Суета сует

Бутин Эрнст Венедиктович

АНОМАЛИЯ

Повесть

 

 

1

— Ну что ж, Андрей… э… Михайлович, работу вашу я изучил внимательнейшим образом, — главный геолог Сокольский, не поднимая головы, с силой потер широкой ладонью большой выпуклый лоб.

Андрей Шахов, притворяясь безучастным, смотрел в открытое окно, где в почти белых от солнца листьях огромной березы, заслонившей небо, суетились, галдели истошно воробьи, но не видел ни окна, ни этой березы, а, напружинившись, прислушивался, как Сокольский шуршит бумагами.

— М-да, — главный геолог подровнял листы текста, аккуратно сложил длинные ленты разрезов и планов. — Вы позволите быть откровенным?

Он быстро глянул на Шахова, увидел его окаменевшее лицо с выступившими скулами, длинную шею, на которой дернулся острый кадык, словно Шахов пытался, но не мог что-то проглотить, и взгляд главного геолога из настороженного превратился в снисходительно-насмешливый. Сокольский откинулся на стуле, достал не спеша массивный серебряный портсигар.

— Вы знаете мое мнение, — скучным голосом начал он, разминая папиросу. — Еще когда вы выбирали тему дипломной работы, я предупреждал, что надежды на северный участок довольно… проблематичны. — Щелкнул зажигалкой, прикурил, прищурив левый глаз. — Я предупреждал вас, а вы заупрямились. И вот результаты, — подтолкнул к Шахову папку.

Жест получился пренебрежительный — папка скользнула по полированной поверхности стола, слегка развернулась. Шахов покосился на нее, усмехнулся.

— Все, что вы предлагаете, похоже больше, простите, пожалуйста, за резкость, на научную фантастику, чем на научное предвидение, — голос главного геолога был ровным, скучным. — Выводы, к сожалению, бездоказательны, прогнозы не аргументированы, расчеты уязвимы, а общая картина рудного поля, и особенно — невероятная гипотеза рудообразования, весьма и весьма сомнительны.

Сокольский подождал, не скажет ли чего Шахов, но тот молчал. Сидел неподвижно, только иногда ощупывал торопливо верхнюю пуговицу рубашки, будто проверяя, цела ли она, и тогда видно было, что пальцы его слегка дрожат.

— Дался вам этот северный участок, — главный геолог щелчком сбил пепел в большую хрустальную пепельницу. — Разработали бы диплом по югу, и не было бы всех этих… — он помялся, вздохнул, — неприятностей.

— Я работал над югом, — Шахов наконец повернулся к главному геологу, и взгляд его прищуренных серых глаз стал злым. — Там ничего нет. Все выгребли. Бесперспективно!

— Не считаете же вы нас, стариков, дремучими невеждами, — Сокольский улыбнулся. — Во всех учебниках наш рудник — классический пример классического рудообразования, и двести лет он развивается именно в южном направлении…

— Рудник двести лет разрабатывает линзу, — раздраженно перебил Шахов. — Это аномалия, кулиса. Основное месторождение надо искать на севере.

— На глубине пятисот метров, как вы предлагаете? — Сокольский снисходительно посмотрел на него, ткнул окурок в пепельницу, тщательно раздавил.

— Да! И мощность его увеличивается в меридиональном простирании, по глубинному разлому. Вот смотрите… — Шахов торопливо подтянул к себе лист бумаги, выдернул из стаканчика карандаш, но вдруг опомнился, обмяк. — Впрочем, все это вы читали в проекте.

— Читал, читал, — главный геолог встал, повел плечами, разгоняя усталость. Прошелся по кабинету, опустив голову и сцепив за спиной руки. Развернулся. Остановился около Шахова, качнулся с пяток на носки. — А факты, доказательства?

— Факты? — удивился Шахов и тоже встал. — А шестьсот тринадцатая скважина? А семьсот первая?

— Всего две? Неубедительно, — Сокольский покачал головой. Вернулся к своему стулу, но садиться не стал. Уперся кулаками в стол, поджал губы.

— Две, конечно, мало, — желчно согласился Шахов. — Что ж, вы, Василий Ефимович, не согласились пробурить хотя бы одну по моему проекту? Особенно у Марковской горки.

— По вашему проекту? — главный геолог изумленно повернул к нему голову. — Да ты представляешь, сколько стоит скважина?! — перешел он от возмущения на «ты». — Представляешь?!

— Представляю. Точнее, знаю, — Шахов помрачнел. Стукнул с силой кулаком в раскрытую ладонь. — Ну что бы нам в прошлом году пройти поглубже пятьсот девяносто вторую!

— Она пустая, — поморщился Сокольский. Тяжело сел, заворочался на стуле, устраиваясь поудобней.

— Пустая… Еще бы сотняжку метров — и она подсекла бы рудное тело, — Шахов вцепился в спинку стула, качнулся имеете с ним. — Это подтвердила геофизика и наша установка «Импульс». Об этом же сказано в дипломе.

Сокольский сморщился, и его лицо стало кислым.

— Опять вы за свое, Андрей Михайлович, — покрутил в руках портсигар, кинул его на стол. — Ваша самодеятельная установка — не аргумент. Это несолидно, несерьезно. Кто ей поверит?

— Кроме данных электросейсморазведки, — не слушая, продолжал раздраженно Шахов, — я использовал материалы Твердышева. А он занимался севером много лет, — раскрыл портфель, согнулся, разыскивая что-то в нем.

— Вижу, вижу руку Твердышева, — усмехнулся Сокольский. Потер со страдальческим видом виски. — Этот фанатик и вас заразил своими… идеями?

— Вот. Нашел, — Шахов протянул главному геологу невзрачный серый журнал. — Прочтите, пожалуйста, если найдете время, там, где закладка. Пишут о совместной советско-французской установке. Конечно, у них база, мозги, фонды, но принцип тот же, что и в нашей самоделке. Разница в мощности и точности.

— Спасибо. Посмотрю, — Сокольский плавно вытянул из нагрудного кармана очки, тряхнул их, чтобы раскрылись дужки. — «Реферативный журнал Академии наук», — прочитал вслух. — И что же?

— А то, — слегка передразнивая его, ответил Шахов, — что наши парни изобрели, разумеется, велосипед. Им так и сказали на ВДНХ. Обидно, естественно, но диплом, который получила установка «Импульс», подтверждает ее абсолютную надежность. Ей можно верить.

— Ах, факты, факты, — задумчиво протянул Сокольский, листая журнал. — Вдруг вы правы, Андрей Михайлович, а мы ошибаемся? Тогда основное месторождение останется ненайденным, а рудник придется закрывать.

— Вы лучше меня знаете, что он и так уже на грани закрытия, — Шахов деловито защелкнул замки портфеля. — Я думал и об этом, когда писал диплом… Но главное все же — истина. Геологическая истина! Понимаете?

— Понимаю, понимаю, — Сокольский нахмурился, чтобы скрыть улыбку. — Можете мне оставить этот экземпляр? — показал взглядом на папку.

— Пожалуйста. Он лишний, — Шахов пожал плечами и вдруг испуганно вскинул голову: — А что, рецензия не готова? Мне же завтра ехать?

— Почему не готова? Готова. Зайдите утречком, я вам ее отдам… Хочу сегодня еще раз прочесть ее, чтобы быть предельно объективным, — главный геолог вежливо, одними губами, улыбнулся. — Но, извините, — и улыбка исчезла, лицо стало жестким, голос серьезным, — обманывать не буду, напишу честно. Изложу все, что думаю. Так что не обессудьте.

— Конечно, естественно, — Шахов потоптался. — До свидания.

И вышел.

Сокольский полистал без интереса журнал, отложил его. Подпер ладонью лоб, закрыл глаза и несколько секунд сидел неподвижно, сдвинув брови и почти не дыша. Потом резко выпрямился. Снял телефонную трубку.

— Директора! — потребовал властно. — Анатолий Степанович?.. Ты вот что, пригласи-ка сегодня на совещание начальника промразведки и их старшего геолога. И начальника бурцеха… Нет, нет, идея тут одна созрела. Может, я зайду к тебе, но не сейчас — попозже. Надо еще посидеть, обдумать все… Хорошо, договорились.

Бережно, двумя пальцами, положил трубку; задумавшись, подержал недолго руку над аппаратом. Потом пододвинул к себе папку с дипломным проектом, раскрыл ее, достал графические приложения, развернул их.

А Шахов, выйдя из кабинета, постоял недолго у дверей, уставившись в пол, и неглубоко вздохнул. У него после разговора с главным геологом осталось какое-то странное, тревожное чувство. То, что Василий Ефимович был против дипломного проекта по северу, Андрей знал, и знал давно, еще с тех пор, как начал собирать материалы. Уже тогда Сокольский советовал, сначала мягко, а потом все настойчивей, отказаться от темы, а когда Шахов пытался доказать перспективность своей работы, главный геолог слушал вежливо, но в глазах его была откровенная и подчеркнутая насмешка. Тогда он был и резок, и грубовато-язвителен, и ироничен. Прочитав же окончательный вариант работы, Василий Ефимович стал по-новому относиться к Андрею. Казалось, он присматривается к нему, и у Шахова все время было ощущение, что главный геолог всегда настороже, словно хочет о чем-то спросить или попросить… и не решается. То, что Сокольский долго тянул с рецензией, которая для него, сторонника «южного варианта» и человека властного, крутого, была бы делом нетрудным — хлесткой квалифицированной отпиской, то, что рецензировать он взялся сам, а после двухнедельного изучения дипломного проекта стал задумчиво и с интересом смотреть на Андрея, не удивило Шахова. Он был уверен, что всякий мало-мальски грамотный геолог, — а Сокольский был не мало-мальски грамотным, но большим геологом, — согласится с логикой и стройностью выводов работы. Но сегодня Василий Ефимович вел себя странно: интерес к Шахову и его работе у него явно пропал, и он опять, как когда-то, в период подготовки Андрея к дипломному проектированию, смотрел снисходительно и покровительственно, точно получил ответ на тот невысказанный вопрос и ответ этот был не в пользу Шахова…

— Шахов? — негромко, с радостным удивлением окликнул кто-то.

Он вздрогнул, нахмурился, поднял глаза.

Около стенда по технике безопасности, на фоне плаката, на котором нарисован был парящий в штреке гигант бурильщик с паническим лицом, отброшенный похожим на комок паты взрывом, стояла невысокая черноволосая девушка. Тоненькая. В синих джинсиках. В пестрой приталенной блузке. Над головой грозное предупреждение плаката: «Не бури в стакан!»

— Наташка! — Андрей обрадовался, подошел торопливо, стиснул протянутую ладонь. — Какими судьбами? Когда приехала?

— Отпусти, больно, — Наташа поморщилась, выдернула руку, помахала ею. — Соизмерять надо свои силы, Шахов.

— Извини, — Андрей смутился. — Что ты тут делаешь?

— Здравствуйте, — обиделась девушка. Плавно отвела рукой стекающие на плечи волосы. — Я по распределению.

Андрей удивленно заморгал, но тут же сообразил, хлопнул себя по лбу.

— Вот дубина, забыл. Поздравляю. Дай я тебя поцелую, — раскинул руки, как шахтер на плакате, но девушка отшатнулась, посмотрела на него насмешливыми черными глазами.

— С ума сошел? — Она уперлась ладонями в грудь Шахова, толкнула его. — Пусти, мне сюда, — мотнула головой в сторону кабинета Сокольского.

— А, ты к отцу… — Андрей поскучнел. — Иди, у него никого нет.

— Не к отцу, а к главному геологу, — строго уточнила Наташа. Попыталась нахмуриться, но это у нее не получилось.

— Да, да, понимаю. Субординация, — кивнул Андрей и усмехнулся.

Девушка быстро и внимательно глянула на него, задумалась на миг, прищурившись, и только сейчас Андрей заметил, как сильно она похожа на отца: тот же высокий лоб, нос с небольшой горбинкой, то же выражение больших черных глаз: ироническое и оценивающее, когда Василий Ефимович или его дочь, уйдя в себя, забывали о собеседнике.

— A-а, ладно. Не к спеху, — Наташа отбросила назад волосы, улыбнулась, и сходство с отцом тотчас исчезло. — Пойдем поболтаем. Ты не спешишь?

— Нет, — Андрей незаметно взглянул на часы.

После унылого глухого коридора, освещаемого тусклой лампочкой за пыльным плафоном, солнце — яркое, резкое, веселое — показалось настолько неожиданным, что Шахов зажмурился.

— И-эх, славно как! — Он потянулся, раскинув руки. Хотел приобнять девушку за плечи, прижать ее шутливо к себе, но та увернулась. Посмотрела с веселым изумлением.

— Шахов, что с тобой? Что еще за фамильярности?

— Да, нехорошо… — Андрей постарался сделать серьезное лицо. Откашлялся, поинтересовался: — Как жила? Как защитилась?

— Защищалась по молибдену. Ездила на Приполярный Урал, — Наташа пошла впереди, держа на отлете синюю сумку «Адидас», покачивая ее размеренно. — Поставили «отлично»… Да это ерунда все. Формалистика. Ты же знаешь. — Помолчала, спросила незаинтересованно: — Как у тебя с дипломом?

— Ну-у, у меня… — Андрей шел слегка сзади, сутулясь, чтобы быть хоть немного пониже, но тут выпрямился. — У меня такой диплом, что все ахнули. Некоторые от восхищения, некоторые от смущения, большинство — от возмущения.

Девушка быстро взглянула на него, но ничего не сказала.

Они спускались под горку по широким плахам старого щелястого тротуара. Шли мимо палисадников, густо заросших сиренью и черемухой, за которыми прятались длинные двухэтажные «казенные» дома, срубленные из огромных, в обхват, лиственниц, теперь потрескавшихся от времени; мимо нахально торчащих из-за серого штакетника таких же серых от пыли гигантских лопухов и репейников.

Андрей, сначала нехотя, посмеиваясь, а потом все более серьезно и даже желчно, рассказывал, как его идея была встречена сперва настороженно, а потом и вовсе в штыки.

— Конечно, все, о чем я пишу, может показаться бредом, — сквозь зубы процедил он. — Еще бы! Корифеи, зубры, киты науки и практики утверждают, что рудник разрабатывает коренное месторождение, которое якобы простирается на юг. И никому в голову не приходит, что мы выгребаем по сусекам последние крохи, что разведка на юге — дохлый номер. Основное месторождение там. Там! — развернулся, ткнул рукой за спину девушки и увидел ее скучные глаза, равнодушное лицо. — Не веришь?

— Я читала у отца твой диплом, — сухо сказала Наташа. — Так что… представляю, в общем, — она вежливо улыбнулась.

— И что же? — посопев, осторожно спросил Андрей.

Девушка смотрела на грязно-желтый каток, который неторопливо ползал на небольшой площади перед клубом. По жирно чернеющей, дымящейся полосе битума носились с истошными визгами босоногие ребятишки, увертываясь от притворно рассерженных женщин в оранжевых жилетах.

— Смотри ты, асфальтируют! Надо же… — Наташа удивленно-радостно взглянула на Андрея, но, увидев его хмурое лицо, опустила глаза. — Знаешь, сначала твоя работа показалась мне дерзкой, даже гениальной, но потом…

— Отец разубедил? — Андрей усмехнулся.

— При чем тут отец? — возмутилась Наташа. — Логика разубедила.

Они вышли на бетонный мост через обмелевшую, белую от рудничных вод Акташку. На отмелях ее, там, где когда-то плескались волны давным-давно спущенного пруда, весело зеленели тоненькие липы, посаженные в прошлом году школьниками. Наташа остановилась, уперлась ладонями в перила, спросила сердито, не повернув головы:

— По-твоему, все идут не в ногу, один ты в ногу?

— Почему не в ногу? В ногу, — Андрей язвительно засмеялся. — Только не в ту сторону. И мы с парнями из научного общества доказали это.

— Да, да, я видела тебя с ними, — рассеянно кивнула девушка.

— Где? Когда? — удивился Андрей.

— В институте, — пояснила она и торопливо уточнила: — Один раз… Смотри, благоустраивается наш Катерининск. Мост бетонный, асфальт, парк вот разбили, — кивнула в сторону отмели. — Хожу и не узнаю.

— Что же ты не подошла ко мне в институте? — спросил Шахов.

— Некогда было. Спешила, — как можно равнодушней ответила Наташа.

Не могла же она сказать, что еще задолго до сессий изучала расписание заочников и знала его лучше, чем свое, поэтому, когда приезжал Андрей, видела его часто — не раз наблюдала за ним в щелку двери аудитории или, оставаясь незамеченной, смотрела издали, как он, чуть-чуть ссутулясь, идет озабоченный по коридору.

— А вот я, свинья, ни разу не повидался с тобой, — виновато и подчеркнуто покаянно вздохнул Шахов. — Ни в институте, ни на квартире у тебя. Хотел, клянусь, зайти в гости, но… — развел виновато руками.

— Шахов, не ври, — Наташа засмеялась. — Ты даже не знаешь, где я жила.

— Не знаю, — согласился смиренно Андрей и опять старательно изобразил вздох. — Но мог бы узнать.

— Если бы захотел, — девушка повернулась к нему, сморщила нос, склонила голову к плечу. — Но ты не захотел, Шахов! — Взяла его под локоть. — Можно?.. Когда ты ушел на заочный, — задумчиво начала она, слегка покачиваясь в такт шагам, — стало как-то пусто и скучно, — быстро глянула на Андрея, уточнила торопливо: — В группе. И все преподаватели очень сожалели, что ты ушел. Особенно Королев. Вот, говорил, геолог, талант милостью божьей…

— Что ты меня, отпеваешь, что ли? — насмешливым голосом, в котором скользнуло, однако, удовольствие, поинтересовался Шахов.

— Не отпеваю, а воспеваю, не понял разве? — фыркнула Наташа. И, чтобы сменить тему, заметила удивленно: — Ох ты, как земляки-то заелись, из таких хоромин переезжают!

Они свернули на улицу Кирова — широкую, горбатую, с разбитой самосвалами рыжей дорогой, вдоль которой стояли крепкие, крытые железом дома с затейливой резьбой наличников. Выглядели дома уныло: заколоченные ставни, распахнутые ворота, заросшие безлепестковой ромашкой дворы.

— Ага, переезжают, — согласился Андрей и нахмурился. — Вернее, уезжают. В другие края, на другие рудники.

— Ну зачем так мрачно, — вяло возразила девушка. — В Советском поселке вон какие дома понастроили.

— Верно. Для леспромхоза и цементного завода. А шахты закрывают. Остались Южная, первая да пятая. И те еле дышат.

— На наш век хватит, — у Наташи дрогнули ноздри от сдерживаемого зевка.

— На ваш? Может быть, — Андрей зло рассмеялся. — Как говорится: бабий век — сорок лет. Тебе чуть больше двадцати? Значит, осталось еще двадцать.

Наташа выдернула руку, изумленно уставилась на Шахова.

— Ну и юмор у тебя! — покачала головой. — Ты стал какой-то грубый, хамовитый… С чего бесишься? Рудник хорошеет, строится. Город рядом. Сделают из нашего Катерининска город-спутник, понастроят фабрик, заводов. — Она с искренним недоумением смотрела на угрюмого Шахова. — По всему Уралу старые рудники и демидовские заводишки дышат на ладан. Читать больше надо, вот что. А то как кулик в своем болоте. Закроют рудник, не закроют — тебе что за печаль? — Она дернула плечом. — Не пойму.

— А та печаль, что здесь, — Шахов затопал, постучал каблуком по пешеходной дорожке, — здесь богатейшее месторождение, которое некоторые умники не хотят признавать. Не по учебнику, видите ли, оно обнаружено. Ты же геолог, должна понимать, что такое месторождение!

— Хорошо, хорошо, — Наташа испуганно схватила его под руку. — Я понимаю. Большое месторождение, богатое. Успокойся.

— Фу, черт, сорвался! — Андрей покрутил головой, скривился от досады. — Не обижайся… Здесь многие смотрят на меня как на шизофреника, хихикают за спиной. Надоело все это. — Он исподлобья глянул на девушку и, чтобы скрыть смущение, спросил насмешливо: — Если тебе все равно, закроют рудник или нет, зачем же сюда приехала? Ностальгия?

— И это тоже, — помолчав, так же насмешливо ответила Наташа.

Они приблизились к высокому дощатому забору, похожему на средневековый тын. За ним белел черепицей почерневший от дождей, солнца и времени копер. Свернули на иссеченную тропинками лужайку, к краю которой, отгородившись от дороги рядком акаций, приткнулся веселый, в розовой штукатурке, двухэтажный дом.

— Вот и пришли, — Андрей показал на подъезд. — Здесь я и живу.

— Как здесь? — Наташа растерялась. — Это ведь общежитие.

— Оно самое, — весело подтвердил Шахов. — Зайдешь?

— Подожди, — девушка заморгала. — А ваша квартира?

Андрей опустил глаза, провел ладонью по крыше вишневого «Москвича», который стоял рядом.

— Квартиру я сдал… — Поглядел на руку. — Не следит хозяин за машиной. Грязи-то. — Ободрал с акации листья, вытер пальцы. Не поднимая головы, пояснил глухо: — Не мог я в той квартире оставаться, когда мать умерла.

— Так и будешь по общежитиям скитаться? — Наташа провела мизинцем по лобовому стеклу машины. — Не надоело?

— Какая разница, — Андрей пожал плечами, равнодушно наблюдая, как девушка, достав из сумки платок, вытирала руки. — Вообще-то мне обещали квартиру, когда защищу диплом и должность приму… А, мелочи это!

— А куда тебя хотят назначить? — Наташа швырнула платок в сумку, поправила волосы. — Ну, идем, если приглашать не передумал…

— Ты, наверно, знаешь, что я на первой пробщиком работаю, — Андрей придержал дверь, пропуская девушку. — У нас свободно место геолога. Его-то мне и пророчат.

Наташа задержалась на секунду, склонила голову, словно прислушиваясь, слегка выпятила в удивлении нижнюю губу. По тут же, решительно отбросив за спину волосы, вошла в общежитие.

Когда Шахов открыл дверь в свою комнату, Наташа, уже сделав шаг внутрь, качнулась назад, попятилась, чтобы выскочить. Оказывается, Андрей жил не один.

За столом, заваленным книгами, сидел в майке красный от жары белобрысый крепыш. Его курносое и широкое лицо, мягкие даже на вид волосы, вздыбившиеся точно грива, делали голову похожей на львиную. Около кровати топтался другой парень — смуглый и гибкий, как вьюн. И еще один — огромный, с добродушным и несколько сонным лицом — прислонился плечом к шкафу, крутил лениво на пальце цепочку с ключами.

Крепыш за столом, увидев Наташу, вскочил, схватил с подоконника рубаху, принялся суетливо натягивать ее на себя. Верзила с ключами медленно повернул голову к двери, и у него, словно тая, исчезло сонное выражение, а глаза по-кошачьи широко раскрылись и снова сузились, превратившись в добродушные щелки.

Андрей слегка подтолкнул девушку вперед.

— Знакомься. Алексей Бахтин, — показал в сторону стола. Повернулся в сторону здоровяка с ключами. — Ну, этого-то типа ты знаешь. Николай Бахтин. Помнишь?

— Здравствуй, — Бахтин вытер ладонь о брюки, протянул ее. Заулыбался.

— Здравствуй, — Наташа помедлила миг, но все же руку подала. Почувствовала шершавые и твердые бугорки мозолей, словно полено сжала. — А ты, — она проползла взглядом по довольному лицу Бахтина, по его широкой, квадратной какой-то груди, поискала слово. — А ты… поправился, — и отвернулась.

Ее с откровенным любопытством разглядывал третий — тот, чернявый. Он стоял около открытого чемодана, разговаривал с Андреем, но смотрел на Наташу. Когда взгляды их встретились, чернявый улыбнулся — незаметно, уголками губ, и от этой улыбки Наташе стало неприятно: такое впечатление, будто парень этот знает о ней что-то нехорошее, постыдное.

— Максим, — представил его Андрей. — Наш новый жилец.

— Может, ты скажешь, как девушку зовут, — Максим медленно перевел взгляд на Андрея, потом опять на Наташу. Говорил он растягивая слова, чуть в нос, и в голосе его, как и в глазах, опять почудилось Наташе то ли усмешка, то ли знание какой-то неприличной тайны.

— Да, конечно, — Андрей засмеялся. — Это Наталья Васильевна Сокольская. Моя бывшая одноклассница и однокурсница. Прошу любить и жаловать.

Алексей Самарин, застегивая рубашку, дернулся в полупоклоне — поздоровался. Пододвинул стул девушке, предложил сесть.

— Спасибо, — она изобразила губами улыбку. — Я сейчас пойду. У вас тут… — развела руками. — Не вовремя я, — и выжидательно поглядела на Шахова.

Тот деловито перебирал книги на столе. Выпрямился, оглядел невидящими глазами комнату, покусал в задумчивости ноготь.

— Шахов, я пошла, — без выражения сказала девушка. — До свидания.

— До свидания, до свидания, — повторил Шахов, но тут же до него дошел смысл слов. — Стой, куда пошла? Подожди немного, я провожу… Леха, ты зеленую папку не видел?

Самарин вытащил из-под вороха бумаг папку, протянул и опять просительно предложил Наташе:

— Сядьте. Чего же вы стоите-то?

Она села — прямая, гордая. Положила на колени сумку, огляделась.

Полки с книгами. Стол, тоже заваленный книгами. Книги и на подоконнике. Над столом, на широкой доске, образцы пород, минералов. Три кровати. Над одной — лакированные, слащавые портреты Есенина, Маяковского, Хемингуэя — белобородого, белоголового, в грубом свитере. Над второй кроватью — геологическая карта Урала. Над третьей нет ничего. Рядом с ней Максим. Невозмутимый, сосредоточенный, он не спеша и аккуратно выкладывал на постель вещи из чемодана. Увидел краем глаза, что Наташа смотрит на него, подмигнул быстро и дерзко. Девушка вспыхнула, перевела торопливо взгляд на Шахова. Тот, насупившись, ворошил в папке какие-то пожелтевшие вырезки.

— Слышь, Шахов, — лениво окликнул Бахтин. — У меня сын родился.

— Ну, — Андрей удивленно вскинул голову. — Поздравляю.

— Приходи сегодня к семи. Отметим. И ты приходи, — Бахтин повернулся к Наташе.

— Обязательно придем, — пробормотал Андрей, опять уткнувшись в папку.

Наташа под вопросительным взглядом Бахтина повела еле заметно плечами, словно ей стало холодно, посмотрела и раздумье на Шахова.

— Хорошо, — она постаралась улыбнуться Бахтину. — Если это удобно.

— Чего ж неудобно, — заморгал тот. — Сын ведь родился. — Развернулся к Алексею Самарину: — Ну, Леха, в последний раз спрашиваю: придешь?

Белобрысый крепыш сморщился как от боли, замотал головой:

— Не могу я, пойми, не могу. В третью смену мне.

— А я-то, дурак, хотел еще сына в твою честь Алексеем назвать! — Бахтин хлопнул себя ладонью по бедру. — Да я лучше его назову… — Наткнулся взглядом на Максима. — Во! Лучше Максимом назову. Максим Николаевич! Звучит?

— Звучит, — подтвердил, выпрямившись, Максим. — Жить будет максимально. На полную катушку.

— Во! Вот именно — максимально! — обрадовался Бахтин и, сделав свирепое лицо, спросил: — А ты придешь? Или тоже некогда да неудобно?

— Приду, — спокойно ответил Максим. — Только куда?

— Поехали. Сразу и поехали, нечего тянуть! — Бахтин откачнулся от шкафа, взялся за ручку двери. — Сокольская, поехали? Довезу.

— Шахов, я пошла! — Девушка резко встала, отодвинула стул.

Андрей поднял от папки непонимающие глаза, глянул вопросительно.

— Уходишь?.. Николай, — он заискивающе улыбнулся Бахтину, — это твой «москвичок» на дворе? Будь другом, подбрось Наташу. — И опять к ней: — Извини, мне надо зайти в одно место. Очень надо, — помахал вырезкой.

— До свидания, — холодно сказала девушка всем сразу и вышла.

Она отошла уже далеко от общежития, когда ее окликнул Бахтин:

— Э, Сокольская, куда ты? Брезгуешь, что ли, со мной ехать?

Она оглянулась, постояла секунду, опустив голову и сбивая сумкой пыль с будыльев лебеды, потом развернулась, подошла к «Москвичу».

— Давно купил? — спросила равнодушно.

— He-а, в этом году, — Бахтин открыл дверцу, положил на нее локоть. Смотрел на девушку весело и добродушно. — Замуж еще не вышла?

— Нет, еще не вышла, — Наташа поджала губы, хмыкнула.

— Чего так? — насмешливо поинтересовался Бахтин. — Достойных не нашла?

— Не нашла, — подтвердила она и резко спросила: — Поедем или нет?

— Сейчас этот новенький выйдет, — Бахтин повернулся к общежитию. — Переодевается… — Помолчал. Полюбопытствовал, посмеиваясь: — А помнишь, как я за тобой бегал? По-своему, правда.

— Очень уж по-своему, — жестко отрезала девушка. Она тоже смотрела на дверь общежития, но сейчас увидела другое: того, давнего, Николая Бахтина — ленивого огромного парня, вечного двоечника, который, безмятежно развалясь на задней парте, снисходительно посматривал и на соучеников, и на учителей. В глазах его появлялся интерес — Наташа видела, знала это — только тогда, когда появлялась она, но интерес этот проявлялся странно: в младших классах Николай дергал Наташу за волосы, в старших мог с размаху хлопнуть широченной и тяжеленной ладонью по спине или, подкараулив на улице, неожиданно сбить ее плечом в сугроб и убежать с громким хохотом.

