За окнами была глубокая ночь. Шумы и шорохи стихии, и мы втроем, точно добрые соседи, расположились в глубоких креслах в чужой гостиной: в одном кресле я (Слава Комиссаров, позевывая, примостился на широком подлокотнике), в другом – Маргарита Павловна, слегка осунувшаяся, с печальными складками в уголках губ…
– Вы не устали? – в очередной раз спросил я, и она в очередной раз покачала головой, всматриваясь в тускло светившийся экран.
Там, на экране, тоже был вечер (в узкой щели между портьерами угадывалась непроглядная чернота Якорного переулка) и те же свечи трепетали на столе, освещая потное круглое лицо пожилого мужчины – глаза закрыты, а рот, напротив, полуоткрыт, губы нервно шепчут что-то (выдают некие жуткие тайны – возможно, будущий материал для шантажа). А личность-то, кстати, знакомая, некогда мелькала в сводках по городу. В прошлой жизни – подпольный финансист одной из крупнейших бандитских группировок (прекрасный пример преемственности поколений: его дед и батюшка содержали воровской «общак» в Одессе). Ныне – известный предприниматель, держатель контрольного пакета акций нескольких прибыльных комбинатов, меценат, время от времени жертвует определенные суммы на благотворительность. В незабвенном всей страной августе 91-го был замешан в одном жутком и таинственном деле – бесследном исчезновении нескольких миллионов долларов из казны городской криминальной структуры. Немногие пережившие те события теперь нервно подрагивают, вспоминая прошлые ужасы, трупы, кровь и череду предательств… Финансист, которого всерьез подозревали в краже и трех убийствах, спасся чудом (главная угроза его жизни исходила от своих же: у официальных органов улик против него не нашлось, зато подельники, не отягощенные понятием «презумпция невиновности», уже готовили для несчастного веревку, паяльник и пассатижи).
– …Они приходят ко мне по ночам. Садятся рядом, на постель, улыбаются, протягивают руки, а я чувствую, что не могу пошевелиться… Я уже все перепутал: где сон, где явь. Они убеждают меня вернуть деньги (а сами почти все мертвы: улыбаются, уговаривают, а во рту – земля и черви, и кости вместо пальцев). Иногда приходит Тамара, моя дочь. Она утонула в ванне три года назад. А может, не утонула, а утопили, кто знает… Вы можете сделать так, чтобы меня оставили в покое? Я заплачу любые деньги, только скажите.
– Что же беспокоит вас больше: официальные органы, как вы выражаетесь, или…
– Азохэм вей! Органы отпустили меня и извинились (я этому, кстати, совсем не рад: в камере было спокойнее). Меня пугают они.
– Кто?
– Мертвые.
– Вы знаете его? – спросил я.
– Видела два раза, мельком, – ответила Маргарита Павловна. – Марк всегда отсылал меня.
– Какое он оставил впечатление у вас?
Она пожала плечами.
– Жалкий, несчастный человек.
– Прям уж! – возмутился Слава КПСС. – Он и сейчас миллионами ворочает.
– Я и говорю: несчастный.
Мы замолчали. Пленка на импортной «вертушке» продолжала вертеться, мы просматривали уже шестую кассету из найденных в тайнике над зеркалом. Я глядел вполглаза, фиксируя лишь факт знакомства или незнакомства с очередным пациентом. В основном это были деятели искусств (ну да, «без дыма адского…») или мафиози – словом, люди обеспеченные. Среди них непонятным образом затесался один молодой мужчина, по виду – инженер-технолог или иной стоявший «за чертой бедности»: ковбойка поверх голубой тельняшки, ранний седой волос у правого виска, и выражение глаз… Такое можно встретить у ребят, прошедших ад «локальных конфликтов» в Осетии, Карабахе или ином месте у черта на рогах, где Родина имела свои загадочные интересы… И наверняка тоже плохо спит и мертвые приходят по ночам. Миллионов не требуют – где ж их взять, просто молчат и смотрят без укоризны, но стоит встретиться с ними взглядом… Чем этот парень заинтересовал Марка?
Маргарита Павловна, будто подслушав мои мысли, спросила:
– А не поспешили ли вы… ну, насчет шантажа?
– А что?
– Не знаю. Слишком все просто.
– Жаждете сложного сюжета? По-моему, ситуация банальная: экстрасенс случайно узнал то, чего знать был не должен. У кого-то не выдержали нервы…
– У кого-то из троих? – уточнила она.
– Почему?
– Ведь пропали три кассеты. Она помолчала.
– Знаете, мне кажется, Марк не был алчным… в смысле денег. Он зарабатывал достаточно.
– Что же ему было нужно?
– Трудно объяснить. Он очень гордился своими способностями, буквально упивался ими. Я думаю, он и кассеты записывал только для того, чтобы потом просматривать их в одиночку.
– Интересно. А когда он обнаружил у себя эти способности?
– Давно, еще на втором курсе мединститута. Марк любил рассказывать эту историю. Якобы у них по физиологии был очень строгий преподаватель, которому невозможно было сдать зачет. Оставалась одна надежда: что преподавателя заменят на другого, настроенного более… либерально. Марк два дня подряд старался мысленно наслать на него грипп.
– Получилось?
– Гриппом преподаватель не заболел, но поскользнулся (той зимой был жуткий гололед) и вывихнул лодыжку.
Вот так, подумал я. Много ли надо, чтобы стать известным экстрасенсом? Вера в себя и ленивые дворники.
– …Чтобы усилить возбуждение либидо, моя дорогая, нужно иметь препятствие. И там, где сопротивление (назовите его социальным, нравственным, да как угодно) недостаточное, там необходимо его, создать искусственно. А иначе невозможно наслаждаться любовью в полной мере. Христианская культура, а она насчитывает тысячу с лишним лет, в этих делах весьма преуспела… Ваш случай очень характерен. Сколько вы встречались с вашим нынешним мужем… скажем так, тайно?
– То есть пока он был женат на этой рыжей стерве?
– Так сколько?
– Ну, года полтора. Я была его секретаршей, он мне снимал квартиру.
– И эти полтора года вы не жаловались на его… гм, мужские достоинства?
