«Ракета», судно на подводных крыльях, мерно урчала, на широкой реке не было ни малейшего ветерка, и гладкое монотонное движение навевало дремоту. Стоял конец августа, пора ласкового тепла, природа готовилась к буйству красно-оранжевых красок, для людей это означало красоту золотой осени, а для самой природы – предвестие долгого зимнего анабиоза. Многие пассажиры дремали в глубоких креслах, некоторые, кому путешествие было ещё в диковинку, глазели в широкие окна на водную гладь, песчаные пляжи и серые скалы вдалеке, поросшие лесом. В углу на рюкзаках пели в шесть голосов и две расстроенные гитары.

Две туфельки по узенькой дорожке

Летят, как тополиный пух.

А ножки-то, а ножки-то, а ножки!

Погладишь – перехватывает…

«Ракета» трубно загудела. Так и не узнаешь, что там перехватывает. Туровский прикрыл глаза. Он надеялся, что песня отвлечет его от ноющей боли, а она, наоборот, проткнула его, точно копьем, пригвоздив к сиденью. Он ведь тоже когда-то самозабвенно орал у костра, хоть и слуха не было ни малейшего. Не эту песню, другую, но неважно. Но те картинки из студенческого прошлого не оживали. Оживали совсем иные, из иного времени. То, что помнить совсем не хотелось.

Женщина стояла, как живая, перед внутренним взором. Каштановые волосы, легкие как пух, струятся по плечам, ослепительно белая короткая туника открывает загорелые ноги. Блестящие карие глаза изучают его спокойно, словно букашку.

– Меня в чем-то подозревают, Сергей Павлович?

Она ухитрилась расположиться на жестком казенном стуле, будто в мягком кресле. Одна нога закинута на другую, туника продуманно приподнята: любуйтесь, гражданин следователь! Он заставлял себя смотреть в угол, боясь поднять глаза, чтобы не наткнуться на её взгляд, в котором сквозила неприкрытая насмешка. И злился.

– Вы же прекрасно знаете, Тамара, что проходите по делу как свидетельница.

– Свидетельница чего, простите?

– Преступлений вашего любовника, Олега Германовича Воронова.

– Это плохо звучит.

Он взъярился.

– Что именно? Слово «любовник»? Кто же он вам? – Чуть было не ударил кулаком по столу. Вот бы ей было удовольствие! – Так как мне его назвать? Другом, товарищем, соратником?

Она чуть улыбнулась.

– Нет, почему? Вы правильно выразились, мы были любовниками. Мне нравилось, как он трахается. Чтобы вам было понятно.

Пауза. Спокойная полуулыбка на красивом лице. Свободная поза, ни капельки неестественности и закрепощения. Вроде бы не замечает ни решетки на окнах кабинета, ни серых стен под цвет сейфа в углу (Боже, сколько паутины! Срам!). Обычная светская беседа за коктейлем. Не под протокол.

– Что же вас смущает?

– То, что вы записали меня в свидетели, Сергей Павлович. На каком основании? И какие преступления вы имеете в виду? Кстати, я бы не советовала его трогать. Он большой человек, у него много власти. А преступления… Я понимаю, что вы хотите сказать.

Она наклонилась вперед. Губы её раскрылись, словно она хотела поцеловать, точнее, прильнуть ими к губам человека, сидящего перед ней. Нежное, легчайшее прикосновение, в котором больше интимности, чем во всей ночи, проведенной в одной постели…

– Олег способен на поступок, вот что мне импонирует. Он всего добился сам, его никто не толкал в те сферы, куда вам дорога заказана.

– У меня своя дорога, – хрипло проговорил он.

– Конечно. И другой вам не хочется.

Она провела теплой ладонью по его щеке.

– Совсем не хочется. И меня не хочется, верно? Я ведь дрянь, проститутка.

– Перестаньте.

– Почему? Вам ведь нравится.