— Дурак был! — уверенно заявил Бахтин. Вздохнул. — Я тебе, может, спасибо должен сказать.

— За что это? — удивилась Наташа.

— Ну как же, — Бахтин говорил таким тоном, словно вспоминал о чем-то забавном и не очень умном. — Я мог после восьмого в ПТУ пойти, а из-за тебя вот десятилетку закончил.

— А зачем она тебе? — равнодушно отозвалась девушка. — В шахте и с одним классом работать можно.

Николай искоса поглядел на нее, словно прицениваясь, и лицо его из виновато-смущенного сделалось снисходительно-ироничным.

— Где это ты, интересно, такую шахту видела? — Он влез в машину, открыл изнутри дверцу Наташе. — Садись… Гляди, как рассудила насчет образования: только для белых, значит, и только для черных?

Наташа устыдилась и слов своих, и тона. Спросила с фальшивой заинтересованностью:

— А кто у тебя жена? Я знаю ее?

— Знаешь, конечно. — Бахтин нажал на кнопку сигнала. — Чего там этот новичок копается?.. Маша Брагина. Она в «Б» училась. Помнишь?

— Помню, — подтвердила девушка, хотя никакой Брагиной не помнила, та была, наверно, в школе незаметной, серенькой: не отличницей, не активисткой… Пока Наташа придумывала, о чем бы еще спросить, Бахтин кулаком забарабанил по кнопке — сигнал рявкал пронзительно и гневно.

Из дверей общежития выскочил Максим — элегантный, в сером костюме, при галстуке. Сверкали туфли, блестели смоченные, с пробором, волосы. Но лицо было возмущенным и злым.

— Эй, шеф, кончай! — крикнул он с крыльца. — Аккумулятор посадишь!

— Разбираешься… — пренебрежительно отмахнулся Бахтин.

— Разбираюсь, есть маленько. — Максим, подойдя, заулыбался: — Заждались? — Он сел рядом с Наташей. — Прошу пардону, марафет наводил.

Пока ехали кружным путем, выбираясь на бетонку, а потом на улицу Ленина, и катили по ней, асфальтированной, с мелькающими по сторонам щитами, на которых пестрели какие-то огромные цифры, диаграммы, нарисованные широкоплечие работяги, все молчали. Николай ссутулился над баранкой, намертво вцепившись в нее; Наташа, выпрямившись, строго смотрела перед собой; Максим с любопытством крутил головой, следя за белыми пирамидами отвалов, разворачивающихся вдали за крышами.

— Тебя на какую шахту определили? — спросил вдруг Бахтин.

— На первую, — Максим поскучнел.

— Просись ко мне в бригаду.

— А я и так, наверно, к тебе попал. Ты один Бахтин на шахте?

— Ну, к нам? — Николай, не то удивленный, не то обрадованный, повернул к нему голову. Машина вильнула. Наташа взвизгнула.

— Осторожней, шеф, — Максим поморщился. — Жить-то еще хочется.

Бахтин опять вцепился в руль, напрягся.

— Откуда? — строго спросил он. — К нам, спрашиваю, откуда?

— Так, оттуда, — Максим пошевелил неопределенно пальцами в воздухе, но, увидев в зеркальце требовательные глаза будущего бригадира, уточнил: — Из города.

— И чего же к нам, под землю? — теперь уже непритворно серьезно поинтересовался Бахтин. — Из города — и на рудник, в деревню?

— Деньги нужны, — спокойно ответил Максим, посматривая на улицу.

— И только? — с ехидцей полюбопытствовал Бахтин.

— И только, — без улыбки, деловито подтвердил Максим.

«Москвич» проскочил мост, проехал мимо замершего желтого катка.

— Ладно, деньги я тебе обещаю, — Бахтин уверенно кивнул. — Не такие, конечно, большие, как ты ждешь, но все же. Только вкалывать надо ведь.

— Было бы за что, — Максим зевнул.

— Останови здесь, — вдруг попросила Наташа, тронув Бахтина за плечо.

Машина, взвизгнув, резко затормозила, и Максим ткнулся головой в спину водителя, успев, однако, обхватить и прижать к себе Наташу. Она резко вывернулась из его рук.

— Надеюсь, вы не ушиблись? — заулыбался Максим и укоризненно покачал головой. — Осторожней надо, шеф. Не дрова везешь.

— Переживешь, — буркнул смущенный Бахтин. Повернулся к Наташе: — Ты чего же, не пойдешь ко мне, что ли?

— Я знаю, где ты живешь, — Наташа выбралась из машины, хлопнула с силой дверцей.

Максим, пригнувшись к стеклу, наблюдал, как она, помахивая сумкой, шла к рудоуправлению, и его смеющиеся глаза заблестели.

— Ты смотри, какой кадр, — задумчиво протянул он. — Славная девочка. Ножки, фигурка, волосы… Этакая независимая зверушка. Ишь ты, газель!

Бахтин засопел, заворочался, и Максим, увидев в зеркальце его недовольное лицо, дружелюбно подмигнул:

— Полный вперед, шеф!.. Давай газу до отказу!

А Наташа стремительно прошла коридором рудоуправления, открыла дверь в кабинет отца и остановилась на пороге.

Главный геолог был не один. Перед столом застыла в пою добросовестного, внимательно слушающего подчиненного пожилая женщина в строгом — черный жакет, белая блузка — костюме.

Сокольский повернул к двери лицо, вопросительно поглядел на дочь.

— Я по делу, — сухо сказала она. Прислонилась к косяку двери.

— Хорошо. Подожди минутку, — Василий Ефимович недовольно поджал губы. Повернулся к сотруднице. — Я прошу нас, — он говорил тихо, но слова выделял четко, и просьба звучала как приказ: — Я вас очень прошу, Тамара Александровна, чтобы все материалы, понимаете — все! — к концу рабочего дня были у меня здесь, — похлопал по столу.

— Можно и сейчас, — обиженно повела плечами Тамара Александровна. — У нас в фондах идеальный порядок…

— Вы меня не поняли, — мягко перебил Сокольский и с укоризной посмотрел на нее. — Я сказал: все материалы! — Он выделил слово «все». — Мне нужны печатные, архивные и просто упоминания. Свяжитесь с геологоуправлением. Если они не смогут достать, пусть составят библиографию. Я приеду в город, сам все отыщу и ознакомлюсь на месте.

— Хорошо, — в голосе Тамары Александровны все еще звучала обида. — Можно идти?

Главный геолог кивнул. Когда она приблизилась к Наташе, лицо Тамары Александровны, слегка брюзгливое и чуть-чуть, чтобы это чувствовалось, но не бросалось в глаза, оскорбленное, разгладилось в полульстивой-полудружеской улыбке. Наташа на улыбку не откликнулась, потому что она предназначалась не молодому специалисту, а дочери главного геолога рудника. Серьезно и почти сердито сдвинув брови, смотрела дочь на отца.

— Я просил тебя не приходить по пустякам и не афишировать, что ты моя дочь, — раздраженно сказал Василий Ефимович, когда остался один на один с Наташей. Он отыскал среди бумаг какой-то листок и читал его.

— Я не афиширую. Я действительно по делу. — Наташа резко оттолкнулась от косяка, подошла к столу. — Меня хотят назначить геологом на первую шахту?

— Да, — Сокольский дочитал бумагу, бережно отложил ее, прижал ладонью. Приготовился слушать. — Так что же?

— И там всего одно место? — Наташа говорила беззаботным голосом, но смотрела требовательно.

— А ты что, хочешь получать две ставки? — шутливо удивился Василий Ефимович. Достал портсигар, открыл его, но, не вынув папиросу, опять взял прочитанный уже листок, прищурился, вглядываясь в него.

— Ты неуклюже шутишь, — поморщилась Наташа. — Я не хочу на первую.

— Почему? Отличное место, — Василий Ефимович, перечитывая бумагу, говорил машинально. На дочь не смотрел.

— Да, но оно уже занято… Шаховым.

Сокольский поднял глаза, с недоумением посмотрел на нее.

— Насколько я знаю, Шахов пробщик, — сказал медленно. — А место геолога предназначено для инженера. С дипломом.

— Но он же на днях защищается, — Наташа насторожилась.

— Когда защитится, тогда пусть обратится в отдел кадров, — Сокольский встал, собрал бумаги в стопку, постучал ею по столу, подравнивая. — Пока что диплом есть у тебя, а не у него.

— Куда же его направят после защиты? В кадрах мне сказали, что есть только одно вакантное место — на первой шахте, — голос девушки дрогнул, и Василий Ефимович, уловив это, мельком взглянул на нее. Увидев напряженное, с вымученной улыбкой лицо дочери, выпрямился.

— Возможно, — сказал твердо. — Им видней.

— Нет, — Наташа пробежала пальцами по волосам. — Я откажусь от места.

Василий Ефимович насмешливо смотрел на нее.

— Ты сама выпросила сюда направление, — твердо отчеканил он. — Я тебя отговаривал. Ты упрямилась. Настояла. Направление есть направление. Ты обязана отработать два года? Обязана. И поступила в распоряжение отдела кадров. Все? Все!

Он видел, что с каждым его словом глаза дочери расширяются и лицо ее становится испуганным. Рот Наташи приоткрылся, она стала похожа на ребенка, которого обманули.

Как же я людям в глаза глядеть буду? — растерянно спросила она. — Ведь это подло, непорядочно…

— Что подло? Что непорядочно? — Сокольский еле сдерживал раздражение. Обошел стол, хотел обнять дочь, но она уклонилась. — Я не пойму тебя. Ты приехала по направлению, получила назначение. Так?

— Ох как некрасиво получилось, — Наташа застонала, зажмурилась, покачала головой. — Нет, нет. Я поговорю в кадрах, докажу, что мне нельзя на первую шахту.

— Это твое дело, — голос Василия Ефимовича стал деловит. Он развернул на столе большой лист геологического плана. — У тебя все ко мне?

Наташа, опустив голову, молчала. Василий Ефимович досадливо поморщился, обнял дочь за плечи и, почувствовав, что девушка напряглась, одеревенела, прикрикнул сердито:

— Выкинь дурь из головы. Не ставь и меня, и себя в глупое положение.

В дверь постучали. Сокольский торопливо отдернул руку.

— Разрешите, Василий Ефимович? — в кабинете показался кругленький, плотненький, бритоголовый. — Вызывали?.. Здравствуйте, Наталья Васильевна. Осваиваетесь? — он заулыбался, и опять Наташа поняла, что улыбка предназначается дочери главного геолога, так как и этого человека она не знала, хотя конечно же встречала его и в детстве, и позже.

— Вот что, Юрий Петрович. Нам с вами надо обдумать, где удобней проходить глубокую в районе Марковской горки, — Василий Ефимович склонился над столом, постучал карандашом по плану.

Юрий Петрович изобразил всем видом своим величайшее изумление.

— Кроме того, — продолжал Сокольский, — давайте-ка прикинем, как бы получше забурить подземные на север. Хорошо бы вот здесь. — Поднял голову, увидел Наташу. — У тебя еще есть вопросы, Наталья?

— Нет. Больше вопросов нету, — Наташа выдержала взгляд отца. — До свидания, Юрий Петрович.

— До свидания, Наталья Васильевна, — тот, ошарашенно разглядывавший пометки главного геолога на плане, даже не посмотрел на нее.

— Ты домой сейчас? — без интереса спросил Василий Ефимович.

— Да, — Наташа взялась уже за ручку двери, но, вспомнив о приглашении Бахтина, добавила, не повернув головы: — Но вечером, возможно, приду поздно. Хотя… не знаю.

 

2

Андрей Шахов, насвистывая, помахивая зеленой папкой, открыл калитку в небольшой сад, за ухоженными, с побеленными стволами, яблонями которого спрятался добротный, сделанный с любовью дом. Навстречу Шахову, вздыбив шерсть на загривке и ощерившись, рванулась огромная овчарка, но тут же она, узнав, взвизгнула, отскочила, припала на лапы, застучала хвостом по песку дорожки.

— Ну, здравствуй, здравствуй, Гранит, — Андрей нагнулся, пощекотал собаку за ухом, и она, заскулив от восторга, отскочила в сторону, замерла. — Где же твой хозяин? Веди, веди, подхалим.

Овчарка метнулась в глубь сада, остановилась на секунду, посмотрела через плечо: идут ли следом?

На скамейке под яблоней сидел старик с сухим и темным лицом. Резкие складки-морщины тянулись от ноздрей горбатого носа к уголкам губ, оттягивая их и придавая лицу выражение брезгливости и желчности. Несмотря на жару и солнце, одет был старик в темную костюмную тройку с галстуком; белый крахмальный воротник туго обхватывал дряблую шею.

— Здравствуйте, Иван Дмитриевич, — Андрей остановился, склонил почтительно голову.

— День добрый, — старик пожевал губами. Запустил длинные сухие пальцы в шерсть застывшей от счастья собаки, а сам смотрел на гостя пристально и, казалось, недружелюбно. — Что нового?

— Ничего, — Андрей слегка стукнул уголком папки по носу овчарки. Та оскалилась, завиляла хвостом. — Побеседовал с Сокольским…

— Отзыв принес? — перебил старик.

— Завтра, — как можно равнодушней ответил Андрей и даже сделал вид, будто хочет зевнуть, но почувствовал, что это будет выглядеть слишком уж нарочито. — Главный хочет еще раз посмотреть и диплом, и свою рецензию, чтобы, как сказал, быть предельно объективным.

— Странно, — скорее размышляя вслух, чем обращаясь к Шахову, удивился старик. — Странно, что он колеблется… Никольский геолог опытный, знающий. И человек он решительный, без страха и упрека, как говорится, — голос Ивана Дмитриевича постепенно пропитывался издевкой. — Редких качеств человек Василий Ефимович. Глаз безошибочный, хватка мертвая… И не только в геологии, — он поднял руку, посмотрел на часы. Вынул из кармашка жилета цилиндрик с таблетками.

— Болит? — участливо спросил Андрей.

— А, ерунда, это не тема для разговора, — старик поморщился, бросил таблетку в рот. — Тебе не кажется, что Сокольский боится показывать рецензию до последней минуты? — Тяжело поднялся, потер поясницу, но сразу же, словно разозлясь, отдернул руку.

— Зачем? — Андрей удивленно посмотрел на него. — Главный высказался довольно откровенно: диплом мой — бред сивой кобылы, ненаучная фантастика, прожектерство и так далее.

— Не знаю, не знаю, — Иван Дмитриевич задумчиво смотрел вдаль. — Одно дело — сказать, другое дело — написать. Может, он боится, что ты будешь сопротивляться, возражать, перенесешь защиту… Не знаю.

Старик шаркающей походкой побрел к дому. Андрей хотел было взять его под руку, но Иван Дмитриевич осторожно, однако решительно высвободил ее. Андрей сунул в пасть овчарке папку, собака благодарно вильнула хвостом и пошла рядом.

— Сокольский отличный геолог. Замечательный специалист, — рассуждал вслух Иван Дмитриевич. — Я не верю, что он не понял и не оценил твой дипломный проект. — И вдруг спросил без всякого перехода: — Я не рассказывал тебе, как он открыл медь?

— Нет, — Андрей не слушал старика, посматривал на высокое, с резными балясинами крыльцо, на окна дома.

Он знал, что Иван Дмитриевич и Сокольский долго, хотя и не всегда, работали вместе. Так уж складывались их судьбы, что, разлучившись, они потом опять встречались в какой-нибудь геологоразведочной партии. Знал Андрей и то, что и Василий Ефимович, и Иван Дмитриевич недолюбливали друг друга, и даже догадывался почему. Иван Дмитриевич Твердышев был геологом старой формации, учеником и сторонником академической школы: подвижником, педантом от науки, фанатиком скрупулезного, методичного и последовательного сбора материалов и обстоятельной, кропотливой обработки их — для него главным был, скорей, не поиск, а систематизация сведений и фактов. Сокольский же, так представлял Шахов, сформировавшийся как геолог после войны, когда определяющим время был лозунг «Быстрей и больше!», являлся сторонником стремительной разведки, максимально быстрого освоения месторождения и стал, пожалуй, прежде всего организатором, администратором, руководителем, умеющим быстро взять у земли, чтобы как можно быстрей отдать людям. Эти разные взгляды на геологию и породили, по мнению Андрея, антипатию между Сокольским и Твердышевым. Он уже слышал от Ивана Дмитриевича несколько историй о лихачестве нынешнего главного геолога рудника, об его авантюризме. Видел и брезгливо-снисходительное лицо Сокольского, когда при нем говорили о Твердышеве. Поэтому и не обращал сейчас внимания на рассказы старика, хотя и шел с видом внимательного слушателя.

— Аннушка! — вдруг властно и одновременно нежно позвал Иван Дмитриевич, когда приблизились к крыльцу.

Андрей улыбнулся, выпрямился. Дверь открылась, и вышла молодая женщина. Она уже начала полнеть, но полнота эта украшала ее — создавала ощущение какой-то завершенности, спокойствия, достоинства. Женщина увидела Шахова и тоже еле заметно улыбнулась.

— Аннушка, голубушка, приготовь чайку, — попросил Иван Дмитриевич.

— Здравствуй, Аня, — Андрей радостно смотрел на нее.

— Здравствуйте, — будничным голосом ответила та, хотя глаза ее стали веселыми, блестящими, лукавыми.

— Так вот, — Иван Дмитриевич медленно поднимался по ступенькам крыльца, — мы блаженствуем, жизнью наслаждаемся. А на другом берегу этого озера еще одна партия работала: топографы съемку производили…

Он замолчал, пропуская вперед Андрея, и они вошли в комнату, которая постороннему человеку могла бы показаться экзотической — лежала на полу огромная и лохматая медвежья шкура, висели на ковре ружья, охотничьи ножи, а по стенам — оленьи, лосиные рога, кабанья голова, крупные фотопортреты Ивана Дмитриевича, молодого, бородатого: то в накомарнике, среди худосочных, словно обгорелых, елок, то рядом с верблюдом на фоне барханов и корявых безлиственных деревьев, то присевшего на огромный камень на фоне зазубренных беловершинных гор.

— И что же дальше? — без любопытства спросил Андрей.

Он наблюдал за Анной, которая бесшумно накрывала на стол для чая, искал ее взгляда. Но женщина глаз не поднимала, была сосредоточенной, серьезной, и лишь изредка тень улыбки скользила по ее лицу.

— Дальше? — Иван Дмитриевич сел к столу, забросил ногу за ногу. Осторожно, двумя пальцами, подтянул на коленях брюки. — Сокольский у нас тогда начальником был. Встретил он как-то в маршруте двух мальчишек-практикантов из той партии. Молоденькие такие ребятки, зелененькие. Несут образцы, красноватые, на яшму похожие…

— Бурый железняк? — уловив едкую интонацию, спросил, не слушая, Андрей.

— Точно, — обрадовался старик. — А мальчишечки не догадались. Сокольский осмотрел образцы, высмеял ребят. Типичные это яшмоиды, сказал. Мальчишки чуть со стыда не сгорели… Чувствуешь? — насмешливо посмотрел на Андрея, проследил за его взглядом и нахмурился.

— Да, так что же? — Андрей заинтересованно повернулся к нему.

— А то, — угрюмо закончил скороговоркой Иван Дмитриевич. — Мы то место, где образцы были взяты, разведали. Оказалось — «железная шляпа», а под ней медное месторождение. Просто до невероятности. Сокольский заявку оформил и посмеивается… Первооткрыватель!

— М-да, бывает, — согласился Шахов. — Хотя смахивает на анекдот, — и, увидев, что у Твердышева, оскорбленного недоверием, презрительно поползла вверх бровь, раскрыл папку. — Посмотрите, что я откопал.

Старик не спеша достал очки, надел их, но, глянув мельком на пожелтевшую журнальную вырезку, положил ее, не читая, на стол.

— Знаю, — сказал разочарованно. — Профессор Вельяминов. Тридцать девятый год.

— Нет, нет, — Андрей заерзал на стуле. — Вы вот этот абзац посмотрите, — осторожно показал пальцем. — Улавливаете, что это значит?

Анна, стараясь не отвлекать, расставила неслышно чашки, принесла чайники.

— Вам, папа, покрепче? — негромко спросила.

— Да, — Иван Дмитриевич снял очки, сосредоточенно посмотрел перед собой. — Я ведь помнил эту статью, но… В общей цепи наших доказательств эти данные анализа на гелий и ртуть — еще одно подтверждение. Как же я раньше не обратил на это внимание? — Он плавно поднес чашку к губам. — Знаю, такие слова в глаза не говорят, но у тебя редкостный дар аналитика. Удивительный склад мышления — дерзкий, склонный к парадоксам, — и покосился насмешливо на Андрея.

Тот прихлебывал чай, наблюдал исподтишка за Анной — слышит ли?

Женщина сидела выпрямившись, не поднимая глаз, и только по вздрагивающим ресницам да по еле уловимой улыбке видно было — слышит и слушает внимательно.

— Твоя работа, возможно, еще сырая. В этом, быть может, Сокольский прав. Но работа даст толчок, привлечет внимание. — Иван Дмитриевич поставил чашку на блюдце, звякнул ложечкой, и лицо его стало усталым. — До практического осуществления наших планов еще, к сожалению, очень далеко. Нужна серьезная разведка: геофизика и конечно же скважины…

— Сделаем, все сделаем, Иван Дмитриевич, — Андрей приглушенно засмеялся, точно заурчал, и даже слегка потянулся уверенно, поиграл плечами. — После защиты мы с вами начнем драться за утверждение моего дипломного проекта как перспективного плана работ рудника… Данные электросейсмической и гравитационной разведки я пропустил через компьютер. Теперь же мы составим программу не только по установке «Импульс», но по всей информации, использованной в дипломе, и проверим ее на ЭВМ. Это будет внушительно и убедительно. После этого никто не решится отказать нам в скважинах. — Встал, прошелся пружинящими шагами по комнате. — И тогда горе нашим врагам и маловерам! — засмеялся, погрозил в сторону окна кулаком.

— Дай-то бог, — Иван Дмитриевич пожевал губами, вздохнул старчески.

— Будете еще пить, папа? — поинтересовалась Анна и, не дождавшись ответа, унесла чайник на кухню. — Я подогрею.

Андрей проследил, как она, слегка покачивая плечами, ни шла, словно выплыла, из комнаты, спросил безразличным голосом:

— Что пишет Дмитрий?

— Ничего, — посопев, отрывисто сказал старик.

— У меня в городе будет время, — Андрей подошел к стене, остановился, разглядывая портреты Ивана Дмитриевича. — Может, зайти к Дмитрию, поговорить?

— Спасибо. Не надо, — быстро и твердо ответил старик.

— Я думал… — начал было Андрей, но увидел, что в дверях появилась Анна, и закончил искусственно деловито: — Хорошо. Завтра я уезжаю рано и зайти к вам не смогу. Поэтому — до встречи после защиты!

Старик встал, выпрямился с усилием.

— Больше я тебе ничем помочь не смогу, — он подержал руку Андрея в своих сухоньких теплых ладошках. — Теперь все зависит от тебя. Ни пуха.

— Считайте, что я послал вас к черту, — улыбнулся Андрей.

— Я провожу, — без выражения и ни к кому не обращаясь, сказала Анна.

— Конечно, — неохотно согласился Иван Дмитриевич. Отвернулся, подошел, шаркая подошвами, к креслу. Сел. Сгорбился.

Андрей и Анна переглянулись, вышли в сени. Едва за ними закрылась дверь, как Андрей круто развернулся, зажал лицо женщины в ладонях, поцеловал ее в полураскрытые мягкие и теплые губы, в счастливо заблестевшие глаза.

— Не надо, не надо, — торопливым шепотом просила она, подставляя для поцелуев лицо, и голос ее срывался, а руки слабо, нехотя отталкивали Андрея. Сквозь полуприщур, затуманенно, видела Анна это резко очерченное, с выступающими скулами лицо, эти серые глаза, всегда странные — то холодно-насмешливые, то задумчиво-серьезные, а сейчас улыбающиеся и оттого кажущиеся синими, этот крутой, крупный подбородок, в маленькой ямке которого осталась непробритая светлая щетина.

— Аннушка, родная, — Андрей ловил губами ухо женщины, и от его дыхания она ежилась, крутила головой, сдавленно, еле слышно, смеялась. — Аннушка, больше так нельзя… Идиотство какое-то, — торопливые губы щекотали шею Анны, та зябко поводила плечами, вяло пыталась освободиться. — Ведь это глупо… Я пойду и все сейчас расскажу Ивану Дмитриевичу. Он поймет.

— Ты с ума сошел?! Нет, нет, — Анна с силой оттолкнула Андрея. Глаза ее стали круглыми, губы побелели. — Это убьет его.

— Но почему, почему? — взревел Андрей.

— Тише, — Анна стремительно зажала ему рот ладонью, оглянулась с испугом на дверь. Схватила Андрея за руку, ласково, но властно вывела на крыльцо. — Ты не представляешь, как он любит Дмитрия, не знаешь…

Овчарка, взвизгнув, ударила передними лапами в грудь Шахова, и он машинально почесал собаку за ухом.

— Иван Дмитриевич и ко мне-то как к дочери относится только потому, что я жена Дмитрия, — потухшим голосом сказала Анна. — Ты же это прекрасно знаешь.

— Бывшая жена, — сердито уточнил Андрей. Он, поглаживая притихшего пса, с обидой и жалостью смотрел на женщину.

Оттолкнул Гранита, прошел к калитке, отодвинул щеколду.

— А где Антошка? — спросил, не глядя на Анну.

— На даче с садиком. Я же говорила тебе.

— Слушай, — Андрей решительно посмотрел ей в лицо. — Я зайду к… Дмитрию. Пусть дает развод. — И разозлился: — Сколько можно тянуть?!

— Разве в нем дело? — женщина невесело улыбнулась. — Он, может, и согласен. Отец не хочет развода. Все надеется, что Дмитрий вернется.

— Вот ситуация-то, с ума сойти! — Андрей стукнул кулаком по штакетине калитки. — А ты?

— Что я? — не поняла Анна.

— Ты ждешь его? — Андрей, нахмурившись, угрюмо смотрел ей в глаза.

— Как тебе не стыдно?.. — Она обиженно заморгала, губы презрительно шевельнулись. — Уехать бы куда-нибудь, — вздохнула устало, — разрубить бы все разом.

— От кого нам бежать? — раздраженно спросил Андрей. Поднял голову, поглядел пристально, уверенно вдаль. — Чего нам стыдиться? Нет, я отсюда никуда не уеду!

— Само собой, не уедешь, — согласилась Анна. — Я так просто сказала. У тебя здесь перспективы, будущее. Вон какой ты талантливый… — она усмехнулась.

— Не говори глупости! — возмутился Андрей. Вышел за калитку.

— Прости… — Анна погладила его по руке, вцепившейся в планку штакетника так сильно, что побелели пальцы. — Мне тоже уезжать нельзя. Это доконает Ивана Дмитриевича. Он останется совсем один и…

— Но и так дальше тоже нельзя, — резко перебил Андрей. — Положение-то действительно дурацкое. Черт-те что получается!

— Не ругайся, — Анна виновато и просительно заглянула ему в лицо. — Что-нибудь придумаем… Я постараюсь подготовить Ивана Дмитриевича.

Андрей ласково провел ладонью по ее голове. Улыбнулся почти непринужденно, хотя глаза оставались сердитыми.

— Все будет хорошо, — он слегка стиснул пальцами ее ухо, потеребил. — Я сегодня приду к тебе.

— Может, не надо? — неуверенно попросила Анна. — Мне почему-то тревожно сегодня. По-моему, он догадывается.

— Иван Дмитриевич? Тем лучше… Я приду! — Андрей быстро нагнулся, поцеловал ее в щеку. Анна покраснела, оглянулась испуганно на дом.

— Ты в общежитие?

— Да. — Андрей глянул на часы и вдруг вспомнил. — Скажи, что дарят ребенку «на зубок»? Меня Бахтин пригласил, у него сын родился.

— Не знаю, что дарят… — Анна пожала плечами. — Мог бы и меня с собой взять… Ложечку, кажется, надо серебряную.

— Пойдешь? — обрадовался Андрей.

— Нет, разумеется, — решительно отказалась Анна. — Но пригласить-то меня ты мог?

— Не понимаю, — Андрей растерянно заулыбался. — Что с тобой?

— Ничего, — она похлопала его по руке. Кивнула, прикрыв глаза: действительно, мол, ничего. — До свидания. — Повернулась, пошла не спеша к дому. Неторопливо поднялась на крыльцо. Не оглянулась.

Андрей удивленно смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась за дверью. Потом щелкнул пальцами перед носом овчарки, вставшей на задние лапы по ту сторону ограды, и быстро направился прочь.

Когда Анна вошла в комнату, Иван Дмитриевич стоял у окна, глубоко засунув руки в карманы брюк и безвольно опустив плечи. Невестка, увидев его, слегка поморщилась, подошла к свекру, встала рядом.

Сквозь кружево веток и листьев видно было калитку, Гранита, колотившего по воздуху хвостом, красную клетчатую рубаху Шахова, которая то появлялась, залитая солнечным светом, то исчезала в тени берез, пока не скрылась в переулке.

— Хорошая стоит погода, — Иван Дмитриевич вынул из кармана руку, несмело положил ее снохе на плечо. — Для яблонь хорошая.

— Да, хорошая…

— Пойду покопаюсь в саду, — старик, сгорбясь, отошел от окна.

