Чарльз направлялся в сторону заката, словно желая затеряться на фоне багряного неба. Рядом шел весь закутанный Гарри Уордлоу и наблюдал за своим другом. Чуть раньше, во время их разговора, он вытягивал из Чарльза скупые слова буквально силой. Помогло ли Чарльзу то, что он описывал ему его же боль? Как и любой типичный житель Манхэттена, Гарри верил в действенность психоанализа, истово исповедовал эту новомодную религию. Боль нельзя удерживать в себе. Ее нужно освободить, чтобы она могла улететь прочь. А вот Чарльз придерживался других взглядов. Словам он не доверял. Открытые эмоции – опасны. Они делают тебя слабым как раз тогда, когда тебе больше всего нужны силы.

– Если поговорить обо всем, что тебя гнетет, станет легче, – мягко сказал Гарри. – Чарльз, дружище, тебе необходимо выговориться. Освободись от этого, иначе оно разрушит тебя. Ведь уже прошло больше года. Роза не хотела бы, чтобы ты вот так страдал. А ты разве хотел бы, чтобы она так мучилась, если бы умер ты?

Чарльз смотрел прямо перед собой. Прошедший год не ослабил боли его потери, и говорить об этом ему было так же трудно.

– Но, Гарри, ведь ты же знал ее. Знал нас обоих. Нашу жизнь. Как же можно зачеркнуть свое прошлое, свои воспоминания, все то, что делало человека счастливым? Мы гуляли с нею вот так каждый вечер. Она ведь и сейчас идет рядом с нами, тебе не кажется? Вон там, в темноте. Немного в отдалении, чтобы сохранить свою проклятую независимость. Мы разговаривали и были вместе и все-таки врозь… Прости, Гарри… – прозвенел его голос в холодном вечернем воздухе. – Я все еще не в состоянии думать ни о чем другом. Только о ней.

Чарльз на минуту остановился, не в силах продолжать путь. В безумной надежде он огляделся по сторонам, отчаянно стремясь отыскать глазами свою милую спутницу, хотя и понимал, что ему уже никогда не суждено увидеть ее. Пятнадцать лет любви, а в памяти сохранились одни лишь мелкие подробности. Он вспоминал ее привычку теребить шелковый шарфик между большим и указательным пальцами, когда она была погружена в размышления; Скрипичный концерт Мендельсона ми минор, который она играла, когда грустила; тарелки из Италии кричаще-ярких цветов – единственное, что ей удалось сберечь как напоминание о своем детстве. Все это он благоговейно хранит по сей день – и шарф, и кассету с гнетущей душу музыкой в ее исполнении, и тарелки, аккуратно расставленные в ее спальне… но самой Розы, скончавшейся от рака, у него больше нет.

Чарльз вытер слезы.

Гарри схватил его за руку и крепко сжал ее.

– Я так сочувствую тебе, Чарльз. Так сочувствую.

Держа друга за руку, Гарри ощутил, как тот внезапно весь напрягся, словно пытаясь одолеть охватившее его отчаяние. Внимательно глядя на Чарльза, устремившего взор на усыпанное звездами небо, Гарри явственно представил себе, с какими мольбами он обращается к небесам.

Но вот Чарльз вновь зашагал в темноту. Вздрогнув, он передернул плечами, как бы отгоняя от себя злых духов. В молчании друзья направились к старой хозяйственной постройке, призывный свет которой только и был виден в сумерках.

Чарльз нажал на ручку резной двери.

– Нет замка? – удивился Гарри.

– Нет воров, – в тон ему односложно ответил Чарльз, довольный тем, что сумел изобразить подобие улыбки на лице.

– Нам, городским пройдохам, этого никогда не понять.

– Здесь мы и животных знаем по именам.

– А вот имена людей ты забываешь, – рассмеялся Гарри. Шутка эта была давнишней. У самого Гарри была прекрасная память на имена. Чарльз же, напротив, всячески изгоняет их из своей памяти. Потребности в знакомствах он не испытывал никогда.

Их с Розой союз был самодостаточным в гораздо большей степени, нежели у большинства супружеских пар, несмотря на тот факт, что по настоянию самой Розы официальный брак между ними так и не был заключен. И вот теперь Чарльз расплачивался за свое пренебрежение окружающими. Слава Богу, что у него остался Гарри.

