Глава 1

Мужчина средних лет, в простонародье – Петрович, а по паспорту – Коля Чернышев, смачно сплюнул на тротуар и нажал на мобильном кнопку «отбой». Его грубое, словно топором тесанное лицо скривила мина недоумения. Коля-Петрович стоял на узенькой улочке с традиционным для Донбасса названием Московская. Частные дома с серым, местами потрескавшимся шифером выглядели, будто старые черепахи, которые почему-то сползались в одно место ровными длинными рядами. Ряд «черепах» уходил куда-то вбок, и, казалось, там они и умирали. Вдоль домов тянулся деревянный забор, в прорези которого был виден весь двор – окраина города Ровеньки, провинциального шахтерского поселения. Местный люд тут в основном работает на нескольких шахтах, рынке и паре-тройке мелких предприятий. Вот и Петрович возвращался домой после смены в шахте, когда ему внезапно позвонили. Звонок этот так его растревожил, что спустя минуту после окончания разговора он снова сплюнул – теперь уже на забор собственного дома. В сердцах громко выругавшись, Чернышев испугал пару дворовых собак, которые, словно поняв, о чем говорит хозяин, глухо залаяли в пустоту. Потоптавшись на месте, Коля собрался было войти во двор, когда навстречу из соседнего дома вышел его сосед Антон Неделков – тридцатилетний худой мужчина с большим носом с горбинкой. Антон деловито направлялся в ближайший киоск за сигаретами.

– Эй, сосед, слыхал: «бандеровцы» отправили колонну украинских националистов в город, хотят мужчин вырезать, а женщин заставить работать в полях? Сейчас на перекрестке митинг, поехали, – активно жестикулируя, выпалил Чернышев. В ответ он конечно же ожидал от соседа, как минимум – отборный степной мат, как максимум – состояние, приближенное к обмороку.

После того как экс-президент Виктор Янукович сбежал из Украины, а парламент стал единственным легитимным органом власти в стране, на Донбассе прокатилась волна митингов. Вначале они носили мирный характер, и зачастую их организовывали «регионалы», чтобы доказать Киеву: их еще рано снимать со счетов. Но в Донецке и Луганске многотысячные толпы захватили здания СБУ, милиции, прокуратуры. Впрочем, как стало известно потом, силовые структуры штурмовали разведывательно-диверсионные группы российского ГРУ. Тогда же началась АТО – антитеррористическая операция украинских военных сил. И если основные действия разыгрались в Донецкой области, то в маленьких городках на Луганщине запуганные жители со дня на день ожидали прихода Национальной гвардии. Слухи об этом будоражили всю округу больше, чем если бы по степи поползла чума, косящая все живое.

Вот и Петрович с уверенностью дятла долбал соседа страшными прогнозами. Только вот Антон в истерику не впал и «Спасайся, кто может!» тоже почему-то не закричал.

– Иди, проспись, Коляша, – понимающе сказал Неделков, поворачиваясь к собеседнику спиной.

Слово «проспись» внесло во внутренний мир Петровича колебания, подобные вибрации отбойного молотка. Пять минут он убеждал соседа в том, что Киев направил в Ровеньки войска для захвата города, а на место ровенчан завезут жителей из Прикарпатья. Под конец своего грозного спича о темном будущем Ровенек взбудораженный Чернышев стукнул по своему забору так, что часть дерева отвалилась и полетела в окно дома…

– Вот видишь, как все плохо, видишь? – почти закричал Петрович и вытаращил глаза, как жареная мойва на сковородке. Антон медленно переводил взгляд с больших глаз соседа то на забор, то на разбитое стекло.

«Наверное, это знак», – подумал он.

Антон верил в символы: в скучной провинциальной жизни он находил следы, кляксы, которые всегда приводили его к чему-то новому. На дороге жизни, лежавшей через светло-желтую степь, покрытую сухой травой, он старался находить зеленое пятно луга.

Поэтому и сейчас согласно кивнул Петровичу: пошли, мол, на митинг. Спустя двадцать минут они уже были на Дьяковском перекрестке, ведущем в город. Перекрыв дорожную часть, на нем стояло несколько десятков митингующих. Среди них – пара дедов, бабушки в цветастых платках, подвыпившие мужики и полная женщина, почему-то притащившая с собой сковородку с зеленым дном. Еще с утра по местному телевидению Ника-ТВ крутили объявление о том, что ожидается приход украинских войск и всех неравнодушных просят приехать на выезд из города. Кто-то организовал автобусы, кто-то добрался сам, и теперь все толпились чуть сбоку от трассы. И только самые отчаянные стояли посреди дороги, вглядываясь вперед, будто былинные богатыри, ожидающие прихода татаро-монгольской орды.

Один из таких богатырей – сильно поддатый мужик, давно не бритый, с темными тенями шахтной пыли вокруг глаз, махал руками, словно руководя движением на трассе. «Богатырь» звался вовсе не по-былинному – Митька Захаров, и в свои под шестьдесят уже был на пенсии, хотя все равно работал – по привычке. Таких как он в городе – десять в четвертой степени. Работают в «забое» – на проходке или добычном участке, а после двадцати лет стажа идут на пенсию по «первому списку» – перечню профессий с особо опасными условиями труда. Но не покидают шахту, а устраиваются на более легкую работу горнорабочими. И вот сейчас, стоя на дороге, Митька чувствовал себя «первосписочником» – боролся с кашлем, похмельем и непрекращающимся движением автомобилей. А «бандеровцы», как назло, упорно не хотели ехать в захудалый городок. Погрозив неведомо кому вдали кулаком, покрытым кривыми полосками въевшейся угольной пыли, глубоко расстроенный Захаров покинул свой пост и, подойдя к толпе, сразу подскочил к микрофону.

– Товарищи, я хочу сказать… – хрипло начал он. Но окончить фразу не успел – женщина со сковородкой выхватила микрофон и с отчаянием домохозяйки, у которой подгорело жаркое, закричала, что ровенчане должны немедленно остановить «надвигающуюся на город “коричневую чуму”». Поддатый Митька хотел было продолжить свое решительное обращение к товарищам, и попытался вырвать микрофон у сковородочного оратора. Но, почуяв неладное, толстая женщина с тонким чутьем моментально совершила маневр: размахивая кухонной утварью, «ненароком» зацепила ею поддатого мужика. А если быть до конца откровенным, просто со всей силы дала ему в подбородок так, что тот рухнул на асфальт.

– Люди добрые, вот смотрите: в обморок упал, не выдержал напряжения! – буквально в процессе падения поддатого сформулировала женщина со сковородкой. – «Бандеровцы» с нами такое же хотят сделать, чтобы мы с ног попадали!

Антон криво усмехнулся. Это действие придало войне с мифическим врагом, якобы двигающимся в сторону провинциального городка, комичный оттенок. Большая часть людей на митинге – неработающие или пенсионеры. Казалось, ангел тех, «кому за 50», от нечего делать вдруг решил собрать подопечных в одном месте – в «группу по интересам». Одни вот в домино у подъезда режутся, другие опрокидывают по «чинарику» у подъезда, а эти, самые отчаянные, идут грудью под танки врага.

Когда он уже собирался уходить, к микрофону подскочил здоровенный парень с георгиевской ленточкой в петлице черной куртки и битой в руке. При этом волосы у него были собраны в японскую косичку.

– Когда они подъедут, давайте поступим с ними так, как они поступали с бойцами «Беркута» на Майдане! – кричал «японец».

Толпа загудела, как растревоженный улей.

– Просто берем элементарно коктейль Молотова и закидываем их точно так же, как они поступали, блин, с нашими «беркутовцами»! – продолжал вещать детина с битой. – Я вам говорю: берем бутылки, топливо и тупо палим их, палим и палим! Выпалим их нахер отсюда с нашей родины и все! О чем еще можно говорить? Сколько можно? Давайте действовать!

Речь «имени Молотова» толпу взволновала. Кто-то кричал, что нужно строить баррикады, бабушки вопили, что необходимо идти крестным ходом против «нечисти майдановской», и «изгонять сотану водою святаю». Митяня, наконец-то пришедший в себя, вырвал микрофон у очередного вопящего дедушки, вспоминавшего, «как пахнут немецкие сапоги, топтавшие ровеньковскую землю».

– Товарищи, я хочу сказать… – хрипло сказал Митька, озираясь по сторонам.

На секунду он запнулся и продолжил уже более задушевным голосом:

– Товарищи… Товарищи!.. А пойдемте лучше опохмелимся!

Народ загудел, как трансформаторная будка в вечерние часы. Смеркалось, и митинг тихо сдувался, подобно воздушному шарику, который вместо того чтобы устремиться в небо, лежал на земле и больше напоминал известное резиновое изделие.

Антон попытался отыскать глазами Петровича, но тот как назло куда-то запропастился. Нужно было возвращаться. Мгла мягкой макияжной кисточкой постепенно размазывала лица, деревья, указатель «Ровеньки». Фигуры оставшихся блуждали вдоль трассы, как тени их предков, которые семьдесят три года назад так же выходили на борьбу с фашизмом. Только теперь эти тени мелькали в густом весеннем воздухе, не находя покоя и пристанища.

 

Глава 2

Уже под вечер Антон переступил порог своего дома, но вдруг понял, что забыл купить сигареты. Недовольно вздохнув, он засобирался было назад к киоску, как вдруг навстречу ему выбежала младшая дочка – Диана. Лицо Антона непроизвольно расплылось в улыбке. Диана протянула руки к папе, который поднял ее, будто игрушку. Как же она выросла!

Три года прошло со дня рождения дочери. В день, когда Диана появилась на свет, он приехал из Луганска буквально высушенный – как будто из 60 % воды в организме осталось всего 10 %. Это была его третья попытка поступить в Луганский национальный университет им. Т. Шевченко на факультет изобразительного искусства. Третья – и последняя. Все его потуги стать профессиональным художником закончились в момент, когда он в очередной раз провалил экзамен.

А ведь он еще с детства хорошо рисовал, а первый по-настоящему дельный пейзаж изобразил старыми советскими красками лет в десять: глубокая, лимонно-желтая степь, мягкие, покатые холмы, словно придавленные друг к другу, тянулись к горизонту. А вдалеке закат алыми пятнами подпалил темную пирамиду террикона.

Это был необычный рисунок. Антон, как и все дети, баловался, гулял, не слушался. И засадить его за стол было делом непростым. Но зато, когда он начинал рисовать, то не мог остановиться, пока не закончит.

Отец тогда посмотрел на картину, потом на худенького кучерявого Антона, смирно сидевшего за столом и делавшего набросок следующего рисунка, и просто промолчал. Но в этом долгом молчании как будто сконцентрировались все несбывшиеся надежды отца. Он погладил Антона по голове и сказал: «Ты – как я».

Прошло двадцать лет, а Антон помнил эти слова, словно они были сказаны вчера. Правда, глубокий смысл этой короткой отцовской фразы он понял гораздо позже.

– Папа, папа, сево ты молсис? – Слова маленькой Дианы вернули ушедшего в себя Антона в действительность. Мотнув головой, он, словно пепел с сигареты, постарался стряхнуть с себя мысли.

– Доченька, папа думает, это иногда полезно, – усмехнулся он.

В этот момент вошла Любка, жена Антона. Полная женщина с испитым лицом, не сказав ни слова, забрала дочь и отнесла ее в другую комнату, закрыв за собой дверь. Пятый день они не разговаривали. Хотя – пятый ли?

Все началось с его первого поступления в вуз. Тогда они еще встречались, вместе ходили по барам, и как-то уже подвыпивший Антон рассказал Любке свою историю: с детства он мечтал стать художником, выставляться в столичных галереях и зарабатывать на жизнь искусством. Любка чуть не поперхнулась пивом. Какое искусство? В шахту нужно идти работать! Как иначе в этом городе зарабатывать себе на жизнь?

На этот вопрос Антон тогда ответить не смог, а зря. Спустя два месяца после этого разговора Люба забеременела, а через четыре они поженились. Он помнил момент, когда они стояли в одноэтажном здании поселкового совета Кленовый. У молодой семьи не было денег, чтобы расписаться в городском ЗАГСе: там нужно было заплатить 200 гривен, а в поселковом совете это удовольствие стоило всего 80 копеек. Председатель сельсовета – грузная тетка в длинном светлом платье с увядшими тряпичными красными розочками – торжественно, с надрывом, словно сожалея о днях своей молодости, объявила их мужем и женой. А потом нажала кнопку магнитофона, и грянул – нет, бахнул – марш Мендельсона. Молодые испуганно смотрели то на председателя, то на ее вздымавшуюся, словно девятый вал, прическу. Три человека в одной комнате – вот и все торжество. А потом был семейный «вечерок»: в частном доме тещи собрались родители, сестры и дяди. Антон сидел во главе стола, обнимая ту довольно широкую часть тела Любы, которую у других женщин называют талией. Громыхала музыка 90-х, разнообразные салаты подпрыгивали в ритме сто двадцать ударов в минуту, пустые бутылки выстроились, как отстрелянные гильзы, а родная сестра невесты строила глазки молодожену. Мама Антона, сидя в кресле, грустно созерцала, как ее сын то и дело подливает себе и новоиспеченной супруге.

Родной брат жениха Сергей топтался у входа в комнату и немного брезгливо оглядывал гостей. То, что они братья, визуально никаким образом не заметно – Антон высокий и кучерявый, с грубыми, угловатыми чертами лица, а Сергей среднего роста с мягкими линиями лица и «гусиным» носом. Разница между ними пять лет, но такое ощущение, что временной разрыв достигал иногда почти пятидесяти.

В детстве во дворе, где они жили, частенько затевались драки – между собой или с ребятами из соседнего двора. Сергей поглядывал за своим братом, но мало когда вникал в его детскую жизнь, наоборот, частенько защищал не Антона, а соседа, рядом живущего на площадке, – Женю. Почему так? На этот вопрос он почти никогда не искал ответа, и даже не задавал его себе – просто делал.

Между братьями всегда протягивалась линия отстраненности. Родственная близость носила неосознанный характер, словно кто-то навязал это чувство, а оно не было рождено в глубинах души. Долгое время эта братская непохожесть незаметно разводила их в противоположные стороны.

Ему даже тяжело было вспомнить совместные игры на улице. Однажды они дома брызгали из бутылок водой друг на друга, вся квартира была в потеках воды. Мама вышла в магазин, а когда пришла – ахнула. Схватила ремень и побежала за Сергеем.

– Это не я придумал, – кричал он матери. – Я не виноват, – продолжал оправдываться Сергей, закрывшись в ванной, – это Антон начал.

– Открой, я тебе дам Антон, ты старший, своя голова должна быть плечах, – тарабанила по двери мама. А в это время младший прятался под диваном в спальной комнате.

Так и на свадьбе два брата находились в разных углах комнаты. Торжество было в самом разгаре.

Гости топтали пол под очередную песню о несчастной любви, а соседская кошка Туся осторожно прогуливалась по пустым стульям, норовя стащить со стола грязной лапой кусочек счастья.

Первый день новой семьи начался под аккомпанемент глухого, но мощного сопения молодой жены. Антон проснулся и схватился за голову: ее буквально разрезала на части пронизывающая боль. Большую часть кровати занимало грузное тело новоиспеченной супруги. Антон посмотрел по сторонам. В углу лежали подарки: ярко-красно-синий столовый сервиз, пара одеял, картина, изображающая полуобнаженную худую девушку на фоне египетских пирамид, набор китайских ножей и куча цветов, сорванных, видимо, на соседском огороде.

Полдня супруги провалялись в кровати, а под вечер решили прогуляться по улице. Любка с трудом натягивала на крупные свои плечи цветастое платье. Она стояла у зеркала, отделенная от него частоколом дешевой косметики, лака с кровавыми потеками на флаконе и недопитой бутылки шампанского, которую она еще вчера притащила с банкета. Все бы ничего, но платье обтянуло ее увесистый бюст, а дальше комкалось и никак не желало опускаться. Любка замычала. Ее голые рыхлые ляжки бессильно дрожали от нетерпения, руками она тянула платье вниз, но ткань упрямо остановилась, не дойдя до талии. Антон лежал на разостланной кровати и смотрел, с каким отчаянным упорством старается Любка надеть на себя наряд.

Это зрелище его забавляло, он удовлетворенно, без малейшего признака сексуального возбуждения смотрел на полуголую женщину. А та как будто совершала символический акт – пыталась влезть в размеры своего прошлого, когда она еще вполне стройная ходила по улице, а вслед ей свистели слегка выпившие подростки. Неравная борьба продолжалась, платье держалось на месте. В конце концов измученная женщина громко выругалась матом, села на кровать и обреченно вздохнула – платье бессильно повисло на широкой потной спине, как флаг капитуляции в борьбе за молодость.

Антон вздохнул и помог Любе снять злополучное платье с головы. Та благодарно посмотрела на него, и в ее голубых глазах он увидел странную смесь искреннего горя, нежности и обиды. Такой ее взгляд Антон видел всего несколько раз в жизни.

Возникла неловкая пауза, жизненный цикл которой оказался чрезвычайно невелик – Люба отвернулась от мужа и тихо засопела. Буквально через несколько секунд она уже бурчала, что давно пора выходить. В те дни они жили на съемной квартире, на последнем этаже девятиэтажки, а лифт с середины 90-х не работал; чтобы выйти на улицу, нужно протопать по ступенькам изрядные полкилометра.

Любка натянула другое платье – черное в белый горошек. Платье, по фасону гораздо обширнее предыдущего и больше похожее на потертый домашний халат, сразу покрыло ее тело, как чехол горбатую машину. Жена Антона постояла перед зеркалом, покрутила широким задом, осмотрела себя со спины и с сожалением плотно сжала пухлые губы – она сама себе не нравилась. Потом вздохнула, но на этот раз ее вздох был больше похож на глубокий, из недр души, стон.

Еще минуту покрутилась перед зеркалом, накрасила губы густым слоем яркой, как кровь, помады и обдала себя дешевым дезодорантом, который облаком покрыл ее, все вещи в коридоре, и едкий неприятный цветочный аромат достал даже до Антона, который сидел на стуле в кухне и курил.

– Я готова. Как я тебе? – сказала Люба и повернулась к мужу.

Тот обсмотрел ее с ног до головы – жена выглядела гораздо старше своих 24 лет, у глаз уже виднелись несвойственные возрасту морщины, просторное платье не смогло полностью скрыть полноту, а ярко намалеванный макияж только подчеркивал ее возрастную усталость. Но тогда Антон всего этого не замечал – он любил Любу.

– Ты красивая, мужики будут мне завидовать, – сказал муж и улыбнулся.

– А ты гляди в оба глаза, чтобы не отбили меня, – то ли серьезно, то ли шутя ответила Люба и тоже слегка улыбнулась.

Через час они шли темной улицей к бару «Дубок». Антон поддерживал неумело жену за локоть, ведь он не привык к женской компании. До нее у него не было долговременных любовных отношений, ему никак не удавалось завести знакомство на улице. С Любкой его познакомила Ирина, мама Антона, – та оказалось какой-то дальней родственницей, а мать видела, как сын мается без женской ласки, вот и решила свести их, пригласила на день рождения. До конца жизни Ирина будет жалеть о своем поступке и мучиться в бессилии их разлучить. Это мучение имело начало, но не имело конца, и гораздо позже Антон поймет свою мать.

А тогда, под вечер в баре традиционно многолюдно. Слышен запах шашлыка, который готовят тут же во дворе, на сценке певица с пропитым хриплым голосом поет о том, как она сядет в кабриолет и уедет куда-нибудь. Бряцает гитара, синтезатор поддерживает ритм в 100 ударов в минуту, а подвыпившие посетители трясут пивными животами между столиков и делают вид, что танцуют.

Антон уселся с женой недалеко от прохода в уборную, которая, кстати, находилась на улице – это обыкновенный деревянный выгребной туалет. Люба опрокинулась на спинку стула и с интересом наблюдала, как за соседним столиком два пьяных мужика спорят о том, что делают «помаранчевые» во власти. Очевидно, спор продолжался уже продолжительное время и был пропорционален двум пустым бутылкам вина.

– Ну, кто эти «помаранчевые»? Западенцы, они толком работать не умеют, все по Польшам и Германиям. И что? Что они для страны сделали? – один из собутыльников махал рукой с зажженной сигаретой.

– Не скажи. Я вот бывал в Прикарпатье – все домики ухоженные, дворы чистые, плюнуть на землю стыдно, ей-богу, – отвечал второй.

– Так, ты что, за этих «бандеровцев»? – вдруг стукнул кулаком по столу его оппонент так, что пепел с сигареты взлетел в воздух и аккуратно, словно специально, опустился серой тучей в стакан с недопитым вином.

Возникла неловкая пауза. Мужик с сигаретой взглянул в стакан, пальцем попробовал выловить пепел, понятное дело, безуспешно. Повернул голову от стола и как бы сплюнул на пол, а потом залпом выпил пепельно-винную смесь.

Второй с улыбкой наблюдал за неудачливым приятелем, и оба почти забыли, о чем говорили. Так бы мирно и закончилась пьянка двух друзей, если бы не вмешалась Люба.

– Значит, твой друг все-таки не поддерживает Донбасс? – сказала громко она, так, что два собутыльника сразу посмотрели на нее.

Антон хотел сказать жене, чтобы не вмешивалась, но та даже и ухом не повела.

– Ты же понимаешь, что он предатель? – сказала Любка и ткнула пальцем в человека, бывавшего в Прикарпатье.

В этот момент стихла очередная мелодия «потому что нельзя быть на свете красивой такой» и по помещению бара расплылась лужей тишина. Мужик с сигаретой подозрительно посмотрел то на Любку, то на своего товарища. Казалось, что сейчас возникнет драка, и непонятно кого будут бить – то ли жену Антона, то ли защитника «помаранчевых».

– Мужики, да шутит она, не обращайте внимания, – сказал Антон, пытаясь разрядить обстановку.

– Почему я шучу? Нет, как раз я серьезна, пусть тот тип ответит за кого он – за наших или за «бандеровцев», – настаивала Любка.

Ее лицо выражало сосредоточенность, словно для нее сейчас решался вопрос чрезвычайной важности.

Мужик с сигаретой насупился. Второй чуть привстал. Антон занервничал. Атмосфера наэлектризовалась.

– Так пусть скажет, как он думает, – не унималась Люба.

– Да помолчи, тебе что, сложно помолчать? – возмутился Антон, но конфликт уже поздно было загасить.

– Я «помолчи»? – отозвалась Люба, обратив свою ярость против мужа, – тот ублюдок пусть ответит за свои слова.

Антон стушевался. Мужики уже забыли о своей перепалке и переключились на Любу.

– Люба, я прошу, помолчи. Пусть люди сами разберутся, – Антон попробовал уговорить жену.

– Да пошел ты! Что ты его выгораживаешь? Он предатель! А ты мурло, что ты сидишь, раскапустился… – закричала в сторону мужа Люба, но ее последние слова поглотила заигравшая очередная песня о разбитой любви.

– Заказывать что-то будете? – в самый разгар скандала к столику подошла молоденькая официантка в джинсах и красной кофточке.

Мужик, куривший сигарету, вдруг заулыбался, второй тоже усмехнулся:

– Ну и телка тебе попалась, она тебе мозги еще не раз изнасилует, – сказал тот с издевкой и опять сплюнул.

Припев песни о потерянной любви заглушил обозленные бормотания Любы, насмешки соседей по столику. Бряцанье музыки и простые, бессмысленные слова песенки поглотили еще кое-что, незаметное для окружающих – нечто глубокое, почти с надрывом, тяжелое в своем разочаровании, боли непонимания, смутного осознания тупика – все это одним выдохом вылетело из души ошарашенного Антона.

 

Глава 3

Через неделю Антон уже устраивался на шахту. Впрочем, сперва ему предстояло пройти двухмесячные курсы и впервые спуститься под землю. Путь туда начинается с переодевания в одежду шахтеров: робу, портянки, резиновые сапоги.

Кое-как набекрень натянув каску, Антон смело ступил в ламповую – небольшое помещение, где стоят длинные прямоугольные, похожие на шкафы, приспособления для зарядки коногонок – шахтерских светильников. Внизу «шкафов» – углубления для самоспасателей – бочкообразных предметов весом в полтора килограмма. При возникновении пожара в шахте пламя и дым быстро распространяются за счет узкого профиля горных выработок и вентиляции. В таких ситуациях шахтер должен «включиться»: особым способом надеть дыхательную трубку самоспасателя, закрыть нос прищепкой и надеть очки – иначе его ждет мучительная смерть от удушья. Сколько раз после пожара находили скрюченные тела шахтеров, рядом с которыми не было самоспасателя (таскать эту бандуру тяжело, поэтому самоспасатель часто прячут в выработках, а при выезде выносят на поверхность), либо же шахтер неправильно «включился», и прибор не заработал.

Получив коногонку, респиратор и самоспасатель, Антон двинулся к людским площадкам. В обычном мире это называется «лифтом» – клеть, подвешенная на прочном канате, который ведет к подъемной машине.

Первый спуск для шахтера – «первая брачная ночь». В этот миг ломается представление о мире, состоящем из одной плоскости. Перед человеком вдруг открывается двухмерное пространство. Поверхность и шахта – два противоположных понятия, словно море и суша для моряка или воздух и земля для летчика. В душе шахтера, работающий он или бывший, они останутся навсегда.

– Давайте, ребятки, заходите быстрее, – подгоняла «новобранцев» немолодая «стопорная» – она следила за тем, чтобы все сели в клеть и давала сигнал о спуске или выезде. А «ребятки» жались друг к другу, как уличные котята к мамке.

– Главное, чтобы канат не порвался, а то будут оскребать нас от стен, – деловито говорил парень, покрытый юношескими прыщами.

– Не боись, других пришлют, – хехекнул их инструктор.

Все приготовились. «Стопорная» нажала на сигнал. И Антоново девственное восприятие жизни разорвалось в момент, когда клеть резко рванула вниз, на почти километровую глубину. Уши заложило, ноги задрожали от внезапной нагрузки, а тело приготовилось к удару. Казалось, клеть мчится, падает вниз, словно во чрево неведомого гигантского существа. Этот древний дракон, рожденный во времена, когда на земле только появилась жизнь, поглощал их. Они падали, минуя носоглотку, пищевод, и, кажется, сейчас разобьются вдребезги, упав на дно желудка… Но клеть мягко притормозила, и шахтеры вывалились из нее, как шпроты из банки. Впереди виднелся угрожающий контур темной, словно черная дыра, выработки. Казалось, все фигуры, которые уходят вглубь, пропадают, а свет их «коногонки» проглатывают сгустки мглы. Этот дикий первобытный страх перед темнотой и неизвестностью всегда будет преследовать шахтеров. И даже когда они привыкают к непроглядной тьме, боязнь неизвестности каждый раз преследует их. Может быть, поэтому большая часть работников шахты после смены «идут на “бутылек”» – прикладываясь к трехлитровой банке самогона с минимальным количеством закуси, пробуют залить литрами спиртного это бессознательное пугающее чувство и забыться.

Но для Антона первый день был ознакомительным. Пройдя по выработкам, он с группой таких же новичков собирался на выезд, к людским клетям. Уже направляясь назад, они стали свидетелями того, как в длинной выработке сошел с рельс небольшой (весом 1,5 тонны) вагон. Как говорят шахтеры, забурился. Один из рабочих с помощью подбоины – короткого ствола дерева (обычно это – кусок сосны), «важил»: заведя один конец древесины под колеса, наседал всем телом на другой, таким образом поднимая всю вагонетку на несколько сантиметров. В это время его напарник завел колеса на рельсы, и все – вагон разбурен. Но в момент ваги шахтер, мужик лет тридцати пяти, поскользнулся, и подбоина со всей силы стукнула его по коленной чашечке. Грохот опустившейся вагонетки совпал с глухим криком травмированного – от силы удара коленная чашечка захрустела, как французская булка. Помогать травмированному кинулись все. Антон тянул его на носилках к людской клети вместе с седым стариком с глубокими морщинами.

– Ты сегодня первый день? – спросил старик и, не дождавшись ответа, продолжил: – Вот, сынок, на шахте, как на войне: не убьет, так покалечит.

Еще не раз Антон вспоминал того старика… А потом начались трудовые будни. В шахте Антон сперва был рабочим: ставил колеса вагонетки на рельсы, тягал лес, защищал ленточный конвейер от ссыпавшейся угольной массы.

Однажды в ночную смену он сидел на пересыпе – конструкции из сваренных листов железа, наподобие желоба, предназначенного, чтобы уголь из одного конвейера сыпался на другой. Двигатели равномерно гудели, темнота обволакивала. Антон сидел, опираясь спиной на распил, свет коногонки выхватывал из плотной тьмы струящийся угольный ручеек, который с хрустом, шумом и гулом падал с пересыпа.

Самые тяжелые ночные часы для шахтеров – ближе к 4 часам, тогда сильно клонит в сон, организм перестает бороться, а однообразный шум конвейера и ссыпающейся массы полезного ископаемого подобны колыбельной.

И Антон провалился в сон. Именно провалился – так быстро его опутали сети Морфея, что он не успел даже сказать себе вслух: «В шахте спать нельзя». И правда, за сон в шахтных выработках, если поймают, выгонят. Каждую смену в выработки опускаются инженеры по охране труда или, как их называли, «6-й отдел». Дело в том, что в советское время в КГБ существовал «6-й отдел» – он занимался экономической контрразведкой и промышленной безопасностью. Вот шахтеры и обозвали службу охраны труда «гебистами» – уж больно не любили они их.

И все же тогда, в ночную смену, не обращая внимания на опасность быть пойманным, Антон погрузился в сновидение.

Он очутился в степи. Выгоревшие за лето холмы волнами уплывали куда-то в горизонт. Облезшие кусты рваным пятном покрыли ближайшую низину. Справа виднелись ряды тополей. А слева лента грунтовой дороги, словно брошенная кем-то на поверхность степи, причудливо извивалась, поднимаясь на бугорки, и мягко спускалась в дол.

Темные облака зловеще нависали над степью. Редкие лучи солнца пробивали серый панцирь туч тоненькими струйками. Он стоял на небольшом холме и смотрел в сторону деревьев. Прохладный ветер гладил его лицо шершавыми ладонями. Одинокая птица кружила в небе. Ему нужно было куда-то идти. Антон ощущал эту потребность в ходьбе, какая бывает, когда хочешь заглушить душевную боль. Передвижение помогает сменить не только окружающий пейзаж, но и создает видимость протекания жизни, ее неостановимого движения, растворяет чувство тупика.

Антон хотел сказать себе, куда следует направиться, но не смог. Словно кто-то сдавил его горло. Теперь он не может издать ни звука. В голове потемнело. Беспокойство, что он больше не управляет своим телом, накрыло его, как колпаком. Приступ паники зародился колючим комочком где-то внутри и потом расплылся по всей груди. Это ощущение собственной беспомощности, помноженное на страх неведомого, захватило в плен Антона.

В отчаянии Неделков замычал и побежал вниз с холма в сторону дороги. И вот когда до линии грунтовки осталось полметра, Антон задел ногой булыжник, упал, растянулся всем телом. Лицо его погрузилось в сухую землю. Тяжело дыша, он перевернулся на спину. Пепельные облака ползли по небу, взбираясь друг на друга, скатывались. От их краев, раздираемых ветром, отрывались куски пепла и серы. Это зрелище очаровывало его. Антон на минутку забыл о своем страхе, всматривался в глубь небес, разглядывал пепельных чудовищ, которые набрасывались в ярости на ближнего своего, хотели растерзать, но зачастую просто обтекали противника.

– Как будто во сне, – вдруг сказал Неделков, даже не удивившись своей возвратившейся способности говорить.

Еще несколько минут он всматривался в воздушное сражение и, когда нагляделся, попытался встать. Приподымаясь, Антон почувствовал тяжесть в животе, словно кто-то привязал к нему тяжёлый предмет. С трудом встал на коленки, потянулся вверх и не смог подняться ни на сантиметр – теперь это тяжелое находилось внутри его самого.

– Черт, этого не может быть, наверное, я болен, у меня опухоль? – сказал он сам себе.

Сделал еще одну попытку и, превозмогая себя, застонал, чуть приподнялся.