Он сделал над собой усилие, чтобы стряхнуть наваждение, и уронил на стол пачку фотографий. Она едва взглянула. Снимки были дрянными. На некотором удалении от фотографа – серый аэродром с одиноким самолетом, фигурки людей на летном поле, черный роскошный «Кадиллак» и шофер, услужливо открывающий дверцу.

– Узнаете?

– Кажется, да. Это, на заднем сиденье, Олег… Рядом Каюм, его знакомый. Очень приличный мужчина, манеры – как у посла. Не вашим чета, уж извините.

– Вы знаете, чем он занимается?

Ее губы чуть дрогнули в насмешливой улыбке.

– Он грузинский князь, очень старинного рода. Что вы к нему прицепились?

– Он один из главарей чеченских боевиков. Туровский ткнул пальцем в самолет на заднем плане.

– Вы были внутри?

– А вам какое дело?

– Вам ничего не бросилось в глаза? Например, что-нибудь необычное в оформлений салона?

– Да очень простое оформление. Три или четыре кресла, столик, диван. Бар. Олег много летает, встречается с разными людьми, всем старается помочь. Завязывает деловые контакты. Вам претят такие люди, как он?

– Четыре кресла, столик, – задумчиво проговорил Туровский, не обращая внимания на реплику собеседницы. – И это на весь салон. Остальное пространство пустое, ничем не занятое. Вас это не удивляет?

На этот раз в её глазах мелькнул интерес.

– Он что, возит наркотики?

– Вряд ли. Для наркотиков не нужно столько места.

– Что же тогда?

«Кажется, я её сломал, – подумал Сергей Павлович. – По крайней мере, она слушает меня, а не смотрит как на серую мышь».

– Одно я знаю точно: это должно быть большого объема. И опасное, не предназначенное для чужих глаз.

Что это могло быть? Следователь Туровский мог и не знать ответа. Но бывший начальник охраны военного аэродрома в солнечном Кандагаре знал его прекрасно.

Оружие.

– Кто-то из подручных Воронова крадет оружие с российских военных баз, а сам Олег Германович, пользуясь своим статусом, доставляет и продает его боевикам на Кавказе.

Он прикинул: за один рейс можно перевезти три-четыре единицы бронетехники, а уж патронов, стрелкового оружия…

«Ракета» сбавила ход и осела, крылья ушли под воду, и она стала в один миг похожей на обыкновенную старую латаную-перелатаную посудину. Сергей Павлович подождал, пока туристы вывалят свои рюкзаки наружу, потом сам лениво вышел на деревянную пристань. Народу в брезентовых штормовках и ярких цветных ветровках была тьма-тьмущая. Большинство из них направлялись на скалодром километрах в трех от пристани. Традиционные соревнования на первенство чего-то. А подальше вдоль берега, ещё в двух километрах, где местность была поровнее и лес погуще, прятался крошечный санаторий, бывший заводской, а теперь, можно сказать, бесхозный: пара домиков для персонала, хозблок и единственный корпус – деревянное двухэтажное здание для отдыхающих. Два туалета и два умывальника, по одному на этаж. Спартанский социализм.

Сержант-водитель служебного «Москвича» помалкивал, видя настроение приезжего следователя, с разговорами не лез, только шептал нечто под нос, объезжая рытвины (асфальт не меняли годов с шестидесятых, раньше лень было, теперь денег нет).

«Я ей обещал».

Одна-единственная мысль не давала покоя. Она была буквально повсюду. Деревья укоризненно качали головами и шептали: обещал, обещал… И колеса стучали об острые края трещин, и сержант шевелил губами…

«Я ей обещал. Я дожал-таки, из чистого упрямства, и надменности в её глазах уже не было в ту, последнюю встречу». Она превратилась в простую испуганную женщину, ищущую защиты. Милую, где-то даже домашнюю. Короткая юбочка по-прежнему открывала сильные стройные ноги, и Сергей Павлович с трудом подавлял желание подойти и погладить их. Видя, что она всхлипывает, он все же подошел и мягко обнял её за плечи.

– Тамара, у нас нет выхода. Без ваших показаний… Его просто отпустят с извинениями. И весь ад начнется сначала.

