Если вкратце описать гонку «Тур де Франс», ту самую, что началась «гусиным» представлением дуэта Саенц/Барис, то состоит она из пролога, двадцати одного этапа и выходного дня и покрывает четыре тысячи километров.

Первая неделя катится по ровной местности: так, пара пустяковых столкновений и напряженная борьба между спринтерами за очки, ведущие к зеленой майке.

Вторая неделя покоряет Альпы, нисходит в долину Роны и снова взбирается к вершинам Центрального Французского массива. Как только гонщики покидают альпийские склоны, наступает время испытать свои силы на грозной Мон-Венту.

Третья неделя пересекает долину Гаронна, устремляется в Пиренеи, потом бежит вверх вдоль побережья и, минуя Бордо, прибывает в Париж. Кто одолеет дистанцию в кратчайшие сроки, получает и сохраняет желтую майку.

Мон-Венту бросается в глаза даже посреди горных пиков. Нижние склоны покоятся под зеленой сенью лесов, а вершина покрыта белоснежной сланцевой глиной. Погасите солнце — она и в кромешной тьме осветит вам путь тусклыми багровыми отблесками. Оставив далеко позади, в тающей дымке, аромат сухих иголок и пчелиное гудение, дорога карабкается все выше, облитая раскаленным жаром. В этих местах и скончался Томми Симпсон, до предела накачанный амфетаминами. Его тело просто-напросто отключилось. На три четверти похолодевший, бедолага лежал ниц рядом с поверженным велосипедом, а ноги продолжали крутить несуществующие педали. Мчаться к финишу. Амбиции смертных — вот что такое гонки.

Втайне ото всех Акил переменил свое решение. На склонах Венту он опять превратится в «хозяина». Довольно быть бессловесной тенью Бариса. Пора показать миру, что Саенц выше всяческих планов. Он станет бороться по-прежнему, в полную силу. Плевать, если Этторе сидит на допингах, — вся его наркота не сравнится по силе с отчаянной волей Акила к победе. За такое и умереть не жалко.

Перед штурмом Венту полагается свободный день. Но даже после двух недель гонки, когда икры наливаются свинцом, невозможно оставаться в четырех стенах до самого вечера. Вы все равно пойдете размять ноги.

Саенц отправился прогуляться в горах. Патруль предложил составить ему компанию. И с облегчением услышал: «Нет».

Трудно сказать, откуда Флейшману стало известно, где искать Акила. Может быть, они договорились заранее. Или тут попахивает шпионажем. Хотя, с другой стороны, кто мог сыграть столь неблаговидную роль? Уж точно не Эското. И не Азафран.

Примерно километром ниже вершины Мон-Венту с ее уличным кафе и уродливыми зданиями для ученых на белоснежном фоне сланцевой глины расположена малая усыпальница в память погибшего англичанина Томми.

По природе своей велогонщики редко происходят из богатых слоев общества. Слишком уж мало шика в том, чтобы изнурять собственное тело. Поэтому в усыпальнице лежали довольно скромные знаки почтения: усохшие цветы, истрепанные перчатки и кроссовки и пожелтевшие открытки. Каждый, кто заходил сюда, испытывал на себе первобытную силу подлинного суеверия, и часто мужественные лица вдруг увлажнялись слезами.

Здесь Акил Саенц и спешился, чтобы, отвернувшись от дороги, преклонить колени для неловкой молитвы. В ту же минуту автомобиль Микеля Флейшмана плавно съехал с горного пика и притормозил у обочины. Доктор медленно приблизился к спортсмену и опустил руку ему на плечо. Забывшись, Акил прижался щекой к его ладони. О, за этот миг Флейшман отдал бы все на свете.

В следующую секунду похожий на греческого бога Саенц вскочил на ноги и гневно воззрился на чужака, нарушившего тихое уединение. На ресницах Акила мерцали слезы. Сладость триумфа тут же сменилась смирением. Микель сморщился в жалкой гримасе побежденного, который молит о пощаде — выражение, способное испортить даже по-настоящему красивое лицо. Не говоря уж о таком лице, как у Флейшмана. Вынести подобный взгляд и не содрогнуться в отвращении просто нельзя — разве что вы до глубины души любите человечество. А может, всему виной нечаянное дуновение ветра, остудившее капли пота на разгоряченном теле?..

