Майкл Колесницкий был эстетом, не побоимся этого слова, до кончиков ногтей. Да, и за ногтями он тоже следил, следил любовно и тщательно, аккуратно скреб их по утрам специальной жесткой щеточкой, полировал, а раз в две недели делал маникюр в салоне, выбранном со всем пониманием дела. И, между прочим, не только маникюр, но и массаж лица делал, и обертывание парафиновое, и витаминную маску. А что такого? Современный мужчина должен следить за собой, быть аккуратным и выглядеть ухоженным и красивым. И оставьте свои дурацкие предрассудки, лучше Пушкина вспомните, который, как известно, наше все.

Единственно, Майклу не очень нравилось само это слово, которым теперь в народе принято называть таких вот приятных глазу, следящих за собой молодых мужчин. Нет, это совсем не то слово, что вы подумали, так вообще думает одно только быдло, нужное слово — метросексуал, но и оно Майклу было несимпатично. Потому что — ну казалось бы, зачем там эта дурацкая привязка к метро? Метро — это гадко, грязно и тесно, ничего эстетичного в этом нет, и ездят там только лохи.

Лохом Майкл не был, вот уж чего нет, того нет, сам он перемещался по городу исключительно на своей любимице, длинной гладкой двухместной машинке низкой посадки, кремово-серебристого цвета, с четырьмястами лошадок под капотом и нежным, ласкающим ухо именем. Не тем, фабрично-казенным, а своим, почти интимным, придуманным исключительно для нее. Имя это, впрочем, он никогда никому не называл, видя в этом неуместную сентиментальность, и только бормотал его себе под нос, здороваясь с машинкой утром и вечером, каждый раз испытывая при этом толчок такой всепоглощающей нежности, смешанной с гордостью и еще с чем-то теплым и светлым, чего ему даже формулировать не хотелось.

— Это да! — будто шептал на ухо внутренний голосок. — Молодец, старик! Крутую тачку сбацал! А что? Не зря, выходит, все это время горбатишься.

Горбатился, вернее, работал Майкл не кем-нибудь, а главредом, то есть Главным Редактором одного очень стильного глянцевого мужского журнала. Такого, для интеллигентных, умных, но при этом не задрюченных жизнью, а вполне себе настоящих мужчин с мощными бицепсами, ухоженными ногтями и пронзительным волевым взглядом. Не откровенного, как «Бретер», и не примитивного, как «Гигант», где, кроме телок смазливых, почитай, и нет ничего, а именно такого, какого надо. Чтобы и посмотреть, и почитать, и улыбнуться, и другу сказать при случае, что вот, мол, в последнем номере — читал? Можно сказать, единственный приличный журнал на столичном рынке только и был вот этот, в котором Майкл уже несколько лет горбатился. Потому что с этой работой… Да еще ведь и работа такая — всепоглощающая, тут ведь даже отойти покурить, и то все по делу, можно сказать, всю жизнь забирает, на себя ни капли не остается.

Но это Майкл, конечно, лукавил немного, даже кокетничал, не без того. Была у него личная жизнь, временами очень даже была, грех жаловаться. То есть жаловаться все равно есть на что, нет в нашем мире совершенства, да и где оно есть, но уж сказать, что Майкл со всеми его метросексуальными достоинствами был одинок, ни у кого язык бы не повернулся. Ну кого, кого любить девушкам в этом нашем несовершенном мире, как не Майкла — высокого, ухоженного, тридцатилетнего, на такой прекрасной машине, с чувством собственного достоинства и престижной, высоко, между прочим, оплачиваемой работой. А уж образу жизни Майкла вообще можно не то что завидовать — умереть можно за такую жизнь. Не было в городе ни одного события хоть сколько-нибудь светски важного, куда бы не прислали ему персонального приглашения, «пригла», в красивом глянцевитом именном конверте. Да любая телка — только за краешек такого подержаться…

