Роберт размашистыми шагами пересекал пространство Звездного зала «Сансет-отеля». Спокойный, уверенный в себе, он выглядел как волк, только что наевшийся досыта. Он не смотрел по сторонам, так как прекрасно знал, что может там увидеть. Публика на этот раз собралась здесь самая изысканная и тщательно просеянная – как всегда бывает на подобных праздничных сборищах. Список приглашенных держался в тайне и составлялся рационально, исходя из полезности того или иного человека для Хартфорда, для его деловых проектов. Так он поступал всегда, устраивая банкеты, и это стало чуть ли не его фирменной маркой. Он не желал, чтобы о нем судачила разная мелюзга, и не собирался подкармливать дешевые глянцевые журнальчики деталями своей частной жизни. Все, что относилось к этой частной жизни, скрывалось за плотным занавесом, и от вторжения особо любознательных личностей оберегала Хартфорда за чудовищное вознаграждение целая юридическая фирма.

Женщины, пока он шел, пожирали его глазами. Они мечтали обратить на себя его внимание, мечтали, чтобы хоть частичка его сияния упала на них. Он мог бы одарить их пусть не лаской, но хотя бы дикой надеждой на то, что подобная ласка, возможно, им достанется. Мужчины так же неотрывно следили за шествием триумфатора по залу. Все они были люди Голливуда, взращенные на благодатной его почве, только кому-то из них досталось больше живительных соков, и он пошел в рост, а кто-то распустил листочки и страшился не вырваться к солнцу и захиреть в тени.

Им хотелось узнать, как достиг он такого положения. Почему удалось ему то, что им никак не удается. Есть ли в этом какой-то фокус? Если да, то можно ли выведать секрет и воспользоваться им? Можно ли скопировать Хартфорда, его жесты улыбку, походку… его сексапильность?

Вот ее они, прежде всего, хотели уловить, заключить в пробирку, а потом дома исследовать и применить к себе. Им грезилось, что его шарм можно превратить в жидкий эликсир и втирать его в свои заросшие волосами груди, дряблые животы и маленькие, бессильные члены, болтающиеся между ног, как ненужные придатки.

Тщетны были их надежды, и все же мечтать никому не запретишь. И они голливудская братия – все вместе и каждый в отдельности, смаковали в мечтах такой момент, когда женщины, выстроившиеся по стенкам, будут мысленно раздевать догола именно его, а не какого-то там вышедшего в тираж Роберта Хартфорда.

Но пока соперничать с ним было бесполезно. Кроме всеподавляющей сексуальности, он обладал еще и бесценной золотой кредитной карточкой – известностью. В любой забегаловке на просторах Соединенных Штатов или в самом шикарном ресторане Европы его обслужат бесплатно, а доллар, оставленный им «на чай», поместят в рамку.

Франсиско Ливингстон шагнул вперед, чтобы приветствовать почетного гостя.

– Привет, Роберт!

Весь облик хозяина «Сансет-отеля» соответствовал высшим стандартам Голливуда. Он выглядел как оживший манекен из той эпохи, когда даже подумать о том, что мужчина должен одеваться как мужчина, считалось вопиющим нарушением вкуса. Он поэтому не прибегал к услугам таких общеизвестных фирм, как «Данхилл» или «Кент» и «Карвен», придерживающихся консервативного английского стиля в мужской моде. Но в Беверли-Хиллз их презирали, как и обувь от «Джорджа», рубашки от «Черчилля», свитера от «Кэррол». Франсиско Ливингстон также сторонился, как прокаженных, модельеров Сен-Лорана, считая, что они занимаются гнуснейшей «серятиной».

Он одевался у отчаянных лондонских авангардистов и для этого регулярно летал в столицу Англии на денек-другой, а по возвращении забавлял аристократию Беверли-Хиллз рассказами с места событий о том, что новенького изобретено в притонах Сохо.

Роберт пожал иссохшую, пергаментную на ощупь руку, отметив, однако, что хватка у пожилого плейбоя крепкая.

– Ты отлично выглядишь, Франсиско, – сказал Роберт. – Временами мне кажется, что ты где-то обнаружил источник вечной молодости и прикладываешься к нему.

Это была не шутка, а одна из фантазий Роберта, в которую он почти всерьез верил. Процесс старения пугал его, потому что был ему не подвластен.

– Ха! Источник этот называется «Лафит», дорогой мой мальчик! Открою тебе тайну, я употребляю его уже шестьдесят один год и намерен добраться до круглой даты. В честь юбилея непременно получу подарочек от фирмы. Ха-ха-ха! В мои годы только и начинаешь понимать, в чем вкус жизни, поверь мне.

Мутные глаза его прояснились, зубы сверкнули в улыбке на загорелом лице.

Роберт избегал подобных разговоров и очень немногим людям позволял втягивать себя в них. Ливингстон прекрасно знал, по какому поводу Хартфорд созвал гостей, но быть кратким и деловым он не умел, да и не любил. Своей стихией он считал пустопорожний светский треп.

– А кто ты, Роберт? Человек «Кларета»?

Вопрос имел глубокий смысл. Мир делился на людей «Кларета» и поклонников бургундского. Любой цивилизованный человек обязан был сделать выбор, какое из изысканных французских вин он предпочитает. Уклончивый ответ не принимался, а заявление, что готов пить и то и другое, сочлось бы вопиющим нарушением закона.

– Честно говоря, я большой любитель белого бургундского «Кортон Шарлемань» и «Ле Монтраше». Я, кстати, собирался попросить тебя как-нибудь на досуге пополнить мои знания в этом предмете. Не знаю, устроит ли тебя то, что подадут нам сегодня. Я прежде всего позаботился о шампанском, и, боюсь, ты будешь разочарован.

Франсиско Ливингстон вскинул руки, изобразив ужас.

– О боже, нет! Пойло для девчонок! А как быть нам, старикам?

Роберт ободряюще похлопал его по плечу.

– Незачем так волноваться, Франсиско. У меня есть подозрение, что в своем номере в холодильнике ты обнаружишь все, что тебе нужно, и в достаточном количестве. Это на всякий случай… если ты сам не запасся заранее.

Ни от кого не было секретом, что Франсиско Ливингстон давно уже переселился бы в мир иной, если б не поддерживал немощную плоть и душевные силы красным французским вином, причем с определенных, рекомендованных врачом виноградников и соответствующей выдержки.

Вся экстравагантность в одежде и манерах прощалась Ливингстону потому, что за ним стояли неисчислимые миллионы. Их не могла нащупать и ухватить даже налоговая служба министерства финансов. Хартфорд никак не мог понять, как этот шут ловко выкручивается из лап федеральных чиновников.