– Да он кидался на меня как лев, черт побери! Стоило мне надеть ночную рубашку, этак живописно разлечься на кровати, словно б… в полном расцвете сил… А знаете, сколько он их порвал?
– Кого?
– Ночных рубашек, сукин он кот. Приходит, видит меня на кровати и, не снимая ботинок – шасть! И ну рвать рубашку прямо на мне… Рубашки шелковые, между прочим, каждая баксов сто, не меньше. А какие мы планы строили на будущее! Один другого роскошнее. А всего-то и надо было, что избавиться от его прежней…
– Избавиться, я надеюсь, не в криминальном смысле?
(Тот же угол стола, но без свечей, бутылка коньяка, дамский ликер, два бокала… Шикарная пышнотелая брюнетка в кресле, около тридцати пяти, в умопомрачительном велюровом костюме, с килограммом золота в ушах и на холеных пальцах.)
– Да ну. Он нанял частного детектива (бывшего полковника КГБ), тот сделал пикантные снимочки (эта рыжая кобелей водила по пять штук за ночь. Видели бы вы, что она вытворяла в постели!). Потом сунул ей фотки под нос, вместе с брачным контрактом…
– Ну, это частности. Мне больше интересен ваш случай.
– А что? Развелся. Поженились честь по чести, я уволилась из фирмы. Жду его со службы, нацепила, дура, комбинацию за сто пятьдесят долларов, приняла развратную позу посреди кровати. Глазками так и стреляю. А он: «Ваши ковры прекрасны, дона Окана, но я не в настроении». Вы мне объясните, какая еще дона Окана? Какие, в жопу, ковры?!
– Э-э, видите ли, еще во времена античности…
– Да срать я хотела на античность! Лучше скажите, этот кобель завел себе кого-то на стороне?
Слава посмотрел на меня печально. Адский это труд: проверять алиби тех, кого запечатлел Марк с помощью скрытой камеры. Еще более адский – устанавливать запечатленных на исчезнувших кассетах. Люди в большинстве непростые и отнюдь не пролетарии, а значит, с апломбом и иными барскими замашками. Взять хоть эту дамочку, чудом выскочившую замуж за неизвестного пока банкира (а может, и не банкира, но человека, способного снять любовнице квартиру в хорошем районе и дарить ночные рубашки за сотню баксов). А банкир действительно мог завести кого-то на стороне (теория сексуальной психологии Фрейда) и, опасаясь астрального разоблачения, грубо выстрелить в материальное тело ведуна… Или, что скорее, нанять профессионала. А возможно, подпольный финансист выдал под гипнозом роковую тайну исчезновения миллиона в валюте… Всех вариантов не перечесть.
– А ребенка-то среди них ни одного, – заметил Слава. – И своих детей у экстрасенса не было… Вообще никаких родственников. Кого же видел электрик?
– Какой электрик, – заинтересовалась Маргарита Павловна.
–Да бродит тут по черной лестнице… Интеллектуал-философ. Борис, ты заметил, как он разговаривает? Ему бы в колледже изящную словесность преподавать.
– Ax да, у него еще такое оригинальное имя…
Ребенок. Мальчик.
Мне неожиданно стало зябко, будто северный ветер ворвался в квартиру. И сама квартира вдруг пропала на несколько секунд. Я оказался в крошечном санатории на берегу Волги, в уютном номере на двоих, где большая береза лениво постукивает веткой в оконное стекло… Золото и огненный пурпур подступающей осени и пронзительное голубое небо, покой и отрешенность маленького земного рая. Две мертвые женщины на полу, кулон в виде морской раковины с разорванной цепочкой (зацепилась за дверную ручку при падении). Когда кулон открывался, невидимый механизм играл «Небесную серенаду» Моцарта, а внутри, в углублении, была фотография мальчика. Некрасивый, но милый, весь в мелких кудряшках, большеротый и большеглазый, он почему-то напоминал другого мальчика, с октябрятской звездочки (мое поколение еще застало те годы). Мертвая Наташа Чистякова, капитан спецназа, женщина, которую я любил и люблю до сих пор. Слишком явная аналогия с теми событиями: музыкальная шкатулка (и тот же Моцарт), ребенок, которого никто не видел (Ампер, кстати, тоже: лишь слышал звонкий голосок из-за двери). Не пациент: во-первых, один, без родителей, во-вторых, экстрасенс выпроваживал его через черный ход, в-третьих – странный диалог («В общем, двадцатого жду. Ты молодец…» – «Не гунди, приду») мало похож на общение доктора и больного. Еще чуть-чуть, и меня понесло бы совсем уж… в непотребную мистику. Марина Свирская, девочка-убийца, давно мертва (убита на «Ракете» по дороге из санатория, где проводила акцию), ее хозяин, вурдалак, превращавший детей в послушных роботов, – тоже. Однако «детская» тема с самого начала расследования упорно проходила «красной нитью»… Даже не с начала, а раньше: вспомнился пастушок у покрытого мхом придорожного камня.
– Это последняя кассета? – спросил я.
– Предпоследняя, – уточнил Слава, с интересом слушая душевные излияния златоносной банкировой супруги. Супруга, нимало не стесняясь (с врачом как со священником…), сыпала с экрана такими заковыристыми словечками, которыми владеет не каждая жрица любви из портовых доков. – Наш ведун, оказывается, большой поклонник Фрейда. Пока эта дамочка считалась штатной секретуткой – ясное дело, шеф кидался львом, а стала законной женой – сразу охладел… Теория взаимоотношения полов – сейчас наш покойник ей все и объяснит. Досмотрим?
Я покачал головой.
– Включи последнюю. Маргарита Павловна, смотрите внимательнее. Если кого-то узнаете, сразу скажите.
А сам вышел на кухню – покурить в форточку и додумать… мысли кружились в беспорядке, перескакивая с одного предмета на другой, а голубой экран отвлекал. Я прекрасно знал, что девяносто процентов информации окажется бесполезной… Кабы не все сто. Будь это приключенческий роман – на последней кассете непременно отыскались бы и мальчик, и загадочная женщина со светлыми волосами, потерявшая возле кресла свою бархатную ленточку (черную: не траур ли?).
