I

Всю ночь оно пылало, воздымая

ввысь над горою Храма языки

огня. С высот опаленного неба

брызгали звезды ливнем искрометным

наземь. Или Господь Свой трон небесный

и Свой венец вдребезги раздробил?

Обрывки красных туч, перегруженных

кровью с огнем, скиталися в просторах

ночи, неся по далеким горам

скорбную весть о гневе Бога мщений

и о Его ярости возглашая

скалам пустынь. Не Свою ли порфиру

разодрал Адонай и по ветрам

клочья развеял?

 И великий ужас

был на дальних горах, и дрожь объяла

хмурые скалы пустынь: Бог отмщений

Иегова, Бог отмщений воссиял!

И вот Он, Бог отмщений, в дивной славе

Своей, покойный, грозный, восседает

на пылающем троне, в сердце моря

пламени, облачен в пурпур огня,

и угли раскаленные — подножье

стопам Его. Кругом в безумной скачке,

в бешеной пляске вьются языки.

Над головой Его шипит пожар

и со свистом засасывает, жадный,

пространства мира. Спокоен и грозен

сидит Он, мышцы Его скрещены,

и от взоров очей ширится пламя,

и выше воздымаются костры

от мания ресницы.

 Пойте Богу

песнь пламени, о, буйный хоровод

огневого радения! 

II

 Когда

засверкала заря на горных высях

и по долинам лег белесый пар,

тогда смирилося море пыланий,

и земля поглотила языки

от обожженной Божией святыни

на горе Храма.

 И ангелы свиты,

согласно чину священного хора,

собрались на заутреннюю песнь

и распахнули окна небосвода,

и показали головы наружу

над горой Храма: отперты ли входы

святыни, и клубится ли над нею

дым курений?

 И видят: Саваоф,

Ветхий днями, над грудами развалин

восседающий в сумерках зари,

в черный дым облачён, и прах и пепел —

Его подножье. Голова поникла

на скрещенные мышцы, и над нею

скорбь нависла горою. Молчалив

и угрюм, озирает Он обломки

разгрома; гнев и ужас всех веков

и миров омрачил Его ресницы,

и во взоре великое застыло

безмолвие.

 Гора еще дымится.

Кучи пепла и тлеющей золы,

дымные головни, скирды багровых

углей, нагроможденные, сверкают

словно россыпи камней самоцветных

в молчании зари.

 Но Ариэль,

Огненный Лев, издревле возлежавший

днем и ночью на жертвеннике Бога, —

Ариэля не стало. Только прядь

его гривы, последняя сиротка,

мерцает, и дрожит, и умирает

на обгорелых обломках, в молчаньи

зари.

 И поняли ангелы свиты,

что сделал им Господь. И содрогнулись,

и с ними все предутренние звезды

затрепетали; и ангелы лица

окутали крылами, чтоб не видеть

скорби Господней.

 И гимны заре

сменилися безмолвной песнью горя,

беззвучно-внятной жалобой. И молча

отвернулись и плакали они,

каждый ангел один с своей душою,

и весь мир с ними плакал в тишине.

И некий вздох, беззвучный, но глубокий,

со дна земли поднялся и разнесся

и разбился в безмолвии рыданья.

То разбилось, разбилось сердце мира,

и невмочь стало Господу крепиться,

и очнулся Господь, и львиным ревом

возревел, и всплеснул руками в боли —

и поднялась Шехина с пепелища,

и сокрылась в загадочности Тайн... 

III

А над горою Храма, в вышине,

стыдливая, печальная, блистала

Серна Зари, с лазурного шатра

озирая развалины, и тихо

ресницы, серебристые ресницы

трепетали.

 И юный ангел Божий,

светлокрылый, с печальными глазами,

обитавший в лучах Серны Зари

на страже Затаенных Слез-жемчужин

в чаше Безмолвной Скорби, — увидал

ту прядь огня из гривы Ариэля,

что мерцала, дрожала, умирала

средь обожженных каменных обломков

на горе Храма.

 И дрогнуло сердце

ангела, жалостно и больно стало

его душе, да не умрет последний

уголек Божества, — и на земле

не останется пламени святого,

и дивный светоч Божьего народа

и Божиего дома догорит

навсегда.

 И понесся, покидая

Серну Зари, с кадильницей в руке,

и опустился на горе развалин,

и приступил трепетно к алтарю,

и выгреб из святого пепелища

Божье пламя; и крылья распростер,

и умчался. Одна только слезинка,

зашипев, утонула в жгучем пепле, —

и то была единственная капля,

что пролил ангел дотоле из чаши

Безмолвной Скорби, — слеза умиленья

и отрады о чуде, о спасенном

уцелевшем Огне.