Старичок был истинным волшебником в таких делах. Женщины, естественно, липли к нему, как мухи на разлитую патоку. Тридцать лет он уже вдовствовал, но ни одну ночь не проводил без женщин в своей постели. Неважно, происходило ли там, на смятых простынях, что-то существенное, но заключением брака это не заканчивалось.

Но не только деньги привлекали к Ливингстону голливудских красавиц. Многие из них были настолько богаты, что могли купить себе хоть дюжину сильных самцов. Роберт думал, что пергаментные ручонки ожившей мумии, облаченной в экстравагантный наряд, именно и возбуждают в них похоть.

Раздумывая о своем будущем, когда ему исполнится столько же, Хартфорд с горечью признавался, что взять несколько уроков у великого плейбоя ему бы не помешало… на тот случай, когда… Даже подумать об этом невозможно… стыдно… унизительно…

Франсиско Ливингстон был все-таки любопытной личностью. В пятидесятые годы он купил участок земли, построил «Сансет-отель» и организовал там самый престижный бордель для аристократии Голливуда, а прежде всего – для себя самого. Через его спальню прошло множество женщин, с каждым годом все моложе, и, наконец, он заинтересовался несовершеннолетними. Перепродав с выгодой свой пай, он все же стал обладателем «золотой» акции и личного номера «люкс», куда и доставлялось его любимое вино. Однако это была лишь виртуальная реальность, специально придуманная для министерства финансов. Истинным владельцем отеля оставался Ливингстон.

Вежливо расставшись с Франсиско, Роберт проделал еще с дюжину шагов и закончил свое шествие триумфатора у стола с закусками, куда гости ринулись разом, впрочем, соблюдая видимость этикета, не наступая друг другу на ноги и пропуская вперед дам. Роберт отломил кусочек хлеба, намазал его несоленым маслом, откусил крохотный кусочек и пожевал.

Женщины, глазеющие на него, были несколько разочарованы. Им хотелось видеть самца, вгрызающегося в сырое мясо и перемалывающего кости.

Он обманул их ожидания, но Роберт Хартфорд мог себе это позволить. Ливингстон опять почему-то оказался рядом. Он не смотрел на выставленные блюда, а изучал карточку вин и меню.

И молол языком, говорил, говорил, бормотал, не переставая. Хотелось стукнуть его по голове, чтобы он умолк.

– Ты, Роберт, малый не промах. Как я позволил тебе околпачить себя тогда – до сих пор жалею… Теперь это твой дом! Почти твой, и живешь ты здесь почти задарма!

Он махнул рукой официанту, и тот мгновенно материализовался рядом.

– Бутылку «Крюг». Да, да. Думаю, мистер Хартфорд одобрит мой выбор. Вино урожая 1969 года. И не вздумайте переохладить. Это будет равносильно убийству.

– Все, что ты говоришь насчет вин, для меня закон без оговорок, – сказал Роберт и обворожительно улыбнулся.

Расставшись наконец со стариком, он позволил себе чуть расслабиться и окинуть взглядом знакомый ему до мельчайших деталей интерьер ресторана. Гордое чувство будущего собственника переполняло его душу. Ресторан оставался самым фешенебельным местом сборищ на Беверли-Хиллз с тех пор, как Франсиско Ливингстон основал этот великолепный храм в честь бога (или богини) людского тщеславия почти сорок лет тому назад. Здесь тщательно продумывались и воздвигались незримые барьеры, рассекающие толпу посетителей на строго обособленные группы.

Центром Эдема был Звездный зал, где сейчас накрыли фуршет для избранных – всего пять столов. К главному подошли Хартфорд и Ливингстон. Однако все остальные посетители могли вполне свободно лицезреть выдающиеся персоны со своих мест.

Роберт ощущал, как устремленные на него взгляды впиваются в каждую его клеточку. Что выражали эти лица? Преклонение, зависть? Он надеялся, что не ненависть. Всю жизнь он изображал личность, приятную для всех без исключения.

Больше всего он боялся возбудить в ком-то злобу, чувство обиды. Он всегда вел себя как свойский парень, удобный для всех партнер и собеседник, ну а те, кого он считал равными себе, пусть относятся к нему с холодностью – его это не беспокоило. Вознесенные над грешным миром, сияющие, обледенелые вершины не вступают между собой в соревнование ради глупого тщеславия. На то они и возвысились, чтобы пребывать в гордом одиночестве.

Однако пробежаться глазами по цепочке так называемых «великанов», отметить их слабости и чуть внутренне позлорадствовать – такое удовольствие Хартфорд мог себе позволить. Он пригласил их, разместил близко от своей персоны и имеет право на вознаграждение. Слегка поворачивая голову, он как бы запечатлевал красочные слайды, которые будет потом перебирать в памяти.

Пианист за белым роялем, мягко касаясь клавиш, исполнял мелодии из фильмов с участием Хартфорда.

Ливингстон в паузе снова прилип к Роберту, как улитка к виноградному листу.

– Мне будет не хватать этого чуда! Но поверь… я подготовил себя к тому, чтобы с ним расстаться.

Роберт понял, что разговор уже принял деловой оборот, но следует еще немного поиграть вокруг да около.

– Уже год, как я слышал, будто ты собирался устроить торги, но сплетнями все и ограничилось. Неужели что-то изменилось?

Ливингстон мечтательным взглядом окинул окружающее его великолепие. Он был одним из тех, кто создавал волшебный мир Голливуда. Нет-нет, не студии, его материальную основу, не звезд – его рекламную обертку, а стиль жизни. «Сансет-отель» был символом Голливуда, его преуспевания, его блеска. У огромного Лос-Анджелеса с растянувшимися на сотню миль знаменитыми предместьями не было географического центра, но зато было сердце, и этим сердцем, через которое перекачивались живительные потоки крови, являлся «Сансет-отель».

– Да, ты не ошибаешься, я выставляю его на продажу. Я сыт по горло всей этой суетой, хочу покоя и хочу постранствовать по миру. Мне надо отдохнуть от Беверли-Хиллз. Наше местечко перестало быть таким райским уголком, как прежде.

– У тебя есть покупатель?

Франсиско загадочно улыбнулся в ответ.

– Еще нет.

– Ты давал объявление?

– Зачем? Ты же ведь знаешь, что отель продается. Этого достаточно.

Появилось шампанское. Пробка выскочила без вульгарного хлопка. Роберт поднес к губам бокал и проследил внимательно за Ливингстоном, как тот пробует напиток.

– Возможно, я заинтересуюсь покупкой, – вставил Роберт в паузе.

Ливингстон решился на небольшой глоток, потом вздохнул.

– Если уж я пью шампанское, то пусть это будет «Крюг». Я знаю, что все восхваляют «Дом Периньон» и «Луи Редерер Кристалл», но уверен, что только из-за красивых бутылок. Я пробовал с закрытыми глазами все эти марки – здесь и во Франции, и, на мой вкус, «Крюг» бесспорный победитель. В нем есть особая кислинка, придающая вину свежесть и вдохновение. А шампанское должно именно вдохновлять!

