В аэропорту уже стоял зафрахтованный «Гольфстрим-3». Чиновник иммиграционной службы проверил их паспорта. Паспорт Рейчел действительно находился в багажнике вместе с ее вещами.

– Не могу поверить, что Джейк участвовал во всем этом. Я даже не знаю, куда мы полетим.

Рейчел недоверчиво рассмеялась при мысли об этом, но рука Чарльза по-прежнему лежала в ее руке. Перед ее глазами, словно фильм ужасов, промелькнули страницы ее еженедельника. Но, вероятно, Джейк, тайный сообщник Чарльза во всей этой любовной истории, так или иначе уладил ее дела.

Она медленно пошла к трапу самолета.

– Мы летим прямо в Ниццу. Оттуда на машине совсем недалеко до Антиба, где мы сядем на яхту.

– Как ты мог быть так уверен? – удивленно спросила она.

– Приходится быть уверенным, – ответил он.

Ей нужно было задать ему столько вопросов! Когда он принял это решение? На следующее утро после их бурной ночи? Или же мучительно колебался, некоторое время борясь со своими личными демонами и духами из прошлого? Выжидал ли, чтобы проверить свои чувства, определить, «настоящее» это или нет. Или же понял все с самого начала, как и она? Однако трап самолета не самое подходящее место для ответов на такие вопросы.

– Добрый день, мистер Форд. Добрый день, мисс Ричардсон, – поздоровалась стюардесса.

Внутри самолет оказался небольшим, но элегантным. Есть ли здесь кровать? Рейчел постаралась выбросить эту мысль из головы. Рейсовый самолет летит до Европы семь часов. Реактивный самолет такого размера, вероятно, дольше. Она подсчитала, что в Ниццу они прилетят примерно в час ночи. Это будет шесть утра по местному времени. Сиденья в салоне правильнее было бы назвать креслами. Внутреннее убранство было выполнено в раннеамериканском стиле восемнадцатого века – дорогая мебельная обивка и персидские ковры. Весь салон напоминал собой интерьер небольшого городского особняка в Джорджтауне.

Чарльз опустился в кресло и посмотрел на нее снизу вверх.

– А что, я и впрямь чуть было не потерпел неудачу?

– Еще какую! – улыбнулась она ему, усаживаясь в кресло напротив.

– Бокал шампанского, чтобы отметить успех?

– Можно. Все это совершенно поразительно. Ты хоть понимаешь, что рушишь мою карьеру?

– Останется лишь небольшая вмятинка. По-моему, твоя карьера давно заслуживает этого.

– Ну, спасибо, что предоставил мне выбор! – Эта язвительная ремарка была беззлобной. Весь гнев Рейчел почти улетучился.

– Мне иногда кажется, что выбор – это всего лишь иллюзия.

– Следовательно, и свобода тоже?

– Нам просто приходится делать вид, что мы свободны. Даже когда никакой свободы у нас нет. Особенно когда ее нет!

– Тогда не было бы смысла даже вставать с кровати по утрам.

– Ну, почему же? Кальвинисты верили, что в жизни каждого человека все предопределено заранее: либо ты был избран Богом для спасения твоей души, либо – нет. Но они отчаянно стремились выглядеть «хорошими» в глазах окружающих, даже несмотря на то, что это не имело ровным счетом никакого значения. Ведь Бог свой выбор уже сделал. Но им безумно хотелось, чтобы остальные думали о них, будто они относятся к клану избранных.

Шампанское им принесли на серебряном подносе. Это был «Дом Периньон» урожая 1992 года. К нему подали рулетики из ржаного хлеба с копченой семгой и паюсную икру на листах салата.

– За нас, – поднял бокал Чарльз.

– И за юг Франции – солнечное место для темных личностей.

Они рассмеялись, как влюбленные-заговорщики. Чарльз Форд совершенно непредсказуем, теперь она знает это точно. Однако непредсказуемость эта отнюдь не безрассудна и не выглядит глупо. Все планируется заранее, подобно блестящей военной кампании. Он принимает решение и действует – воплощает его в жизнь, устраняя все преграды на своем пути. Не присылает цветов, не звонит по телефону. А фрахтует самолет, готовит яхту и устраивает настоящий заговор, вовлекая в него ее друга, подчиненного и доверенное лицо, – и все это потому, что хочет ее. Почему? Сколько вопросов, и как великолепно, что есть столько времени для ответов на них.

– Мне нужно сделать несколько телефонных звонков, – сказала Рейчел.