Кое-как скрючившись, придерживая руками живот, поплелся по дороге. Антон ощупывал себя и вдруг понял, что живот увеличился в размерах и даже немного выпирает из-под рубашки. Он потрогал пальцами выпуклую окружность и услышал, как кто-то стукнул по стенкам его живота изнутри. В другой бы раз Антон испугался, задрожал всем телом и попытался вырвать чужое из тела, но сейчас на него нахлынул такой покой, и даже – туманное блаженство.

– Это ведь ребенок! – с улыбкой сказал Антон.

Передвигаться вперед уже было не так тяжело. Он пошагал по тропе, изредка вскидывая голову вверх, чтобы поглядеть на проплывающие тучи. И когда ему стало чрезвычайно хорошо – неожиданно живот скрутила дикая боль. Словно кто-то всунул ему лом в кишки и медленно прокручивает в разные стороны – туда-обратно.

«А-а-а, это конец», – подумал Антон и в порыве страдания погрозил кулаком в небо.

И когда боль достигла предела, почти теряя сознание, он почувствовал, как с живота что-то сыпется. Потрогал руками – уголь. Черные куски, как смоль, выпадают из него, как будто его чрево разверзлось на две части и изрыгается угольным потоком. Дикая боль пронзала тело, он стоял посреди дороги, а перед ним образовывалась куча угля. Не в силах больше сдерживаться, Антон орал в небо, чтобы Тот, кто там восседает, помог ему.

Вопль поднимался к пепельным чудовищам, а они словно отбивали его огромными лапами и громко подсмеивались над маленьким человеком посреди степи. Так продолжалось бы еще долго, но внезапно все прекратилось. Чрево закрылось. Поток остановился. Небесные монстры-облака, как ни в чем не бывало, поплыли китами в голубой глади.

Антон плюхнулся на колени. Глубоко дышал и, как казалось ему, еще выплевывал маленькие куски угля. Его рвало, выворачивало наизнанку. Так продолжалось несколько минут, пока он не пришел в себя. И первое, что увидел – большую угольную кучу посреди дороги. И в ту секунду он осознал, что нечто вышло из него наружу. Как будто он перенес кесарево сечение, и из него достали что-то важное, словно извлекли душу. И потеря находилась где-то в середине кучи.

В неистовстве Антон начал разгребать уголь руками, хватал большие куски и отбрасывал их в сторону. Острые края уголин врезались в его ладони, кровь выступала на коже, а он, не замечая ничего, расчищал дорогу. Он раскидывал кучу, но та не уменьшалась. Подняв большой кусок, Антон отбросил его вправо и краям глаза увидел, как в воздухе уголь рассыпался в пыль, а сильный ветер, дувший на него, подхватил угольное облако и унес куда-то назад. Неделков всполошился. Медленно обернулся – позади него образовалась черная стена в воздухе – ветер вздымал угольные пылинки и относил их в легких потоках, но словно что-то преграждало путь позади, какая-то невидимая преграда. И теперь на том месте возвышалась стена из держащейся в воздухе пыли. Антон замер. Это зрелище заколдовывало. Пылинки плавали в воздухе, плотно сбитые друг к другу. Вся конструкция возвышалась над землей и уходила в глубь неба. И вот даже облака уткнулись носом в стену и, словно огромные животные, недовольно урчали, топтались на месте.

Антон открыл рот в изумлении. Угольная стена колыхалась, как живая. И внезапно она сдвинулась с места. Неделков услышал гул, шуршание миллиардов частей пыльной стены, которая начала передвигаться. Антон свистнул от удивления, все еще завороженный зрелищем, но через полминуты понял – стена надвигается на него. Казалось, ничего ему не угрожает, но скорость передвижения стенки нарастала.

Антон встрепенулся, испугался, медленно отступил назад. И тут споткнулся о кусок угля, который все еще валялся под ногами, тело больно приземлилось на землю, а голова ударилась о другую уголину. Боль разрезала голову напополам, но думать о боли было поздно – черный исполин, шевелящаяся мрачная стена надвигалась и вот уже оказалась в полуметре от него.

– Нееееет, только не это, – закричал Антон, проснулся и вскочил с распила.

Он в шахте. Вокруг темнота. Коногонка вырывает из мглы узкий кусок выработки. Никого нет поблизости. Это сон. Прерывисто дыша, он оперся о конвейер. Угольная река все так же перетекала на пересыпе. Монотонность гула двигателей успокаивала. Образы сна медленно растворялись в глубинах сознания.

До конца смены Антон больше не спал. А когда пришел домой, первым делом захотел подойти к Любе, та должна была вот-вот родить. Он вошел в квартиру, в спальной комнате валялись неприбранные вещи. Кровать растелена. Антон снял одежду и натянул домашние штаны. Вытянул мокрое полотенце, которым вытирался в шахтной бане, и повесил его на батарею. Положил мыло на подоконник – сушиться. Люба сидела на кухне и курила. Антон молча подошел к ней, прислонился к ее животу и услышал, как внутри ее утробы, будто на другом конце вселенной, стучит чье-то сердце – еще незнакомое, но уже родное. Такого чувства бесконечного родства он не испытывал никогда. Так продолжалось почти минуту. Ошарашенная Люба смотрела на полуголого мужа, который сидел на корточках и прислушивался к миру, который покоится в ее животе. Никто ничего не говорил. Тишина оплела их своими путами. Словно два, нет, три человека соединились в одну цепь мироздания, круг, который замкнулся. И никто на целой планете не хотел разрывать это единение. Обычно хмурая Люба удивленно улыбнулась.

 

Глава 4

На следующей неделе Антон напился. По шахтной традиции новичок, поступивший на работу, выставляет коллегам «бутылек» – трехлитровую банку самогона. Обычно после смены шахтеры выезжали на поверхность и шли в ближайшую посадку (если дело не происходило зимой), чтобы выпить. Тормозки перед спуском в шахту оставляли на поверхности, ведь нужно чем-то закусить.

Перед работой Антон зашел в нарядную – там горный мастер дает сменное задание и заставляет расписаться в журнале по правилам техники безопасности. Но как только Неделков зашел в кабинет, к нему почти сразу подскочил Костя, тридцатилетний худощавый мужик с картавым голосом.

– Ну, как, Антошка, принес? – спросил он и, улыбаясь, подмигнул.

– А куда я денусь с подводной лодки, – отвечал Антон.

Через десять минут звено шахтеров вывалилось гурьбой из нарядной и первым делом – на перекур. На приступах комбината стояли несколько десятков человек, дым поднимался клубами, Антон за компанию стоял среди товарищей, не курил, прислушивался к разговорам.

Он работал на шахте почти месяц, а все никак не мог привыкнуть к матам, которыми мужики не ругались, а разговаривали. Отец, хотя и выпивал, никогда не ругался при детях. Антону было немного не по себе, меньше всего хотелось казаться, что он не такой, как все. Поэтому он начал встревать в разговоры, ругал «помаранчевых», материл Ющенко. Незаметно для себя, он переступил какую-то невидимую грань, за которой навсегда оставил прежнего себя. А окончательно понял это в тот день.

Смена выдалась как назло тяжелая. Его послали не сидеть на пересыпе, а вместе с тремя мужиками вытаскивать из заброшенной выработки старый двигатель с насоса. Вместе с Антоном пошел Костя и пожилой мужик, лет под пятьдесят, имени его Неделков не знал. Мужик только кряхтел, когда поднимались вверх по наклонной выработке, Костя без умолку тарахтел об армейских годах, а Неделков помалкивал, как будто пытался поймать, запомнить, запечатлеть себя именно в этот миг, наверное, предчувствуя, что проходит свою точку невозврата.

Для того чтобы вытянуть двигатель, им пришлось пройти 800 метров по выработке с большим углом падения. Потом они свернули направо и вышли на штрек, горизонтальную выработку. Прошли еще километр, из которых половина без рельсового пути. К тому же часть «погашена» – арочная крепь демонтирована: куски породы угрожающе свисали над головой. Так часто происходит – общая протяженность выработок в шахте достигает 100 км, поэтому, когда угольный пласт истощался, почти все оборудование забирали. Но иногда кое-что забывали в спешке. Так и в этот раз. Еще немного, и рабочие приблизились к месту назначения.

– Мужики, осторожно, смотрите вверх, чтобы породой не накрыло, – внезапно подал голос пожилой кряхтун.

– Не боись, батя, я такого уже насмотрелся, видел бы ты мою жену, после нее черт не страшен, – пробормотал Костя и уверенно шагнул в темноту.

Впереди несколько сот метров, похожих на природную пещеру. Неровные, словно погрызенные, стенки штрека ощетинились острыми краями многокилограммовых туш породных кусков и свисали, как будто тела свиней в морозильнике. Прогнившие доски валялись на почве, белесый мох свисал с кровли, а большие темные лужи перегородили путь.

– Давай, братва, за мной, – приговаривал Костя и опасливо поглядывал на угрожающе нависшие пласты породы.

Пожилой мужик шел вторым, а Антон замыкал шествие. По колено в воде, растаптывая грязь, прыгая по островкам суши, троица передвигалась в глубине земли. Через двадцать минут справа в штреке показалась щель, высотой около метра. Это печь, небольшая выработка длиной 10–20 метров, которая перпендикулярна другой выработке – просеку, подобному печке, но гораздо длиннее.

– Прибыли, ведро пота сошло, пока дошли, как будем тянуть эту бандуру, ума не приложу, – сказал пожилой и снял каску, почесал голову.

Костя подошел к печке и осветил мглу светом коногонки – стойки удерживали сечение, хотя кое-где и кровля зияла пустым пространством.

– Э, блин, да двигатель в просеке, ни лебедки, ни хрена, нужно волоком вытаскивать, – недовольно сказал он.

– А ну ка, дай мне, – пожилой взобрался на распил и озарил печку электрическим светом. Потом неодобрительно закряхтел, обратился к Антону:

– Давай, сынок, полезай, посмотри далеко ли он лежит.

Антон слазил в печь – двигатель лежит недалеко, решили найти кусок каната и вытащить его волоком. Через минуту Костя тоже протиснулся в печь, одновременно матеря начальника, директора, президента и бабку с третьего подъезда, которая не дала ему самогон в долг. На пересечении печки и просека лежал двигатель весом 70 кг, двоим его под силу вытянуть. Канат закрепили на двигателе – Костя тянул, Антон подталкивал сзади. Все шло как по маслу. Но у самого выхода из печи нужно было проползти место, где не было стоек – кровля оголена, и тонкие пласты породы отслаивалась, как слои пирога.

– Давай, мать твою, видишь, зацепился, дави, – орал Костя на Антона, а сам тянул канат спиной к выходу.

И он ударился о стойку, та упала, пластушки из кровли ссыпались, подняли облако пыли, а кусок породы, весом примерно в десять килограмм, острым концом вонзился в руку Кости.

– Мать твою, а, – почти моментально вскричал шахтер. Руку распороло до кости, кровь заливала робу. Антон поспешил ему на помощь, а когда подполз, то увидел травмированного, который стонал и ошарашенно смотрел на рану.

Кровь хлестала, как будто из крана. Виднелась кость. Неделков вытаращился на красные потоки, организм отреагировал мгновенно, и тошнота подступила к горлу. Столько крови он никогда не видел. Подоспел пожилой кряхтун.

– Елки-палки, как же ты так? – озадачился на секунду мужик, но буквально через мгновение продолжил: – Антон, рви рубашку, нужно срочно перевязать!

Но Антон никак не реагировал. Он смотрел, как краснота растекается ручьем по ткани, словно жизнь вытекает из разодранного тела. Эта рана – жизнь наизнанку, вывернутое бытие, тайна, разгаданная рваной плотью.

– Рви, сука, что ждешь? – повторно заорал шахтер.

Антон дрожащими руками стянул рубашку и оторвал два рукава.

– Дай сюда, – мужик вырвал рукава у Антона и сам перевязал рану Кости, приговаривая со злостью: – Понабирали пацанов, молоко еще не обсохло, а туда же.

Костя сдавленно стонал, а Антон оперся спиной на стойку и не мог прийти в себя. Оставшееся время смены они с мужиком тянули двигатель, привязанный на подбое. Через каждые пятнадцать минут отдыхали. Костя плелся позади, кровь алыми пятнами проступала сквозь намотанную ткань. Пару раз Антон подходил к нему, спрашивал, как он, но Костя отмалчивался, кивал головой, что нормально.

Уставший, изнеможенный, обессиливший Неделков выезжал из шахты в тяжелом настроении. Ему казалось, что за несколько часов он повзрослел на несколько лет. В клети мужики обсуждали травму, но никто и не думал отменять бутылек. Наоборот, говорили, что нужно снять стресс, проспиртовать организм от микробов. Костю отправили в медпункт, а остальные пошли пить.

На поверхности после бани звено стояло кругом в лесопосадке, посредине трехлитровый бутыль самогона, нехитрая закуска – сало, огурцы, лук, вареная картошка. Пожилой мужик, который помогал Антону нести двигатель, громко рассказывал, как получилось, что Костю травмировало.

– Давай, пацан, выпьем за тебя, теперь ты по-настоящему понял, что жизнь, как стакан водки, бац – и разбилась, – с улыбкой сказал он, протянув полный граненый стакан самогона.

– Мужики, да я не испугался, правда, – оправдывался Антон, но никто его уже не слушал. «Бутылек» быстро все превращает в базар. Голодные, уставшие шахтеры почти моментально пьянели, разговоры становились все громче, кто-то уже задирался к соседу.

Неделков захмелел. Он сел на корточки, устало ел вареное яйцо. В голове помутнело. Немного расплылась картинка. Шахтеры все сильнее гомонили. В висках стучали молотком воспоминания, но постепенно происшествие в шахте затуманивалось. Ему подливали. Он пил, ноги стали подкашиваться, сознание медленно уходило в туман. Последнее, что он помнил, так это пожилого кряхтуна, который кричал ему в лицо, что он стал мужчиной.

К дому шахтеры его подвели под ручку, но подняться наверх Антон так и не смог – заснул на лавочке перед подъездом.

Утром Артем кое-как доковылял до 9 этажа и понял – нужно менять место жительства.

Зарплата обычного рабочего – 2–3 тысячи гривен. Квартиру снимать дорого, поэтому Неделковы за копейки взяли в аренду в пригороде давно требующий ремонта частный дом.

А и с работой нужно что-то решать, третьего члена семьи на такие деньги не прокормить. Поэтому Антон через два месяца перевелся ГРОЗом (горнорабочим очистного забоя) на работу в лаву – горную выработку высотой обычно от метра до полутора. Там добывают уголь, который транспортируется по соединенным рештакам, похожим на железные корыта. Они десятками соединены друг с другом в сплошное узкое железное полотно, по которому тянется цепь конвейера с планками, цепляющими добытый уголь. А по большой цепи волоком двигается комбайн. Это продольный прямоугольный механизм с выступающими за корпус шнеками – крутящимся куполообразным устройством, на конце которого находятся специальные режущие коронки. Шнеки вгрызаются в угольный пласт, уголь осыпается на конвейер, который дальше по цепочке отправляет черное ископаемое на поверхность.

Сказать, что это сложная работа – ничего не сказать. Все делается, как говорят шахтеры, «пердячим паром»: мужики вручную тягают железяки по 100–300 кг, переносят распиленные по 1,5–2 метра стволы сосны (шахтеры называют их просто – лес), зачищают тонны породы и угля обычной лопатой. В лаве вентиляция почти всегда хуже, чем в остальных выработках: бывает, она находится на исходящей шахтной струе воздуха.

Первое время спуск в шахту Антон воспринимал как очередное погружение подводной лодки в морские пучины. Это ощущение не сравнить ни с чем. Когда он пересекал черту «поверхность-шахтные выработки», в голове будто срабатывал какой-то тумблер: внутреннее состояние менялось, словно по щелчку.

Первая стадия – борьба с темнотой. Так было всегда, когда Антона посылали в глубь старых выработок. Ему всегда казалось, что вот-вот потухнет лампа – и что он будет делать тогда? Как выберется, если ближайшие к нему люди работают в пяти километрах? Неизвестность вперемежку с боязнью потонуть во мраке всегда страшила его. И вот теперь в шахте – и неизвестность, и океан мрака, и вероятность утонуть в нем. Антону приходилось брать волю в кулак, чтобы успокоиться. И даже спустя годы это тревожное чувство продолжало колыхаться где-то в глубине его души. Второе положение невидимого тумблера – опасение стать белой вороной, не таким, как все. Поэтому Антон старался сделать все, чтобы не дать никому повода обвинить его в том, что он «отбивается от коллектива»: ходил на «бутыльки», а потом под руки провожал своих товарищей до дома, работал на износ, без конца матерился. Думал, как шахтер, и жил, как шахтер. Это превращение произошло для него незаметно, даже вопреки – ведь он не оставлял желания стать художником.

Со временем Антон привык к адским условиям. Температура в забое – под 40 градусов, и он опускался в шахту с двумя двухлитровыми бутылками с замороженной до состояния льда водой. Пока доходил до забоя, лед полностью таял. Из-за этого пекла у мужиков в шахте часто идет кровь из носа, нередко они падают в обморок.

– Когда попадем в ад, будем считать, что пришли на смену, – смеялись чернолицые работники подземелья, поедая обеды из «тормозков».

У всех ГРОЗов к сорока годам развивается силикоз. Угольная пыль, смешиваясь с влажной средой легких, затвердевает, словно булыжник, выросший внутри. Бывали случаи, когда окаменевшее легкое у шахтера отрывалось, и тот мучительно умирал… А при вскрытии хирургический нож стучал по легким, будто по обычным камням. А сколько смертей в самой шахте! Жестоких, как в самых страшных голливудских «ужастиках»: бывает, человека наматывает на шнек, и все его внутренности, кишки, куски кожи, остатки лица еще долго собирают по всей выработке… Такие случаи шахтеры помнят всю жизнь и зачастую вспоминают погибших за бутыльком.

Однажды Антон шел по заводненной шахте. Сапоги хлюпали по воде, жижа разбрызгивалась в стороны. Он должен был зайти в отдаленную выработку, где мужики запрятали инструменты. Шахтеры довольно часто воруют их друг у друга, так же, как и робы, и сапоги в бане. Именно поэтому грязную и чистую одежду еще на поверхности, в бане, закрывают в ящике на замок, а в шахте клеваки – ключи – закапывают в почву или по бокам выработки.

Идя по тоннелю, Антон увидел, как впереди замелькал свет, будто кто-то махал головой. Так иногда бывало – в темной выработке единственный способ сообщить что-то находящимся далеко товарищам – махнуть головой с включенным светильником. Два кивка означают «тяни, включай лебедку», кивки по сторонам – «выключай», по кругу – «иди ко мне». Вот нечто круговое было и сейчас.

– Да он что, пьяный? Машет головой, как припадочный! – возмутился Антон. Он иногда разговаривал сам с собой, оставаясь наедине, – слишком долго тянулась смена.

Буквально через несколько секунд он понял причину «припадка»: шахтера било током. В шахте вагоны, лес, оборудование тягают специальные электровозы. По виду они похожи на трамвай – посередине пантограф, который питается через контактный провод – траллею. Этот провод подвешивается на растяжках и тянется по горизонтальным выработкам с двухметровым сечением. Напряжение на траллее неслабое – от 250 В постоянного тока. Достаточно, чтобы убить человека.

Бедняга шахтер зацепился за контактный провод длинной арматурой, и теперь его телепало, как пьяного подростка на дискотеке. Еще немного – и сердце не выдержит нагрузки, а беспорядочное сокращение мышц может в лучшем случае привести к перелому. В худшем – свернуть шею. Мужик болтался, как тряпичная кукла, и тупо мычал.

– Держись, я быстро, только чуть-чуть продержись! – крикнул Антон и со всей силы стукнул распилом – деревянной доской – по его груди.

По-шахтерски это называется «отбить»: сильный удар по человеку позволяет ему оторваться от притягивающей его электрической дуги. Раздался хлопок, похожий на взрыв петарды. Мужик отлетел на метр и плюхнулся в большую лужу посреди выработки. Это падение запечатлелось в памяти Антона замедленной съемкой: серое тело отлетает назад и падает в воду, производя взрыв в мутной луже, каска слетает с головы, свет коногонки откидывается назад и слепит ему глаза, глухой стон пострадавшего словно растягивается во времени.

На деле же все произошло быстро: бах – и мужик «отбит». Антон протянул ему руку:

– Как ты там, живой?

Страдалец, тяжело дыша, кивнул головой, поправил каску и присел. Пару минут они просто молчали. Один замер, сидя на распиле, только слегка подергивался свет от его лампы. Второй возвышался над ним, как дерево в донбасской степи.

– Как зовут тебя, друг? – спросил спаситель.

– Николай Николаев, – смущенно ответил тот.

Антон подыскивал слова, перебирал их, словно руками, стараясь найти более удачную шутку, но в голову ничего дельного не лезло:

– Ну и угораздило тебя, Николай Николаев! Идти можешь?

– С трудом, – проговорил Николаев и оглянулся, словно искал кого-то еще. Но темнота покрыла даль выработки, ни зги не видно, и только один незнакомый ему мужик пытался чем-то помочь.

– А как тебя зовут? – спросил хрипловатым голосом Николаев.

– Антон я. В детстве страдал из-за имени. С тех пор ненавижу картошку, – пошутил Неделков.

Николаев усмехнулся, а потом медленно, растягивая слова, произнес:

– Никогда не забуду, что ты сделал, Антон.

Оба шахтера присели на подбоину передохнуть. Тишина пыталась растворить их в себе, но капли, падающие с «замка» на противопожарной трубе, звонко разбивались об какую-то железяку и тем самым методично нарушали эту пресловутую тишину.

– Как живешь, женат? – ради поддержания разговора сказал Антон.

– Да, женат. И дети есть. Мама у меня больная, лежачая, отец еле ходит – ему под восемьдесят. Я поздний у родителей. А ты женат? Хорошо живете? – спросил Николай.

Антон замялся. Ему хотелось сказать, что да, но брак с Любой давал первые трещины. Поэтому он промолчал.

– Скоро ребенок родится, – похвастался он. – Жду его. Знаешь, дети – это ведь продолжение нас самих. Я бы хотел, чтобы в моей дочке или сыне жил я. Они продлили бы мое существование.

– Э, брат, ты загнул, – с улыбкой ответил Николай. – Дело в том, что дети – это так же естественно, как снег зимой. Как тебя зима будет продлевать?

Антон не понял метафоры. Он вообще привык к простым словесным формам. Его собеседник заметил смущение.

– Помоги выехать на поверхность, – сменил тему Николай.

И больше двух часов они, приобнявшись, ковыляли по грязи, пыли, воде, разливающейся из сточных канав. И все это время травили байки, обсуждали нити и узлы запутанного клубка жизни.

Еще несколько раз они встречались в шахте при спуске-выезде. Обычно люди толпятся на посадочной – ждут клеть и встречают опустившуюся следующую смену. Антон видел Николаева, пару раз перекидывались фразами. А однажды они встретились в комбинате – Неделков спешил на автобус, но, увидев друга, с радостью обнял его. Со стороны могло показаться, что они братья.

Антон искал среди шахтеров некое родство, словно ощущал себя выброшенным на берег пустынного острова. Эти мысли не давали ему покоя, каждый день, подходя к узкой щели лавы, видел темное пространство, изъеденное лучами от светильников шахтеров. Эти блуждающие огоньки казались ему судьбами людей, которые лихорадочно метались в поисках себя. Приходя домой после смены, он запирался в чулане и доставал холст и краски. В голове перемешивалась силуэты, свет, полутени, грубые чумазые лица. Антон на несколько минут замирал, потом брал кисть и, размахивая ею, ощущал себя птицей, летящей в дырявой пене облаков. На холсте с помощью размашистых мазков появлялся удивительный темный мир, в центре которого был пожилой мужчина – герой древней шахтерской легенды Шубин, в 1950-х пропавший в выработках. Теперь о каждом стуке и грохоте в шахте работники говорят: «Шубин идет».

На картине Антона мужик с грубыми руками и жесткими чертами лица застыл в проеме выработки. Свет его коногонки выхватывает ржавую арку и серые доски, укрепляющие бока выработки. Мужчина смотрит вдаль, словно пытаясь найти выход, но дальше, чем простирается свет лампы, уйти не может. А вот автобус на шахтной площадке – из него выходят шахтеры в грязных робах с безразличными усталыми лицами. Один из них – Николай Николаев, спасенный Антоном в шахте. Ему, побывшему на грани смерти, словно известно что-то, недоступное другим. Остальные идут вереницей, а сбоку пятилетний мальчик с мячом в руках внимательно рассматривает мужчин, будто наблюдая за своим будущим.

В таком стиле Антон стал рисовать недавно. В детстве его работы были полны цветов, оттенков, полутонов, но со временем он стал изображать мир таким, каким его видит – темным и однотонным. Его холсты все больше походили на поздние работы отца.

Но, несмотря на появление новых картин, каждая попытка поступления в университет сопровождалась скандалами: зачем, мол, тратить деньги? В Луганск на экзамены он ехал с тяжелым сердцем и приезжал обратно со свинцовым слитком в душе, предчувствуя, что снова ничего не вышло. И каждый раз между ним и Любой снова разгоралась ссора. Тлеющий костер их затяжного конфликта вспыхивал все чаще уже без особого повода. В их отношениях расползались тонкие трещины вражды и непонимания.

Часто Любка с ним не разговаривала. Когда он вернулся с Петровичем с митинга, на котором ждали «бандеровцев», то молча прошел в свою комнату и только под вечер рассказал жене о происшествии. Круглолицая Любка, чьи толстые ляжки выпадали из цветастого халата, курила, сидя на деревянном обшарпанном стуле, а Антон засыпал печь углем и коротко описывал произошедшее днем.

– Дурачки, которым ничего делать, – стряхнув пепел с сигареты, деловито подытожила его рассказ Любка.

Глядя, как частички пепла падают на оголенное бедро жены, Антон на минуту задумался: поспорить с ней или заняться сексом.

 

Глава 5

Прошло полмесяца. В город так и не вошли украинские войска, зато в начале мая со стороны Ростова-на-Дону тайком въехали несколько десятков казаков Всевеликого войска Донского. Въезд состоялся поздно ночью и никак на торжественный не был похож: ни коней, ни тачанок – под плотным покровом темноты и по проселочной дороге въехала пара «Жигулей» да обшарпанный ЗИЛ. Зато уже через несколько дней уездный городок лихорадило, как местного алкаша после получки. На центральной площади возле горисполкома, ближе к аллее из пушистых молодой зеленью каштанов, стояло три десятка человек. Большие динамики надрывались от старых советских песен, красные флаги переплелись от ветра в причудливые складки, а рядом в руках пропитого мужика развевался новый стяг – знамя «Луганской народной республики».

Микрофон переходил из рук в руки. Каждый второй в различных вариациях повторял выкрики типа «фашисты пришли к власти в Киеве», осуждал «хунту» и приверженцев Евромайдана, утверждал, что «Донбасс должны услышать», и вопрошал, почему капуста так подорожала. Когда концентрация лозунгов в мозгах ровенчан достигла пика и, казалось, уже ничто и никто не смогут их удивить, появился он. Расталкивая зевак, решительно, как Ленин к броневику, к микрофону подошел мужчина лет пятидесяти с короткими седыми волосами и серьезным, озабоченным лицом, какое бывает только на допросе у следователя. Зеленая камуфляжная куртка казака, накинутая на плечи, развевалась от ходьбы, как плащ средневекового рыцаря. Казалось, эта картина достойная того, чтобы ее запечатлел какой-нибудь местный фотограф, а затем опубликовал в местной же газетенке с подписью «Мистерия пришествия» или «Вышел из народа». Впрочем, фотографа поблизости не оказалось, и незнакомец, не спеша подойдя к микрофону, повернулся к толпе, по-военному расставил ноги в штанах цвета хаки. И призвал к тишине, подняв одну руку. Толпа не утихала. В ответ незнакомец глянул угрожающе и, наверное, даже несколько таинственно. Весь его вид внушал какой-то страх, и только пара красных кроссовок с синими длинными шнурками указывала на земное происхождение «супермена».

– Зна-ачи-ит та-а-а-а-к, – растягивая звуки, произнес мужик. – Теперь я – военный комендант города, и вся власть переходит ко мне.

Митингующие в едином порыве умолкли. Гражданин с флагом как-то уныло его опустил, бабушки резко зашуршали пакетами. Все напряглись и ждали продолжение речей неведомого коменданта. Равнодушным заявление «супермена» оставило лишь местного пса Черного – он невозмутимо продолжал бороться с блохами, сидя под ближайшим каштаном и беспечно посматривая на толпу.

По-медицински стерильную тишину нарушила самая смелая тетка в синем берете:

– А как зовут-то тебя, милок?

Смерив тетю сверлящим взглядом постаревшего Кашпировского, самоназначенный глава всея Ровеньки отчеканил:

– Называйте меня Ильич.

Утомленные киевскими новостями о Майдане и провинциальной скукой, ровенчане восприняли приход военного руководителя с азартом. А тот развернулся во всю казачью душу – веселил народ, как мог. То мобилизацию объявит, то «правосеков», членов национально-патриотической группы «Правый сектор», изловит. То устрашит приходом англосаксонских войск. В глубине души комендант понимал: никаких англо-саксов в Ровеньках нет.

– Ну, зачем англичанам и жителям города Саки воевать вместе? Где логика? Нету, то-то и оно, – размышлял комендант скучными ровенковскими вечерами.

В общем, отрывался Ильич, как мог – напивался до потери сознания, баб щупал, а то и вовсе грозился дойти до самого Киева и повесить всех на тополе – чтобы «нарядно было».

А под конец решил Ильич войти в историю, но не на коне и с шашкой наголо, а как положено казаку в 50 лет – пьяным и с пивом на усах – направился прямиком в анналы истории. Насчет слова «анналы» у Ильича было свое мнение, но он старался его не высказывать, иначе «братцы-казачки засмеют, скажут, совсем батька сошел с рельс».

Поэтому Ильич просто сказал:

– Войду в историю.

Без всяких там паскудных «анналов». И вошел. Вломился, как и положено казаку, – еле держась на ногах. Еще и одну парочку с собой приволок: назвал их молодоженами и заставил прочесть супружескую клятву сказочной страны «Луганская народная республика». В общем, Ильич начал проводить обряды бракосочетания – строить супружеские мосты между надломанными сердцами. И всю эту процедуру освящал своим хмурым, истинно казачьим лицом спившегося дворника.

– И вуаля, – наверное, сказал бы Ильич, но нет, таких слов он не знал.

– Вот, баба, получай мужика! – так заявил Ильич, указав женщине явно бальзаковского возраста на робкого смуглого мужчинку. И пошла пьянка: чей-то крик «Вроде горько!», пластиковые стаканчики с дешевым шампанским и редкая улыбка на лице Ильича. Хоть на денек, да прогнали скуку.

– И на нашей улице будет море, – любил повторять комендант и опрокидывал за здоровье молодых рюмку.

О новом предводителе города Антон узнал через неделю после появления в Ровеньках казаков. В тот день они с Петровичем возвращались домой с работы, но вначале решили снять деньги в центральном банкомате. Сосед без конца пересказывал российские новости с LifeNews: на захваченных территориях украинские войска на площади распяли ребенка, а его мать заставили на это смотреть; добровольческие батальоны вырезают сердца у пленных жителей Донбасса и по очереди их надкусывают, чтобы враг боялся. Не закрывающийся рот Петровича пулеметной очередью выдавал очередную порцию ужасов.

Но Антон недоверчиво относился к русской пропаганде. Украинцы – единый народ, как они могут распинать и поедать друг друга? Он задумчиво смотрел под ноги. Полоска тротуара, как растаявшая шоколадка, неровно ползла вдоль автотрассы. В промежутках между бордюрами рвались вверх, продавливая тяжесть бетона, тонкие зеленые стебли травы.

У банкомата их встретила толпа, гудевшая, как большой шахтный вентилятор.

– Шо там за возня? – налетел Петрович на мужика в потрепанной синей куртке.

– Денег нет и не будет, – спокойно отрезал тот, развернулся и медленно пошлепал вдаль. Синяя куртка мужика еще долго виднелась на горизонте.

Что произошло, Антон так и не понял. Протискиваясь вглубь, он вглядывался в толпу, где чей-то знакомый голос безуспешно пытался всех перекричать.