Именно эти двое будоражили мое воображение больше всего. Я закурил, невольно прислушиваясь… Нет, голос на кассете явно мужской. И смутно знакомый. Кот Феликс бесшумно подошел ко мне, сел и посмотрел мудрыми, как мир, глазами. Вот он, единственный свидетель – тот, кто наверняка видел убийцу. Да ведь не скажет…
– …Я часто вижу себя как бы со стороны. Причем внешность, окружающие предметы, люди – могут быть разными и незнакомыми. Конечно, проще всего решить, что я… скажем, сдвинулся по фазе…
– Но вы не обращались к психиатру?
– Нет.
– И правильно сделали, голубчик. Эти упрячут до у конца дней…
–Я говорил со своим учителем.
– В каком смысле?
– В прямом. Он учил меня. Можно сказать, дал путевку в жизнь.
– Интересно, интересно. Что он из себя представляет?
– Милый старичок, совершенно одинокий. Живет воспоминаниями о своей боевой молодости. Мне его жалко… Да зачем вам?
– Составляю о вас мнение. Знаете расхожую формулу: скажи мне, кто твой друг…
– Ах вот как. Мой рассказ о нем – что-то вроде теста.
– Именно. Человеку крайне трудно говорить о себе объективно – обязательно либо мания величия в неприкрытом виде (разве что вариации разные: ах, кругом завистники, ах, они еще вспомнят обо мне…), либо комплекс неполноценности. Что, впрочем, одно и то же. Кстати, это ваш учитель рекомендовал вам…
– Нет, нет. О вас он ничего не знает. Я пришел сам – с надеждой, что вы поможете мне разобраться кое в чем.
– Что ж, давайте определим начало вашей истории. Устраивайтесь поудобнее, расслабьтесь. Здесь вы в безопасности…
Голос стихал, понемногу теряя связность, но смысл, потаенный, проступал за обрывками слов (человек погружался в транс).
– …Я долго искал ту церковь. Исходил все окрестные холмы – я точно помнил, что она стояла на возвышенности. И потом, такая примета: развалины старой крепости…
– Чем она вас так привлекала?
– Церковь? Ничем конкретным. От нее остались только стены, а внутри все голо, искорежено. Жутковато. Но, видите ли, я бывал там раньше. Еще когда стоял алтарь.
– Когда это было, не припомните?
– Давно. Восемь веков назад. Тогда вокруг холма был лес – дикий, девственный… Только представьте себе: темно-зеленые сырые чащобы, переплетения корней и веток, искривленные стволы деревьев и еле заметная охотничья тропа. Она ведет через распадок и каменистую осыпь к затерянному озеру. Там вообще уйма озер и речушек. Сейчас осталось только старое русло реки и грунтовая дорога вдоль поселка…
– Ага, поворот от шоссе, возле бензозаправки…
– Раньше я часто ездил там, теперь всегда сворачиваю – якобы срезаю путь.
– Якобы?
– Через поселок и в самом деле короче, но там нет асфальта. По шоссе удобнее, но я боюсь ездить этим путем. Что-то меня удерживает.
– Великолепно, – я представил, как ведун в шелковой рубашке жмурится от удовольствия и тайком потирает руки (образ этакого театрального злодея). – Великолепно! Вот мы и добрались до первопричины ваших страхов. Вы боитесь вполне определенного места, оно представляется вам… заколдованным, перенесенным в наш мир из некой жутковатой сказки. Так я понял из вашего весьма яркого описания: чащобы, переплетения корней, туман над болотом…
– Над озером.
– Неважно. Кстати, вы знаете, озера давным-давно нет. Оно высохло при вырубке лесов под строительство кожевенного завода… Лет двести назад. Может, слышали: мануфактура братьев Тереховых – там еще сохранилась табличка перед воротами.
– Вы не понимаете. Дело в том, что эти места мне хорошо знакомы. Но не такими, какие они сейчас, а какими выглядели во времена древнего города на холме, за крепостными стенами.
– Вы не Житнев имеете в виду? Но ведь его, возможно, никогда не существовало – город-легенда вроде Китежа… Ну хорошо. При чем же здесь проселочная дорога?
– Шоссе, доктор.
– Извините.
Пауза.
– Там на меня однажды напали.
– Вы его знаете? – спросил Слава Комиссаров.
Маргарита Павловна отрицательно покачала головой. Я вошел в комнату, обогнул стол со свечами и мельком взглянул в телевизор, подключенный к импортному магнитофону.
– Неужели грабители…
– Нет, доктор. Меня хотели убить.
Мой брат Глеб Анченко смотрел с экрана прямо в объектив невидимой камеры, и в его глазах застыла черная тоска человека, прочно загнанного в угол.
– Но если все так серьезно, то вам нужно обратиться в милицию…
– Их никто не остановит. Их интересует только одно: ЦЕЛЬ. Не вышло в этот раз – они будут ждать следующего. Неважно, как долго: месяц, год, сто лет… Все равно.
– О ком вы говорите?
– …Но кое-какие меры я все-таки принял.
– Какие меры?
– Пришел к вам.
На вершине пологого заснеженного холма стоял всадник. Белый конь (у древних славян – символ смерти) с длинной густой гривой, по-лебединому изогнув шею, норовисто перебирал нервными ногами – хоть сейчас готовый рвануться с места в карьер, в бешеную скачку. Однако сидевший в седле уверенно удерживал натянутый повод. Он был тонок и прям, как свечка, в светлой меховой шапке и накинутом на плечи сером плаще. Розоватое утреннее солнце, нехотя просыпаясь и потягиваясь, показалось за холмом, создавая вокруг фигуры всадника яркий ореол. Это было красиво – той самой призрачной, нереальной красотой, отзывающейся дрожанием потаенных душевных струн. Я бы не удивился, если бы всадник вдруг просто растаял в воздухе… Но он не растаял. Мягко тронул повод, конь послушно развернулся, стукнул оземь копытом, человек приветственно (или прощально) поднял руку, и тут я разглядел, что это женщина.
– Кто это? – спросил я, ни к кому не обращаясь.
– А вам кого? – строго произнесло незнамо откуда появившееся существо.