– Золотые слова, Франсиско. Я готов подписаться под ними.

Наступило молчание. Кто его нарушит первым? Кто больше заинтересован в сделке – продавец или покупатель? Излишняя настойчивость обойдется в немалые деньги.

– Прости меня за любопытство, Роберт, но какого черта тебе понадобилось покупать «Сансет-отель»?

Роберт понимал, что не сможет выложить старику свои мотивы, и даже пытаться это сделать было бы неразумно.

Как он признается, что им движет навязчивая идея? Как он опишет словами свои детские фантазии, которые будоражили и терзали его, наверное, с тех пор, как он начал ходить? Его приводили в «Сансет-отель» на праздничные утренники, и даже сейчас он ощущал во рту вкус тех волшебных пирожных с розовым кремом, которые ему довелось отведать в раннем детстве. Он сглатывал слюну при воспоминании о разноцветных шариках мороженого в хрустальных и серебряных вазочках.

А еще были подарки, вручаемые малышам, фокусники и кролики, испуганно выскакивающие из обтянутых черным шелком цилиндров, жонглеры и клоуны, и захватывающая беготня по бесконечным коридорам, и восхитительная вседозволенность, когда даже старые служители с благодушием взирали на вопящую, хохочущую толпу малолетних отпрысков голливудской элиты.

А позже, повзрослев, он стал придавать значение другим вещам.

Когда его родители ссорились, а это происходило с регулярностью метронома, отец на время переселялся из дома на Ренсфорд-драйв в «Сансет-отель». Затем он делал то, что делают все плохие родители. Во-первых, он подкупал своего единственного ребенка, пытаясь настроить его против матери. Во-вторых, он начинал изменять жене почти открыто. В-третьих, он принимался сорить деньгами с бешеной экстравагантностью с целью самоутвердиться и одновременно наказать подругу жизни, нанеся как можно больший ущерб и без того шаткому семейному бюджету.

Таким образом, с годами у наблюдательного мальчика сложилось представление о «Сансет-отеле», как о месте, где всегда весело, где жизнь бьет ключом, и как о надежном пристанище, где можно переждать любые бури и невзгоды.

Звон разбиваемого стекла и пьяные выкрики посреди ночи сигнализировали о начале очередной супружеской перепалки. Наутро, спустившись на цыпочках вниз, Роберт заставал мать, укладывающей в ярости отцовские вещи для отправки в отель.

– Это в последний раз! – восклицала она. – Эту свинью я и на порог больше не пущу!

Подобные действия означали, что отец уже обосновался в каком-либо бунгало при отеле. Телефонные звонки раздавались позже, когда Роберт возвращался из школы.

– Привет, дорогой, это папа. Я в «Сансет-отеле». Почему бы тебе не прогуляться сюда? Жду к чаю. Холодильник полон вкусных вещей, и еще я купил кое-что, что тебе должно обязательно понравиться.

Оставалось только ухитриться незаметно для матери выскользнуть из дому.

Так продолжалось дней десять, пока отец в очередной раз «не сворачивал палатку» и не возвращался под семейный кров. А на протяжении всех этих безумных дней появлялись и исчезали девочки. Он обнаруживал этих, часто ненамного его старше, длинноногих красоток везде, по всему бунгало – то нежащихся парочками в мраморной ванне, то в затемненной шторами спальне с батареей пустых бутылок из-под «Дом Периньон» на прикроватных столиках. Некоторые игнорировали его, расхаживая по гостиной с телефонной трубкой у уха в одних прозрачных трусиках. Другие обращались с ним как с маленьким, и только некоторые, очень немногие замечали, как красив парнишка, и говорили ему это.

Не тогда ли все началось? Он любил их всех. Равнодушных ко всему, кроме наличности или чеков, профессиональных шлюшек, жестких и эгоистичных, глупеньких, с нежной, как замша, кожей старлеток, но таких цепких, упрямых и целеустремленных, готовых абсолютно на все, лишь бы заполучить хоть маленькую толику славы, и просто похотливых развратниц, чувственных самок, получающих удовольствие оттого, что доставляют наслаждение партнеру или партнерше.

Каждую он помнит до сих пор. Их женственные ароматы, их сонно-замедленные жесты, их глаза, излучающие соблазн, их манящие округлые прелести преследуют его постоянно. Он хотел обладать ими всеми – и тогда, и теперь. Он желал заниматься с ними тем же, что и отец, но более всего он хотел их боготворить и чтобы они платили ему сторицей за преклонение и погружались вместе с ним в экстаз абсолютного слияния тел и душ. Он пронес эти полубезумные мысли сквозь годы, с детства до зрелого возраста, и они-то, в сущности, определили его характер.

Позднее, каждый шаг его к славе был непременно как-то связан с «Сансет-отелем». Роберт праздновал здесь свадьбу, женитьба принесла свои плоды, и с нее начался его звездный путь. Когда же открылась оборотная сторона того, что казалось ему волшебно-прекрасным до бракосочетания, он, содрогнувшись от ужаса, развелся с живой легендой, какой была особа, на короткое время ставшая его женой, и укрылся в «Сансет-отеле», как до него поступал его отец.

Постепенно Роберт перемещался, отмечая как бы этапы своей карьеры, во все более престижные и просторные апартаменты – из обычного номера в «люкс», затем занял несколько «люксов», потом бунгало, потом и соседнее бунгало, пока наконец не обрел то, чем располагал сейчас, – гасиендой в испанском стиле площадью четыре тысячи квадратных футов на территории самого дорогого отеля в мире.

Он, по мере продвижения своего наверх, устраивал здесь благотворительные балы и презентации, присутствовал на всех ночных приемах по поводу вручения «Оскаров» и сам принимал приезжих знаменитостей. Роберт любил «Сансет», потому что в нем сосредоточилась вся его жизнь, и он хотел заполучить его в личную собственность, владеть им, как владеет человек своим телом. В этом и заключалась истина, но, как всегда, истиной нельзя было ни с кем поделиться.

Поэтому Роберт, честно глядя прямо в глаза Ливингстону, поведал ему историю, приготовленную заранее:

– Тебе ли не знать, Франсиско, что делать кино и управлять отелем – во многом схожий бизнес. Ты имеешь основу, идею, сюжет, свою линию, которую намерен проводить, и сталкиваешься с бесконечным числом препятствий и ответвлений от основной линии. У тебя есть группа – твой персонал и актеры – твои гости. Я хочу режиссировать «Сансет-отелем». Я напишу сценарий и заставлю всех на площадке действовать в соответствии с ним, позволяя себе иногда импровизировать. Я хочу, чтобы мое создание стало величайшим хитом нашего времени и побило бы все рекорды прибыли. Я буду шлифовать его, пока мир не признает, что это истинное произведение искусства.