— Помочь? — спросила тускло Анна.

— Спасибо, Аннушка. Не надо. Это ведь больше мне нужно, чем яблоням.

Иван Дмитриевич приглушил вздох, потоптался. Хлопнул дверью.

Анна застонала, точно пискнула, крепко зажмурилась, с силой прижалась лбом к стеклу.

 

3

В доме Бахтиных — томительное для мужчин, полное суеты, беготни для женщин, время ожидания гостей. Николай как неприкаянный бродил по горнице: то к окну подойдет, отдернет тюлевую занавеску, посмотрит с тоской на улицу, то остановится около длинного — из угла в угол комнаты — стола, оглядит без любопытства тарелки, тарелочки, тарелищи с холодцами и заливными, колбасами и бужениной, сырами и сырками, огурцами и огурчиками, помидорами и помидорчиками, всякими разными хренами, редьками и редисками — все это алеет, зеленеет, белеет, розовеет.

Отец сидит в простенке под Почетными грамотами, руки — тяжелые, с выпирающими шишками суставов — на колени положил. Следит за сыном глубоко ввалившимися глазами, в которых ехидство сменяется надеждой, надежда — насмешкой.

— Слышь, Маша! — неуверенно окликнул Николай жену.

Та хлопнула холодильником, выглянула из кухни. Лицо широкое, щеки тугие, румяные: и от природы, и от жара печки — пришлось разжечь, много ли на двух конфорках сготовишь? Шипит, потрескивает что-то у нее за спиной, побулькивает, тарабанит тоненько и весело крышкой.

— Чего тебе? — Мария вытерла лоб запястьем. Рука белая, сдобная. — Мама, в духовку загляните, гусь вроде подгорает, — это она через плечо свекрови и — снова к мужу. Глаза счастливые, лицо к улыбке готовое: — Ну, говори скорей, некогда мне.

— Может, мы причастимся? — как можно непринужденней спросил Николай и, неожиданно даже для самого себя, развязно щелкнул по горлу. — С батей, — уточнил торопливо, а голову уже в плечи вжал, замер.

— Еще чего, — уничижающе пропела Мария, и глаза ее стали круглыми от изумления. Повернулась к свекру: — Вы ведь подождете, папа? — голос ласковый, взгляд льстивый, любящий.

— Знамо, подождем, — старик Бахтин вздохнул, поперебирал пальцами по коленям. — Это все Колька твой. Невтерпеж ему, гляди-ка! А куда спешить? — и мстительно посмотрел на сына.

— Дождешься ты у меня, — Мария показала мужу кулак и… замерла. Шевельнула ноздрями, ойкнула, метнулась в кухню. Забренчали крышки, потянуло в горницу жареным, пареным.

— Чего ты на меня-то? — обиженно насупился Николай, зыркнул на отца из-под бровей. — Для тебя же хотел…

— Твоя небось жена-то, — старик Бахтин поджал губы, и его худое, с ввалившимися щеками, с окостеневшим носом, лицо задеревенело. — Пускай она с тобой и разбирается. А меня приплетать нечего.

— Ладно, разберемся, — Николай решительно взял со стола бутылку.

— Не трожь! — грозным шепотом приказал старик. — Не тобой поставлено, не тебе и брать. Не своевольничай!

— А, пойми тебя, — Николай со стуком возвратил бутылку на место.

Послонялся вдоль стола. Подхватил с тарелки кружок колбасы, бросил в рот. Отдернул занавеску, выглянул в окно.

— И где только этот говорун запропастился?

— Жди, жди, — язвительно заворчал отец. — Этот твой артист заявится теперь, когда полон дом гостей будет. И где только ты такого раскопал. Гусара первой гильдии…

— Да брось ты, — Николай мрачно жевал колбасу. — Что уж, все на тебя должны быть похожи, что ли? — И захохотал: — Во, бежит, не споткнется.

Повернулся, посмотрел торжествующе на отца. Повеселев, крикнул:

— Маш, мы пойдем на воздухе посидим. Слышь?

Жена, точно поплавок из воды, вынырнула из кухни.

— С чего бы это? — Оглядела с подозрением стол. Заглянула мужу в глаза. Глаза были невинные.

— Пущай, Маня, идут. Пущай. Нечего мужикам тут маяться, — сухонькая старушка толкнула ее плечом: — Пропусти-ка.

Просеменила к столу с хрустальной чашей салата в вытянутых руках.

— Мама, — с укоризной протянула Мария. — Вы знаете, зачем они идут?

— Знаю, знаю, — старушка проворно поперебирала по столу коричневой ручонкой, и — вот чудо! — для салата нашлось место. Подняла веселое личико, собранное из лукавых морщинок. — Пущай идут. Вот ведь какая у меня сноха поперечная. Мужикам ни вздохнуть, ни выдохнуть не даст!

— Вот всегда вы так! Характера у вас нет, — Мария передернула плечами, пошла в кухню, гордо вскинув голову.

— Будет тебе блажить, — старушка хихикнула, отмахнулась ладошкой. — Эк чего сбуровила!

Мария хотела изобразить обиду, но дверь распахнулась, ворвался Максим с огромным свертком, рулоном бумаги, туго набитой авоськой, бутылкой шампанского, которые он прижимал к груди, и женщина заулыбалась.

— Как вы быстро обернулись. Неужто все дела справили? — всплеснула руками, прижала ладони к щеке.

— Все и даже больше, — Максим быстро глянул на Николая, пытавшего его взглядом, и тот просветлел. — Это ваш заказ, — протянул авоську Марии. — Это мы выпьем за здоровье юного Бахтина. Пусть его жизнь будет бурливой и игристой, — подбросил бутылку шампанского, поймал, пристроил на середину стола. — Это тоже ему, — покачал на руке сверток, осмотрел всех, как в подзорную трубу, через рулон бумаги. — Кстати, а нельзя ли наконец познакомиться с новым гражданином?

— Со Славиком, что ли? — сразу не сообразила Мария. — Пойдемте.

Она на цыпочках приблизилась к двери в соседнюю комнату, открыла ее и остановилась на пороге с затаенно-счастливым лицом.

Юный Бахтин лежал поперек широкой кровати родителей, и лицо его, утонувшее в кружавчиках и оборках, было серьезным и сосредоточенным. Он морщил лобик, шевелил, почмокивая, верхней треугольной губой и сосредоточенно думал о чем-то своем. Посмотрел на вошедших строго и недовольно.

— Ну, здравствуй, Вячеслав Бахтин, — поприветствовал его Максим. — Живи на радость мам и пап, как пелось в популярной песне моего детства. Подержи-ка, — подал Николаю рулон бумаги. Разорвал обертку свертка, извлек большущего плюшевого медведя с бестолково выкатившимися стеклянными глазами. Положил на кровать рядом с ребенком. — Помни дядюшку Макса и живи, как и он, максимально.

— Ну зачем вы! — притворно рассердилась Мария. — Такие деньги…

Максим повернулся к ней, погрозил назидательно пальцем:

— Деньги что навоз, сегодня нет, а завтра — воз! Дети — наше будущее. Здоровые дети — здоровая нация, как сказал доктор Спок и один товарищ, когда с него содрали пятьдесят процентов на алименты… Помоги-ка, Николай, — вырвал у Бахтина рулон, сбросил туфли и осторожно, чтобы не потревожить малыша, влез на кровать.

— Пятьдесят процентов?! — ахнула Мария. — Сколь же он, паразит, от своих-то бегал?

— Это шутка, — Максим вынул из кармана щепоть кнопок и, разворачивая бумагу, ловко пришпиливал ее к стене. — Я таких друзей не держу. У меня на подлецов и хитрованов аллергия.

Он с силой вдавил последнюю кнопку и, довольный, повернулся.

— Ну как? — спрыгнул на пол, нагнулся, натягивая туфли. — Классная работа?

— «И все-таки футболист, а не балерина!» — прочитал Николай и, поразмышляв, загоготал.

Мария тоже вежливо улыбнулась, но тут юный Бахтин, сморщившись, поднатужившись, вдруг так заревел, что Максим оцепенел, не успев выпрямиться. Мария метнулась к постели, подхватила сына.

— Во, заржал, будто отпалку устроил, — она, тетешкая, покачивая, чмокая сына в щеки, сверлила мужа уничтожающим взглядом.

Ворвалась бабушка, заутютюкала, заглядывая внучонку в глаза.

— Пойдем, бригадир, женщины сами разберутся, — Максим подтолкнул в плечо Николая, выскользнул за дверь. Молодой отец с виноватым видом потопал за ним.

Старик Бахтин поджидал на крыльце. Покуривал, ковырял в ухе.

— Чего долго?

— Да плакат там прикрепляли, — пояснил Николай. — Хорошо, дескать, что футболист родился, а не балерина.

— Эка радость — футболист, — хмыкнул старик Бахтин. — Добро бы инженер или техник, а то футболист… Купил, что ли, плакат-то?

— Еще чего, — Максим сбежал по ступенькам. Пошел к сараю, распахнул дверь: — Сам написал… Влетаю в рудком, кричу: «Девочки, разве вы ничего не знаете? Будущий директор вашего рудника родился. У Николая Бахтина, бригадира с первой». Они — носики в ладошки — хи-хи-хи, ха-ха-ха. Дальше уж — дело техники. Бумага, плакатное перо — готово!

— Хват! — Николай восхищенно покрутил головой. — Лихо. Будущий директор рудника, придумал тоже… — в голосе его скользнуло удовольствие.

— Дак зачем ты его все-таки в футболисты определил? — продолжал недоумевать старик Бахтин. — Может, он и играть-то не будет?

— Ну, батя, чего ты привязался? — увидев ироническое лицо Максима, заступился Николай. — Это для веселья, для смеху. Хорошо, стало быть, что парень, а не девка. Так я понимаю. Правильно, Максим?

— Правильно, правильно, — тот старательно пластал колбасу.

— А хоть бы и девка, какая беда? — упрямо пробурчал старик. Помолчал. Спросил безучастно: — Надолго к нам?

— Не знаю. Врать не буду. Но год — это точняк. Год я гарантирую.

— Ну-у, год, — разочарованно протянул Николай и заерзал так, что табуретка затрещала. — У нас год только привыкать надо. Зачем тебе год?

— Затем, что через год мне вернут права и я снова сяду за баранку, — Максим мечтательно посмотрел в раскрытую дверь, и глаза его затуманились. — Я, друг ты мой бригадир, таксер. Не просто водила, а таксист! Каких людей возил, о чем только с ними не толковал! И навар всегда был, — засмеялся, подмигнул. — Если с умом жить — можно жить. Как говорил один старорежимный поп: «Все люди братья, люблю с них брать я!»

Старик Бахтин с безразличным видом жевал колбасу, отчего на худых щеках его буграми перекатывались желваки; швырял катышки хлеба важным и нелюбопытным курам.

— Брать нехитро, — он достал мятую пачку «Севера». — А давать?

— Я, Матвей Захарович, не старорежимный поп, — усмехнувшись, медленно сказал Максим. — Я и давать умею. Даже люблю. И, кстати, больше, чем брать, потому что приятно видеть, как блестят глазенки у человека, которому даешь… Как я умел давать! — Максим выпрямился и опять мечтательно заулыбался: — «Мадам, разрешите пригласить вас на ужин», «Вы говорите, вам нравится эта шубка? Пожалуйста!» И бац ей шубку под ноги. Одним словом — «…и будешь ты царицей мира». Не жизнь, а сон. Есть такая пьеса «Жизнь есть сон». Только однажды вышла из этого сна моя королева Марго, похлопала голубыми глазенапами — и вот я здесь. — Он поднял лицо и, словно очнувшись, поморгал. Засмеялся. — Вот так номер! На исповедь потянуло. Ая-яй, дядюшка Макс, нехорошо, некрасиво…

Николай серьезно смотрел на него.

— С другим, что ли, сошлась? — спросил хмуро.

— Ты что? От меня-то? — изумленно поглядел на него Максим. — Зажралась. Паштет из соловьиных язычков захотела. А я не золотая рыбка. Надорвался… Ну, ничего, вернусь через год. Красивым и гордым. Посмотрю, может, поумнела моя крошка Доррит — Манон Леско. Может, нужен ей дядюшка Макс сам по себе, дядюшка Макс как таковой.

— Не протянешь ты год, — решил неожиданно старик Бахтин. — Никак не протянешь, ни за что!

— Это почему же? — удивился Максим.

— Легко жить привык. Слишком высоко себя ценишь, — Матвей Захарович поплевал на окурок, осмотрелся куда бы бросить его. — Все тебе будет казаться, что не для такого дела ты предназначен. Работа-то у нас грязная. И тяжелая. Не выдержишь ты.

— Ничего, — Максим улыбнулся, точно оскалился. — Я крепкий, выдержу.

— Вот я и говорю, не выдержишь, — спокойно повторил старик. — Все будет казаться, что ты шахту осчастливил, а тебе за это заплатили мало. Потому как, судя по всему, все в твоей жизни рублем измерялось. И здесь поробишь, поробишь, а потом бросишься искать, где больше дадут. И забегаешься. Рубль, если о нем шибко думать, завсегда маленьким кажется. А наш — так особенно. Его здесь горбом добыть надо.

Николай, приоткрыв рот, смотрел, посапывая, круглыми от внимания глазами то на отца, то на Максима.

— Ты батю слушай, слушай, — торопливо вставил он. — Отец дело говорит. Знает. Всю жизнь в шахте проработал. Орден имеет за это.

— Бросьте вы, — Максим недоверчиво глядел на Матвея Захаровича: серьезно тот говорит или нет? — Мне-то хоть не темните. Вам что, деньги не нужны? Из энтузиазма работаете?

— Не в этом дело, не в этом, — загорячился Николай, но отец остановил его, подняв широкую, как лопата ладонь.

— Как деньги не нужны? — лицо Матвея Захаровича было скучным, но глаза поблескивали раздраженно. — Деньги всякому нужны. Но на первом месте — дело. Взялся робить, так уж не срамись. А деньги, — поморщился, подыскивая слово, — они вроде как оценка труда. Хорошо поработал — хорошо получи…

— Ладно. Хватит, — Максим несильно хлопнул ладонью по колену. Зло посмотрел в глаза старику. — Как я буду работать, Николай увидит и вам доложит. Мне, между прочим, тоже небезразлично, что обо мне люди скажут. Филоном, сачком никогда не был.

— Мы вот после войны как тут робили? — Матвей Захарович лениво покосился на рассерженного Максима и опять медленно отвел глаза. — Лопата да пуп — вот и вся механизация. — Он вздохнул. — Ни электровозов, ни погрузчиков, ни другой какой едреной матери. Кто послабей, те вагонетки к стволу толкали. Сейчас и специальности-то такой нету: каталь… А бурили, елки-палки, — он мелко засмеялся, закашлялся. — Руку в упор не видишь. Пыль, грохот. Силикоз ловили как миленькие.

Максим вопросительно глянул на Николая.

— Болезнь такая, — торопливо пояснил тот. — Каменная пыль в легких оседает. Вроде как цементирует их.

— А как же вы? — жесткое выражение на лице Максима сменилось страхом и растерянностью.

— Чего я? — Матвей Захарович откусил от бутерброда, тщательно разжевал. — И я поймал…

Максим поглядел с жалостью на отца и сына Бахтиных.

— И после этого вы распинаетесь в любви к шахте?

— Кто распинается? Может, я своему Славке маленький, игрушечный копер подарю и каждый день буду твердить сыну: «Бяка! Нельзя!», чтобы с детства ему охоту к шахте отбить. А если не поможет, полезет Славка под землю — пускай работает. Его дело. Пусть кем хочет работает, лишь бы шаромыгой не стал.

— Верно, Колька, — оживился отец, отер торопливо ладонью рот. — Вот я в армии за границей служил, в Германии. На курорты, в санатории ездил, в деревне часто бываю. Повидал, стало быть, кое-чего, а завсегда назад, в шахту, возвращался…

— Привычка, — отмахнулся Максим.

— Привычка, — подумав, согласился Матвей Захарович. — А еще и радость. Умел я робить. Дело свое знал. Уважали меня. Да и не это даже, — он скривился, поскреб щеку, подбирая слова. — Вот! Хорошо я робил, и радостно было, что ладно у меня получалось. Понял? Знал я свою специальность, на месте был. Не зря хлеб жру, значит. Живу не зря.

— Точно, батя, точно! — рявкнул Николай. Подался к Максиму, зачастил ему прямо в лицо, обдавая дыханием. Глаза стали шальные, радостные: — Отец в жилу попал. Был бы тут завод, я бы сталеваром или прокатчиком стал. И работал бы — будь здоров! А здесь шахты, и в них тоже работать надо. И я работаю… Шахту не люблю, врать не буду, но то, что хорошо работаю, люблю! — Решительно помотал перед носом Максима пальцем. — То, что вкалываю без финтов и людям в глаза смотреть не стыдно — люблю. То, что профессию свою до тонкостей знаю, — люблю!

— Может, вы и правы, — согласился Максим лениво. — Только, по-моему, это коровьи рассуждения. Раз кому-то, дескать, надо давать молоко, то почему бы, значит, не мне этим делом заняться. Мне? — он, изобразив величайшее недоумение, ткнул себе в грудь большим пальцем. — А может, я не корова? Может, я скакун?..

— Не скакун ты, а летун, — перебил старик Бахтин, разглядывая без интереса Максима.

— Нет, подожди-и-ите, подождите, — губы у Максима задергались, лицо побелело. — Я вас слушал, послушайте и вы меня. Я, может, сто профессий перепробовал, пока нашел свою. Понимаете: свою! — Он с жадностью заглянул в глаза Матвею Захаровичу, потом его сыну. — Я мог выбирать, сравнивать, а ты? — ткнул указательным пальцем в грудь Николая. — Приковал сам себя к тачке и рад — пользу приношу! А может, ты родился печником, стеклодувом, балалаечником. Или поэтом! Что же ты ассенизатором не стал? Тоже ведь кому-то работать надо.

— Ассенизаторы, между прочим, все шофера. Тебе это ближе, — посмеиваясь, заметил Николай и посерьезнел. — Насчет поэта там или на балалайке — разговор особый. Талант нужен. У меня талантов никаких нема. Поэтому мое назначение просто работать. И работать без булды.

— Ну и работай, — огрызнулся Максим. — Ну и что, что? Спустился в шахту, вылез. Опять спустился — вылез. Глядь, оказывается, в последний раз. Общественность собралась на заслуженный отдых отправлять: самовар в подарок приготовили, лютиков-цветочков охапку приволокли, пионеры по бумажке многая лета прочитали. В школу заманили: «Расскажите, дядя Коля, про свою жизнь. За образец взять хотим». Дядя Коля сияет. Рот раскрыл: «А… а…» А вспомнить-то и нечего. Жизнь прошла, единственная, неповторимая — не будет ведь другой-то, понял?! — а вспомнить нечего…

— Ну, а тебе что вспоминается? — спросил, сдерживаясь и стараясь говорить спокойно, Николай. — Ты-то небось много чего повидал.

— Мне? — Максим раздул ноздри, расправил плечи, но увидел колючие маленькие глазки бригадира, его отвердевшее, без намека на улыбку, лицо и засмеялся добродушно. Потрепал Николая по колену. — Сейчас мне вспоминается пани Сокольская. Как ты думаешь, придет она?

— Придет, — Николай осторожно убрал с колена его руку. — А тебе что?

— Да не злись ты, — взмолился Максим. — Давай без обид. Ты ведь сам разговор затеял… — Николай лицом не подобрел, взглядом не потеплел. Максим отвел глаза. — Эта Сокольская похожа внешне на мою королеву Марго. Только попроще. Вот и вспомнилось.

— Придет, — Николай потянулся за папиросами отца. Задумчиво размял одну. — Что она, что Шахов, если пообещают, расшибутся, но сделают. Еще по школе знаю это. Придет! — заверил твердо.

— Это кто придет, о ком речь? Обо мне? — Мария, появившись в двери, уперлась руками в косяки. — Та-ак, устроились, теплая компания?..

Старик Бахтин торопливо встал, пригладил волосы.

— Ну, я пошел, — и нырнул под руку женщины.

Мария пропустила его и снова заслонила дверь.

Николай тоже встал, заулыбался виновато и глупо.

— Мы вот… на свежем воздухе. Чтоб, значит, не мешать, — он, как и отец, пригладил волосы, переступил с ноги на ногу.

— Выгнала тебя, выходит, жена из дому, выселила? — насмешливо спросила Мария. — Мы еще поговорим с тобой о свежем воздухе… — И грозно потребовала: — Так кто это еще к вам прийти должен, кого ждете?

— Да Сокольская, понимаешь, приехала. Помнишь ее?

— Сокольская? Наташка? — Мария насупилась. — Пускай приходит, встречу!

— Ты что?! — Николай переполошился и откровенно испугался. — Чего надумала?.. Сколь уж лет прошло после школы, а ты! Вот дурная!

— Ничего, посмотрим, кто дурной, — вид у женщины был решительный.

Максим понял, что пора вмешаться. Встал. Затянул потуже галстук.

— Это я ее пригласил, — сказал виновато. Опустил покаянно голову. — Я не знал, что нельзя. Придется перед Наташей извиниться.

Мария недоверчиво смотрела на него…

А во двор уже вваливались люди — молодые и пожилые — заполняли его. Все в праздничных костюмах, все, как один, в белых рубашках.

— Ну, где тут кормящий отец? Чего он от честных людей прячется?

И, осторожненько отодвинув-оттеснив Марию от мужа, окружили Николая.

— Здорово, бригадир!.. Как самочувствие, молодой папаша?..

— Привет, бракодел!..

— Дурак, у него же сын. Сам ты бракодел… Поздравляю, Никола!

 

4

Уже около часа шло совещание в кабинете директора рудника. Плавали клочья табачного дыма, было душно, и участники сидели полусонные, осоловевшие. Все, кроме Сокольского. Главный геолог выглядел бодро, почти весело. Он внимательно и, казалось, даже с удовольствием выслушал сообщение начальника Южной шахты о том, что вопреки прогнозам геологической службы — тут начальник шахты виновато посмотрел на Василия Ефимовича — подсечь рудное тело из южного квершлага не удалось; понимающе кивал, когда начальник обогатительной фабрики, заикаясь от волнения, доложил: содержание металла в руде уменьшилось, и если так дальше пойдет, то…

— Да, да, я знаю. У меня есть сегодняшние данные химлабораторий. И вообще я внимательно слежу за результатами анализов… Разреши, — Сокольский тронул за руку директора. — Пора закругляться.

Директор, подперев огромным волосатым кулаком рыхлую щеку, чертил в блокноте треугольники, квадраты и тщательно заштриховывал их. Он устал и тоже отупел от этой говорильни, недоумевая: зачем это главному геологу понадобилось экстренно собирать такое представительное совещание? Никто ничего нового не сказал, все было знакомо и привычно, все, о чем говорилось, каждый знал, и знал давно, и выступали все с привычными интонациями, привычными словами, привычным темпераментом. Искренне, конечно, но… все это было уже и месяц, и полгода, и год назад.

— Слово имеет главный геолог, — директор переменил позу, подпер другую щеку другой рукой, чтобы видно было Сокольского.

— Вот что, товарищи. — Василий Ефимович откашлялся. Откинулся к спинке, качнулся вместе со стулом. — Все, о чем вы говорите, — справедливо. И то, что вы при этом во всех бедах рудника упрекаете геологов, тоже будем считать справедливым. Поэтому хватит слов, перейдем к делу… Абдрашитов, бурцех!

Смуглый круглолицый Абдрашитов вздрогнул, преданно посмотрел на главного геолога.

— Скважину семьсот девяносто два закрывайте. Нечего гнать ее по пустым породам, — голос Сокольского стал четким, властным. — Завтра начинайте демонтаж установки и перевозите ее на Марковскую горку. Вторую установку, ту, что наметили для восемьсот первой, завтра же — к обогатительной фабрике. Место для той и другой укажет Юрий Петрович.

Абдрашитов, не вслушиваясь, кивал согласно головой, но когда до него дошел смысл слов, удивленно заморгал. Отыскал взглядом Юрия Петровича. Тот, спрятавшись за соседом, сделал скорбное лицо, закатил глаза — что, мол, поделаешь, приказ, а я-де сам ничего не понимаю.

— Дальше, — Сокольский постучал карандашом по графину. — Абдрашитов, слушаешь? Прекращаешь подземные на юге первой шахты. Переводишь буровиков на север сто шестьдесят второго горизонта. Место и направление тоже укажет Юрий Петрович.

Начальник бурцеха совсем уж бестолково замигал, с силой потер лоб ладонью. Сокольский улыбнулся, но тут же стал серьезным.

— Дудин! — вдруг окликнул он. — Ты где прячешься?

— Слушаю, Василий Ефимович, — улыбающееся лицо Юрия Петровича выражало внимание и готовность все немедленно исполнить.

— Как мы и договорились, завтра же вы разработаете обоснование проходки скважин: и поверхностных, и подземных. За основу можете взять этот документ, — Сокольский приподнял над столом папку с дипломным проектом Шахова. — Изучите внимательно, здесь вы найдете много интересного, — подчеркнул, заметив, что лицо у Дудина стало кислым. — Завтра же — записывайте, записывайте — пришлете ко мне Ольгу Владимировну. У вас ведь она северным участком занимается?

Дудин нехотя кивнул, черкнул что-то в блокноте.

— С завтрашнего дня передадите в помощь ей Рогачева, — размеренно продолжал Сокольский. — Он человек старательный и добросовестный. Через месяц я потребую от вас черновой подсчет запасов по северу.

— Через месяц? — Дудин резко вскинул голову. — Это нереально!

— Почему? — подчеркнуто изумился Василий Ефимович. — Ведь чем-то северная группа занималась все это время? Пусть оформят результаты работы — вот и все. Или результатов нету?

— Вы же знаете мнение геологов о севере, — Дудин заерзал.

— Знаю, — Сокольский насмешливо глядел на него. — Так вот: через неделю у меня должна быть докладная записка по северному участку, в которой вы обоснуете перспективность его. — Юрий Петрович волком посмотрел на главного геолога, но промолчал. — Геофонды завтра к обеду подберут вам материалы. Я приказал Тамаре Александровне. Если не успеете составить сами, можете перепечатать отсюда вводную часть, — Василий Ефимович постучал ногтем по папке Шахова. Дудин покраснел, даже бритая голова его налилась краской. — Только уберите всю литературщину, всю патетику… Передайте, пожалуйста, Юрию Петровичу.

Дудин сложил на груди коротенькие полные руки. На папку, которую положили рядом с ним, и не посмотрел.

— Я читал это… произведение, — сказал сквозь зубы.

— Ничего, прочтите еще, полезно, — Василий Ефимович, опустив глаза, отмечал что-то карандашом в своих записях. — Я постараюсь поговорить с Твердышевым. Попробуем привлечь его, он много занимался севером.

— К чему пороть горячку? Во имя чего? — громко вздохнул Дудин.

Сокольский поверх очков взглянул на него:

— Во имя дела… — И повернулся к директору: — Завтра оформим эти распоряжения приказом. У вас есть еще что-нибудь по повестке?

— Нет, пожалуй, — директор откровенно обрадовался. — Вы свободны, товарищи. До свидания. Простите, что пришлось задержаться дольше, чем предполагалось… Разведчики недр, как видите, коррективы внесли.

Все заулыбались, расслабились, задвигали стульями. Потянулись к выходу, столпились у двери, стараясь поскорей покинуть кабинет.

Директор, большой, грузный, подошел к окну, распахнул его.

— Не возражаешь, а то дышать нечем. — Обернулся. — Ты кури, кури… Сейчас вытянет. — Провел ладонью по короткому седому ежику волос, задержал в раздумье руку. — Скажи, что значат все эти твои решения?

Подошел к столу. Сел, поворочался, устраиваясь поудобней.

— Я хотел все объяснить тебе до совещания, но ты уехал в райком, — Сокольский забросил руку за спинку стула, выгнул грудь, разгоняя усталость. — Спасибо, что не вмешивался, когда я, как маршал на маневрах, раскомандовался здесь.

— Ну, это твое дело, — директор перебирал бумаги на столе, складывал их, и лицо его с мешками под глазами было равнодушным. — Пока ты ворошил только свое ведомство, тебе за него и отвечать. Хотя, — он насмешливо взглянул на главного геолога, — приказ-то придется подписывать мне. Могут быть неприятности — новые участки разведки в титул не внесены. Хотелось бы знать, ради чего ты лезешь на скандал? — сцепил руки, поиграл большими пальцами.

— Титул, скважины, подземные на север — все это мелочи. Это я беру на себя, — лениво отозвался Сокольский. Оперся локтями на стол, посмотрел в упор на директора.

— Что ты задумал? — насторожился директор.

— Нам с тобой предстоят горячие денечки, — Василий Ефимович засмеялся, показав плотные белые зубы. — Поэтому запасайся валерьянкой, валидолом или — что там тебе от сердца помогает? И чемоданом тоже.

Директор знал своего главного геолога и встревожился всерьез.

— Да в чем дело, в конце концов? — возмутился он.

— Мы с тобой будем добиваться пересмотра перспективного плана и полной отмены намеченных на будущее работ, — будничным голосом сообщил Василий Ефимович. Щелкнул портсигаром, достал папиросу. Закурил.

— Ты здоров? — директор постарался выглядеть ироничным.

— Будем настаивать, умолять, чтобы нам разрешили пройти шахту на севере и перенести туда все работы, — Сокольский выпустил в потолок тоненькую струйку дыма. — И мы с тобой добьемся этого.

— Болен! — уверенно решил директор и, натянуто засмеявшись, полюбопытствовал: — Температуру мерил?

