мать, и бедняжка, недолго думая, взяла нож и отправилась выполнять приказание. Хорошо, что родители, зная, что дочь посещают видения, оказались настороже и сумели остановить блаженную. После этого случая ее поместили в психиатрическую лечебницу, она провела там какое-то время, а потом ее отпустили домой, прописав целый мешок лекарств. И видения Мерседитас больше не посещали.

Долорс перекрестилась — маленькая «святая» всего-навсего страдала шизофренией. Наверное, многие философы тоже подвержены этой болезни, потому что надо быть слегка не в себе, чтобы утверждать то, что они утверждают.

Убери этого кота, хотелось ей закричать изо всех сил. Мне не нравится, ни как он смотрит, ни как облизывает усы. Долорс скорчила гримасу, словно избалованный ребенок. Марти взглянул на нее и рассмеялся: спокойно, бабуля, сейчас я верну твоего любимца, вижу, что мои эксперименты тебя не впечатлили. Клик, клик, клик, вот и все. Марти поднялся и уступил Долорс место возле компьютера, подвинув стул ближе к экрану. Вот теперь перед ней точно ее кот, маленькая бестия, играть с ним так забавно, вот ведь никак не дает себя поймать, прыгает по экрану туда-сюда…

Да, перед этим компьютером чувствуешь себя полной тупицей. Но это оттого, что она не хочет учиться. Нет, нет, ни под каким видом. Поначалу — да, хотелось, но как только появился кот — все, с нее довольно. Она и сама не знала, отчего так упорно не желала научиться управлять этим маленьким электронным миром, полным сюрпризов. Похоже, ее мозг объявил забастовку. С меня хватит, ничего больше не хочу.

Но ведь Долорс пасовала только перед компьютером, почему же домочадцы стали относиться к ней так, будто она вообще ничего не соображает? Если бы они только знали, на что она способна, она, совершившая поистине идеальное преступление! Ей было непросто его продумать, это верно, однако терпение — одно из неотъемлемых свойств интеллекта, она всегда так считала, ибо без терпения ничего нельзя добиться. Нетерпеливый ум — это не ум, его обладатель в лучшем случае — ловкий приспособленец, не больше. А вот Эдуард даже приспособиться ни к чему не мог.

Она отвергла идею столкнуть его с балкона. Отвергла и отравление. Равно как пистолет или нож. Все это рано или поздно привело бы ее в тюремную камеру. Машина? Подстроить аварию? Этот вариант ей нравился больше, всего-то и заботы, что вывести из строя тормоза. Это, безусловно, подошло бы, но, во-первых, оставался риск, что экспертиза обнаружит злой умысел, а во-вторых, не было никакой гарантии, что дело закончится смертельным исходом, напротив, слишком много шансов получить мужа, прикованного к инвалидному креслу, а Долорс только этого и не хватало: остаться без мужа, без прислуги, и с паралитиком на руках в качестве награды.

О чем ты задумалась, часто спрашивал ее Антони, пока они лежали в постели и развлекались, пуская кольца табачного дыма. Это он пристрастил ее к этой пагубной привычке. Потом она стала курить, когда нервничала. Я думаю о тебе, отвечала Долорс, это было время, когда все ее мысли целыми днями крутились вокруг того, как избавиться от Эдуарда, пока жизнь еще радует и старость далеко. Преступные мысли не оставляли ее ни на минуту, даже после близости с Антони. Напротив, именно тогда она с особенной силой верила в справедливость своего решения, — слишком наглядной представала перед ней разница между двумя мужчинами. В том, кто ждал ее дома, она вообще не видела мужчину.

Вчера, пока старуха играла с котом, Сандра обнаружила сережку в пупке у матери. Долорс не знала, как это вышло, потому что не видела, однако услышала возглас удивления и последовавший тут же вопрос: откуда это у тебя, мама? Долорс навострила уши, чтобы не пропустить ответ Леонор, прозвучавший несколько пренебрежительно: а что такого, тебе не нравится или ты что-то имеешь против? Сандра замешкалась: да нет, я ничего, просто не ожидала, что ты… поэтому… Думаешь, что ты одна можешь носить такое? Но, мама, у меня нет пирсинга. Я бы хотела проколоть язык, но на это нужны бабки. Бабки — это значит песеты, то есть евро, ну и выражения у нынешних подростков, однако. Долорс так ничего и не увидела, зато отлично расслышала, как дочь пыталась шантажировать мать: ладно, я дам тебе на это денег, но ты не должна никому говорить, что у меня тоже пирсинг, потому что неизвестно, как другие на это посмотрят. Хорошо, но папа-то его, конечно, видел, спросила еще не испорченная жизнью Сандра. Ты никому ничего не говоришь, о’кей? А я даю тебе сколько надо на пирсинг. По рукам.