Но, несмотря на все это, а может быть, именно этого даже вследствие, девушки у Майкла не задерживались. Впрочем, не столько они сами не задерживались, сколько он сам их не задерживал, а частенько, случалось, и ускорение, как говорится, им придавал. Потому что — ну что это на самом деле такое? Майкл, будучи эстетом по натуре, ничего так от отношений не требовал, как того, чтобы было красиво. Красиво должно быть, ясно? А это значит — никаких чтобы мерзких претензий, скандалов, слез и невнятных требований, никаких фо па, никаких… А уж что касается внешности — этого мы даже не обсуждаем. Душа у Майкла была тонкой, нежной, и ей непомерную травму могли нанести даже такие пустяки, как, скажем, плохо пробритый неровный участок девичьей ноги, или не в тон подобранный комплект кружевного белья, или… А одна даже — ужас какой! — вообще была без эпиляции! Столичный город, двадцать первый век — и вот такое. На что она рассчитывала при таком подходе — вообще непонятно.

Майкл, отдадим ему должное, как человек душевно тонкий, никогда — никогда, заметьте, — ничего грубого в таких случаях не говорил. Хотя мог бы, между прочим, ох как мог. Дескать, ну и куда ты, лохушка, лезешь с такими-то данными? Пруста не читала, Бодлера с борделем путаешь, а туда же — в высшее общество. Хрен тебе, а не высшее общество, так с ними, в общем, и надо, с большинством уж точно, но Майкл никогда себе такого не позволял. Неэстетично это, в конце концов. Не для него.

Он вообще никогда ничего сразу не говорил, даже виду никакого не показывал. Но в душе, конечно, оставалась ранка, точила, не давая уже отношениям с проштрафившейся девицей течь и развиваться плавно и гладко своим благополучным чередом. Как-то так невзначай, будто исподволь, но начинали такие отношения неизбежно портиться, сходить на нет, и редко больше месяца успевало пройти, как дева и сама понимала, что тут ей не здесь.

И вот тоже. Нет бы — ну прошла любовь, завяли помидоры, уйди красиво, чтоб ни крика, ни прочих дешевых претензий, так нет. Девушки почему-то все как одна считали себя обиженными, пытались какие-то отношения еще выяснять, вопросы нелепые задавали. Нет, ну совершенно нету в народе ни культуры, ни эстетических чувств, вопреки всем Майкловым стараниям — вот уж сколько лет! — нести им разумное, доброе, вечное. Не селится в народе красота, хоть ты что.

Уж даже Светка, уж на что, казалось, была… И все равно. Светка поначалу выгодно отличалась от всего прочего, и там, и тут у нее все было в порядке, они с Майклом и жить вместе стали, и прожили, между прочим, не так чтоб мало, больше года уж точно, а то даже ближе к двум. И вот, пожалуйста, — посреди, можно сказать, высокого светского приема, посвященного, кажется, юбилею чего-то там, так, с ходу, не припомнить, но, в общем, хорошая тусовка была, и селебритиз набежало, и фотографов бегало пруд пруди, Светка вдруг ни с того ни с сего берет бокал шампанского, отпивает — и убегает вдруг куда-то в угол, зажимая рот рукой. И все это у него, Майкла, на глазах.

Он думал — сквозь землю, наверное, провалится. То есть чтобы такой конфуз, да ладно даже конфуз, оно по-разному случается, с кем не бывает, но такая мерзость. И, главное, она же и потом к нему пришла, бледная вся, аж до зелени, до синевы, на туфлях пятна… Миша, говорит, Миша, мне плохо… Можно подумать, ему сильно хорошо было!

Ну и все. Ничего он уже не мог потом поделать. Как вспоминал этот случай, так… Какое тут может быть совместное-то житье? А Светка, и того хуже, заявила ему еще, что беременна. Как только в голову такое взяла.

Нет, он, конечно, держался. Все сделал, как в лучших учебниках было бы написано — это если были бы такие учебники. Неплохая мысль, кстати, можно будет как-нибудь в колонке отразить, что ли — насчет учебников, да. Красиво выйти из ситуации, что-нибудь в таком роде. А Светку он и в больницу отвез, и заплатил кому надо, все на высшем уровне прошло, она, сама говорила, ничего и не почувствовала.