Вот уже много лет они друзья. То, что они прямо противоположны друг другу во всем, им не мешает. Католик, мечтатель и мистик-интроверт, Чарльз испытывал лишь одну подлинную страсть, помимо любви к женщине, по которой до сих пор скорбел. Страсть к пустыне, в которой его предки обитали еще до открытия Америки. Он любил индейцев, однообразный пейзаж, кактусы, палящий летний зной и бодрящий зимний холод, багровые закаты и несуетную жизнь, основополагающей ценностью которой является уже одно то, что ты существуешь на свете. И совершенно другой человек – Гарри, типичный городской житель, который всегда стремился быть на людях, в гуще событий, компанейский и честолюбивый член сугубо меркантильного общества, в котором он чувствовал себя как рыба в воде, занимаясь своим бизнесом… живописью. Такое взаимное притяжение противоположных зарядов и дало толчок к возникновению крепкой и прочной дружбы. Обычно Чарльз предпочитал находиться в обществе женщин. С ними ему всегда было легко. Но в своем ровеснике, убежденном холостяке Гарри он нашел друга, которому мог полностью довериться.

– По-моему, гремучие змеи и те несколько более предсказуемы, чем люди, – заметил Чарльз.

Он открыл дверь и включил свет. Это была обыкновенная комната, большая и аккуратно прибранная, как любила Роза. У оштукатуренной стены по-прежнему стояли ее холсты. На стене висел один-единственный бычий череп, выбеленный солнцем, как знак преклонения перед Джорджией О'Киф. В центре комнаты, прямо под слуховым окном, стоял мольберт с последней, так и не законченной работой Розы.

Чарльз подошел к нему, уже полностью овладев собой. Безысходная щемящая тоска отступила, подобно прошедшей болезни, однако он знал, что она еще будет охватывать его вновь и вновь.

– Что она писала? – спросил Гарри.

– Завывание койота в сумерках.

Глядя на это абстрактное изображение, они вдруг отчетливо услышали тот самый протяжный, леденящий душу вой голодного зверя, когда-то вдохновивший художницу на то, чтобы красочно и живо воплотить его. Этюд был выполнен в коричневато-серых тонах, столь характерных для пустыни, однако доминирующим являлся ярко-багровый цвет солнца, исчезающего за горизонтом.

– Очень сильно, – сказал Гарри. – Тут и сама Роза, и пустыня, и голод дикого зверя.

– Я тоже так думаю, – согласился Чарльз.

– Хочешь оставить в комнате все как есть?

– Еще не думал, что с ней делать.

Гарри глубоко вздохнул. Ему придется все-таки продолжить эту тему.

– Чарльз, ведь уже прошел целый год. Тебе необходимо познакомиться с кем-нибудь. Такой, как Роза, конечно, никогда не будет. Но хоть с кем-то ты должен начать общаться. И как можно скорее. Ты должен вновь начать писать, жить, любить, наконец. Сейчас для тебя это звучит дико, но в этом заключен смысл, здравый смысл. Все избитые штампы по своей сути верны. Время лечит раны. Жизнь продолжается. Ты любил свою мать – я знаю, как сильно. Однако она умерла, и ты нашел Розу. Ни матери, ни своего детства ты не забыл. Они и сейчас с тобой. Стали частью тебя. Но нельзя допустить, чтобы прошлое довлело над будущим. Надо жить.

Подойдя к окну, Чарльз устремил свой взор в кромешную, непроглядную тьму.

– Все это я знаю. И Роза говорила то же самое. Но я не могу пересилить себя. Пытаюсь, но не могу. Заставляю себя есть, ходить, говорить. Может быть, в одно прекрасное утро я проснусь и обнаружу, что во всем этом есть какой-то смысл. Но пока этого еще не произошло, и у меня такое ощущение, что не произойдет никогда. – Его голос дрогнул от ужаса перед нарисованной им самим перспективой.

– У тебя здесь есть что-нибудь выпить? – спросил Гарри.

– А? Да, кажется, есть. Роза обычно держала бутылку коньяка «Хайн» на кухне. Подойдет?

– Вполне. Выпить меня тянет не часто, но иногда напиваюсь как свинья.

– Значит, даже сам мистер Благоразумие не всегда в состоянии обуздывать свои желания? – съязвил Чарльз.