 И ангел несся

меж легких тучек, и пламя святыни

в его деснице. Тесно, тесно к сердцу

прижимал он добычу и устами

ее касался. Радостно мигала

ему Серна Зари, и сердце билось

родником утешенья и надежды.

И унес он ее на голый остров,

и опустил на клык крутой скалы;

и поднял к небу печальные очи,

и шепнули уста беззвучно:

 — Боже

милосердный, спасающий, вели,

да угаснет последнее пламя

Твое вовеки!

 И призрел на душу

светлокрылого ангела Господь,

и дал пламени жизнь; и поручил

его Серне Зари, и повелел:

— Бодрствуй, о, дочь моя, над этой искрой,

да не погаснет, ибо как зеница

ока тебе она; стой и блюди,

что с нею будет.

 И стала в лазури

Серна Зари над Божьим огоньком,

и с любовью безмолвной и далекой

и стыдливою негою мигала

ему с высот, и встречала поутру

сияющим приветом, и тянулась

к нему лучом утешенья и ласки.

А юный ангел с грустными глазами

отлетел и вернулся вновь на место

свое, на стражу Затаенных Слез

в чаше Безмолвной Скорби; только глубже

и печальней глаза его, чем были,

и на устах и на сердце ожоги,

которым не зажить; ибо коснулся

до сердца и до уст огонь святыни,

и нет им исцеленья. 

IV

 В это время

захватил покоритель и увез

на кораблях в далекий плен по двести

от юношей и девушек Сиона.

Чистые дети чистых матерей,

молодые газели с гор Иудеи, —

еще росами юности их кудри

окроплены, и блеск небес Сиона

в очах. Отец их — Олень Израиль,

и мать — вольная Серна Галилеи.

И мало то казалося врагу,

что поругал и осквернил навеки

свежую песнь их жизни; но задумал

истомить их тоской, и долгой смертью

от голода и жажды. Обнажил

и высадил на тот пустынный остров —

юношей здесь, на одном берегу,

девушек там, на берегу противном,

и покинул.

 И думал нечестивый:

"Разрозню их — и муку их удвою.

Да блуждают на острове пустынном,

братья сестрам чужие, и не встретят

и не увидят вовеки друг друга,

и высохнет душа, завянет сердце

и свет очей потухнет. И когда

лишь один шаг останется меж ними

и протянутся руки их навстречу

рукам, — то вдруг исказятся их лица

и подкосятся колени, и рухнут,

и умрут смертью судорог и муки

на железной земле, под медным небом,

без утехи и радости".

 Три дня

по острову пустынному блуждали

юноши без питанья и воды,

без слов и стона. Вонжены их очи

в жаркий песок, и голова поникла

под раскаленным солнцем. Острия

пылающих утесов осыпают

их стрелами огня, и скорпионы

в расселинах, колючие, смеются

их тяжкой скорби.

 Ибо проклял Бог

от века этот остров, плешью проклял

и чахлостью: терновник и гранит,

ни травинки нигде, ни пяди тени,

шорох жизни, знойная тишь,

опаленная пустошь. Утомились

наготою глаза их, замирало

сердце в груди, истаяла душа.

Их дыханье — как огненные нити,

и мнится, будто самый звук шагов

умирает без отклика, — и тень,

упадая, сгорает. И уснул,

и смолк источник жизни, в темный угол

забилася душа, и нет отрады,

опустилась рука, закрылись очи,

и бредут, — и не знают, что бредут.

Но внезапно — когда уже померкло

и онемело все в них — из унылой

тишины зазвучала чья-то поступь,

уверенная, мерная, как эхо

твердого сердца; и никто не ведал,

чей и откуда шаг; ибо со дна

своих сердец услышали тот звук

и в их среде звучал он. И познали,

что был некто Загадочный меж них,

и сердце всех — в его великом сердце.

И влеклися за поступью чудесной,

по-прежнему с закрытыми глазами,

уцепившись душою за стопы

Незримого.

 И было, если кто

приоткрывал с усилием ресницы,

отличали глаза его невольно

двух юношей, ростом и мощью равных,

головой выше спутников; и оба

загадочны, и широко раскрыты

очи у них обоих; но один

кроток и светлоок, и смотрит в небо,

словно там ищет звезду своей жизни, —

другой мрачен и грозен, его брови

насуплены, глаза устремлены

к земле, словно пытают у нее

о великой утрате. И не можно

отгадать, кто Загадочный водитель

меж этими двумя. 

V

На третью ночь —

ночь, полную лазури и созвездий,

они пришли к реке, широкой, черной,

как смола, и воскликнули: вода!

И налетели хищно, и глотали,

и легли отдыхать на берегу.

И закричали двое: — Мы нашли

лебеду! — И накинулися жадно

все на лебеду, и жадно ели,

и снова полегли на берегу.