Она, похоже, и потом ничего не чувствовала, вплоть до того момента, как он ей вещи из своей квартиры помогал вывозить. Смотрела, как каменная, только головой иногда качала, как неродная. Но, в общем, не зря он с ней столько времени прожил. Из всех девушек, с которыми Майкл расставался, Светка, пожалуй, сделала это эстетичнее всех. Не кричала, не плакала. Только выдохнула сквозь зубы, закрывая за ним дверь своего жилья: «Когда-нибудь и ты нарвешься, Майклуша».

Фу. Майклуша. Будто пудель. Нет, хуже, как будто клуша какая-то. Ну о какой эстетике можно говорить с такими людьми. Он ее, Светку, учил-учил, а она… Фу, как было некрасиво, да. Но, пожалуй, на фоне всего остального это все же можно было Светке простить. Все остальное было вполне на уровне. Все-таки, можно сказать, цивилизуется потихоньку население, не зря, не зря вся работа.

Да, пожалуй. Светка, а потом и еще ведь одна девушка, как раз из последних, тоже вела себя достаточно прилично. Да и предпоследняя тоже. Она, собственно, и познакомила его, Майкла, с последней девушкой. Подошла как-то в баре как ни в чем ни бывало и познакомила. Вот, говорит, подруга моя, Илана, очень интересный человек.

Эта Илана и стала его последней девушкой. Очень, очень высокий класс. Даже лучше Светки оказалась, если подумать. Внешний тип тот же — смуглая, высокая красотка с прямыми черными волосами ниже спины, отличный экстерьер. Все эти блондинки на одно лицо, губы силиконовые, это ерунда, для плебеев, а вот кто, как Майкл, понимает… Породистое лицо, выдающийся нос с горбинкой, глубокие искрящиеся глаза, один совсем зеленый, другой с чуть заметной рыжинкой… И голос, главное, голос правильный, этакий с хрипотцой, низкие контральтовые переливы… Хотя — не курит. Тоже плюс, особенно редкий по нынешнему времени. Но большой. Майклу не нравились девушки с сигаретой — неэстетично, особенно в раскладе дальнейших перспектив.

И замечательно получилось у них все с этой Иланой, так красиво все легло, изящней некуда. С ней и поговорить было можно, и на выездах она компании не портила, и читала что нужно, и эстетическое чувство у Майкла нигде не страдало. Он даже, страшно сказать, чуть ли не привязываться к ней начал.

Это его как раз и напугало. После Светкиной истории он как-то особенно старался не подпускать к себе близко. Понял тогда, что какой бы идеальной девушка ни казалась, все равно, все равно кроется в ней тайный изъян. Ты поверишь, привыкнешь, и тут она… Нет уж, лучше теперь осторожненько. Раз, два, пока все красиво, а там чуть что — и арриведерчи не за горой. И пусть себе кричат: «Еще нарвешься!» Грубые. Несуразные. Дуры.

Ну да. И именно поэтому Майкл, как только почувствовал, что тут у них может завязаться серьезнее, чем хотелось бы, так сразу точку-то и поставил. Опять же, без всяких грубых слов, без резких некрасивых движений. Для себя поставил, внутреннюю такую жирную точку. Даже, может быть, жирнее, чем хотелось бы, потому что сам не уверен был до конца, так ли уж нужна она, эта точка.

Ну и, как водится, через какое-то недолгое время отношения их с Иланой плавненько так и изящно скатились на нет. И она — вот ведь женщина! — и тут оказалась на высоте. Ни словом, ни взглядом себя не уронила, ни на йоту ситуации не испортила. Улыбнулась этак значительно, сделала красивый жест рукой. Ну да, дескать, чего-то в этом роде я и ожидала. Даже, похоже было, и не расстроилась особо.

Это, надо сказать, отчего-то слегка подпортило настроение Майклу. Эстетика эстетикой, а где же чувства? Ему казалось, что не только он, что и она ведь к нему привязана. Могла бы, кажется, хоть как-то да пожалеть… Он и сам понимал свою в этом месте легкую непоследовательность, тут уж либо эстетика, либо жалость, но все равно. Сердце, оно ж не камень.