Он прошел в угловую часть комнаты, где висели шкафчики для посуды. Там должны стоять два бокала для коньяка. Сейчас они, вероятно, покрыты пылью, зато хранят память о губах Розы, которая пила из них. Глубоко вздохнув, он открыл дверцу и взял с полки два бокала. Протирать их он не захотел. Достав бутылку, он подержал ее, словно руку Розы, и ему вспомнилось то состояние, в которое приводила их эта огненная жидкость во время их ночных бесед… об искусстве и живописи и о невозможности испить до дна всю чашу жизни за отпущенное им время. Она говорила тогда о предстоящем ему одиночестве, зная, что скоро умрет, и уже смирившись с этим.

Разливая в бокалы коньяк, который они с ней пили когда-то, он словно вновь слышал ее голос.

– Будет казаться, что я умерла, дорогой мой, но я никогда не покину тебя. Я буду здесь, в пустыне. Ты услышишь меня в завывании койота, которое я напишу для тебя. Я буду улыбаться тебе с цветков кактуса и наблюдать за тобою с гор. Я всегда буду с тобой и в пыльной буре, и в лунном свете, а когда наступит твой черед, я встречу тебя на небесах, и это станет нашей свадьбой, которой у нас не было на земле.

Тогда, опустившись на колено, он сделал ей предложение, умоляя стать его женой, с отчаянием человека, который знает, что вскоре ему суждено потерять женщину, которую он обожает. Она ответила согласием. Тогда, сняв кольцо, подаренное ему еще отцом, он надел его ей на палец вне себя от радости.

Однако судьба уже наложила на их жизни свою роковую печать. Вызванный врач настоял на госпитализации. Через неделю она умерла.

Чарльз подошел к дивану и сел, откинувшись на подушки и вытянув ноги. Свет от лампы падал на него сверху и сбоку, освещая грустные, задумчивые, глубоко посаженные глаза под нахмуренными бровями. Гарри наблюдал за ним, вновь отмечая, сколь внушителен и внешний облик Чарльза Форда, и сила, исходящая от него. Его густая черная шевелюра, небрежно зачесанная от висков, и смуглая кожа свидетельствовали о его испано-мексиканском происхождении. Однако явствовала и примесь английской, французской, равно как и собственно американской крови его предков, населявших эти края задолго до провозглашения Америкой своей независимости. Под выцветшей джинсовой рубашкой угадывался атлетический мускулистый торс с узкой талией и широкими плечами. В то же время руки с длинными пальцами казались на удивление изящными и нервными, резко контрастируя с его грубоватой суровой внешностью.

Он отхлебнул коньяку, резким движением руки взболтав его в бокале, и стал пристально рассматривать янтарную жидкость, словно увидев в ней свои материализовавшиеся воспоминания.

– А знаешь, – заговорил он наконец каким-то странным голосом, – когда мне было двенадцать лет, отец брал меня с собой в пустыню на целую неделю. Нас увозили туда на машине и высаживали за несколько миль от ближайшего жилья. С собой у нас были только одеяла, фляга воды да нож. Питались мы насекомыми и ящерицами, он учил меня высасывать воду из кактусов и добывать огонь от солнечных лучей, отраженных лезвием ножа. По ночам много рассказывал мне об индейцах и их духах, о богах и о том, что смерть – это нечто совершенно несущественное. Я никогда не думал, что мог бы испытывать большее счастье, чем в те минуты, и что мне суждено еще пережить что-либо более ужасное, чем его смерть. Однако и то и другое все-таки произошло со мной, а его рассуждения о несущественности смерти оказались неверными.

Он слегка пристукнул ногой по ковру. Это неприметное движение на языке жестов Чарльза Форда означало, что его охватывает ужас и даже гнев. Он любил отца, мать, Розу, и вот они умерли. Покинули его, и теперь в нем клокотала ярость, смешанная с отчаянием.

– Но, дружище, нельзя же вот так вечно бродить здесь и чахнуть. Я имею в виду живопись. Ты должен начать все заново. Это излечит тебя. Тебе просто необходимо опять писать – что угодно. Просто наносить краски на холст, и тогда у тебя появятся замыслы.