Пробравшись наконец в центр, Антон понял, что голос принадлежал Митяне, сидевшему возле банкомата на деревянном стуле. Нужно сказать, выглядел Митька странно: лицо гладко выбрито, волосы зачесаны, руки почему-то не дрожат. Никаких признаков похмелья! А это бывало только в одном случае: когда его организм уже получил жидкую дозу, мышцы расслабились, дыхание распространяет привычные алкогольные пары, а глаза блуждают в поисках «литрухи, чтобы догнаться».

Не веря глазам, Антон подошел еще ближе. Увиденное окончательно повергло его в шок: Митяня одет в новый камуфляж, штаны заправлены в черные берцы, а на поясе красуется кобура а-ля 1920-е. Наверное, увидев чупакабру, Антон удивился бы меньше. Никто и никогда не видел Митяню трезвым! Этот факт часто делался предметом шуток на шахте. Казалось, он родился уже слегка пьяным и первым делом попросил у акушерки «закусь» и сто грамм спирта – дабы отметить свое прибытие в этот мир. Собственно, «отмечание» растянулось на всю Митькину жизнь – вплоть до этого дня.

Теперь же абсолютно трезвый Митя в военной одежде удерживал внимание толпы вот уже минут десять: он вещал о том, что хунта прекратила финансирование Донбасса. После того как были ограблены несколько инкассаторских машин и совершены нападения на отделения Приватбанка и Ощадбанка, киевские фашисты закрыли все банковские отделения и банкоматы. Как теперь получать зарплату – непонятно.

Посмотрев на гладко выбритое лицо Митяни, ошарашенный Антон вдруг глухо произнес знаменитую фразу Паниковского: «А ты кто такой?»

Оказывается, во всей этой суете и панических криках никто не поинтересовался, по какому, собственно, праву мужик в камуфляже восседает возле банкомата и еще указывает, как жить.

Митяня встал, залез на стул, не торопясь поправил кобуру, опустил вниз камуфляжную куртку, вытянулся, словно на параде, и изрек:

– Я – первый заместитель Ильича.

– Кого? Ленина, что ли? – не поняв, переспросил Антон, стоявший как раз под ним.

На что Митяня посмотрел на него сверху вниз и продолжил складывать буквы в слова да еще так складно, что толпа оробела – он говорил об обстановке в стране, давлении США и воле народа.

В какой-то момент Митька по-ленински засунул руку в карман и громко, во всю силу своих прокуренных легких, гаркнул:

– Господин комендант назначил меня первым заместителем!

Но стоял такой гул и шум, что Антон не до конца расслышал слова экс-алкоголика, но единственное, с чем он мог сравнить услышанное, это другая знаменитая фраза из советского фильма: «Господин назначил меня любимой женой». Митьку? Женой? Бред. Что вообще в городе происходит?

Все больше раззадориваясь, камуфляжный оратор на стуле кричал о начале новой эры: теперь в Ровеньках не будут властвовать олигархи и треклятые киевские гитлеровцы. Город, который кормил всю Украину, заживет жизнью саудовского магната.

– Товарищи, товарищи!.. – начал было свою любимую фразу Митька. Но обычного «пойдемте, похмелимся» не последовало – все-таки, первый заместитель коменданта уже три дня не пил. А этого не могли добиться ни его жена, ни покойная теща, ни нарколог, который после третьего посещения Митьки так запил, что бросил свою врачебную практику и исчез из города. Что с ним сделал этот больной, мало кто знает – есть пара слухов, но это другая история. В общем, так и сказал Митька, мол «товарищи», повторив еще по одной – «товарищи».

– Я зажил наконец-то! – заявила правая рука Ильича. – Вот смотрите, как глубоко дышу! Киевская власть считала нас за быдло, хотела нас колючей проволокой обнести. Сгубить нас хотели, товарищи! Деньги – это не беда. Вот скоро Россия возьмет нас к себе – тогда и заживем!

Вчерашний алкоголик, казалось, парил над земляками. Его рука вздымалась вверх, как стремящаяся в небо ракета, а притихший народ внимал живому свидетельству чудесного перерождения. Какая-то неведомая им сила, пучки энергии взяли вот так и сломили прогнивший хребет старого Митьки, а вместо этого явился новый человек. И теперь каждый его жест подобен взмаху крыльев птицы, которая вдруг обрела свободу среди голубого с прогалинами ватных облаков неба.

 

Глава 6

На следующий день Антон решил поехать с Любкой на рынок. Нужно прожить в провинции лет десять-пятнадцать, чтобы понять, какой это почти религиозный ритуал – выезжать в субботу-воскресенье на центральный рынок «в город». Десятки бабушек волочат длинные, как борода Хоттабыча, авоськи, семейные пары деловито, словно в парке, прогуливаются между базарных рядов, девушки меряют лифчики прямо поверх кофт, кто-то на глазах у всех стоит в одних растянутых семейных трусах, примеряя новые джинсы. А вот старый дед с коляской купил килограмм картошки и теперь трясет своими медалями перед колхозными бабками, торгующими творогом и сметаной.

А знают ли жители больших городов, что значит пробовать творог? Вот стоит за прилавком толстая румяная баба с немалым бюстом – точно такими изображали советских доярок на советских плакатах – и нависает этим бюстом над товаром. Немудрено, что «за творогом» выстраивается огромная очередь из мужиков: пробы кисломолочной продукции с успехом могут заменить сеанс эротического фильма в кинотеатре «Комсомолец». Эти прелести базарной жизни недоступны жителям мегаполисов с их торговыми центрами и бутиками. Культ базара в уездном городке так велик, что для многих в провинции слово «бутик» считался почти матерщиной.

Антон прошелся по мясному ряду, взял кило свиной вырезки, в колбасном купил кружочек «кровянки». Потом решил пойти на «колхозный» – там приезжие из ближайших сел торговали овощами и фруктами. Обычно рынок работал до 11–12 часов, а «колхозники» приезжали засветло – в 4–5 утра.

Но, идя по обычному маршруту, знакомых крестьян Антон почему-то не увидел, хоть время было еще раннее. Вместо них по рядам прогуливалась тройка в камуфляже, причем двое шли с закинутыми на плечи АК. Впереди троицы шла худощавая крашеная блондинка с отросшими черными корнями. Проходя мимо оставшихся торговок, блонда указывала пальцем на ценники и что-то говорила.

Последние события научили Антона быть готовым ко всему. Неделков поймал себя на мысли, что даже если бы вдруг у тетки открылся череп и оттуда вылез бы маленький Чужой, он уже вряд ли бы удивился.

Подойдя поближе, Антон услышал спор тетки с продавцом.

– Оксана, так цены везде такие! – здоровый мужик с большими мозолистыми руками смотрел на блонду умоляюще.

– Я сказала снизить – значить, снизить! – стучала та ногтем с облезшим красным лаком по спелым томатам. – Развели тут буржуйскую демагогию! Выше потолка цены, как людям жить-то?

Выяснилось, что на рынке теперь – военная администрация. От прежнего руководства осталось два человека: инженер и бухгалтер. Ну и технический персонал.

Теперь каждый день военная администрация проводит рейд: проверяет весы и ценники, всех «нарушителей» сначала предупреждает, а во второй раз вводит штрафные санкции.

Бугай с помидорами вертел головой. Оксана же вместо лишних слов достала бумажку, на которой 12-м кеглем шрифта Times New Roman было написано: «В последнее время в администрацию рынка обращаются ровенчане, недовольные высокими ценами. Всех, кто завышает цены или обманывает горожан, с 1 июня ополчение будет штрафовать».

Помахав бумагой, Оксана вздохнула, как городская девка на деревенской дискотеке – вокруг одни недоумки в кирзовых сапогах. И колхозный верзила смирился: взяв в руки фломастер, покорно сбавил цену на треть.

Эта сцена ручного управления ценами могла бы испугать какого-нибудь бородатенького профессора экономики, который наверняка возмущался бы топорностью методов и показывал пальцем в учебник по свободному рынку. Но снижение цен по взмаху руки «ополченки» Оксаны никак не изумляло покупателей. Еще силен советский стереотип о спекулянтах, денежных аферистах, и вообще, все, кто торгует, – не зарабатывают честным путем. Даже больше – некоторые ровенчане останавливались возле камуфляжной тройки и громко выражали свое согласие с происходящим.

Советский дух парил птицей над городом, как и над многими населенными пунктами округи. Иногда казалось, что СССР не развалился, не разрушился. Просто Советский Союз сгустился на востоке Украины, как остатки тумана в расселине, куда не долетает свежий ветер. Переодевшись по моде и выучив слова «бартер», «вайфай» и «бутик», жители региона мало изменились внутренне. Из новых телефонов рингтонами звучат старые советские песни и шансон, а желание ходить строем хоть и вылилось в групповое шатание по городу, но не сделало советского человека Донбасса более самостоятельным. Этот внутренний, советский человек все еще жив, готов бороться с фашистами, обвинять в порочности Госдеп и слепо доверять слову своих вождей, при этом боясь их и презирая. Пусть даже вожди появились неизвестно откуда, как Ильич.

И когда неделю спустя по городу разлетелся слух, что комендант выловил пьяного таксиста и велел выпороть его нагайкой на центральной площади, никто в Ровеньках не удивился. Торжественную экзекуцию назначили на выходные. Собралась пара сотен человек, а Петрович традиционно вытащил Антона из дома – поглядеть, как новое начальство руководит городом.

Ровно в двенадцать часов к скучающей толпе твердой походкой вышел Ильич в камуфляже. За ним вели связанного таксиста с сильно помятым пакетом супермаркета АТБ на голове. Вот тогда-то в толпе эхом прокатился гул изумления. Такого средневекового зрелища ровенчане не видели с тех пор, как в 1977 году город посетил монгольский цирк.

Монголов неведомо как занесло в шахтерский городок: видимо, администратор перепутал украинские Ровеньки с одноименным городом в Белгородской области России – правда, там ударение нужно делать на первый слог.

Но приехали так приехали – пришлось выступать. Зрителей в шатер набилось, конечно, тьма-тьмущая. Бряцает оркестр, гремят барабаны, полуобнаженный монгольский силач готовится выполнить опасный трюк – схватить быка за рога и удержать его напор. Только вот бык нападать ни в какую не хотел. Что только ни пробовали – стоял как вкопанный! Но стоило расхрабрившемуся монголу повернуться к животному спиной, как тот…

В общем, дети вышли из шатра заплаканные, а у монгольских цирков, говорят, с тех пор на месте Ровенек на карте стоит жирный крест.

Но вернемся к таксисту. Толпа замерла в предвкушении – жертву вывели в центр площади. Перепуганный таксист вспомнил всех богов, бабушек по матери, отцу. Дошел до Адама и Евы: мол, подобно тому, как наших прародителей попутал нечистый, так и к нему явился искуситель в виде друга Васьки с бутылкой водки.

Но Ильич был спокоен, как удав, съевший кролика. Наклонившись, чтобы завязать свои синие шнурки, он махнул рукой: приводите, мол, приговор в исполнение.

К таксисту подошел казак в папахе. Толпа замерла. Казак не спеша обошел жертву, лежащую на трех стульях, словно выбирал, с чего начать. Напряжение порхало в воздухе. Палач медлил, картинно похлопывая нагайкой об руку.

Бабушка, стоящая в первом ряду, нервно постучала об асфальт тростью для ходьбы. Избиение не начиналось. И вдруг казак изо всех сил ударил таксиста. Так неожиданно, что тот буквально подскочил, толпа охнула, а бабушка от внезапности выставила свою трость вперед, как ружье. И уже в следующую секунду, когда провинившийся закричал от боли, люди отпрянули чуть назад, казак несколько раз взмахнул в воздухе плетью, и все та же бабушка ошарашивает Ильича, громко сказав:

– Да, выступление монголов оказалось послабей.

До конца экзекуции военный комендант чесал голову и мучительно думал, при чем здесь монголы, а находящиеся на площади ровенчане так увлеклись публичным процессом избиения, что слова престарелой представительницы города пропустили мимо ушей. Тут еще и казак разошелся, да как даст таксисту, так, что нагайки засвистела. Звуки ударов эхом отзывались в стенах домов, окружающих площадь, эхо носилось от стены к стене, таксист надрывался от крика, толпа немного подтаптывала ногами в такт ударов. И лишь Ильич нахмурился, смотрел по сторонам и отчаянно искал причинно-следственную связь в словах бабушки.

Между тем казнь завершилась. Казак свернул нагайку. Таксист, охая, поднялся со стульев. Тишина покрыла площадь. А комендант все еще блуждал в потемках своего сознания, стараясь понять – «при чем здесь монгол?»

Впрочем, спустя полминуты Ильич как будто перезагрузился, лицо его просветлело, и он навсегда забыл о существовании и таксиста, и представителя монголоидной расы. Теперь его волновало иное – по окончании действа комендант достал из кармана скрученный листок, долго слюнявя пальцы, распрямил его и наконец прочитал: объявляется набор в ополчение.

– Донбасс – это рабочий класс! – вещал Ильич. – Пока мы работали, в Киеве устраивали революции. И сейчас они собирают войска и уже направляются к нам. Эти нелюди вырезают целые поселки! Так, недавно в Новосветловке схватили председателя колхоза, повесили его на площади, а женщин сожгли в сарае. Вы этого хотите? – размахивал листком Ильич. Из его речи следовало, что те, кто хочет защищать свой край, должны встать в строй. Шутки кончились – это война.

Слово «война» всколыхнуло толпу не менее, чем публичная казнь. Антон слушал коменданта и не мог поверить. Да, он видел в новостях происходящее в Киеве: горящие покрышки, Майдан, раненые бойцы «Беркута». Этот калейдоскоп высвечивал для него все новые картинки. И даже общение со старшим братом Сергеем, который раньше жил в Киеве, а в конце прошлого лета переехал в Мюнхен, его не успокаивало. Почему нужно идти воевать? Почему он, шахтер, мечтавший стать художником, должен взять в руки оружие? В толпе он разглядел статного священника, отца Владимира. Седовласый старец служил в небольшом храме в микрорайоне «Черниговский».

Год назад Антон впервые попал к нему на службу. Он тогда сильно подсел на игровые автоматы. Официально такие салоны закрыты, но он знал несколько тайных точек, где стояло по три-пять автоматов. Допоздна просиживая в маленьком темном помещении – обычно в подвале жилого дома, – Антон, бывало, просаживал третью часть своей зарплаты.

Как-то ему повезло выиграть две тысячи гривен. В сердце заиграл симфонический оркестр, мир заблистал яркими красками. На радостях Антон продолжил играть и… просадил и выигрыш, и еще тысячу сверху.

После очередного денежного фиаско Антон решил завязать. Любка сводила его к бабке, которая что-то шептала-шептала, но, видимо, не дошептала: сразу после сеанса Антон пошел и спустил половину имевшихся в наличии денег. В следующей попытке избавиться от игрового беса Антон пожаловал в Царство Христа – местную православную церковь. Там и увидел отца Владимира.

У порога церкви он неумело перекрестился. Что греха таить, от Бога он не убегал, но и не шел к Нему. К ходящим по домам христианам тоже интереса не проявлял. «Грешен? Ну, значит, грешен».

Но статный поджарый отец Владимир, так непохожий на «среднестатистического попа», разговаривал с Антоном очень просто, не стараясь его в чем-то переубедить.

– Понимаешь, если говорить в общем, то Бог находится вне бытия. Человек видит все, что есть в мире, как сторонний наблюдатель. И вот тут возникает вопрос: что первично – наблюдатель или мир? Это, по сути, вопрос «о курице и яйце». Ведь, если первичен наблюдатель, то не находится ли он в мире? Находится. Значит, первичен мир. Но если мир первичен, то кто, в таком случае, определил его, как мир? Наблюдатель, верно? Значит, выиграл наблюдатель. Парадокс. Вот тогда-то и становится понятным, что есть Третий. Он – вне этих двоих. Это и есть Бог. Он над всем. Поэтому Он тебе поможет, – говорил отец Владимир странные для Неделкова-младшего вещи.

Антон приходил к нему еще несколько раз. Они сидели в беседке, цветы как будто обнимали дерево беседки, прижимались к стволу, как к возлюбленному. Высокий куст возвышался, как мохнатая зеленая волна, готовая в любой момент поглотить хрупкое строение. Казалось так и будет – куст раскинулся, чуть верхом опускаясь на беседку, но внезапно так и застыл, откидывая широкую тень.

– Кто-то сказал: удовольствие от жизни – это отсутствие боли, – наставлял Антона священник. – Довольствуйся малым, решай свои насущные проблемы, смотри, как в этих решениях жизнь обретает смысл.

Однажды Антон пришел к отцу Владимиру выпивший. Просто захотелось с кем-то поговорить. Владимир его не прогнал: долго слушал, как Антона оскорбляет Любка, как он хотел стать великим, о его картинах, об образах, которые вдруг набегают в его голову, а он должен дать свободу этим образам: ведь они живые люди, они рвутся в этот мир, но мир их не принимает…

– Батюшка, как мне удержаться? – с надрывом вопрошал Антон. – Моя душа – как бочка, в которой бродит вино. Оно давно созрело, и если не вылить его из бочки, вино превратится в уксус, – сказал он и что есть силы стукнул кулаком о кулак.

– Кто тебе подсказывает эти образы, сын мой? – отвечал священник. – Если им нет выхода, значит, Бог не дает. Значит, не от Бога они – от диавола. Смирись, не гордись своей глубокой душой: там у тебя много лишнего.

Антон ненадолго замолчал, а потом снова стал рассказывать: о том, что нет у него жизненных сил, что Любка мучает его, пьет кровь, не дает ему быть собой. Родился второй ребенок – мальчик, дети его держат, но он все же думает развестись.

Владимир чесал бороду и не спешил с ответом. Походив по комнате туда-сюда, он пристально посмотрел на собеседника:

– Развод – великий грех. Открой Писание: Иисус говорил: кто разводится, тот прелюбодействует.

В тот день Антон ушел от батюшки с чувством обреченности. Его круг сужался с каждым днем. Он чувствовал, как что-то душит его в районе сердца. Как давит и не дает выплеснуться его потаенному внутреннему миру. Как он мог дать ему волю? Только рисовать. Он и плакать-то толком не умел. Бывало, станет перед иконкой, когда никого дома нет, поклоны бьет, а сам представляет, как его слова возносятся к небу, и от безысходности утирает редкие мужские слезы. Еще пару раз Антон приходил к отцу Владимиру после работы. Исповедовался, причащался. Каялся и искал огоньки во мраке. Нашел или нет – пока не знал, но играть в автоматы перестал.

Вот и теперь, слушая речь Ильича о войне и наборе в ополчение, растерянный Антон решил узнать мнение священника.

– Батюшка, богоугодное ли дело воевать?

– Да, сын мой. Отечество защищать – святое дело, – вполголоса ответил Владимир.

Придя домой, Антон сбросил ботинки и сел на стул в прихожей. После последней ссоры Любка ночевала у мамы, забрав детей. Перед уходом жена подошла к двери и почти прошипела: «Ничтожество». Это слово крутилось в голове, вдобавок к «святому делу», «ополченцы», «развод», «грех». И вся эта словесная смесь в сознании Антона, как взбитая в миксере субстанция, бурлила и шипела, словно ее готовились вылить то ли на сковородку, то ли в мусорное ведро.

 

Глава 7

Сергей Неделков закрыл дверь однокомнатной квартиры на первом этаже мюнхенского дома на Мецштрассе, когда мобильник противно запищал – пришла смс-ка. Сколько раз он хотел сменить мелодию, но все равно слушал ее, испытывая свое терпение на прочность. Вот и сейчас он опаздывал в офис, расположенный в пяти кварталах от дома. В одной руке держал сумку, в другой – зонт: погода весенне-дождливая. Раздался неприятный звук, а Сергей вспомнил, что такой же был у него на старом телефоне Nokia. Тогда он еще жил в Ровеньках и оканчивал первый курс в филиале Луганского университета по специальности «информатика». После удачной сессии мама подарила ему мобильник – информатику сдал на «пятерку». Наклонности к программированию у Сергея проявились еще в школе. По вечерам он ходил в компьютерный кружок, дрожащими руками вставлял пятидюймовую дискету в старенький компьютер, чтобы написать первое приветствие миру. К построению логических схем Сергей испытывал просто-таки страсть. Это вселяло в него уверенность в том, что жизнь можно построить по некоему коду, подобному компьютерному.

В тот же год окончания первого курса он впервые понял, что в его жизненной программе произошел сбой. Летним днем он сидел на скамейке в детском садике со своим другом – Сашкой Лонских. Они курили ментоловые сигареты, сплевывая на деревянный настил перед скамейкой. Вскоре должен был подойти Паша Скляров, чтобы всей компанией отправиться пить пиво. Вместе с ним появились две девушки – Лена и Таня. Через час компания переместилась в квартиру Лонских, на столе стояла литровая бутылка водки, колбаса, сыр, пара яблок.

Они пили до позднего вечера. Сергей сидел рядом с Леной и незаметно для себя стал поглаживать легонько по спине. До этого момента у него не было по-настоящему девушки, он и толком не встречался ни с кем. А теперь, видя податливость собутыльницы, набрался смелости и предложил ей пойти с ним в спальню.

Она согласилась. Через десять минут он прикасался своим обнаженным телом к женской плоти. Лена покорно стянула с себя одежду, легла на пол и расставила ноги. Казалось, она это делала сотни раз.

Сергей проник в нее и немного коряво задвигался, как вышедший из строя поршень. Он волновался. Мысли осаждали его, словно волны в час прилива. Лена лежала под ним, сосредоточенно рассматривая его лицо, а Неделков судорожно одной рукой сжимал ее небольшие груди.

Немного придя в себя, он ускорил поступательные движения, а в голове отчаянно-радостно мелькала только одна мысль:

«Наконец-то я мужчина».

Пьянка закончилась за полночь. Все разошлись. Еще полупьяный Сергей вернулся домой и первым делом пошел в туалет. Но когда он спустил трусы, перед ним открылось ужасающее зрелище – все его детородные органы покрыты кровью. На трусах растеклось красное пятно, а на половом члене зияла здоровенная рана. От такой картины он чуть не потерял сознание. Голова закружилась, ком подступил к горлу. Сергей выскользнул из туалета (благо, все в квартире спали) и посеменил на кухню – открыл форточку и высунул голову. Свежесть обдала его, словно вода из ледяной криницы. Стало легче.

Как появилась рана? Он никак не мог понять. Чем он мог разодрать член внутри ее влагалища? Вопрос так и остался без ответа.

Целую неделю Сергей промучался с раной, та упорно не заживала. Сходил к хирургу, тот направил его в кожвендиспансер.

Это заведение находилось в дальнем конце города. Старое ветхое двухэтажное здание окружали частные дома. Перед диспансером раскинулись пышные кусты, прикрывавшие окна на первом этаже. Несколько лавочек, а чуть дальше – какое-то полуразрушенное здание.

– Та-а-а-к, – протянула врач, осматривая Сергея. А потом внимательно глянула на него, словно пыталась рассмотреть признаки болезни не на члене, а на лице. Неделков выглядел младше своих лет. Его голубые глаза, нос картошкой, высокий лоб и чувственные губы никак не выдавали в нем 18-летнего юноша. От силы лет 16. Так продолжалось минуту.

– Половые контакты недавно были? – спросила она, опустила глаза к листу бумаги и усердно шариковой ручкой выводила предложения.

Сергей сдал анализы, через неделю опять приехал в диспансер. Все тот же врач рассматривала листочки с результатом анализов, изредка поглядывая на пациента из-под очков. Потом опять осмотрела половые органы.

– Сифи-и-лис, – протянула она, подняла голову и взглянула в голубые от ужаса глаза.

Сердце Сергея колотилось, как у колибри. Руки немного дрожали, но сказать ничего он не мог. В голове только прокручивалась сцена с обнаженной Леной и ее безразличным лицом. «Этого не может быть, – думал он, – врач приняла рану за признаки сифилиса».

– Нужно ложиться в стационар, – венеролог прервала размышления Неделкова.

На следующий день Сергей уже стоял на пороге больницы с пакетами, ждал, пока определят, в какую палату ему лечь – в шестую. Он, шурша пакетами, поднялся на второй этаж. В палате пять коек. На одной лежал рыжий мужик, читал пожелтевшую газету, видно, оставшуюся от прежнего больного, на второй – парень лет 25, а на третьей – седой дед. Как оказалось, дедушке 72 года. История его такова: он прожил в браке со своей бабкой больше 40 лет. Как-то днем соседка, одинокая полноватая женщина за пятьдесят, попросила его помочь – наточить нож на мясорубку. Дед сказал бабке, что вышел на минутку, но на самом деле вернулся под вечер. И вот почему. После мясорубки сердобольная хозяйка попросила помочь с проводкой, потом еще с чем-то. Пока оба они не приблизились к спальне, где соседка набросилась на деда. От одинокой женщины, одичавшей от страсти, дед вдруг стал сексуально активным (чего не случалось лет десять), и дело завершилось сексом. Конечно, ни о каком презервативе и речи быть не могло. А через три недели у деда появились сифилисные язвы. Деда звали Иван Никифорович.

– Моя бабка чуть в обморок не упала, когда узнала, то за сердце хваталась, потом за нож. Когда я уже уезжал в больницу ложиться, собирал вещи, она подошла сзади и все-таки огрела меня сковородкой, – рассказывал в тот же вечер Никифорович и уныло усмехался, – и только после этого простила.

Первый вечер для Сергея выдался особенно тяжелым. Ему назначили курс пенициллина – через каждые четыре часа в течение двадцати одного дня. Он подошел на пост медсестры, и его отвели в процедурную – делать укол. Медсестра, когда увидела его, ахнула: какой молоденький.

Еще не раз она спрашивала, как его угораздило попасть в это злачное заведение. Сергей, только отмахивался, мол, он не при чем.

Через неделю Сергей уже даже ел стоя – заднее место болело и покрылось синяками. Делать в больнице было нечего, и больные как-то решили поиграть в карты. Рыжий мужик с пропитым лицом, вполне интеллигентный очкарик, поступивший вчера вечером, и дедушка. Тот сдавал и приговаривал, что на селе знакомые мужики думают – он слег с инфарктом, даже спрашивали, где лежит, чтобы проведать.

– А бабка прикинулась, что от горя все глаза выплакала, платочком прикрывается, а самой стыдно, говорит, за тебя остолопа старого. Не то, чтобы проведать тебя, хочется приехать и прирезать. Позорище на весь белый свет, – пересказывает слова бабки Никифорович и слюнявит палец, раздавая карты.

– Дед, а как же ты мириться с ней будешь? – удивленно спросил Сергей.

Самый пожилой пациент замолчал, посмотрел на улыбающиеся лица коллег по пенициллиновым уколам и проговорил:

– Да никак. Она отходчивая, побуянит еще немного и все. А я привык жить с ней, как привыкаешь дышать и смотреть.

Никифорович сдавал, лицо его выражало спокойствие, сосредоточилось на игре. Сергей повернул голову и увидел, как луч солнца пробивается через грязную тюль. Свет словно запутался в тряпичных лепестках и цветочках, но с трудом проникал сквозь вязь тюли, падал с высоты окна прямо на кровать и, разбившись всмятку, расплывался белым пятном.

Неделкова выписали досрочно. Рана зажила, а анализы, по словам врача, хорошие. Сергей уходил из диспансера и думал, что кто-то в мире так же перемешивает карты, как людей, приговаривая, что ко всему можно привыкнуть.

Через некоторое время он, окончив вуз и не найдя другой работы, устроился преподавателем информатики в местном горном техникуме. Как думал – ненадолго. Сергей столкнулся с тем, что каждый день, приходя в техникум, преподавая бестолковым студентам, он лихорадочно искал ошибку в шифре своей жизни.

Столько лет прошло, а он отчетливо помнил, как, уходя поздно вечером из класса, выходил на темную улицу, освещаемую разве что светом от окон девятиэтажек – так было во всем городе, даже на центральных улицах и автотрассах, – и думал, что больше половины жизни человек в провинции не видит своей тени из-за сплошной темноты.

А ведь в отбрасывании тени сокрыто больше, чем кажется. Если хотите, тень – это способ идентификации себя в мире. А по части самоопределения у многих людей царила такая же тьма, как на неосвещенных улицах провинциального городка.

Такие прогулки-размышления случались у Сергея все чаще. В какой-то особенно мрачный осенний вечер он шел, разбрасывая ногами рассеянные по тротуару сухие листья. Воздух был влажный, почти мокрый, и Сергей продрог до костей. Хотелось тепла, любимого зеленого чая, взять в руки книгу и, в конце концов, спать. Проходя мимо сквера, он услышал чей-то сухой кашель – казалось, на видневшейся впереди лавочке сидел туберкулезник, сбежавший из больницы. Сергей ускорил шаг, собираясь как можно быстрее пройти мимо «туберкулезника», но, поравнявшись с ним, услышал голос, который мог принадлежать, как минимум, профессору университета – настолько глубоким и поставленным он был.

– Молодой человек, будьте добры, дайте спички или зажигалку, я свои дома забыл. Буду премного благодарен, – сказал «профессор-туберкулезник».

В последний раз фразу «премного благодарен» Сергей слышал, когда защищал диплом в институте. Одна из пожилых луганских преподавательниц лет 70-ти, в длинном платье с жабо, шла по коридору и уронила папку, из которой высыпались исписанные листы бумаги. Сергей кинулся ей помочь, на что та сказала: «Премного благодарна», – и даже слегка кивнула головой.

Подойдя ближе, Сергей увидел пожилого мужчину в поношенном серо-зеленом пальто, в немодной шляпе на голове. Старческие руки сжимали сигарету без фильтра.

Сергей уже месяц не курил, но зажигалка в кармане валялась.

– Пожалуйста, возьмите, – протянул он ее незнакомцу.

– Благодарствую, – оживился тот. – А то вот решил доконать себя на старости лет.

Сергей хотел пойти дальше, но неведомая сила удержала его рядом с незнакомцем. Слово за слово, оказалось, что тот более 30 лет назад закончил филологический факультет в Волгограде, но на последнем курсе встретил девушку из Ровенек. Переехал сюда, помыкался без работы, а потом пошел на шахту. Но тяга к словесности брала свое – в кармане всегда лежал небольшой томик Достоевского, Набокова или еще кого-то из классиков.

– Вокруг грязь, пыль, грохот, а я опускаюсь в шахту и цитирую знакомому Цветаеву. Представляете: маты, ругань и стихи! – воодушевленно говорил дедушка.

Сергей слушал его с упоением. Незнакомец говорил о сути дней, их неуловимости и скоротечности. Рассказывал, что недавно прочел определение свободы: она «трезва». Люди пьют алкоголь, принимают наркотики, погружают себя в пучину дурмана, чтобы на время избавиться от тех тяжелых обязанностей, которые приносит свобода.

– Какова же главная и тяжелейшая обязанность, налагаемая свободой? Видеть. Значит, мы пьем, чтобы на время ослепнуть. Вы спрашиваете, доволен ли я прожитой жизнью? Жизнь – мгновение, которое нельзя подсчитать. Оно выпадает из циферблата суток, его нельзя зафиксировать при помощи стрелок, невозможно внести в таблицу умножения дней. Жизнь – это место между минутами. Понимаете, ее нельзя заметить, пощупать. Бытие – это пустота, спрятанная между щелочками вечности. Поэтому так тяжело заметить миг, в который живешь. Замечаешь его лишь, когда уже прожил, но тогда уже зачастую поздно, – говорил старик.

Домой Сергей пришел под глубоким впечатлением от слов незнакомца. Казалось, душа его кровоточила.

Через две недели он бросил все, взял ближайший билет на поезд Луганск – Киев и поехал в столицу – искать лучшего воплощения программного кода бытия. Первую ночь он провел на ж/д вокзале: спал на лавочке, подложив под голову сумку с ноутбуком.

– Сынок, ты хоть за вещами следи, – похлопала по его плечу проходившая мимо уборщица.

Сергей приоткрыл один глаз:

– Главное, что меня не украли. Хотя кому я нужен, – пробормотал он, проваливаясь в сон.

А ведь, правда: пойти ему некуда, работы нет, денег осталось ровно на неделю. С утра до вечера он ходил на собеседования и наконец чудом нашел работу в журнале Chips. А спустя три года он уже работал в филиале немецкой страховой компании Allians. В прошлом году по ходатайству киевского офиса его перевели в Мюнхен как одного из самых одаренных сотрудников.

И вот теперь, когда мобильный неприятным звуком оповестил его о приходе смс-ки, он спешил на работу. Недовольно пробурчав, Сергей поставил сумку на пол и достал телефон. Смс-ка пришла с украинского номера.