Вот как на самом деле устроена жизнь — я дам тебе то, чего ты хочешь, а ты дашь то, что интересно мне. Забавно: Леонор ищет молодое тело, а юноша — опыт. Надо полагать, в случае с Жофре и Моникой происходит то же самое.

Ну ты и хитрюга, сказала недавно Монике Сандра, когда обе подружки устроились на диване. Думаешь, никто не замечает, как ты пялишься на учителя математики, как садишься в первый ряд, вытягиваешь вперед ноги и крутишь перед ним задницей. Ш-ш-ш, замолчи, замолчи, испуганно вскинулась Моника и оглянулась — видимо, боялась, как бы не услышал Жофре, он ведь ревнив без меры. Зять и Леонор ревнует, особенно теперь, когда почувствовал, что она от него ускользает (как сама Долорс в свое время ускользнула от Эдуарда, хотя она все-таки была посообразительней, чем дочь). Жофре видел, что жене теперь глубоко наплевать на то, что он говорит, чего хочет, что ему нравится. Что верная служанка выходит из повиновения, а ведь это так удобно — иметь двух женщин для двух разных дел: одну, чтобы ею помыкать, вторую — чтобы обладать, если, конечно, зять не обзавелся и третьей, впрочем, в этом старуха сомневалась, потому что Жофре и в самом деле запал на малышку Монику, которая не такая уж малышка, ведь она ростом с манекенщицу. Зато очевидно, что ей мало одного Жофре, вот так. И эта пташка преследует учителя математики. Ей, должно быть, скучно сидеть на уроках.

Кто не скучает, так это Леонор. Она изменила походку — теперь дочь ступает твердо, уверенно, ходит на каблуках, носит деловые костюмы и, когда возвращается домой, говорит: ах, как ноги болят, пришлось снять туфли и идти до дому босиком, Леонор кажется другим человеком, она словно сбросила пару десятков лет, вот бы сказать ей: черт возьми, Леонор, тебя просто не узнать, Долорс очень бы хотелось это произнести, похоже, дочь обнаружила, что тоже способна наслаждаться жизнью и общением с молодым повесой двадцати пяти лет.

Леонор всегда твердила, что на свадьбе будет в белом и длинном платье и что непременно будет венчаться в церкви. Когда они с Жофре только начали подумывать о женитьбе, дочь не уставала повторять матери: у меня будет такое красивое платье, как ни у кого на свете, и описывала его во всех подробностях, а Долорс думала, господи, придется брать кредит, такие расходы нам не по карману, ведь Леонор всю свою секретарскую зарплату откладывала на покупку маленькой квартиры, так что жили они только на то, что Долорс получала в книжном магазине, да еще она выплачивала долги за Эдуардову фабрику. Леонор любила вслух представлять себе, как она идет по центральному проходу в церкви под руку с дедушкой, который тогда еще был жив, так как ни отца, ни братьев у нее нет, а желтые оборки шлейфа метут пол, но это не важно, никто не увидит, что они испачкались, ведь потом, на банкете, она отстегнет шлейф и останется в очаровательном обтягивающем платье, тоже с желтыми оборками понизу. Дочь просто помешалась на этих желтых оборках. А сверху будет глубокий вырез (уж не такой, как на свитере Сандры), во всю спину, и длинные рукава. И, конечно, фата закроет ее всю до того момента, пока Жофре ее не откинет, когда их объявят мужем и женой, и это будет самый волнующий момент.

Леонор спала и видела все это. До тех пор, пока не явился дурачок Жофре и не сказал: послушай, мы ведь не в сказках братьев Гримм, просто подпишем необходимые бумаги, и все, так вот и рухнули ее мечты, Леонор выходила замуж по ускоренной программе, одетая как хиппи, в мэрии, однако улыбалась, несмотря ни на что, вот размазня.

— Ты не думал, что мог ошибиться?