И неведомо было им, что пили

из реки Аваддон, чье имя Гибель,

и вкусили от корня Сатаны.

Лишь один светлоокий не коснулся

ни до чего. Опершись одиноко

о прибрежный утес, он стал поодаль,

и глаза его рыли бездну ночи,

и напряженное ухо внимало

песне души.

 Тогда поднялся вдруг

тот Грозный, мрачный, с гневными бровями,

и приблизился к ним, и вопросил:

— Братья, не позабыта ль вами песнь

о Ненависти, песнь Уничтоженья?

И промолчали юноши, ни слова

не сказали в ответ, ибо стыдились —

ибо вовек не знавали той песни.

Только один, золотисто-кудрявый,

еще дитя, выпятил важно грудь

и вскричал, лицемеря:

 — Разве мог

юный лев позабыть свое рыканье,

разве...

 Стрела сверкнула из очей

Грозного и спалила на устах

ребячью ложь. И в мрачном гневе молвил

Загадочный:

 — Стал юный лев шакалом,

псом пустыни...

 И потупился отрок,

зарделся и уставился глазами

в большой палец ноги, вертя в руках

осколок голыша. Добрая ночь

его сокрыла, и никто не видел

его стыда.

 А Загадочный сел

на берегу, и в черных глубинах

его жгучие взоры утонули

и заблудились. Юноши, притихнув,

затаили дыханье, ибо ужас

пал великий на них, и сердце ныло

от невнятного трепета. И слухом

прильнули к тишине: палимый жаждой,

так приникает скиталец в пустыне

ухом к немой скале — и будто внемлет

из гранита запечатленный лепет

подземного ключа...

 И зазвучала

в этот миг песнь Загадочного, тихо,

словно прозрачный голос самого

безмолвия. Своей душе он пел,

про себя, еле внятно; и бесстрастна,

таинственна, темна, как сама ночь,

доносилася песнь, и леденело

от спокойного холода ее

в груди; и не понять было, откуда —

из темной ли норы в его душе

тихо выползла песнь черной ехидной

и потянулась к воде, — или он

ее глазами выманил из бездны

речной, и песнь тихо ползла оттуда

к его душе...

 И так пел человек:

"Черные, дремлют бездны реки Аваддона,

 Загадку смерти гадая...

Вопли миров сокрыты во тьме ее лона

 И великая боль мировая...

Где же Заря Искупленья? — Она, как блудница,

 Играет и с нами, и с Богом —

В тимпаны, веселая, бьет и в пляске резвится

 Где-то по горным отрогам..."

Тихо слушали юноши. Глаза их

приковала река. Глубь Аваддона

им ужасное некое шептала,

и золотистые звезды дразнили

из черноты пучины. А кудрявый

застыдившийся отрок поднял гальку

на берегу рассеянной рукою

и швырнул в воду — и нутро реки

шарахнулось, забегали морщины

по искаженной поверхности, звезды

удлинилися в змейки золотые

и зигзагами трепетно и резво

рассыпались везде... И колыхнулось,

как река, сердце юношей, и дрожь

по членам проскользнула — и не знали,

отчего. Черным пламенем сверкнули

очи Грозного — пламя Сатаны, —

и голос стал другим, и вдруг окреп,

разрастаясь и трепетный, и гневный:

"Из бездн Аваддона взнесите песнь о Разгроме,

 Что, как дух ваш, черна от пожара,

И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме

 Отравите удушьем угара;

И каждый да сеет по нивам их семя распада,

 Повсюду, где ступит и станет.

Если тенью коснетесь чистейшей из лилий их сада —

 Почернеет она и завянет;

И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —

 Треснут, разбиты надв?е;

И смех захватите с собою, горький, проклятый,

 Чтоб умерщвлять все живое..."

И тогда Светлоокий, что стоял

одиноко поодаль, опираясь

о прибрежный утес, и в темном небе

следил свою звезду, — тихо ступил

ближе к юношам, глаз не отрывая

от неба, и спросил:

 — Братья мои,

а знакома ли вам песнь Утешенья,

песнь Искупленья и Конца?

 Но те

не слыхали, не двинулись и взоров

не отвели от реки, ибо душу

поглотила песнь Грозного. Сидели

недвижные, немые, и казались

черным рядом надгробных изваяний

на собственном кладбище. — Только снова

тот самый отрок в золотых кудрях

важно выпятил грудь и, лицемеря,

отвечал:

 — Разве горная газель

могла забыть свой голос...

 И не кончил,

смутясь, ибо покоились на нем

два ясных глаза; и вложил смущенно

кончик мизинца в рот, словно ребенок,

что солгал и попался, и усмешка

пристыженно играла в ямках щек.

И улыбнулся ему Светлоокий

улыбкою прощения; но скорбно

стало его душе; и отошел

снова к утесу, и взором унесся

в небо.