Саенц развернулся, побрел назад и без лишних слов сел на пассажирское сиденье кроваво-красного «мазерати». Микель проследовал за ним, занял свое кресло и с ходу вырулил огромный автомобиль на автостраду. Какая-то «ауди» со швейцарским номером резко затормозила и принялась сигналить. Водитель замахал кулаком, изрыгая брань — очевидно, более чем справедливую. Супруга его сохраняла каменное выражение лица, детишки же проворно «отключились», нацепив наушники стереоплейеров.

Однако истерия тут же переменила русло: разглядев знаменитого пассажира, швейцарец лихорадочно перетряхнул бардачок и пулей вылетел из машины. Спустя мгновение, вооруженный блокнотом и ручкой, он уже по-хозяйски опирался на крышу алого монстра и барабанил в окно, выпрашивая автограф признанного идола — надо же, какая встреча, именно здесь, на Мон-Венту, подле усыпальницы, будет о чем порассказать дома, в Гельвеции… Глупая ухмылка кривилась у самого стекла, когда Флейшман жестко вдавил педаль газа.

Швейцарец остался стоять посреди дороги, разинув рот. Примерно двадцать секунд он выкрикивал проклятия вслед багряному автомобилю — потешная фигурка на величественном фоне стерильного сланца и печально-торжественной гробницы. Затем бегом воротился к своей семье, продолжая плеваться ругательствами. Отпрыски дружно прибавили звук в наушниках. «Ауди» зарычала и прыгнула в погоню. На последнем повороте машины поравнялись. Но к тому времени жена, должно быть, уже успела растолковать взбеленившемуся благоверному, что, как бы он дальше ни поступил, ничего не добьется, только покажет себя еще бóльшим тупицей, хотя это и невозможно. В общем, незадачливый турист съехал с горной трассы на стоянку придорожного кафе, попутно распугав стайку отдыхающих англичан, словно они-то и были главной причиной его ярости.

Между тем Флейшман миновал научные здания и, проехав пару сотен метров по крутой северо-западной дороге, припарковался в запрещенном месте, у водостока. Они подошли вдвоем к насыпи из мелкого щебня. Странная пара: один — приземистый, в слаксах и рубашке с коротким рукавом, из-под фирменной «козимовской» кепки, прикрывающей лицо от излишнего загара, вьются нежные локоны, кожа отливает молочно-медовым оттенком, что бывает летом у скандинавов, за стеклами очков с металлическими дужками глаза искрятся застенчивым весельем; другой же — настоящий великан в черных лайкровых шортах и расстегнутой у шеи майке «КвиК», тело цвета темной корицы блестит на солнце, точно умащенное бальзамом, жесткие кудри похожи на бронзовую стружку, на ногах красиво поигрывают рельефные мышцы.

Мужчины опустились на гравий в метре друг от друга. Саенц напряженно глядел на север (в ослепительных отблесках белоснежного сланца его лиловые глаза поблекли, как сушеная лаванда) и молча ждал. Однако и Флейшман не торопился нарушать безмолвия. Акил не выдержал.

— Тайная вечеря с врагом, — усмехнулся он, то ли задавая вопрос, то ли раскаиваясь в собственном решении.

Микель расхохотался.

— Кого ты имеешь в виду — директора другой команды или врага рода человеческого? Нам есть о чем поговорить. Во-первых, твои контракты. Самое время определиться с планами на будущее.

— А во-вторых? — пробормотал Саенц.

Кругом расстилалась поистине захватывающая картина: величественные Альпы, чьи пики прорезали разгорающийся свет, уходя в беспредельную даль, и в то же время покоились у ног необычных собеседников.

— Все это может принадлежать тебе.

— Оно и так мое, — заметил Саенц.

— Да, но есть одна загвоздка.

— Ладно, — пожал плечами Акил. — Я не из тех, кто бесится, когда встречает сложности. С другой стороны, не хочу, чтобы вы заблуждались на мой счет.

— Обещаю приложить все старания.

— Ну, так в чем сделка?