В словах Гарри слышалась неприкрытая тревога. Он был не просто другом Чарльза. Он был еще и владельцем расположенной на Манхэттене галереи авангардной живописи, картины в которой продавались по эксклюзивным контрактам. Чарльз не относился к числу его наиболее плодовитых художников, не считался он и крупной величиной галереи Уордлоу, однако Гарри был убежден, что у него редкий талант. В последние годы Гарри неоднократно пытался убедить Чарльза больше писать, однако тот работал не столько ради успеха или денег, сколько ради собственного удовольствия. Возможно, он всегда писал картины единственно ради Розы… чтобы доставить ей радость?.. чтобы посостязаться с нею? Ведь после ее смерти он ни разу не взял в руки кисть.

От темы живописи Чарльз попросту отмахнулся.

– Возможно, когда-нибудь настанет время и для этого. Не знаю, мне это и вправду безразлично. И вообще. Что такое краски? Что такое холст? Что такое слова, черт возьми?

– Ну конечно! – Гарри прибегнул к сарказму как к последнему испытанному средству. – И что такое Господь Бог и царствие небесное? И что такое Роза и твои родители, которые сейчас смотрят на тебя сверху и видят совершенно чужого человека, с упоением предающегося лишь одному чувству – жалости к самому себе?

Гарри затаил дыхание. Он увидел, как в глазах Чарльза полыхнуло пламя, словно огненный язычок, вдруг взметнувшийся в погасшем было походном костре. Чарльз повернулся к нему.

– Осторожнее, Гарри, – тихо проговорил он. Это прозвучало как предупреждение, но Гарри не пожалел о сказанном. На протяжении всех рождественских каникул они шаг за шагом подбирались к этой минуте.

Внезапно Чарльз встал. Медленно подошел к картине, закрепленной на мольберте, и стал вглядываться в нее. Гарри знал, что Чарльз сейчас слышит вой койота в сумерках и что голос Розы говорит с ним. Говорит ему то же самое, что только что сказал Гарри. Может быть, ее слова достучатся до его сердца?

Наконец Чарльз отвел взгляд от холста и, обернувшись, посмотрел на друга.

– Прости, Гарри. Ты прав. Мне нужно начать заново, но я не знаю, как это сделать.

Внезапно он весь поник, осознав, насколько это кощунственно – размышлять о том, как жить дальше без Розы. Замены ей быть не может. Она и солнечный свет всегда были неразделимы.

Гарри почувствовал, что момент настал. Он точно знает, что́ нужно Чарльзу. Ему нужно вновь научиться любить, найти женщину, обрести жену и семью. Чарльз всегда хотел быть отцом, но Роза не могла иметь детей. Он мечтал о сыне, о том, что научит его выживать в необитаемой пустыне точно так же, как это сделал в свое время его отец, о наследнике, к которому перейдет их старинное поместье и который соединит прошлое и настоящее, перекинув мост в необозримое будущее.

– Чарльз, положись на меня. Первым делом ты должен уехать из этого места, где тебя преследуют воспоминания. Понимаю, это звучит чертовски неприятно, но давай вернемся в Нью-Йорк вместе. Познакомишься с людьми, осмотришься вокруг, походишь по галерее. Позволь мне помочь тебе.

– Ну что тебе сказать на это, Гарри? Ты же знаешь, как много времени мне нужно, чтобы сойтись с человеком. Годы. А терпение я теряю уже через несколько минут, если не секунд. Для меня важно то, о чем человек думает. Прочих же интересует лишь то, что он делает.

– Послушай, Чарльз, я никогда не упоминал об этом, но сейчас, пожалуй, самое время. Знаешь, кто такой Мэтт Хардинг?

– Да, крупный бизнесмен.

– Именно… а еще коллекционер и мой клиент. Дело в том, что он интересуется твоим творчеством. Теми картинами, что стоят у меня в запаснике.

– Да? – удивился Чарльз. – И какими же именно?

– Вообще-то всеми, но главным образом – индейцами. Знаешь, той, на которой изображен индеец в кузове грузовика у подножия горы. С ума по ней сходит.

– Ну и продай ее.

– Тут все не так просто. Он один из тех коллекционеров, которому хочется знать об авторе всю подноготную. Ну, понимаешь – познакомиться с самим художником в неофициальной обстановке, обсудить с ним его взгляды на живопись.

– Гарри, ты знаешь, что я этим не занимаюсь!