– Какой ад! Если бы не вы…

– Не стоит во всем обвинять меня. Вы и тогда, и сейчас знали слишком много. Вы только опасный свидетель, не более.

– Что же мне делать? Сергей Павлович… Сереженька, я боюсь. Если он узнает, что я согласна выступить на суде, меня убьют. И так, и так убьют. Мамочка моя!

– Нет, – проговорил он, ощущая под пальцами её теплую кожу. – Ты уедешь завтра же.

– Куда? Вообще-то у меня двоюродная сестра в Питере.

– Отпадает. Если что – первым делом будут искать по родственникам. Я тебя устрою в один санаторий. Он крошечный, о нем мало кто знает. Сунем свою обслугу, охранять тебя будут круглосуточно.

Он положил на стол толстый конверт.

– Здесь билеты и деньги. На некоторое время должно хватить.

Тамара немедленно вскинулась.

– Вы что? Я не нищенка и не содержанка.

– Замолкни. Еще здесь паспорт на чужое имя. Завтра утром поедем с тобой в аэропорт, но на самолете не полетим.

Он прекрасно знал: будут следить. В аэропорту они с Тамарой торчали на самом видном месте вплоть до конца регистрации. Когда осталась всего пара минут, Тамара подхватила сумочку и капризно сказала:

– Мне надо в туалет, к зеркалу.

– Блин, ни о чем другом думать не можешь? Опоздаем!

– А мне плевать! Я женщина, в конце концов.

– Ладно, – «покладисто» прошипел он. – Только пойдем вместе. Да не волнуйся, я просто покараулю в коридоре.

Она сделала все, как надо: стремглав пролетела до запасного выхода, прыгнула в приготовленную машину – «уазик» с заляпанными грязью номерами – и нырнула под заднее сиденье. «Уазик» степенно выехал с территории аэропорта, резко прибавил скорость и полетел, как на крыльях, из города до маленькой железнодорожной станции, которая и названия не имеет, просто такой-то километр. Там он торопливо подставил щеку для поцелуя («Ох уж эти нежности! Будто надолго расстаемся!»), она высунулась из окна вагона и долго махала рукой. Он помахал ей в ответ, уговаривая себя, что все будет нормально. От «хвоста», дай Бог, ушли, ТАМ её встретят, довезут до санатория, оформят, будут охранять… До суда оставалось две недели, уж как-нибудь дотянем.

Ему суждено было приехать сюда раньше, чем он предполагал. Номер, куда поселили Тамару, находился в конце коридора, на втором этаже. Ее охраняли трое: два человека неотлучно находились в соседнем номере, через стенку, по очереди выходя в коридор, ещё одна сотрудница, умная и обаятельная Наташа Чистякова, капитан спецназа, жила вместе с Тамарой в одной комнате. Сергей. Павлович долго подбирал кандидатуру телохранителя для своей свидетельницы и выбором остался доволен. Они с Тамарой должны подружиться.

Сейчас обе женщины лежали на полу. Тамара в глубине комнаты, у небрежно застеленной кровати, Наташа – у порога, вытянувшись на спине, с обиженным и немного удивленным лицом, одетая по-домашнему, в спортивных брюках и шлепанцах на босу ногу. Туровский посмотрел в мертвые зрачки, скрипнул зубами и отвернулся. Двое экспертов ползали по полу с рулеткой, измеряя расстояние, третий обрабатывал тонкой кисточкой дверную ручку. Их действия, профессионально выверенные и лаконичные, казались сейчас Туровскому никчемной и нетактичной суетой, и он с трудом сдержался, чтобы не наговорить резкостей. Тот, что помоложе, бородатый и тощий, как велосипед, ткнул пальцем в сторону двери.

– Стреляли оттуда.

– Есть гильзы?

Он покачал головой.

– Это не пистолет.

– А что? Ружье, обрез?

Да нет… Похоже, духовая трубка.

Пожилой врач, лысый, как коленка, с трудом поднялся с пола.