Я оторвался от восхищенного созерцания и обернулся. Существо оказалось довольно симпатичным (хотя до амазонки в плаще ему было далеко) – лет около двадцати, пухленькое, большеглазое, с милыми кокетливыми ямочками на щеках и громадными очками на вздернутом носике. Машенька Куггель, вспомнил я. Ассистент режиссера, «отважное и преданнейшее создание» (меткая характеристика, выданная моим братом).
– По-моему, я вас уже видела. Вы Борис? Брат Глеба Аркадьевича.
Вот так: я в тридцать два Борис (Бориска, Борька), а он в тридцать два с хвостиком – Глеб Аркадьевич.
– Только он сейчас занят в девятом павильоне.
– Я подожду.
Мы посмотрели туда, где стояла всадница из древнего сказания, но она успела исчезнуть.
– Звезда наша, – пояснила Машенька с чисто женским завистливым пренебрежением. – «Бегущая по волнам»…
– Кто? – не понял я.
– Оленька Баталова (тому Баталову никаким боком не родственница). Играет княгиню. Глеб Аркадьевич увидел ее во МХАТе, в «Незнакомке», пригласил на главную роль.
Она подумала секунду и сообщила:
– Я писала рецензию на этот спектакль. «Скука кабачка на улице Геслеровской, болтовня в светских салонах, а за стенами – полет звезды в бескрайности ночи и все засыпающий снег…» Неплохо, а?
– Неплохо. У вас удивительный слог.
– А в восьмидесятом пьесу «зарубили». Она в то время шла в Театре Горького (конечно, с другим составом). Цензор, как ни пыжился, не сумел уловить смысл, написал «декадентство» и запретил к показу – Олимпиада на носу, иностранная пресса, то, се. Стрелять таких мало.
– Любите Блока?
Она продекламировала:
– «В белом венчике из роз, впереди – Исус Христос». И тут же: «Трах-тах-тах! И только эхо…» Вот за что он мне нравится – за умение соединять несоединимое. Ваш брат, кстати, тоже отличается такой способностью. Я им искренне восхищаюсь.
– Ну, сравнили.
– О нет, вы его недооцениваете.
И, повинуясь необъяснимому повороту своей логики, добавила:
– Только с Ольгой Баталовой Глеб, боюсь, поторопился. Не тянет она на княгиню.
– А по-моему, красивая женщина…
– Да, личико смазливое, – подтвердила Маша с плохо скрываемым раздражением. – Но этого мало. Нужен внутренний огонь, понимаете? Стержень! Порода, наконец, – чтобы где угодно, в любой одежде, хоть в лохмотьях, нельзя было ошибиться, принять за кого-то другого… Все эти роскошные наряды надо носить так, будто их и не существует, будто ты родилась в них. Нужно не ходить по земле, а ступать… А она даже на лошади сидит, как мешок с опилками.
– Ну уж!
– Говорю вам. Я с десяти лет в седле, КМС по выездке. У меня глаз наметан. Это вы ничего вокруг не замечаете, – пробормотала она со странной интонацией.
– Кто «мы»?
Машенька дернула плечиком.
– Вы, мужчины.
Я некстати подумал, что она, наверное, хранит фотографию Глеба дома в сундучке с «драгоценностями» (кипа старых открыток с видами Ялты и оленя в Кисловодске, возле станции «Храм воздуха», бабушкин крестик и мамина брошка в виде золотой рыбки – вроде бы должна принести удачу… когда-нибудь). А засыпая, кладет ее под подушку.
Павильон №9 представлял собой просторное помещение, разделенное на две половины воображаемой линией. Одна – та, что ближе к дверям, была царством всевозможной «киношной» техники – камер, проводов, которые, переплетаясь и извиваясь, вызывали ассоциацию с террариумом, пультов и осветительных приборов.
Двое операторов с напряженными лицами прильнули к своим мастодонтам. «Пэйджент-тампа» и, «Никон» – последний писк электронной моды. Я возгордился братцем: кроме несомненного режиссерского таланта, нужно обладать недюжинными дипломатическими способностями, чтобы выбить у господина Карантая деньги на подобную роскошь. Одна камера – главная, или центральная (кое-каких словечек я нахватался), располагалась прямо передо мной, вторая, поменьше, – слева, на рельсовой тележке («общий план»). Глеб сидел между ними на вращающемся стуле на колесиках, спиной ко мне, и нервно жевал потушенную сигарету. Кое-кого из Глебова окружения я уже знал: вон та высоченная дородная дама – гример, светленькая безликая Диночка Казакова – костюмер, длинноволосый озабоченный тип с гоголевскими бакенбардами за пультом – «главный по свету»… Я вдруг почувствовал себя здесь чужим и лишним, былая решимость и даже некая злость на брата мгновенно улетучились (хотя Глеб-то тут при чем? Разве он утаил от меня факт знакомства с экстрасенсом?) Я угрюмо огляделся, увидел Якова Вайнцмана, скромно подпиравшего одну из дальних стенок, кивнул. Он ответил мне таким же хмурым движением головы и вновь отвернулся к сцене. Кажется, игра актеров его мало волновала, он больше беспокоился за декорации.
Декорации на этот раз представляли собой княжеский терем в препарированном виде – будто разрезанный пополам. Бревенчатые стены в слабом свете лампад, крытые коврами широкие скамьи и темные лики, едва проступающие на старых иконах…
Князь Белозерский Олег сидел на постели, крытой шкурой лесного тура. Перед ним стоял гонец – совсем молодой дружинник в беличьем охабене поверх заиндевелой брони. Длинные волосы на голове побелели: то ли не успевший растаять снег, то ли ранняя седина…
– Рязани больше нет, – тихо и внятно проговорил он.
Сил у гонца осталось, похоже, только чтобы устоять на ногах перед господином.
Олег молча выслушал страшную новость и отвернулся к темному оконцу. Сплошные тучи закрывали небо – ни звезд, ни месяца. Порывы ледяного ветра хлестали, точно громадный кнут… Неспокойная ночь.
– Откуда ты? – спросил он.
– Из дружины князя Юрия Ингваревича.
– Где же он сам?