«Сергей, у нас беда. Пропал твой брат Антон, его нет уже почти месяц. Если можешь, помоги. Люба» – прочел он.

Сергей задумчиво водил пальцами по краю телефона, несколько раз перечитывая сообщение. Как Антон мог пропасть? Его убили? Взяли в заложники? Война на Донбассе дошла до Ровенек?

Он перезвонил Любе. Оказывается, несколько недель назад Антон пришел с работы позже обычного. На вопрос, где был, ничего не ответил. А утром, когда дети встали, его уже не было дома. И все. Пустота. Ни одной новости. Отец, Анатолий, оббегал все посадки, облазил весь пригород, обходил все дворы – Антон словно разложился на молекулы. Дети думают, что папа уехал по делам.

– Но что делать, где его искать? – сбивчиво вопрошала Любка.

 

Глава 8

Сергей знал, что у них в семье, мягко говоря, не все в порядке. Брат мучился с женой, но ради детей терпел. Как теперь ему помочь? Позвонить отцу? Но они давно не разговаривают. Отец считает Сергея чуть ли не сопричастным к Майдану: тот отправлял из Германии деньги для революции, потом собирал с волонтерами финансы на аптечки и снайперские винтовки.

Вначале отец звонил ему по Skype и упрекал в том, что он не поддерживает родных. Потом грозился приехать в Киев, чтобы «резать всех подряд, как укры режут людей на Донбассе». Сергей пытался доказать: все это слухи, российское ТВ откровенно врет, а «Правый сектор» на выборах набрал всего 1 %. Но отец не любил киевлян еще с 2005 года, со времен «Оранжевой революции». Остатки этой нелюбви постоянно поддерживали местные политики – чего только стоит антифашистский митинг, организованный Партией регионов за год до Майдана. Он не мог объяснить причины ненависти, от которой захлебывался, но она медленно росла в нем, подобно зверю. В один из дней они долго спорили.

– Украинские войска ведут себя, как люди Третьего Рейха, – с пеной у рта говорил Анатолий. – Вот недавно соседка рассказывала, что ее сестра в Счастье живет. Там, говорят, укры ходят по квартирам, вытаскивают за волосы тех, кто голосовал на референдуме за независимость, и пристреливают прямо в подъезде.

– Папа, это ложь, – отвечал Сергей. – Понимаешь, задача Кремля – стравить нас. Ну кто будет такое делать в здравом уме? Наоборот, пишут, что «ополченцы» вспарывают животы пленным добровольцам. Чеченцы отрезают им уши, а войска «Новороссии» стреляют по жилым домам.

Казалось, разговор заходил в тупик, и тогда сын начинал обращаться к отцу теплее, чем обычно. Еще миг, и на сердце отца расколется ржавый железный кожух, а его осколки полетят прочь.

– Папуля, помнишь, как мы шли по дороге, а я сказал, что ты важен для меня? Помнишь, как после выпускного говорил, что люблю тебя? А как делал массаж, когда у тебя спину прихватило? Ну разве я мог измениться так сильно? Почему ты не веришь, что я говорю правду? – спрашивал сын немного растерянного отца.

Изображение на мониторе ноутбука задергалось. Анатолий замешкался, явно желая сказать в ответ что-то жесткое, но на секунду в самой глубине сердца, словно иглой, кольнуло родительское чувство.

– Как ты не поймешь, мы хотим жить без олигархов, которые пьют из нас последние соки, – медленно проговорил он. – Это же так просто – желать справедливости.

– Но каким образом, отец? – вскричал Сергей. – Откуда у «ополченцев» оружие? Откуда «Грады», пушки, танки Т-72? То, что состоит на вооружении российской армии? Ради идеи вы готовы страдать, но идею эту для вас придумали, она не ваша, чужая! Теперь Путин хочет, чтобы война разорвала Украину на рваные части, так ему спокойнее, так он сохранит власть. Сколько Порошенко у власти? А сколько были регионалы? Так кто вас довел? Вы будете просто пушечным мясом!

– Фашист майдановский! Ты мне не сын, приедешь в город, я тебя первый сдам в руки ополчения! – в сердцах сказал отец и бросил трубку.

Сергей не перезвонил. То, что он «менее сын», чем Антон, Сергей понял давно. Отец любил младшего, видел в нем воплощение себя – кудри, глаза, увлечение живописью. Однажды в детстве, зимой, когда оба брата находились у бабушки, они пошли с соседскими детьми кататься на картонках с заснеженных холмов, которые возвышались над небольшой речушкой. Ребята скатывались с крутого спуска и плюхались в сугроб у самой кромки реки.

Антон уговорил мальчишек отойти от привычного места и скатиться чуть дальше, ниже по реке – там и холм был круче, и сугробы больше. Как Сергей ни старался их отговорить, подверженный внезапным душевным порывам Антон настоял на своем. Первым с нового холма спускался восьмилетний Сашка. Умостившись на картонке, он с криком прыгнул вниз. Крик, только уже более громкий и дикий, продолжился после остановки ездока – оказывается, сугроб прикрывал поваленное дерево, и Сашка со всей силы при торможении ударился левой рукой, моментально ее сломав. И хотя виноват был Антон, как зачинщик, отец, пожалев младшего, крепко выпорол Сергея. С тех пор Сергей часто замечал, что папа выгораживает и лелеет своего любимца. Мама, конечно, старалась сгладить отвержение старшего, но как заставить отцовское сердце полюбить?

Сергей стоял перед дверью своей немецкой квартиры и думал, как ради брата изменить свое отношение к отцу, но не нашел силы для прощения. Покопавшись в телефонной книге, нашел кое-что полезное – контакты Збигнева Потольски, польского эксперта ОБСЕ по Украине, который в то время как раз работал в Луганской области.

И вот теперь он ему может пригодиться. Спустя полминуты в трубке раздался знакомый голос Збигнева. Тот обещал помочь – как раз сформировался «кабинет министров» самопровозглашенной республики, которая заняла почти всю территорию Луганской области, кроме кусочка северной части. Рядом образовалось еще одна «республика» – «Донецкая народная». Обе договорились объединиться в одно новое образование – «Новороссию». Сергей слышал об этом, когда в первый раз президент России Владимир Путин сказал о той части Украины, где сепаратисты воевали с украинской армией. И если раньше это казалось блефом, то теперь украинские войска и добровольческие батальоны отступали – со стороны России вошли 4 тысячи военнослужащих регулярной армии и около 500 единиц бронетехники. Збигнев рассказывал об этом, а голос его немного дрожал. Официальная позиция ОБСЕ не совпадала с его данными – иностранные эксперты долгое время «не замечали» российских войск.

– Понимаешь, это субкультура европейцев, они только прикрываются общими либеральными идеями, но сторонятся конфликта с Россией. В Европе работает мощное лобби Кремля – начиная с журналистов и заканчивая депутатами Европарламента. Это просто бизнес на крови. А европейцев волнует только уровень безработицы и цены на помидоры. Понимаешь?

Поляк задавал вопрос больше самому себе, чем Сергею. Ведь тот его почти не слышал – приверженец европейского мира, он сотни раз в разговоре с украинскими друзьями доказывал, что европейская цивилизация – высшая ступень эволюции человечества. Начиная с понимания прав человека и заканчивая исторической миссией. И отойти от своих позиций, даже после слов близкого друга, он не мог.

На работу Сергей безнадежно опоздал. Взяв такси, он уселся на заднем сиденье и попросил водителя просто повозить его по городу. Он надеялся растворить тревогу, рассматривая ухоженные улочки, ровные дорожки и проходящих немцев. Те разговаривали, оживленно жестикулировали, а на их лицах часто светились беззаботные улыбки. И им уж точно не было дело до его пропавшего брата, обозленного отца и далекой мифической республики «Новороссия».

 

Глава 9

В мэрском кожаном кресле сидел Ильич. В кабинете городского головы к длинному коричневому столу, как корабли в пристани, были пришвартованы пустые стулья. На столе стояла грязная, с остатками еды, тарелка, недопитый чай в прозрачном стакане, валялись смятые салфетки. Ильич постукивал пальцем по краю стола, будто пытаясь воспроизвести какую-то мелодию. Он раздумывал, чем бы заняться, но на ум приходили только пошлые идеи.

– А может, пошлые мыслишки – это хорошо? Ведь если пошлость – это плохо, то почему от плохого бывает так хорошо? – вслух спросил сам себя хозяин кабинета. И тут же усмехнулся такому приятному суждению.

Простучав костяшками пальцев подобие военного марша, он закинул на стол красные потертые кроссовки с синими шнурками. После того как город сдался в его управление, точнее, разграбление, чувствительная и склонная к эмоциональным порывам душа коменданта затосковала. А ведь не прошло и месяца со дня торжественного прихода Ильича во власть.

– Нужно что-то делать, так и завянуть можно, – пробормотал он себе под нос и вышел в коридор.

Побродив по длинным безлюдным коридорам горисполкома, Ильич не находил покоя. Он проверил на прочность ближайшую дверь, ударил ногой по пустому ведру, подошел к окну и улыбнулся сидящей на дереве вороне. Та, видимо, не оценила улыбку коменданта и резко упорхнула. Это немного позабавило Ильича.

Вообще, с птицами у него – особые отношения. Был у него в детстве попугай. Естественно – Кеша, какое еще имя может быть у попугая? И вот пятилетний Ильич как-то решил провести эксперимент: взял обычную нитку, разрезал на полоски тетрадный лист, скрутил полоски в трубочки и нанизал их на нитку. А после накрутил все это на лапки Кеше. Нужно сказать, попугай попался спокойный: когда мальчик подсоединял конструкцию к птице, та и не пикнула. Не знал пернатый, на что обрекает его загадочно улыбающийся мальчик в коротких шортиках.

Маленький Ильич одной рукой держал Кешу, а во второй уже горела спичка, которой он секунду спустя поджег нижнюю трубочку. Та вмиг загорелась, и мальчик выпустил на свободу птицу, за которой следом тянулось разгорающееся пламя.

Кешка заверещал и стал нарезать круги по комнате. А потом вылетел в открытую форточку. Ильич сразу прильнул к окну. Попугай, истерически крича, подобно Жар-птице, круто пикировал в пушистую зелень дерева подбитым «мессершмитом». С тех пор птицы его невзлюбили. Даже ворона вон испугалась…

Но одними воспоминаниями себя долго развлекать не будешь, поэтому комендант решил провести инспекцию в городе.

Позвал Митьку и вместе с ним на мэрском автомобиле погнал по городу. Комендант и его зам ходили по магазинам, заглядывали в ларьки, разговаривали с жителями. Проходя по улице, они увидели вывеску «Стоматология». Вход в клинику охранял ополченец. Оказывается, хозяин сбежал, но зубное оборудование вывезти не смог, и теперь боец стоял у входа, чтобы никто не разграбил оставшееся.

При виде зубной клиники сердце Ильича учащенно застучало.

– Митька, пошли, мне там кое-что взять нужно, – скомандовал он заму.

Стерильная чистота клиники привела коменданта в благоговение. Походив по комнатам, он сел в стоматологическое кресло, открыл рот и замахал рукой: давай, мол, Митька, лечи зубы! Оба засмеялись.

Ильич впервые чувствовал себя в «зубной» так расслабленно. В детстве каждый поход в клинику доводил его практически до истерики.

И тут Ильич увидел то, зачем пришел сюда, – на столике лежала брызгалка с резиновой грушей – в нее набирают воду для ополаскивания рта. В детстве, сидя в кресле у стоматолога, он желал одного – чтобы прекратили сверлить. И только спасительная процедура ополаскивания рта обрывала его страдания. Эта брызгалка стала для Ильича символом ухода от мучений.

– С детства ее хотел стырить, еле сдерживал себя, – сказал он Митьке, засовывая грушу в карман штанов.

В тот вечер Ильич лег спать довольным. Он разостлал постель на большом кожаном диване, включил настольную лампу с зеленым абажуром. В мэрском кабинете воцарилась тишина. Неяркий свет падал на стопку бумаг, тарелку с ложкой и украденную из стоматологии брызгалку. В какой-то момент комендант взглянул на нее и с по-детски довольным лицом и ощущением безопасности немедленно провалился в сон.

На следующее утро Ильич проснулся в прескверном настроении. Ему всю ночь снился врач-стоматолог, который пытался схватить его огромными, как два ковша, руками. А он, маленький, бегал по городу, скрывался за деревьями, пятиэтажными домами, при этом «Годзилла-врач» ступал своими лапами по асфальту, оставляя в нем глубокие отпечатки.

Чувство безопасности покинуло Ильича, на душе опять заскребли кошки, а жизнь представлялась скучной и пустой. Раздосадованный комендант положил брызгалку в стол и закрыл ящик на ключ.

Вошел Митяня и сообщил, что сегодня приемный день.

– Ах, да, чуть не забыл: люди нуждаются в опеке, – усмехнулся Ильич так, как улыбался поджаренному попугаю.

По спине Митяни пробежал холодок, правда, он так и не понял – отчего.

Ровно в 12 часов начался прием граждан. Первой вошла старая-престарая бабушка. Она плохо видела и слышала. Кое-как Митяня растолковал ей, что вместо мэра теперь военный комендант.

– Какой такой комедиант? Петросян, что ли? – удивилась посетительница.

– Короче, бабушка, что нужно-то? – вышел из положения Ильич.

– Нужно, нужно! – довольно закивала головой престарелая ровенчанка.

И начала рассказ. С 1938 года начала. Ильич, услышав дату, махнул рукой: садись, Митька, на стул – это надолго. А бабушка продолжала: когда она была маленькой, то любила выходить в садик возле дома. Там росла груша, рясная, как звезды на небе, а груши на ней были сладкие, как мед, и размером с кулак.

– Бабушка, давай ближе к делу, – недовольно буркнул комендант и подумал, не достать ли ему из стола брызгалку – для успокоения нервов.

– К телу, телу, ага, ага, – закивала посетительница, утирая рот краем платка.

И продолжила: груша постоянно пускала отростки. А ее мать, Авдотья Свиридовна, ругалась, что дети не следят за садиком, заставляла дочку вырывать грушевые отростки с корнем. А потом…

Рука Ильича потянулась к ящику в столе. Через минуту он не выдержал, достал стоматологический предмет, потрогал, нажал на резиновую грушу и даже легко улыбнулся.

А рассказ тем временем перерастал в повесть: мать умерла, потом была война. Жрать груши приходили фрицы, потом красноармейцы. Потом Победа. Пришли из НКВД – забрали отца: тот побывал в плену. Затем индустриализация. Выросла новая груша. Бабка вышла замуж, собирать груши стали уже ее дети. Потом все умерли. Кроме бабки. Потом выросла еще одна груша, которую недавно начисто оборвали казаки.

Вот бабушка и пришла пожаловаться на «окаянных выродков, которые обнесли ее любимое дерево».

Ильич встрепенулся. С этими манипуляциями с брызгалкой он совсем потерял нить повествования. Но, услышав, что дело приняло современный оборот, словно проснулся. Встал, поправил куртку и торжественно объявил:

– Усе уладим! – и указал бабке на дверь.

В тот же день в местных газетах вышел указ: «Ни один из членов самообороны или казаков не имеет права просто зайти и что-то у вас взять. Если вы увидите, что человек голоден, можете ему сами дать булку хлеба. Никто из наших, особенно из комендатуры, с масками и оружием не будет ходить по огородам, грушам и магазинам. Если столкнетесь с подобным, сразу звоните нам: это – бандитизм».

На этом Ильич решил завершить прием граждан и как-то иначе разнообразить свою жизнь.

– Слушай, Митянька, а своди-ка меня в шахту – интересно поглядеть, – попросил он своего зама.

– Конечно, шеф! Узнаешь жизнь Донбасса изнутри, ща организуем, – как-то быстро и охотно ответил его зам.

Через пару часов Ильич уже натягивал каску в грязном отделении бани. Ему было как-то не по себе: вокруг ходили голые мужики, а находящиеся рядом банщицы даже не смотрели на них. Привыкли, наверное.

В чистом отделении бани комендант снял камуфляж и, прикрывая руками детородные органы, засверкал голой попой по коридору. Затем оделся в робу, получил лампу и самоспасатель и пошел вслед за Митянькой. А тот очутился в своей стихии! Вот это, а не всякие кабинетные дела – его настоящая жизнь. Каждый второй встречный рабочий здоровался с Митяней. А тот, идя по коридору, узнавал в нем каждый угол почти вслепую: ведь часто пьяным обтирал эти углы и чуть ли не приползал из бани в ламповую.

Ильич стоял возле клети, храбрясь и хмурясь. Шахтеры тех, кто в первый раз опускается, видят издалека. Такие люди похожи на заблудившихся в лесу. Поэтому на коменданта смотрели, скрывая улыбки. Но вот все зашли в клеть, «стопорная» отдала сигнал на спуск. Митяня договорился с машинисткой подъема: когда клеть будет на середине вертикального ствола, машинистка пару раз легонько тормознет. Клеть поехала вниз и через минуту внезапно затормозила. И тут военный комендант резко побледнел в цвет своей белой каски. Ведь скорость падения клети – 60 км/ч. Но из-за узкого пространства создается турбулентность воздуха и возникает ощущение полета в трубе. Поэтому любое внезапное изменение движения приводит к стрессу. К тому же, тормозя, клеть по инерции еще колышется вверх-вниз – американские горки рядом с таким аттракционом просто отдыхают.

– Нормально, нормально, – бормотал Ильич, вцепившись в поручни так, что побелели костяшки пальцев.

Его каска съехала набок, ремень штанов чуть сполз, губы слегка подергивались. Вся бравада коменданта моментально улетучилась. Клеть снова поехала вниз, но, едва разогнавшись, снова затормозила. Вот тут-то Ильич познал настоящую сущность шахтерского бытия. Стоя в клети на дрожащих ногах, он чувствовал себя канатоходцем, шагающим по натянутому тросу, – казалось, еще миг, и повесть его жизни оборвется. Такого чувства незащищенности он не испытывал ни разу – все детские стоматологические воспоминания померкли перед настоящим страхом. Он держался за поручни, а Митяня едва заметно усмехался.

С горем пополам опустились вниз. Пьяной походкой комендант вышел из клети. И попал в тьму – хоть глаза выколи. Хорошо, заместитель подхватил его под руки: «Идем, Ильич, забой покажу».

Знал бы Ильич, на что соглашается кивком головы, попросил бы пристрелить на месте. Они подошли к людским площадкам, прицепленным к электровозу, уселись и поехали. И комендант расслабился. А что: из проема площадки светит лампой, арка мелькает, лужи, трубы, шахтеры куда-то бредут… Как в метро. А вот и остановка.

Выйдя, комендант с замом пошли по наклонной выработке. Но и тут Митька придумал, как подшутить над шефом. Повел его к забою самым длинным и трудным путем – через плохо проветриваемые выработки. Обычно там настелен ленточный конвейер, по которому уголь доставляется наверх. Поэтому, когда он работает, образуется много пыли. Да еще и воздух спертый, обедненный кислородом, а температура высокая. Дышать тяжело, а подчас дыхание и вовсе перехватывает. Возникает только одно желание – присесть и перевести дух. Но делать нечего – нужно идти. Пот с Ильича лился весенним дождем. А он ведь еще и курточку застегнул! Шахтеры так не делают: наоборот, спасаясь от жары, трудятся иногда в одних трусах. Ильич тянул самоспасатель и с непривычки кхекал, как старый дед. Мокрый, как мочалка в ванной, он еле передвигался. Как оказалось, поездка в клети – детская забава. Тут идешь, едва двигая ногами. Когда же уставший комендант попросил у Митьки пощады, тот махнул головой: потерпи еще немного. Как оказалось, «немного» – это путь вверх по особо крутой выработке. Угол падения выработки 45˚, поэтому нужно подниматься по неровной, скалистой почве. Вот тогда-то и познал Ильич свой личный Армагеддон. Буквально на карачках, цепляясь за углы, края арки, выбоины, уступы, он, как заправский альпинист, почти километр полз наверх. Даже для крепкого мужика подъем по такой выработке – испытание. От нагрузки, движения под углом вверх трясутся ноги, сводит дыхание, спазмы сдавливают горло. А ведь с тобой еще и груз – лампа, самоспасатель, литр воды…

Еле передвигаясь, поправляя без конца падающую каску, комендант думал: как можно работать в таких условиях? Разве это не рабский труд? Как вообще можно так трудиться в XXI веке?

Шел третий час пребывания коменданта в шахте. Вытаращив глаза, Ильич несколько раз падал, рискуя скатиться вниз. Плевался, ругался, почти плакал. А Митька в это время уже выскочил наверх и, посмеиваясь, ждал шефа. Он смотрел, как внизу вдалеке виднеется свет лампы коменданта: дрожит, мечется из стороны в сторону, падает и снова поднимается. Так длилось полчаса, пока наконец-то рядом с Митькой не появилась белая каска шефа.

– А-а-а. У-у-у. Я… Ты… Домой! – наконец-то выговорил военный комендант и плюхнулся на почву. Лежа на земле, он изредка поглядывал назад, где открывалось черное жерло уходящей вниз выработки. И, казалось, там расплылся мрак настоящей преисподней.

 

Глава 10

В густых кустах двое зашуршали, осторожно передвигаясь по лесопосадке. Вдалеке громыхали взрывы, коротко, как цепной пес, гавкал пулемет. На грунтовке дымился подбитый БТР, словно распластавшийся дракон, испускал черные клубы дыма. Прямые тополя возле дороги, прикрывались листьями от дыма, но тщетно – темная гарь поднималась вверх, преломляя лучи нестерпимо яркого солнца, застывшего свидетелем боя в зените.

– Батя, что делать будем? – обратился совсем молоденький солдат, с повязанной на рукаве георгиевской ленточкой, к своему пожилому напарнику.

Оба лежали в «зеленке», бой почти закончился, их рота попала в засаду «укров», почти все погибли, несколько человек разбежались. Командир убит. Вся бронетехника выведена из строя.

Батя – плотный мужик, с большими руками, обнимал свой АК и щурился в косматую зелень. Когда он хотел сказать «Сынок, это капец», сзади послышался шорох. Оба встрепенулись, младший по-мальчишески зажал в руке гранату. До того, как ветви кустов распахнулись, грубоватый голос тихо сказал: «Мужики, это я, Антон, позывной Художник».

Спустя десять секунд к лежащим в прогалине двоим бойцам «ополчения», присоединился третий. Камуфляжная куртка Антона в нескольких местах обгорела, на ноге зияла десятисантиметровая легкая рана, пуля вскользь задела бедро, на лбу кровоточила от удара при взрыве неровными краями рана. Но на его лице, обляпанном грязью, землей, копотью и еще бог знает чем, сияла широкая улыбка.

– Что мужики, выжили? Не такие уж и меткие эти фашисты? – как-то радостно задал Антон вопрос, посмотрев на перепуганных до смерти товарищей.

– Тебе, Художник, только скалиться, небось на гражданке только баб голых малевал, а теперь в войнушки играешь? – Батя искоса посмотрел на подошедшего бойца, но тот не ответил.

Антон приметил сквозь листья человеческую фигуру. Приложил пальцы к губам, показал в ту сторону. Осторожно пригнувшись, посеменил по узкой тропинке между зарослями кустов. Остальные пошли с другой стороны. Подойдя метров на 10, скрытый лохматой зеленью, Антон увидел, что это боец одного из добровольческих украинских батальонов. Видно, он подумал, что бой закончился и не осталось никого, пошел отлить. Теперь беззаботно прогуливался по лесопосадке или просто осматривал территорию. Украинский солдат проходил мимо кустов, где засел «ополченец», оказался спиной к нему. Выскочив из зарослей, Антон со всей силы ударил добровольца прикладом по голове. Солдат упал без сознания лицом в траву.

Осторожно подойдя к врагу, Антон перевернул тело украинского добровольца. Перед ним лежал Николай Николаев. Тот, которого он спас в шахте, «отбив» от «траллеи». Не веря своим глазам, Неделков присмотрелся – да, действительно, его бывший шахтный товарищ.

Тогда после удара током и благополучным исходом они сдружились. Когда смены пересекались, часто ехали домой вместе, он ему рассказывал о своих картинах, а Николай – о детишках, семье, чудесной жене. Они жили уже вместе четырнадцать лет и, как говорил, если ссорятся, то только выясняя, кто больше любит. Антон немного завидовал коллеге, пару раз бывало, такое, что жена Николая с детьми подходили на остановку «папу встречать». Это картина, казалось, срисована с эпизодов советского кино об идеальной семье.

Один раз Антон привел Николая к себе домой, показывал ему картину с его изображением.

– Как – это я? Никто так еще четко не передавал мое душевное, – восхищался Коля.

– В тебе есть вдумчивость, понимаешь, какая-то глубина общих мазков лица, откуда-то из глубин человеческого естества, – объяснял Антон.

И теперь его бывший друг оказался нынешним врагом. Неделков подозвал «ополченцев». Вместе они связали Николаева и кое-как волоком дотащили до небольшой деревянной будки – что-то вроде дачного загородного домика. Обычно огородники в нем хранят инструменты или какой-то минимальный набор вещей – стол, шкаф, шифоньер. Солдаты взломали дверь и попали внутрь.

Для начала они подвесили добровольца под потолком и уселись решать, что с ним делать. До базы далековато, на чем его тащить – вопрос, а отпускать на волю – об этом даже и речь не идет. Батя рассказал, что Николай Николаев – боец добровольческого батальона «Донбасс». Этот батальон покрошил немало «ополченцев», периодически делал вылазки, громил технику российских бригад и армии «Новороссии». Весь батальон – русскоязычный, набранный из местных украинских патриотов. Это сильно задевало руководство ДНР и ЛНР, которые вещали, что все население донбасского региона встало против «хунты».

Посоветовавшись, троица решила, что младший с Батей пойдут за подмогой и транспортом, а Антон постережёт пленного. Так и сделали. «Ополченцы» ушли, оставили бывших товарищей наедине. Николай висел под потолком, во рту кляп. Антон сел на старый красный диван, который недовольно замычал еще упругими пружинами.

Он осмотрел комнату – лопаты, измазанные землей, тяпка, ведро, зеленый непромокаемый плащ, висящий на гвозде, вбитом в стену. На столе ваза с засохшими полевыми цветами. Эта композиция навеяла Антону желание рисовать – вот сейчас развернуть холст и вначале широкими мазками очертить белое пространство, а потом добавлять и добавлять штрихи.

– Заброшенная жизнь или увядшие атомы вселенной, – сказал он вслух, имя в виду название ненаписанной картины.

В ответ Коля замычал сквозь кляп. Он видел своего старого друга, который развалился на диване, руки разведены по спинке дивана. Казалось, что он знает его, считывает в глазах желание рисовать. Но это только казалось – кто теперь сидит в камуфляжной форме и лицом с кровоподтёками – для него непонятно. Жизнь все перекрасила.

– Е-у-у, т-о-у оуя рааоууж теее, чоо тт хоучее, – промычал еще раз Николай.

Его противник внимательно посмотрел на него, несколько секунд разглядывал, как тот привязан, а потом подошел и вытащил изо рта кляп. Пленник глубоко задышал.

Антон отошел чуть назад, демонстративно положил на стол автомат АК и рядом большой с зазубринами нож.

– Зачем тебе это нужно было? Почему ты воюешь против своего народа? – спросил он, присаживаясь перед пленником на деревянный с обтертой белой краской стул.

Николаев поднял глаза и в какой-то миг они встретились взглядами. Секундная дуэль глазами. Два противника, два бывших товарища, один обязан другому жизнью, тому, кто находил в нем отдушину. Теперь оба – по разные стороны войны.

– То, что сейчас строится в России, никакого отношения к славянскому миру, к «русской весне», к СССР вообще не имеет. Они хотят насадить это в Украине. Это какая-то помесь фашизма православного… все это неправильно, – проговорил Николай.

– Неправильно? – вскричал Антон. – Ты знаешь, что во Львове бойцов «Беркута» поставили на колени, а потом отправили искупать вину кровью на восток. Так вот, многие из них, прибыв на фронт, сразу же перешли на сторону ополчения и мотивировали свое решение именно публичным унижением – это о чем говорит? Кто фашист?

Пленник опустил глаза. Казалось, он ищет слова, фразы, которыми можно достучаться до друга, проскользнуть мышью в его закрытое сердце.

– Антон, вспомни, как ты тогда меня спас. Разве я враг тебе? Когда мы шли тогда по выработке, ты поддерживал меня, чтобы я не упал, проявил сострадание. Как я мог измениться? Местная власть способствовала всему этому. Криминалитет, регионалы, которые использовали мэров городов, использовали людей, свозили со всей области и создавали массовку для пророссийских митингов. Пока не пошла цепная реакция. На самом деле это проблема, именно порожденная внутри самой области. А Россия подключилась. Это искусственное разделение на овец и баранов. Разве мы были врагами? Я враг тебе? – кричал подвешенный солдат.

Антон прислушивался к своему сердцу, он искал ручейки логики, смысла, которые позволили бы ему честно ответить на этот вопрос. Не перед Колей – перед собой. В воздухе скопилось такое напряжение, словно здесь и сейчас решаются судьбы мира.

Ему хотелось сказать, что да, Коля, ты не враг мне, и как можешь быть врагом, если я стоял между тобой и твоей смертью. Большой поступок это или маленький, но Антон ощущал некую нить, которая тянулась от него к Николаю.

– Ты еще можешь все изменить. Нельзя же воевать за фашистов. Разве так делали наши деды? – спрашивал Антон.

– Мои деды сражались в Советской армии за Украину. Вы говорите «деды воевали». У меня создается впечатление, что они воевали в полиции. Потому что не могут деды-герои породить внуков, которые пытают, убивают, похищают, – ответил Николай.

Еле сдерживая себя, Неделков зашагал по комнате, отсчитывая шаги, как секундная стрелка время. Разве он не видит, что происходит? Как с ним быть? Что делать?

Сердце выскакивало из груди, будто голубь из рук. Казалось, его душа подвешена на одной верёвочке с Николаем, весь вес прошлого оттягивал ее, она дрожала от напряжения, растягивалась и опять чуть сжималась. Она висела на одном хрупком волоске.

Внезапно Антон схватил нож, поднес к горлу Коли, медленно поводил по шее, так что узкие капельки закровоточили из порезов.

– Одно движение разделяет человека от смерти. Ты храбрый, потому что думаешь, что знаешь меня. Разве ты не боишься умереть? – говорил он, не находя больше никаких аргументов.

Конечно, пленник боялся. Он напрягся всем телом, страх поплыл по его сознанию хлипкой лодкой в океане. Еще одно слово – и ничто не остановит его нынешнего соперника.

– Я понимаю, что это звучит смешно – под острием ножа, но то, что делаю, это глубоко мой личный выбор. Я, может, романтик, но хочу помочь своей стране, чтоб она стала ближе к той мечте, которая у многих была на Майдане, – медленно проговорил Николай.

Антон искал какие-то слова, предложения, но тут в дверь вломились его товарищи. Они приехали на БТРе, готовые погрузить пленника и отвезти его на базу.

Один из «ополченцев» срезал с пленного веревки, на которой тот был подвешен, рассёк узлы на ногах, чтобы тот мог идти. Стоял светлый летний день. Голубое фарфоровое небо разрезали трещины тонких, длинных облаков. Какая-то птица маячила над полем движущейся точкой жизни, которая выстраивала свои графики встреч и расставаний. И тут раздался грохот, прозвучала короткая очередь. Потом взрыв. БРТ моментально вспыхнул, как будто зажжённую спичку поднесли к осенней сухой траве.

– «Укры», лежать всем, бере… – успел крикнуть «ополченец», который вел Николаева, и тут же безмолвно свалился наземь. Снайпер сработал точно. Пленный мгновенно рванул в сторону. Бойцы украинского батальона выследили, кто похитил их командира и теперь были готовы разнести все и всех к чертям собачьим. Антон, пригибаясь от свиста пуль, рванул за беглецом.

Тот скрылся в кустах, только легкий шорох сопровождал его движения. Неделков видел мелькавшую куртку, тропинка извивалась в придорожных зарослях, казалось, вот он потеряет его из вида. Но беглец вдруг споткнулся и покатился кубарем в небольшой овраг. Антон в прыжке налетел на него, когда тот приподнимался. С гулом оба тела упали на землю. Придерживая одной рукой связанные руки Николая, второй он приставил к горлу все тот же нож с зазубринами. Чуть надавил, и капельки крови покрыли блестящее лезвие, как отблеск заката покрывает неровными кровоподтеками зеркальный киевский небоскреб.

