Вечером того дня, когда его оскопили, он почувствовал облегчение. Боль оставляла его, вытекая по капле, как кровь, и тело заныло той же усталостью, какой ныло оно после любви. Он нашел на небе свою звезду и хотел спросить: «За что?», но спросил: «Что осталось неоскопленным?» Он знал по-персидски, по-турецки и по-грузински, знал счет, лошадей и оружие. Новое имя его было — Хосров.

И скоро у того, по чьему приказу его охолостили, появился слуга, знавший счет, лошадей и оружие и умевший перевести с грузинского на персидский.

Тело его осталось стройным, как прежде, но лицо оголилось, юношеский пух сошел с него навеки, а глаза, казалось, заблестели по-женски. Чтобы помочиться, не присаживаясь унизительно на корточки, Хосров теперь всегда носил в складках чалмы серебряную трубочку, увитую стихом из Хафиза:

Шах-ин-шах полюбил его беседу и расторопность и однажды Хосров стал Хосров-ханом. Он ведал тем, что нужно было пересчитать в Персидской державе, и вел счет без устали, но вдруг стал так грустен, что шах, печалясь о веселости его, спросил, чего ему хочется.

«Я хочу въехать в Багдад на белом жеребце», — ответил Хосров.

Царь царей подумал и назначил его начальником войска, три года осаждавшего Багдад. Войско же смеялось, что полководцем им прислан евнух, и осажденные персами смеялись над тем же на высоких стенах, но дервиш — прорицатель с бородой черной, как вяленая слива, сказал: «Молчите, дети псов, ибо если вы не в силах овладеть Багдадом, как он женщиной, то кто еще введет вас в этот град, кроме скопца?»

Хосров-хан казнил нерадивых, оставив тела их тлеть на солнце, украсил холмы пушечными батареями и отвел воду Тигра из водопроводов. Ровно через три месяца пал Багдад — Дер-эс-Салам — Жилище Мира — новый бесценный алмаз в персидской короне.

Весь день воины свозили добычу — серебряные сосуды, украшенные вязью сабли, ковры и струящиеся ткани, сквозь пелену которых лица красавиц кажутся еще заманчивее. Но никто не посмел показать на глаза хану пленниц. И вечером Хосров-хан спросил: «Неужели в этом городе не было женщин? Кто же тогда родил тех, с кем сражались вы три года?» Он посмотрел на приближенных и улыбнулся. «Приведите, — сказал он, — всех. Я сам выберу».

Пленниц приказал он построить вокруг города и поехал на пляшущем белом жеребце, сказав: «Хороша война, когда красавицы дешевле лепешек — да продлит Аллах вечно ее дни!» и ехал, пока не увидел женщину, точь-в-точь похожую на ту, которую целовал в последний раз в той, прошлой своей жизни. Пупок ее был, как тайна мира, — простая и недоступная даже богу.

Он велел обмыть ее и привести в свой шатер. И всю ночь войско вслушивалось в то, как кричала она от наслаждения в его руках, пока утром Хосров-хан не вышел из палатки и не спросил: «Кто сказал, что евнухи не умеют любить до смерти?»

Так прожил Хосров-хан десять лет — гарем его стал богаче царского и не было в нем ни одной купленной на базаре, а не захваченной в бою. Но однажды спросил он себя: «Отчего вновь мне скучно?» Ничто не радовало его — ни запретное вино, ни новые лошади, ни даже книга, присланная из далекой столицы франков — оттиснутая со свинцовых букв, а не переписанная от руки. Он засмеялся и сказал: «Умираю из-за отсутствия желаний!»

Без желаний прошло еще три года, пока в Персии не вспыхнула новая война — одни воевали за шаха, другие против шаха, а Хосров стал воевать сам за себя, убивая тех, с кем еще дружил вчера — ибо не было у него долга перед этой страной, существующей ради только двух строчек поэта:

Хосров-хан погиб как-то в ночном бою. Тело его, по приказу царя царей, разрубили на части как тело предателя, и оно сгнило на базарах в разных городах.

Так умер тот, кто плотью, утратив мужество, сумел остаться мужчиной вопреки всему.

И жизнь его была не хуже и не лучше других человеческих жизней.