— Это потребует сил, нервов и терпения, — не слушая его, пророчествовал почти мечтательно Сокольский. — Надо будет убедить геологоуправление, чтобы поддержали, потом трест, главк, министерство, Совмин…

— Да подожди ты! — директор стукнул кулаком по столу. — Что еще за шахта? — он покраснел, переполошился не на шутку.

— Ствол — пятьсот метров, — Василий Ефимович бережно пронес папиросу к пепельнице. — Штрек на север три километра.

Директор со страхом смотрел на главного геолога.

— Подряд отдадим спецпроходке. Наша задача — убедить всех там, — Василий Ефимович показал на потолок. — Поэтому приготовься. Завтра сходим в райком, объясним им ситуацию. На днях съездим в геологоуправление, заручимся поддержкой. Проект докладной записки у меня вчерне готов. Пока наши экономисты будут его пересчитывать, мы уже разворошим муравейник, сдвинем машину с мертвой точки. Главное — начать. Понял?

— Ничего не понял, — директор достал платок, вытер лоб, шею. И неожиданно взорвался: — Что ты меня разыгрываешь? Зачем?

— Смотри, — Сокольский развернул перед ним геологический план. — Я давно думал над севером, но не решался так радикально, так революционно… послать все к черту. Страшно было: любой студент знает наше месторождение по учебникам. Еще бы, классический пример рудообразования. А этот мальчишка Шахов наплевал и на учебники, и на авторитеты.

— Так это его идея? — директор удивленно глянул на Сокольского.

— Его, его, — недовольно поморщился Василий Ефимович. — Дипломный проект Шахова сырой. Много в нем наивного, нахального. Но если оправдаются даже не самые оптимистические надежды, а они оправдаются: я прощупал, проверил проект со всех сторон. Так вот, если оправдаются надежды, тогда руднику обеспечена долгая, если не вечная жизнь, а страна получит металла… Сколько ты думаешь?

— Откуда я знаю, — буркнул директор. Он еще не пришел в себя и относился к разговору как к абстрактным, гипотетическим рассуждениям.

— Пятнадцать — двадцать граммов на тонну товарной руды, — засмеялся Василий Ефимович и потер руки.

— При наших трех? — директор недоверчиво посмотрел на план.

— Пятнадцать — двадцать, — с удовольствием повторил главный геолог. — Вот гляди, — наклонился над столом. — Это рудное тело, которое мы разрабатываем сейчас…

— Постой, — директор придержал его за руку. — Что же это получается? — он насмешливо склонил голову набок. — Двести лет никто до этого додуматься не мог, а пришел какой-то студент и открыл истину? Он что — ясновидец? Как он разглядел под землей, да еще на глубине пятисот метров, то, что до него никто увидеть не мог?

Теперь, когда прошел первый испуг от фантастической, немыслимо трудной по исполнению затеи главного геолога, когда стало ясно, откуда и чего ожидать, директор успокоился, и его ум, практический и цепкий, опять приобрел выработанный годами, здоровый и полезный скепсис ко всякого рода неожиданным новшествам, смахивающим на авантюру.

— Ага! — Сокольский возликовал. — Ты ударил в самое уязвимое место Шахова: слабая аргументированность! Но, — поднял палец, — все-таки аргументированность. Достаточная, чтобы начать разведку. Во-первых, он использовал незаслуженно забытые работы профессора Вельяминова о природе и условиях рудообразования. Впрочем, это теория, пусть из-за нее ломают копья и головы ученые сухари, — главный геолог пренебрежительно раздавил в пепельнице окурок. — Во-вторых, Шахов привлек студентов из научного общества. Они создали установку «Импульс», которая позволяет оконтурить, определить мощность и даже грубо подсказать состав месторождения. — Василий Ефимович достал из портфеля, положил на стол реферативный журнал, подаренный Шаховым. — Здесь есть материал об установке такого типа… На днях я ездил в горный институт и в Дом техники и все выяснил: «Импульс» абсолютно надежен и верить ему можно. И третье — две скважины дали неплохие результаты, неожиданные для нас, но подтверждающие прогнозы Шахова. Еще две, что мы наметили сегодня, плюс подземные, и с нашим проектом шахты можно смело стучаться в любой парадный подъезд.

Директор в раздумье смотрел на него. Сокольский выжидательно помолчал, но, почувствовав, что собеседник ждет еще чего-то, что он не убежден до конца, добавил деловито:

— Все три аргумента, которые я назвал, сами по себе, разумеется, мало что значат. Но в сумме, в совокупности — это серьезно. В академических, научных кругах идею Шахова и его дипломный проект пусть разносят вдрызг. Не жалко. Нам до этого дела нет. Нам важно другое. — Нагнулся к лицу директора, требовательно заглянул ему в глаза остановившимся взглядом: — Нам важно начать разведку. Для этого у нас есть все основания. Второе, что нам важно, это заинтересовать там, — опять ткнул вверх пальцем. — И это мы можем. А пока дело дойдет до практического утверждения проекта наверху, мы набурим столько результативных скважин, что нашу правду и слепой увидит. Это ты понял?

— М-да, — директор почесал переносицу. Засунул палец за воротник рубашки, покрутил головой. Посмотрел на часы: — О-о, половина седьмого. Дай-ка мне все твои бумаги. Я дома посижу над ними, подумаю. Мне все это, — похлопал по плану, по папке Сокольского, — переварить надо. Да, дела-а-а… — протянул он с тяжелым вздохом.

— Дела еще только предстоят, — весело, звонко засмеялся Сокольский. — Дела делать надо.

 

5

— Ого, уже половина седьмого! Быстро же время летит. — Шахов захлопнул крышку чемодана. — Ну вот… Кажется, все собрал.

Подошел к столу, за которым, обхватив голову руками, маялся над учебником Самарин. Порылся в книгах, выбрал несколько.

— Не забудешь сдать? Вот, я отобрал… — Заглянул через плечо Алексея в тетрадь: — Не получается?

— Получится, — буркнул Алексей. Запустил еще глубже пальцы в волосы.

— Получится, получится… — Андрей навалился на спину друга, подбрасывая в вытянутой руке книги. — Тэк-с, это верно, это верно, — его палец быстро скользил по строчкам записей. Замер. — А здесь липа. Почему у тебя касательное напряжение-то, вот это тау-три, равно нулю?.. Эх ты, мыслитель, — постучал по формуле, потом по лбу Алексея.

Самарин запыхтел обиженно, погрыз карандаш.

Шахов положил книги на подоконник, напомнил еще раз:

— Не забудь сдать! — и отошел к шкафу. Достал белую рубашку.

— Смотри-ка, вышло! — удивился Алексей. Отбросил карандаш, потянулся, широко раскинув руки. — Способный ты парень, Шахов, — сказал привычно, без зависти. — Только не задирай нос, через три года и я получу свой диплом. Вот увидишь!

— Разве кто сомневается? — Андрей провел ладонью по щекам: надо ли бриться? Покосился на Алексея. — А ты чего не собираешься? Пора.

— Я же сказал, мне в третью, — раздраженно ответил тот. — Ты что, Бахтина не знаешь? От него черта с два до утра вырвешься.

— Зря не идешь, — Шахов, пританцовывая на одной ноге, натягивал брюки. — Тебе как комсоргу нельзя отрываться от масс. Скажут, заелся.

— Завтра зайду и поздравлю, — Алексей зевнул. — А сейчас отсыпаться буду, поэтому — не кантовать!.. И комсоргство, кстати, тут ни при чем.

— Шахов! — раздался истошный вопль в коридоре. — К телефону!

— Кто бы это? — удивился Андрей и поспешно вышел.

Вернулся он быстро. Деловито подошел к зеркалу и, увидев в нем вопрошающее лицо Алексея, пояснил:

— Сокольская. Просит, чтобы ее к Бахтину проводили. Не знает, говорит, где тот живет. И вообще, сказала, неудобно, мол, одной приходить. — Он, вытянув шею, завязывал галстук. — Может, ты ее встретишь и отведешь? Я в это время в магазин смотаюсь. Нам с тобой надо ведь еще подарки купить. — Повернулся, прикрикнул: — Давай не дури! Одевайся!

Алексей, смущенно улыбаясь, опустил глаза, Поднялся не спеша, подошел вразвалку к шкафу, достал рубашку, костюм.

— Да не копайся ты! — рассердился Андрей. — Опоздаем… Может, и в самом деле ты к Наташе пойдешь, а я в магазин? Она на почте ждать будет. А около дома Бахтина встретимся.

— Она же тебя просила, — Алексей подчеркнул слово «тебя».

— Какая разница, — равнодушно ответил Шахов. — Вы ведь знакомы… Наташа девушка славная, умная. Красивая. Не прельщает моя идея?

— Пусти-ка, — Алексей оттолкнул его плечом. Затянул, поправил перед зеркалом галстук. — Лучше на часы посмотри.

— О, черт! Действительно… — Андрей, вытолкав друга в коридор, торопливо замкнул дверь.

Через полчаса они, заскочив на почту за Наташей, побывав в промтоварном магазине, подходили к дому Бахтиных.

Из распахнутых окон, прикрытых буйным и высоким черемушником, тек гул большого и хорошо разгулявшегося застолья.

Андрей, зажав под мышкой огромного плюшевого медведя, взялся за кованую ручку калитки добротных, с резными розетками, ворот.

— Во, уже пирует рабочий класс, — он удивленно оглянулся.

Алексей, за всю дорогу не сказавший ни слова, проворчал:

— А что им, нас, что ли, дожидаться? — Слегка подшвырнул, перехватив поудобней, красный трехколесный велосипед. — Николай нас, наверно, и ругать-то уже перестал.

Наташа неуверенно глянула на него, на Андрея, на дом.

— Может, в таком случае и ходить не стоит, если опоздали? — Она помахала непринужденно пакетиком на розовой ленточке, и хотя голос был равнодушным, Андрей уловил в нем испуг.

— Что, боишься к работягам идти? — насмешливо спросил он, приоткрывая калитку. — Обижаешь их, Наталья Васильевна. Напрасно обижаешь.

— Глупости говоришь, Шахов, — девушка решительно вошла во двор, поднялась на крыльцо.

Но когда Андрей, опередив ее, открыл дверь в сени, а потом в квартиру и Наташа, переступив порог, увидела длинный стол, множество людей за ним, а смутный гул, слышанный на улице, превратился в гомон, вскрики, смех, ударившие по ушам, она остановилась.

— Разреши, — Андрей, слегка оттеснив ее, гаркнул, подняв медведя над головой: — Здравия желаем, честная компания! Принимайте гостей!

За столом замерли, повернули головы на голос и тут же загалдели:

— О, геология, привет!..

— Здорово, начальник. Опаздываешь!..

— Начальство не опаздывает — задерживается… Андрей, топай сюда!

Максим, склонившийся к плечу курносой девушки с кудряшками шестимесячной завивки и нашептывающий ей что-то, отчего девушка ежилась, точно от щекотки, радостно заулыбался, увидев Наташу. Но еще он увидел и медведя в руках Шахова. Закричал громко и восторженно:

— Ух ты, какой редкий подарок принесли! Молодцы, всем нос утерли!

Захохотало, захихикало, загоготало неудержимо застолье.

Протиснулся в дверь и Алексей. Поставил на пол велосипед, заулыбался, но, увидев Николая Бахтина, который уже наливал в стаканы, сник.

— А, пришел, Леха! — торжествующе взревел Николай. — Поздно, брат. Я уже Славкой сына назвал! — И басовито позвал через плечо: — Ма-а-аш!

Мария вышла из соседней комнаты — лицо счастливое, ясное.

— Спит, — доложила мужу. — Пушкой не разбудишь.

Увидела новых гостей, улыбнулась радостно, и тут же улыбка ее погасла. С постным видом сверху вниз оглядела Наташу — ее затейливую прическу, белое платье с юбкой-колоколом, белые туфельки, задержала взгляд на пакетике в руке девушки и снова улыбнулась, но так, чтобы всем, а особенно гостье, было ясно, что это лишь знак вежливости.

— Здравствуй…те, — поклонилась, опустив глаза, Мария.

— Здравствуй, Маша, — гостья покраснела. — Что это ты меня на «вы» зовешь? — И, не дождавшись ни слова, ни взгляда, поинтересовалась чуть-чуть заискивающе: — А где сын?

— Сейчас покажу! — плотно сжатые губы хозяйки слегка расслабились.

— Идемте, — Николай вдруг легкомысленно хихикнул, покрутил головой.

В горнице стало тихо.

Вячеслав Бахтин, окруженный свертками, игрушками, спал, крепко зажмурившись. Ровно посапывал, иногда по-мужицки вздыхал, чмокал, морщился. А вокруг него таращили глаза пять одинаковых плюшевых мишек.

Андрей, увидев медведей, растерянно посмотрел на шестого — в своих руках, потом на хозяев… Тишина за его спиной взорвалась хохотом:

— Зоопарк!.. Медвежье стадо!.. Зверинец!

— Коля, Коля! — громче всех кричал Максим. — Твой сын не футболист будет, а укротитель!

— Ду-уров! — загоготали гости. — Филатов!.. Медвежий цирк!

— Новый аттракцион, — засмеялся и Андрей, пристраивая свой подарок на кровати. — Вячеслав Бахтин и группа плюшевых хищников!

— Ой, какой славный и серьезный малыш! — Наташа, не обращая внимания на шум и гам, засмеялась тихо и радостно, не отрывая глаз от ребенка. Бросила на постель свой пакетик, склонилась над мальчиком.

Мария заулыбалась. Николай облапил за плечи Андрея и Алексея, спросил самодовольно:

— Ну как? Нормальный сын?

— Богатырь!.. Хороший парень!

— То-то. — Молодой отец раскинул руки, вытолкал гостей из комнаты: — Идемте, идемте, а то разбудим. Орать он здоров, спросите у Максима.

Мария подхватила Наташу под локоток, заглянула в лицо.

— Правда, на отца очень похож, а? — спросила дружески.

— Не знаю, — ответила девушка и польстила: — По-моему, на тебя, Маша.

— Ты что? — удивилась и даже слегка обиделась та. — Вылитый Бахтин!

Анна Твердышева подняла голову от шитья, растянула за рукава детскую рубашку, придирчиво осмотрела ее. Взглянула на часы, встала поспешно из-за машинки, подошла к окну, распахнула его, высунулась по пояс.

Иван Дмитриевич сидел на скамейке в глубине сада, сидел давно, не меняя позы, не шевелясь, лишь изредка, словно в недоумении, встопорщивая пальцы, вцепившиеся в набалдашник трости, — думы были невеселые.

— Папа, — громко окликнула Анна. — Семь часов! Вы просили напомнить.

Старик вяло повернул голову, слабо помахал рукой — слышу. Медленно поднялся, и овчарка, лежавшая на земле, тут же вскочила.

Анна отвернулась. Прикусив губу, оглядела в раздумье комнату, где все было привычно, знакомо, каждая вещь имела свое раз и навсегда отведенное место: большая географическая карта мира, полка с аккуратно, одна к одной, расставленными книгами, глобус на письменном столе, рядом с ним чернильный прибор, мраморный, громоздкий, с нелепой совой — подруги подарили после защиты диплома; задержала взгляд на своем портрете — Дмитрий написал в первый месяц после свадьбы. Анна на нем изображена спокойная, счастливая, с довольной улыбкой на полных губах. «Волоокая моя женушка», — любил повторять Дмитрий.

«Волоокая, — мысленно повторила Анна. — То есть глаза как у вола. Коровьи глаза… И точно: ни дать ни взять — сытая гладкая телка».

Иван Дмитриевич стукнул два раза в заделанную Дмитрием дверь.

Анна взяла рубашку сына, коробку с нитками; проходя мимо двери к свекру, тоже стукнула два раза в голубую филенку — иду, дескать. Стукнула автоматически, привычно, не обратив на это внимания. Вышла во двор, приласкала походя Гранита, поднялась по крыльцу в половину, где жил старик.

Иван Дмитриевич, глубоко утонув в кресле, смотрел не отрываясь на экран телевизора, где Штирлиц соревновался в остроумии с Мюллером.

— Пора ужинать, — сказал Иван Дмитриевич, не повернув головы.

Пока сноха накрывала на стол, пока готовила в спальне постель свекру, старик Твердышев не пошевелился и, кажется, ни разу даже не моргнул… Сели ужинать. Ели молча, не поднимая глаз от стола.

— Спасибо, — Иван Дмитриевич вытер губы салфеткой, аккуратно положил ее рядом со столовым прибором.

И снова перебрался в кресло. И снова окаменел.

Анна поставила на столик рядом с ним традиционный стакан чаю, маленькую, оплетенную серебряными кружевами — баклажку, в которую раз в неделю доливала ром. Старик, не глядя, взял баклажку, накапал в чай и, отпив, опять застыл, сжав, словно отогревая руки, стакан в ладонях.

Анна убрала посуду, вымыла и села на диван. Изредка посматривая на экран телевизора, где теперь дергались куклы-попугаи, рассказывая о проделках какого-то Жако, она вышивала Чебурашку на рубашке сына, слегка хмурилась от дум.

— Завтра собираюсь съездить к Антошке, — сказала, откусывая нитку. — Поедете со мной?

— Поеду, — помолчав, буркнул Иван Дмитриевич.

— Только вы сами разговаривайте с заведующей, — попросила Анна. — А то опять раскричится, как позавчера, что балуем, не даем отдыхать.

Иван Дмитриевич посопел, отхлебнул чай.

— Поговорю, — и брюзгливо добавил: — Надо бы забрать его домой.

— Хорошо бы, — согласилась Анна и вздохнула, — да вдруг осенью назад не примут… Чего стоило его устроить, помните?

Старик пошевелился в кресле, насупился. Потребовал:

— Переключи программу.

Анна встала, пощелкала переключателем. Появился на экране цех гигантского завода. Ревели станки, вращались какие-то огромные блестящие детали, тележурналист, стараясь перекричать шум, радостно докладывал зрителям: «…применение новой технологии и умелое использование скрытых резервов позволило коллективу бригады уже в этом месяце увеличить производительность труда, улучшить показатели по экономии металла…»

— Оставить? — сноха вопросительно посмотрела на Ивана Дмитриевича.

— Давай попугаев, — приказал тот.

Щелчок переключателя — и снова на экране попугаи. Один из них, взъерошенный и хитроглазый, пел, грассируя, бравую песенку о том, что он, Жако, никого не боится, что он самый ловкий и хитрый.

Женщина вернулась на место, села. Сцепила на коленях пальцы и, не отрываясь от телевизора, замерла.

— Завтра Шахов уезжает, — стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойней, сказала она. — Может, попросить его — пусть зайдет к Дмитрию…

— Ни в коем случае! — резко оборвал старик. — Дмитрий не ребенок.

— Пусть Шахов хотя бы узнает, как он там, — начала было Анна, но Иван Дмитриевич, хлопнув ладонью по с голику, перебил:

— Сам выбрал. Пусть живет как хочет!

Анна помолчала. Хрустнула пальцами.

— А я? — спросила негромко. — Как я жить должна?

Старик пошевелился, словно поглубже, прячась в кресло, закрыл глаза.

— Решай сама, — сказал с усилием. — Тут я тебе не советчик.

Сноха повернула голову, посмотрела на одеревеневший профиль свекра: сухой, точно из желтой кости вырезанный нос, плотно сжатые губы, окруженные паутинкой морщин, выпирающий подбородок с дрябленьким мягким мешочком под ним.

— Может, мне все-таки перебраться к вам? — не в первый уже раз предложила она. — Вместе жить станем… И Антошка всегда рядом с вами будет.

— Нет, — сразу и решительно отказал Иван Дмитриевич. — Не надо!

— Но ведь Дмитрий не приедет, — устало продолжала настаивать женщина. — И мне одной не так тоскливо будет, и вам.

— Какая тебе радость жить со стариком? — дернув верхней губой, желчно усмехнулся Иван Дмитриевич. — Сейчас у тебя полная свобода, независимость: делай что хочешь! — Он приоткрыл глаза, остро и язвительно посмотрел на сноху. И снова сомкнул веки. — Я хочу, я люблю быть один. — Помолчал, добавил со старческой безжалостностью: — Не бойся, квартира тебе достанется. Когда буду умирать, тогда и переедешь.

Большие глаза Анны сначала удивленно расширились, потом заблестели.

— Как вам не стыдно, — она опустила голову. — Я хотела как вам лучше. И мне, если бы рядом, спокойней за вас, — голос ее сорвался. Анна всхлипнула, поспешно отвернулась. — За что вы так?.. Стараешься, стараешься и вот… — зажала рот ладонью.

Иван Дмитриевич заерзал, посмотрел страдальчески на сноху.

— Будет, будет, — неуверенно прикрикнул он. — Довольно!

Встал, подошел, сгорбившись, к дивану, сел рядом с Анной. Несмело прижал ее к себе, погладил белой, в старческой гречке рукой по гладко причесанным волосам.

— Ну не плачь. Извини. Я брякнул не подумав. Прости.

— Я не плачу, — сквозь слезы попыталась улыбнуться Анна. — Это так… Это сейчас пройдет, подождите… Сама не знаю, что со мной. — Она вывернулась из рук свекра, рывком встала, повернулась спиной к Ивану Дмитриевичу. — Вот стыд-то, чуть не разревелась… Я пойду. Постель вам приготовлена, — и, пригнув голову, почти побежала к выходу.

— Аннушка, — просительно окликнул Иван Дмитриевич. — Если хочешь, оставайся у меня ночевать. В лото сыграем. А с утра махнем к Антошке.

Анна задержалась на секунду у двери.

— Спасибо, — поблагодарила, не повернувшись. — Я приду.

 

6

В полном разгаре праздник у Бахтиных. Оживились, разрумянились женщины, веселы мужчины — ослаблены галстуки, сняты пиджаки. Нестройный гул пропитался вскриками, хохотом, перестуком ножей, вилок — застолье разбилось на кучки: снедь пробуют, кому какая нравится, хозяйку похваливают, хозяина не забывают. Пожилые сгрудились вокруг старика Бахтина: рассуждают степенно, вилками в тарелки тычут старательно, вечер еще длинный, беседа долгая. Разговаривают, слушая и не слушая друг друга, говорок течет неторопливо, негромко: «…зажал он нам сорок кубов, зажал — не впервой это за ним», «Ко мне свояк приехал, говорит, у них тоже закрывают…», «Матвей, с внуком тебя». И снова, мерно, не спеша: «…он мне профилакторий. А что профилакторий, когда у меня язва, мне Пятигорск надо», «…а на кой ляд мне столько картошки? Половину огорода Ивану Недорезову отдал», «…и вот, забурился это он на стрелке, вылетел, а за ним двадцать вагонов».

У молодежи голоса погромче, жесты поразмашистей, смеху побольше: «…какие сто сорок? Какие сто сорок? При ста сорока твоя „Ява“ на куски разлетится!» «А для чего, — спрашиваю его, крепить? Для чего крепь?! Там атомной бомбой не разворотишь!», «…за футбол сутки, за дружину двое, двое донорских. Понял?», «…он мне права качает, будто я на этом погрузчике в первый раз. Сунет еще раз нос, брошу все, уйду на проходку. Меня с руками возьмут!»

У женщин свои интересы, свои разговоры. Поблескивают глазами, на своих мужиков посматривают, шепчутся, хихикают, прикрывая рты ладошками, и тоже — в полный голос — о наболевшем, сокровенном: «…а я ему говорю: еще раз выкинешь такой фокус, поминай как звали», «… мог бы и подождать, невелик барин», «…ну выпил раз. Но каждый-то день шары заливать — срамота! Да и копейка-то тоже ведь не безразмерная», «…я две пары взяла. На моем Леньке горит как на костре», «…учителка говорит, у него способности есть, но лентяй», «…и идет она, девки, вся в белом, а фата, ну точь-в-точь паутинка…» И уже затянула, притворно запечалившись, курносая и смешливая соседка Максима:

— «Миленький ты мой, возьми меня с собой…»

Парни повернулись на голос, зашикали, замахали руками:

— Во! Заголосила!.. Кончай ты, «тонкая рябина»!.. Клавка, не ной!

Но та в их сторону даже бровью не повела, только лицо сделала совсем уж жалостливое, продолжала тоненько, со слезой:

— «И там, в краю далеком, назови своей женой…»

Притихли женщины, напустили на себя грусть и подхватили прилежно, старательно, полузакрыв глаза и выкрикивая слова песни пронзительными изменившимися голосами. Мария с тревогой и настороженно следила за ними — как бы сына не разбудили, — но не выдержала, сделала постное лицо и тоже заголосила — подхватила припев.

Максим с удивлением поглядел на свою соседку-солистку, о которой позабыл, как только появилась Сокольская, и опять наклонился к уху Наташи, продолжая прерванный рассказ, — посмеивается, ноздри раздувает, бровями поигрывает. Девушка вежливо улыбалась, но в глазах ее, глубоко-глубоко, застыли льдинками страх и неприязнь. Иногда она вскидывала глаза на Шахова, просила его взглядом, чтобы обратил на нее внимание, увел бы от этого смуглого расторопного парня, но Андрей ее взгляда не замечал. Расслабив галстук, раскинув руки на спинки соседних стульев, он лениво поругивался со стариками:

— Кто говорит? Я говорю. Лет через десять здесь будет город. Есть же другие шахтерские города: Донецк, Караганда, Карпинск…

— Там уголь, — презрительно отмахнулся старик Бахтин, — а у нас совсем другое… Иссяк запас? Иссяк! Сколь шахт-то закрыли, а?

— Вот, вот, — поддержал его щупленький старикашка. Он елозил на стуле, порываясь встрять в разговор. — Деды, отцы тут робили, а теперь тю-тю. Снимайся с места, гуляй… У меня почти все соседи уехали!

— Вернутся, — зевнув, пообещал Андрей. — И новые понаедут, — потянулся, — в наш будущий город Катерининск — Катериноград!

Максим, подогреваемый почти влюбленным взглядом Марии и вежливой улыбкой Наташи, зажмурился, раскинул руки и выдохнул-выкрикнул:

— А теперь — танцы! Полный вперед, шеф! Музыку — на всю катушку!

Николай, развернувшись, ткнул пальцем в клавиш транзисторного магнитофона. Заныли, застонали электрогитары. И лицо Марии стало каменным.

— Ну уж нет! — решительно заявила она. — Давайте-ка с танцами на двор. Славика разбудите. — Схватила магнитофон, сунула мужу. — Понял?

Максим — рука кренделем, на лице улыбка — повернулся к Наташе:

— Разрешите пригласить на тур вальса?

Девушка жалобно и просительно взглянула на Андрея, но тот уже пробирался к хозяйке дома. Склонил голову, щелкнул каблуками. Мария прыснула в ладонь, ткнула шутливо Шахова в грудь, но под ручку его взяла, поплыла рядом к выходу.

На двор уже опустились прозрачные светлые сумерки, которые бывают, когда солнце село, день кончился, но вечер еще не наступил, земля еще не приготовилась к ночи. Ревел магнитофон, певец рокотал что-то непонятное, но мужественное и ритмичное, кудахтали в сарае встревоженные куры, бесился от радости, путался под ногами лохматый, состоящий, казалось, из свалявшейся шерсти и восторженного лая, соседский Бобик; ворковал что-то Наташе Максим, девушка фыркала, поджимала губы, но иногда не могла сдержаться, улыбалась, отвернув голову; отплясывали, подняв тонкое облачко пыли, шахтеры, их жены, подруги, друзья и приятели родителей Николая и Марии — гуляй, народ, у бригадира Бахтина сын родился! Танцевали по-разному, в зависимости от возраста и темперамента, — молодые модничали, изгибались, поводили руки ми, усердствовали с серьезными лицами; те, что постарше, выделывали коленца, прихлопывали и притопывали, ухали и ахали, мужики пускались вприсядку, женщины и взвизгивали, а Клавка — «тонкая рябина» — взмахнула платочком и, перебирая ногами, поводя плечами, остановилась перед кудрявым парнем, который, уронив голову на аккордеон, терзал его, пытаясь подыграть магнитофону, да как закричит вдруг пронзительно и не в лад:

— Я любила тебя, гад, Четыре года в аккурат. Ты меня полмесяца, И то хотел повеситься!..

Музыка оборвалась, и сразу же, без перерыва, из магнитофона полилось что-то томное, южноамериканское, медленное и тягучее.

— Продолжим? — Максим галантно склонил голову.

— Нет, нет… Простите, я устала, — Наташа виновато и одновременно облегченно посмотрела на партнера. — И голова кружится.

— Тысяча извинений, — Максим осторожно взял девушку под локоток, подвел ее к Шахову. — Спасибо за танец.

Андрей, улыбаясь, смотрел вслед Марии, которая — «Как там Славка? Ревет небось!» — пробиралась среди отплясывающих пар к дому.

— Слушай, Шахов, — безразличным голосом обратилась Наташа, когда Максим, нарасшаркивавшись, наприжимав руку к сердцу, наизвинявшись, отошел и затерялся среди танцующих. — Я тебя замучила просьбами, но выполни еще одну, будь другом… Проводи меня домой.

— О чем речь! Я тебя привел, я тебя и уведу. А что случилось? — Андрей насторожился. — Тебе что-то здесь не понравилось?

— Да нет… — Наташа поморщилась. — Максим напрашивается в провожатые, а мне этого не хочется, — сдвинула брови, покусала губу. — Очень уж он напористый. Я боюсь таких… Уйдем по-английски? Я устала.