– Дернешься, убью, – предупредил Антон.

Николай на секунду замер. Но тут послышались приближающиеся шаги сепаратистов. Это был последний его шанс, как бывает один шанс для смертельно больного человека исцелиться, или как одинокому бомжу, который потерял семью и достоинство, вдруг найти миллион в мусорном баке.

Николай рванул телом, стараясь ногами спихнуть с себя «ополченца». Его попытка – движение, которое заняло три секунды – сумма напряжений мышц спины, рук и ног. Эта сумма должна вывести за знаком «равно» хоть какой-то результат. Если он сейчас не рискнет – это плен, пытки и позорная тягучая смерть. Но результат уравнения движения оказывался не таким, как он хотел.

Первая секунда – Антон сдавил руки пленного. Вторая секунда – упираясь ногами, сдержал удар по своей спине. Третья секунда. Самая длинная. Позже Неделков часто будет ее прокручивать в голове, а порой она – секунда – станет приходить к нему в страшных кошмарах. Украинец почти вырвался, вывернулся ужом, когда в его спину вонзился нож так, что острие вышло из груди. В тот момент, когда борьба была в самом разгаре, второй «ополченец» увидел, что противник почти побеждает, моментально пронзил Николаева насквозь.

Кровь брызнула в лицо Антона. Теплые, практически горячие струи жизни орошали кожу, как вода из душа. Тело Николая дернулось в последнем, предсмертном рывке.

Его бывший друг, тот, ради которого он когда-то рисковал своей жизнью, спасая в шахте, которому открывал тайны своей души, ощущая некое таинственное влечение духа к духу, теперь лежал мертвый. Антон тяжело дышал, кровь капала с лица ветхозаветным проклятием египтян.

В тот же день они вернулись в лагерь. Он жил обычной спокойной жизнь. Война не сильно задевала его, находящегося в глубине «Новороссии». Смывший остатки крови Антон доложил об уничтожении опасного врага в штаб.

Этот поступок не остался незамеченным со стороны начальника «армии» Юго-Востока. За поимку командира, за которым охотились давно, Антона наградили Георгиевским крестом ДНР – ЛНР и повысили в звании, сделав командиром роты.

Через несколько дней, проходя мимо своих солдат, Неделков вдруг подумал, что никогда не мог представить себя вот таким – в камуфляже, обвешанный боеприпасами, словно некими смыслами, которые достались ему по воле судьбы.

Зайдя к себе в палатку, Антон посмотрел на картину, висевшую прямо посредине. Его последняя работа, наиболее дорогая ему – вся в черно-белом цвете, нечто необычное. Когда он еще сядет за холст? Ненадолго задержав взгляд на картине, он вдруг вспомнил, что хотел, – открыл ноутбук и набрал текст письма: «Сергей, я живой. Воюю с Украиной. Ты можешь меня не понять, но теперь все изменится у нас. Это будет праведная страна».

Нависая рукой над кнопкой Enter, он несколько секунд думал о том, стоит ли так себя открывать. Ведь до сих пор семья не знает, где он. Но почему-то стойкое чувство подсказывало, что обратиться нужно вначале именно к Сергею. Нависший над маленьким монитором человек в форме цвета хаки застыл в нелепой позе, и ему нужно было всего лишь нажать на кнопку. Но это нажатие – не просто приложение усилий. Казалось в тот момент в жизни без запятых, лишенной особенного смысла, разрушенной неудачами бытия, как неподвижной точки, которое никуда не двигается или перемещается, что-то переменится. Свет люминесцентной лампы опрокидывал на человека в палатке свои потоки, высветляющие его фигуру на фоне серо-зеленой палатки, когда Антон опускал палец, чтобы нажать на клавиатуру. Раздался характерный щелчок. Письмо полетело адресату, а палец от клавиши поднимал некто новый – командир роты Художник.

 

Глава 11

Просторный офис, поделенный на ячейки, подобно лабиринту, пустовал. Комната напоминала незаселенный остров с вершинами шкафов, костлявыми утесами мониторов и креслами, похожими на диковинных застывших кенгуру. Только один квадрат рабочего места освещался неяркой лампой. Сергей расположился у компьютера и просматривал новости.

Как-то сидя в киевском кафе с Юлей Петренко, когда он прилетел в Украину, говорили о том, что западный мир предлагает понятные конструкции общества, наполненные логическими узлами и связями, а как разгадать восточную Украину?

Они познакомились еще в Киеве, на деловом обеде. Юля – стройная подтянутая женщина лет тридцати, была словно срисована с портрета украинки в национальной одежде. Сергею казалось, что ангелы лепили ее лицо вручную.

– Ты пойми, – говорила Юля, – небольшие города и поселки Луганской области живут почти в крепостном строе, там человек важен тем, сколько часов он проработал на заводе или на шахте. Все построено таким образом, что у людей нет денег выезжать, нет привычки выезжать, нет потребности выезжать. Ты вырвался, а это удается очень редко. Подумай, ну куда им идти, если дома стреляют, за порогом большой неизвестный мир.

В тот же вечер они шли по набережной Днепра, легкий, речной ветер играл, как ребенок, светло-русыми волосами Юли. Рядом идущий Сергей иногда поглядывал на нее и думал, что его тянет к ней какое-то непознанное для него чувство. Он уже жил больше полугода в Германии, они часто переписывались, но редко встречались. И вот каждый раз, когда она говорила что-то глубокое, у него возникало тягучее стремление обнять ее, прижать так сильно, как только возможно. Наверное, это ощущение возникает из-за одиночества? Или, может быть, перед ним настоящая Женщина, рядом с которой мужчина вдруг осознает себя отцом и мужем.

Он смотрел, как губки Юли складывались в «бантик», рукой она поправляла прическу. Несколько человек сидели на ступеньках возле воды. Одинокая чайка закручивала петли и рисовала зигзаги. Беседа заходила в глубинные прерии славянской души.

– История гораздо удобнее тем, что к ней постоянно можно обращаться, как к крану с водой, тем более, что не составляет труда кран повернуть то сильнее, то слабее, – говорил Сергей.

– А мне надоело жить в прошлом – в стране, «которую мы потеряли», в войне, «которую мы выиграли», в траве, что была «зеленей». Прошлое постоянно определяет повестку дня в России и Украине. Борьба за «прекрасное прошлое» преграждает любым возможностям мыслей о будущем. Как сварливая жена и мать, «отдавшая лучшие годы» другому времени, мы неспособны понимать настоящее и не хотим думать о том, что ждет нас дальше, – отвечала она.

– Чего только стоят постоянные слова о «бандеровцах», такое ощущение, что Степан Бандера до сих пор жив, – продолжал Сергей.

– Да, в Украине и России очень разная история современности, но мы не можем простить и закрыть коллективное прошлое. Нам нужна спокойная определенность минувшего. Она позволит нам сделать шаг в неопределенность будущего, которое важно встречать лицом, а не затылком, – рассуждала Петренко.

В ту минуту Сергей остановился и подумал о том, что Юля – это зеркало, в которое он смотрит, и, чтобы понравиться ей, начинает изменять себя, но так, что отображает свою истинную сущность. Иногда это состояние люди называют счастьем самопознания. Он остановился и легонько прижался губами к ее щеке. Спутница улыбнулась, а в ее глазах мелькнуло отражение такой же улыбки Сергея.

Тряхнув головой, он пытался скинуть с себя крошки воспоминаний. Он уже давно понял, что любит ее, но как сказать ей – она живет в Киеве, работает журналистом и не хочет уезжать из страны. Это была постоянная причина ссор и недопонимания.

Проводя взглядом по застывшему офисному рельефу с его неправильными изгибами, острыми углами, пропастью пустынных мест между столами и стульями, Сергей подумал, что он один в жизни. Вокруг постоянно кто-то находится, он с кем-то разговаривает, но словно проваливается в пустоту. Только какие-то родственные связи с семьей в Ровеньках и Юля – будто две нити – слабо, не до конца стягивают его рану одиночества.

И тут на мониторе высветилось сообщение от Антона. Прочитав текст, Сергей невольно выдохнул – живой. Но о чем он пишет? Какая справедливая страна? Тотчас набирая ответ, застучал по клавишам.

«Антон, рад, что ты жив. Но о чем ты? Справедливость не может быть добыта в боях. Кровь не позволит установить статус справедливости в то положение, когда она же – кровь – не вернется назад тому, кто ее пролил. Я не понимаю тебя. Путин спровоцировал войну, он отправляет целые бригады, чтобы те воевали с сепаратистами против украинских батальонов и армии. Ты ведь видишь русских военных. Знаешь, справедливость – это эволюция условий, в которых находится человек. Те, кто держал в руках оружие, или еще больше – убивал, преступает моральные законы, которые при мирной жизни обычно считаются преступлением. Убийство. Ты уже убивал кого-то?»

Смело нажав на кнопку «отправить», Сергей уставился на монитор, как на горизонт, в котором виднелся другой мир.

На следующий день Художник выдвинулся с ротой на задание. Нужно было зачистить территорию с севера от Луганска, там находились военные базы киевской «хунты».

БТР, процарапанный длинными полосами, украшенный символами ЛНР, георгиевскими ленточками и флагом, пара танков и несколько грузовых машин двинулись с раннего утра. Прозрачная дымка покрывала лесополосу, на рваном полотнище дороги, с большими ямами, всплывала яичным белком, размазанном на асфальте. Солнце еле выбиралось из-за горизонта, как старый дед, натягивая на себе кожух из мохнато-белых лучей.

Сидя на бронемашине, Художник всматривался в лица товарищей. Кто-то закурил, и облако сигаретного дыма тянулось за колонной, неизменно растворяясь в кислоте воздуха.

Вот Ярослав, его двоюродный брат. Они встретились уже в армии ополчения. Ярослав – крупный, плотный мужчина.

– Ярик, как дела, никто не обижает? – пошутил Художник, улыбаясь. В ответ Ярик скривил кислую мину, будто только что выпил браги на «бутыльке».

Жизнь потягала его за патлы, протянула его за шиворот от одного края до другого. Первый брак Ярика рухнул, как мертвецки пьяный в подветренный салат на праздничном столе. Его жена выпивала, пока в один вечер не пропала. Прошла неделя, как она заявилась вся истрепанная и потасканная. Со второй женой Ярику повезло больше – буквально через год появился первый ребенок. И он перешел на шахте из вспомогательного участка на проходческий. Так часто делали в городке. Рождение ребенка заставляло пересчитывать семейный бюджет и утирать слезы. Нищета, как образ тягучей, скучной, почти на надрыве жизни в провинции. Несколько тысяч гривен, обычно съемная квартира, родители помогают мало. На этот сценарий ложилось сотни героев из местного населения. Одинаковые, похожие судьбы. Словно под кальку.

На «проходке» жизнь закаляет человека, как будто прижигает его раскаленным железом. Проходческие забои – это тупиковые выработки, проветриваемые за счет относительно небольших вентиляторов. Эти вентиляторы стоят на свежей струе шахтного воздуха, который по специальным тканевым трубам подается в тупик. Но из-за того, что вентилятор часто ставится в нарушение правил безопасности на исходящей струе, а труба порвана и в забой подается мало воздуха, температура достигает более 40 градусов, проходчики работают в одних трусах, каске, сапогах и на ремне коногонка.

Как-то Ярослав подтягивал двухсоткилограммовый «рештак», упираясь спиной в бока выработки, двигал его к конвейеру. Потом плюнул и приподнял его, пытаясь быстрее передвинуть. Раздался такой звук, как будто с дерева упал человек. Хрустнули позвонки, а спинные мышцы он «сорвал», так сильно потянул, что месяц провалялся в больнице.

А бурсит? Это заболевание, при котором воспаляются суставные сумки, сопровождающееся образованием жидкости на суставах. Все, почти все проходчики и ГРОЗы сплошь с бурситом. Часто на больничном – выкачивают жидкость. Тяжелый, рабский, иногда не человеческий труд – и все ради лишней пары-тройки тысяч гривен.

Когда Ярик еще находился в Ровеньках, линия фронта подступала к городу. Периодически были слышны взрывы, недалеко от него в частные дома упала ракета, убив четырех мирных людей. В местной газете потом несколько раз печатали фотографии фрагментов корпуса ракеты У, лежащей в огороде, а рядом бабушка в выцветшем платье, фартуке и калошах на босу ногу.

Опускаясь в шахту, шахтеры каждый раз обговаривали все слухи, все сплетни, все новости.

– Слышь, – толкал в бок Ярика старый проходчик по кличке Дед. – а вот говорят, что Коломойский вывел 200 «Градов» к границе Донецкой области и говорит, что расхерачит, все подчистую, нахер эти дончане нужны, говорит.

И так каждый день. Людская злость, настоящая людская злость, копится по капле. Она заполняет емкость в душе человека, не оставляя места ни для иного мнения, ни для логических аргументов.

– Они окружили нас и хотят, чтобы мы сдались? – кричал Ярослав перед уходом в «ополчение» своей жене. – Понимаешь, я должен идти защищать свой край. Я же мужик, во мне столько всего, что их порву, загрызу на месте.

Эти слова Ярослав потом пересказал Художнику. Отказался от оплаты «ополченцам». Сейчас они ехали по проселочной дороге, БТР трясло, а Ярослав держался за правый карман – там лежала фотография: его пятилетний сын на утреннике в детском саду стоит в костюме Спайдермена.

Или вот Рома, позывной Худой. Холостой гуляка, сильно пьет. Сухощавый, как фонарь. Сейчас почесывал себе по руке, там еще не зажила рана. Не работающий. Хотя и пришел ради денег – платят по $ 400 в месяц, но теперь уже так погряз в желании отомстить «украм», что не может остановиться.

В тот день «ополченцы» опять нарвались на засаду. Художник сидел с левого бока БТР, рядом свистели пули, где-то прогремел взрыв. Когда начался бой, украинский снайпер снял Ярика первым. Увесистое тело покатилось мешком по борту бронемашины. Художник спрыгнул за ним, что его и спасло. Следующим буквально через миг оказался Худой, упавший бревном на асфальт. БТР остановился: впереди, сразу за резким поворотом, завал из деревьев. Художник подскочил к Ярику, но темно-бурое, глубокое пятно дыры от пули в височной доле не оставляло шансов даже для проблесков жизни. В глазах, как затухающий свет ламп автомобиля, еще видны были проблески чего-то живого. Словно они взывали о помощи. В них как будто застыла картина, как протягивающего руки мальчика засасывают темные тени. Через какую-то секунду Художник уже смотрел в омертвевшие, стеклянные глаза. Ненависть, словно зримая волна, поднималась в невидимых материях души художника. В его мире все переворачивается вверх дном. Ярика, которого он помнил лет с пяти – уже нет. Каждый день по сантиметру закрывается дверь в то прошлое, которым он жил. Он было собирался выскочить и громить гадов, когда подоспели два танка, атаку отбили.

В палатку Художник вернулся поздно вечером. В нем боролись два желания – проверить почту и упасть на кровать. Победило первое. Прочитав письмо от Сергея, он откинулся на стуле. Перед ним всплыла картина – окровавленные руки чуть дрожат, нож поддергивается от напряжения, капли крови, как будто капельки с раздавленной кисти винограда, падают на землю и тут же пропадают, впитываются в чернозем, как будто возвращают дань, оброк, налог бытия в казну небытия. Прах ты и в прах обратишься. Прямо перед ним лежит голова Николаева…

«Убивал ли я? Пойми, запад и восток Украины в корне отличаются друг от друга: разная история, разные герои – разные понятия и склад ума. И пока не стоял вопрос ребром относительно различий, не было конфликтов. А сейчас кто-то на этом сыграл для разделения и теперь два пути: рубить корни или разойтись. Но это лишь капля в этом котле, что сейчас заварили. Не я пришел к ним, западноукранцам, в дом, а они вторглись к нам, поэтому я их убиваю». – Подписавшись «Художник», он без промедлений нажал на Enter и рухнул спать.

Эта переписка длилась больше месяца. Каждый раз Сергей обращался к разуму Антона, но тот каждый раз говорил, что это война ради будущего, так жить нельзя как они – прозябать в шахте – в 50 лет шахтеры уже старики. Где искать смысл, если его нет – нужно самим брать и строить свое будущее.

В ответ мюнхенский брат впадал в причудливые фигуры словесности, чтобы достучаться до Антона.

«В своей жизненной форме бытие сосредоточено только в точечном диапазоне «здесь и сейчас». Именно поэтому жизнь протекает, как на острие ножа, на самой его острой части. Человек видит и слышит по-настоящему только в короткий миг, миллиотрезок времени. Это свойство статично. При этом бытие никуда не движется, на него по наклонной жизненных событий приближается небытие. По сути, мы не приближаемся смерти, а смерть приближается к нам. Человек стоит, подобно столбу в поле, к которому на огромной скорости мчится грузовой автомобиль небытия, чтобы когда-то его раздавить и соединить с небытием. А ты выходишь навстречу этому грузовику. Он тебя собьет и всё. У тебя же дети», – писал Сергей.

Он считал, что важно понимать жизненные законы – на всякое разрушение жизнь отвечает еще большим разрушением. В ответ приходило письмо:

«У нас другая страна, люди сильно поменялись, война и грохот от взрывов сделали свое дело – теперь они не хотят жить в Украине. Неужели ты от проживания в Мюнхене настолько далеким стал? Неужели ты не понимаешь нынешнее положение и конфликты? Мнения людей таково, что запад воюет с террористами и оккупантами, а восток воюет с фашистами у власти. Возможно, это разработанный сценарий, а может, стечение обстоятельств и ответная реакция на них. Я не знаю. Мы знаем лишь то, что нам позволяют знать. Надеюсь, что сам того не желая, каким-то образом помог тебе понять… хотя бы меня понять… Хотел бы тебя понять, почему ты такой ярый сторонник и национальный борец, но не хочу заочно, лучше лицом к лицу, если даст Бог время и место для встречи», – ответил Художник и выключил компьютер.

 

Глава 12

В кабинете Ильича нервно замигала одноименная лампочка в люстре. Военный комендант что-то писал на листочке формата А4. Медленно выводя символы и знаки почерком первоклассника, Ильич от усердия высунул краюшек языка, как делал в школе. А в школе, как вы понимаете, Ильич, если точнее – в мирской жизни Павел Резников, делал многое, что можно и чего нельзя. Но по большей части чего нельзя.

Однажды он не хотел идти на урок математики – не любил эту «королеву и служанку наук». Дело было в шестом классе. Пашка, или как его называли в классе – Гвоздь, решил сорвать урок. Имя и фамилию учителя по предмету он уже не вспомнит, хотя точно знал, что в школе его называли Сухарь – поджарый, худощавый мужчина под сорок лет, редко улыбающийся и влюбленный в математику больше, чем в свою жену. В тот день он прошел по коридору и повернул на лестницу, чтобы подняться на третий этаж – там будет урок. А в это время Гвоздь, сбегал в столовку, стырил ведро помоев, накрыл его полотенцем с надписью «для рук» и быстрее учителя примчался на третий этаж. Когда Сухарь дотронулся ногой ступеньки лестницы, шустрый Пашка перевернул ведро и деру в класс – обеспечивал себе алиби.

В голове уже вертелась фраза, как на улице будет хвастаться соседским мальчишкам – «подмочил репутацию Сухарю». Но на беду Гвоздя и счастье верного слуги математики, в тот момент, когда огрызки, недоедки и недопитки под силой притяжения рванулись вниз мутной, коричневатой массой – именно в тот момент учителя остановила директор школы. Она что-то хотела сказать Сухарю, но не успела – вмиг рыжая, борщевая струя обняла упитанное тело, обтянутое бело-синим платьем.

«Ох, и досталось мне тогда. Помню, стоял на коленях на линейке перед всей школой, а дома батя так выпорол – до сих пор шрамы на жопе», – улыбаясь своим воспоминаниям, мысленно произнес Ильич.

Размышления коменданта прервал стук в дверь. Вошел Митяй, в руке у него несколько отпечатанных на принтере бумаг.

– Вот, как просил, поднапряг парней – они написали о ситуации в городе, – сказал заместитель и плюхнулся на ярко-красный стул.

Обычно на этом стуле сидели замы мэра, а теперь вот Митька, положив нога на ногу, как заправский ковбой. Его довольное лицо расплылось в улыбке, словно он выиграл 100 тысяч гривен, но на деле Митяня получил даже больше – революционная волна вынесла его из социального болота. А собственная значимость человеку, которого всю жизнь унижали и гнобили, стоит дороже любых денег.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал Ильич, натягивая очки. Эти очки он прятал от братков-казачков. Те поговаривали, что в них какой-то секрет. Как только коменданту приносили любую бумажку, тот сразу очки на нос и изучает листок, даже если эта бумажка проездной талончик.

– Может быть, там стоит телепередатчик, все транслирует в Кремль, – сказал как-то Митяне старый-престарый казак с запоминающимися пышными усами.

На что тот усмехнулся и в ответ покрутил пальцем у виска.

И опять в мэрском кабинете обычная схема – Ильич – бумажка – очки. Митька смотрел внимательно на военного коменданта, вспомнил об усатом казаке и невольно отодвинулся на полметра от очков. Мало ли что – сейчас кремлевские спецы заподозрят что-то неладное, и пиши пропало – бритвой по горлу и в колодец, как в том фильме.

А секрет очков Ильича прост – они с обычными, а не увеличительными стеклами. Носит их, чтобы выглядеть солидней, а прятал, чтобы не узнал никто о желании «бати» выглядеть умнее.

– Оналитичиская заметка, – прочел вслух Ильич и выразительно посмотрел на Митьку из-под очков. Гвоздь хоть плохо учился в школе, но знает, что «аналитика», подобно «анналам», пишется на букву «а». Да, «анналы» он запомнил.

Перепуганный Митька подумал, что его сканируют российские гэбисты, и поднял ворот курки, словно продрог. Но в кабинете было даже несколько душно, оттого его неожиданное движение обескуражило коменданта. Тот поправил очки, сделал солидное лицо и нахмурил брови. Неизвестно, сколько бы еще эта пара соревновалась в том, чья физиономия серьезнее, однако Митька не выдержал первым и почти пискливо вскричал:

– Да читай уже.

– Читаю, не суетись, че ты скукожился, как мое яичко зимним вечером, – моментально с улыбкой ответил комендант.

«В ходе боевых действий в Луганской области взорвали насосную станцию в районе Молодогвардейска. В результате краны в Ровеньках пересохли. Больше двух месяцев прошло, как в городе закрыли свои филиалы все украинские банки. Не работает ни один банкомат. Для того чтобы снять деньги, людям приходится ехать в Харьков – это больше 300 км. Или в российский город Гуково, что рядом – в Ростовской области. Дефицит товаров поднял цены на местном рынке в два раза. Все крупные бизнесмены покинули город, большая часть малых предприятий не работает, а шахтеров начинают отправлять в бесплатные отпуска. Жуткий дефицит хлеба. Горожане занимают за хлебом очередь в 4–6 часов утра. При этом на руки продают не более двух буханок. Плохо работает мобильная связь. Правда, не вся – МТС периодически «лежит», а по Киевстару можно дозвониться только по ночам», – гласила «оналитика».

– Плохи дела, – пробормотал Ильич и наконец-то стянул очки с носа, засунув их в карман. Митяня, как плюшевый мишка без ваты, обмяк на стуле.

– А че, Батя, как там Россия, поможет же, а? – расслабленным голосом обратился он к шефу.

Батя закряхтел. Хотелось бы сказать, «да, конечно», но что-то маловато новостей от ростовских руководителей. Те все талдычат: держите город, сохраняйте порядок, главное – национальную гвардию не впустите. Какая там гвардия? Все, кто стреляет вокруг, – бандюки, их разборки. Вон недавно с Алексеем Мозговым, командиром армии юго-востока, не слабо сцепились. А все из-за чего? Казачки наши грабанули ликеро-водочный в Красном Луче – зашли трое при полном вооружении, сказали хозяину: тащи два по литру. Тот заерепенился. У казаков «крышу» и снесло – привязали владельца магазина к стулу и вынесли водки, сколько смогли. А когда, уже навеселе, ехали назад в Ровеньки, то «мозговые» остановили их на блокпосте – выяснять, почему те пьяные. Казаки Ильича надерзили и послали их куда подальше, вырвались с блокпоста, а за ними погоня. Уже в окрестностях Ровенек ополченцы постреляли друг в друга, положили парочку с одной и другой стороны. А местные жители слышат – АК строчит, и думают, что «правосеки» наступают.

– Пусть так думают, боятся, – рассуждал Ильич. – Слишком тихо в городке, поэтому нужно ввести комендантский час, а потом пару раз его специально нарушить. Ребята недавно поставили гранатомет в районе шахты № 71 и давай в поле стрелять. После 20–00 уже тихо, мало кто на улицы выйдет – а в поле так громыхает, что на полгорода слышно.

А пока хмурый Ильич сидел в мэрском кабинете. Лампа все так же нервно подмигивала. Митяня легонько помахивал ногой. А в воздухе две мухи непрестанно кружили, сплетаясь в воздухе телами и разлетаясь по сторонам, словно танцевали мушиное страстное танго.

– Решил. Давай сзывать на завтра городское собрание, будем поднимать боевой дух, – сказал Батя.

И ударил по севшей на столе мухе. А если подробнее, то дело было так: первый заместитель встал с кресла, раздался хлопок по мухе, и довольный Гвоздь, как в школе, пальцами пуляет в Митьку изуродованный трупик черного как смоль насекомого.

На следующий день площадь перед горисполкомом гудела нагревающимся бойлером в первые холодные дни. Собралось человек сто.

– Разной масти, – как сказал бы усатый казак. Но он этого не сказал, потому что у него никто не спрашивал, а без надобности не говорил – так его научили в местах, не столь отдаленных.

А ровенчане гомонили, словно на утреннике в детском саду.

– Американцы виноваты, разжигают войну, а их пособники в Киеве продались за доллары, украинской экономике хана, долги ее съедают, – деловито говорила бабуля, укутавшись в ситцевый платок, своей соседке.

– Ага, мы потерпим. Москва не сразу строилась. Главное, что будем жить без фашистов и олигархов. Вот скоро Россия начнет нам деньги выдавать. В рублях. Ну и что? Главное, что мы выживем. А газ – будет у нас, а вот Киев замерзнет, – поддакивала ей худая женщина с короткой прической.

Толпа гудела, но все ждали выхода главного героя – коменданта. С серо-железных небес, словно простреленных пулями, просачивались капли дождя. Погода стояла мерзкая, но народ не расходился. А все потому, что люди Донбасса долго жили без идеи. Не было связывающего замысла, который бы, подобно клею, скреплял общество одной сутью. Никто не говорил: «А давайте создадим национальное государство, в нем будут украинцы. Или давайте станем в евразийском мире маяком, светочем духовности, “русским миром”».

Ничего из перечисленного не приживалось в Донбассе. Не было почвы – ни для национального освободительного движения – слишком много национальностей намешано, ни для духовности.

С 1950 годов на восток Украины пригоняли русских, украинцев, татар, армян, бывало прямиком из колоний – под досрочное освобождение. Старожилы помнят, что на шахте из десяти человек звена – восемь бывшие заключенные, а горный мастер (или десятник, как раньше говорили), их непосредственный начальник, боялся им слово лишнее сказать.

С послевоенных лет в регионе проходил некий советский эксперимент – этническое обезличивание. Кроме пары песен о шахтерах, на Донбассе не было своей, уникальной культуры, глубокого ряда символов и знаков, которые отличали бы жителей шахтного края от остальных. Национальные особенности и любое своеобразие человека стирались, словно ластиком. Они, люди, теперь рабочий класс, однообразным стройным шагом идущий на завод или шахту. Даже со стороны педагогов всячески поощрялось незнание своего происхождения, корней, если они выходили за рубежи Донбасса. Обезличенные люди жили в обезличенных городах. Особо строго советская власть требовала типового подхода – в архитектуре, в названии улиц. Действовали одни-единственные правила во всем. Стоит приехать в какой-либо провинциальный городишко в Луганской области, и не найдешь ни одного интересного старого здания.

Это безликое общество перекочевало из Советского Союза в Украину. Как будто кто-то нажал «скопировать», а потом «вставить» – людьми управляли и всегда рисовали им образ врагов. Так было, когда в 2004 году шахтеров по спискам отправляли митинговать в Киев за кандидата в президенты Виктора Януковича. Или когда раздавали листовки с изображением Украины, поделенной на две части – нормальная и «фашистская». Эти общественные настроения периодически, как чайник на печке, подогревались. Стоит ли удивляться, что первое, чего захотели жители Донбасса – отделения от Киева? Тогда же они почувствовали острую нужду заполнить смыслом коллективное «я».

Тогда же появилась Идея справедливого общества – без фашистов и богатеев. Никого уже не волнует, что эта Идея принесена в папке из кремлевских кабинетов, разработана российскими аналитиками. Никто об этом не переживает, наоборот, ради этой Идеи жители готовы в очередной раз потерпеть и принести в жертву часть своего комфорта – даже пострадать, помучаться.

В этом их отличие от Крыма, который шел на полном ходу под надутыми парусами к берегам более сытой жизни, но пока что судно прибило волнами на полупустой полуостров полумечты. А Донбасс хочет выжить под знаменами той веры, которую его жители приобрели в последние месяцы. И склонны к тому, чтобы стать мучениками этой веры. По крайней мере, большинство – готовы мерзнуть, голодать, сидеть без воды, связи. Жители Донбасса приносят себя в жертву Новому миру, как Авраам приносил в жертву своего сына Исаака. Так же надеясь, что в последний момент, когда занесенный над горлом нож повиснет в воздухе, их кремлевский бог откликнется и спасет донбасского мальчика.

Поэтому ровенчане гудели на митинге, как пчелы в открытом улье. Кое-где доходило чуть ли не драки. Тот, кто посмелей, выходил вперед и кричал что-то в глубь толпы.

Ильич вышел из здания горисполкома, будто крейсер «Аврора» из дока. Рядом семенил Митька. Раздражённая толпа не утихала. Казалось, это будет продолжаться вечно.

Комендант медленно, не спеша вытащил из кобуры пистолет, словно из кармана бутерброд. Также медленно снял предохранитель и внезапно пальнул в воздух. Все звуковые волны в толпе моментально сгладились.

Ильич посмотрел по сторонам, словно выискивая себе противника в людской гуще. Но дураков нет, ровенчане как будто нутром чувствовали, что не зря школьная кличка нынешнего главы города – Гвоздь. В четвертом классе тот на спор вбил в доску десятисантиметровый гвоздь и плюхнулся на него задним местом. В общем, шоколадку он свою выиграл, а заодно еще один шрам, как украшение настоящих мужчин. Жители города знали, что Ильича лучше не злить.

Но тут бабушка в платочке не выдержала.

– Сынок, пенсий нет три месяца, живем на муке, оладушки печем, когда будут-то денежки? – чуть ли не взмолилась она.

Комендант не двинулся с места.

– Все будет хорошо… и пенсии будут… не сейчас, потом… наверное, – с паузами заговорил он.

Так или иначе, но Ильич надавал обещаний с три короба. А уставшие люди притихли, готовые поверить хоть черту лысому. Комендант разрядил обойму своих обещаний, и тут он захотел сказать «гражданам вольного города» – слышал эту фразу в каком-то фильме, но вот хоть убей, не помнил в каком именно, – о новых мерах по наведению порядка.

– Граждане вольного-превольного города, – внезапно даже для себя, усилил метафору Гвоздь. – В городе ограничена продажа спиртных напитков с 21 до 9 часов, иначе – карательные меры по законам военного времени. Не портя настроение отдыхающим, наши дружины будут заходить и смотреть обстановку, все ли в порядке в ресторане. Если увидим малолеток, попивающих пивко возле ларька, будем применять карательные меры по законам военного времени.

Мужики открыли рты. Бабы чуть не захлопали в ладоши. Подростки приуныли. Конечно, революция революцией, а при чем здесь алкоголь? Но раззадоренного Ильича уже и поезд не остановит. Он еще долго говорил о том, что ему из Кремля пришла телеграмма, всех пенсионеров призвал пройти регистрации в мэрии и дожидаться одной тысячи гривен.