– Не знаю, как ты, Сергей Павлович, а я такое вижу впервые. Кто-то соригинальничал.

Он держал пинцетом маленькую иглу с густым черным оперением на конце.

– Хочешь сказать, этой штукой можно убить? – буркнул Туровский.

– Здесь на конце яд. Какой точно – на глаз определить не берусь, но думаю, органического происхождения. Сок растения или что-то в этом роде.

– Они умерли сразу?

– Почти мгновенно. Ну, может быть, в течение пяти-десяти секунд.

Туровский прошел вдоль стены в глубь номера. В углу стояло чудом не уворованное трюмо на изящных гнутых ножках. На тумбочке обложкой кверху лежал «женский роман». Сергей Павлович через носовой платок осторожно взялся за страницу и чуть приподнял книгу. Под ней был черный, хищно поблескивающий «Макаров», поставленный на предохранитель.

Эксперт поднял голову.

– Там можете браться смело, все проверено. Отпечатки пальцев только покойных… Я имею в виду сравнительно свежие.

– Вы думаете, убийца сюда не входил?

– А зачем ему входить. Пострелял с порога и ушел.

Какая-то вещица овальной формы лежала на полу недалеко от тела. Туровский подошел поближе и нагнулся. И узнал Наташин медальон, который она носила на шее, не снимая. Белая в прожилках раковинка на тонкой золотой цепочке. В настоящий момент цепочка была разорвана.

– Одну минуту…

Эксперт быстро прошелся по матовой поверхности своей кисточкой, держа раковинку двумя пальцами, повертел её так и сяк и протянул Туровскому.

– Отпечаток есть, вот тут, на крышке… Но старый и смазанный. Я уверен, он хозяйский, не посторонний.

– А почему цепочка разорвалась?

– При падении тела зацепилась за дверную ручку. Борьбы не было, если вы на это намекаете.

– Точно?

– Я кто по профессии, по-вашему?

Видимо, Сергей Павлович нажал на микроскопический выступ, потому что раковина вдруг раскрылась с мелодичным звоном. Чем-то старинным повеяло в воздухе – точно в детстве, когда потихоньку, без спроса, снедаемый горячим любопытством, открываешь крышку бабушкиного сундучка (какие там наверняка сокровища!). Нет там никаких сокровищ, не нажила бабка за годы праведных трудов, а если и наткнешься на такой вот медальон с крошечной фотографией внутри, значит, наследство от прабабушки или от ещё более дальних предков…

В Наташином медальоне тоже пряталась фотография: маленький, не больше пяти лет, мальчик со светлыми вьющимися волосами и большими глазами, распахнутыми, казалось, навстречу всему миру. Нос чуть вздернут, рот великоват, пожалуй, но это нисколько не портило впечатления – все дети красивы, природа уродства не терпит. Это потом, много лет спустя, мы, люди, начинаем делиться: свой-чужой… И ищем недостатки в ближних.

Высоченный крупный мужчина с рыжим, несколько помятым лицом в веснушках, неловко протиснувшись в комнату, пожал Туровскому руку, коротко представился: Ляхов, следователь прокуратуры, – и заглянул через голову собеседника в ящик трюмо.

– Выходит, она и не вспомнила о пистолете. Сразу бросилась открывать дверь. Почему, интересно?

А не твое дело, захотелось глупо ответить. У Туровского этот вопрос у самого не выходил из головы. Только… Спрос – он тоже стоит много. Одно дело, когда ты сам пытаешься анализировать промах своего сотрудника (мертвые сраму не имут), а другое – когда чужой человек, пусть коллега, недовольно глядит на труп и задает свое дурацкое «почему?». Ляхов заметил напряженные плечи собеседника и вздохнул:

– Не сердитесь. Я просто высказал вашу мысль вслух, а в квалификации ваших сотрудников и не думал сомневаться. Такие дела дилетантам не доверяют.