Флейшман повернулся к нему с непринужденной улыбкой на устах:

— Мне нужна твоя душа.

Саенц растянул губы в ответ:

— Нет, я о другом. Контракт на следующий год.

— Это и есть контракт, и как раз на год. Разве ты не слышал? Мефистофель дал Фаусту ровно двенадцать месяцев на исполнение любых желаний, а потом явился за ним. Конечно, в наш просвещенный век смешно говорить о каких-то нематериальных субстанциях. И все-таки через год я приду за тобой.

— Ага. Вот что произошло с остальными?

— В каком-то смысле да.

— И то же самое ждет Бариса?

— Возможно, нет. Видишь ли, я только подмастерье Мефистофеля, а ведь учатся на ошибках. Похоже, с Этторе вышло удачнее, чем обычно. Никаких следов физического вырождения мозга. Правда, парень малость помешался на благочестии, но это вполне обратимо. Нечто вроде послеродового синдрома.

— У Бариса был ребенок?

— Да нет же, дело в его метаболических процессах, которые и вызвали временный приступ непорочности. Главное, нет изменений на клеточном уровне, так что… — Он успокаивающе улыбнулся. — И потом, кому захочется привлекать лишнее внимание полиции? Еще одно жестокое убийство поставит их на уши. Полагаю, Этторе в полной безопасности. И если сам не впадет в чересчур праведный образ жизни, уверяю, он еще до-олго протянет на этом свете.

— И в спорте?

— Разумеется, нет. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти. Пора бы ему освободить место. Мы движемся к высшей точке…

— Мы — это «Козимо»?

Микель досадливо махнул рукой:

— Есть вещи куда важнее. — Он обернулся через левое плечо на гору Святого Виктора, тающую в голубой дымке и похожую на остроконечную раковину моллюска. — Вот на что способен человек.

Акил вгляделся в далекий пик:

— А я думал, природа. Причем задолго до нашего появления.

— Чушь. Природа нагромоздила камни, но гору сотворил Сезанн. Умрет последний из людей — не будет и этого великолепия. Finito.

— Терпеть не могу философию, — сказал Саенц. — От нее мало пользы на гонках.

— А это не философия. Голый факт. Каждая человеческая смерть обедняет не нас, но Вселенную.

— Слушай, — произнес велосипедист, — завтра у меня ответственный день. Намерен продолжать в таком же роде — ищи себе другого собеседника.

— Что есть жизнь, сеньор Саенц?.. Успокойся, я рассуждаю чисто практически. Жизнь — всего лишь побег от посредственности, вот только большинству людей он не под силу. А может, и никому.

— Лично я хочу побороть Бариса.

— И все, м-м-м? Побороть Бариса. Он желает побороть Бариса. И это венец твоих амбиций?

— В глубине сердца я просто животное, — признал Акил.

— Смотришь иногда на людей — и по спине мурашки.

— Мефистофель.

— Как будет угодно. Впрочем, я завел тебя столь высоко…

— Вообще-то почти весь путь я проделал сам, на своих колесах.

— Итак, я завел тебя столь высоко, чтобы предложить все, о чем ты мечтал, если, конечно, ты умеешь мечтать по-настоящему. Для начала не мешает проявить мои сверхъестественные способности. Завтра ты проиграешь Барису на девять секунд, как бы ни старался, а уж постараться придется. Желтая майка перейдет к Этторе. В Пиренеях «КвиК» непременно атакует завтрашнего победителя, однако ничего не добьется. Позже в тот долгий день, двести шестьдесят километров и пять крутых седловин, вы с Барисом оставите прочих смертных сражаться между собою далеко позади, а сами, как святые, вознесетесь к недоступным небесам. В Аскаине вы окажетесь на целый час раньше всех. Это мой прощальный дар Этторе. Но ты… ты добьешься победы собственными силами, без моей помощи. Более того, выиграешь девять секунд в бонусном спринте. В Бордо вы прибудете плечо к плечу, однако по очкам желтое получишь ты. На треке вы помчитесь рядышком, будто нарисованные на двух сторонах катящейся консервы — дурацкое сравнение, ну и ладно. За пять минут до финиша Барис начнет опережать тебя, и ты едва не умрешь со стыда. Этторе, мой Этторе приедет в Париж на семь с половиной секунд раньше Акила Саенца, ибо этот «Тур де Франс» его, и только его, невзирая на то, до чего мы сегодня договоримся.