Вот кардинальный вопрос, который наконец задал Жофре, поразмыслив о гомосексуализме, компьютерах и музыкантах. И одновременно его ответ на вопрос Марти. Жофре сосредоточенно рассматривал бутылку с вином — зять никогда не смотрел никому в лицо, он просто не выносил ничьих прямых взглядов, особенно взгляда своего сына, который, напротив, всегда глядел собеседнику в глаза, когда говорил или слушал. Жофре не знал, как ему укротить сына, показать свою родительскую власть, — парень слишком много думал, слишком много рассуждал, он никогда не был подростком в прямом значении этого слова или, точнее, только выглядел им, мальчик точно знал, чего хотел, и, казалось, никогда не испытывал сомнений. Сейчас Марти не отрываясь смотрел на отца. И задал следующий вопрос:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать… Что гомосексуализм весьма деликатная тема, в твоем возрасте все познается методом проб и ошибок, но… В общем, я не вижу в тебе никаких признаков гомосексуализма.

Жофре продолжал рассматривать бутылку, потом наконец поднял голову и посмотрел на сына. Так же, как при известии о том, что тот собирается уйти из дома. Но тогда он молчал. Марти улыбнулся.

— Конечно, теоретически я могу и ошибиться, однако в девятнадцать лет так промахнуться все-таки затруднительно, тебе не кажется? Кроме того, инстинкты не врут, папа.

— Инстинкты тоже могут ошибаться.

Готово дело, зять изрек очередную несусветную глупость. Неужели он не способен сделать хоть что-нибудь, чтобы они перестали из него литься, как из испорченного крана. Теперь вот выяснилось, что инстинкты могут ошибаться. Долорс стало нестерпимо обидно, что она не в состоянии говорить, а то бы она встала и громко спросила: дорогой Жофре, если инстинкты ошибаются, то ты, наверное, скажешь мне, что же тогда правда, коль скоро ты такой ее поборник. Но она не могла говорить и поэтому, чтобы с ее губ не сорвались те самые нечленораздельные звуки, которых все равно никто не поймет и которые только вызовут у окружающих смех, Долорс с силой сжала в руке вилку и закрыла глаза.

— С тобой все в порядке, мама? — подала реплику дочь.

Леонор решила воспользоваться удобным предлогом, чтобы ослабить напряжение. Долорс кивнула. Атмосфера несколько разрядилась, и Марти вновь заговорил:

— Папа, инстинкты не ошибаются. Они могут отклоняться в ту или иную сторону, их можно контролировать силой разума или через общественные нормы, но они не ошибаются. Уж ты-то должен об этом знать, если… Ладно, ничего. Просто инстинкты не ошибаются.

Долорс рассмеялась про себя. Марти хотел сказать — ты должен в этом разбираться, если преподаешь философию, но промолчал, чтобы не усугублять конфликт. Но что делать, если преподаватель изрекает глупости, а девятнадцатилетний мальчик его поправляет? Марти пристально посмотрел на отца, он перестал есть и спокойно ждал, что Жофре скажет дальше.

Все-таки замечательный у нее внук. Он совсем не похож на своих сверстников, Долорс очень довольна, что Марти встретился с этим Дани, который теперь часто приходит сюда, и по всему видно, что он хорошо образован и вообще артистическая натура, этот парень охотно беседует с ней, не считая, как прочие, старуху пустым местом, что само по себе о многом говорит. Дани спросил, нравится ли ей музыка, и Долорс утвердительно кивнула, конечно, а старинная музыка? Долорс вновь кивнула, и тогда Дани сказал: очень хорошо, я как-нибудь приду, поиграю вам на флейте, как вам моя идея? Она с энтузиазмом закивала. Несколько дней тому назад Марти сказал ей, что концерт состоится на будущей неделе, чтобы она готовилась, потому что Дани — виртуоз и от его игры мурашки бегут по телу. Тут инстинкт сомнения (а инстинкты, как известно, не ошибаются) подсказал Долорс, что, возможно, игра Дани на флейте так действует на Марти потому, что внук влюблен, и будет хорошо, если она сама сможет убедиться в музыкальных дарованиях Дани. Ладно, скоро все сомнения развеются, только пока непонятно, в какой день, потому что Марти не назвал точную дату, а тут еще Долорс обнаружила, что в ее возрасте в сутках уже не двадцать четыре часа, а сорок пять, или пятьдесят, или пятнадцать, или вообще нисколько. То есть часами время уже не измерить.