– Скоро, граж… – но потом вспомнил, что только так говорил, изменил тональность, – скоро, товарищи, к нам придут русские банки, заработают банкоматы, скоро, буквально скоро, заживем. Вот честное слово.

И тут Ильич снял потертую, засаленную кепку и перекрестился. Три раза. Митяня, подражая шефу, перекрестился два, и только бабушка в платке, как верующая в харизму Гвоздя, – один, но зато медленно и с восхищением. На том и разошлись. А когда люди рассеялись, Ильич еще долго бродил по площади, пинал осенние листья и вспоминал школьное отрочество.

А через две недели коменданта и зама посадили. Буквально – кинули в подвал. Оказывается, кто-то из толпы, скорее всего мужики, любящие выпивать, написали кляузу атаману в Ростов-на-Дону о том, что военный комендант собрал дань с предпринимателей по пять тысяч гривен и собрался бежать.

Невзлюбили мужики Гвоздя за сухой закон: разве так можно жить хорошо, притом еще трезво? Говорят, атаман срочно отослал депешу в Кремль, а те ответили – «арестовать».

И прислали нового коменданта с таким перспективным именем, фамилией и отчеством, что вы не поверите. Но так и было, можете приехать и спросить любого в Ровеньках – прибыл новый военный глава города, а звали его можно сказать величественно – Армен Мкртечевич Мкртчян. Ни больше ни меньше. Строгий мужик, сразу предыдущую власть под решетку. По-революционному, а что нянькаться?

Так мужики и говорили:

– Запер Мкртчян нашего Ильича с Митькой в одной камере в подвале.

Правда, не уточняли: Мкртчян это имя или кличка, или звание. Уже все равно. И сидит орел, немолодой экс-комендант, а сквозь решеточные окна вваливается осенняя темнота и прохлада. Тусклая лампочка тлеет под потолком. Митяня после посадки сразу же запил, каким-то образом каждый день находил выпивку, даже в заточении. Сказывался талант профессионального алкоголика. А Ильич подходил к окну, надевал свои фирменные очки с нормальными стеклами и шевелил губами. Что он говорил? Никто не знает, и только иногда прохожие, которые пробегали возле подвальных окон горисполкома, рассказывали, что слышали, ей-богу, слышали, как чей-то голос без конца глухо говорил и говорил: «Потерпите… скоро заживем… вот увидите».

 

Глава 13

Ранним утром над лагерем «ополченцев» плыла дырявая дымка, похожая на порванную кухонную салфетку. Да и весь лагерь казался неприбранным столом – разбросанные дрова, как огрызки хлеба, пузатые деревянные домики, словно выпирающие, не надъеденные вершины салатов, а труба буржуйки, воткнутая посередине самой большой палатки, дымилась только закипевшим чайником, снятым с плиты.

Художник любил утро. В этой особой лени природы, с ее осенней прохладой, каплями росы на зеленой траве, стеблях, опавших листьях, он видел замедление ритма жизни, как будто природу поставили на другую, медленную скорость и каждое движение сковано остатками сна.

Он любил прогуливаться по миру, большая часть которого еще спит. Только несколько бойцов бродили по территории, да грязный пес слонялся у палатки с продуктами.

Вчера Художник вызвался поехать на штурм Донецкого аэропорта. Там засели «укропы» – украинские войска, – считавшие, что, удерживая аэропорт, контролируют наиболее удобный плацдарм, с которого могут начать наступление на Донецк.

Сейчас там самые ожесточенные бои. Вот уже полгода идет штурм аэропорта, но безуспешно. Засевшие там войска украинского ВДВ и добровольческих батальонов с таким бесстрашием сражались с местным «ополчением», регулярной российской армией, спецподразделениями русского ГРУ, что заслужили прозвище – «киборги».

Но вчера комбат посмеивался, объясняя Художнику обстановку на той территории.

– Штурм Донецкого аэропорта плавно переходит в зачистку местности от слишком наглых и упорных укровояк. Еще остаются подземные коммуникации, где пару дней будут прятаться наиболее дикие особи из популяции сине-желтых нацистов. А потом… Дебальцево – это важнейший транспортный узел. После взятия Дебальцево начнется откат укровойск. Сейчас украинские войска влезают в очередной «котел», – говорил усатый комбат, поправляя папаху на голове.

Поход на Донецк казался Художнику легкой прогулкой. В местных окрестностях давно не было крупномасштабного столкновения, противоборствующие стороны укрепляли позиции и перегруппировывали войска. А почему бы не поехать и не пострелять «укров»?

Так он думал, проходя по полупустому лагерю, вглядываясь в утреннюю неразбериху, видимое спокойствие солдат, чувствовавших усталость от лета с его вечной жарой, мошками и комарами. Теперь же каждый предмет, палатку и человека окружала долгожданная сентябрьская прохлада. Художник поежился: пора идти собирать вещи – и в поездку.

Три дня спустя он был уже в районе Донецка. На подходах к старому терминалу аэропорта – громыхает. Через каждую минуту раздаются выстрелы. Вот одноэтажное здание с выбитыми окнами, слева поваленное дерево, перед ступеньками входа лежит мужчина в камуфляжной одежде. Казалось, он прилег погреться на последнем теплом солнце, почувствовать веяние жизни. Левая рука тянулась вверх, словно он хотел подложить ее под голову, чтобы мягче было лежать. Правая лежит на животе. И только одна деталь перечеркивает всю идеалистическую картину – ровно посередине лба четкое, окровавленное углубление от пули. Скорее всего, пули снайпера. Теперь на асфальте перед зданием лежит однодневный труп, а в губах у него торчит огрызок недокуренной сигареты.

Художник смотрел на застывшую маску мертвого лица и думал, что еще неделю назад этот человек строил планы на жизнь. Наверное, он хотел жениться или, наоборот, развестись. И в его голове мысли летали мухами, кружили вокруг своей оси желания. К чему он стремился?

– Художник, пригнись, пригнись, мать твою, – закричал молодой «ополченец» с перепуганными глазами.

Вдалеке раздалась пара выстрелов. Художник тряхнул головой, словно сбрасывал навязчивые рассуждения. «Ополченцы» бежали между зданиями, машинами, обслуживающими взлетную полосу, какими-то емкостями, баками, стоящими на стоянке, и труп заставил их приостановиться. Впрочем, замедлились только на минуту – нужно спешить, пока обстрел не усилился. Поэтому двое бойцов, пригибаясь, побежали дальше – к большому ангару, где находились «ополченцы».

Художник попал в подчинение к знаменитому Мотороле, командиру противотанкового спецподразделения «Спарта», известного своими видеороликами о сражениях в Славянске. В мирной жизни Моторолу, мойщика машин в Ростове-на-Дону, звали Арсений Павлов. До этого служил в морской пехоте, дважды воевал в Чечне. Свой приезд в Украину объясняет просто:

– Сел на поезд и приехал. Не вникал. Русские здесь, вот и приехал. Как только полетели коктейли Молотова на Майдане в милиционеров, мне стало ясно – все, это война. После того как нацики заявили, что за каждого своего будут убивать десять русских, – ждать, когда угроза станет реальностью, смысла я не видел, – часто повторял он.

Для многих «ополченцев» Моторола – герой. Он получил орден «За воинскую доблесть. Новороссия». В интернете разлетелось фото его свадьбы с длинноногой девицей, выше его ростом. Хотя в России осталось жена, с которой он не развелся.

Вокруг него кружились слухи и мифы. Говорят, он однажды сам взорвал два украинских танка. Это причина популярности Моторолы, его лицо неизменно красуется во всех социальных группах «новороссов» – он стал легендой этой войны.

Когда Художник с ним познакомился, то легендарный командир впечатлил его – то тут то там раздавал приказы, координировал разведку, настраивал бойцов на бой. Глядя, как его слушают «ополченцы», казалось, что ради Моторолы они готовы умереть.

– Завтра мы это укропскую мразь выбьем, а их тела разбросаем по взлетной полосе, как они это делали с нашими солдатами. Не забудем, не простим, – кричал он в видеокамеру перед боем.

Украинские войска закрепились в старом и новом терминалах. Так как стены в старом терминале крепкие, а перекрытия рассчитаны на большие нагрузки, то даже минометные мины не могли их пробить. Но на завтрашний день запланирован очередной штурм, и все может измениться.

Художник прибыл под вечер. «Ополченцы» развели костер внутри ангара для самолетов. Несколько бойцов сидели возле костра, трое ушло на разведку, пятеро расставлены по периметру. Чуть поодаль от костра Моторола совещался с другим командиром – грузином Гиви.

Прохлада вползала в здание сквозь раскуроченные ворота, мягко, как дикий зверь, обходила каждого солдата, прикасаясь холодной лапой то к спине, то к ногам. Неделков придвинулся к пламени. Вокруг незнакомые люди, судя по акценту – много россиян, есть абхазцы, пара чеченцев. Но большая часть местные. Война помогла им найти свое, более высокое место, чем было ранее. Молодой боец, лет семнадцати, сидит, чистит АК – лицо взрослое и одновременно детское. В подразделении его называют Малышом. Что он видел, какое яркое и запоминающееся событие в жизни, кроме последних месяцев боевых действий? Наверняка не отучился в вузе, маловероятно, что есть постоянная девушка. Какой будет его жизнь после войны?

Рядом суровый мужик, лет 40 на вид, позывной Червонец. Смотрит на костер, как пламя выбрасывает язычки, словно дразнит, издевается над людьми. Несет тепло, но не дает познать себя, приблизиться к себе. Может быть, Червонец сейчас перебирает четками прошедшую жизнь – день за днем. Вот свадьба, он молодой, кудри развеваются над головой, как паруса. Или в армии – рядом солдаты, стоят у БМП на фоне барханов и сухого скрученного деревца. Идет на завод, возле проходной остановился и смотрит назад – хмурый, ждет кого-то. Как часто люди отмеряют прошлое, как в кино – кадрами, отрывками, эпизодами, словно собираются найти смысл в картинках, покрытых пылью, трещинками, изъеденных молью времени.

– Че такой хмурый, Художник? – внезапно стукнул его по плечу Моторола.

– Да вот, немного задумался о жизни, – ответил тот.

– А что жизнь? Она, как девка, напирай на нее – и даст тебе, – хехекнул в рыжую бороду командир.

– Ну, как вроде так, а вроде нет. Если предположим жизнь – пустота. И тогда нам только кажется, что она может нам что-то дать, – продолжал беседу Художник.

– Эко ты загнул, – заулыбался Моторола.

Несколько секунд выдержал паузу, а потом заговорил опять:

– Скажу тебе одно – каждый раз, когда мочу этих гадов, понимаю, что живу не зря. Если бы не было войны, то я опять – мыть машины? Ну, нет уж. Я столько вскрыл черепушек «укропов», даже не считал. И что? Там больше мозгов? Хрена лысого. Все одинаковы – они и мы. Но разница в том, что я их мочу, а не они меня. Я управляю жизнью человека. Понимаешь, тупо решаю, жить ему или нет. Вот где настоящий кайф, – вдруг разошелся собеседник.

Парни у костра сидели тихо. Видно, уже привыкли к речам командира.

– А как же идея? Как Новороссия? – спросил Художник.

– Чем тебе мешает идея? Она мне не мешает, пусть будет, – усмехнулся Моторола и кинул в огонь кусок дерева. Костер ответил волной сверкающих брызг.

– Разве мы не хотим построить другую страну, более чистую и справедливую? – не унимался Неделков.

– Хотим, хотим, – продолжая улыбаться, говорил командир. – Но какой ты справедливости ищешь? Она в силе, понимаешь? В кулаке. Кто сильный, тот и умный. Не какие-то басни о ценности человека, его правах. Посмотри, как Путин весь мир нагнул – захватил Крым, ввел войска на Донбасс. И что? Где эта сраная демократия? Право сильного – вот настоящая идея Новороссии.

Художник запнулся. Немного ошарашенно смотрел то на Моторолу, то на пламя. Он видел мир – как дом идеальной конструкции. В нем ухоженный подъезд, покрашенные лавочки, цветы в палисаднике. Прямые, точные углы дома, как будто геометрия правильности, истинности поступков. Делаешь хорошо, и здание блестит чистотой. А так получается, что можно ворваться в любую квартиру и выгнать ее жителей. Ладно, когда воюем против «укров», но ведь война закончится.

– Но ведь война закончится, – повторил он мысль вслух.

Командир оглянулся. Его борода еще больше рыжела в отблесках огня, в руках он держал осколок снаряда, которым переворачивал угли. Он был похож на диковинного кочегара на паровозе, подбрасывал дрова, ухмылялся, ворошил что-то в костре.

– Война, брат, не закончится. Никогда. Даже когда умолкнут взрывы, она будет греметь в этом месте, раз от разу. – Моторола постучал по голове.

Потом помолчал несколько секунд и продолжил:

– Вот я сейчас живу с телкой. Ты дойки ее видел? Думаешь, она бы дала мне раньше? Хрена того самого лысого. Ты сам создаешь свою судьбу – хочешь так, хочешь иначе. Хочешь быть мужиком, так возьми жизнь за яйца и держи, пока не будет бабла до отвала, – учил его Моторола.

И тут в разговор встрял Червонец – он оборвал командира и, стукнув ладонью по коленке, проговорил:

– Война будет везде. Земля не в форме чемодана, за углом отсидеться никто не сможет. Всех ожидает война – Киев, западную Украину, Европу, США. Я дойду до Пентагона и буду смотреть сквозь разбитые окна на трупы америкосов.

Все замолчали. Напряженная тишина повисла свинцовой тяжестью. А костер полыхал, словно золотой зуб в темной пасти огромного ангара. Какие-то люди мелькали, как тени, заслоняя на секунду огонь, а когда они отходили от него, то от сквозняка тот еще сильнее скручивал красноватые петли в остывший, как однодневный труп, воздух.

 

Глава 14

В аэропорту Борисполь пограничник уставился на Сергея Неделкова. Недоверчиво повертел головой по сторонам мужчина в форме пограничной службы, еще раз поднял глаза на прибывшего, словно искал в его лице подтверждение своих опасений. Но ничего не нашел. И тогда коротко и гулко шлепнул печать в паспорте.

Неделков вышел из стеклянного фасада терминала D и направился к первому попавшемуся таксисту. Спустя минуту в открытое окно мчащейся машины вламывался киевский воздух, словно дикий, неприученный зверь, лохматил голову водителя, а затем перепрыгивал через руль, а после вдруг становился ручным, легонько облизывал лицо Сергея.

Он не был на родине почти три года и подзабыл эту утреннюю свежесть бориспольского леса, которая наполняла легкие и радовала прохладой. Но сейчас он ощущал двоякое чувство – нежности воздуха, поглаживающей его по коже, и животной страсти холодного ветра, пронзающего грудь.

На востоке Украины полыхала война, и ежедневно он смотрел в Германии сводки новостей с фронта. Его сердце замирало и каждый раз погружалось в ноющую боль. Природу этой боли Сергей до конца не мог себе объяснить – он сидел в уютной квартире, окна выходили на тихую немецкую улицу, и, казалось, причин для беспокойства нет. Письма брата, конечно, его волновали, но ехать сломя голову на Донбасс и переубеждать родственников ему не хотелось.

Только ноющая боль не утихала, а, подобно огню, колыхалась в такт вестям из родины. Это чувство, появившееся с начала Майдана, только усилилось кадрами разрушенных донбасских городов и поселков. Сергей пытался бороться с тяжелым ощущением – реже стал читать новости, чаще выходил гулять по летнему Мюнхену.

Как-то он шел по тротуару и увидел впереди русских туристов. То, что туристы приехали из России, видно не столько по одежде – сколько по лицам. И опять-таки это не зависело ни от красоты или некрасивости людей, нет. То, что выдавало русских туристов – словно надетая маска с заранее понятными штрихами – затененность. Будто на каждое лицо наложена темная вуаль и это обязывает к чему-то – вызывающему поведению, громким разговорам, угрюмости. А иногда – к ненависти.

Сергей шел сзади пары – мужчина и женщина, хорошо одетые, средних лет, явно достатка выше среднего. Он придерживал ее за руку, а она говорила без умолку, возмущалась нравами немцев, вспоминала почему-то Вторую мировую войну, а потом вдруг они увидели в газетном киоске обложку Der Spiegel. На первой странице красовалась надпись: «Остановите Путина сейчас». Пара замерла, потом начала громко переговариваться.

– Вот, суки, они никак не успокоятся, – сказала русская женщину и почему-то ткнула пальцем в своего спутника.

– Только Россия встала с колен, – протянул тот и внезапно запнулся, а потом сказал громче обычного: – Вокруг одни фашисты, что здесь, что в Киеве.

И тут же встретился глазами с Сергеем. Состоялась десятисекундная дуэль взглядами, после чего русский турист брезгливо осмотрел Неделкова, потом дернул жену за руку и пошел прочь.

От неожиданности Сергей остановился. Его сердце застучало мотором, который, казалось, на надрыве вот-вот заглохнет. Он вдруг понял причину своего беспокойства – это столкновение двух миров. В нем самом словно образовался разлом, в который скатывалась его беспечная жизнь, немецкий покой, размеренность дней, а на другой стороне – его родина, раздираемая войной, разрушенные города и тысячи жертв. И он никак не мог осознавать, что находится посередине этих краев. Что заполняет бездну.

Но теперь он смотрел вслед уходящим россиянам и понимал, что война – это всего лишь отражение внутреннего мира этих людей. Они словно застряли в межвременье, где-то на стыке позднего Советского Союза. Он думал, почему так произошло – люди с высшем образованием, в том числе интеллектуалы, которые привыкли размышлять критически, вдруг потеряли связь с реальностью. Что такое пропаганда? Это когда слова заменяют реальность. Слова не очерчивают настоящего положения дел, а всячески их деформируют. Тем самым язык становится как бы туманом для человека, и ему уже сложно разглядеть, где правда, а где ложь. Мутация языка началась с 20-х годов прошлого века. Все эти слова-обманки: перегибы, враги народа и т. д. приучили людей к тому, что слова не имеют того определения, которое должны иметь. Неделков понял – в этом истоки легкости восприятия современной пропаганды – в мутировавшем до чудовищных значений русском языке.

Каждый день, который он проживал в Германии, приносил ему тягучее чувство вины, и Сергей не выдержал – теперь машина мчала его по гладкой бориспольской трассе, а он иногда выхватывал взглядом надписи на рекламных щитах.

В тот же день он поселился в гостинице и вышел на Крещатик, посмотрел на фотографии Евромайдана, выставленные на площади. Он долго ходил по Майдану Незалежности и вдруг у одного стенда заметил стройную девушку в обтягивающем голубом платье. Она стояла и задумчиво смотрела даже не на фотоснимок, а куда-то внутрь него.

– Словно хотите им помочь, отвести от огня, – сказал Сергей и кивнул на изображение митингующих перед стеной пламени.

Девушка обернулась, на секунду замешкалась, а потом посмотрела на незнакомца и улыбнулась. Легкие движения губ дали понять, что знакомство состоялось.

Ее звали Алина Мягкова. Миловидное лицо, полные губы и глаза, которые при улыбке напоминали две темных миндалины. Когда она усмехалась, казалось, что превращается в другого человека – простого и открытого.

В тот вечер они шли по парку Шевченко, он рассказывал историю о брате и тайком подлядывал, как она вздрагивала при каждом пугающем слове. Оказалось, что она тоже рисует, ее картины – это смесь чувств в глубине цветов.

– Искусство – это ведь ветер эмоций, пусть иногда и застывших. Как будто замороженных ощущений. Иногда кажется, что изображение всегда жило вне автора, не в художнике, а где-то вовне, порхало в воздухе. И художник только взял и поймал картину, материализовал ее, – говорила серьезным голосом Алина и смотрела на собеседника.

А когда видела, как задумывается Сергей, ее глаза превращались в кусочки миндаля.

Поздно вечером он пришел в комнату гостиницы немного обреченный, уселся в кресло и смотрел в квадрат окна, усыпанного точками ночного света города. Обстановка, окружавшая его, состояла из скудной мебели гостиничного номера – кровати, стула, стола. Он поглядывал на мигающие огни, словно хотел увидеть в чехарде какой-то порядок, разглядеть то, что не удавалось еще никогда. Сергей смотрел на город, пытался растворить взором темноту, но неизменно натыкался на очертания зданий и домов, вырванных легкими полутонами из тьмы. Такие картины рисовал его брат. Еще долго Неделков не смог уснуть и думал об Антоне.

На следующий день Сергей вскочил рано утром – на 10 утра ему назначила встречу Юля Петренко. Они не виделись несколько месяцев, каждый раз он посылал ей сообщения на почту и по много раз проверял – не пришел ли ответ.

Юля пробуждала в нем противоречивое чувство. Сергей понимал, что их связь очень неустойчивая. Только спустя несколько месяцев после знакомства он узнал, что она замужем. Это открылось случайно, когда он вдруг наткнулся в facebook’е на ее фото с незнакомым мужчиной. В его профиле он увидел отметку, что Юля его жена.

В тот вечер он написал ей гневное письмо, в котором упрекал в том, что она вела двойную игру, его сердце теперь разбито, ведь он искренне полюбил ее и привязался к ней. Но ответ состоял всего из трех знаков: троеточия.

Еще не раз он писал ей полные чувств письма. Каким-то образом она всегда была в роли убегающей от него, а он ее догонял. Она заставляла его полностью раскрываться, но всегда держала на расстоянии, чем приносила ноющую боль.

«Кто я тебе? Скажи, кто я для тебя?», – писал он часто ей, но в ответ получал короткие фразы: «Близкий человек».

Он мучился день за днем. Часто они разговаривали по Skype, и их беседы были теплыми и нежными. Она интересовалась, чем он живет, как успехи на работе, проникала глубоко в его жизнь, а потом пропадала.

«Мой муж Коля не то чтобы не любит меня, но мы живем в разных мирах – я на кухне, переписываюсь со многими мужчинами в чате. У меня много поклонников и было с десяток любовников. Коля этого не знает, хотя и догадывается», – рассказывала она.

Ее мир, надломленный и колкий, не принимал муж. Он всегда поверхностно относился к ней и не знал, что у нее в душе. Он боялся ее внутренней боли, потому что не смог бы справиться с ней. Каждый закрылся в своем коконе и жил своей личной жизнью – она на кухне в переписке с бесчисленными поклонниками, а он в зале с включенным телевизором.

«К тому же Коля бесплодный, не может иметь детей. Я бы бросила его, наверное», – говорила она по видеосвязи Сергею.

В его глазах затеплилась надежда. Неделков полюбил ее, а узнал о своем чувстве просто – спустя месяц после их знакомства он попытался расстаться с Юлей. В тот день отправил ей письмо о том, что им нужно разойтись, потому что она замужем, а он постарается вырвать из сердца жгучую привязанность к ней.

Ночью он ворочался в своей постели, как раненый зверь. Рычал, как подранок, бил кулаком в подушку и ничего не мог поделать – ему хотелось написать примирительное послание. Он чувствовал физическую боль от расставания.

Через несколько часов он открыл браузер и набрал текст. В адресной книге – медленно, будто в кино, выбрал ее имя.

С тех пор он много раз расставался с ней, но итог всегда был один и тот же – он возвращался к Юле. Каждый раз он слал большие послания, в которых осмысливал их отношения, а она отвечала обычно короткими фразами.

Она писала ему о своей внутренней, скрытой ото всех боли. Коля боялся приоткрыть завесу над ней, страшился, что не может помочь ей, жил в понятном и комфортном для него мире.

Как-то Сергей предложил ей выйти за него замуж. Он написал, что сможет выпустить ее из клетки, в которую она сама себя заперла. Но последовал отказ. И второй. И третий.

Через полгода они почти перестали общаться, лишь иногда он посылал ей длинные-предлинные тексты.

«Всякая драма есть рана, а творчество – это символы боли и разделения между своим «я» и объектом недосягаемого. Наверное, так и должно быть. Испытывая страдания, человек осмысляет жизнь в разделенном мире между своим «я» и объектом недосягаемого. Или не так: жизнь – это то, что притаилось за углом. Оказалось, что существование – это не картинка, которую строит душа, а то, что ее изменяет. А я изменен навсегда разлукой с тобой. Я убегал от прошлого, которое, словно незавершенный акт пьесы, преследует меня, даже когда занавес в театре опущен и я сижу в пустом зале на сломанном кресле. Это связано с резким обрывом для меня, недосказанностью нашего «мы». И я не до конца могу понять это. Ведь мышление – это то, что находится вне нашего контроля, и мы не поймем до конца, почему думаем так или иначе», – написал он ей в последний раз, и спустя неделю пришел ответ.

Сергей открыл письмо и начал читать. Юля говорила, что он важен для нее как человек, ей тяжело не общаться с ним и поэтому хотела бы поговорить с ним. Это было ровно неделю назад.

 

Глава 15

В 9-30 утра Сергей вышел из гостиницы и направился к метро. Несколько станций и двести метров пешего хода, и он на месте. В просторном кафе на веранде витала утренняя свежесть, прохлада не успела раствориться в раскаленном воздухе, поднимающемся над серыми каменными зданиями, похожими издалека на домино. Создавалось впечатление, что весь Левый берег Киева – это сплошь разбросанные плоские доски, которые каким-то невероятным стечением обстоятельств встали перпендикулярно земле. Особенно, если смотреть со стороны холмов Правого берега, то, кажется, что кто-то высыпал костяшки домино откуда-то сверху в самую гущу зелени города и те приземлились, подняв столбы пыли. А когда пыль осела, то она превратилась в дороги, тротуары, заборы, квадраты маленьких магазинчиков и ларьков.

В одной из пристроек сидел Сергей, наблюдал, как над ним нависают сотни серых бетонных пластин домов, которые, казалось, готовы повалиться друг на друга, превратив в руины все Левобережье.

Без двух минут десять появилась она. В серых брюках, легкой белой кофточке ворвалась в сонное царство лакированных столов, подносов, белых железных стульев и помятого вида официантов.

– Привет, – сказала она улыбнувшись и поправила волосы.

– Здравствуй, Юля, – проговорил медленно Сергей и осмотрел ее с ног до головы.

Полминуты они молча осматривались, а потом тишину разорвал подошедший официант.

– Кофе без сахара, – попросила Юля и еще раз улыбнулась ему. – Как поживешь, есть ли новости о брате?

– Он на фронте. Мне, кажется, реализуется в войне. Как будто жизнь для него холст, и он рисует свою историю на фоне взрывов и убийств, – ответил Сергей.

– А еще он соперничает с тобой. Доказывает, что тоже что-то может. Показывает своими действиями, что тоже мужчина, который способен проявить себя, найти свое место, – проговорила Юля.

Сергей замялся. Хотелось сказать, что ему так не хватает разговоров с ней, ее мнения, которым он так дорожил, но озвучить это вслух не смог. Ему хотелось также узнать причину встречи. Может быть, она передумала, решила с ним встречаться? Или даже больше: рассталась с мужем и теперь думает наладить с ним отношения?

Долго размышлять ему не пришлось. Юля выпрямилась, как-то сдержанно посмотрела на него и выпалила: «Я беременная!»

Еще несколько секунд вокруг ушей Сергея витало это словосочетание. Он изумленно уставился на собеседницу.

– Как беременная? Как так вышло? Ты шутишь!? – почти вскричал Сергей. Он ерзал на месте, вглядывался в ее лицо и думал, что она вот-вот засмеется.

Но нет – на ее холодной скульптурной физиономии застыла маска равнодушия. Она смотрела на Сергея, которого буквально трясло от известия. Он вскочил, сел. Встал.

Прошелся вокруг столика. Опять сел. Посмотрел на Юля и закрыл лицо руками.

Женщина холодно глядела на него, словно пыталась поглубже заглянуть в его душу, почувствовать его страдания. Она смотрела не как соучастница, а как посторонняя, просто сидящая рядом свидетельница.

Сергей застонал так сильно, что официант взглянул на него из-за стойки бара.

– Да как такое возможно? Коля ведь бесплодный!? – закричал он и тут же осекся и, как подкошенный, рухнул на стол.

– Я сама в шоке. Я не понимаю, как это получилось, – ледяным голосом проговорила она, наблюдая, как корчится тело бывшего любовника.

Меньше всего Неделков ожидал такого поворота событий. Внутри сотрясался вулкан. Он осмотрел ее тело, словно хотел найти признаки того, что она врет. Но Юля сидела молча, с жесткостью глядя прямо ему в глаза.

– Разве такое возможно? Я ведь говорил, уходи ко мне-е-е, – простонал Сергей. Подошел официант, принес кофе и подозрительно посмотрел на Неделкова.

Полминуты оба не знали, куда деть взгляды.

– А Коля? Рад? – задал вопрос он.

– Рад. Наверное, – ответила Юля.

– Как же теперь? Ты ведь будешь всегда как загнанная лошадь, тебе твоя внутренняя боль никогда не даст быть успешной, – сказал Сергей.

– Наверное. Только я ведь жила как-то все эти годы, – на глазах у нее выступили слезы. – Я не знаю, почему во мне словно живет кто-то. Какой-то маленький запуганный зверек. И он царапает меня изнутри. Я это прячу далеко, но он все время старается вылезти.

Сергей смотрел на каменное лицо Юли, на котором слезы бороздили щеки, губы, подбородок, будто мраморную плиту блестящие трещины. Ему хотелось сказать, что все будет хорошо, прижать ее к себе. Но он не посмел протянуть к ней даже руки. Его всего трясло, как будто било электротоком. Он дрожал не только физически: дрожь волнами сотрясала и его душу.

Так продолжалось несколько минут. Они смотрели друг на друга, чувствовалось, что пространство наэлектризовано словами, которые, как атомы, сталкивались в неупорядоченности и разлетались в разные стороны. Казалось, эти полметра насыщены фразами признаний и сожалений. И стоило только одному сказать об этом, как второй подхватил бы, и они оба слились в одном потоке слез. Но никто не посмел сказать ни слова.

– Я желаю тебе счастья в новой жизни. Пусть это будет здоровый ребенок, – протянул Сергей. Сказал так медленно, что, казалось, каждое слово, как патрон в боевик, вкладывается в его уста.

– Спасибо, – мрачновато ответила Юля.

Подошел официант поинтересоваться, нужно ли что-то еще, но, увидев мрачные лица и не получив ответа, удалился.

– Я больше не смогу с тобой общаться, – проговорил Сергей.

– Понимаю, – последовал ответ.

– Даже если я напишу тебе, то не отвечай. Прошу спаси меня от себя, – умоляющее взглянул Неделков.

Юля замешкалась. Она хотела подтвердить, что больше они никогда не увидятся, но не смогла, только кивнула головой.

Мир Сергея рухнул за один час. Он все-таки надеялся, что когда-то Юля сможет стать его женой, хотя бы в будущем. Думал, раз сейчас она не принимает его, то потом ее сердце смягчится. Но теперь он смотрел на ледяное лицо женщины, которую любил, и понимал, что это последняя встреча.

– Я пошел, – сказал он и, не дождавшись ответа, рванул на улицу.

Небо затянула простыня туч. Похолодало. Он шел и поеживался, но уже не знал от какого холода – атмосферного или духовного. Сергей ускорял ход, огибал прохожих, словно автомобиль препятствия, но не замечал ни лиц, ни окружающей местности. Ноги сами привели его к метро. Рука автоматически кинула жетон, он поднялся на платформу. Прислонился к колонне и смотрел, как люди выходят и заходят в вагоны. Словно какое-то чудовище, змей, изрыгает и поглощает их. И нет разницы этому чудищу: кого пожирать и кого выплевывать. Этот поток не прекращался, как сама жизнь. Двери с грохотом открывались и закрывались, поезда прибывали и отбывали, люди сновали туда-сюда. И только у края глаза Сергея застыла слеза, готовая пролиться, еще чуть-чуть – и она вырвется на свободу.

 

Глава 16

В пять утра на подступы к аэропорту подтянулась группа «ополченцев» и свежие силы российской армии – около четырех сотен человек. Несколько грузовых машин остановились на подступах к старому терминалу. Из покрытых брезентом кузовов выпрыгивали одетые в светло-коричный камуфляж бойцы. Они не спеша расходились в разные стороны. Атаковать решили с разных сторон. Художник шел в первой волне. Они должны были вызвать огонь на себя, в то время как остальные заходили на терминалы с флангов.