Франсиско громко расхохотался, и в смехе его ощущалось и восхищение столь оригинальной идеей, и некоторое язвительное сомнение в здравом уме ее автора. Однако нечто подобное из уст собеседника он и желал бы услышать.

Почти, но не совсем. Непродуманным и вздорным выглядело утверждение актера, что он способен управлять этим громадным отелем. То, что он осмелился даже вообразить себе такое, да еще и говорить об этом вслух, смахивало на не очень удачную шутку.

– Что ж, почему бы и нет? – дипломатично отозвался Франсиско. – Одному богу известно, как пойдет дело, если впрыснуть свежую кровь. Может, все закрутится по-новому.

Он окинул опытным, все замечающим взглядом ресторан и бар, работающие четко, как отлаженный часовой механизм. Официанты передвигались незаметно и неслышно, всюду царил идеальный порядок. Если внести сюда какие-то изменения, то это будет шаг с вершины вниз.

Однако лесть нужна Хартфордам всего мира, как воздух, они ею дышат, ею живут, им всегда ее не хватает. Поэтому, как бы извиняясь за свой недавний скептический смех, который, возможно, показался Роберту обидным, Ливингстон произнес:

– Я просто не мог представить, что кто-то решится на такую покупку.

– Сколько ты рассчитываешь получить, Франсиско? – небрежно спросил Роберт. – От покупателя из числа твоих друзей вроде меня?

Ливингстон отпил глоток, подержал во рту, как профессиональный дегустатор, проглотил и слегка улыбнулся. Он наблюдал, как кинозвезда в нервном ожидании чуть не подпрыгивает, словно пробка на волнах.

– Я не знаю, Роберт. В таких делах я профан. Джек Дуглас и Фрэд Саундз говорят одно, Дрексель и Бурихам называют другие цифры. Ты знаешь, как это бывает. Платишь каждому за совет, а потом сам не знаешь, что с этими советами делать. Голова идет кругом. А как ты думаешь, сколько это стоит?

Теперь уже рассмеялся Роберт. Старый трюк, известный всем. Неважно, какую сумму ты назовешь. У продавца на примете другой покупатель, и цена уже объявлена.

– Трудно сказать. Сотня миллионов тебя устроит?

Ливингстон был детально осведомлен о контракте Хартфорда с «Галакси». Пятьдесят шесть миллионов компания гарантировала ему за семь фильмов. Значит, примерно за семь лет работы на компанию. Под такое обеспечение банк может одолжить ему миллионов тридцать или около того. Его чистый годовой доход за последний год, до заключения сделки, составлял чуть меньше десяти. Сорок наличными он выручит, продав акции, а заложив недвижимость, получит вдобавок семьдесят пять. Он вряд ли в состоянии предложить сколько-нибудь сверх ста пятнадцати миллионов, и то при крайнем напряжении.

– Честно говоря, Роберт, я рассчитывал на сто семьдесят. Знаю, что это много, но «Сансет» ведь уникален, не так ли? Подобного ему ты не построишь, а добрая репутация одна стоит треть всей суммы.

Названная Франсиско цена, даже если он и скосит процентов пятнадцать, загоняла Хартфорда в финансовый капкан, откуда ему уже не выбраться.

– Для меня это слишком дорого, – сразу же заявил Роберт со всей решимостью.

Ливингстон пожал плечами.

Роберт Хартфорд выставил вперед упрямую челюсть. Голубые глаза его полыхнули холодным огнем.

– Я не болтаю попусту, Франсиско. Я этим не занимаюсь.

– Побойся бога, дорогой мальчик. Мне и в голову бы не пришло. Просто мои старые мозги не в ладах с цифрами. Я не очень разбираюсь в рыночной стоимости и сказал первое, что пришло на ум. Уверен, ты поймешь меня. Кто, как не ты…

Подобные объяснения Роберта не умиротворили.

– Я тебя не виню за то, что ты запросил бредовую цену. Но запрашивать – не значит получить. На самом деле отель сильно обветшал и нуждается в косметической операции. Когда постоянно живешь здесь, то замечаешь такие вещи. Покупателю потребуется выложить кучу баксов, чтобы все поправить. Я на это иду.

Франсиско неопределенно фыркнул – то ли в знак согласия, то ли вновь сомневаясь.

– Пойдешь ли? Точно? Ты убежден, что улучшения будут действительно улучшениями? Ты делаешь великолепные фильмы, но я не знал, что ты еще и дизайнер по интерьеру. Это что, твое хобби?

– У меня для этого дела есть Уинти.

Роберт с напускным равнодушием выкинул на стол козырную карту.

– Ах да, конечно, Тауэр. Теперь понятно.

Уинтроп Тауэр, арбитр хорошего вкуса Америки. Непререкаемый авторитет в этой области. Если вам не нравятся его работы, то, значит, вы заблуждаетесь или у вас напрочь отсутствует вкус.

– Ты сможешь заполучить Тауэра? – Сам Ливингстон столько раз, что уже трудно вспомнить, безуспешно пытался привлечь великого дизайнера к работе. Тот отказывался, и это несмотря на то, что последние пять лет безвыездно проживал в отеле.

– Разумеется. Он все сделает… – Роберт выдержал паузу, -… для меня. Мы с ним давние друзья.

Ливингстон знал об их дружбе. Тауэр, естественно, тянулся к таким красивым людям, как Роберт Хартфорд. Он преклонялся перед любой красотой, и вещественной, и одушевленной.

В воображении Франсиско возникла заманчивая картина. «Сансет-отель», преображенный самым знаменитым дизайнером в мире. «Сансет», ставший Меккой стиля под руководством великого гуру, уникальным произведением искусства. Пусть он уже не будет владеть им, но хотя бы при жизни увидит это чудесное преображение, и все на свете сочтут «Сансет» мемориалом в честь его основателя.

Это все-таки кое-что! Он ведь мог остаться жить в отеле, пусть и лишившись права распоряжаться, но зато безмерно богатым, и каждый смотрел бы на него с уважением, как на человека, достойно завершающего свой жизненный путь. Это все-таки лучше, чем, испытывая ужас перед возможным разорением, снимать со своего банковского счета то один, то два миллиона в год ради того, чтобы не погасла хоть на день неоновая вывеска над входом в «Сансет-отель». А такое могло случиться. Доходы были сказочны, но и расходы непомерны.

Роберт мгновенно уловил, что Франсиско начинает сдаваться, но инстинкт прирожденного дельца подсказывал ему не давить дольше на партнера по переговорам. Поэтому он небрежно взмахнул рукой и этим жестом как бы разогнал сгустившиеся было тучи.

– Хватит о делах! Будем наслаждаться тем, что нам дарит сегодняшний день. Только прошу, заложи меня в свою память и, если не отыщется более подходящий покупатель, подай мне сигнал. Как меня найти, ты знаешь.