А вот раньше оно тянулось. Ты куришь, скорее подтвердил, чем спросил Эдуард, когда Долорс, вся на нервах, купила пачку сигарет и закурила дома. Да, резко ответила она, и муж, казалось, почувствовал себя виноватым: ничего-ничего, мне это не мешает, и продолжал развивать тему: дым — это ерунда, я на него не реагирую. Вот пыль вызывает у меня зуд, это да, но я не думаю, что это аллергия, просто, когда убираешь квартиру, пыль забивается в нос. Долорс искоса глянула на него — он стал выглядеть гораздо старше своего возраста, но по крайней мере снова заговорил, ведь долгое время муж упорно молчал, замкнувшись в своих переживаниях, осознав, что вряд ли найдет работу — годы уже не те, да и, честно говоря, не слишком он ее и искал. Бывший владелец фабрики предпочел превратиться в домохозяйку и стремительно постарел. Долорс, которая вообще перестала ощущать свой возраст, это казалось особенно невыносимым. Помимо ненависти она испытывала еще и отвращение. Не хватало только, чтобы он с ней обсуждал свой зуд в носу, возникающий из-за уборки. Зуд, который, как он считает, не связан с аллергией.

Вот оно! Аллергия! Долорс внезапно вспомнила, что случилось с мужем после приема того антибиотика, — бедняга едва на тот свет не отправился. Ужас. Конечно ужас, однако… Как же она не подумала об этом раньше? Вот оно, идеальное преступление: аллергия на пенициллин и некоторые виды антибиотиков. Врач говорил, если снова случится приступ, надо немедленно ехать в больницу, потому что это смертельно опасно. Что ж, отлично, значит, приступ может повториться… И по роковой случайности рядом не окажется никого, кто мог бы оказать срочную помощь. Фантастика! — воскликнула она. Что «фантастика»? — удивленно спросил Эдуард. Ничего, ответила Долорс, сделав затяжку, то, что ты рассказываешь про пыль, ну, что она забивается тебе в нос… Попробуй пользоваться специальными тряпками, которые абсорбируют пыль. Увидишь, как это удобно.

Как твои дела, всегда интересовалась Тереза, когда они встречались. Она никогда не спрашивала об отце, ничего не желала о нем знать. Напротив, Эдуард стремился быть в курсе ее дел и хотел, чтобы она вернулась, мне очень жаль, что я так поступил, Долорс, признался он однажды, стоя с метелкой в руках. Просто живая иллюстрация на тему «безутешная служанка», такого мужчину остается только пожалеть. Долорс еще раз попросила Терезу вернуться, подчеркнула, что отец этого очень хочет, но дочь, к тому времени уже закончив учиться и всерьез занявшись политикой, отвечала: ни за что, тем более сейчас, смешно возвращаться под родительское крылышко, я уже выросла, мама, и живу собственной жизнью. Тут Тереза сделала паузу, пристально посмотрела на мать, потом обвела взглядом кафе, в котором они сидели, и добавила: я ушла от него, а не от тебя. И больше ничего не сказала.

Тереза хотела, чтобы отец сам к ней пришел, чтобы признал свою неправоту, чтобы еще больше унизился… Только этого не хватало, Долорс не могла представить себе Эдуарда, подходящего с опущенной головой к Терезе и говорящего: прости меня, дочка, я был не прав.

Невозможно себе такое представить, потому что это все равно что перестать быть собой. Но муж был готов пойти на это. Не ради девочки, конечно, потому что Эдуард по-прежнему не любил ее и явно радовался, что не надо сосуществовать с ней под одной крышей, а ради того, чтобы любым способом вернуть Долорс, он прилагал к этому немыслимые усилия, и, вероятно, что-то подсказывало ему: это возможно, если ее дочь возвратится. Короче говоря, однажды он пошел к Терезе. Долорс точно не знает, что между ними произошло, только Эдуард вернулся домой светясь улыбкой и сказал: ну все, она может прийти в любое время. Вот так — столько лет не хотел ни говорить, ни слышать о ней, а потом — раз-два — и все улажено. Долорс, которая все это время переживала за дочку, ходила взад-вперед по коридору, с досадой задавая себе один и тот же вопрос: как ему удалось все уладить? О чем вы говорили, что она тебе сказала? Сказала, что все нормально и что она меня прощает. Это единственное, что ей удалось узнать у Эдуарда. Потом она спросила Терезу, и та сказала: ну, он попросил прощения, и мне не хватило сил отказать, бедный, ему и так плохо, он здорово изменился… Жалко смотреть. У Долорс все внутри похолодело от этих слов, и ей захотелось сказать: не волнуйся, дочка, скоро все закончится.

— Когда ты переезжаешь?

Это Сандра спросила.

— В будущем месяце, наверно.

Сандра заплакала. Тихонько, но слезы полились ручьем. Марти сел рядом и обнял сестру.

— Послушай, Сандра, я же не в другую страну уезжаю, буду жить по соседству, совсем рядом. Ты ведь будешь приходить ко мне в гости, правда?