Дружинник сглотнул ком в горле.
– Убит Юрий Ингваревич. И князь Пронский, и Муромский. Все мертвы.
– Садись к огню. Рассказывай все, что знаешь.
Гонец говорил долго. Князь слушал не перебивая, всматриваясь в безусое лицо вестового, – тот едва сдерживал слезы. Воин не плачет от боли – привык сносить ее без стона. И не рыдает по мертвым – это удел женщин. Только когда свершается вовсе уж ужасное или подлое – к примеру, когда твой друг неожиданно вонзает нож тебе под лопатку.
Князь Владимирский Георгий Всеволодович, несмотря на просьбы о помощи, воинов на защиту Рязани не прислал. Не было подмоги ни от Новгородского князя, ни от Ростовского, ни от Суздальского. Все заперлись за своими стенами, надеясь в одиночку переждать бурю. И – умирали по одному, отбиваясь ли до последнего, вынося ли в спешке ключи от города… Вся и разница: одни гибли со славой, другие – в бесчестии.
– Юрий Ингваревич перед смертью велели передать: от Рязани и Владимира Батый повернет коней к северу, к Белоозеру.
– Ясно, – коротко ответил Олег. – Сейчас ступай в дружинную избу, поешь и до утра отсыпайся.
– У меня конь во дворе…
– Да не оставят твоего коня. Завтра с рассветом отправишься во Владимир, к князю Георгию. Передашь ему письмо от меня. Все, иди.
Он поднялся, дав понять, что аудиенция окончена. Вестовой вскочил с лавки, поклонился и вышел за порог. Горница опустела, все затихло – слышно было, как потрескивает огонь в печи за стеной и посвистывает вьюга за окошком. Собирался князь выспаться – под вьюгу да в тепле всегда спится сладко… Теперь уж не до того.
Он ждал вестей уже много дней. И знал наверняка, что будут они нерадостными. Ему приходилось сталкиваться с монголами, покорившими до этого Хорезм, Иран и Китай, разбившими наголову грузинского царя Гюрли и шаха Ала эд-Дина Мухаммеда с его боевыми слонами. Олег лучше, чем кто бы то ни было, понимал: ни Рязань, ни Владимир, ни Киев не выстоят против такого врага, страшного своей многочисленностью, бесстрашием и организованностью…
Личный слуга Олега Гриша Соболек (он же и телохранитель, и писарь, и незаменимый товарищ в воинском походе) спал в светелке, между просторными сенями и горницей. Спал он всегда чутко, вполуха, и рядом с постелью держал длинный меч, сработанный в ладожской кузне, и заряженный самострел. Втайне мечтал оборонить своего князя, коли враги задумают добраться до него в тереме. Тут уж он не оплошает. Так иногда виделось, но случая, слава богу, не выпадало. Однако арбалет Гриша продолжал заряжать каждый вечер с наступлением сумерек, а утром – разряжать на время, чтобы тетива не устала и не ослабла.
Олег меж тем походил из угла в угол, кутаясь в меховую накидку, и легонько стукнул в дверь. Гришка появился в мгновение ока, словно и не ложился, бодрствовал ночь напролет.
– Звал, княже?
– Перо, чернила, – распорядился тот.
– Прикажешь письмо составить?
– Я сам.
Взглянув на тревожную физиономию слуги, хмыкнул:
– Не волнуйся, никто меня покамест резать не собирается. Спи себе.
"Милостивый государь Георгий Всеволодович, – писал он, обмакивая в плошку с чернилами гусиное перо. – Наслышан о великом горе, постигшем град Рязань от набега поганых. Скорблю также об утрате сложившего голову князя Юрия Ингваревича, да будет земля ему пухом и вечная слава.
Прослышал, что половецкие лазутчики доносили о намерении Батыя идти далее на север и восток к Суздалю Юрьеву, Переславлю и Кашину, а ведут их будто сотники Бурундай и Тюляб-Бирген, которые за звериную свою жестокость получили от хана золотую пайцзу в знак особой милости. Теперь лишь Владимир стоит на их пути, а одним вам с врагом не совладать. Новгородские и ростовские князья за спиной твоей, государь, договорились: коли будет им твой зов, на помощь не спешить, а принять татарских послов, умилостивить их медом да пирогами с белорыбицей и отослать с ними дары хану и его женам, оттого, дескать, не обеднеем. Бог им судья. Мое же слово таково: позовешь оборонять Владимир – приду сам и приведу дружину и ополчение, главенствуй. Коли соединимся, станет грозной русская сила, а нет – поломают нас, словно прутики, по одному…"
Георгий Всеволодович не отозвался на послание и Владимир защищать не стал, оставив там воеводою старого боярина Жирослава. Сам же вместе с племянниками отбыл на Волгу – в Кострому и древний Углич, якобы собирать там полки.
– Я подожду, пока татары положат свои рати под Суздалем и Ростовом, – сказал он старшим сыновьям (тихо, чтобы не дай бог не услыхали женщины в соседней горнице). – А тем временем соберу свежие силы в боевом стане и ударю по ним. Убью сразу двух зайцев: одолею Бату-хана, а вам, родимые, оставлю в княжение Рязань и Коломну.
– А как же Москва? – шепотом спросил младшенький Владимир.
– А что Москва. Так, перекресточек меж четырех речонок. Татары на нее и не взглянут. Поезжай туда, вот мой наказ. Дружину я тебе не дам, незачем. Но ты соберешь там ополчение и двинешься на соединение со мной. Город же оставляю тебе. Владей.
Старый князь ошибся. Бату-хан и его брат Шейбани взяли Москву на пятый день штурма, подпалив ее стрелами с горящей паклей. Владимира, младшего сына Георгия, взяли в плен и тащили за собой на аркане босого, одетого лишь в рваные холщовые штаны, морозы в ту зиму стояли лютые, птицы на лету мерзли… Коломна, которую оборонял старший сын Всеволод, пала неделей раньше…
– Лампаду крупным планом, – скомандова Глеб. – Делаем плавный переход на перо и чернильницу… Вторая камера – общий, сверху.