— Нет, так не годится. Обидятся. — Андрей, подзывая, помахал рукой Алексею, который старательно притопывал около подбоченившейся Клавки. — Пойду от нашего имени попрощаюсь с хозяевами. Мы уходим. Побудь здесь, — приказал Алексею, когда тот степенно подошел.

Как только Шахов скрылся в дверях дома, из-за танцующих вывернул Максим. Скользнул к Наташе, протянул ей два пунцовых тюльпана.

— Ой, — девушка растерялась, — прелесть какая! Откуда это? — Приняла цветы, поблагодарила радостно-удивленным взглядом: — Спасибо.

— Для вас, фея, — Максим закатил глаза. — Для вас я готов…

— Не говорите, не говорите ничего, — возмущенно перебила Наташа. — Вы все только испортите словами.

Алексей мрачно смотрел на цветы. Насупился, кашлянул, хмыкнул.

Выскочила во двор расстроенная, с виноватым лицом Мария.

— Не поглянулось у нас? — спросила в упор Наташу.

— Что ты, что ты, — переполошилась та. — Очень весело и интересно, — пожала, извиняясь, запястье хозяйке празднества. — Но я устала. Честное слово. И голова кружится.

Мария вдруг увидела цветы. Ахнула!

— Откуда тюльпаны у тебя?

— Максим подарил, — Наташа глазами показала на парня, и взгляд ее задержался на его лице. — А где он достал — не знаю.

— Николай, иди сюда! — крикнула Мария. — Смотри, — показала мужу на цветы, когда тот приблизился. — Этот, — кивнула на Максима, — у Сычихи тюльпаны из теплицы спер! — она возмущенно поджала губы.

— Ха! — Николай поразился, даже пальцем осторожно потыкал в цветок. — Как же тебя бабкины псы не разорвали?

— Что псы, что псы? — взвилась в крике Мария, но тут же, испуганно оглянувшись за спину, перешла на быстрый шепот: — Она же нас теперь на всю улицу ославит! Проходу не даст!

— Да у нее этих цветов — море, — засмеялся Максим. — А собаки бабке не скажут, они меня полюбили.

Наташа торопливо сунула ему цветы и спрятала руки за спину:

— Благодарю за такой подарок! — Требовательно посмотрела на Андрея: — Идем, Шахов? Или ты остаешься?

— Так Сычихе и надо. Не обеднеет, спекулянтка! — неожиданно твердо и серьезно заявил Николай. Вырвал у остолбеневшего Максима цветы, протянул девушке: — Возьми. Для тебя ведь парень старался, — но та энергично покачала головой, отказываясь.

— Как хочешь. — Бахтин сунул тюльпаны в руку жене, погрозил ей пальцем: — Не говори потом, в старости, что цветы тебе не дарил!

— До свидания! — сухо попрощалась Наташа и боком скользнула между танцующими к воротам.

Максим рванулся было за ней, но Бахтин схватил его за плечо.

— Куда? — поинтересовался насмешливо. — От бригады откалываться?

Максим дернулся, зло глянул в добродушное, но с хитрыми глазками лицо бригадира и заулыбался. Дурашливо облапил его.

— Идем, отец наш! — закричал ернически. — Идем, поилец-кормилец!

— Ну, пока, — Шахов подтолкнул в спину Алексея. — Пошли и мы.

Они выскочили за ворота, нагнали Наташу, которая медленно шла вдоль палисадника, вела пальцем по штакетнику, словно считая планки.

— Что же не подождала? — удивился Андрей, приспосабливаясь к ее шагу.

— Я жду, — спокойно ответила она. Помолчала. — Откуда появился этот Максим? — спросила равнодушно, и Шахов, не уловивший в голосе раздражения или неприязни, удивленно поглядел на нее.

— Понятия не имею… Понравился?

— Нет, Шахов, не понравился, — тон у Наташи стал сердитым. — Что он за человек, Алексей?

Тот важно вышагивал рядом, ногу ставил твердо, грудь выпятил.

— Я только сегодня с ним познакомился, — откашлявшись, сказал он солидно. — По-моему, Максим человек неплохой. Общительный, жизнерадостный, легко находит общий язык с людьми.

Наташа удивленно повернула к нему голову, заморгала. Хмыкнула:

— Вы прямо как производственную характеристику выдаете!

— Леша у нас человек правильный, — назидательно пояснил Андрей. — Во всем порядок любит. Чтобы все было на своей полочке, с ярлычком.

Они шли в тихих сгущающихся сумерках, и их тени от света уличного фонаря — длинная Андрея, тоненькая Наташи и квадратная Алексея — уменьшались, точно сжимаясь, чтобы за следующим фонарем распластаться снова далеко вперед по кочковатой дороге.

— Ты не выведешь меня из себя, не разозлишь, — уверенным баском рокотал Алексей. — Если я стремлюсь к ясности, если знаю, чего хочу, разве это плохо?.. Чем, думаешь, мы отличаемся друг от друга?

— Ростом, — серьезно сказал Андрей.

— Не только, — так же серьезно возразил Алексей. — Я намечаю маленькие ближайшие цели и достигаю их, а ты видишь только одну — главную. И хочешь достичь ее немедленно, завтра же!

— У тебя, выходит, главной нет? — притворно посожалел Андрей.

— Есть, — Алексей остался невозмутимым. — Я ее не упускаю из виду, иду к ней от вехи к вехе. Не спешу, не мельтешу. Всему свое время.

— И какая же ваша главная цель? — насмешливо поинтересовалась Наташа.

— Стать гармонической личностью, — с достоинством ответил Алексей.

— Ого! — Наташа даже споткнулась. Посмотрела на него изумленно. — Ну и как? Получается?

— На сегодняшний день изучил мировую литературу, — без намека на улыбку ответил Алексей. — Теперь стараюсь быть в курсе текущей…

— Всю мировую литературу? — пораженно переспросила девушка.

— Всю изучить нельзя, — снисходительно пояснил Алексей. — Но с основными направлениями и самыми важными произведениями я знаком. Прочитал библиотеку всемирной литературы. Двести томов… Сейчас главное внимание уделяю музыке и ИЗО.

— Чему? — ошеломленная девушка крепко зажмурилась, помотала головой.

— Изобразительному искусству. Тут я пока полный профан, — признался Алексей, уверенно глядя перед собой. — Но ничего, наверстаю. Андрей обещал привезти из города литературу, репродукции, пластинки.

— Привезу, привезу, — деловито подтвердил Шахов.

Наташа с недоверчивой улыбкой посматривала то на одного, то на другого — не разыгрывают ли? — но увидела спокойные, будничные лица. И улыбка девушки потускнели, Наташа по-новому, с уважением, посмотрела на крепкою, крупноголового, кряжистого друга Шахова.

— Допустим, вам удастся это, — сказала она. — Но ведь литература и прочее — для души. А практически, житейски — как вы видите свое будущее?

Алексей в первый раз посмотрел ей в глаза, выдержал взгляд.

— Закончить институт и стать хорошим специалистом.

— И только-то? — разочарованно протянула девушка.

— Да, — твердо заявил Алексей, — только-то. Я иллюзий, — он выделил это слово, — на свой счет не строю.

— Счастливая у вас будет жена, — Наташа фыркнула. — Все у вас продумано, взвешено, все последовательно предусмотрено. Прочно все.

— Счастливая, — поразмышляв, согласился Алексей.

— Какое же это счастье? — бурно возмутился Андрей. Подмигнул Наташе. — Ты ведь на выпивку слаб.

— Как это? — Алексей остановился, приоткрыл пораженно рот. — Когда?

— А сегодня кто водку стаканами хлестал?

— Я?! — Алексей задохнулся от возмущения. — Ты же знаешь, что это была вода! — И вдруг сообразил, успокоился. — Перед Натальей Васильевной скомпрометировать меня хочешь? — покачал головой.

Шахов захохотал, прижал его к себе, потискал.

— «Скомпрометировать», — передразнил он. — Эх ты, ходячий моральный кодекс, лопушок наш твердокаменный… Я же любя.

— Ладно, отстань! — Алексей оттолкнул его. Набычился. — Мне сюда, — повел глазами в сторону переулка. — До свидания.

— До свидания, — Наташа протянула ему руку. — Рада знакомству.

— Беги, беги, — Андрей ткнул его в плечо кулаком. — Только на мастера не дыши… водой.

В полутьме блеснули обиженно белки глаз Алексея. Он развернулся, направился, все убыстряя и убыстряя шаг, в переулок.

— Чудной у тебя друг, — сказала Наташа. Она, посерьезнев, наблюдала, как сливается с полумраком, исчезает фигура Алексея. — Идем?

— Он не чудной, а чудный, — Андрей догнал ее, ссутулился по привычке, чтобы казаться пониже. — Лешка действительно знает, чего хочет, и всегда своего добивается… Детдомовская черта, привычка рассчитывать только на себя.

— Твой Лешка похож на крепенького мужичка. Очень уж важный.

— Важный? — Андрей засмеялся. — Да он просто не знал, как себя вести… Тебя стеснялся, впечатление хотел произвести. Вот и пыжился…

— Ну и бог с ним! Хватит об этом Самарине, — в сердцах оборвала Наташа. Выдернула из прически шпильки, заколки, тряхнула головой, и волосы тяжело, волнисто растеклись по плечам. — Прости, что я при тебе волосы раскрепостила, — стрельнула взглядом на Шахова. — Голова устала носить такую копну… А почему у Бахтина твоей девушки не было?

Андрей на нее не смотрел, глядел равнодушно себе под ноги.

— Потому, что у меня ее нет! — ответил резко.

— Бедненький, несчастненький, — голос у Наташи стал насмешливым.

— …а та, которую я хотел бы пригласить, — не слушая ее, продолжал Шахов, — ходить со мной в гости не может. У нее ребенок.

— От тебя? — беззаботно спросила девушка. — Что ж ты не женишься?

— Слушай, Наталья, — Андрей взял ее за руку, развернул лицом к себе. — Давай не будем об этом. Если можно было бы жениться, то я давно бы сделал это. Ясно? А если тебе нужны подробности, спроси любую рудничную бабу. Даже просить не надо, только намекни — и получишь такие сведения, что знай я их — давно бы застрелился.

— Ах, ах, какие страсти! — Наташа презрительно выпятила губы, поцокала языком. Выдернула руку, быстро пошла вперед.

Андрей догнал ее, зашагал рядом.

— Холодно, — девушка поежилась. — Дай мне пиджак! — потребовала.

Шахов удивился, снял пиджак, набросил ей на плечи.

— Совсем как в плохом фильме, — натянуто засмеялась Наташа. — Вечер. Он, Она. Она прижалась к нему и смотрит доверчиво в глаза.

— Прижмись, — усмехнулся Андрей. — И посмотри доверчиво, раз так надо.

Наташа хихикнула, взяла его под руку, но тут же оттолкнулась, потерла с силой щеки, покрутила возмущенно головой.

— Фу, какая ерунда, какая пошлость! — выдохнула сквозь зубы. — Извини и забудь об этой глупости… Идем скорей, поздно уже.

Сдернула пиджак, сунула в руки Шахова и быстро пошла от Андрея.

Около двухэтажного «итээровского» дома она остановилась, прижалась спиной к огромной корявой березе, на толстой ветке которой когда-то — Шахов вспомнил это — он и Наташа, давно, в детстве, укрепили качели.

— Ну вот я и пришла, — девушка смотрела на освещенные окна второго этажа. — Меня, наверно, заждались… Спасибо, что проводил.

— В этом месте герой плохого фильма целует героиню, — Андрей задержал в руке ее ладонь. Медленно наклонился к лицу девушки.

— И получает пощечину, — добавила она, пристально глядя в глаза.

— Герой догадывается, что такое может случиться, но не уверен, поэтому… — Андрей осторожно прикоснулся губами к полураскрытому рту Наташи, почувствовал помадную гладкость ее губ. «Зачем я это делаю?» — мелькнула мысль.

Наташа отшатнулась и с размаху, сильно и звонко, ударила его по щеке. И сразу же испугалась, прижала ладонь к губам.

— Больно? — спросила виновато, и в глазах ее отразилось прямо-таки отчаяние, будто это ее ударили.

— М-да, ощутимо, — Андрей потер щеку. — Но вовремя.

— Извини, — Наташа сострадательно заглянула ему в глаза. — Я нечаянно, автоматически. Рефлекс.

— Отличный рефлекс, — Андрей натянуто улыбнулся и, чтобы скрыть смущение, бодро спросил: — Ну и как там дальше по сценарию?

— Дальше? — Наташа замерла, задержала дыхание. — А дальше героиня делает вот так! — Схватила Андрея за уши, притянула его голову к себе и крепко, надолго прижалась губами к губам… Отскочила. — И убегает! — крикнула весело. Помахала рукой, пошла, не оглядываясь, к подъезду.

Андрей задумчиво посмотрел вслед, потом, так же задумчиво, на часы.

Наташа, захлопнув дверь подъезда, прижалась лбом к стене, постояла недолго и медленно поднялась до площадки второго этажа. Глянула сквозь окно на улицу — под березой никого не было. Девушка желчно поморщилась, прошла к двери своей квартиры. Нажала на кнопку.

Дверь тут же распахнулась, и Елена Владимировна, красивая, полная, с осуждением посмотрела на дочь.

— Явилась? — спросила язвительно.

— Явилась, — подтвердила Наташа. Проскользнула боком в коридор. Сбросила туфли, нащупала ногами шлепанцы, прошла в кухню.

— Может, объяснишь, где ты была? — Елена Владимировна с достоинством следовала за дочерью; голос был холодный.

— Какая разница, мама, — Наташа заглянула в холодильник, достала бутылку молока. — Ну, у своей школьной подруги. Устраивает? — Отпила из горлышка, отерла рот. — Устраивает ответ?

— Что за манеры? — возмутилась Елена Владимировна. Вырвала у дочери бутылку. — Возьми чашку или стакан… Я знаю твою подругу?

— Нет, наверно. В школе она была неприметной… Не все ли тебе равно? — Наташа пошла было из кухни, но мать заступила дорогу.

— Как это все равно? — удивилась она. — Всего второй день дома и уже являешься ночью!

— Ну, мама, я ведь уже давно не ребенок, — Наташа обняла мать, ласково потерлась щекой об ее щеку.

— От тебя вином пахнет! — Елена Владимировна ахнула и закричала на всю квартиру: — Отец! Василий! Иди скорей сюда!

Наташа скривилась, отодвинула мать, прошла в комнату.

Василий Ефимович, в бежевой домашней куртке со шпурами, приподнялся с кресла, посмотрел поверх очков на дочь.

— Что там у вас опять? — спросил недовольно.

— Ты посмотри на часы и посмотри на дочь! — выкрикнула, появившись в дверях, Елена Владимировна. — От нее вином пахнет! Представляешь?!

— Где ты была? — голос Василия Ефимовича стал требовательным.

Наташа, заложив руки за спину, прислонилась к стене. Смотрела безучастно на экран телевизора, по которому мелькали футболисты.

— Я спрашиваю, где ты была? — повторил, но уже громче и властней, Василий Ефимович. Сложил газету, развернулся вместе с креслом.

— Боже мой, начинается, — простонала Наташа. И, закрыв глаза, принялась втолковывать размеренным голосом: — Я была у подруги. У нее родился сын. Она это рождение отмечала. Преступление?

— Хороши подруги, — обомлела Елена Владимировна. — Детей рожают!

— Не пугайся, она замужем. Так что ребенок — не дитя греха, — явно пародируя, усмехнулась дочь и покосилась на мать. — Брак зарегистрирован. Муж — Бахтин Николай Матвеевич. Еще вопросы есть?

— Бахтин, Бахтин, — Елена Владимировна задумалась. — Был у вас в школе хулиган с такой фамилией.

— Это что, бригадир с первой шахты? — поинтересовался отец.

— Он, он, — раздраженно подтвердила Наташа. — И хулиган, и бригадир.

— Откуда у тебя такие знакомства? — прижав руки к груди, Елена Владимировна со страхом округлила глаза.

— О господи, — Наташа сложила перед лицом ладони и начала, слегка покачиваясь, объяснять: — Бахтин пригласил меня и Шахова. Мы зашли, поздравили и ушли. Что в этом плохого?

— С Шаховым? — мать насторожилась. — Так это ты для него вырядилась, как на первый бал Наташи? — улыбнулась на миг, чтобы оценили каламбур.

— Глупости! — возмутилась дочь и покраснела. — Не могу же я к незнакомым людям в гости идти одетая как архаровка.

— Ты с Шаховым поосторожней, дочка, — предупредила Елена Владимировна и погрозила бело-розовым пальцем. — Поосторожней!

— Что значит поосторожней? — вспылила девушка. — О чем ты?

— Полно тебе выдумывать! — недовольно прикрикнул Василий Ефимович на жену. Снял очки, протер их платком. — Шахов отличный парень и замечательный геолог…

— Не знаю, какой он геолог, и знать не хочу! — оборвала жена. — Но…

— Кстати, — перебила ее Наташа, насмешливо глядя на отца, — он о тебе как о геологе не такого высокого мнения.

— Вот как? — очень удивился Василий Ефимович и даже очки до носа не донес. — Почему же?

— Потому, что ты маринуешь отзыв на его диплом — это раз. Во-вторых, он знает, что ты относишься к его работе с недоверием, мягко говоря.

— Он что же, в жилетку тебе плакался? — Василий Ефимович надел очки, засунул руки в карманы куртки. Качнулся с пяток на носки. — Твой Шахов не прав. Рецензия на его диплом давно готова.

— Почему же ты ему ее не отдал? — недоуменно подняла плечи Наташа.

— Ты что, его адвокат? — Василий Ефимович с интересом смотрел на нее.

— Оставь этот тон, — потребовала Наташа и нахмурилась. — Можно мне прочитать, что ты написал в рецензии?

— Пожалуйста, — Василий Ефимович ушел в свою комнату. Пробыл там недолго. Вернулся с тоненькой пачечкой бумаги. — Это второй экземпляр, читай с карандашом. Потом скажешь свое мнение. Твои замечания могут быть любопытными. Свежий глаз молодого геолога, не погрязшего еще в специализации, так сказать. — Он почесал кончик носа. — Жаль, у меня нет работы Шахова. Впрочем, ты ведь ее просматривала?

— Да, я помню диплом Андрея, — Наташа, перелистывая отзыв, пошла к себе в комнату.

— Андрея? — переспросила Елена Владимировна. Она семенила за дочерью, неодобрительно поглядывая на листки в ее руках. — Ты что, накоротке с ним знакома?

— Ты удивительный человек, мама, — дочь обескураженно покачала головой. — Что же мне, школьного друга Андреем Михайловичем называть?

— Да, да, я понимаю, — торопливо согласилась Елена Владимировна. Она вошла вслед за Наташей в ее комнату. — Надеюсь, у него нет к тебе никаких чувств личного, как говорится, плана? — и улыбнулась лукаво.

— Никаких, — Наташа положила рецензию на стол. Расстегнула платье. — В этом я уверена и тебе гарантирую, — подошла к шкафу, выбрала халат.

— Как ты можешь быть уверена, — Елена Владимировна с удовольствием, оценивающе оглядела дочь. — Ты не дурнушка. И не дурочка.

— Я ему неинтересна, успокойся, — Наташа надела халат, туго затянула пояс. С силой захлопнула дверцу шкафа. — У Шахова есть какая-то женщина, и она ему, по-моему, дорога, — объяснила спокойным тоном.

— Вот об этом я и хотела предупредить тебя. Эту связь я и имела ввиду, — Елена Владимировна оживилась. — Пассия Шахова — жена Дмитрия Твердышева, сына Ивана Дмитриевича. Ты знаешь ее?

Наташа села к столу, пододвинула к себе отзыв отца.

— Не знаю и знать не хочу. Ни ее, ни этой истории.

— Все равно расскажут, на руднике об этом каждому известно, — Елена Владимировна уперлась ладонями в стол, склонилась над дочерью. — Она, женщина эта, учительница. Какая уж там — бог знает. Говорят, хорошая, — Елена Владимировна недоверчиво фыркнула. — Но не о том речь… Дмитрий женился на ней лет пять назад, она еще совсем девчонкой была. Ох уж эти студенческие браки! Привез он ее сюда, два года жили…

— Мама, прекрати! — Наташа умоляюще поглядела на нее.

— Ничего, ничего, ты уже взрослая и должна знать все о своем так называемом школьном друге, — красивое лицо Елены Владимировны стало решительным, и даже казалось, что круглые щеки ее отвердели. — Итак, два года они хорошо жили. Но Дмитрий — ты помнишь его? — беспутный, легкомысленный, горячий. Что-то не поделил с отцом. Самоизолировался от него, отделился. С Иваном Дмитриевичем — никаких контактов…

Наташа зажала ладонями уши, но Елена Владимировна увлеклась:

— А потом Дмитрий уехал в город. Что-то там рисует, он ведь художественное закончил. Кто-то, где-то, когда-то похвалил какие-то его работы на выставке, вот он и возомнил… Говорят, женился — не женился, сошелся, словом, с какой-то женщиной, пьет, опустился…

Наташа застонала, с ненавистью посмотрела исподлобья на мать.

— …а Шахов стал к жене Дмитрия ходить. Открыто. Никого и ничего не стесняется. Один старик Твердышев не знает об этом.

— Замолчи, перестань сейчас же! — закричала Наташа, застучала кулаками по столу. — Мне неинтересно и противно слушать!

— Ты что? Что с тобой?! — перепугалась Елена Владимировна. Хотела приласкать, погладить дочь, но та вскочила.

— Мне противна эта грязь, эти сплетни! — Наташа с отчаянием замотала головой, отчего волосы взметнулись, запутались, залепили лицо. — Все это мерзко! Отвратительно! Постыдно!.. Грязно и мерзко! Сплетни всё!

— Какие сплетни? Об этом все знают, — мать попыталась обнять дочь, но та вырвалась, отскочила к кровати.

— Потому и сплетни, что все знают! — закричала она. — Тебе-то какая охота рыться в чужом белье?

— Ну нет, разврата мы не потерпим! — Елена Владимировна вскинула голову и даже ладонь перед собой выставила, словно отгораживаясь.

— Какой разврат? Кто это мы? Какое ваше дело? — выкрикивала сорвавшимся, задыхающимся голосом Наташа. — Они же взрослые люди! И он ведь не с каждой встречной-поперечной спит, а к ней одной — к ней одной! — ходит.

— Наталья! — Елена Владимировна ошеломленно уставилась на нее. — Что ты говоришь? Что у тебя за понятия, что за выражения?

Наташа упала на кровать, истерически захохотала.

— Что с тобой? — мать гордо выпрямилась, смотрела на дочь свысока.

— Андрей сказал, — девушка дергалась от смеха, — спроси у любой бабы, она такие детали наплетет. У любой бабы!.. И вот ты… сплетница.

Елена Владимировна охнула, в ужасе зажала ладонью рот.

— Отец! Василий! — закричала, придя в себя. — Послушай свою дочь!

— Ну что вас мир не берет! — недовольно забрюзжал вдали Василий Ефимович. Вошел хмурый, раздраженный. — Что еще у вас случилось?

— У нее истерика, — Елена Владимировна возмущенно показала пальцем на дочь. — Она меня бабой, сплетницей назвала!

— Это еще что за фокусы? — Василий Ефимович строго глянул на Наташу.

Та, всхлипывая, мучительно, судорожно улыбалась, а в глазах, жалобных и жалких, уже скапливались, набухали слезы.

— Выйди! — требовательно попросил Сокольский жену, и когда она, хмыкнув, скрылась за дверью, присел на кровать, погладил дочь по голове.

— Ну, успокойся. Хочешь, воды принесу?

— Не надо, — Наташа закрыла руками лицо, подержала их так секунду-другую и резко убрала. — Ох, как тяжело, если б ты знал… Дура я!

Андрей Шахов подошел к дому Твердышевых. Остановился, посмотрел на освещенные окна дома в половине старика, на черные стекла квартиры Анны. Нагнулся через калитку, отыскал щеколду. С другой стороны заборчика метнулась к нему собака. Встала на задние лапы, ударила передними в грудь Шахова. Завзвизгивала, заныла, пытаясь лизнуть.

— Не балуй, Гранит, — Андрей, посмеиваясь, оттолкнул пса. — У-у, шпана лохматая. Что, от одиночества изнываешь? Или от любви? — Нащупал щеколду и уже открыл ее, но, не разгибаясь, еще раз внимательно поглядел на темные окна левой половины дома и медленно выпрямился.

— Ну, хватит, хватит, хулиган, — потрепал задумчиво по загривку овчарку. — Чего разнежничался? Ну-ну, заплачь еще от радости, — он щелкнул собаку в нос и неторопливо, задумавшись, ушел.

И не видел Андрей, что в тени дома, около крыльца, стояла Анна, наблюдала за ним, залитым светом из окон Ивана Дмитриевича. Когда Шахов скрылся, женщина подняла к небу лицо, всмотрелась в бледные редкие звезды и расслабленно, вяло улыбнулась.

Подскочила собака, ткнулась мордой в живот Анне, заскулила, выклянчивая ласку, млея от любви и преданности.

— Прогнали тебя, дурачка? — Анна присела на корточки, схватила пса за уши, потерлась носом о его мокрый и холодный нос. — Идем спать, шпана лохматая, идем спать, хулиган. Плакать мы не будем ни от радости, ни от одиночества. Верно?

Гранит, взвизгнув, лизнул ее. Анна засмеялась, выпрямилась, вытерла ладонью щеку и поднялась по крыльцу к двери Ивана Дмитриевича.

 

7

Как только заверещал будильник, Андрей, еще не проснувшись, прихлопнул его. Полежал немного с закрытыми глазами, нежась в полудреме, потом резко сбросил одеяло, поднялся рывком. Огляделся.

Алексей еще не пришел с работы — он всегда оставался поджидать утреннюю смену: то надо было выколачивать из кого-нибудь членские взносы, то заметки в стенгазету собирать, то что-нибудь с парткомом, профкомом утрясать, согласовывать, уточнять.

Максим, уткнувшись лицом в подушку, обхватив ее, сладко посапывал.

— Эй, балагур, — окликнул Андрей, — не проспи первый рабочий день.

Максим заворочался, сонно приоткрыл один глаз.

— Который час? — поинтересовался, сладко и звучно зевнув.

— Пора, пора, — Шахов вскочил с постели. — Поздно пришел?

— Поздно, — Максим сел на кровати, помотал взлохмаченной головой, уставясь в пол. — Ты уже храпел, как тридцать три богатыря, — почесал грудь, посмотрел с тоской в окно. — Пожрать бы…

— Посмотри в шкафу, — Андрей, прихватив полотенце, вышел.

Максим, пошатываясь, побрел к шкафу, открыл дверцу, увидел бутылку кефира. Покрутил ее в руке, отколупнул пробку, выпил, не отрываясь, все до донышка. Еще раз заглянул в шкаф, еще одну бутылку кефира вынул. Выпил и ее. Удовлетворенно крякнул, погладил себя по животу и, пританцовывая, просеменил к кровати, начал заправлять постель.

— Я-то поздно пришел, а вот ты когда? — растягивая эспандер, поигрывая мускулами, спросил он, когда Андрей вернулся. — Тоже под утро?

— Я? — Шахов, укладывавший полотенце в портфель, повернулся удивленный. — С чего ты взял?

— Не темни, — заулыбался Максим. Подмигнул. — Может, это я провожал Сокольскую, а не ты?

— A-а, вот ты о чем… — Андрей надел рубашку. Принялся деловито застегивать верхнюю пуговицу. — Мы с Наташей друзья, только и всего.

— Конспиратор, — Максим пыхтел с эспандером, говорил отрывисто, точно вскрикивал. — Заливай… Люблю заливное… «Нет уз святее товарищества»… так, что ли?

Шахов краем глаза увидел его недоверчивую ухмылку.

— Иди-ка сюда, — поманил пальцем и, когда Максим подошел, рявкнул ему в ухо: — Не твое дело, понял?!

— Обалдел?! Шизик! — Максим отскочил, присел, сжал кулаки.

— Это чтобы ты крепче запомнил, — спокойно пояснил Андрей. — Помоги лучше, запонку вставь, — протянул руку.

Максим нехотя распрямился, нагнулся над рукавом.

— Мое дело десятое, — посапывая, проворчал он. — Но твоя подруга замучила меня расспросами: «Ах, Шахов — какой он?.. Ах, расскажите!»

— А вот теперь ты заливаешь, — засмеялся Андрей. — Наташа обо мне все знает и меня знает лучше, чем я сам себя. — Шлепнул его по плечу. — Спасибо. Свободен.

Максим заулыбался, опять подмигнул, на этот раз дружески, свойски, и, припевая, вышел, но за дверью лицо его стало серьезным. Деловито прошел в умывальную комнату и, фыркая, поеживаясь, вымылся по пояс. Обтираясь, с удовольствием и интересом оглядел себя в зеркале и в фас, и в профиль, пригладил маленькие бакенбарды. Полюбовался мышцами груди, бицепсами, напружинив их, и, довольный, замурлыкал: «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей…»

Так с песней — веселый и добродушный — и вошел в комнату.

Шахов, уже одетый, с портфелем в руках, поджидал его.

— Я вижу, ты смолотил и вторую бутылку кефира, — сказал он. — Это Лешкина. Извинись перед ним, объяснись… Словом, чтобы он знал. Лешка парень хороший, но любит порядок. Это первое. Второе — что тебе привезти из города?

— Традиция? — Максим перед зеркалом проводил аккуратный пробор.

— Традиция, — подтвердил Шахов.