Роберт принялся изучать меню с чрезмерной сосредоточенностью, хотя, разумеется, знал его наизусть, ибо сам составлял его. И все-таки не мог удержаться от эффектно завершающей беседу реплики:

– Клянусь богом, Уинти прекрасно бы здесь поработал!

– К черту эти зеркала! – произнес Уинтроп Тауэр, обхватил ладонью лоб, словно удерживая мозги, готовые буквально вывалиться наружу. – Какого дьявола люди придумали эти штуки, чтобы любоваться своими физиономиями? Ладно, я бы еще понял, если б Роберт сплошь завесил зеркалами свое бунгало. Но Кориарчи! Удивляюсь, как их не тошнит при виде собственных рож.

Паула безуспешно боролась со смущением. Любое упоминание имени Роберта вгоняло ее в краску. Уинтроп тотчас скосил в ее сторону свои всевидящие глаза. Цвета были его стихией. Он улавливал малейшие изменения оттенка, в том числе и на лице помощницы. Случай с десяткой, сунутой Хартфорду у лифта, крепко застрял в его памяти и постоянно служил поводом для иронических намеков.

– Только ради бога, Паула, не пытайся вручить чаевые дворецкому Кориарчи, если он поднесет тебе выпивку. Он британец и придет в ужас. Вполне возможно, что такого потрясения он не переживет. Зато я разрешаю тебе сунуть пару долларов мистеру Кориарчи. Ручаюсь, он не откажется.

– Кончайте с этим, сэр! Довольно издеваться над нашей Паулой и над беднягой Кориарчи. А то я напомню вам, что вы наговорили мистеру Сталлоне прошлой ночью в Сент-Джеймс-клубе, – шутливо пригрозил Грэхем.

– Спасибо, Грэхем, – сказала Паула, в то время как Уинтроп страдальчески застонал, изображая раскаяние.

Конечно, она не могла забыть досадное недоразумение, случившееся при первой встрече с Хартфордом, но время все сглаживает, и она уже не испытывала такого жгучего стыда. Она стала членом команды и начала понимать смысл шуток, которыми перебрасывались Тауэр и Грэхем. Ей нравилось, как они беззлобно и с юмором относятся к промашкам и слабостям друг друга.

Но все-таки ее не покидало ощущение, что произошла какая-то чудовищная ошибка, которая вскоре обнаружится, что лишь по нелепой случайности ее приняли в это спаянное товарищество. Слишком скоропалительно ее вознесло наверх на волшебном лифте, чтобы впечатления от пережитой столь недавно трагедии могли поблекнуть. Помимо воли она все время возвращалась в памяти в странное свое прошлое. Ей казалось, что она не имеет никакого права находиться здесь, в огромной, претендующей на роскошь убранства гостиной, перед чудовищным по безвкусице портретом Корелли Кориарчи в компании приглашенного хозяином дома великого дизайнера, чье вознаграждение за работу составит три четверти миллиона.

Ей сказочно повезло на первых порах, но, чтобы удержаться на вершине, надо постоянно доказывать, что она попала сюда не зря, и столь многому еще надо научиться.

– Почему ты против зеркал, Уинти?

– Зеркала – сплошная фальшь, детка. Они претенциозны, они создают иллюзию большого пространства, обманывают нас, а я не люблю, когда меня обманывают. Предпочитаю сам дурачить других, а не чтоб меня дурачили. Было бы гораздо веселее впустить в комнаты побольше света, используя хороший лак, полированные панели, окна и световые люки. Я почти решил… нет, я определенно собираюсь устроить здесь стеклянные потолки. Даже в той плавучей лачуге, где ты, солнышко, как я знаю, жила, был такой потолок.

– Это потому, что у нас не было вообще электричества, – возразила Паула.

– О боже! Как же ты охлаждала напитки?

– Мистер и миссис Кориарчи вскоре присоединятся к вам, – звучным басом провозгласил дворецкий, распахнув створки массивных двойных дверей. – А пока не могу ли я предложить вам что-нибудь выпить?

– Я бы не отказался от бокала шампанского, – сказал Тауэр и добавил совершенную глупость, впрочем, невнятно: – Если у вас имеется хоть какое-то. А может быть, у вас есть уже откупоренная бутылка?

– А вы, мисс? – Дворецкий на удивление быстро оправился от нанесенной его самолюбию травмы.

– Я бы предпочла имбирное пиво, – сказала Паула.

– Имбирное пиво? – переспросил дворецкий. Его рот от удивления открылся, как у вытащенной на берег большой рыбины. Потребуй Паула принести ей стакан мочи, он был бы менее поражен.

– Я очень сожалею, мисс, но мы не держим таких… напитков… в доме.

Паула залилась краской. Она позорно проштрафилась и унизила своих друзей в глазах высокомерного слуги.

– А почему не держите? – спросил Тауэр, окидывая взглядом комнату. -… Если вся ваша гостиная заполнена еще худшим дерьмом?

– Принесите мисс Пауле коку, – поспешно вмешался Грэхем. – И мне тоже.

Он прекрасно понял, на какую ступеньку социальной лестницы поставил его дворецкий, и не стал ждать понапрасну, когда ему предложат напитки.

– Хорошо, – несколько растерянный британец с трудом выдавил из себя это слово и быстро удалился.

– Представь, каково жить в этом мерзком сумрачном доме, терпеть ради престижа возле себя эту напыщенную морду, платить этому болвану неизвестно за что бешеные деньги, да еще смотреться изо дня в день в зеркала, – нарочито громко обратился Тауэр к Пауле, едва англичанин исчез за дверьми. – Ко всем нарушениям психики Кориарчи я бы еще добавил откровенный мазохизм.

Паула могла поклясться, что видела, как дворецкий, нарочно задержавшийся за дверью, дернулся, словно в судорогах.

– Так что тут говорилось о нарушениях нашей психики? – спросила Корелли Кориарчи, бесшумно появившись на пороге гостиной.

Выглядела она точь-в-точь как крабовый салат с кетчупом, подающийся в закусочных на пляжах запоздалым посетителям. Она обгорела на августовском солнце, и, несмотря на все кремы, ее кожа шелушилась. Правда, ей хватило глупости или ума выдерживать эту поросячью розовую окраску и в одежде. Розовый шарф обхватывал ее шею, обтягивающий костюм был тоже нежно-розовый. Она носила чулки розового цвета, и ноги большого, явно неженского размера были обуты в апельсинового цвета туфли. Все наиболее тяжелые и дорогостоящие металлы из таблицы Менделеева пошли на украшение ее запястий и ушных мочек. Платина и золото побрякивали на ее руках, массивные серьги покачивались, свисая с ушей. Это была откровенная демонстрация богатства, и такое зрелище впечатляло.