– Черт возьми, Чарльз, умерь свои амбиции. Тебе вовсе не нужно быть почтительно-вежливым, можешь просто что-нибудь бурчать ему в ответ. Он наверняка сочтет, что ты великолепен, отвергаешь всяческие компромиссы и вообще не от мира сего. Люди типа Хардинга не желают приобретать что угодно только потому, что это выставлено на продажу. Тебе это известно. Человек он влиятельный, с его мнением считаются. Его коллекция не просто хороша, она превосходна. Возможно, нам удастся продать остальные твои работы вдвое дороже, если сначала что-нибудь купит он.

– Так вот, стало быть, почему ты хочешь, чтобы я поехал туда. Должен буду шаркать ножкой в гостиной Хардинга, словно пай-мальчик. Нет, Гарри, это не по мне. Извини, я понимаю, ты действительно хочешь мне помочь, но…

Гарри Уордлоу стал рассматривать абсолютно белый потолок, чтобы друг не увидел отчаяние в его взгляде. Он сделал все, что мог, но потерпел поражение.

И в тот самый момент, когда Гарри смирился с неудачей, Чарльз неожиданно сдался:

– О'кей, о'кей! Будь по-твоему, только перестань меня пилить.

– Прекрасно! Ты не пожалеешь об этом! – воскликнул Гарри.

– Как ты собирался провести вечер? – спросил Чарльз, словно инстинктивно уходя от неприятной для него темы.

– Никаких планов. В этом-то вся прелесть, когда я у тебя. Почитаю у камина. Потом, наверное, лягу.

– А я, может быть, съезжу в «Гасиенду-Инн». Не хочешь со мной?

– Нет, пожалуй, не поеду. Как там обстоят дела? Я слышал от моих знакомых восторженные отзывы. Когда я хвастаюсь, что знаком с тобой, они говорят, ты никогда там не бываешь.

– Я предпочитаю появляться и исчезать незаметно. Пропущу стаканчик в баре, послушаю разговоры постояльцев, пройдусь по этажам и узнаю гораздо больше, чем во время запланированной проверки, к которой тщательно готовится администрация отеля.

Чарльз вспомнил те времена, когда «Гасиенда-Инн» была ранчо-призраком, покинутым своими обитателями. Оно было построено еще его прабабкой на северной границе земельного владения Фордов, неподалеку от Санта-Фе, но после ее смерти пришло в упадок. Мальчику это место казалось загадочной, таинственной страной: днем там можно было играть и дурачиться, а когда на пустыню опускались сумерки, душа уходила в пятки от гнетущей боязни столкнуться с призраками. Маленький Чарльз обследовал тогда каждый дюйм этих глинобитных развалин. Конечно, не обошлось и без неприятностей. Он и наступал на ржавый гвоздь в разломанном загоне для скота, и застревал в печной трубе, и растягивал лодыжку, упав с прогнившей крыши. Но сейчас ему вспоминалась не боль, а то сладостное ощущение далекой страны беспечного детства, когда чувства выражались незамысловато и просто: то слезами, то вспышками гнева или раскатистым хохотом.

В течение многих лет его не оставляла в покое одна из ведущих фирм по строительству гостиничных комплексов, специализирующаяся на небольших комфортабельных отелях. Она хотела купить у него это ранчо, переоборудовать его, рядом возвести курортный комплекс и два года назад уступила ему решающее право вето на любой план строительства. Когда Чарльз ознакомился с чертежами, те произвели на него такое сильное впечатление, что он продал землю этой фирме и инвестировал в проект часть своих собственных денег.

Последние несколько месяцев после смерти Розы Чарльз был безутешен и не мог писать, но, безотчетно пытаясь найти спасение хоть в каком-нибудь занятии, начал было активно интересоваться «Гасиендой-Инн», однако теперь приезжать туда он стал реже.

Чарльз встал.

– О'кей, Гарри, пойду-ка я, пожалуй. Если не дождешься меня и ляжешь спать, то увидимся за завтраком.

Он допил коньяк, Гарри – тоже. Чарльз подошел к раковине, вымыл бокалы и поставил их на место в шкафчик. Как ни странно, но ему стало немного легче. Возможно, разговор все-таки действительно помог.

В дом, расположенный на самом ранчо, они возвращались молча. Теперь все неуловимо изменилось. Появились планы, забрезжили надежды. Но, пожелав своему другу спокойной ночи, Чарльз никак не мог разобраться, отчего он так взволнован.