— Секундочку, — Максим задумался. — Аленький цветочек можешь? Нет? Понятно. А рыбу — золото перо? Тоже нет? Странно… Тогда, тогда…

— Хорошо, я сам выберу, — Андрей взял чемодан, тубус для чертежей. — Напомни Лешке, чтобы сдал мои книги. Пока… — И уже от двери, повернувшись, сказал, скучающе глядя в окно: — И еще одна просьба. Не вздумай проверять свои чары на Наташе. Это мой совет. Запомни… — и вышел.

Максим, прищурившись, посмотрел на дверь, покусал в раздумье губу. Усмехнулся и не спеша начал одеваться.

В рудоуправлении Шахов, как и предчувствовал, главного геолога не застал — тот уехал на Южную шахту. Андрей взял в геологоразведочном отделе папку с отзывом и, хотя его подмывало тут же посмотреть рецензию, удержался. Прошел на автобусную остановку, купил билет, терпеливо дождался автобуса, и только когда сел в удобное кресло «Икаруса», когда угомонились пассажиры, когда машина плавно тронулась, развязал неторопливо тесемки папки…

Наташа проснулась поздно. Посмотрела без интереса в окно — светло уже, перевела взгляд на часы: без четверти десять. Вспомнила свою вчерашнюю истерику, зажмурилась от стыда, почувствовала, какими горячими стали щеки. Заворочалась, натянула до самых глаз одеяло.

Заглянула в дверь Елена Владимировна — испуганная, настороженная, готовая и приласкать дочь и, если надо, одернуть.

— Ты извини меня, мама, за вчерашний срыв, — Наташа виновато взглянула на нее. Отвернулась. — Нервы. Год был трудный, сама знаешь.

— Тебе надо отдохнуть, доченька, — мать с просветленным лицом радостно присела на кровать, прижала голову дочери к груди. — А за вчерашнее — это ты меня прости… Может, съездишь куда-нибудь отдохнуть? Я поговорю с папой, он все уладит на работе.

— Нет, — Наташа осторожно, но настойчиво разжала ее руки, села на постели. — Пойду сегодня в отдел кадров. Хватит тянуть. Надо оформляться и начинать жить. — Закрыла глаза, покачалась всем телом. Потом решительно соскользнула с кровати. — Все! Глупости кончились!

Всунула ноги в тапки, прошлепала в ванную комнату.

— Я тебе завтрак сюда принесу, — крикнула вслед Елена Владимировна.

Когда Наташа вернулась, на столе дымился кофе, громоздились в тарелке гренки аппетитной золотисто-коричневой кучкой.

Наташа села к столу, отпила из чашки. Нехотя пододвинула к себе отзыв отца на дипломную работу Шахова. Рассеянно, накручивая на палец локон, начала читать. Потянулась за гренком, но руку не донесла. Замерла. Торопливо перевернула страницу и, отодвинув чашку, зажала голову в ладони, уперлась локтями в стол — сосредоточилась, увлеклась.

Осторожно, на цыпочках вошла Елена Владимировна. Огорчилась:

— Ты ничего не попробовала? Может, яичницу сделать? Или омлет?

— Где отец? — Наташа подняла на нее глаза.

— Как где? — удивилась мать. — На работе, разумеется… Да, вспомнила, позвони ему, как прочтешь. Он просил.

— Мне с ним надо как можно скорей поговорить. Обязательно. — Наташа опять склонилась над рецензией, и с каждой страницей лицо девушки становилось все более и более встревоженным. Когда закончила читать, поглядела на мать такими глазами, что Елене Владимировне стало страшно.

— Это конец, — сказала Наташа, и плечи ее безвольно опустились. — Это разгром. Это полный разгром Андрея.

Шахов дочитал последнюю страницу, положил лист в папку. Старательно завязал тесемки. Поднял окаменевшее лицо — жесткое, злое, с резко выступившими скулами, с плотно сжатыми губами.

— Крышка, — процедил сквозь зубы. — Нокаут! Наповал.

— Что вы? — повернулся к нему сморщенный старичок в соломенной шляпе — сосед по сиденью. Приложил к волосатому уху ладонь: — Повторите, пожалуйста, я плохо слышу.

— Это не вам! — крикнул Андрей. — Это мысли вслух. Зарезали меня!

— А, понимаю, понимаю, — обрадовался старичок. — Да, да, подъезжаем.

Андрей заставил себя улыбнуться, кивнул и повернулся к окну.

Мимо проносились огромные, с кроной, затерявшейся в поднебесье, сосны, но постепенно их плотная золотисто-желтая колоннада становилась все реже и реже, между деревьями стали видны серые многоэтажные дома нового микрорайона, и вскоре лес отступил, остался позади, дома приблизились, окружили автобус, и он запетлял по улицам большого города.

 

8

Уже больше недели жил Шахов в общежитии горного института, жил, как и всегда, с Павлом Балакиным из Северогорска. В этом году им крепко повезло — к ним больше никого не подселили, то ли забыли, то ли комнатенка была слишком маленькой. Каждое утро Павел садился за стол: штудировал, зубрил, проверял и перепроверял свой диплом, что-то высчитывал, вычерчивал, и каждое утро, как на работу, Андрей уходил в город. В первый же день он отнес отзыв Сокольского своему руководителю Олегу Евгеньевичу. Пришел к нему назавтра, выслушал неуверенное: «Не знаю, не знаю, что будет. Дернула вас нелегкая влезть в эти теоретические дебри, да еще такой убийственный отзыв умудрились получить. Ну что бы вам сделать, как я советовал, обычный крепкий диплом, не мудрствуя лукаво, не изобретая пороху. А сейчас не знаю…» Андрей угрюмо смотрел на кислое лицо руководителя и спросил в лоб: «А вы-то как относитесь?» — «Трудно сказать, — помялся тот. — Боюсь, что не смогу быть вашим союзником. По сравнению с типовым, стандартным, так сказать, дипломным проектом ваша работа — неудача. Ведь что такое дипломный проект? — начал объяснять он. — Это хорошо оформленный и подогнанный материал, который доказывает, что студент овладел методикой, имеет безусловные и крепкие теоретические знания, подтвержденные умением применять их на практике. Все это, вместе взятое, дает возможность считать бывшего студента ин-же-не-ром. А не научным работником, каким вы заявили себя в этой работе. Надо было взять частную тему, попроще…» — «Мы об этом уже говорили с вами, — перебил Андрей. — Причины, мотивы, по которым я выбрал эту тему, вам известны. Вот перед вами моя работа. Как мог, я обосновал и доказал свою правоту. Теперь пусть решает и разбирается комиссия». И после этого разговора больше в институте не появлялся. Слонялся по городу, ходил в кино, накупил подарков друзьям, выполнил все заказы, которыми заваливают каждого уезжающего в город знакомые и знакомые знакомых, по вечерам пропадал в театрах, на концертах, не унывал, потому что в душе, и, честно говоря, не в самой глубине ее, был уверен в себе и своем дипломе. Потрясение от рецензии Сокольского, неприятный осадок от беседы с руководителем вскоре ослабли. Снова и снова перелистывая в памяти свой проект, который он помнил до последней запятой, Шахов все больше убеждался, что прав. Стоило только закрыть глаза, как Андрей ясно, до галлюцинации отчетливо, видел и это мощное, похожее по форме на кита, образование, вырвавшееся когда-то из циклопического разлома в мантии и застывшее сейчас там, на севере от рудника, а рядом, связанное тоненькой магматической ниточкой, другое тело, похожее на редиску — линза, которую разрабатывают уже двести лет и уже всю выработали. Иногда Андрей видел эту картину во всей ее масштабности и натуральности — серые, зернистые на изломе граниты, пересеченные белыми полосами мощных кварцевых жил; иногда — словно перед ним были геологические планы и разрезы — в виде сухих линий контуров, штриховки, пестроты значков легенды, бледного прозрачного многоцветья условной окраски пород; иногда — точно в научно-популярном мультфильме, когда длящиеся миллионы лет процессы просто и наивно проскакивают на экране за секунды: мантия Земли шевелилась, то сжимаясь, то растягиваясь, колыхались поверхностные пласты, змеились трещины, и вдруг — черная щель разлома! А из нее выдавливалась, как паста из лопнувшего тюбика, переливающаяся, меняющая формы магма, расползалась по трещинам, заполняя их. Ворочалась, точно гигантская амеба, основная масса; успокаивалась, застывая в форме кита. Все это кричаще пестрое, красочное, яркое — цветное кино!

Оставаясь один на один с городом и размышлениями о своем дипломе, Шахов старался забыть об институте и действительно почти не вспоминал о нем. Один раз, правда, Андрей хотел зайти туда — Павел сказал, что приходили студенты-геофизики из научного общества, обижались, что Шахов-де зазнался: приехал, а носа не показывает и даже не хочет рассказать, помогли ли ему результаты, которые выдала установка «Импульс». Это-то и удержало Андрея. Конечно, ему результаты электросейсмической и гравитационной разведки помогли, ему лично, но помогут ли диплому — кто знает? Поэтому и решил, что к геофизикам заявится после защиты, когда триумф работы станет очевидным, и тогда перед парнями из СНО можно будет представить дело так, будто исключительная заслуга в блестящей защите принадлежит их детищу — установке «Импульс».

И еще одна забота, одна навязчивая идея не давала покоя Шахову.

Сегодня, в воскресенье, он наконец решился. Завтра защита, а прийти на нее Андрей хотел с полной ясностью и успокоенностью в душе и в голове. Утром загадал: если на «толкучке» сумеет достать у букинистов какую-нибудь уникальную, сногсшибательную книгу для Алексея — день сложится удачно, и все, что будет намечено, удастся сделать. И ему повезло. Фантастически повезло. Не успел прийти на рынок и сделать первый круг мимо книжных сокровищ, разложенных на полиэтиленовых пленках, газетах, холстинках, как увидел немолодую, опрятно одетую женщину. По тому, как она неуверенно озиралась, несмело топталась в конце длинного ряда книготорговцев, а вернее, книгообменщиков, потому что на рынке собирались только завзятые библиофилы, которые ни за что не соглашались продавать свои богатства и искали нужный им вариант обмена, Шахов понял — женщина здесь впервые. Подскочил. Поинтересовался. И купил «Импрессионизм» и «Постимпрессионизм» Ревальда по двадцать пять рублей за том. Под завистливый шепот библиоманов: «Вот повезло парню, даром сорвал!», под назойливое приставанье наиболее настырных: «Продай, по полета дам!», «Поменяем на полного Конан-Дойля? Дам Сименона в придачу», Андрей пробрался к выходу, добрался до общежития и ввалился в комнату.

— У-уф, — вздохнул облегченно и рухнул на кровать. — Слышь, Паша, вот и мне счастье привалило. Смотри, что достал! — Поднял толстую, в глянцевой суперобложке книгу, повертел в руках, понюхал.

— Мне бы твои заботы, — вздохнул Павел, оторвавшись от чертежей, и лицо его с застывшим, казалось, навсегда выражением испуга стало на секунду сердитым. — Хоть бы подготовился к защите.

— А чего к ней готовиться? Чему быть, того не миновать. — Андрей любовно раскрыл книгу. — Ну уж черта лысого я ее Лешке отдам. Почитать — пожалуйста… С защитой у меня все ясно, — пояснил, притворно зевнув.

— Завидую, — тоскливо отозвался Павел. Запустил пальцы в редкие волосы, дернул их. — Вот нервы у тебя! Я весь извелся, скоро в обмороки падать начну, а ты живешь-посвистываешь.

— Пашенька, — Андрей отодвинул на вытянутую руку книгу. Полюбовался голубыми танцовщицами Дега, — в городе надо брать то, чего нет у нас. А ты за бумагами киснешь. Пойдем, встряхнемся где-нибудь. Хочешь, я тебя вот с такими девочками познакомлю? — повернул книгу репродукцией к приятелю. — Правда, сначала меня бы кто познакомил, — и захохотал.

— Отстань ты, — разозлился Павел. Покосился на иллюстрацию, задержал взгляд. — У меня не девочки, а мальчики… кровавые в глазах. Вступительное зубрю.

— А чего его зубрить? — Андрей полистал книгу. — Монмартр, Монпарнас, Латинский квартал. Названия-то какие, жизнь-то какая… Эх, художники, птички божьи, — отложил книгу. — Дипломная работа ведь твоя? Твоя. Говори, что думаешь. Неужели не сможешь объяснить? — упал затылком на подушку, прикрыл ладонью глаза.

— Ага, и у тебя заныло сердчишко, — усмехнулся Павел. — Завтрашний день представился?.. Страшно стало?

— Страшно, Паша, — Андрей рывком сел. — Осталось последнее и самое сложное. — Посидел, всматриваясь пристально перед собой. Встал. — Пошел я, решился… Благослови, Паша.

— Куда тебя опять понесло? — возмутился Павел. — Будешь заниматься или нет?

— Здесь, друг, такое щекотливое дело — не разобраться, — серьезно ответил Андрей. — Пожелай ни пуха…

— Иди ты к черту — психанул приятель.

— Вот именно, — натянуто улыбнулся Андрей. — Туда я и потопал. Будь здоров! — Взял портфель, подбросил его в руке, отсалютовал и вышел.

Через полчаса он уже поднимался по лестнице на четвертый этаж многоквартирного дома по улице Мира. Подошел к обшарпанной двери, сверился с запиской. Посмотрел на выцветшую, под желтым целлофаном, табличку около звонка. Ничего не понял, нажал решительно на грязную белую кнопку. В глубине квартиры задребезжал, захлебываясь, звонок… Послышались шаркающие, медленные шаги.

— Кого надо? — спросил из-за двери астматический женский голос.

— Твердышева Ивана… то есть, простите, Дмитрия Ивановича.

— Читать надо! Грамотный небось? Три звонка. — И шаги удалились.

Андрей еще раз изучил табличку со списком жильцов. Нашел: «3 звонка — Глотова И. Ф.» и нажал три раза.

Снова послышались шаги, быстрые, но какие-то несмелые, скользящие.

— Кто там? — откашлявшись, настороженно спросили из-за двери.

— Я к Дмитрию Ивановичу.

— А зачем он вам? — поинтересовались после раздумья.

— По делу. — За дверью кто-то пошевелился, потоптался. Притих. — По личному, — торопливо добавил Андрей.

Щелкнул засов, дверь приоткрылась. В образовавшейся щели показалось опухшее лицо — небритое, с мешками под глазами, чем-то неуловимо напоминающее лицо старика Твердышева.

— Что за дело? — открывший с нескрываемым испугом глядел на Андрея.

— Дмитрий Иванович, не узнаете? — стараясь говорить как можно добродушней, протянул укоризненно Андрей. — Моя фамилия Шахов.

— Извините, не помню, — Твердышев виновато улыбнулся. Оттянул вниз провисший, засаленный ворот хлопчатобумажного свитера. Покрутил головой. — Нет, не припоминаю.

— Я из Катерининска. Земляк ваш, — Андрей объяснял как иностранцу: громко, отчетливо выговаривая слова, даже по груди себя похлопал.

— А-а… — взгляд Твердышева стал радостным. — Я думал, что участковый… Входите, — предложил неуверенно и посторонился.

Захлопнул дверь, пошел, семеня, непрестанно оглядываясь, по коридору, заставленному какими-то допотопными сундуками, сложенными раскладушками, детскими колясками. Открыл дверь в комнату, впустил Андрея.

— Извините, теснота… У нас не прибрано. Так что не обессудьте, — Дмитрий Иванович остановился около широкой кровати. Попробовал было заправить ее, начал расправлять скомканные, давно не стиранные, а оттого какие-то серые простыни, но передумал. Накинул на постель клетчатое светло-зеленое одеяло с огромным рыжим пятном-подпалиной посередине, кое-как подровнял его. От этого постель — комковатая, с торчащим углом пестрой, без наволочки, подушки — стала еще неприглядней.

Андрей осмотрелся. Буфет — старый, облезлый — с редкими стаканами и тарелками за мутными стеклами. Уныло обвисшие бледно-голубые шторы на окнах, от пыли почти черные в складках. На стене и около — этюды: фиолетово-багровые городские пейзажи с деформированными, покосившимися домами, с маслянистой, будто сточная канава, рекой; натюрморты — булыжник среди осколков гипсовых пастушек, столик в стиле ампир, на нем засохшие васильки и жаба; портреты худой и, видимо, злой женщины с изогнутым язвительным ртом, хитрыми, ехидными глазами, выполненные в болотно-зеленоватой или мутной желто-коричневой тональности… Стол со сползшей одним углом почти до пола скатертью. На столе чайник, стаканы, тарелка с окаменевшими огрызками хлеба, крошками, обрывками фольги плавленого сыра, окурками.

— Простите, — Андрей потоптался у двери, — а… жена ваша дома?

— Нет, нет, — Дмитрий Иванович засуетился. Схватил веник, махнул два-три раза по полу. Швырнул веник под кровать. — Это хорошо, что вы в воскресенье пришли. Ирины Федоровны нет. Она к родственникам уехала, — сдернул носки с батареи у окна. — Вчера выпили немного, повздорили, то да се… Женщина, сами понимаете. Не убрала вот. Извините… — сунул в нижние ящики буфета, сорвав со стула, женскую комбинацию, чулки. — Хорошо, что уехала. Не любит она катерининских… Деревня, мол. Предрассудки, конечно, но сами понимаете… Да вы садитесь.

Андрей сел к столу, сдвинул тарелку, стаканы, загнул угол газеты, засаленной, мятой, хотел положить на скатерть локоть, но не решился.

— Да-а, уютно живете, — заметил невесело.

— А это уж наше дело! — Твердышев, высоко подняв чайник, пил из носика. Огрызнувшись, сверкнул глазами, но тут же смутился. — Уюта, может быть, и маловато, но ведь не в этом счастье. Да и не всегда так, — подошел к окну, попытался, изогнувшись, увидеть что-то на улице. — Так вы, собственно, по какому делу?

— Я, собственно, — насмешливо начал Андрей, но Твердышев перебил:

— Простите… Вы шли, не видели — на углу пиво продают? Будочка такая желтая. Вы бы заметили. Там всегда народ толчется.

— Нет, не продают.

— Ах, досада, — Твердышев запустил руку в карман, вытащил пригоршню монет. Посмотрел на них. — Вот досада, — искренне расстроился он. — Голова, понимаете ли, побаливает, и вообще… — пошевелил в воздухе пальцами, изображая что-то неуловимое и неприятное. — Дискомфортно. Но мне моя бесценная Ирина Федоровна оставила только вот эту мелочь… Бутылки разве сдать? — потер подбородок, отчего щетина на нем заскрипела. — Хлопотно: долго и далеко… Так слушаю вас.

— Кончать вам надо с первой семьей. С Анной, — хмуро сказал Андрей.

— Вот как?! — изумился Дмитрий Иванович. — Это почему же?

— Потому, — Андрей достал из внутреннего кармана пиджака фотокарточку, протянул через стол. — Узнаете?

Твердышев, прищурясь, всмотрелся в снимок: солнечный, ясный день, пляж, вдали лодки с отдыхающими, а на этом фоне — счастливые, смеющиеся Шахов, Анна в купальных костюмах и мальчик лет четырех. Он задрал голову, глядит влюбленно на Андрея.

— Антон? — Твердышев ткнул мизинцем в фотографию. — А это, стало быть, вы?.. И по какому же, осмелюсь спросить, праву?

— По такому… Вы по какому праву издеваетесь над женщиной? Ни вдова, ни жена. Сын отца не знает. Сбежали, живете хуже свиньи…

— Любопытный разговор, — Твердышев оценивающе глядел на гостя. Прищурился. — Ситуация, м-да… Оригинально! Приходит некто молодой, красивый, наглый и заявляет: отдай мне жену! — голос Дмитрия Ивановича стал самоуверенный, иронический. — Смотрите пожалуйста, какой «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…». В песне за жену коня, шашку предлагают. А что ты мне дашь?

— Я тебе дам по шее, — твердо пообещал Андрей. — Или по морде.

— А если я тебя сейчас вышвырну? — Твердышев начал приподниматься.

— Бросьте, Дмитрий Иванович, — Шахов откинулся к спинке стула, засунул руки в карманы. — С вашими-то бицепсами? Шутите… — Он улыбнулся. — Не скрипите зубами. Дуэли не будет. Я вам просто переломаю кости.

Встал.

— Шел я сюда, страшно мне было, врать не стану. Помню вас по Катерининску: гусар, супермен… А сейчас? — Он презрительно усмехнулся: — Посмотрите на себя! Живете на содержании у какой-то вздорной бабы…

— Но-но-но! — Твердышев, ненавидяще следивший за Андреем, вскинул голову, сжал кулаки. — Выбирай выражения, юноша!

— Извините… Опустились, выклянчиваете медяки на пиво.

— Я не выклянчиваю, я их заработал, — тихо, еле сдерживаясь, чтобы не заорать, четко выговорил Твердышев. — Творчеством своим заработал! Ты еще альфонсом меня назови, щенок. Я — художник!..

— Были, — жестко перебил Андрей. — Когда в Катерининске жили. А потом что: богемы захотелось?.. Сколько раз вы выставлялись, после того, как удрали сюда? — Он вцепился в спинку стула, наклонился к Твердышеву. — Ни разу! Анна следит за вашим, будем его так называть, творчеством. Что вы написали за это время? Эту мазню? — брезгливо повел рукой в сторону этюдов.

— Да ты кто такой, чтобы мне указывать?! — закричал Дмитрий Иванович. Вскочил, отшвырнул стул. — Мальчишка, технарь, невежда в эстетике!

— Кончайте вы свою блажь, — устало сказал Андрей, — а то утонете в этой грязи. Здесь не Монмартр, не Латинский квартал. Да и подвалы с мансардами не для вас… Идите-ка снова в школу, если возьмут. Ведь о вас как об учителе до сих пор вспоминают.

— Вон отсюда, сопляк! — Твердышев затопал, выкинул руку в сторону двери. — И чтобы тобой здесь не пахло! — задохнулся, захрипел.

— И вот что еще, — спокойно продолжал Андрей, — вы посидите, успокойтесь. И завтра же подавайте на развод. Расходы я покрою. Хватит тянуть волынку. Не сверкайте, не сверкайте глазами, не страшно… Анна не хочет подавать. Вашего отца жалеет. А вы даже не спросили, как он там?

— Обойдется! — Твердышев подтянул стул, тяжело опустился на него.

— Повторяю, Анна не подаст. Подадите вы.

— И не подумаю, — Дмитрий Иванович, успокаиваясь, тяжело дышал, а глаза его совсем уж недобро следили за Шаховым.

— Подумаете. — Андрей отодвинул стул, уперся в край стола, нагнулся к самому лицу Твердышева: — Я не Анна. Я с тебя, гад, с живого не слезу. Ты у меня, обгоняя собственный визг, в загс побежишь. Понял?

— Не пугай, не пугай, — Дмитрий Иванович расшвырял пальцем окурки в тарелке, выбрал один, побольше.

— Не пугаю, а предупреждаю… Думай. Хорошо думай! — Пошел к выходу. Обернулся. — Я еще приду.

Хлопнул дверью. Что-то забренчало, громыхнула упавшая раскладушка.

 

9

В понедельник, как и всегда в этот день, приемная управляющего трестом была полна посетителей. Одни подремывали, утомленные долгим ожиданием, другие уткнулись в докладные, отчеты, сметы, готовясь к разговору с начальством, третьи нервничали, притворялись, что читают газеты, выходили покурить, выразительно посматривали на секретаршу — Нонну Степановну. Та со строгим лицом печатала на машинке, делала вид, привыкнув за двадцать лет работы, что не замечает умоляющих, сердитых, вопрошающих, гневных взглядов посетителей, отвечала четко и сухо по телефону: «Совещание. Освободится, доложу о вас. Передавайте», — и записывала телефонные просьбы, рапорты, но сама, при всей внешней невозмутимости и деловитости, тоже недоумевала — такого еще не было, чтобы Владимир Семенович нарушил регламент приема. Поломан весь четкий, хорошо отрегулированный Нонной Степановной график работы: с десяти часов, именно в это время вошли в кабинет управляющего директор Катерининского рудника и его главный геолог, до… Нонна Степановна посмотрела на часы — сейчас уже тринадцать пятьдесят, нужно было пропустить шесть человек. Теперь придется уплотнять график, кого-то перенести на завтра, а на завтра намечена конференция. Словом — все кувырком!.. Когда часы мелодично отбили два раза, секретарь управляющего не выдержала, всунула в красную папку «Для доклада» проект приказа по премиям, хотела войти в кабинет Владимира Семеновича, чтобы под благовидным предлогом намекнуть начальнику: люди, мол, ждут, нехорошо руководителю подрывать свой авторитет необязательностью, но массивная, покрытая лаком дверь распахнулась, и наконец-то вышли катерининский директор с главным геологом. Владимир Семенович проводил их до приемной.

— Завтра после конференции уточним, — продолжал он разговор, начатый в кабинете. — Не знаю, что из этого получится, но вас выслушаем. Я сегодня обо всем доложу в главк. Нонна Степановна, — управляющий тяжело развернулся к своему секретарю, — через полчаса соедините меня, пожалуйста, с Москвой, с Багдасаровым.

— Хорошо, — Нонна Степановна порхнула карандашиком по блокноту.

— Что я скажу Москве? — спросил управляющий у директора рудника. — Когда прилетим, если в этом возникнет необходимость?

— Через две недели, пожалуй, — директор глянул на Сокольского.

— И у вас будут готовы все материалы? — удивился управляющий.

— В первом варианте, чтобы заинтересовать главк. — Сокольский засмеялся. — Как вас заинтересовали.

— Их надо убедить, а не заинтересовать. Меня вы не убедили, — строго заметил управляющий. — Учтите, придется выступать на коллегии министерства, а со временем, возможно, и в Госплан с предложением входить, так что все должно быть солидно… Ну хорошо, отдыхайте, — пожал руку директору, главному геологу. — Завтра в двенадцать милости прошу, — открыл дверь кабинета. — Не забудьте Москву! — напомнил Нонне Степановне.

Та возмущенно повела плечами.

Сокольский и директор, погасив на лицах вежливые улыбки, вышли в коридор, молча спустились на первый этаж, молча вышли на улицу.

— Ты куда? — спросил Василий Ефимович. — Пойдем пообедаем?

— Нет, — директор поглядел на часы. — Я в горном институте пообедаю. Меня там ждут. Надо поговорить, если они возьмут дешевле, тогда отдадим им составление проекта. — Вздохнул. — Да, заварил ты кашу!

— Расхлебаем, — пренебрежительно отмахнулся Сокольский. — Кстати, узнай, как там дела с дипломом Шахова. По-моему, он завтра защищается.

— Хорошо. Ты в гостиницу?

— Нет. Пообедаю — и в фонды. Надо архивы посмотреть… До вечера.

— Пока, — директор приложил ладонь к шляпе. Усмехнулся: — Чтоб тебе навсегда покоя лишиться…

— Уже лишился, — Василий Ефимович безмятежно заулыбался. Развернулся и быстро пошел вниз по улице. Он по-молодому проскальзывал между прохожими, вежливо приподнимал, извиняясь, шляпу, если задевал кого-нибудь портфелем, перебегал, не дожидаясь зеленого света, перекрестки.

В зал ресторана Василий Ефимович вошел в таком же отличном настроении. Остановился у двери, осмотрелся с интересом. Обеденный час пик уже спал, и все же почти все столики были заняты. Было, правда, два свободных, но один приткнулся в углу за эстрадой, а второй — около самого входа в кухню. И тот, и другой не понравились Василию Ефимовичу. Он хотел было пройти в центр зала, где допивали компот хохотушки в голубых форменных халатиках — продавщицы из соседнего универмага, — но тут увидел у окна уютный и симпатичный столик. За ним, уткнувшись в газету, сидел спиной к дверям лишь один человек.

— Разрешите? — Василий Ефимович подошел, взялся за спинку стула.

Человек за столиком поднял от газеты лицо.

— Андрей… Михайлович? — Сокольский растерялся. Но тут же овладел собой, протянул руку. — Вот неожиданность. И вправду — мир тесен!

Шахов, увидев главного геолога, дернулся. Стиснул зубы, раздул ноздри, но сдержался — Сокольский заметил, что сделал он это с усилием.

— Так можно сесть с вами? — Василий Ефимович все еще держал над столом ладонь. Поперебирал пальцами в воздухе, взял меню.

Шахов медленно сложил газету, пригладил на сгибах.

— А что, других мест нет? — глядя в окно, спросил отрывисто.

— Ну зачем такой тон, — нахмурился Сокольский. Положил меню на стол, прихлопнул ладонью. — Вежливость всегда украшала человека.

Отошел, покачался с пяток на носки, оттопырив нижнюю губу и опустив голову. Решительно вернулся к столику Андрея.

— Я думаю, здесь мне будет удобней всего. — Сел, уперся локтями в стол, уставился насмешливо на Шахова. — Извините, если мешаю.

— Жаль, что заказ уже приняли, — словно раздумывая вслух, сказал огорченно Андрей. — Ну, бог с ним. — Достал из кармана пять рублей, положил на блюдечко. — Скажите официанту, что это от меня.

Хотел встать, но Василий Ефимович перехватил его руку, сжал ее.

— Сидите. Если не умеете вести себя — ваше дело. Но оскорблять меня, даже такими способами, я никому не позволю! — И решительно потребовал: — Извольте объясниться!

Шахов уселся поудобней, закинул ногу на ногу, забросил руку на спинку соседнего стула и откровенно изучающе принялся разглядывать главного геолога. Ему были противны сейчас и высокий лоб Василия Ефимовича, и крупный, с горбинкой нос, и крутой, синий от бритья подбородок, и выжидающие глаза под кустистыми бровями, и особенно белые пылинки перхоти на синем бостоне костюма. Этой неприязни Шахов не скрывал.