На углу одноэтажного здания, от которого открывался вид на расположение украинских войск, скопились три десятка бойцов. Еще три десятка притаились на углу рядом с гостиницей. Малыш всматривался вперед, словно хотел разглядеть в рваных проемах разгромленного терминала очертания противников.

– Что там, не видно? – обратился Художник к «ополченцу».

– Попрятались, сейчас мы выкурим, разведка вроде говорит, что «брони» у них нет, вывели недавно, – уверенно ответил тот.

Художник хотел было сказать, что это слишком самонадеянно, но разговор прервал Моторола. Он сообщил, что через пару минут начнется обстрел терминала из гаубиц, «Градов» и «Ураганов», находящихся в Макеевке, и после артподготовки – первая атака, разведка боем.

Как только командир закончил говорить, сразу раздался характерный звук – заработали «Грады», потом подключились все остальные. Грохот разрывающихся ракет сотрясал здания терминала. Словно под ними рушилась земная кора, ломаясь с шумом на две части. Пять минут непрерывный адский шум. В голове у Художника появлялись картинки окровавленных тел «укропов», некоторые с оторванными конечностями корчатся в предсмертных судорогах. Осталось только прийти и добить их. Недалеко загудели танки – первые два ехали с группой Художника – прямой атакой в лоб.

– Пошли, мать твою, пошевеливай булками, – закричал Моторола, подталкивая бойцов к углу в сторону терминала.

Первые три человека пригнулись и посеменили на поле перед позициями украинцев. Художник выскочил во второй группе и сразу с перепуга дал очередь из АК в сторону позиций врага. Автоматная стрельба успокоила ровенчанина, и он поспешил вперед, ближе к выехавшему танку. Туша танка ползла по полю, недовольно урчала, будто его подняли ни свет ни заря и поэтому он, сонный, медленно передвигался. Пристроившись рядом с бронированным телом, Художник изредка стрелял, пытался разглядеть украинских бойцов. Рядом бежал Малыш. Отдалившись от зданий, где они прятались, выбежали на пустынную площадку – перед ними открылся вид на искореженный новый терминал. Полуразрушенное здание похоже на фон из американского фильма из мира постапокалипсиса – выбитые окна, напоминающие старческую челюсть, лишенную зубов. Покореженные панели, голые каркасы, прострелянный, растерзанный трап, уныло стоящий возле посадочного блока.

Танк стрельнул в переднюю часть терминала, послышался звон выбитых стекол, повалил дым. Художник чуть передвинулся в сторону – впереди виднелась воронка, и ему нужно обойти ее. Когда он сделал несколько шагов, его вдруг бросило в сторону взрывной волной – украинцы попали в танк прямой наводкой, вероятно, из какого-то мощного орудия. Башня танка оторвалась от взрыва и взлетела в воздух. На секунду задержавшись между небом и землей, башня чуть с наклоном падает, накрывает собой Малыша. Воздух раскалывается от громыхания, гудения и пальбы так, что предсмертный крик «ополченца» и хруст его костей растворяются в невообразимом шуме. Художник упал, плюхнулся лицом на землю, но тут же поднял голову, чтобы посмотреть, что происходит – из отверстия танка вылез горящий человек. Его истошный, пронзительный крик наполнил поле звуками мучения и боли. Пока воздух, изъеденный воплями страдания, крошили одиночные автоматные очереди наступающих «ополченцев», раздался второй взрыв. Еще один танк, прикрывавший наступление бойцов, загорелся. И тут полился свинцовым потоком шквальный огонь из терминала. Художник скатился в воронку и слышал только лишь свист пролетающих пуль. Почти пять минут – ни одной паузы. Потом за дело принялись минометы – гранаты кромсали наступавших «ополченцев», которые оказались на ладони поля, как в тире. Художник попробовал высунуться, какой там – сразу заработал снайпер, пуля упала рядом, подняв небольшое коричневое облако пыли.

Ровенчанин прижался к земле. Положение патовое – вылезть из воронки он не мог, но и оставаться опасно – взрывы от минометов казались приближающимися шагами женщины с косой. Стрельба то утихала, то вновь разливалась звуковыми волнами.

На помощь «ополченцам» устремились еще два танка, БМП и грузовик с зенитной установкой. Ответная стрельба подавила украинских снайперов, несколько бойцов поднялись с земли и, пригибаясь, устремились к подъезжающей технике. Художник было рванул, но потом решил чуть помедлить. К танку потянулись бойцы, они спрятались за его броней.

– Ну, пора, скажите, что я был хорошим человеком, – произнес сам себе Художник и приподнялся.

И тут раздался мощный взрыв. Потом второй. Третий. Ровенчанин как подкошенный упал в воронку. На голову посыпалась земля, пыль и даже кусочки чьей-то одежды. Украинская артиллерия била из гаубиц, расположенных в селе Пески. Танки запылали, словно горящую спичку поднесли к бумаге. В грохоте уже мало кто замечал, как снайперы убивали особо беспечных «ополченцев». Опытные бойцы плюхнулись на землю, скатились в небольшие воронки или укрывались за сгоревшей ранее техникой.

Минутные перерывы – опять гаубицы. БМП развернулся и помчался назад – к спасительным одноэтажным зданиям. Грузовик с зенитным орудием пытался дать задний ход, но прямое попадание разворотило и кабину и орудие.

Первая волна захлебнулась в крови. Сколько выживших – непонятно. Время пролетело незаметно, казалось, Художник пролежал целый день на поле, а прошел всего один час.

И чем дольше он лежал, тем больше старался осознать именно эту минуту – в руках автомат, грязный камуфляж, он посреди поля, усыпанного трупами. Как уловить то мгновение, в которое он закован, как древняя муха в каплю древесной смолы. Где он сейчас находится на линейке жизни, какие его координаты?

В 11 часов сзади послышалось характерное жужжание – танки, вторая волна. Художник вздохнул с облегчением. Повернул голову – насчитал шесть танков, медленно ползущих, как огромные темные черепахи, по иссохшему полю. Около сотни солдат семенили рядом с гудящими машинами. В сторону терминала полился шквал огня, словно капли из душа на пол ванной. Стрельба усилилась, танки раз от разу давали залп. Бойцы, лежавшие на поле, неторопливо поползли навстречу своим. Так же и Художник вытянулся на земле и, извиваясь змеей, отполз от воронки, но потом передумал, вернулся – пусть подкрепление подойдет ближе.

Обороняемое украинскими войсками здание, казалось, трещало по швам, а звонкий звук разбивающихся стекол стоял незримой стеной перед терминалом. Вторая атака оказалась масштабнее и эффективнее предыдущей – если сохранять нажим, то «ополченцы» смогут подойти как можно ближе к зданию, а после штурмовать.

Художник напрягся – сейчас приблизится линия наступления, и ему нужно присоединиться к атакующим солдатам. Сзади послышался шум двигателей танка и выкрики «ополченцев». И тут случилось что-то невообразимое. Когда до ближайшего танка оставалось тридцать метров, раздался короткий и пронзительный свист. Потом грохот, от которого зашаталась земля – украинская авиация била с воздуха высокоточными ракетами. Не заходя в зону поражения, самолеты стреляли по танкам и скоплениям бойцов.

Крики раненых солдат, вперемежку со взрывами, хлюпаньем осколков, свистом ракет, звуковым облаком накрыли поле. Возле первого танка образовалась воронка от неточного попадания ракеты, а следом вторая упала – уже прямо в цель. Танк завалился чуть набок, немного съехал в воронку, в которой находились несколько человек. И моментально задавил их. Художник как раз оглянулся и увидел, как железное туловище танка подмяло бойцов. Два истошных голоса тут же поглотил шум боя.

Выхода нет – возвращаться назад, значит обречь себя на верную гибель. Художник пополз к терминалу, там виднелись остатки смотровой будки, за которой можно укрыться. Когда он приблизился, то увидел сразу возле будки окоп, вырытый украинскими добровольцами. Скатился в него. Поле продолжали «утюжить» самолеты, и тут же из терминала полился ответный огонь. Позже ровенчанин узнает, что всю технику «ополчения» подбили, в эфире орали раненые, подойти к ним нельзя. На поле остались лежать трупы, больше ста человек.

А пока прошло пятнадцать минут, и внезапно поле накрыла тишина. Так резко, что от безмолвия зазвенело в ушах. Художник лежал в окопе и перечислял всех святых, которых знал. Он обращался к чему-то высшему, парящему над этим адом на земле. Просил помощи, как просит ребенок своих родителей загладить боль, когда ударился. Приподнявшись, он осторожно выглянул из окопа – поле боя похоже на картинку из фильма о Второй мировой – скрюченные тела, горящие танки, оторванные конечности – все это виделось декорацией советской эпопеи о войне.

Запищала рация – он совсем о ней забыл.

– Вызываю базу, кто слышит, позывной Художник, – глухо сказал он, опираясь спиной о стену окопа.

В ответ – шуршание звуковых волн. Никто не отвечает. Через несколько минут он повторил призыв. И тут рация ожила:

– Это Моторола, ты как, Художник, ранен?

Ровенчанин выдохнул: значит, не все потеряно, может, как-то выберется.

– Что делать? На поле много раненых, – сообщил он.

– Черт с ними, мы им не поможем, даже если захотим, жди, – сказал Моторола и грязно выругался, обозвал «укров» всеми известными ему ругательствами.

Но на самом деле – кто такие «укры»? Почему они так ожесточенно обороняются? Если в их фашистской идеологии столько ненависти к жителям Донбасса, то зачем самим погибать. Разве не самоубийство – удерживать аэропорт столько месяцев, находясь в полуразрушенном здании и живя под постоянными обстрелами. Или им так промыли мозги, что они готовы стать смертниками во имя киевской «хунты».

Художник размышлял и не находил логическую последовательность – кто его враг, что им движет, как его уничтожить?

В 13.00 часов он опять услышал нарастающий гул танков. Оказывается, к аэропорту прибыли российские войска на новеньких модернизированных Т-72 – их почти три десятка. В авангарде – русские десантники. Они рассредоточились по позициям и вышли к терминалам. По аэропорту били из всех орудий. Десант дошел до старого терминала, когда их накрыло украинскими «Градами» и «Ураганами», но наступление это не остановило. Поэтому российские солдаты заняли здание старого терминала, прилегающую гостиницу и гаражи. Закрепившись, через полчаса продолжили двигаться к новому терминалу, недалеко от которого лежал в окопе Художник.

Русские танки неминуемо приближались, засыпали здания снарядами. Техники и людей было так много, что казалось – это сражение на Курской дуге. Это перелом в сражении.

Оглянулся назад – танки уже недалеко, и он выдохнул. Но когда как раз в ту секунду началась бомбежка – прилетела украинская авиация. Грохот от бомбардировки, разрывающий перепонки, сосредоточился в одном месте, одной точке. Казалось, только лишь одни звуки взрывов могут вывернуть человека наизнанку. Несколько танков свернули вправо от терминала, парочка сразу загорелись, а остальные продолжали продвигаться вперед.

Художник короткими перебежками присоединился к десантникам. Почти вся техника осталась позади, несколько русских засели в расщелине между плитами перед терминалом и прикрывали своих огнем. Впереди вэдэвэшник стрелял по пробоинам в здании, подавлял огневые точки. При поддержке огня танков большая группа прорвалась к первому этажу нового терминала.

Художнику до здания оставалось метров пятьдесят. Он рванул, пригнулся, побежал вперед просто наудачу. Украинские военные изредка отстреливались, пули ложились где-то рядом, траектория полета каким-то образом смещалась вбок. Подбежав к рваной дыре в здании, усыпанном бетонными балками, осколками ракет, стеклами, он прильнул к стене, не решаясь заглянуть внутрь.

И тут перед ровенчанином открылся вид на поле перед терминалом. Поражающая воображение картина – дым из подбитых танков рвался темными полотнищами в небо, искореженные корпуса грузовиков, между ними лавируют новые Т-72, солдаты прорывается вперед. Кое-кто падает, как жестяная банка в тире. То тут то там раздаются взрывы – украинцы стреляют из гаубиц, расположенных в Песках.

Художник наклонил голову к дыре в здании, просунулся осторожно вперед. Внутри – усыпанный стеклами пол, баррикады из стульев, укрепленные мешками с песком, чуть дальше магазин – разбросанные товары с полок, обвалившийся кусок перекрытия. Слева – у следующего проема – валит дым. Непонятно, что там. И стрельба. Просто адская. Десантники проникали в проемы по одному, прикрывая друг друга, но их тут же накрывали пулеметным огнем со второго этажа и внутренних баррикад. Кое-где им все же удавалось дойти ближе и закрепиться.

Художник рванул к куску поваленного бетонного блока. Несколько секунд – и он в относительной безопасности. Поднял над собой автомат, дал очередь по второму этажу. Через секунду выглянул, чтобы осмотреться. Это заняло ровно три секунды. Три. Но картина, которая предстала перед ним, словно тянулась часы. Внутри здания на баррикаде из мешков с песком виднелся проем. Скорее всего, кто-то попал из гранатомета и несколько мешков разворотило, так что образовался проход. Трое десантников бежали к проему, чтобы прорваться внутрь. Но у раскромсанного, изорванного входа лежал украинский солдат. От взрыва гранаты его ранило, украинец был неподвижен, казалось, будто он мертв. Первый десантник подбежал к проему, стрельнул в дыру, второй приблизился со стороны Художника, а третий прикрывал их обоих. Как раз в этот момент ровенчанин выглянул – раздался взрыв: украинский доброволец подорвал себя и троих десантников. Без криков «Слава Украине!» или чего-то подобного. Мог остаться живой, может быть, попал бы в плен. Но предпочел пожертвовать собой. Взрывная волна, смешанная с кровью, сотрясла бетонное ограждение.

Художник инстинктивно пригнулся, сверху посыпалась штукатурка, куски мешков, рядом плюхнулась окровавленная рука. За несколько месяцев на войне Антон видел многое – кишки, внутренности человека, кровь, отрезанную голову. Но никогда не видел, чтобы кто-то вот так умер, принеся себя в жертву. Ради чего? Разве можно вот так – имея шанс остаться живым – подорваться. Зачем, в чем этот сгусток смысла, какие последние мысли мелькали у украинского добровольца? Быть может, это идея, нечто выше страха смерти, желание будущего, на алтарь которого он был готов положить собственную голову? Или жажда мести? Что?

Пока клубы дыма поднимались в центре первого этажа, Художник рванул из здания, вдохнул свежий воздух, и внезапно на него навалилась смертельная усталость. Сегодняшний день выжал из него последние соки. Хотелось убежать куда-то, где не слышно выстрелов и взрывов.

– Художник, прием, – запищала рация голосом Моторолы.

– Я у терминала, – пробормотал тот в ответ.

– Мать твою, бегом ко мне, – приказал командир.

Через минуту ровенчанин уже брел через поле к месту расположения «ополченцев». На первом этаже терминала русским военным все же удалось закрепиться, внутри здания не прекращалась пальба. Художник иногда бежал, иногда просто ускорял шаг, двигался между покореженных танков и изуродованных трупов. Черный, словно вулканический, дым поднимался от старого терминала – здание горело и, наверное, не сможет выстоять. Гарь и трупный запах витали в воздухе. Проходя мимо мертвого тела, он на несколько минут остановился – в сухой, желтой, низкой траве лежал «ополченец». Одна нога вырвана, будто кто-то долго тянул за нее. Куски мяса свешивались обугленными краями с темной, запекшейся кровью. Правая рука неестественно вывернута. Посредине живота в пробитом бронежилете – зияющая бурая рана. Каска сползла, закрыв большую часть лица, но даже так можно узнать знакомые черты.

Художник приподнял каску стволом АК – перед ним лежал мертвый Червонец. Его безжизненные мутные глаза, казалось, полны ужаса смерти, пугающей пустоты. Словно там, за границей человеческой жизни, ничего нет. И это еще больше страшит – на лице у Червонца застыла маска недоумения и изумления от вакуума вне жизни. Пустота – есть ли большее мучение? Поэтому глаза убитого, казалось, выражали жуть от мгновенного, секундного познания отсутствия пространства за чертой бытия. В этом страхе потерялось все – бой, гул, прошлое, родители, семья. Теперь глаза наполнялись мертвыми, пугающими зеркалами, как будто в последний миг Червонец осознал, что ему никогда не дойти до разбитых окон Пентагона.

Художник продолжил путь и вскоре достиг вспомогательного здания недалеко от старого терминала. Под стеной, которая защищала от случайных выстрелов, лежали с десяток раненых, полевая медсестра перебегала от одного к другому. Чуть дальше – кучей сваленные трупы. Разбирать их некогда. Несколько бойцов выглядывали из бетонного блока в сторону терминалов. Моторола сидел на ступеньках здания, рядом – пара бойцов. Те тыкали пальцем в схему подземных коммуникаций, он же подтверждающе кивал головой.

– Художник, подойди, – подозвал его командир. Он смотрел на него уставшими глазами. Рыжая борода свисала клочьями, казалось, он пытался руками вырвать из нее куски. Тяжелый взгляд из-подо лба останавливался на бойцах, переминал их, сжимал в комок и выбрасывал на поле боя.

Моторола выглядел не только уставшим, но и напряженным, как струна. Вся его ненависть к прошлой жизни сосредоточилась на возможности боевого поражения, которое сейчас может случиться. Всем своим видом он показывал, что для него эта война – что-то личное. То, что таится в груди, растет там и когда-то дает плод. Проиграть здесь и сейчас – значит вернуться в свое прошлое, стать никем, опуститься ниже плинтуса.

Он дрожал от злости и бессилия что-то изменить. Еле сдерживал себя. Без причины кричал и материл любого, кто окажется рядом. Ему нужна победа, как для сердца нужна кровь. Это его жизнь.

Поэтому он подозвал Художника и рассказал, в чем дело.

Оказывается, под новым терминалом расположена небольшая сеть старых катакомб, которую не разрушили при строительстве, а, наоборот, укрепили. Образовался своеобразный коридор. От здания он уходил немного в сторону поля, где сегодня гремел бой. В районе поля есть два выхода на поверхность, четко указанных на схеме. Как докладывает разведка, там прятались украинские солдаты во время ракетных обстрелов.

– Они сейчас там. Сердцем чую. Выпалим их на хрен, если не огнем, так дымом, – стучал пальцем в бумажку командир.

– Нужно проверить, – заикнулся было рядом стоящий «ополченец», по прозвищу Кривой. Его нос был чуть искривлен – подростком занимался боксом, но не очень удачно.

– Некогда. Пацаны там «укропов» прижали. Нужно им помочь. Смотри, – кивает в сторону Кривого, – там пригнали сегодня машину с цистерной. Вы – закладываете взрывчатку, здесь и здесь. От взрыва будет виден вход в катакомбы. Заливаем керосином – и им конец.

Моторола хлопнул ладонью по карте. Через несколько минут саперы уже торопились к полю. Следом за ними выехал бензовоз. Художник сидел в кабине, когда прогремел первый взрыв. Следом второй. Эхом отозвались выстрелы из терминала – там не прекращался бой. Машина подъехала к первой воронке, ровенчанин выскочил, помогая разматывать шланг. И тут, когда керосин уже лился в черное пространство туннеля катакомб, Художник заметил, что внезапно стихла стрельба. Темная жидкость выливалась потоком в воронку, а вокруг тишина. Только глухие, отдаленные выстрелы. Через пять минут над головой засвистели пули. Видно, пришло подкрепление – работают украинские снайперы. Откуда стреляют – разбираться некогда. Опустошенный бензовоз поехал в сторону зданий на другом конце аэропорта, а несколько человек готовили факела.

– Моторола, как-то странно, тихо. Может, узнаем, в чем дело? – обратился по рации Художник.

– Блин, мать твою, ты сука не понял, – прокричал тот и продолжил изрыгать проклятия.

Через минуту его словарный запас закончился, и Моторола чуть более спокойным голосом приказал: «Я сказал, выжигайте их, палите до наухнарь».

Художник отключил рацию и недовольно забурчал. Моторола никогда не участвовал в прямых столкновениях. После того как Игоря Гиркина (Стрелка) сняли с поста главы ДНР, а боец Бабай оказался обычным трусом, сбежал в Крым, только Моторола остался символом сопротивления украинским войскам. Поэтому на поле боя его никто давно не видел, говорят: беречь его – прямое распоряжение Кремля. Но сейчас нужно, чтобы он лично разобрался, может быть, даже появился на поле, но Моторола только отдавал приказы.

– Поджигай, – по-киношному крикнул Кривой и кинул горящий факел в яму.

От пара керосина, большого объема топлива и узкого пространства раздался небольшой взрыв. Пламя, как в спецэффектах, рвануло вверх узкой струей. Так же и второй вход. Бойцы поспешили покинуть поле. Но через три минуты, когда они вернулись в расположение подразделения, их встретил бледный Моторола. Он по-прежнему продолжал сидеть на ступеньках, но от его лица, казалось, отошла вся кровь, как от застиранной белой простыни. На вопросы, что случилось, только включил рацию. На волне, которая настроена на российских военных, раздались крики, будто горящие в аду грешники пытались облегчить свою боль. Оказывается, когда «ополченцы» взрывали проходы в катакомбы, украинские войска сильно потеснили русский десант, вынужденный отступить в коридор-катакомбы, чтобы дождаться подмогу. Именно поэтому стихла стрельба, и в тот момент Моторола отдал приказ подпалить керосин.

Истошные, нечеловеческие крики, доносящиеся из рации, раздирали воздух вокруг рыжебородого мойщика машин. Возле него стояло около десятка бойцов. Как-то повеяло прохладой. Через минуту все стихло, и слева от командира с желтого осеннего дерева оторвался листок и медленно закружил, словно подталкиваемый чьей-то рукой.

Художник смотрел на Моторолу и не знал, что ему делать.

Тот бродил по траве, как пьяный. Он спотыкался о кочки, держался руками за низкорослые деревья и, казалось, прилагал много сил, чтобы держать себя в равновесии. Вдруг он закричал, будто раненный на поле боя боец, только на помощь ему никто не торопился прийти.

В голове у Художника – карнавал фраз. Он то сочувствовал своему командиру, но начинал презирать его за неоправданную жестокость и бесчеловечность.

Как текст на экране монитора, проползали строчки мыслей: ради чего он здесь, столько смертей – зачем, где эта идея, ради которой стоит воевать? Ни на один вопрос ровенчанин не находил ответа. Аэропорт так и не был взят «ополченцами», спустя полгода его окончательно разрушили, и защищать было нечего.

А через три дня Художник попросился в свой лагерь под Луганском. Когда уже выезжал из района аэропорта, видел два грузовика с бойцами, ехавшими на смену убитым.

В свой луганский лагерь он вернулся поздно ночью. На следующее утро вышел из палатки, прогулялся по лагерю и направился к «зеленке» – небольшой ощетинившейся роще. Какая-то птичка прыгала между ветвей, ветер трепыхался, словно пойманный ворохом листьев, дергался, как человеческая душа. Солнце мягко гладило Антона по лицу. Художник поднял голову и зажмурился. На минутку, впитывая в себя солнечный свет. Свет, который несет жизнь. И в это мгновение, когда он открыл глаза, раздался пронзительный свист, хлюпанье, будто камень упал в воду. Ноги Художника подкосились, он дотронулся до правого плеча – на руке расплылось ярко-алое пятно. Кровь закапала с пальцев на землю, на высохшую рваными пучками почти золотую траву.

 

Глава 17

Анатолий Неделков, отец Сергея и Антона, проснулся с бетонной головой. Любое движение в стороны приносило гулкую боль, уплывающую куда-то внутрь мозга. Посмотрев в потолок, он сосчитал до десяти. Так обычно делал, когда собирался с силами, чтобы встать и пойти в туалет. Протянул руку к телефону и увидел с десяток пропущенных сообщений и звонков. Что-то случилось, но отвращение к жизни пересиливало желание узнать, что именно произошло.

Вчера опять напился. Его жена, Ирина, в который раз спряталась у соседей. Почти всегда он напивался до состояния беспамятства. А началось все в 1975 году. Именно тогда оканчивал Ростовское художественное училище. Толик, или как называет его отец, Толяша, начал рисовать в пять лет – на стене своего дома. Тогда мать выпорола кудреволосого бутуза, не понимающего, что он сделал не так. Но отец заприметил в сынишке что-то необычное. Именно тогда Толяшу оформили в ровеньковскую художественную школу, которую он успешно окончил и поступил на учебу в Ростов-на-Дону.

Однажды Толик прогуливался у реки, смотрел на алюминиевое полотно воды, покрытое узкими складками волн, на серебристую гладь и не мог насмотреться. Ведь в сухой донбасской степи привык видеть лишь небольшие выпуклости холмов, мутноватую неровную даль, в которую словно вмонтированы были пирамиды черных терриконов. Глаз привык тереться о сухость пространства. В селе только маленькая, тесная речушка тянулась в огородах и впадала в пруд с рваными берегами. Все остальное – полное безводие. Когда Толику было четырнадцать лет, он заходил далеко в степь, туда, где рваные, одинокие кусты шиповника возвышались над выгоревшей под летним солнцем травой. Снимал клетчатую легкую рубашку, обнажался до пояса и быстро взбегал на холм, инстинктивно расставив руки наподобие крыльев. А потом бежал по обезвоженному чернозему с извилистыми трещинами, какие оставляет пересушенная земля. Это темные углубления, похожие на линии какой-то большой паутины, обвивали все поле. Бледно-голубое небо давно не проливалось дождем, и паутина разрасталась, изощренно переплетаясь в диковинные узлы. Толик бежал вперед что есть сил и понимал, что ветер выгоняет из него злых духов обыденности, тоски и подростковой грусти. Он вздымался на холм, как корабль на волну девятого вала, и потом устремлялся птицей вниз.

Но теперь в Ростове его одолевали малопонятные ему чувства. Он стоял на краю смотровой площадки у реки. Вода убаюкивающе плескалась, как будто шептала ему что-то свое, водяное, неразличимое для местных жителей. Те так привыкли слышать ее шорох, вздохи, что теперь уже не понимали, о чем говорит река. А Толик слушал шелест волн, видел, как они разглаживаются перед ударом в камень пристани, простираются перед ним в поклоне и разбиваются вдребезги. Он стал приходить к реке каждый день, слушал ее стоны, внимал ей. Как будто после долгих месяцев жажды не мог напиться этой живительной влаги, впитывающейся в его душу, как в обычную губку. Теперь он принимал, а не отдавал, вливал в себя, а не выветривал. Река изменила его как художника. С тех пор его полотна насытились цветом, пропитались спектром, освежились красками. Толик понял, как отдать картине свою душу, распять ее на холсте, срастись с пейзажем в одно целое.

В тот же вечер он пришел в комнату, которую снимал у старенькой бабушки, подкрепился и лег на кровать. Ему виделись образы – степь, но не обычная, а пронзенная потоками вод какой-то фантастической реки. Она размывала берега своим упругим течением, сгибалась в поворотах, как гимнастка на состязании. Это мир его духа, тонкой, чувствительной ткани, ранимой и одновременно пластичной. Через несколько дней он написал картину и понес ее своему преподавателю – Альберту Моисеевич Каминскому.

– Альберт Моисеевич, хочу вам показать кое-что. По-моему, вышло неплохо, – сказал он учителю, сидящему в пустом классе.

Толик приподнял картину. Длинная могучая река протекала по донбасской степи, там, где она не должна быть. На берегах реки мелкая зеленая поросль, справа – породный террикон, нависший над водой, как черная, внеземная скала. Иная земля, другой Донбасс – напоенный до краев, живой, налитый водой.

– Это знаете ли что-то необычное, Анатолий. Конечно, вот тут палитра преувеличенно яркая, здесь много экспрессивности, но в целом, в целом, – Альберт Моисеевич поглаживал свою профессорскую бородку и удивленно всматривался в полотно.

Еще несколько раз Толик показывал ему свои новые работы. Преподаватель смотрел то на студента, то на холст и чему-то своему, понятному только ему одному, улыбался. Толик так и не узнал, о чем тогда думал Альберт Моисеевич, загадочно смотревший на низкорослого, худого паренька из провинции, городка, о существовании которого даже не догадывался. Теперь этот паренек удивлял своим мазком, движением света в полотнах, прозрачностью теней.

Вскоре Толику предложили организовать первую выставку, правда, в коридоре училища, но для сельского парня это значило больше, чем признание. Он навсегда запомнил, как проходил вдоль стен и смотрел свои картины, как на чужие, но одновременно ощущал где-то в груди импульсы. Это была его душа.

Казалось, он, как сторожевой пес, бродил по зданию училища и охранял свое «я». Он даже из села привез свою маму, Зою Федоровну Шевченко. Полная женщина, одетая в простое платье, на голове косынка, переходила от одной картины к другой и не могла понять, откуда в ее сыне это, как, каким образом в их роду появился такой талантливый и тонко чувствующий человек.

Перед Толяшой открывался горизонт изобразительного искусства. На последнем курсе к нему подошел Альберт Моисеевич.

– Знаете, Анатолий, я ведь немало пожил на своем веку, многое видел, перевидал, как говорят, – повел он издалека разговор.

– Так начинают, когда говорят что-то важное, – заметил Толик.

– Важное? Да, да, но это особенно важное. Каким-то веянием судьбы, неведомыми мне путями вы за три года прошли ту дорогу, по которой я шел лет тридцать, – ответил преподаватель, опять поглаживая бородку. – Так что направляем вас учиться дальше, в Ленинград рекомендуем.

Толик не верил своим ушам. Ему хотелось обнять престарелого преподавателя, закричать во все горло, подпрыгнуть от радости. Альберт Моисеевич внимательно глядел на его реакцию, лицо, всматривался в глаза, будто силился увидеть в них нечто больше, чем отблеск радости.

Через неделю после занятий Толик зашел в кафе «Аленушка», расположенное недалеко от училища. Он часто приходил сюда, садился у окна, смотрел, как прохожие мелькают, словно кадры в фильме. Ему казалось, что толпа похожа на движения атомов – они хаотичны, никуда не устремляются, нет траектории, но они символизируют некий внутренний смысл жизни. В этом суть вещей, в случайном устремлении, но одновременно эти передвижения приводят всегда к какому-то результату. Люди шагают, кажется, бесцельно, но обязательно приходят к чему-то. Это целеустремленность случайности – ее нельзя предсказать.

– Слюшай, тут, свабодно, – внезапно прервал размышления Толика стоящий перед ним грузин.

Оглянувшись по сторонам, Неделков осмотрелся – все столики в кафе заняты.

– Да, присаживайся, – сказал беспечно Толик. Он особо не переживал.

– А, слюшай, спасибо, дарагой. Гиви, Алико, тут парен нас приглашает, – вдруг пришедший сказал в сторону еще двоих жителей Кавказа.

Неделков чуть поморщился. Отказать неудобно, а сидеть с тремя незнакомцами – не очень-то хотелось.

– Да, дарагой, что такой грюстный? Давай выпьем за встречу, – сказал первый подошедший, которого, как оказалось, звали Гия.

Толик знал свою слабость. На первом курсе он пошел на день рождения к сокурснику и так напился, что не помнил не то что, как оттуда выбрался, а еще и весь следующий день пребывал в пробелах опохмеления.

– Я не буду, – серьезно сказал он.

– А пачему, что спарстмен, да? – с улыбкой проговорил Гиви.

– Нет, художник, – не поняв шутки, ответил Неделков.

– Вах, художник. Мой дядя Вахтанг – художник. Так нарисует горы, барашков, гроздья винограда, картину обцеловать хочется, – продолжал Гия беседу.

Толик чуть улыбнулся, друзей настоящих у него не было, он любил одиночество, размышлял, бродил вместе со своими мыслями по городу. И теперь хотелось выдохнуть, избавиться от напряжения, в котором он жил последние месяцы, вкладывая себя без остатка в каждое полотно. А подошедшие не унимались, докучая его уговорами.

– Вот вино, не моча какая-то, а настоящее, из Кахетии. Дядя прислал. Еще меня благодарить будешь, давай? – медленно проговорил Гия.

И показал, отвернув полы серого пальто, бутылку с красной жидкостью.

– Ну, наливай, – также медленно, опасаясь за каждое свое сказанное слово, проговорил Анатолий.

Вначале выпили за встречу, потом за интернациональную дружбу, потом за Украину, Грузию, женщин, за самого старшего среди них, за родителей, за учебу в Ленинграде. И все. Тут нить событий, намотанная на клубок в голове Толика, обрывается.