– При одном условии.

– Ах, Чарльз Форд, уж эти мне ваши условия и договоры! Вы прямо вылитая я.

– Возможно, именно это и происходит с противоположностями. Они притягиваются друг к другу, становясь одинаковыми.

– Вряд ли мне понравилось, если бы ты походил на меня. Ну ладно, что за условие?

– Звонишь после взлета.

Она расхохоталась.

– А ты хитрюга, а? Все предусматриваешь загодя. – До чего же это замечательно! Узнавать его. Узнавать о нем все. Отличное занятие!

– Договорились?

Человек, отлично знающий, чего он хочет, и всегда доводящий задуманное до конца, несмотря на весь свой романтизм. Вероятно, у них все прекрасно получится, и они идеально подойдут друг другу.

– Да, – кивнула Рейчел.

– Отлично! У меня такое впечатление, что тебя что-то беспокоит.

– Склонность к преуменьшениям ты явно унаследовал от своей бабушки-англичанки.

Он улыбнулся.

– Однажды за рождественским столом мой отец наклонился вперед, и от одной из свечей у него вспыхнули волосы. Бабушка ему и говорит: «Дорогой, у тебя волосы горят», а сама продолжает спокойно есть. Отец отвечает: «Да, действительно» и гасит огонь салфеткой. До сих пор помню, что тогда это показалось мне несколько странным. На такую опасность она прореагировала всего лишь замечанием, сделанным вскользь. Считаю, что способность к преуменьшениям – это умение обуздывать свои эмоции, даже когда испытываешь ужас при виде происходящего.

Рейчел взяла кусочек копченой семги. Она отхлебнула шампанского, посмотрела на Чарльза, и сердце ее преисполнилось состраданием к нему – сколь холодным, суровым было его детство.

– Ты был счастлив тогда?

– Думаю, да. И даже очень! Но слова «счастье» в нашем лексиконе не существовало, поэтому и понятие это мы не очень-то осознавали. Просто все всегда были рядом друг с другом. Думаю, что для ребенка это и есть самое главное, как ты считаешь?

– Ты ведь американец? – спросила Рейчел.

– Да. И вероятно, даже в большей степени, нежели многие из них, раз в моих жилах течет еще и индейская кровь.

– И ты весьма гордишься этим, тогда как основная масса людей постаралась бы как минимум не заострять внимание на подобном факте или предпочла бы вообще скрыть его. – Она ясно сознавала, что Чарльз – это никак не основная масса.

– Да, горжусь! Я люблю тишину, запах пустыни, люблю темноту.

– Я помню, – быстро проговорила Рейчел, и в ней опять вспыхнуло вожделение, как совсем потухшее пламя вновь начинает охватывать своими языками сухой хворост.

Он понял ее и улыбнулся, показывая, что тоже помнит это. Рейчел знала, что Чарльз не особенно любит разговаривать. Сейчас, словно цветки кактуса в пустыне, в их диалоге то тут, то там ярко проявляются то одни, то другие его особенности. И сам он, похоже, ничуть не против этого и даже находит в этом удовольствие. Пожалуй, он видит в ней человека, который своими осторожными наводящими вопросами поддразнивает его, помогая ему раскрыться. Неужели все время, возможно, даже всю жизнь он страстно хотел вырваться из того защитного панциря, в который семья облачила его с детства?

– Расскажи, что за яхту ты зафрахтовал?

– У меня собственная яхта, – сказал он.

– Я не знала.

– Так ведь у нас и разговор о ней не заходил, правда?

Она рассмеялась. Сколько самых разнообразных тем всплывет на поверхность за эти несколько предстоящих чудных дней… недель?

– Это парусник, – вдруг начала она высказывать свои предположения. – Нет, нет, не говори мне. Деревянная яхта. Не огромная. Не сказочный дворец, но очень комфортабельная, с капитаном, который работает у тебя уже, ну-у, пятнадцать лет. Белая с черным парусом. Ты управляешь ею сам и умеешь прокладывать курс по звездам.

– Неплохо, неплохо. Вот уж не думал, что меня можно видеть насквозь. Но ведь в моем окружении и нет людей со столь острым, прямо-таки рентгеновским зрением. В общем, капитан Джон у меня двенадцать лет, яхта действительно парусник, семьдесят футов, не огромная. Черного цвета, с белым парусом.

– А называется?

– «Миф».

– «Миф». Мне нравится. Но почему «Миф»?