— Ясности ждете? — спросил он наконец. — Что ж, объясню. Сам люблю ясность. Спасибо за рецензию.

— Пожалуйста, — серьезно ответил Василий Ефимович. Он тоже изучал Шахова, разглядывая его серое, злое лицо, сузившиеся от ненависти глаза, ввалившиеся щеки. Подождал. Уточнил удивленно: — И это все?

— Это действительно все, — засмеялся Андрей. Точнее, сделал вид, что засмеялся: заклокотал горлом, показал зубы и сразу же улыбка-оскал исчезла. — Лучше и не скажешь!

Подошел официант: молодой, томный, со скучающими глазами. Поставил перед Шаховым салат, открыл бутылку «Боржоми».

— Слушаю вас, — повернулся к Сокольскому, приготовился записывать.

— Так, пожалуйста, салат «Столичный», харчо, цыпленок…

Официант кивнул и отошел.

И сразу же лицо Сокольского стало серьезным: резче проступили складки около уголков губ, глаза стали холодно-требовательными.

— Так что же вас ошеломило в рецензии? — спросил он. — Я предупреждал: лгать не буду, мнение выскажу честно и предельно откровенно.

— Куда уж откровенней, — Андрей, ковырявший салат, бросил вилку. — Да вы мою работу просто-напросто раздраконили в пух и прах.

— Почему же. Я отметил и положительные стороны, — Сокольский разглядывал на свет бокал, протирал его салфеткой. — Налью? — потянулся к бутылке «Боржоми». — Пить очень хочется.

— Лейте, — Шахов снова взялся за вилку. — Вы извините, что я ем. У меня от злости всегда аппетит появляется… «Положительные стороны», — передразнил он. — Отметили стиль, богатое воображение, хорошее оформление. Это же издевательство! — пристукнул кулаком по столу. — Стиль, воображение! Что я, Пушкин? Жюль Верн?

— Не утрируйте, — Василий Ефимович смаковал воду, осматривал без любопытства зал. — Есть и положительные оценки по существу.

— По существу? В вашей рецензии? — Андрей рывком налил воду себе в бокал, выпил большими глотками. — Не знаю. Если и есть, то вы их так упрятали, что ни один эксперт-криминалист не найдет.

— Посмотрим, что скажет комиссия, — решил уйти от разговора Василий Ефимович. — Последнее слово, в конце концов, только за ней.

— Уже сказала, — Андрей чертил вилкой в тарелке. Головы не поднял. — Мой оппонент Муханов потешался над работой как мог. Еще бы! Какой-то студентишка посягнул на ортодоксальную теорию рудообразования, а кюрия эта всю жизнь Муханова кормит-поит…

— Вот как! — Сокольский замер. — Разве защита уже состоялась? А я думал — завтра. И что?

Шахов осторожно вытянул из стаканчика салфетку. Вытер рот.

— Зарубили, — он притворно зевнул. — Доработать и прийти на следующий год. Лучше всего, рекомендовано, не дорабатывать, а сменить тему.

— Да-а, — Василий Ефимович медленно поставил бокал. Постарался придать лицу соболезнующее выражение. — Это меняет дело. Поверьте, что такого исхода я не хотел, — голос его был полон сочувствия, но глаза следили за собеседником внимательно и не сострадательно. — Обидно, обидно очень, но… Вот видите, не один я считаю вашу работу несовершенной. — Он вздохнул. — В комиссии были такие светила, они-то могли…

— Что светила?! — Андрей вскинул голову. — Все враги мои подкрепляли свои допотопные геологические представления ссылками на вас как на специалиста с места, знатока месторождения. Шпарили цитаты из рецензии целыми страницами.

— Очень обидно, — повторил Василий Ефимович. — Я не знал, что мое мнение сыграет такую роль.

— Все вы прекрасно знали, — уверенно сказал Шахов. Отодвинул тарелку, огладил ладонями скатерть. — Знали! Вы и отзыв-то так выстроили, что он стал ре-зю-ме-е, — передразнил кого-то, сделав брезгливое лицо.

— Вы переоцениваете меня, — Василий Ефимович опустил глаза, покачал скорбно головой. Вынул портсигар.

Подошел официант, и пока он накрывал на стол, главный геолог и Шахов не смотрели друг на друга: один, нахохлившись, играл ножом, другой — с тонкой, грустной улыбкой несправедливо обиженного человека разминал папиросу.

— Нам надо о многом поговорить, и поговорить спокойно. — Я хочу, чтобы вы тщательно проработали вашу гипотезу, сделали ее более аргументированной и неуязвимой.

— Зачем? — удивленно покосился на него Шахов.

— Я верю в успех вашей, а теперь, возможно, и нашей работы.

— Вот оно что! Довольно откровенно, если я вас правильно понял.

— Давайте сразу же называть вещи своими именами, — Василий Ефимович задумчиво потер лоб. — Я знаю, что вам пришло в голову. До этого вы считали себя молодым непризнанным гением, а меня ретроградом, который вставляет палки в колеса прогресса. Считали?

— Допустим, — Шахов, хмуро глядя на главного геолога, поерзал, устраиваясь поудобней. — Кем же я считаю вас теперь?

— Сейчас вы считаете меня прохиндеем администратором, который хочет примазаться к открытию молодого гения и, оттеснив его, стать автором, — серьезно ответил Сокольский. Посмотрел твердо, без улыбки. — Верно?

— Верно, — подумав, согласился Андрей.

— М-да, — главный геолог поджал губы, помолчал, разглядывая папиросу, и, не закурив, раздавил ее в пепельнице. — Давайте отойдем от набивших оскомину фельетонных схем и посмотрим на создавшееся положение со стороны. Америку вы не открыли. С вашей идеей тридцать лет носится Твердышев. Ему все тридцать лет не верили. Вы хотите, чтобы вам поверили сразу. У него тридцать лет, — Сокольский пытливо глянул на Андрея, — у вас год. Чувствуете разницу?.. Подумывал о северном участке и я, — теперь Василий Ефимович говорил снисходительно, слова цедил лениво. Щелкнул портсигаром, достал новую папиросу. — Да-да, не усмехайтесь, подумывал, и давно, — закурил, пустил в сторону струйку дыма. — Но запасов хватало и в южной, как вы предполагаете, линзе. Рудник мило и показательно работал, а сейчас…

— А сейчас вы увидели, что я обошел вас, и решили подставить ножку, чтобы стать первым? — осипшим голосом спросил Андрей.

— Можете считать и так, — Сокольский щелчком сбил пепел, сонно посмотрел на Шахова. — Это вопрос амбиции, а не экономики… Все гораздо проще. Время настало, время! Как там говорится? «Время обнимать и время уклоняться от объятий»?

— Я не знаю этого изречения! — отрубил Андрей.

— Не важно, — скучающе сказал Василий Ефимович. — В нашем случае все было наоборот. Сначала было время уклоняться от объятий сторонников северного варианта, теперь настало время обнимать их как спасителей. Руднику нужны новые мощности и новые запасы. Их начали бы искать не сегодня-завтра и без вас. Вы как таковой, как геолог Шахов, ни при чем. Есть такое понятие — несвоевременность открытия. С вами другой случай: вы оказались в нужный момент в нужном месте с нужными знаниями.

— Зачем же надо было добивать мой проект, если так много «нужно»? — непонимающе уставился на него Андрей.

— Вас расчихвостили члены комиссии, а не я, — устало произнес Сокольский. — Я по поводу вашего диплома высказал только свое личное мнение. И все! Речь не об этом, — он опять потер лоб, посмотрел на Шахова как на безнадежно тупого слушателя. — Руднику нужны новые запасы. Искать их придется на севере — больше негде. И искать их буду я, потому что я — главный геолог…

— Но обосновать-то это вы как-то должны! — Андрей от возмущения чуть не задохнулся. Откинулся на стуле. — Мне не верите, что месторождение — на севере, а сами… Как вы это объясните вышестоящим?

Сокольский, сдерживая зевоту, дрогнул ноздрями. Улыбнулся виновато:

— Простите. Устал, работы много… Для начала, чтобы обосновать ваши прогнозы, я возьму все рациональное из вашего диплома.

Подошел неслышно официант, поставил тарелки с супами, посмотрел удивленно сначала на красного, с выпученными глазами Шахова, потом на сонного Сокольского.

— Ваших предположений мне хватит, чтобы начать выбивать деньги, добиваться пересмотра плана буровых работ и прочее, и прочее, — протирая ложку, пояснил нехотя Василий Ефимович. — Вот вы очень кстати упомянули Жюля Верна, потому что сами словно герой его романов. Время гениальных кустарей-одиночек, таких, как вы, прошло. Сейчас необходим массированный налет на идею. Натиск десятков умов, подкрепленный новейшими техническими, научными и прочими средствами… Месяца через два мы начнем работы на севере. Пробурим пять-шесть скважин, мобилизуем все силы и средства, привлечем геофизиков, еще раз организуем разведку, только не вашим детсадовским способом, заставим работать все и всяческие НИИ! — он энергично ткнул кулаком воздух. — И вот когда вся наука, техника и люди будут работать на ваш проект и подтвердят его разумность, тогда… тогда вы без защиты получите кандидата наук, а я — инфаркт. — Сокольский замолчал, словно выдохся. Обмяк. — Вам слава, лавры, мне седины и испорченные нервы… Не улыбайтесь. Открыть — этого мало. Важно реализовать. — Посмотрел в окно задумчиво и печально. — Вы даже не представляете, как трудно остановить и повернуть вспять старую колесницу, которая мирно катится по наезженной колее. Не желаю вам того, что предстоит испытать мне…

— Что вы предлагаете? — угрюмо спросил Шахов.

— Я? — Сокольский удивился, и брови его поползли вверх. — Я ничего не предлагаю. Я объясняю ситуацию, — он опять стал деловит. — Если хотите, продолжайте работать над севером. Могу вас перевести в промразведку, там сейчас создается группа. А я буду мотаться от Урала до Москвы и таранить стены. Я пробью север, будьте уверены. Машина тронулась, ее не остановить. — Василий Ефимович потерял, казалось, всякий интерес и к Шахову, и к разговору. Нагнулся, принялся быстро, с жадностью есть. — Хотите быть с нами — ваше дело, не хотите — как хотите. Прекрасно обойдемся и без вас, на результатах это не отразится.

Шахов, пораженный такой откровенностью, растерянно, с глуповатой улыбкой глядел на главного геолога.

— Вот это поворот! — восхищенно протянул он. — Сначала меня растоптали, а потом останки использовали как удобрение для своих замыслов.

— Эк вас на литературу потянуло, — Василий Ефимович поморщился. Посмотрел с издевкой. — Есть у вас страсть к патетике, есть, Андрей Михайлович! Я целый час объясняю ситуацию, а вы ничего не поняли.

— Вы целый час занимались демагогией, маскировали простую, как дважды два, истину: вы провалили мой дипломный проект, чтобы самому стать автором северного варианта. — Андрей уперся руками в стол, резко оттолкнулся, встал. Подозвал официанта, расплатился.

— А второе? — удивился официант.

— Отдайте этому, — Андрей через плечо ткнул большим пальцем в сторону главного геолога. — Он все готов заглотить. И заглотит.

Сокольский медленно поднял голову. Положил в тарелку баранью косточку, которую грыз, так осторожно, точно она была хрустальная. Лицо Василия Ефимовича побелело, губы задрожали, и главный геолог так крепко сжал их, что они превратились в узенькую белую полоску.

— Мальчишка, — презрительно выдавил он. — Несостоявшийся вундеркинд.

Но Шахов уже не слышал его. Он, обычно сутуловатый, торопливо шел к двери, расправив плечи, и девочки-продавщицы провожали его исподтишка взглядами — таким гордым, уверенным в себе казался он им.

Взбешенный Андрей стремительно шел по улице, не замечая прохожих, а перед глазами все время стояло лицо главного геолога, то насмешливое, то равнодушное, то откровенно скучающее, но ни разу — искренне доброе или сочувствующее. Вид Сокольского даже заслонил, оттеснил на время картину, которая весь день преследовала Андрея, заставляя то краснеть от унижения, то сжимала от стыда и обиды сердце — картину защиты диплома. Но сейчас каким-то непостижимым образом воспоминание о защите вновь всплыло в памяти, соединившись с образом главного геолога, и голос Муханова, внешне бесстрастный, зачитывающий решение комиссии, оказался принадлежащим теперь Василию Ефимовичу, и виновато-стыдливые глаза руководителя вдруг стали наглыми и бесцеремонными и оказались тоже принадлежащими главному геологу, который очутился, неизвестно каким образом, на месте Олега Евгеньевича; и равнодушный, толстый председатель ГЭКа профессор Парсунов — тоже уже и не Парсунов вовсе, а Сокольский, и вся комиссия — сплошные Сокольские…

Шахов вздрогнул, взмотнул головой. «Чертовщина какая-то, — раздражаясь на себя, подумал он. — Так и чокнуться можно». Огляделся — улица Мира. Как и зачем попал сюда? «Ах да, Твердышев!» Поднялся по знакомой лестнице с облупившейся, салатного цвета, краской стен, с прилипшими к потолкам площадок обгорелыми спичками, вокруг которых жирно чернели пятна копоти, — шпана резвилась; позвонил три раза в дверь Дмитрия Ивановича. Тишина. Позвонил еще раз, настойчивей и продолжительней. Никто не подходил. Стал нажимать на кнопку беспорядочно, со злорадством прислушиваясь, как за дверью истерично захлебывается звонок. Наконец зашаркали чьи-то шаги, и знакомый по первому визиту астматический женский голос спросил: «Кого надо?» — «Твердышева!» — «Нет их никого. Ни ее самой, ни ейного сожителя». — «А когда вернутся?» — «Я их не караулю. Шляются тут всякие. Повадились…» И шаги, затихая, зашелестели куда-то в глубь квартиры. Шахов постоял, подумал. Хотел написать Дмитрию Ивановичу записку, но не смог придумать текст — короткий и недвусмысленный. Вышел из подъезда. Поймал такси. Приехал в институт. Забрал в деканате документы, которые ему уже приготовила молоденькая методистка с виноватым и растерянным лицом, и, обмирая от стыда и страха, что могут встретиться парни из научного общества, к которым так и не зашел, выскочил рысцой на улицу. Приехал в общежитие, сдал кастелянше белье, чайник, репродуктор. Собрал вещи. Не присаживаясь к столу, начал было писать записку Павлу — не сердись, дескать, что не дождался тебя, а уехал не попрощавшись: не до того — но закончить не успел. Дверь распахнулась, и Павел сам, собственной персоной, ворвался в комнату, сияющий, ликующий. Увидел Андрея, сник, придал лицу скорбное выражение. Шахов поморщился, скомкал записку.

— Привет, Андрей! — Павел не знал, как держаться. — Уезжаешь?

— Виделись уже: чего здороваться? — Шахов сунул бумагу в карман. — Сколько получил? Пять баллов?

— Да вот… — глаза Павла радостно заблестели, но он пригасил их и опять притворился опечаленным. — Не знаю, как и проскочил. Мой диплом по сравнению с твоим…

— Ладно, не прибедняйся. Поздравляю, — Андрей сунул ему, не глядя, руку. Присел на кровать. — Посидим, помолчим на дорогу.

Павел послушно пристроился рядом с ним, положил на колени руки.

— Слышь, Андрей, — просительно начал он, моргая округлившимися глазами. — Пойдем в двести шестую. Все наши там. Тебя только ждем.

— Не пойду! — Шахов стремительно встал. Показал на чемодан: — Помоги вынести, а то сейчас побежишь на помощь звать, чтобы не отпускали.

— Зря ты уезжаешь, — заныл Павел и переступил с ноги на ногу. — Пойдем, отметим. Некрасиво получается. Паши без тебя-то начинать не хотят.

— Сказал, не пойду, и не приставай! — Андрей скрипнул зубами. — Что я там, как паршивая овца, всем настроение портить буду. Хватит об этом.

— Кому портить? — возмутился Павел. — Что мы, не понимаем разве?

— Вот именно, — понимаете, — Андрей развернулся к нему. — Начнутся сочувствия, соболезнования. Не хочу, — взял портфель, тубус. — Не хватало еще, чтобы я вам праздник в поминки превратил, — пнул дверь, вышел.

Павел, скособочившись, засеменил за ним, волоча чемодан.

Около трамвайной остановки Павел еще раз попробовал убедить друга, просительно заглядывая ему в глаза:

— Нехорошо так, Андрей, не по-товарищески.

— Чего не по-товарищески?! — взорвался тот. — Ну зачем я буду людям радость отравлять, зачем? Они-то с какой стати должны себя скованно чувствовать? — Пожал другу руку. — Еще раз поздравляю. Мой подошел.

Втолкнул чемодан в трамвай. Вскочил на подножку, скрылся.

— Ты адрес-то не забыл? — всполошился Павел.

— Записал, записал, — подал голос из вагона Андрей.

— Если что, если тебя там клевать начнут, — Павел умоляюще заглядывал в дверь, — дуй ко мне! Нам люди во как нужны! — провел ладонью над макушкой. — Место участкового геолога я тебе гарантирую.

— Спасибо, Паша, — Андрей помаячил ладонью. — Если прижмет, приеду.

Дверь мягко сомкнулась створками. Трамвай дернулся, стал набирать скорость. Через заднее стекло Шахов увидел, как Павел смотрел из-под ладони вслед вагону, потом повернулся и не спеша побрел к общежитию. Но вскоре он стал убыстрять шаг, потом побежал трусцой и, не в силах, видимо, совладать с радостью, подпрыгнул вдруг, словно волейболист, сбив рукой обвисшие от жары листья придорожного тополя…

В Катерининск Шахов приехал в сумерках. Чертыхаясь, перебрасывая из руки в руку чемодан, он медленно шел от автобусной остановки и больше всего боялся встретить кого-нибудь из знакомых — представил себя со стороны и сам себе был противен, убежденный, что вид у него побитый, жалкий. Перед дверьми общежития перевел дух, приготовил уверенную, снисходительную улыбку. Вахтера, слава богу, не было, как всегда, на месте — значит, одним разговором меньше. Андрей перегнулся через стол, посмотрел в ящике — нет ли ключа от комнаты. И тут зазвонил телефон.

— Да, — Андрей машинально снял трубку.

— Простите, это общежитие? — неуверенно спросил женский голос.

— Общежитие, общежитие, — Андрей расшвыривал пальцем ключи, ища свой.

— Позовите, пожалуйста, Максима из семнадцатой комнаты.

— Из какой? — удивился Андрей. Захлопнул ящик стола.

— Из семнадцатой, — испуганно повторили в трубке. — Вам не трудно?

— Хорошо, — Шахов краем глаза изучал красочное, броско написанное объявление: «Сегодня в клубе — вечер отдыха!» — Ждите!

Положил трубку на стол, подхватил багаж и торопливо, на цыпочках, подошел к своей комнате. Набрал полную грудь воздуха, выдохнул.

— Здорово, гвардия! — распахнув дверь, бодро гаркнул с порога.

Алексей Самарин, нарядный, в праздничном коричневом костюме, повернулся от стола. Обрадовался. Кинулся к Андрею, обнял его.

— Здравствуй, здравствуй… Приехал? Наконец-то!

Максим повязывал перед зеркалом галстук. Тоже повернулся, кивнул:

— С приездом, — и неуверенно улыбнулся: может, Шахов и не помнит его.

— Тебя там к телефону какой-то игривый женский голосок приглашает, — сказал ему Андрей. Отлепил от себя Алексея. Бросил на кровать портфель.

— Спасибо, — Максим обрадовался вьюном скользнул в дверь.

— Ну, что нового? — Шахов устало опустился на свою постель, покачался. Оглядел комнату. — Вижу, свой портрет повесил, — усмехнулся, показал взглядом на портрет Бетховена над кроватью напротив. — Куда собрались?

— В клуб, на вечер отдыха. Я доклад делаю: «Прекрасное в жизни и прекрасное в искусстве». — Алексей изучающе глядел на портрет Бетховена. — И вправду похож! — поразился он.

— Читал в вестибюле про твой доклад, — Андрей подтащил чемодан. — Я тебе кое-что привез, эстетик, — откинул крышку, вынул «Импрессионизм», «Постимпрессионизм». — На. Изучай ИЗО, постигай музыку, потом нас, темных, просветишь, — протянул книги. — Здесь еще полчемодана. Да пластинок с центнер. Все руки оттянуло твое искусство.

Алексей взвесил на руке оба тома, поглядел на них с уважением.

— Вот это кирпичи!

— За эти кирпичи государство валюту платит, — назидательно пояснил Андрей и притворно рассердился: — Я весь город облазил, пока нашел. Кирпичи!.. Отберу вот, сам читать буду, а тебе — шиш!

Алексей бережно положил одну книгу на стол, а другую раскрыл.

Вошел довольный Максим, спросил мимоходом Шахова:

— Пойдешь с нами?

— Нет, буду отсыпаться. — Андрей достал из портфеля сверток. — Тебе.

Максим с вежливым и скептическим лицом сорвал бумагу, извлек полиэтиленовый пакетик с дымчатыми очками в золоченой оправе. Ахнул:

— Старик, вот спасибо!.. Ну уважил! Где же ты такие достал?!

— Где достал, там больше нету, — ворчливо буркнул Андрей. Он был доволен, что подарок понравился, но сделал вид, будто ему это безразлично. Развалился на кровати, подсунул под затылок ладони. — Идите, развлекайтесь. А я посплю. И не громыхайте, когда вернетесь.

— Пошли? — спросил Алексея Максим. Он, надев очки, разглядывал себя в зеркале, склонив голову к плечу. — Натали звонила, что заждалась.

— Какая это Натали? — сонно поинтересовался Андрей. — Я знаю ее?

— Сокольская, — буднично пояснил Максим, проверяя карманы: все ли взял? — Передать ей привет от тебя?

Шахов широко открыл глаза. Посмотрел на него раздумчиво.

— Да, а как твой диплом? — вспомнил наконец Алексей, взявшись уже за ручку двери. — О главном-то и забыл спросить.

— Порядок, — Андрей наблюдал за невозмутимым Максимом. — С дипломом у меня полный порядок.

— Поздравляю, — Алексей от двери помахал рукой. И Максим, улыбнувшись, сцепил перед лицом ладони, потряс ими, салютуя:

— Поздравляю!

Дверь захлопнулась. Шахов медленно перевел взгляд на потолок, задумчиво прищурился, полежал так недолго и медленно закрыл глаза.

 

10

На следующее утро Шахов проснулся поздно. Приподнял от подушки голову — в комнате никого, Алексей и Максим уже ушли.

Вчера Андрей долго не мог уснуть, ворочался в постели и снова и снова смотрел знакомый немой фильм: вставала, вызывающая жаркую волну стыда, картина защиты диплома, всплывало лицо главного геолога, опять и опять заново проигрывал Андрей в воображении разговор с Сокольским. Только в этот раз Андрей отвечал Василию Ефимовичу спокойно и насмешливо, а главный геолог выглядел растерянным, виноватым. «Зря я ему нахамил, зря, — вздыхал Шахов, как только доходил в воспоминаниях до последней фразы, сказанной официанту. — Глупо это. И по-свински… Надо извиниться». Он крепко жмурился, пытался считать, чтобы уснуть, чтобы отогнать видения, но они назойливо проплывали перед глазами, только среди лиц членов комиссии, рядом с руководителем диплома и Сокольским все назойливей появлялась самоуверенная, красивая рожа Максима, вызывая необоримую злость.

Когда пришел Алексей и осторожно, стараясь не шуметь, разделся, Андрей притворился спящим и даже немного попостанывал, будто во сне. Алексей потоптался около его кровати, ткнул несмело в плечо, но будить не решился.

Максим пришел поздно. Бесшумно разделся, скрипнул раз-другой пружинами, устраиваясь поудобней, и почти сразу же засвистел носом, задышал ровно и глубоко. Андрей с раздражением слушал его безмятежное похрапывание, и ему очень хотелось запустить в сторону этого сладкого посапывания башмаком, но вдруг, словно упал тяжелый черный занавес, почувствовал такую непреодолимую усталость, такое полнейшее ко всему безразличие, что только успел подивиться этому и — уснул…

Он торопливо вскочил, заправил постель, быстренько умылся, собрался и выскочил из общежития, чтобы его не застали в комнате.

К дому Твердышевых Шахов подходил внешне спокойный и веселый. Открыл калитку, приласкал овчарку, прошел по дорожке, с удивлением и тревогой посматривая на пустую скамейку под яблоней. Вбежал по ступенькам крыльца, открыл дверь в квартиру и замер на пороге.

Бодрый Иван Дмитриевич склонился над столом, заваленным бумагами. Мурлыкал что-то, постукивал себя, размышляя, логарифмической линейкой по носу. Андрей с удивлением разглядывал старика, который, казалось, помолодел, выпрямился, посвежел — даже легкий румянец появился на серых щеках. И движения у Твердышева стали уверенней, смелей.

— Можно? — Шахов постучал в распахнутую створку двери.

Иван Дмитриевич удивленно поднял голову. Обрадовался, заулыбался.

— Наконец-то! — бросил линейку на стол, протянул ладони к Шахову.

— Что это у вас за веселый бедлам? — кивнул на бумаги Андрей.

— Это? — Иван Дмитриевич, пожимая гостю руку, посмотрел влюбленно на стол. — Не поверишь. Мне дали работу. В промразведке. Каково, а?

— Ого! Рад за вас. Очень рад. — Андрей подошел к столу, тронул осторожно бумаги. — И что все это значит? — Сел верхом на стул, уперся локтями в спинку, весело глядя на старика.

— Это значит, — Твердышев, радостно потирая руки, запетлял по комнате, — это значит, что наши деятели заинтересовались наконец-то северным участком. Заинтересовались вплотную, в практическом аспекте.

— Любопытно, — Андрей насторожился. — И как же это выглядит?

— Ты не представляешь, что творится! — Иван Дмитриевич поеживался от удовольствия, потирал руки. — Весь рудник вверх тормашками. Уже бурят две с поверхности около Марковской горки. Начали подземные на север. Намечена глубокая… Я вот как раз расчеты делаю.

— Та-а-ак, — Андрей помрачнел. — Значит, бурят вовсю?

— Вовсю, — восхищенно подтвердил Твердышев. Обхватил длинными руками острые свои плечи. Прищурился. — Сели за подсчет запасов. Создали новую группу в промразведке. Полностью укомплектовали штаты. Всю буровую технику бросили на север, — радостно перечислял он. — Оказывается, не так уж это и сложно. Стоило только захотеть… А все Сокольский. Раскрутил машину — это его выражение, — теперь не остановишь. Сам не спит и нам не дает. Сейчас в городе, в тресте пробивает…

— Я видел его, — неприязненно перебил Андрей. — Сразу после защиты.

Старик дернулся, точно споткнулся на бегу, глянул виновато.

— Прости. — Подбежал бочком к гостю, поморгал. — Как диплом?

— Завалил, — Андрей пристукнул кулаками по спинке стула, качнулся.

— Как же так? — Иван Дмитриевич плаксиво сморщился. — Как же это получилось?.. А я расхвастался, раскудахтался, — он погладил Андрея по плечу сухонькими скрюченными пальцами, точно царапнул. — Вот нелепость-то! И именно сейчас, когда твой дипломный проект проверяется на практике. Абсурд! Нонсенс!.. И ничего поправить нельзя?

— Почему? — Андрей встал, склонился над столом. — Через год получу. Да вы не переживайте, Иван Дмитриевич, — постарался улыбнуться как можно бодрей, перехватив страдальческий взгляд Твердышева. — Ничего страшного, защищусь. Идея-то верная, — развернул к себе план, принялся сосредоточенно изучать его, чтобы спрятать от старика глаза. — Главное — дело началось, а диплом не уйдет.

— Да-да, главное — дело, — Иван Дмитриевич неуверенно похлопал его по спине. — Год ведь не тридцать лет, можно и подождать, а?.. И потом, что такое диплом? Так, бумага… Главное, чтобы вот тут было. А тут у тебя богато, — ласково постучал согнутым пальцем по лбу Андрея. Тот, уклоняясь, дернул головой. — Дадут тебе диплом, да еще с отличием!

Шахов прикусил губы. Он рассматривал план северного участка. Свой план. Только теперь вычерченный рудничной копировщицей и со штампиком: «ГРО Катерининского рудника». Спросил, не поднимая головы.

— Значит, мы с вами подали идею, а они ее разрабатывают?

— Разрабатывают, — Твердышев не услышал в голосе Андрея обиды. — И еще как! Это будет солидный труд, не чета нашей кустарщине. — Взглянул в лицо Шахова, потускнел. — Ах, вот ты о чем! — Взял карандаш, начал не спеша затачивать его скальпелем. — Что ж, Андрей, возможно, получится и так, что наши имена окажутся десятыми в списке, — рука его дрогнула, тонкий, как шило, графитный стерженек сломался. Иван Дмитриевич бросил и нож, и карандаш на бумаги. — Но ведь ты сам говоришь: главное — наша идея победила; главное — север начали разведывать. А там… мы с тобой или кто другой будет сидеть в президиуме, так ли это важно? Может, и нас не забудут? — старик приглушил вздох.

— А где Анна? — Андрей решил переменить тему.

— Они поехали за Антошкой, — оживился Иван Дмитриевич и вдруг хлопнул себя по лбу: — Вот склеротик! Ты ведь еще не знаешь… — засмеялся приглушенно, точно голубь заворковал. — К нам Дмитрий приехал!

— Как приехал? — Андрей рывком повернулся к нему. — Когда?