Туровский молча, широким шагом, вышел в коридор. Двое сотрудников, те, что находились в соседнем номере, стояли, словно побитые собаки, не смея поднять глаз. Умом Туровский понимал, что перед ним профессионалы, прошедшие серьезную школу, и раз уж случилось такое, надо разбираться во всем без эмоций, тщательно, затаив дыхание, но разбираться сил не было.

– Вечером поедете со мной, – сказал он, не разжимая губ. – А сейчас – сдать оружие… До выяснения. И марш в номер.

Они потоптались, но ничего не ответили. Любые слова – оправдания, поиск виновного, просто выражение горечи от потери – застревали в горле. Все казалось пустым и. ненужным. Туровский знал обоих много лет, с тех пор как они только-только окончили Высшую школу. Слово «перестройка» ещё согревало губы, пьянило чувство свободы, верилось: грядет светлое, радостное, безбоязненное, хотелось работать сутками, и все точно знали: наконец-то правда восторжествует и тут, на местах, раз уж в Москве! Гдлян!.. Иванов!.. И очень немногие выдержали то, что им уготовила судьба потом. Но уж те, кто остался…

Оки остались: светловолосый, небольшого роста Борис Анченко и Слава Комиссаров (кликуха в отделе – Слава КПСС, уж больно плакатной внешностью одарила природа, глядя на него, хотелось взять в руки лопату и бежать на субботник).

– Установлено время смерти: между половиной десятого и десятью утра. Кто из вас где находился? Борис, ты?

– В холле, – тихо отозвался он. – В девять тридцать отнес девочкам завтрак из столовой. Через час хотел забрать посуду.

– Стучался?

– Конечно.

Борис дерзко дернул подбородком.

– Думайте что хотите, товарищ майор. Наташа не виновата, она все делала по инструкции. Дождалась условной фразы, после стука открыла, пистолет был при ней, и перед этим она сняла его с предохранителя.

– Откуда ты знаешь про предохранитель?

– Щелкнуло.

– Ладно, – хмуро проговорил Туровский. – Выдохни, перегоришь. Вы говорили о чем-нибудь?

– «Доброе утро». – «Привет». – «Скучаете?» Обычный треп. Я был у них две-три минуты от силы.

– Не заметил чего-нибудь непривычного? Нервозности, например?

– Ничего. Наташа выглядела, как всегда… – Он вдруг запнулся.

Как всегда прекрасно, перевел про себя Туровский. Борис по Наташе всю жизнь вздыхал, а подойти близко не смел. Он и напросился на эту работенку из-за нее, чтобы хоть таким образом быть поближе. А теперь… Он казался спокойным, но Туровский знал: это спокойствие человека, не успевшего осознать, что на ткнулся грудью на пулю.

– Это ты подарил Наташе медальон?

Борис некоторое время молчал, осознавая смысл вопроса.

– Да.

– Там внутри фотография мальчика…

– Да, да… Это Наташин брат. Он умер в детстве.

Вот так, подумал Сергей Павлович. Оттого ему и показалось, что та мелодия прозвучала, будто ангелы с неба заплакали по мертвым…

– Страшно. Как будто кто-то задался целью истребить всю семью – одного за другим. Мальчик чем-то болел?

– Нет, он умер от испуга. Сердце не выдержало.

– Кто его мог так напугать?

– Отец Наташи. Он пил шибко… Тоже умер – цироз печени.

Они помолчали.

– Как выглядела Тамара? Я имею в виду её душевное состояние.

– Тамара… Ну, может быть, слегка подавленно, но это просто с непривычки: трое суток безвылазно в четырех стенах, даже в коридор запрещено.

«Сереженька. Тамара назвала меня Сереженькой. Сколько же лет я не слышал такого обращения? Только совсем в далеком детстве, когда мама укладывала спать, а мне все не хотелось, я был „совой“: вечером ложиться, а рано утром вставать в школу было большой проблемой».

Он опять почувствовал, что уплывает куда-то. Возник вдруг аромат каштановых волос, ощущение горячего прикосновения рук к его плечам. «Сереженька, я боюсь…» И захотелось завыть в полный голос, как волк на луну: длинно, тягостно, задрав голову, чтобы чувствовать боль в натянутом горле. Он с усилием встряхнулся. Нельзя! Мужчины по мертвым не плачут, некогда. Пепел стучит в сердце.