– Потому что жизнь не подчиняется правилам и ты плывешь куда хочешь и когда хочешь, вслед за ветром, надувающим твой парус. А все прочее – миф; общепринятые глубокомысленные суждения о важности того, первостепенности другого… Моя же яхта, как и пустыня, напоминает мне о том, что я свободен. А в наши дни крайне распространены бегство от ответственности, страх перед свободой, культ жертвенности. В стране свободы мы предпочитаем верить, что вечно пребываем в психологических оковах, предопределенных нашим прошлым, нашим детством, наследственностью, окружающей средой. Но свобода – это лишь вопрос выбора, верить в это или нет. На своей яхте я свободен. На своей лошади я свободен. Я ощущаю себя свободным сейчас. А ты?

– Еще не вполне. Меня по-прежнему не покидают мысли о предстоящей неделе, о том, что́ я не смогу выполнить, скажется ли это на работе и как сильно. Но они все больше отходят на задний план с каждым глотком шампанского. И с каждым твоим словом, когда ты говоришь такие вещи. И я тоже становлюсь свободнее, думая о твоей яхте. На ней есть экипаж, кроме Джона?

Разговор о них самих Рейчел перевела на другую тему. А то она начала чувствовать себя чересчур уж свободной. Свободной делать что захочется и когда захочется. Она уже ощущала, что, кажется, начинает становиться распущенной. Они уже были в постели. И будут опять. Как скоро? Очень скоро! Но она хочет выждать. Чтобы насладиться предвкушением. Полнее прочувствовать потом каждое мгновение.

– Еще там есть Трейси, которая готовит напитки, наводит чистоту и живет с Джоном. Еще Мериэл, она – кок. И один палубный матрос. Но это место не постоянно, люди все время меняются. С этим я еще незнаком, но зовут его Том. Вот и весь экипаж.

Дверца кабины пилота открылась.

– Взлет разрешен, сэр. Взлетим по вашему сигналу. У нас пятиминутный запас времени.

– Взлетаем сейчас, – сказал Чарльз.

Стюардесса начала все убирать со столика. Чарльз вытянул из кресла ремень, чтобы пристегнуться. То же самое сделала и Рейчел. В частных самолетах ей доводилось летать нередко. Самолет Мэтта в несколько раз больше этого, весь напичкан супертехникой, с футуристическим дизайном интерьера – не очень уютный, но зато броский. Здесь же – все как в кабинете. Настенные светильники, стилизованные под эпоху королей Георгов, книги в кожаных переплетах на стеллажах стиля шератон. Отделано все просто и с отменным вкусом.

– Ты всегда фрахтуешь этот самолет? – спросила она, когда взревели двигатели и машина стала выруливать на взлетную полосу.

– Да, когда есть возможность.

Неожиданно для себя Рейчел вдруг почувствовала присутствие в салоне воспоминания о Розе. Это было именно физическое ощущение. Угрожающим оно не было. Не было речи о враге или даже сопернице. Лишь невысокий барьерчик, который нужно было преодолеть. Она будто слышала чей-то голос: «Будь же смелой, я благословляю тебя, сделай его счастливым». Самолет взмыл в небо, в направлении рая, где находилась сейчас Роза, и избежать ощущения близости ее духа было решительно невозможно.

Из кабины появилась стюардесса.

– Капитан говорит, что уже можно отстегнуть ремни.

– А что в хвостовой части? – спросила Рейчел, обращаясь к Чарльзу.

– Ванные комнаты, спальня.

– Можно мне посмотреть?

– Конечно.

Она встала. Как колотится сердце! Что это? Неужели пришло то самое время, когда будет поставлена последняя печать, подтверждающая ту судьбу, что предсказали им кости? Пора ли предпринимать наступление на память? Чарльз тоже поднялся.

Они направились в хвостовую часть.

– Ванная, – сказал он, открывая дверь слева.

Она заглянула туда без всякого любопытства.

– Спальня, – сказал он, открывая дверь справа.

Рейчел зашла внутрь. Спальня оказалась невелика, но убранство ее было идеальным. Она обернулась к нему и сказала:

– Очень мило… – Она бы продолжила, но на слове «мило» поперхнулась и замолчала выжидательно.

Чарльз стоял вплотную к ней, чувствуя то же, что и она. Только он вовсе не был напуган этим смущением. Рейчел поняла это, потому что очень медленно и очень нежно он заключил ее в объятия, наклонился и поцеловал.