Если Корелли Кориарчи напоминала распотрошенного краба в майонезе, то мужчина, стоящий рядом с ней, был точно как крем-брюле. Он тоже вдоволь хватил солнечных лучей и стал шоколадным. Разве не нашлось врача, кто бы не предупредил, что излишний загар вреден даже миллиардерам, и никто не застрахован от рака кожи и прочих напастей, и нищему, ночующему под мостом или в тоннеле, уготована более долгая жизнь, чем богачу, коротающему дни у бассейна.

Но хоть Антуан Кориарчи поджарил себя почти дочерна, чтобы выглядеть как все калифорнийские жители, он остался слизняком. Какая-то слабость, расплывчатость наблюдалась и в его телосложении, и в желании вообще двигаться, казалось, каждый жест дается ему с трудом. В этой парочке явно «штаны носила «его жена, и она тотчас решила доказать это. Миссис Кориарчи захватила «нанятых» декораторов врасплох и собиралась воспользоваться этим преимуществом. Но Уинтроп Тауэр был не из пугливых.

– Я сказал то, что вы услышали. Жить в таком доме и нанимать такого слугу означает лишь одно – вам нравится причинять себе страдания.

Заявление Уинтропа разожгло пламя ярости в свинячьих глазках Корелли Кориарчи, но нейтральная, вежливая улыбка блуждала по загорелому лицу ее супруга. Он что-то высчитывал, и итог был в пользу Тауэра.

– Я все выкину отсюда на помойку и облегчу ваш кошелек, – заявил Тауэр якобы в шутку.

– Ха-ха! – настороженно поддержала она, изобразив, что понимает и ценит юмор.

– Попробуйте! – согласился слизняк-муж.

– Отлично! – сказал Уинтроп. – Разрешите представить вам мою доверенную помощницу. Она – второе мое «я» в дизайне.

Если раньше миссис Кориарчи напоминала краба, лишенного панциря и покрошенного в салат, то теперь вместо рук у нее выросли настоящие крабьи клешни. Она вытянула их и готова была сжать и сломать хребет тоненькой девчонке.

– Что вы такое говорите? Она слишком молода. У этой юной попки достаточный опыт?

Чего она боялась? Того, что ее супруг покусится на молоденькую самочку?

– У нее есть не только попка, но и мое полное доверие, – твердо заявил Уинтроп. – А опыт – это собрание совершенных нами ошибок.

– Ха-ха! – поддержал показавшийся ему остроумным афоризм мистер Кориарчи. – Это, несомненно, Оскар Уайльд?

– Мистер Уайльд заимствовал его у меня, – на голубом глазу высказался Уинтроп, мастерски отразив удар, и продолжил нарочито деловым тоном: – Итак, вы решили расстаться с искусством бедного Хью Гейтса?

Он обвел широким жестом помещение, где меж зеркал красовались, нагло выпячивая себя, абстрактные полотна – типичная модернистская мазня, до недавнего времени обязательная для обстановки любого престижного интерьера.

– Как точно вы распознали руку Хью Гейтса! – воскликнул Антуан Кориарчи, поливая масло на бурные воды.

– У нас, дизайнеров, собачий нюх, – откликнулся Тауэр. – Мы распознаем друг друга по запаху – кто где побывал и оставил след. – Он ткнул указующим перстом на две выполненные в греческом стиле колонны, якобы подпирающие арку над входными дверьми. – Хотите знать, как мы это обозвали? «Гейтсовы столбы». А вы знаете, для чего они только и годятся? Я скажу вам. Чтобы мочиться на них, если вы так пьяны, что не успеваете добраться до уборной.

Миссис Кориарчи попятилась. С нее было довольно. Воспитание, полученное, правда, неизвестно где, возможно на панели, не позволяло ей выслушивать подобные мерзости. И тем более вступать в дискуссию.

Она протащила мужа через полмира до Америки и выбрала там для оседлой жизни Беверли-Хиллз, потому что это было единственным местом, где на происхождение – далеко не аристократическое – не обращалось внимания, и большие деньги открывали доступ в большой свет.

Супруг, понимая, что за страсти клокочут в жерле вулкана, каким была его возлюбленная половина, благоразумно взял на себя бремя принимать решения. Корелли по незримой связи мгновенно уловила настойчивый сигнал, поданный мужем.

– Я не очень хорошо себя чувствую, мистер Тауэр, поэтому оставлю вас. Антуан со всем справится и все уладит. Он знает мои вкусы.

– Желаю вам скорейшего выздоровления, – к месту, а может быть, и не к месту, вставила Паула.

– Спасибо, дорогая. К вашей радости, я скоро избавлюсь от головной боли, – откликнулась Корелли Кориарчи, впрыснув в эту реплику как можно больше яда.

Крабовый салат с майонезом с достоинством выплыл из гостиной.

– С чего мы начнем? – спросил Антуан Кориарчи, едва за супругой закрылась дверь.

– С общей суммы, – без колебаний ответил Тауэр. – Так, как начинается все в кинобизнесе.

– Что, если мы не примем ваши идеи насчет переделки дома, если они не совпадут с нашими?

Прежде чем откликнуться на столь серьезное заявление, Тауэр освежил себя большим глотком шампанского.

– Тогда мы зря теряем время. Я с полной ответственностью предупреждаю вас, что любые попытки привлечь других экспертов вам ничего не дадут. То, что я сказал, – истина в последней инстанции. Мои вкусы отличны от ваших, хотя бы потому, что вы ни черта не смыслите в дизайне, и вам придется покупать мои идеи.

Паула не верила своим ушам. В ее прошлом мирке такие, как Кориарчи, правили бал, и подобные дерзости никому не прощались. Но хозяин дома молча терпел наглость дизайнера.

– Мы с вами, кажется, пришли к согласию, – удовлетворенно заметил Тауэр. – Вы платите мне гонорар за дизайн – двести пятьдесят тысяч долларов. Половину сейчас, прежде чем я открою вам все свои секреты, и половину после того, как я детально ознакомлю вас с проектом. Вдобавок я рассчитываю положить себе в карман тридцать процентов от стоимости всех произведенных работ. Вы получите за эти деньги дом, полностью переделанный, от фундамента до крыши, и с моей подписью как дизайнера.

Фирма «Тауэр-Дизайн» многое производила сама, а кое-что закупала анонимно на аукционах Сотбис, подчас за огромные суммы наличными во избежание уплаты налогов. Если уж Тауэр брался за дело, то в контракт включалось абсолютно все – вплоть до розеток и оконных шпингалетов. Менялись обои и вся мебель. Старая распродавалась или просто выбрасывалась. Он требовал для себя полный карт-бланш, чтобы потом по завершении работы поставить на готовом изделии свой фирменный знак. Иначе он отказывался от заказа.