 А песнь Загадочного крепла,

нарастала, как буря, как звериный

рев, увлекая буйными волнами

юношей; и зарычали они,

словно львята, и вместе с мощью клича

в них нарастала ненависть сильнее

смерти, пронизывая, опьяняя,

искажая лицо и зажигая

черное пламя в глазах. И качнулась

тогда река сплошной черной громадой

от берега до берега в едином

колыханьи, как будто бы дитя

в колыбели, и вместе зашатались,

зазмеились, забегали в пучине

рыбками золотыми искры звезд:

"Ибо то — Песнь Гнева, что в ночь Божией мести

 Родилась, восприята кострами,

Из крови отцов и детей, и из девственной чести,

 Растоптанной в муках и сраме..."

Но в этот миг вскочил кудрявый отрок

и показал рукой на крутизну

по ту сторону волн, и закричал:

— Смотрите!..

 Юноши подняли взоры,

и упало в них сердце: там, напротив,

с высоты, что над кручею обрыва,

словно ангелы, легкие, касаясь

едва земли, нисходят ровным рядом

белотелые девы. Стройной нитью,

нога к ноге, идут они, и руки

подняты, словно тянутся к лучам

месяца, и, как очи одержимых

лунным недугом, закрыты глаза;

на челе их — терновые венцы,

и муки мессианские застыли

в чертах лица; в тени ресниц их дремлет

изначальная вера, и улыбка

на губах опочила.

 И узнали

их юноши, и замерло в них сердце:

ибо девы, с закрытыми глазами,

близились к темной круче над рекою,

и чрез мгновенье останется шаг

между ними и пропастью. Вскочили

юноши, закричали, замахали

руками — но, не внемля и не видя,

не открывая глаз, легкие, ровным

рядом, нога к ноге, двигались девы

своим путем. И вот — последний шаг.

Длинная, ровная нить из алмазов

мгновенно распахнувшихся очей

на один миг сверкнула и погасла —

и вереницею аистов белых

понеслись они в черную пучину.

С воплем ужаса юноши вскочили

и ринулись с обрыва. Словно гривы,

стали дыбом их кудри на лету —

и уж роют руками чрево бездны,

и, вынырнув, плывут наперерез

пучины. Вот уж головы покрыла

тяжкая тень крутизны, что на том

берегу... Полдороги... И завыла,

вздыбилась, обезумела река;

черный, огромный вырос вал из чрева

бездны, и бросил отважных назад,

и ринулись опять они на приступ

его гребня. И мощный вал застыл,

притаился, навис сплошной стеною —

и в нутре его злая назревала

мысль. Юноши боролись и взбирались

выше и выше — вот уже они

на гребне вала, ясно из-за гребня

слышны девичьи вопли — но раздалась

в это мгновенье под ними громада,

и в ней разверзся, подобный ущелью

смерти, черный провал — и понеслись

юноши в ту зияющую глубь

и там, на дне, столкнулись головами

о головы подруг...

 Тяжкая тишь,

спокойствие насыщенного зверя

опустилось над пропастью. Замкнулось

над смелыми ущелье, и по темной

глади реки неслышно поползло

что-то тяжкое, черное, большое

и поплыло за трупами вдогонку,

словно черная лодка — или гроб...

А светлоокий юноша стоял,

невредимый, у выступа утеса,

один, один; и закрыл он руками

лицо свое, и рухнув, зарыдал,

зарыдал, зарыдал... 

VI

 Но когда встал он

и обычно вознес очи гор?,

то увидал — там, над высями кручи

напротив, непорочная, как ангел

чистоты, белотелая, печально-

окая, одинокая, стояла

девушка и смотрела прямо в очи

ему, и над ее головкой в небе

сияла Серна Зари...

 И забилось

его сердце. Впервые за всю жизнь

опустил он глаза — и погрузился

в черную воду взор, и там почил

на отраженьи девушки в пучине

с предрассветной звездою над челом:

то впервые за всю страшную ночь

он заглянул в пропасти Аваддона.

И вдруг снова поник он на колени

перед отраженным образом, прикован

глазами к бездне чрез муку любви,

и его губы, томясь и тоскуя,

шепнули:

 — Ты ль это, сестра?..

 И смолк,

и не продолжил, ибо одолело

бушевание сердца, и душа

задыхалась своею полнотою...

Но овладел собою через миг, и

открыл глаза широко — и они

стали глубже, и греза в них бродила,

и, больная, ужалена любовью,

кровоточа, в глубине трепетала

душа; и вновь закрылся взор от боли

великого бесхитростного сердца,

и странным звуком, робким и печальным,

словно ропот таинственно-незримый

родника под травою на закате,

хлынула из груди его молитва. 

ИСПОВЕДЬ