Вторая камера – та, что была на тележке, – с тихим гудением двинулась вперед и вверх. Гидравлический механизм вознес ее метра на полтора над полом, остановил на мгновение и повлек дальше, в соответствии с гениальным замыслом режиссера. Князь в полутемной горнице поднял голову от письма, задумчиво почесал подбородок кончиком пера – у него это получилось как-то очень естественно, по-человечески… Такое не сыграешь специально. Вот взглянул в оконце. Оно было глухим, непрозрачным. Эпизод, значившийся в плане как «Вид за окном, зимняя вьюга, 15 сек.», снимут позже (или уже сняли).
Я подошел поближе, хотел тронуть брата за плечо, но передумал. Он сидел совсем близко, спиной ко мне, и одновременно – где-то очень далеко, не здесь и не сейчас, и возвращать его обратно мне почему-то не хотелось. Кажется, я забыл, зачем пришел сюда. Однако «амнезия» моя вскоре прошла, и вновь охватило лихорадочное беспокойство – не столько из-за того, что в квартире в Якорном переулке один человек оборвал жизнь другого (степень вины каждого еще предстоит долго и нудно устанавливать, строить догадки и безжалостно бросать их в корзину для мусора), а потому, что вот он, Глеб, устроился с комфортом на стуле-вертушке, меня замечать упорно не желает, весь устремлен ТУДА, в мир под названием Кино (уже не главнейшее из искусств, но и не последнее…). И настоящим вроде бы не обременен… ан нет, обременен, еще как: «Меня хотели убить, я точно знаю. Не вышло в этот раз – они будут ждать следующего».
Кто «они», Глебушка? Не молчи же!
– Не то, – раздраженно пробормотал братец. – Не то, не то… Александр Владимирович, ваши руки слишком суетливы. Вы же как-никак князь, а не одесский поц.
– В прошлый раз вы сказали, что я слишком монументален, – не менее раздраженно отозвался «князь».
– Так найдите середину. Диночка, поправь костюм. Яков Арнольдович, ради бога, сделайте что-нибудь с лампой. Она полыхает, как прожектор, а должна гореть неровно, мерцающе… Где Баталова, черт возьми?
– Они вдохновляются-с, – буркнула Машенька Куггель. – По полю на лошади шкандыбают. В образ входят-с.
– Я ей устрою образ. Перерыв на две минуты, и будем переснимать.
Мохов, помощник режиссера, поднял глаза на потолок, что-то мысленно подсчитал и изрек:
– Это был шестой дубль. Следующий будет седьмой. Думаешь, Карантай простит такое расточительство?
– Ох, не напоминай, – поморщился Глеб, как от зубной боли. И наконец снизошел до меня: – О, привет, Борь. Какими судьбами? Знаешь, я сейчас занят…
– Сделаешь перерыв. Господа артисты пока, как это… в образ войдут.
Он хотел возразить, но, видимо, мой категоричный тон его смутил. Он пожал плечами и кивнул на выход из павильона: пойдем, мол, перекурим.
…Он так и не закурил. Помял сигарету в длинных музыкальных пальцах и сунул назад в карман.
– Бронцев умер? – Глеб, казалось, силился осознать смысл произнесенного, но тщетно. – Сердце?
– Почему сердце?
– Он частенько хватался за грудь во время сеанса. А кстати, откуда ты узнал…
– Из видеозаписи.
Увидев недоумение на лице братца, я пояснил:
– Марк записывал некоторых своих пациентов на магнитофон.
– Некоторых?
– Возможно, тех, кого он считал самыми интересными. Клинически, я имею в виду.
– Я ничего такого не заметил.
– Камера была спрятана на стеллаже с книгами.
– Бог мой, зачем?
– Это я и стараюсь выяснить. Первая версия – та, что бросается в глаза, – шантаж. Например, он мог «прихватить» кого-то на неких роковых тайнах.
– Только не меня, – покачал головой Глеб. – У меня ни одной тайны…
– Но ведь кто-то пытался тебя убить, – перебил я. – Глебушка, это очень серьезно!
– Да перестань! Ну, почудилась какая-то чертовщина. Я возвращался со съемки, было темно, я умаялся, как собака.
– Ты забыл, кто я по профессии? – раздраженно спросил я. – Ты пошел с этой «чертовщиной» к экстрасенсу, а это уже говорит о многом. И, главное, я видел твое лицо на кассете, слышал голос… Глеб, не обманывай меня.
Он осторожно поднял глаза, и меня вдруг пронзила острая жалость. Глаза были словно больные – покрасневшие, влажные… То, что я принимал за муки творчества (мне совершенно недоступные – я в нашей семейке самый ярый прагматик) или просто за следы хронического недосыпания, обернулось страхом… Самой настоящей пыткой страхом, когда он не отпускает ни на минуту в течение многих дней и ночей. Впрочем, дни еще как-то заняты, и пыточная машина ненадолго дает сбой (отсюда Глебово «горение» на работе, стремление сосредоточиться на чем-то постороннем).
– В конце концов, почему ты не пришел ко мне?
– Потому как раз, что ты прагматик, – безжалостно ответил он, будто прочитав мои мысли. – Ты бы просто мне не поверил.
– Хорошо, предположим, я верю. Ты упоминал шоссе, участок возле автозаправочной станции…
– Да, – задумчиво проговорил Глеб. – Там это все и случилось.
Заканчивался очередной съемочный день – не особенно удачный, полный лишней суеты и бестолковых метаний между проблемами творческими и административно-приказными, которые, по идее, должны лежать на плечах ассистентов и помощника. Машенька снова поцапалась с Ольгой Баталовой, пришлось насильно разводить покрытых пылью и славой дам по углам ринга. Отсняли несколько второстепенных эпизодов – дай бог, если хоть половина из них войдет в общий метраж и не сократится при монтаже…
Домой двинулись уже затемно, часу в одиннадцатом вечера – фиолетовое небо давно стало черным, и желтый свет фар сделался плотным, как апельсиновое желе. Редкие, словно потерявшиеся в этом мире снежинки лениво кружились в бесконечном хороводе, черное шоссе с черными елями по бокам летело навстречу… Он вел машину, что называется, двумя пальцами, с великолепной уверенностью профессионала (на самом деле с безрассудной лихостью махрового дилетанта, поправлял внутренний голос, ехидно напоминая о двух дырках в штрафном талоне). Впрочем, пустая дорога, пусть и слегка влажная, неприятностей не сулила.