Мелькнула даже совсем какая-то мыслишка нелепая, что, может, поторопился, может, черт с ним со всем, взять да отменить как-нибудь арриведерчи этот самый, еще наладить… Но Майкл, брутальный мужчина, усилием воли все эти глупости в себе подавил. Незачем это. Не оберешься потом.

И зажил дальше. Работа, машинка-красавица, светская жизнь… А недели через две раздался у него звонок в дверь.

Ранним утром это случилось. Ну то есть это, конечно, у всех по-разному, кому, может, одиннадцать утра — самый разгар рабочего дня, но у Майкла это было раннее утро. Он только-только проснулся, едва умыться успел. Собственно, в ванной комнате звонок его и застал. Майкл, тщательно и с любовью побрившись, как раз наносил на лицо афтершейв. Да не лосьон банальный после бритья, как те, кто попроще, а из именной косметической линии, из нишевой парфюмерии, ограниченной серии производства. Майкл вообще мечтал заказать себе свой, личный, индивидуальный, особенный парфюм, но средств на это… Дорого дерут, гады. Ну ничего, думал он, еще, может, годик-другой…

На этом месте его и прервал звонок в дверь. Чертыхнувшись — и кого только могло принести в такую рань, — Майкл бросил полотенце и пошел открывать.

За дверью стоял мальчик-посыльный. Деловито и молча, не обращая внимания на Майклово недовольство, вынул откуда-то из сумки небольшой квадратный сверточек в синей бумаге, откуда-то из кармана — ведомость, приколотую к дощечке с болтающейся тут же на веревочке ручкой, протянул все это Майклу, ткнул пальцем в место для подписи… И исчез.

Пожав плечами, Майкл вернулся в квартиру. Повертел в руках полученный сверточек. Запакован аккуратно, и вид вполне симпатичный. Недешевый по крайней мере. Внутри ничего не тикало. Майкл снова пожал плечами и подцепил пальцем тоненькую линию скотча на уголке.

Под синей бумагой оказалась белая глянцевая коробочка. Сбоку обнаружился сложенный пополам лист бумаги с золотым обрезом.

«Пусть сбудется наконец. И.», — вилась по бумаге изящная надпись золотыми чернилами. Майкл прочел и понимающе кивнул. Вот оно что. Илана. Вспомнила о нем все-таки. Жалеет, значит. И жест какой красивый придумала. Не отнять. Посыльный, бумага синяя. Золотые чернила. А элегантно выглядит, между прочим. Можно запомнить.

В коробочке, завернутый в тончайшую папиросную бумагу, лежал стеклянный шар размером с полкулака. Часть его поверхности была плоско срезана — так что шар был, собственно, не полноценным шаром, а так, чуть больше полусферы. Он плотно ложился на стол своей плоской стороной и никуда не катился. Внутри, под толщей стекла, ярко-разноцветными крапинками подмигивали и переливались разнообразнейшие звездочки, странной формы цветы, изломанные многоугольники и округлые спирали. Стеклянное обрамление увеличивало и отражало всю эту пеструю белиберду.

В коробке еще лежала маленькая карточка. На ней было написано нечто на иностранном языке. Судя по всему, на итальянском. Итальянского он не знал, но в английском вполне разбирался, да и по-французски слегка понимал. Наморщив лоб, Майкл попытался прочитать курсивную вязь и минут через пять уяснил, что держит в руках стеклянное пресс-папье под названием «Конец дня» авторской работы в технике миллефьори, что означает «тысяча цветов», произведенное в художественной мастерской на острове Мурано, Италия. Уникальная техника, древнейшее искусство, декоративно-прикладная ценность и так далее.

Мурано Майкл знал. Остров такой, возле Венеции. Действительно, лепят они на нем всякую стеклянную ерунду. Ну что же. Очень красиво. Изящно, можно сказать. В смысле, Иланина идея. Вполне на уровне. Да и шар тоже ничего. Теперь, узнав, что это и откуда, Майкл, пожалуй, проникся к нему несколько большим уважением. Разглядел попристальнее.