В случае с Кориарчи Тауэр позволил себе несколько отступить от установленных им для самого себя правил. Слишком жирна и глупа была эта рыба, которая так и просилась на крючок. Он прекрасно знал, что его наняли лишь из-за его репутации и социального клише. Им нужно было его имя, как стартовая площадка для ракеты, чтобы пробиться во внешние слои атмосферы. Они готовы были выложить фантастические деньги даже за минимум работы, лишь бы он освятил своим прикосновением их нелепо-помпезную обитель.

Тауэр решил, что даст им то, что они так алчно вожделеют, но одновременно получат от него урок, который запомнится и, дай бог, пойдет зарывшимся богачам на пользу. Подобно тупым, но агрессивным школьникам, они нуждаются в строгом воспитателе.

Была и еще причина, по которой он дал согласие, а теперь внутренне посмеивался, довольный заготовленным сюрпризом. Он собирался взвалить на хрупкие плечи Паулы основную часть работы. Конечно, он будет неизменно находиться у нее за спиной и брать на себя ответственность за любые ее действия.

– Вы желаете получить чек сразу, прямо здесь?

– Вы попали в точку. Тогда бы мы немедленно начали бы великую ломку, – со скрытой усмешкой ответил Тауэр.

Продюсер приносящих баснословные доходы фильмов и поэтому считающий себя корифеем в искусстве, расслабленной походкой подошел к бюро эпохи королевы Анны – явной фальшивке, приобретенной для него пресловутым Гейтсом и, естественно, выданной за подлинник. Облокотившись о шаткое сооружение, он подписал чек на сто двадцать пять тысяч и вручил его Тауэру. Тот подозрительно поглядел на него, чуть ли не обнюхал, потом аккуратно спрятал в бумажник.

– Теперь вот что я скажу, старина. Не тратьте время понапрасну и позаботьтесь о бедной миссис Кориарчи. Я же с моей спасательной командой проведу ознакомительный осмотр места катастрофы. Меня удручает нездоровье миссис Кориарчи, поэтому не будем ее тревожить и оставим спальню на потом. Не беспокойтесь, мы сами найдем дорогу. Осмотр займет у нас не больше получаса.

Он взмахнул бокалом, будто флагом сигнализируя войскам построиться.

– Вперед, моя артель! Мы идем хоронить Гейтса без всяких почестей! – выкрикнул он. – Смерть калифорнийской безвкусице! Прославим истинный дизайн!

Тауэр решительно шагнул к дверям, Паула и Грэхем последовали за ним. К этому моменту Кориарчи уже успел сбежать из гостиной.

– Как всегда, стартуем в холле! – объявил Тауэр. – Встанем спиной к входной двери и оглядимся.

Трио плотно сгруппировалось, прислонившись спинами к дверным створкам из черного дерева, украшенным нелепой резьбой.

Уинтроп театрально поежился.

– Грэхем, возьми на заметку, что первым делом надо стесать жуткую резьбу с двери. Чувствую, что эти весенние цветы и виноградные гроздья отпечатались на моей спине, и я буду ходить с таким рисунком неделю. Надеюсь, Паула, ты была более осторожна и не прижималась так сильно к этой пакости.

Паула улыбнулась и отрицательно покачала головой.

– О'кей, пошли дальше. Что нам делать с этим кошмаром? Снести все бульдозером?

Беломраморный холл простирался до «сторожевых» колонн Гейтса по бокам двойных дверей, ведущих в гостиную. Слева широкий коридор уходил вглубь футов на сто, пока не пересекался под прямым углом с другим коридором, где, как можно было догадаться, ибо планировка была стандартной, располагались спальни с видом на грандиозный бассейн и на Лос-Анджелес.

Тауэр вопросительно посмотрел на Паулу. У нее от внезапного приступа волнения пересохло во рту. Она робко начала:

– Я думаю, что было бы хорошо вскрыть потолок и впустить сюда немного солнечного света. Кроме того, я считаю мраморный пол слишком претенциозным. К тому же много белого – белые стены, белый пол. Я бы… возможно… оставила мрамор по краям, а середину выложила дубовым паркетом темного оттенка. Это, конечно, в случае, если мы сделаем стеклянный потолок. Там, в глубине, где коридоры пересекаются, сделала бы нечто вроде ниши и поместила бы там хорошую ренессансную скульптуру больших размеров, возможно, мужскую фигуру, и незаметно подсветила бы ее снизу вдобавок к освещению, идущему сверху…

На лице Тауэра заиграла улыбка, словно у гордого своим одаренным ребенком отца, но тут же в его взгляде мелькнула подозрительность.

– О'кей, мисс Супердизайнер. Я тобой доволен. Но теперь выкладывай, откуда это у тебя? Где ты могла услышать о разновидностях паркета, о ренессансных скульптурах, о сочетаниях таких материалов, как дерево и камень? В твоей дыре, в местной школе вряд ли тебя этому обучали.

– А вот и нет, – возразила Паула. – Моя учительница знала о таких вещах.

– Кто такая эта твоя замечательная учительница?

– Ее звали Эмили Картрайт. Чудесная, добрая, старенькая пьянчужка, она учила меня всему, что знала сама. Она работала когда-то в Нью-Йорке, но что-то произошло, и кончилось тем, что ей пришлось жить в нашем городке.

– Постой! Эмили Картрайт… Эмили Картрайт? Я помню Эмили Картрайт. У нее была лавка на Мэдисон. Чудесные обивочные ткани, странные всякие штучки, немного старинной мебели. Должно быть, лет пятнадцать с тех пор прошло, господи, и мы все повадились туда заходить и воровать, что попадалось под руку. Она совсем не заботилась об охране. Пила она больше, чем я сейчас. Частенько засыпала на оттоманке прямо в витрине и забывала запереть дверь на ночь. И хотя та лавка располагалась на самом краю цивилизованного мира, настоящие грабители ее не трогали. Ни разу, никогда. Можешь в это поверить? Такое отношение к ней поколебало мою укоренившуюся веру в испорченность человеческой расы.

Паула поразилась тому, что бывают такие совпадения. Действительно, мир тесен.

– Да, это моя Эмили. Она преподавала в нашей школе, и я постоянно торчала у нее в доме, чуть ли не жила у нее, перебирала и прочитывала ее книжки, разглядывала ее рисунки, слушала рассказы. Она приводила меня в восторг. Знаете ее высказывание о джине? «Джин не губит ваше мастерство, он только мешает вам извлекать из него прибыль».

Тауэр расхохотался.

– Возможно, это верно насчет джина, но от употребления скотча мои гонорары только растут.

– До поры до времени, мистер Тауэр.

– Прекрати, Грэхем. Не заводись на эту тему. Вернемся к высоким материям. А что, кстати, сейчас поделывает старушка? Тоскует по сбежавшей любимой ученице и отпугивает запахом джина москитов?