– Тебя никто не обогнал? – переспросил я. Глеб равнодушно пожал плечами.
– Не заметил. Настроение было… Ну, ты понимаешь: когда не ждешь от жизни сюрпризов. Ни машин, ни огней, поселок будто вымер, тишина и тьма…
Он лениво покрутил ручку приемника, пытаясь поймать хорошую эстраду. На всех каналах стояло гробовое молчание, лишь на одной частоте, еле пробиваясь сквозь эфирные шорохи, заупокойный голос объявил: «Переходящее звание „Секс-символ России“ в этом году по единодушному мнению компетентного жюри завоевала Ирина Веригова, в недалеком прошлом – мисс „Ноябрь-97“. Наш специальный корреспондент взял интер…» И – пропал. Подумав о севших батарейках, он вздохнул и перевел взгляд на шоссе.
И увидел ЭТО…
В первый миг мелькнула несуразная мысль: он ошибся дорогой, описал круг и вернулся на съемочную площадку. Только там возможен такой сумасшедший дом. Поперек шоссе, метрах в двадцати впереди, держа идеальный, в линеечку, строй, неподвижно стояли три всадника. Абсурдность ситуации была таковой, что он даже не попытался как-то отреагировать – только разглядывал их со спокойным любопытством, подмечая детали: доброй ковки кольчуги и тяжелые нагрудные брони в желтых отсветах автомобильных фар, шлемы с опущенными забралами, длинные копья, предназначенные для конного боя…
Это показалось забавным. Но прошел миг, и фигуры вдруг утратили неподвижность. Один из всадников вытянул из-за спины тускло блеснувший меч, и по его команде три сильных боевых коня взяли с места в галоп, одним мощным движением. Два копья опустились одновременно, целя в лобовое стекло, прямо в лицо водителя. Он мог бы поклясться, что, несмотря на расстояние, видит пар, вырывающийся из лошадиных ноздрей, и слышит отчаянный, безумный крик воина, с улыбкой идущего на верную смерть… Пусть боковые стекла были закрыты, отделяя салон от внешних звуков и холодного ветра, пусть опущенные забрала хоронили крики под глухими шлемами… Он услышал их и завизжал сам, лихорадочно выкручивая руль и шаря ногой в поисках педали тормоза. Фары метнулись в сторону, высветили кювет и стволы сосен у обочины. Машину развернуло, взвизгнули шины, и две лошади с налета врезались грудью в капот и дверцу со стороны пассажира.
Всадники разом вылетели из седел. Один ударился о крышу машины и сполз вниз, оставив алый потек на боковом стекле. Второй, с треском сломав копье, распластался на дороге, точно сломанная ребенком кукла. Третий…
«Сегодня мэр города торжественно перерезал ленточку нового здания городской администрации. Это строительство было приурочено к семиде…»
Толчком распахнув дверцу, Глеб кубарем выкатился наружу. Будет здоровая вмятина на кузове, подумалось некстати, как о чем-то важном. Борька голову оторвет.
Огромный конь вырос над ним из мрака, точно из преисподней, и встал на дыбы. Злобное ржание ударило по ушам, в руке третьего всадника сверкнул занесенный над головой клинок…
– Откуда взялся пистолет? – спросил я.
– Купил в прошлом году. Даже сам не знаю зачем.
– И все время возил с собой?
– Ну да, в «бардачке», где техпаспорт. Сам знаешь, как сейчас на дорогах.
– А где приобрел? Не в «Эгиде-сервис»? (вспомнился «вальтер», из которого был застрелен ведун).
– Нет, это еще в Москве.
– Марка?
– «Макаров», девять миллиметров, – не задумываясь, ответил брат.
Пистолет лежал в «бардачке». Как он очутился в руках (в боевом положении: предохранитель спущен, затворная рама передернута), Глеб не помнил. Должно быть, рванул в полубеспамятстве – несколько секунд словно бы выпали из общего временного потока. Он не помнил даже, как нажал на курок. Всадник дернулся, меч выпал из ладони, лошадь – уже без седока – испуганно шарахнулась в сторону. Глеб бросил взгляд – человек лежал без движений, откинув голову назад и обнажив развороченный пулей кадык.
Движение чуть в стороне, меж елей. Что-то еле слышно щелкнуло и тонко просвистело над ухом. Он присел и развернулся, сквозь мушку и прорезь «Макарова» обшаривая пространство.
От черной мохнатой ели медленно, словно в дурном сне, отделилась фигура. В такой же кольчуге, но без панциря, в открытом полукруглом шлеме. Глеб разглядел перекошенное лицо. Это был совсем мальчишка, не старше семнадцати. Пришедший из неведомо какого мира, он дрожал в бессильной ярости: трое его боевых товарищей ушли, не уронив чести, и оставили его одного во враждебном лесу, с незащищенной спиной…
Он выпрямился на полусогнутых ногах и отбросил бесполезный разряженный арбалет. Стараясь унять дрожь в руках, вытащил из-за пояса кинжал. Он не посрамит своих друзей. И не заставит ждать себя долго…
Глеб видел, как последний противник бросился вперед, раскрыв рот в беззвучном крике. Видел оранжевую вспышку – будто софит мигнул посреди съемочной площадки… Видел, как пуля остановила чужой прыжок на середине, парня развернуло спиной и безжалостно швырнуло на землю.
Мальчишка не почувствовал боли. Он попытался снова встать, но ноги вдруг предательски обмякли, и он опустил удивленный взгляд, увидев собственную кровь на пробитой кольчуге. Сердце еще билось, но с каждым ударом все медленнее и слабее. Кажется, парень даже не связал свою смерть с той маленькой металлической штукой, которую Глеб зажал в трясущихся руках…
Не снимая палец с курка, Глеб осторожно подошел к лежавшему, наклонился над ним и заглянул в глаза – будто окунулся в черный омут, где все смешалось: тоска, ярость, боль…
– Кто ты? – спросил он.