— Вчера утром, — Иван Дмитриевич смотрел лукаво, улыбался хитренько. — Совсем вернулся… И знаешь, новый какой-то. Тихий, задумчивый.

— Поздравляю, — Андрей стиснул зубы. В глаза смотреть не решался. — Можно я их подожду? Хочется на Антошку взглянуть. Давно не видел.

— О чем ты говоришь? Ради бога! — Иван Дмитриевич сиял. — А пока посмотри, пожалуйста, где я наметил бурить глубокую. Одобришь ли? — расшвырял бумаги, вытащил разрез, положил поверх геологического плана.

Шахов сделал заинтересованное лицо, но что показывал Твердышев — не видел, о чем тот говорил — не слышал. Уловил конец фразы: «…логично?» — и, чтобы сказать что-нибудь, резко возразил:

— Не вижу смысла! — Спешно пробежал взглядом по разрезу, плану. Нашел пунктир проектируемой скважины, сориентировался и еще решительней отрезал: — Никакой логики! Здесь у нас есть данные установки «Импульс». Надо бурить на непроверенных участках… чтобы было… больше данных.

— Нет, нет, — оживился Иван Дмитриевич. — Я специально выбрал так, чтобы скважиной можно было проверить результаты вашей разведки. Если они подтвердятся здесь, значит, справедливы и по всему полю. Одним ударом всех зайцев убиваем. Неплохо, а? — он хихикнул.

— Надо подумать, — для виду упрямился Андрей, которому сейчас было все равно, где проходить глубокую скважину и проходить ли ее вообще.

— Подумай, подумай, — ласково погладил его по руке Твердышев и отошел к окну. Постоял там, мурлыча что-то бодренькое под нос, и вдруг, охнув, радостно выкрикнул: — Батюшки, приехали уже!

Андрей выпрямился, подошел к старику, тяжело задышал в затылок.

По дорожке шли Анна и Дмитрий Твердышевы. Между ними, схватившись за руки отца и матери, бежал, дурачась и подпрыгивая, Антошка. Солнечный свет то падал сквозь листву на лицо женщины, пятнал его, то исчезал, и от этого казалось оно то улыбающимся, то мрачным. Дмитрий, в отутюженном светлом костюме, неторопливый, выглядел представительно и даже франтовато. За ним, поджав уши, вытянув шею, шла настороженно овчарка. Изредка, словно принюхиваясь, она дотрагивалась до брюк Дмитрия носом и беззвучно скалила зубы.

— Я их на улице встречу, — глядя в напряженную шею старика, сказал Андрей и быстро вышел.

Антошка, увидев его, оставил родителей, кинулся навстречу.

— Дядя Андрей, — закричал он звонко. — А у меня папа приехал!

Андрей сбежал с крыльца, подхватил мальчика, подбросил на руках.

— Папа совсем приехал, — взвизгнув, восторженно доложил Антошка. — Он рисует хорошо. А когда в школу пойду, учить меня будет.

— Вот видишь, как все отлично складывается, — подкидывая его, улыбался растерянно Андрей. — У тебя теперь и папа, и мама, и дедушка — все вместе… А где был твой папа?

— Он болел. А теперь совсем-совсем здоровый, — тараторил Антошка.

— Ну и прекрасно, — Андрей бережно опустил его на землю, почесал за ухом подскочившую овчарку. — Здравствуйте, — дернул головой, словно собирался поклониться подошедшим Анне и Дмитрию.

— Здравствуй, — Анна с неподвижным лицом смотрела в сторону.

— Здравствуйте, — Дмитрий насмешливо разглядывал его. — Не ожидали?

— Почему же… — Андрей осторожно покосился на Антошку. Тот, вцепившись в его палец, смотрел, приоткрыв рот, снизу вверх на взрослых. — Вы человек умный. Память у вас, должно быть, хорошая… Ничего не забыли?

— Нет. Я все помню, — Дмитрий желчно усмехнулся.

— Не забывайте, а то я напомню, — Андрей исподлобья изучал его лицо, гладко выбритое, голубое на щеках, его глаза под слегка припухшими веками, холодные и уверенные.

— Больно, дядя Андрей! — Антошка выдернул ладонь из руки Шахова, затряс, пританцовывая, пальцами.

— Идем, сынок, — Дмитрий подхватил его. — Я тебе волка нарисую.

— Из «Ну погоди»? — обрадовался Антошка. — А мама пойдет?

— Маме надо попрощаться с дядей Андреем, — Дмитрий скучающе смерил взглядом Андрея. — Дяде Андрею пора отсюда. Он и так долго пробыл тут.

— До свидания, дядя Андрей, — Антошка отвернулся, прижался к отцу.

— Будь здоров, Антон, — Андрей вяло пощекотал ему бок. И вспомнил: — Да, подожди-ка. Я тебе подарок привез, — суетливо достал из кармана коробку, протянул мальчику.

— Спасибо, — Антошка раскрыл коробку, вынул губную гармошку. Обрадовался. Задудел громко и визгливо.

— Я провожу тебя. До калитки, — сухо сказала Анна Шахову, глядя вслед мужу и сыну.

— Мне бы с Иваном Дмитриевичем попрощаться…

— Не надо. Сейчас не надо. Он поймет, — женщина, опустив голову, торопливо пошла от крыльца. Около калитки остановилась, крепко вцепилась в штакетник, качнулась всем телом взад-вперед. — Ты извини, что так получилось. Но Дмитрий не только мой муж, он еще и отец Антошки. А Антошка сразу признал его. Просто удивительно. Такая крохотулька, а вот…

— Разреши пройти. — Андрей щелкнул задвижкой, вышел за ограду. — Значит, ты остаешься с ним? — спросил отрывисто, зло, не глядя на Анну.

— Что поделать. Жалко его, — по лицу женщины скользнула легкая судорога. — Он такой слабый, беспомощный. Если я от него уйду, он пропадет, — голос ее дрогнул, Анна торопливо кашлянула. — И отца его жалко.

— Жалко, жалко, — Андрей разозлился, но старался улыбаться. Правда, получалось плохо. — А себя не жалко? Как же ты с ним жить будешь?

— Буду жить… — В затененных ресницами глазах Анны играли светлые точки солнечных бликов, и казалось, что она улыбается, но голос был грустный, лицо понурое. — Ведь он отец Антошки… Любила же я его когда-то, может, все вернется.

— Это точно, все вернется! — откинув голову, захохотал Андрей. — Верно сказала. Отъестся, отоспится и опять начнет свое…

— Ну уж нет, — решительно перебила Анна. Взмахнула, точно в испуге, рукой. — Мы с отцом договорились, и Дмитрий согласился. Живу я с ним до первой его рюмки. Он поклялся, что с прошлым покончено.

— И ты веришь ему?

— Не надо, Андрей, — устало попросила Анна. Посмотрела сквозь него взглядом, устремленным вдаль — в прошлое или будущее? Чужими глазами посмотрела. — Не надо. Ты бы видел, как Иван Дмитриевич обрадовался, хоть и скрывает. А Антошка… Мы уже и дверь заколоченную разобрали. Будем опять жить вместе.

Андрей прикрыл глаза. Набрал побольше воздуху. Выдохнул.

— Ну что ж, совет да любовь, как говорится, — пожелал развязно.

— Зачем ты так? Думаешь, мне легко?

— Ладно, прости, — Андрей прикрыл ладонями ее кулаки, сжавшие планки калитки. — До свидания.

— Лучше прощай, — Анна опустила голову. — Я буду всегда тебя помнить. Но лучше не встречаться… Прощай!

— Прощай. — Шахов торопливо нагнулся, неловко ткнулся губами в ее щеку. Женщина дернулась назад, оглянулась испуганно.

Наяривал на гармошке что-то дикое и страшное для слухи Антошка, скулил, взвизгивал, взлаивал восторженно и звонко Гранит, а Шахов уже уходил прочь от дома Твердышевых, подгоняемый этой крикливой, пронзительной какофонией… И даже когда вошел Андрей в отдел кадров рудника, ему казалось, что издевательская мешанина звуков все еще терзает уши.

Он пробрался между столами, заставленными ящиками с карточками, между пожилыми и молодыми сотрудницами, которые оторвались от толстых тетрадей и проводили его любопытствующими взглядами. Начальник отдела кадров, круглощекий, румяный, с веселым лицом человека, любящего земные радости, поднял глаза от длинной ленты какой-то ведомости.

— А, Шахов, — обрадовался он. — Приехал? С чем поздравить?

Андрей молча подал ему свои бумаги, сцепил на животе руки.

Начальник прочитал эти документы из института, удивленно взметнул короткие рыжеватые брови. Смущенно глянул на посетителя.

— А почему, собственно, ко мне? — подергал себя за вишневую мочку уха. — Хотя, в принципе, какая разница. — Он еще раз соболезнующе покосился на Андрея. Аккуратно, одну к одной, сложил справки, выписки, заполненные бланки. — Что ж, сочувствую, — почесал энергично затылок, — раз так получилось. Отпуск, стало быть, кончился? — Подождал, что скажет Шахов, но тот молчал. — Я это все оформлю, — прихлопнул ладонью документы, — передам куда надо: в бухгалтерию, руководству, ну и вообще… Да-а, дела, — начальник вздохнул. — Но… жизнь идет, и пора, как говорится, засучив рукава приниматься за работу. С завтрашнего дня, — он наконец посмотрел в глаза Андрею, не отводя взгляда. Улыбнулся фамильярно. — Теперь вам полегче будет. У вас появился начальник.

Андрей спиной почувствовал, как затихли, застыли за ним женщины-кадровички: не скрипнет стул, не шелестнет бумага.

— Какой начальник? — он, соображая, наморщил лоб.

— Прямой. Шахтный геолог. Молодой, как говорится, специалист. Сокольская Наталья Васильевна, — начальник отдела кадров ласково, почти влюбленно смотрел на Шахова. — Была у нас одна вакансия, для вас берегли, но, увы… — поднял двумя пальцами бумаги из института, выпятил, сожалея, нижнюю губу. — Так что сами понимаете… Свято место пусто не бывает.

— Давно она? — чувствуя, что краснеет, спросил Шахов.

— Сокольская-то? — Начальник отдела кадров подумал. Качнулся вправо, чтобы увидеть кого-то за спиной посетителя. — Антонина Петровна, с какого числа Сокольская приказом проведена?

— С прошлой среды, — мгновенно откликнулась Антонина Петровна.

— А защищался я только вчера, — удивленно сказал Андрей.

— Что вы? — переспросил начальник.

— Нет, ничего, это я так… — Шахов расслабил затекшее тело, переступил с ноги на ногу. — Значит, мне сдать дела и быть пробщиком у нее?

— Значит, так, — подтвердил начальник отдела кадров и сделал умоляющее лицо. — Вы уж введите Наталью Васильевну в курс дела. Специалист она молодой, геолог неопытный, специфику шахты не знает.

— Введу, — хмуро пообещал Андрей. Помялся. — Скажите, а нельзя мне перевестись в промразведку?

— В промразведку?

— Да. В группу по северному участку. Говорят, там создана такая.

— Не знаю, не знаю, — кадровик почесал в задумчивости нос. — В северной группе свободных единиц нет. Василий Ефимович сам составил штатное расписание, сам подобрал и утвердил кадры. И вчера вечером специально звонил мне: категорически запретил до его приезда оформлять кого бы там ни было. Категорически! — Он недоуменно поглядел на Шахова. — Да и что вам за нужда туда пробщиком идти? Мы в северную группу берем на эту должность девочек для чертежных работ.

— Да, я знаю… Спасибо. — Андрей потоптался, пошел к выходу. Около двери остановился, спросил через плечо: — Скажите, кому мне подавать заявление по собственному желанию?

Женщины-кадровички, делавшие вид, будто прилежно работают, разом подняли головы и разом уставились на него. Потом на своего начальника.

Тот удивился, но вопрос есть вопрос.

— Так как вы теперь не исполняющий обязанности геолога, поэтому не относитесь к номенклатуре итээр, а являетесь пробщиком, то есть рабочим, поэтому подаете заявление начальнику шахты. Если бы вы продолжали исполнять обязанности геолога, тогда…

— Спасибо, — оборвал Андрей. — До свидания. — И вышел.

Его самого поразил вырвавшийся вопрос, и Шахов, пока шел к автобусной остановке, пока стоял на этом бетонном, прокаленном солнцем пятачке, все время размышлял над возможным увольнением — сначала посмеиваясь, пренебрежительно, но постепенно мысль эта стала казаться ему все более и более привлекательной: перед глазами стояли и Сокольский, который обманул с северной группой, да еще специально позвонил, чтобы его не приняли без главного геолога, и Дмитрий, и Анна, видеть которую Андрей не имел теперь права. Вспомнился и Павел, приглашавший к себе на рудник и обещавший место участкового геолога. Пока Андрей трясся в душном ПАЗе, прижатый в угол пассажирами, решение уволиться почти созрело. Поэтому, когда он вышел около первой шахты, прошел в железные ворота, увидел пыльные акации во дворе, цементный фонтан, в котором никогда не было воды, желтый двухэтажный куб управления, обнаружил вдруг с удивлением, что смотрит на все новыми глазами, как на нечто чужое, не имеющее к нему никакого отношения. Когда Андрей вошел в раскомандировку, через которую можно было попасть в бывший свой кабинет геолога шахты, вид у Андрея был скучающий и праздный, как у гостя. В раскомандировке оказалось полно народу. Плавал, словно туман, табачный дым, сухо и громко щелкали костяшки домино, висел гул и гуд голосов — готовилась пересменка. Некоторые шахтеры были уже в спецовке, другие — в старых ватниках, в потерявших форму и цвет пиджаках — только еще натягивали рыжие негнущиеся брезентовые брюки и потертые, точно из железа откованные, прорезиненные куртки. Андрей пробирался между рабочими, вдыхая знакомый запах пыли — словно битого кирпича вокруг натолкли, — теплого, прожаренного в сушилке тряпья, табака, и вздрогнул от неожиданности, когда кто-то с силой шлепнул по плечу. Оглянулся гневно.

— Шахов! Привет! — Николай Бахтин улыбался большегубым ртом; глаза радостно блестели. — С приездом!

— Здравствуй, — заулыбался и Андрей.

— Как диплом? Порядок? — Бахтин напяливал ка себя куртку спецовки, на Шахова не смотрел. — Я к тебе вот по какому делу, — похлопал по карманам, достал папиросы. — В южном штреке мы контакт подсекли. Все! Кончилась руда, пошла, поперла порода.

— Ну, не врешь? — обрадовался Андрей, но сразу же сник. — Хорошо, я скажу геологу, — пообещал торопливо и пошел поскорей от Николая.

— Как геологу? — не понял тот, но потом сообразил, посмотрел виновато вслед Андрею. Натянул глубоко на голову каску, выругался шепотом.

Андрей вошел в кабинет геолога шахты.

Около шкафа с документацией, прижавшись к нему спиной, стояла Наташа, чему-то смеялась тихим, сдавленным, как от щекотки, смехом, а рядом, навалившись на шкаф плечом, посмеивался Максим.

— Здравствуйте, — буркнул Шахов. Деловито подошел к столу.

— Здравствуй, — Наташа дернулась в сторону от Максима. — С возвращением! — она покраснела. — Ну, как диплом? — поинтересовалась радостно.

Андрей выдернул ящик стола. Двумя руками выгреб наружу бумаги.

— Ты теперь мой начальник? — не поднимая головы, спросил резко.

Наташа опустила глаза, приглушенно вздохнула.

— Я по приказу твой пробщик, — Андрей перебирал, сортируя, бумаги. — Где ты видела пробщика с дипломом инженера? Поэтому о чем речь?

— Не защитил? — ахнула девушка.

— Ты читала отзыв своего папы? — Андрей насмешливо посмотрел на нее.

Наташа кивнула, и глаза ее — большие, напуганные — влажно блеснули.

— Комментарии нужны? — Шахов выпрямился, сунул руки в карманы. — Твой папа, — сквозь зубы процедил он, — это какое-то чудо, какая-то аномалия.

Наташа часто-часто моргала, лицо ее было потерянным, но после этих слов она вскинула голову, взгляд стал жестким.

— Когда прикажете сдать дела? — издевательски вежливо спросил Андрей.

— Если не трудно, начнем сейчас, — официально ответила Наташа.

— Слушаюсь, — Андрей мизинцем подцепил в ящике связку ключей. Подошел к шкафу. — Кстати, а почему здесь посторонние? — спросил, не глядя на Максима.

— Не твое дело, — лениво отозвался тот. — Ты здесь не начальник.

Андрей медленно повернулся к нему.

— А ты расторопный малый, Макс, — он подчеркнул слово «Макс». — Не зарвись только, — развязно похлопал его ладонью по щеке.

— Не хами, Шахов, — Максим плечом отбросил его руку. — Скандала ищешь? Нервы сдали? Иди выпей капли Зеленина.

Но Андрей уже отвернулся от него, поглядел на Наташу.

— У меня была одна знакомая, — он перевел взгляд на окно, — которая очень боялась стремительных молодых людей. Потом она почему-то их бояться перестала и даже наоборот… Метаморфозы. Все течет, все меняется. — Посмотрел через плечо на Максима: — Давай топай отсюда, квартирант, нам работать надо. Да и тебе тоже. Бригада уже оделась.

— До свидания, Наташа, — Максим бодро вскинул ладонь. Вышел.

— Что ж, Наталья Васильевна, принимайте дела, — Андрей щелкнул ключом в замке, распахнул створки шкафа.

* * *

Издалека копер шахты — маленький, беленький, затерявшийся в кудрявой зелени березняка, — казался игрушечным, но теперь, когда Шахов подошел к нему, производил впечатление внушительное. Круто уползали в небо обшитые шифером стены, полоскался там, в вышине, маленький отсюда красный флаг; чуть подрагивали толстые черные, жирно поблескивающие канаты, исчезающие в красной кирпичной громаде машинного отделения; с сытым шипеньем, похожим на выдох, выныривала из глубины клеть. Вагонетки лениво, словно нехотя, ползли к краю отвала, опрокидывались, подминая, сокрушая глыбами породы молодые березки на склоне косогора. Под дощатый бункер, не успевший еще потемнеть от времени, подъехал огромный самосвал. Замер, качнулся на рессорах, когда в кузов его с грохотом и скрежетом посыпалась руда, и, окутавшись синим дымом выхлопа, отъехал, переваливаясь на ухабах разбитой уже щебеночной дороги. А на его место уверенно и неторопливо подкатил другой самосвал — БелАЗ.

Шахов, опасливо посматривая на громыхающий поток руды, сыплющейся в кузов машины, подошел к бункеру. Повертел головой. Прислушался к звонкам-сигналам подъемника, металлически-отстраненным выкрикам селекторной связи, лязганью железной двери клети. Нагнулся, поднял кусочек руды. Поковырял ногтем мокрый рассыпающийся кварц, выколупнул желтые, блестящие, точно полированные, зернышки пирита. Отбросил камень, охлопал ладони и огляделся. Встретился взглядом с внимательными и настороженными глазами светлоголовой женщины с широким добродушным лицом, с крепкими, готовыми к улыбке щеками. Всмотрелся. И вдруг улыбнулся.

— Мария, не узнаешь? — он не спеша подошел к ней.

Женщина сдвинула брови, соображая, кто же этот незнакомец, за которым она давно уже наблюдала. Выглядел он солидно и представительно. Может, из-за дорогого костюма, может, оттого, что, несмотря на высокий рост, казался полным, может, из-за особенного — задумчивого и немного грустного — выражения лица. Хотя лицо-то вроде знакомое.

— Андрей… Иванович? — неуверенно спросила она.

— Михайлович, — поправил Шахов. — Вспомнила?

— Вы? — Мария обрадовалась, засмеялась, взмахнула руками, хлопнула в ладоши. — О господи… А я думаю, кто это тут чужой ходит? Важный такой. Ну, думаю, большой начальник заявился, неуж, думаю, опять комиссия… Вернулись, значит?

Она, посматривая на Шахова, откинула ржавую защелку на мокрой двери клети, рывком выкатила на себя вагонетку, полную породы, облепленной раскисшей кашицей грязи, нажала кнопку на пульте, и вагонетка поползла вверх по откосу отвала.

— Надолго, Андрей Михайлович? — женщина не сводила с него повеселевших глаз. — Насовсем?

— Не знаю, — Шахов машинально наблюдал, как Мария привычно, не замечая этого, выкатила вторую вагонетку, втолкнула в клеть порожние. — Николай как? Здоров?

— Здоров, чего ему сделается, — Мария пренебрежительно махнула рукой. Набросила защелку. — Здесь робит. На пятьсот двенадцатом горизонте, — дернула два раза ручку сигнала. Клеть приподнялась немного, замерла на секунду и поплыла вниз.

— А Славик? — Шахов равнодушно проводил клеть взглядом.

— Большой уже. Нынешним годом ему в школу… — Мария выдернула из многодырчатой дощечки полированный колышек, воткнула его в соседнее гнездышко: отметила количество поднятых пар вагонеток. — А как вы?

— У меня все отлично, — заверил Шахов и, чтобы не вдаваться в подробности, спросил деловито: — Начальник здесь, не знаешь?

— Тут был, — женщина посмотрела на контору. — А вы к нему?

— Надо зайти, — Шахов тоже посмотрел в ту сторону. — Может, я вечером к вам загляну. Не возражаешь?

— Заходите, заходите, — обрадовалась Мария. — Мой-то часто вас вспоминает. То-то праздник для него будет.

— Привет ему передай! — уже отходя от нее, крикнул Шахов.

Поднялся на низенькое, в две ступени, крыльцо длинного, точно барак, дома. Прошел через просторную, со свежевымытым полом, раскомандировку, постучал в дверь с табличкой «Начальник шахты». Вошел.

Начальник, крупноголовый, с длинными залысинами, с лицом усталым и недовольным, прижимал плечом к уху телефонную трубку и, соглашаясь с кем-то, поддакивал: «Да-да… понимаю», а сам неторопливо перелистывал бумаги, делал какие-то пометки карандашом. Поднял вопросительный взгляд на вошедшего. Тот отгородился ладонью — говорите, мол, говорите, я подожду.

— Вы ко мне? — начальник зажал трубку рукой.

— Да, пожалуй, — шепотом ответил Андрей Михайлович. — Я Шахов.

Начальник радостно закивал, показал рукой — садитесь.

— Хорошо, сделаем, — сказал в трубку и положил ее. Встал, обошел стол, протянул руку: — Здравствуйте! — Крепко стиснул ладонь Шахова, тряхнул. — Давно ждем… Доброхотов Сергей Львович. В кадрах были?

Шахов тоже представился и усмехнулся.

— Нет, в отделе кадров не был. Я сразу к вам. Хочу посмотреть. Может, еще и не соглашусь быть у вас геологом.

— Согласитесь, — добродушно засмеялся Доброхотов. — Для геолога здесь рай — полно работы, сложностей. А вы такое любите… — Он осторожно, чтобы это не выглядело фамильярно, взял Шахова под руку, усадил около стола. Сам прошел на свое место. — Я ведь когда узнал о вашей кандидатуре, навел кое-какие справки, — и посмотрел лукаво.

— Вот как? — Шахов недовольно нахмурился. — Тайное досье?

— Ну зачем так, — обиделся Доброхотов. Потянулся к пачке сигарет, которые лежали в стороне. — Просто я поинтересовался в тресте у Василия Ефимовича Сокольского, почему он так настойчиво рекомендует именно вас. Василий Ефимович дал вам самую лестную характеристику. Вы с ним знакомы?

— Конечно, — Шахов тяжело посмотрел на него. — Сокольский и упросил меня съездить сюда. Я не хотел на эту шахту, но… интересно взглянуть.

— Да, Василий Ефимович хоть кого убедит, — Доброхотов щелкнул зажигалкой, прикурил. Поразглядывал, улыбаясь, остренькое пламя. — Наш участок — его любимое детище. Без Сокольского никогда не удалось бы пробить северный вариант. Василию Ефимовичу есть чем гордиться — такое месторождение открыл, такой переворот в геологии произвел…

— Мне это известно, — сухо перебил Шахов. Встал. — Пойдемте к вашему геологу. Надо бы познакомиться, побеседовать.

— Пожалуйста, — начальник шахты деловито поднялся, прошел вперед, открыл дверь… В коридоре, указывая на двери, перечислял с гордостью хозяина, которому есть чем похвастаться: — Раздевалка люкс… Душевая. Сушилка. Ламповая… Красный уголок.

Шахов вежливо кивал, но туда, куда показывал Доброхотов, не смотрел и слушал невнимательно.

— Вот ваш будущий кабинет, — начальник открыл дверь. — Прошу.

Пропустил гостя вперед, и Андрей Михайлович увидел бывшую Наташу Сокольскую, а теперь конечно же Наталью Васильевну — повзрослевшую, со строгой короткой прической, со спокойным лицом женщины, у которой все в жизни хорошо и ясно.

— Ну, здравствуй, Самарина, — Шахов протянул руки, подошел к столу. — Кстати, что это за Самарин? Лешка?

— Не Лешка, а Алексей Викторович, — Наталья Васильевна улыбнулась, погрозила пальцем. Встала, подала для приветствия руку: — Здравствуй… Я уже неделю ни жива ни мертва, как узнала, что ты приезжаешь. Какой, думаю, стал Шахов… Андрей Михайлович.

— Да и я-то ехал, честно говоря, только чтобы на тебя посмотреть…

— Шахов, не ври, — засмеялась женщина. — Ты никогда не умел врать!

— Ну, я тут, вижу, лишний, — напомнил о себе начальник шахты. — В таком случае, разрешите, оставлю вас. Дел невпроворот.

— Кто же теперь твой Алексей Викторович? — спросил Шахов, когда дверь за Доброхотовым закрылась. — Стал он гармоническим человеком?

— Для меня давно, — почти серьезно ответила Наталья Васильевна. — А вообще-то он главный инженер рудника.

— Смотри ты! — удивился Шахов. — Значит, по-прежнему уверенно, от вехи к вехе, идет вперед?

— Да, пожалуй, — женщина без улыбки кивнула. — Ты ведь знаешь, наверно, что его в трест переводят?

— Знаю. Мне Василий Ефимович сказал, — Шахов подошел к окну, принялся разглядывать копер, самосвалы. — Мы с твоим отцом о многом поговорили… Очень о многом, — он выпятил грудь, сдерживая вздох.

— И что же? — осторожно спросила Наталья Васильевна.

— Как пишут в газетах, встреча прошла в обстановке откровенности и взаимопонимания, — Шахов, усмехнувшись, отвернулся, уперся ладонями в подоконник. — Ты ведь знаешь отца, он не из тех, кто меняет взгляды.

— Зря ты тогда уехал, — еле слышно сказала женщина. — Все могло быть по-другому. Помнишь, Алексей хотел поставить вопрос на парткоме, а ты…

— Какой вопрос, что еще за вопрос?! — возмущенно перебил Шахов. Резко развернулся, взмахнул, скривившись, рукой. — Нет никакого вопроса! Хватит вам, что Лешке твоему, что тебе теперь, тыкать меня мордой в одно и то же: почему, дескать, не боролся, почему не отстаивал? С кем бороться? С твоим отцом?.. Так ведь он, оказывается, сам был за северный вариант и практически доказывал его перспективность, да с такой яростью, что в крестные отцы этой вот шахты попал, — ткнул пальцем за спину. — Отстаивать? Что? Свое авторство? Кричать: я, я первый! Бр-р-р, какая глупость! — повел плечами, поежился. — Да и первым-то был, как ты знаешь, покойный Твердышев. Которого, кстати, с наградой обошли. Так что же собирался Лешка вынести на партком? Что я должен был там защищать? Свои претензии, амбиции, оскорбленное самолюбие, тщеславие? Что? — Перевел дыхание, попросил умоляюще: — Давай больше не будем об этом, а? Скажи лучше, где этот, как его… — наморщил лоб, вспоминая. — Макс?

Наталья Васильевна, ошеломленно смотревшая на него, пораженная только что отбушевавшей исповедью-отповедью, слегка сдвинула брови, соображая, о чем речь, а поняв, нахмурилась.

— Не знаю, — лицо ее на миг некрасиво и зло скривилось.

— Извини, — Андрей подошел к ней, по-дружески сжал слегка за плечи.

— Ничего, — Наташа несмело улыбнулась. Посмотрела в глаза. — Как ты? Женился?

— Нет, — Шахов отпустил ее плечи, отвернулся, склонился над столом, развернул к себе планшет геологического разреза по стволу шахты.

— Анна Твердышева с мужем уехали, — тихо сказала Наталья Васильевна.

— Я знаю, что она уехала, — помолчав, ответил негромко Андрей Михайлович. — Потому-то и согласился побывать в Катерининске, посмотреть шахту… — Смутился, постучал торопливо пальцем по планшету: — А все-таки есть северный участок, это главное. Главное, что север начал давать металл, а все прочее — ерунда. — Он очень старался, чтобы это прозвучало естественно, но голос все же дрогнул обиженно. Шахов откашлялся. — Что ж, Наталья Васильевна, если вам не трудно, ознакомьте с особенностями рудного поля.

— Вы их, Андрей Михайлович, знаете лучше меня, — Наталья Васильевна засмеялась. — Помнишь, как ты сдавал мне первую шахту? Теперь я тебе.

— Это еще вилами на воде писано, — Шахов с сомнением покачал головой. — Я пока своего согласия быть геологом Северной не дал.

— Дашь, куда ты денешься, — фыркнула женщина. — Геология тут сложная, кто, кроме тебя, в ней разберется? Ты начинал, тебе и продолжать.