– Она умерла… почти два года назад.

– О, мне очень жаль.

– Мне тоже очень жаль. Я чувствовала себя такой одинокой. Но, по-моему, она даже стремилась к смерти. Она часто повторяла: «Как это заманчиво узнать наконец ответ на главный вопрос».

– Знаешь, что она имела в виду? Знаешь? – разволновался Тауэр. – Ад и рай. С адом вроде бы все в порядке. Там жарковато, зато весело. Что есть рай – большой вопрос. А вообще никто ни в чем не уверен, и заглянуть хоть в дырочку в занавесе смертельно хочется. Кстати, раз уж мы заговорили об аде, не ты ли надоумила Ливингстона устроить сегодня ночной бал? Я слышал, что он назвал его «черным», и каждый приглашенный должен одеться в черное. Откуда он взял такую идею? Вряд ли придумал сам. Кто-то ему подсказал, а он ухватился за такую идею. У него, конечно, на старости лет проблемы с яичками. Знаешь, чем кончаются эти развлечения в адском духе в черных одеждах? Оргией, повальным совокуплением, а потом кто-то отдает концы.

– Уинти, ты несносен! Ливингстон – приличный пожилой человек. Ничего странного в его поведении я не замечала. Люди дают «белые» балы. Почему он не может устроить «черный»? Во всяком случае, я к нему подготовилась. Приобрела себе отличное платье в том самом магазине, о котором ты мне говорил, когда мы были на родео.

– Чудесно, дорогая. Я тоже подготовил костюм и жажду в нем тебе показаться, – шутливо произнес Тауэр и тут же добавил с ехидством: – Не можешь дождаться встречи?

– Встречи? С кем? – Паула притворилась удивленной, но краска сразу же залила ее щеки.

– Со служащим отеля, дорогая. С рассыльным, который зарабатывает в год по семь миллионов. Или он не рассыльный? Кто же тогда? Кажется, актер, только вот как его имя?… Вертится на языке, но не могу вспомнить.

– А он там будет? – Сердце Паулы забилось чаще.

– Непременно. Рассыльные не забывают тех, кто дал им хорошие чаевые.

– Уинти, смилуйся! Это было так ужасно. Я готова была потом провалиться… Следует ли мне подойти и извиниться? Он, должно быть, посчитал меня жуткой деревенщиной…

– И заодно королевой красоты, будущей мисс Вселенная. – Грэхем шутил или говорил серьезно, трудно было понять. Отношение его к Пауле, к ее неожиданному вторжению в их тандем с Тауэром оставалось для нее пока неясным. Но босс с удовольствием подхватил затронутую тему.

– Да, Грэхем абсолютно прав. Я советую тебе, дорогая, нацепить под твое миленькое черное платьице поясок целомудрия. Правда, когда в последний раз в поисках такового я заглядывал в «Жоржио», там все их уже разобрали.

Паула замахнулась на него, но он успел увернуться. Повысив голос, Тауэр произнес:

– Слушайте меня, вы оба! Я удаляюсь, чтобы покончить без помех с этим великолепным шампанским. Вы во мне не нуждаетесь. Обойдите с Грэхемом дом. Он будет делать заметки. Увидимся позже.

Паула и Грэхем остались одни.

– Вот черт! Сегодня босс вроде бы в форме, но уж больно груб. Отвратный педик, правда?

– Тебе лучше знать, – отрезала Паула.

Воцарилось совсем другое настроение. Как будто Уинтроп Тауэр был солнцем, и теперь оно закрылось облаком, и тень опустилась на мир. Или это от Грэхема исходили какие-то мрачные флюиды? Когда Паула была с ним наедине, в нем сразу же проявлялась некоторая напряженность, какой не наблюдалось в присутствии босса.

Он исправно исполнял свои обязанности подручного при великом дизайнере, откликающегося мгновенно на голос хозяина. Он даже часто предугадывал его мысли, опережал то, что Тауэр скажет, и такое несомненное родство душ удивляло и восхищало Паулу. И их постоянное перебрасывание шуточками насчет нее, подчас слишком бесцеремонными, не вызывало в ней раздражения.

Иное дело, когда Уинтроп исчезал, как сейчас, и сразу же атмосфера в их маленьком товариществе менялась. Возможно, босс был действительно жестокий, отвратительный педик, но по сравнению с отвратительными и жестокими чудовищами, населяющими мир, он казался ласковым, невинным, шаловливым котенком.

О жестокости мира Паула успела узнать многое, знал, без сомнения, и Грэхем. Что-либо скрывать от него было невозможно, играть при нем роль наивной девчонки бесполезно. Она стыдилась сейчас за свое по-детски глупое отрицание того факта, что мечтает о новой встрече с Робертом Хартфордом. Но неужели ее и вправду заботит, какое впечатление она произвела на кинозвезду? Как она могла так поглупеть, опуститься в своих помыслах так низко?

Она, Паула, чьи братья сгорели заживо у нее на глазах. Легкомысленность ее поведения оскверняла священную память о погибших братьях. Ей хотелось поделиться с Грэхемом своим прошлым, объяснить ему все про себя, сделать его своим исповедником, советчиком, но разве у нее хватило бы решимости? О таком не говорят открыто, такое хоронят в тайниках памяти, прячут от посторонних.

Она беспомощно взмахнула руками.

– Иногда… мне не верится, что я попала сюда. Как это могло случиться… после всего, что со мной было.

– Я тебя понимаю, куколка… Я знаю.

Они оба знали. Это было знание, которым они обладали сообща. Они не могли говорить об этом, но оно их объединяло. Они как бы участвовали в заговоре тех, кому довелось испытать истинную нищету, не прикрытую косметическим глянцем.

Что, если чувства бедной миссис Кориарчи будут так глубоко уязвлены, а Тауэр рассорится вконец с миллионером, сделавшим состояние на порнофильмах? А если Тауэр совсем сопьется, закапризничает, уйдет на покой?… Паула и Грэхем тогда останутся не у дел. Они не существуют без него, они – никто в глазах людей. Судьба в лице Тауэра вздернула их наверх случайно по его произволу на тоненькой ниточке и так и оставила висеть над пустотой. Случись что с Тауэром, и Паула и Грэхем могут наверняка распрощаться с надеждой вернуться в те места, где они побывали с ним.

Они не произнесли ни слова, но этого и не требовалось. В товариществе обреченных и проклятых, в котором они оба состояли, глаза выражали больше, чем мог выразить язык.

Секунду они простояли молча, наблюдая друг за другом, пока не рассеялся кошмар, навеянный воспоминаниями о прошлом.

Паула первой вышла из ступора, но улыбка у нее получилась бледной.

– Приступим к работе, Грэхем.

Он вздрогнул, очнулся. Ее улыбка вдруг засияла ярче.

– И давай представим, что это наша работа.