Тишина. Луна была яркая, и на нее хотелось завыть, надрывая горло, чувствуя, как все человеческое вытекает по капле, уступая место потаенному, звериному, первобытному. Развернутые поперек шоссе «Жигули» со смятым капотом, неподвижные тела и понуро стоявшая чуть в отдалении лошадь белой масти – оседланная, но без всадника. На запряженной такой лошадью повозке в древние времена знатный русич отправлялся в свой последний путь, в могильный курган…
– Кто ты? Что тебе было надо, мать твою?!
Ненависть в чужих глазах, уже ускользающих, подернутых белесой предсмертной пеленою…
– Ненависть, – задумчиво повторил Глеб. – Вот что меня поразило больше всего. Я очень хорошо запомнил лицо того, молодого… Клянусь, я видел его впервые в жизни. За что? Почему?!
– Куда ты дел пистолет? – меня по роду профессии интересовали в первую очередь материальные улики.
– Пистолет? Не знаю. Должно быть, обронил. Немудрено.
– Но перед этим ты стрелял… Сколько раз?
– Два… Нет, три. А что?
– Ты мог задеть кого-то постороннего. А рыцари из сопредельного мира… Конечно, тебе почудились (ведун недаром интересовался насчет психиатра). И не сверкай тут гневными очами. Сам говорил: ночь, пустое шоссе, ты «умаялся, как собака».
– Я не псих!
– Верю, – я тяжело вздохнул. – И знаешь, что мне хочется больше всего?
– Что?
– Прикрыть вашу кинолавочку.
Судя по всему, Глеб хотел возмутиться (вот еще, работа в полном разгаре, все полны творческого горенья и энтузиазма, даже Вайнцман перестал вещать черные пророчества… И потом, что еще за «лавочка»? Вполне современная студия с классной аппаратурой. А актерский состав!.. Ушинский, Баталова, Игнатов в роли князя Олега…). Потом вдруг призадумался – некая догадка отразилась на лице…
– Ты что это выдумал, братец?
Я пожал плечами, давая Глебу самому развить мысль.
– Да нет. Глупости, – он помрачнел еще больше. – Ты считаешь, что кто-то со студии… Что меня хотели убить таким способом? Переодевшись воинами тринадцатого века?
Он нервно забегал из угла в угол, схватившись за голову.
– Нет, Борька, не верю. Зачем? За что? У нас отличная команда! Ну, мы ссоримся (да почти все время ссоримся). Но это же несерьезно. Мы выпускаем пар. Дурачимся. Выплескиваем творческую энергию (хотя где тебе понять). Мы с Моховым вчера подрались, он на мне порвал новенькую рубашку. А я ему нос расквасил. И ты решил, будто он…
– Ты во время драки поранил запястье? – перебил я.
– Откуда тебе… Ах да, кассета. Нет, это когда я вылетел из машины. Дашеньке Богомолке надо свечку поставить, ее наука. Мог бы насмерть разбиться.
– Дарье Матвеевне? – я невольно улыбнулся. – А почему Богомолка?
– Стиль Богомола. Она изучала его на Тибете. Пыталась обучить меня, но, боюсь, я изрядная бестолочь.
– Ну прям бестолочь! Как ты вышвырнул сынка Карантая из своего кабинета!
В дверь просунулось «преданнейшее создание» Машенька Куггель и строгим голосом сказала:
– Глеб Аркадьевич, мы готовы, ждем вас.
– Исчезни.
– Карантай приехал. Желают вас пред светлые очи.
– Скажи, что я под арестом и меня допрашивают.
Машенька округлила глаза.
– Господи! Что вы натворили?
– Убил троих мудаков.
Машенька произнесла «О!» и исчезла.
Возникла неловкая пауза. Глеб посмотрел куда-то мимо меня и произнес:
– Может, ты и прав. Иногда мне самому хочется бросить все и уехать подальше. Место здесь… гиблое.
– В башке у тебя «гиблое место». И «Гиблое место-2».
И я неожиданно почувствовал, что разговор мне надоел. Не видения Глеба я пришел сюда расследовать, в конце концов – на мне висело полнокровное убийство в Якорном переулке.
– Кстати, я приехал на машине.
– На какой машине? – не понял Глеб.
– На наших «Жигулях».
– И что? – с замиранием сердца спросил он.
– А ничего. Абсолютно. Ни единой вмятины, ни малейшего следа крови. Даже краска на капоте не попорчена. Ты ведь, кажется, утверждал, будто на нашу колымагу налетели две лошади? – сказал я и, развернувшись на каблуках, вышел, со злостью хлопнув дверью. Уж с нее-то, я надеялся, краска точно посыплется.
Глеб догнал меня на улице. Вид у него был одновременно виноватый и решительный.
– Что еще? – устало спросил я.
– Подожди. Я должен тебе кое-что показать. Где ты оставил машину?
– На стоянке перед воротами.
– А что не на территории?
– Ваш цербер за шлагбаум не пустил. Возле соседнего павильона я заметил роскошный серебристый «Ситроен» господина Карантая. Знамо дело, перед ним в отличие от меня, сирого, шлагбаум гостеприимно подняли, позволив проехать куда ему хочется. Сторож в синей фуражке, поди, и честь отдал… Это во мне шипела, как яйца на сковородке, моя пролетарская сущность.
Я открыл переднюю дверцу «жигуленка». Глеб легонько отстранил меня, чуточку покопался и откинул коврик с водительского сиденья. Коврик был новый – я, сыщик хренов, заметил это только сейчас. В спинке кресла, сбоку, совсем рядом с подголовником, зияла уродливая круглая дырка около трех сантиметров в диаметре, и из нее торчал кусок поролона.
– Сюда попала стрела из арбалета, – тихо пояснил Глеб и положил что-то мне на ладонь. – Древко сломалось, а наконечник я вытащил плоскогубцами.
Длиной он был чуть больше среднего пальца. Тускло блестевший, не новый, но и не старый, с некоторыми неровностями ручной ковки. Я неуверенно потер его ладонью, и он заискрился сильнее. Мы с братцем обменялись тяжелыми взглядами.
Наконечник был сделан из серебра.