Следующий кадр – он лежит на кушетке. Незнакомая комната. Ободранные обои. Рядом столик, заставленный бутылками с вином и тарелками с остатками чего-то размазанного темно-красного. Голова – бурлящий суп на огне, так же булькает и как будто идет пар. Осмотревшись, Толик увидел двоих мужчин кавказской национальности, но, хоть убей, не помнил кто это.

– Гия, Гия, художник праснулся, смотри как плохо ему, – сказал один из мужчин и налил в граненый стакан саперави.

Так продолжалось почти три недели. Потом Толик кое-как добрался до училища, узнал, что пропустил выпускные экзамены, и вернулся на квартиру к Гии.

– Я все просрал, все, все уничтожил, вот этими руками, – Толик плакал, как младенец, стучал кулаком по столу.

Он не сдерживал слез, которые катились градом. Постанывал, как подбитая собака, стучал кулаком по столу, просил налить ему и залпом выпивал очередной стакан вина.

– Как же так, я ведь мог стать великим, понимаешь, Гиви, мои картины выставлялись бы в столице, – заплетающимся языком он рисовал своим собутыльникам воздушные замки.

А грузины молча смотрели на него – мягкий, чувствительный кучерявый мужчина сидел на стуле, слезы катились по изгибам его лица, падали, как капли дождя.

– Дарагой, ти будешь рисовать, вот увидишь, – говорил ему один из сидящих.

– Зачем, зачем и для кого?! – взорвался стоном и ревом Толик. – Для кого, для кого я буду рисовать? – спрашивал он Гиви, но никто не мог дать ему ответа.

Пройдут годы, но Толик будет помнить это состояние – будто его дом, внутренний дом его души, сгорел, и он ходит по пепелищу, пытается найти родные ему вещи, кисти, мольберт, краски – все сгорело, обуглилось, почернело. Он брел по развалинам своего сердца и трогал головешки, смотрел по сторонам и не мог поверить, что произошло именно так.

Из училища Неделкова выгнали. Ни о какой карьере художника уже не могло быть и речи. Он вернулся в Ровеньки, устроился слесарем связи на шахте, одновременно обслуживая телефонные линии двух близлежащих поселков.

Через год женился. Первый сын, Сергей, вначале порадовал его, но потом принес огорчение – он и внешне и характером был далек от него. А вот Антон, младшенький – его Толик полюбил, когда увидел еще в роддоме. Кучерявый мальчик совсем не отличался от отца в детстве. А когда вырос, так же хорошо рисовал. Толик воспринимал художественную карьеру сына, как свою.

– Сынок, когда рисуешь, представь свою душу, парящую в воздухе – над миром, городом, полем. Она должна впитать пространство, раздуться, как воздушный шар. И сынок, душа должна обязательно взорваться. Понимаешь, все должно вылететь из тебя, распластаться, перенестись в картину, – говорил папа маленькому Антону.

А когда тот вырос и поступал в институт, то каждый раз при поездке сына в Луганск Толик замирал, как раненая птица, словно ожидая своего исцеления. Но, увы, младший сын так и не смог пересилить родовое проклятие Неделковых. И тогда жизнь для отца совсем потеряла смысл.

И вот утром – очередное колкое похмелье. Толик взял себя в руки, посмотрел на экран телефона. Множество сообщений с одним текстом: «Антона подстрелили». Толик не мог поверить своим глазам. И к вечеру уже был в лагере ополчения. Когда проходил мимо тяжелых орудий, каких-то людей, палаток, молил небеса, чтобы Антон жил, а если нужно, то пусть ангелы смерти заберут его. Подойдя к серому полотнищу палатки, где находился сынок, Толик замер, как когда-то замирал перед картинами. Сейчас там лежит самое лучшее, что есть в его жизни. Именно Антон придает его существованию смысл.

На кровати лежал сын. Глаза закрыты. Умер? Как же так? На лице Толика прорезались слезы, он не мог удержать их потоки в себе. Но тут больной открыл глаза:

– Батя, ты пришел. Ты…ты… не мог не прийти.

И впал в полудрему. Оказывается украинский снайпер выследил Художника, когда тот стоял у кустов. Но немного промахнулся, и пулю, задевшую легкое, уже удалось достать из тела.

Толик смотрел на сына, лежащего на какой-то старой кровати, клетчатое одеяло укрывало его тело, щетинистое лицо страдальчески перекосило. Подойдя ближе отец, судорожно сжимая в руках сумку, осматривал своего ребенка. По лицу его катились слезы, а губы непроизвольно что-то бормотали. Казалось, никто не мог услышать его тихих слов. И только муха делала круг над головой человека с кудрявыми седыми волосами и пронзала звуковые колебания, которые для нее не несли никакого смысла. Жужжание мухи, как музыка неведомой песни, разносилось в пространстве вместе с одним тихо повторяющимся и повторяющимся словом: «Отомщу».

 

Глава 18

Когда Художник открыл глаза, то первое, что его удивило – тишина, которая, подобно чему-то клейкому, словно прилипала ко всему подряд – кровати, стульям, каким-то лекарствам на тумбочке. После взрывов в аэропорту ему всякая тишина казалось подозрительной.

– Сестра, медсестра, помоги, – Художник своим криком разорвал липучее безмолвие.

Вошла девушка, принесла с собой медицинскую сумку.

– Что случилось, что-то болит? – спросила она.

– Ноет плечо, выворачивает руку, – сказал больной и страдальчески скривился.

Медсестра сделала ему обезболивающий укол и ввела успокоительное. В полудреме Художник подтянул к себе ноутбук с тумбочки. На экране высветились несколько старых, непрочитанных писем от Сергея. Тот призывал брата к здоровому рассудку: самопровозглашенная республика не выживет экономически, мир, построенный на войне, не может быть идеальным. Достаточно вспомнить, на какой крови построили Советский Союз и во что это обернулось.

Длинное письмо брата завершал абзац, который Художник прочел, едва понимая, о чем он.

«Понимаешь, я всегда строил жизнь на математических законах. Предполагалась, что дважды два четыре, а на деле – это пять. Жизнь не логична. В Европе никому нет дела к тому, что происходит в Украине. Но и у тебя, на Донбассе, воцарился полный феодализм. Власть принадлежит полевым командирам. Они – как князья и феодалы, политические перспективы – лишь у тех, кто сможет кормить и снабжать свою «дружину». Полное сходство с Сомали и Чечней 1993–1994 годов. В «погреб» могут посадить в два счета или отобрать понравившуюся собственность. Никакого народного строя нет. Вышло позорище: жизнь в «Новороссии» не лучше, чем в Украине, а гораздо хуже. Буквально – ад. Социальное одичание», – писал Сергей.

Художник раздраженно захлопнул крышку ноутбука: да что ты знаешь? Ты хоть раз был в бою? Тебя грозили убить, потому что ты житель Донбасса? Нам лишь бы как жить, только бы не с «бандеровцами».

Негодуя, он еще долго бормотал, что обратной дороги нет, под одной крышей нам уже не ужиться. Какая-никакая, это будет наша страна.

– Это то, ради чего я сейчас живу, – сказал Художник и медленно провалился в сон.

Толик еще не раз приходил к сыну и смотрел, как тот спит. Младший так похож на него – еще молодой, кудри слегка завиваются. Как грубо жизнь подсмеялась над ним – по-настоящему рисовать не смог ни он, ни сынок. Присев на стул, старший Неделков вслушивался в равномерное сопение лежащего на кровати. Как бы ему хотелось все вернуть – особенно день разговора с Альбертом Моисеевичем. Ведь преподаватель искал в нем что-то необъяснимое, неуловимое. Теперь Толик понимает – учитель искал твердость. Обычную человеческую стойкость, способную помочь перенести муки творчества, бедность быта, моральные терзания и язвы сомнений. Он искал желание Толика принести себя в жертву чему-то высшему, тонкому, большему, чем каждодневный быт.

И тогда можно найти дорогу, которая приведет тебя к духовности. Во всем, что ни делал Толик – картинах, эскизах, – он искал тропинку, извилистую, незаметную в траве, но именно она приводит «себя к себе». Как будто настоящая его сущность – это двойник. Спрятанный, украденный временем, существованием, бог знает чем. И истинное, глубокое счастье, радость от жизни возможны только в одном случае – если отыщешь своего внутреннего близнеца. Теперь Толик понял, что ни он, ни сын, ни Альберт Моисеевич ничего не нашли. Это персональная трагедия в разных воплощениях.

«А как же Сергей, – подумал Толик о своем старшем сыне. – Где он сейчас?»

Отец хотел бы позвонить ему, поговорить, пусть даже о нейтральном. Может быть, просто помолчать, ведь молчание иногда объединяет больше, нежели слова. Услышать дыхание другого – значит прикоснуться к его душе.

В палатку заглянул комбат.

– Как там солдат, поправляется? – спросил он, оглядывая кровать.

– Ну, а куда ж он денется? – ответил Толик, а потом вдруг добавил: – А, кстати, как записаться в ополчение?

Комбат заулыбался в усы. Такое случалось – взамен раненого или погибшего в отряд приходил родственник. Эта война давно разделила жизнь на две части – в одной находился Донбасс, который всегда голосовал за регионалов, прозябал в нищете, жил от зарплаты к зарплате. Это однообразие, как резина, растянуто на года. Вторая часть – это взрывы в городах, трупы родных и военное положение.

Через несколько часов Толик уже примерял военную форму. Зеркала поблизости не было, но он пытался представить себя со стороны – каска непривычно оттягивала голову, куртка обтянула живот, даже берцы, которые он с трудом надел, кряхтя и ругаясь, выглядели как-то неестественно. Словно в армию попал колхозник. Неделков прошелся туда-сюда, покрутил головой и взял в руки «калашников», который ему выдали. Сторонний наблюдатель мог бы улыбнуться при виде такого вояки, но если бы кто взглянул Толику в тот момент в глаза, то сразу изменил бы свое мнение. В его карих, уже старческих, уставших глазах виднелся решительный отблеск, как будто он собрался отомстить, но не «укропам», а всему миру за собственные неудачи, промахи и просчеты. Как будто теперь враг Толика не украинская армия, а сама жизнь. Это она, жизнь, виновата в том, что он дряхлый и разбитый. Никто теперь не может ему помочь, кроме него самого. Ничто не может удержать его.

В эту ночь Толик долго не мог заснуть. Он ворочался, вздыхал и хмыкал. В большой палатке рядом храпели «ополченцы», темнота обнимала каждого из них, и только тоненький луч от луны разрезал комнату и падал прямо на одеяло Неделкова-старшего. Тот протягивал руку, и свет освещал его ладонь, преломляясь, криво падал на ткань покрывала. Так продолжалось несколько минут. Одинокий в своем внутреннем облике пожилой мужчина играл лунными бликами, как будто искал в этом внеземном свете призрак надежды.

На следующий день группа «ополченцев» направлялась на разведку. Ранним утром по лагерю шуршали краснощекие бойцы, спецназовцы ГРУ. Обычно они координировали действия диверсионно-разведывательных групп, особенно, если приходилось заходить далеко в стан врага. Но сегодня спецы суетились по-особому – им нужен был местный житель, который помог бы им в операции. Дроны обследовали местность сверху, но недалеко от города Счастья в «зеленке» имелось слепое пятно. А маршрут группы как раз проходил мимо этого места. Поэтому нужно было кому-то исследовать топографические особенности местности, а рисковать своими парнями спецам не хотелось.

Толик встал рано утром, он всегда вставал рано, а тут еще галдеж собирающихся на задание его разбудил. Он вышел из палатки и увидел бойцов, которые готовились к операции. Те весело и беззаботно галдели, травили анекдоты и не обращали внимания на старика. Он хотел было пройти мимо них, но услышал, как те переговариваются.

– Да, прорвемся, че ты очкуешь? – спрашивал белобрысый и краснощекий парень своего худощавого напарника. Оба курили и осматривали АК.

– Слышь, ну «укры» там могут быть или нет? Неохота палиться зазря, – пытался приводить аргументы второй.

– Ну так пошлем кого-то? Пройдет к «зеленке», обследует, и группа дальше попрет. Че ты кипятишься? – не переставал спрашивать белобрысый.

– Представь кого-то из наших, да их за километр укроповцы учуют, – аргументировал боец.

– Парни, я смогу вам помочь, – вмешался в разговор Анатолий.

– Ты? Дед, не сидится тебе на пенсии, – хехекнул худощавый.

– Какая пенсия, сынок? Ты издеваешься? «Укропы» не платят, сына ранили, не могу спокойно сидеть, – начал оправдываться Неделков.

Лицо его впервые за долгое время выражало решимость. Бойцы приумолкли, а «пенсия» все говорил и говорил.

– Я, сука, ненавижу их всей душой, взял бы и резал бы их, как бешеных собак, – сказал Толик. – Веришь, встречу на пути «укроповца» – задушу его своими руками.

В какой-то момент Толик так увлекся своими словами, что сделал движение вперед, имитирующее, что кого-то душит. Бойцы улыбнулись, то на всякий случай немного отступили.

– Я должен что-то сделать, не могу сидеть и смотреть, как сын умирает, – уже более тихим голосом проговорил Толик.

Бойцы недоверчиво посмотрели на него, потом друг на друга, но, пошушукавшись, решили обратиться к командиру. Вопрос решился быстро. Спустя час Толик уже передвигался на легковушке по разбитой грунтовке, ближе к линии размежевания.

Не доезжая пару километров, они высадились, медленно разложили оружие, распределились и нырнули в зеленую шерсть придорожных кустов. Передвигаясь полузаметными тропами, подошли к обозначенному месту. Задача Неделкова была проста – под видом местного жителя, который проверяет зеленые насаждения, прочесать территорию и вернуться к своим.

– Ну, давай, батя, – не подведи, – проговорил белобрысый.

В ответ Толик закряхтел и, не оглядываясь, посеменил в сторону деревьев. Метров двести он медленно шел, рассматривал растительность и, казалось, ни о чем не думал. Сердце бешено тарахтело, дыхание сдавливало. Он волновался. С каждым шагом становился ближе к кудрявой роще, и с каждым шагом в груди что-то покалывало. Ему не было страшно, так, чтобы развернуться и уйти. Наоборот, нечто тянуло, влекло его к обозначенному месту.

Он шел неторопливо, словно в самом деле прогуливался, дышал воздухом, просто решил осмотреться. Яркая и чистая голубизна, пролитая откуда-то с неба, потеками стекала на зелень, которая превращалась в ультрамарин, а чем ниже, тем темнела. Где-то пропела птица. Ветер шуршал листьями, словно шепотом рассказывал им о тех странах, где он побывал. Там он видел диковинных зверей и птиц, слышал речь, которая, казалось, состояла просто из звука как такового. Просто из звуковых волн, не несущих никакого смысла.

Этого смысла в жизни Неделкова было так же мало, как в словесном бульканье. Он внезапно для себя засмотрелся на природные очертания, как будто в первый раз увидел их. Как будто не родился на Донбассе, а прилетел с конца земли.

– Как хорошо-то, – проговорил Толик и сам удивился этому состоянию утреннего блаженства. Он подумал, что быстрей бы окончилась война, затихли выстрелы. Он вернулся бы с сыном домой, и они вместе нарисовали бы картину. Одну большую. На двоих. Такой вот умиротворенный пейзаж донбасских степей. И это будет делом всей его жизни.

Толик вдруг улыбнулся, и ему немного полегчало от мысли, что впереди, как и положено, есть будущее. И тут раздался оглушительный взрыв, и в небо вырвался черный клубами дым.

В то же утро Сергей проснулся с тяжелой головой. Вечером он перебрал с горя – уже неделю, как узнал, что Юля беременна. Ночами он шатался по темному Киеву, пытался раствориться с прохожими в высоких и широких улицах. Он приезжал к Днепру, бродил по песку, входил в воду по голени, еле сдерживая себя от того, чтобы не утопиться.

Смотрел, как вода плещется у ног, глаза терлись о волны от проплывавших на большой скорости катеров. В тот вечер он уселся на открытой площадке какой-то забегаловки и надрался. Как попал в номер, не помнит. Утром голова будто крошилась на кусочки. Он встал с кровати, застонал и схватился за виски. Кое-как поднялся и поплелся в туалет. И почти тотчас зазвонил телефон. Сергей недовольно замычал, вернулся.

– Кто звонит в такую рань, – спросил он себя и посмотрел на часы. Они показывали ровно 14 часов.

– Хм, – сказал он и посмотрел, кто звонит, – Алина. Несколько секунд он подозрительно смотрел на телефон и не прикасался к нему, будто думал, что он заразен. Наконец-то взял трубку. Далекий и нежный женский голос на другом конце виртуального провода приятно пропел: «Алло».

Через несколько часов они встретились. Алина была в красном платье. Прямо подстриженная челка и яркие, как солнце, волосы. Сергей увидел ее издалека, когда стоял у входа в кафе.

– Привет, ты почему такой грустный? Неделю мне не пишешь, не звонишь! – упрекнула Алина своего собеседника.

Сергей хотел было что-то сказать, оправдаться, но в ответ только слегка улыбнулся. Они решили не заходить в помещение, а прогуляться на свежем воздухе. Вначале разговор не клеился, Неделков помалкивал, погруженный в свои мысли, а его подруга ждала, когда он наконец-то проснется. Так они прошли несколько кварталов, пока не остановились в Ботаническом саду. В тени каштана пряталась сырость. Парочка уселась на лавочку, и Сергей второй раз улыбнулся. Киевский воздух обволакивал его, словно покрывалом. Вообще он давно заметил, что столица Украины имеет одно, всего лишь одно свойство. Одни города могут похвастаться старинной архитектурой, другие – современными небоскребами, третьи – потоками туристов. А в Киеве всегда было нечто неуловимое, сердечное, свободное. Этот Город, казалось, состоял не из артерий дорог, костяшек домов или лысин площадей. Все это есть, но главное его свойство – душевность.

В груди у Сергея скреблись кошки, но с каждой минутой становилось легче. Он вдруг начал рассказывать Алине о своем детстве, о том, как отличался от брата, даже внешне.

– Моим родителям даже говорили, откуда у них такой красивый сын, – с усмешкой говорил он.

– А почему ты считаешь, что отличаешься от Антона? – вдруг спросила Алина.

– Как почему? Даже визуально мы разные – он кучерявый, а я? – похлопал Сергей себя по волосам.

– Да, но ты не ответил – почему? – настаивала девушка.

– Ну, что сказать, – вдруг запнулся Неделков. Он так часто привык разделять себя и брата, что давно забыл, с чего все началось. – Много чем, – пытался сформулировать Сергей фразы, но на ум приходили только много раз заезженные выражения. – Он рисует картины, а я нет, – внезапно выпалил Неделков и осекся, будто сказал что-то важное.

– Так начни рисовать, в чем проблема? – продолжала допрос Мягкова.

– Я? Да я никогда и не пробовал, – промямлил Сергей.

– Все просто – отпусти руку, пусть она рисует сама, – дала совет Алина.

Сергей посмотрел на нее, как будто в первый раз увидел. Он рассматривал ее лицо, молчал и думал, что жизнь непостижима в своем движении – еще вчера он мучился из-за разбитой любви и предательства женщины, ее отговорок и постоянных изменений мнений. Еще утром он думал, что она помыкала им, потому что было скучно в браке, хотелось разнообразия, чтобы за ней ухлестывали и говорили теплые слова. Эта игра слов и чувств доставала Сергея, и теперь он начал подозревать, что бесплодность Коли в один момент придумала Юля и всем своим любовникам рассказывала, поддерживала этот миф. От осознания этого факта голова закружилась. Но сейчас он вдруг понял, что и его различие с братом, может быть, не так глубоко, ведь он пытался по-новому сформулировать эту разницу, но ничего не выходило.

– А если я нарисую, что произойдет? – по-детски спросил Сергей свою нынешнюю собеседницу.

Та усмехнулась. Глаза превратились в две тонкие полоски по-восточному, из-за чего она стала еще красивей. Она положила свою руку ему в ладонь, и он ощутил ее мягкость и теплоту.

– Может случиться только все вещи: все или ничего, – загадочно сказала Алина и перестала улыбаться.

 

Глава 19

Художник проснулся утром в хорошем расположении духа, позвал медсестру, мол, просьба одна есть – нужно дозвониться к отцу и рассказать, что все нормально – почти выздоровел. Медсестра, симпатичная девушка лет 25-ти, стояла перед ним, словно ученица перед учителем на экзамене. Она словно силилась что-то сказать, но слова застряли, как пули в бронежилете. Наконец-то она собралась с силами и медленно проговорила:

– Твоего отца вчера убили. Напросился поехать с разведвзводом на задание под город Счастье, а там их всех и накрыли. Наткнулся на «растяжку». От тела осталось только несколько кусков.

Смотря на чистое, красивое лицо медсестры, Художник не верил словам девушки.

– Оставь меня одного, – обратился он к ней, медленно, превозмогая боль, поворачиваясь набок.

Теплые летние лучи подкрадывались сквозь щели входа, разрезая своими потоками капельки пыли, витающей в воздухе. Муха продолжала выделывать выкрутасы над кроватью, приземляясь на одеяло и взлетая снова. Стул, как немой собеседник, смотрел в другую строну от человека, который лежал под картиной скрючившись и с каждой минутой стонал все громче. Словно пытался вытянуть пулю, приносившую ему жуткую боль, – она разрывала его внутренности, пекла, как пламя. Кромсала нервные окончания в судорожном болезненном спазме. Он пытался вытянуть ту пулю, к которой не доберется ни один хирургический нож, потому что она плотно засела в самой чувствительно части людского тела – в душе.

Лагерь ополчения просыпался, кто-то брел к небольшой реке, несколько солдат смеялись и курили возле покромсанного и местами обгорелого танка Т-72. А из палатки Художника все сильнее раздавался нечеловеческий, дикий, как крики раненого кита, вой.

Прошел месяц после гибели отца. Война близилась к концу. Военным группировкам «Новороссии», при поддержке нескольких тысяч солдат из регулярных российской армии, поставках оружия, сотнях единиц бронетехники из России, удалось оттеснить украинскую армию, заняв половину Донбасса – часть Донецкой и Луганской областей. Вдоль границы с обеих сторон уже строили стену.

Появились свои суды и милиция. Официально это территория называлась Новороссийский автономный округ в составе Украины. Но власть принадлежала главам ЛНР и ДНР, а тех, в свою очередь, контролировали спецслужбы Кремля. Наступала первая военная зима.

Художник шел мимо колонны танков и БТРов. Впереди из КРАЗа выскакивали солдаты. Дальше кто-то разгружал провиант. Военные действия почти прекратились. Пограничная зона с украинскими войсками осталась и, более того, укреплялась с обеих сторон. Непонятно, что будет происходить весной. Хотя перемирие официально заключено, но все готовились к войне. Поэтому сейчас в лагерь прибывали новые отряды «ополченцев», а его вызвали в штаб.

Возле палатки командира толпились люди. Среди них несколько знакомых.

– Виталя, друг, что такое? – обратился Художник к приятелю.

– Э, брат, бабки не хотят давать. Обещали по $ 400 еще в прошлом месяце, да никто не чешется, – ответил Виталя, коренастый мужик лет тридцати.

Люди переговаривались, приглушенно ругались, а вдалеке послышались выстрелы.

– «Укропы» никак не успокоятся, – недовольно пробурчал Виталий и отошел вновь к толпе.

Художник вошел в штаб. Усатый комбат склонился над картой, в углу кто-то дремал, за столом сидели несколько российских офицеров и что-то писали.

– А, Антон, проходи, – сказал комбат, не дав ему поприветствовать по форме.

Художник прошел в глубь палатки и стал возле стола с картой, а в это время командир продолжал чертить что-то, но через минуту один из российских офицеров поднял голову от листа с бумагой.

– Что хочет то бычье, которое у входа собралось? – обратился офицер к комбату.

Тот замешкался, не знал, что ответить. Возникла неловкая пауза.

– Слушай, я тебе русским языком в прошлый раз объяснял: всех, у кого большая задолженность по зарплате, на передовую, в горячую точку. Ты что не понимаешь, как экономить нужно? – неожиданно грубо заговорил русский.

– Дмитрий Никола… – хотел было сказать комбат, но собеседник прервал его отборным матом.

– Молчать, ты не понимаешь с первого раза, похоже. Сам пойдешь на передовую, я тебя научу дисциплине, угрохаю, как пить дать, ты, что думаешь, незаменимый? – русский проговорил спокойным гробовым голосом, оттого его интонация звучала угрожающе.

В палатке повисла напряженная тишина. Российский офицер, словно не замечая никого, смотрел в сторону командира, а тот, сконфузившись, бесцельно водил по карте карандашом.

В тот день Художник покинул пост командира роты, перешел в отдел обеспечения, объясняя сослуживцам, что устал от всего на свете, не знает, где увидеть знаки, которые подает ему судьба.

В большом ангаре рядами стояли тюки с формой, дальше сваленные в кучу сапоги, а еще дальше в картонных ямщиках консервы. Сюда почти никто не заходил. Редко когда подъезжала машина, выгружалась и уезжала.

Художник дотемна ходил по ангару, словно хотел вытоптать свои мысли. Перед его глазами проплывала шахта, Люба, дети. Иногда он поднимал руки, как будто хотел выхватить из воздуха что-то существенное, то, что мог видеть только он один. Но рука его проваливалась в пустоту, не находя опоры, как у альпиниста, который делает ошибочное движение и не удерживается на выступе.

А потом Антон услышал, что случилось несчастье с отцом Владимиром, который помог ему освободиться от игромании. Тот якобы начал открыто выступать против «ополчения», бойцы которого грабили прихожан и обещали «попу свернуть шею». Кто это делал, Художник не знал, поэтому, взяв увольнительную, поехал к батюшке в Ровеньки.

Чтобы добраться до своего родного города, он взял свободный грузовик. Декабрьским утром выехал из лагеря и направился на юг. Вначале он решил навестить мать. Вот знакомый дом в микрорайоне «Черниговский». Второй этаж, обитая коричневым кожзаменителем дверь. Мама услышала стук и вышла навстречу. Как она постарела!

Художник не видел ее несколько месяцев, но, казалось, прошли годы.

– Сыночек, живой, – протянула к нему руки мать. Полминуты объятий.

– Проходи давай, ты устал, наверное, отдохни, – она посмотрела на сына, на глазах выступили слезы.

– Я, мама, ненадолго, дела у меня тут, – проговорил он, а сам плюхнулся в кресло.

В квартире ничего не изменилось. Как обычно, три кота загаживали все вокруг. Старая мебель. Из нового – фотография отца в черной рамочке. Он на минуту застыл перед изображением папы, губы его плотно сжались.

– Отмучался отец, царство ему небесное, – сказала мама. Художник обернулся, чтобы посмотреть на нее, а та глядела чуть в сторону. Ее голос звучал ровно, казалось, она говорила о малознакомом человеке.

– Почему ты так говоришь, разве тебе не жалко его? – спросил Художник.

Мать засопела, видно, что она не хочет отвечать.

– Понимаешь, я, конечно, плакала, и жалко мне, и больно, что он так погиб, – начала говорить женщина и вдруг замолчала. Видно, что она собиралась сказать что-то негативное в адрес отца, но не решалась при сыне.

– Что, мама? Что не так? – Художник увидел волнение матери, и смутно догадывался, что она сейчас скажет: отец ее не любил, гулял, пил, и его смерть для нее не трагедия.

– Ничего сынок, сейчас сделаю тебе чай, – прервала разговор она и торопливо посеменила на кухню, прикрывая лицо рукой.

Художник ошарашенно смотрел в ту сторону, куда ушла мать. Его внутренняя боль из-за смерти отца была настолько сильна, что, казалось, заполнила весь мир. А даже его собственная мать, по всей видимости, не больно-то горюет по отцу. Да, у того был сложный характер, но ведь они прожили больше тридцати лет вместе.

От досады Антон стал ходить по комнате, внутри него бурлил котел. А мать нарочно задерживалась на кухне и не хотела выходить к сыну. Так продолжалось минут пять, пока Художник не остановился у стены, на которой красовалась его картина. Он замер, чтобы посмотреть на свою работу, разглядывал кувшин с синими цветами, смотрел на мазки, и ему они казались чужими. Эта картина нарисована так давно, еще до того, как он пошел работать на шахту. И теперь Художник смотрел на нее и понимал, что ее рисовал кто-то другой.

– После обеда Любка приведет детей, хоть с семьей увидишься, – вернулась на секунду в комнату мама, сказала, чтобы разрядить обстановку, и сразу пошла греть чай.

– Увижусь, мам, только по делу одному схожу, – сердито ответил он, сел в кресло и закрыл глаза.

На кухне мать показательно бряцала посудой, торопилась сделать бутерброд, а сын прислушивался к домашнему запаху, вдыхал его и погружался медленно в сон, в котором он снова чувствовал себя маленьким мальчиком. Сидит на стуле. Его рука с кистью водит по холсту, и рядом стоит отец. Стоит так тихо, что сын не слышит его. И только когда он кладет руку на его плечо, ощущает, что тот рядом.

– Сынок, покушай, – мама положила ему руку на плечо и разбудила.

В тот же день он стоял у храма и беседовал с батюшкой. Отец Владимир сильно сдал. Он опирался на трость, тело его, казалось, согнулось от навалившейся тяжести, поэтому выглядел сутулым.

Батюшка что-то рассказывал, устало поднимал руку, показывал то в сторону храма, то в сторону базы «ополченцев». Художник долго слушал его, не издав ни звука. Если бы со стороны кто-то взглянул на них, то ему бы показалось, что двое мужчин стоят и молчат, иногда редко двигая руками, словно заколдованные и прикованные к одному месту.

Но внезапно Художник быстрым шагом пошел прочь от батюшки в сторону расположения местного «ополчения».

Больше его никто не видел. Он пропал, как будто провалился в горные выработки.

Спустя месяц Сергей опять получил смс-ку от Любы с просьбой помочь отыскать брата. Старший Неделков сидел в кафе, ему только принесли второе блюдо, но еда стала комом в горле. Он позвонил Збигневу, ошарашенный Сергей умолял ему помочь. Поляк обещал что-то сделать, тем более, что на следующий день должен встречаться с руководством батальона Художника.

Сергей обжился в Киеве, снял квартиру. В первых числах марта к нему постучали. Он открыл дверь, увидел парня из службы доставки и предмет, размером метр на метр, упакованный в бумагу.

– Это вам, посылка и письмо, – сказал парень в ожидании чаевых. Расплатившись, Сергей подошел к большому коричневому столу, открыл письмо – от Збигнева. Тот сообщал, что не смог найти брата, командование не знает ничего о нем, они только отдали вещи из палатки брата.

Дрожащими руками Сергей распечатал посылку. Это оказалась картина. Медленно обнажая холст, Неделков испытывал страх. Его внутренний, казалось, упорядоченно построенный мир рвался, как ветхая, столетняя бумажка. Поставив на стул картину, он отошел чуть назад. Буквально сотрясаясь всем телом, Сергей смотрел, как на полотне простиралось серое осеннее степное поле. Небольшой холм выступал над плоскостью горизонта, дальше уходя в сереющее, расплывающееся пространство. Несколько деревьев слева, облезший куст – справа. Грунтовая дорога с двумя явными полосками от проезжающих колес. Прямо на проезжей части сидят двое. Они так устали идти, головы наклонены, казалось, говорят о чем-то своем. О вселенной, которая принадлежит только им. Это их мир, в который тяжело попасть чужому, там свои законы физики и механики. Каким-то неведомо чьим желанием, это закрытое «междунамие» останется всегда только для этих двоих. Но буквально в десяти метрах от этой пары, по направлению к ним идет человек. Он направляется таким уверенным шагом, на его лице видны признаки борьбы и сомнения, страхов и надежд. Третий приближается к ним со стороны горизонта и застывает, не дойдя нескольких шагов. Кажется, он просто недопонял эту пару, недожил их жизнью, не принял их себе в сердце.

Только несколько метров разделяют их. Справа на холсте стояла надпись – «Семья», Антон Неделков, апрель 2014 года.

Сергей сел на стул. В душе все закаменело. Он не мог ни плакать, ни говорить. Подойдя к компьютеру, открыл в браузере почтовый сервис, чтобы создать новый профиль. В графе «имя» медленно, по буквам, словно делая недостающие, не пройденные шаги на картине, Сергей набрал одно слово – Hudozhnik.