Там, внизу шара, была как будто зеленая лужайка, вся из стеклянной травы, а на ней в беспорядке располагались звездообразные то ли цветы, то ли бабочки, то ли собственно звезды. Белые, красные, желтые, золотые, голубые, лиловые. Те же бабочки или звезды, закручиваясь в разноцветные спиральные вихри, плавали над лужайкой в прозрачном стеклянном небе. Само стекло тоже было необычным. Очень прозрачное, оно одновременно казалось как бы тягучим, впитывало в себя свет и тут же отражало его, не преломляя, от этого шар казался живым, цветы и бабочки словно колыхались в своем прозрачном мире, звезды подмигивали, прозрачная сфера была манящей и теплой, уследить за всем ее многообразием было сложно.

Оторвавшись от шара, Майкл краем глаза задел циферблат часов и с изумлением осознал, что едва ли не полчаса простоял на собственной кухне, пялясь в стеклянный шар. Вот еще тоже, возмущенно подумал он — день предстоял насыщенный, как, впрочем, и все рабочие дни человека в серьезной должности — и метнулся заканчивать утренний ритуал. Но, уже выходя из квартиры, зачем-то, вместе с ключами от машины, подхватил со стола стеклянный шар и сунул его небрежно в карман своей легкой кожаной куртки на оленьем меху.

В рабочем кабинете он, вешая куртку, удивился ее непривычной тяжести, вспомнил про шар, выудил его из кармана и поселил на столе. В самом деле, если он пресс-папье — так пусть и работает по назначению, да и перед глазами будет, красиво, не помешает, — мелькнула небрежная мысль.

Шар на столе прижился. Более того, сам Майкл тоже как-то к нему прилепился — не то чтобы привык, но было приятно, разговаривая по телефону или думая о том о сем, поглаживать шелковисто-стеклянную поверхность, ощущать под пальцами прозрачную твердость стекла, разглядывать поблескивающие звезды, любуясь замурованной в стекле красотой… Скоро Майклу начало казаться, что, крутя в руках шар, ему бывает легче сосредоточиться, как-то сконцентрироваться, что ли. Не сказать чтобы у него были большие проблемы с концентрацией, но…

Однажды вечером, собираясь домой, он как бы нечаянно, рассеянно-привычно крутя шар в руках, сунул его в карман. Дома шар так же незаметно оказался на его ночной тумбочке. Перед сном, в конце дня, его было как-то особенно благостно крутить в руках.

Бабочки порхали, звезды подмигивали, стеклянная трава казалась мягко-манящей…

А еще через несколько дней, вот так же вечером, практически на грани ночи, он вдруг почувствовал в зыбком полусне, что стеклянная сфера под пальцами становится будто бы теплее, мягче, проницаемей… Словно он, каким-то волшебным образом сконцентрировавшись в кончиках собственных пальцев, проникает туда, туда, весь, и стеклянные небеса смыкаются над ним, и он уже там, среди цветов и бабочек, в эпицентре всей красоты, на прекрасной изумрудной траве, под прозрачными, тягучими, стеклянными небесами, наполненными загадочным светом и только почему-то ставшими такими непреодолимо-твердыми изнутри, отражающими любую попытку вырваться снова наружу…

Утром дверь квартиры тихо открылась. Высокая темноволосая женщина с разными глазами и суровым, даже жестким, лицом неслышно вошла в квартиру и сразу, по-хозяйски, не останавливаясь, без малейшей опаски, проследовала в спальню. Подошла к пустой остывшей постели, нашарила закатившийся в простынях стеклянный шар, подняла к глазам.

На изумрудной острой траве, среди игрушечных цветов и бабочек ясно различалась крохотная человеческая фигурка. Застывшая, с неловкими, как бы изломанными линиями, навсегда замурованная в прозрачном гладком стекле.

— Ну что же, — довольно сказала женщина. — Неплохо получилось. Очень даже неплохо. Эстетично. Пожалуй, будет украшением коллекции. Не зря мне девочки говорили.