Сандра кивала головой, продолжая плакать. Не одно, так другое, думала Долорс, сначала осталась без кавалера, теперь уходит брат, которого она так любит. Бедная девочка, в ее возрасте это слишком суровое испытание. Судьбе, Богу или богам (Долорс всегда считала, что мифы о разнообразных божествах не лишены смысла) следовало бы учесть, что каждая человеческая особь нуждается в индивидуальном подходе и управлять ею надо очень деликатно. Старуха заметила, что тот кусочек мяса, который Сандра машинально положила в рот, теперь лежит на краешке тарелки, она его тихонько выплюнула, надо сказать, что внучка у нее хоть и анорексичка, но аккуратная, что есть, то есть; сейчас, когда Сандра плачет, особенно заметно, что от нее остались кожа да кости, ввалившиеся глаза да выступающие скулы. Увы, сейчас ее никак не назовешь симпатичной. Но попробуй остаться красивым, когда все у тебя в жизни идет наперекосяк. Брат с сестрой сидели обнявшись, а потом Марти произнес шутливым тоном:

— Только не говори, что мой уход из дома станет для тебя трагедией. Вот увидишь, тебе спокойней станет жить.

Тут Сандра заревела еще сильней и, между рыданиями, невнятно пробормотала: неправда, я очень тебя люблю.

Внучка повернулась в профиль, а Долорс поняла, что плечи связала узковатые. Эх, а она-то решила, что перед уже закончен, не тут-то было… Конечно, когда Долорс начинала вязанье, у Сандры был другой размер, а теперь она еще больше похудела. Долорс немножко рассердилась на внучку и подумала: может, надо было снимать мерки прямо с рентгеновского снимка, девочка моя, ты меня с ума сведешь. Марти поцеловал сестру в щеку и погладил по голове. Из-за тебя мне не видно плеч, вообще ничего не видно, Марти, убери руки, что за напасть, они там обнимаются, а ей нужно прикинуть ширину плеч для свитера… Ну почему молодые так легко теряют самообладание? Потому, что слишком большое значение придают совершенно неважным вещам, которые просто составляют обстоятельства жизни, белая полоска — черная полоска, вверх — вниз, и ничего больше, все возвратится на круги своя, вся жизнь — блестящая иллюстрация к идеям Платона, или, как говорил Макбет: «Жизнь — только тень минутная; // Фигляр, свой краткий час шумящий на подмостке, // Чтобы навек затихнуть». Или это Гамлет говорил? Ладно, не важно, чьи это слова, Сандра, дорогая, ради чего ты не ешь, худеешь на глазах и так мучаешься, в этом доме удовольствие от жизни получает один Марти. И Тереза, конечно, после того, как совершила свой coming-out. Почему почти никто не может принимать жизнь такой, какая она есть, не делая никому зла и ни в чем себе не отказывая. Как все это сложно. Сандра перестала плакать, подняла голову и посмотрела на Марти. Она постепенно успокаивалась, только все еще дрожала.

— Спасибо, Марти, ты классный брат. Какое счастье, что ты у меня есть, ведь я осталась совсем одна. Даже без Моники.

— Вы что, поругались?

— Нет. Она влюбилась в учителя математики и теперь почему-то не хочет приходить ко мне, как раньше… Не знаю, что на нее нашло. Как одно может быть связано с другим?

Долорс не удержалась, чтобы не взглянуть на Жофре, который сидел с таким видом, будто ему на голову вылили графин ледяной воды. Мир для него остановил свое вращение, это ясно, зять побелел как мел, того и гляди, грохнется в обморок. Кое-как он поднялся из-за стола, пробормотал какие-то извинения и заперся в туалете, надо думать, в надежде пережить этот удар в одиночестве, ну что ж, Моника связалась с учителем математики, сейчас ей явно больше по вкусу цифры, чем философские рассуждения, или, скорее всего, дело в том, что Жофре не может поставить ей «отлично» в конце года, ведь он преподает в другом колледже. И девочка, которой предстоит государственный экзамен, или как там его сейчас называют, прекрасно понимает, что одна хорошая оценка может решить очень многое, потому что при поступлении в институт теперь подсчитывают баллы.

Сандра перестала плакать, утерла слезы, и Марти занял свое место за столом. После бури наступило затишье, однако Жофре так и не вернулся из туалета. Когда Леонор спросила через дверь, что с ним, зять изменившимся голосом ответил, что у него нелады с желудком, но ничего страшного — он скоро выйдет.