– В холле ты всегда сидел лицом к коридору? Может быть, покурить выходил, в туалет? – Туровский вдруг взорвался. – Да не молчи ты, твою мать! И не ври! Сейчас надо не честь блюсти, а убийцу искать!

Борис только покачал головой.

– Не было никого в коридоре. В девять прошла горничная, я за ней проследил, к дверям она не приближалась. В девять пятнадцать пробежали две девочки, обеим лет по двенадцать-тринадцать. Одну я знаю, они с матерью живут в номере 19, в конце коридора.

Вторая, очевидно, подружка.

– Еще! – требовательно сказал Туровский.

Борис обхватил голову руками.

– Все. Слышишь, командир, все! Больше никого не было! Никого! А их убили!

– Без истерик! – рявкнул Сергей Павлович.

Может случиться, что один из них убийца… Слава или Борис. А Борис мог и не видеть, как Слава вышел из своего номера и постучался к женщинам. Мог и не видеть… Но он предупредил, что зайдет через час, заберет посуду. Значит, Славе нужен был предлог, чтобы войти. Какой, например?

И Слава, будто почувствовав что-то, поднял глаза.

– Вы подозреваете меня?

– Да, – с тихой яростью ответил Туровский. – Я вас обоих подозреваю. Я подозреваю горничную, которая не подходила к дверям. И девочек-подружек. Всех! Потому что один подонок в чистой отдельной камере сейчас ждет, когда его отпустят и извинятся. О, он обязательно потребует извинений, а потом накатает жалобу прокурору.

Накал кончился. Туровский опустил плечи и сник, будто постарев за несколько мгновений.

– Но это все ерунда, амбиции, по большому счету. У нас, здоровенных опытных мужиков, на глазах убили двух женщин. Мы обещали им защиту, а обещания не сдержали. Вот о чем надо думать.

Внизу, на первом этаже, один из помощников Ляхова беседовал с вахтером. Вахтеру было хорошо за семьдесят, он пережил многое на своем веку, пока по-отшельнически не осел здесь, и в свои годы сохранил рассудительность и ясность ума. При виде Туровского оба поднялись, но он махнул рукой: не до церемоний.

– Ну что?

Оперативник пожал плечами.

– Ничего особенного. Ни вчера, ни сегодня посторонние в корпус не входили.

Туровский внимательно посмотрел на старика.

– Андрей Яковлевич, вы же понимаете, что мы имеем в виду? Посторонний – это не обязательно тип в черных очках и с поднятым воротником. У него могла быть безобидная внешность: молочница, сантехник, почтальон… Письма-то получаете?

– Да ну. – Старик обиделся. – Я ещё из ума не выжил. Трубы недавно меняли, а почтовый ящик – вон он, во дворе. Не только чужих, своих-то не видать было. Сегодня суббота, выходной.

– Значит, были только отдыхающие?

– Ну да. В половине девятого был завтрак, потом одни отправились гулять, места сами видите какие, куда там Пицунде! Другие вернулись.

– Кто вернулся?

– Козаков с соседом – из четвертого, Нина Васильевна, прелесть женщина, из девятнадцатого. Потом прибежали две девчушки, Даша и её подружка Света.

– Даша – это дочка Нины Васильевны?

– Точно. Большая уже, четырнадцать скоро. Одни парни на уме. Вот Светланка – та посерьезнее. В музыкальной школе обучается, все ноты знает, а уж играет на флейте – ну прям артистка по радио.

– Вы что, помните, кто где живет? – удивился оперативник.

– Так не «Золотые пески». Народу мало, в основном каждый год одни и те же. А теперь как пойдут слухи, что у нас человека убили, так и вовсе закроют.

– А этими женщинами, жертвами, кто-нибудь интересовался? Знаете, как бывает: кумушки сядут за чайком косточки перемывать…

– Нет. Никто ими особенно не интересовался.