— Серьезно? Даже если я пойду в полицию?

— А, Габриела Гомелес… Даром что простая ищейка из деревенского захолустья, быстро смекнула, чем пахнет. Думаешь, почему она пропала из поля зрения?

— Она была у тебя?

— Мы занятно провели время. Дама осмотрела мою лабораторию, разгадала, что к чему, даже обменялась со мной парой шуточек. Будь я уверен, что дело останется в ее руках, изрядно поволновался бы.

— Но я, у меня пока еще есть голос. Я могу подтвердить ее подозрения.

Флейшман мягко улыбнулся и покачал головой, изобразив на лице искреннее, заботливое сочувствие.

— Люди и так уже судачат о твоей паранойе. Даже близкие друзья. Оглянись: полиция на многое смотрит сквозь пальцы. Рискну предположить, хоть я и не коп, что их интересуют лишь неправильные вещи, если ты понимаешь, о чем речь.

— Значит, убийство профессиональных велогонщиков — это правильно?

— Позволь тебе кое-что сказать, Акил. Я не хочу стареть. Не выношу старичье — звучит малость жестоко, зато правда. Человеческий разум, когда он медленно пожирает сам себя, превращается в наиболее мерзкое вместилище…

— Хорошо-хорошо. Как я уже говорил, завтра ответственный…

— Отсюда следует, что я не намерен продлевать свои дни. Жалкие глупцы считают, будто бы время — это путь, ведущий куда-то. Похоже, чудеса цивилизации за истекший десяток тысяч лет породили иллюзию бесконечного самосовершенствования. А знаешь ли, почему вышеупомянутая цивилизация появилась именно десять тысяч лет назад?

— А что, я к этому как-то причастен?

— Погода. Климат был подходящий. Но ведь люди ко всему привыкают. Приключись назавтра очередное бедствие — представь себе ледники от полюса до полюса или, скажем, сухое ущелье вдоль экватора, обрамленное зелеными топями, и ни ветра, ни единого звука на всей планете, — часть из нас непременно выживет, зароется в теплую грязь. И вот, спустя пять-шесть тысячелетий, когда вечная мерзлота разольется реками, сотни потомков уцелевших станут плодиться и размножаться; а потом, отыскав замшелые нагромождения камней, начнут творить мифы о богах и героях древности.

— Так в чем, собственно, заключается сделка? — повторил Саенц. — А то у меня ноги затекают.

— Могу предложить массаж.

— Спасибо, не надо.

— Твои ноги чрезвычайно интересуют меня с профессиональной точки зрения. В конце концов, они лучшие в мире. Ну-ка, откинься на спину.

— Лучше, чем у Бариса?

— Вне всякого сомнения.

— Ладно, — согласился Акил, и Флейшман принялся по капле выжимать усталость и боль из натруженных мускулов, которые за каких-то двенадцать дней «отпахали» на велосипеде две с половиной тысячи километров. Некоторое время Микель работал молча. Затем произнес, как если бы читал научную лекцию:

— Жизнь — вовсе не процесс накопления. Вот начало, а вот конец. У финишной черты тебе остается лишь одно — собственное тело. А значит, не важно, когда он придет, пресловутый последний миг. Время — пыль, Акил Саенц, и тебе это давным-давно известно. Решение было принято, еще когда ты только стал гонщиком, верно? Ты просто ждал нужной минуты.

— Заканчивай другую ногу, и я пойду, — откликнулся спортсмен. — К слову, ты слышал о бесхитростных человеческих радостях? Скажем, вечер в кругу друзей, la sobremesa, на столе бутылочка доброго вина, хек в чесночном соусе приятно согревает брюхо, и кто-нибудь от души хохочет над твоей шуткой? Просто вспомнил те добрые денечки, когда Ян Потоцкий еще ходил по этой земле. Пока ты его не прикончил.

Доктор чуть отстранился от собеседника, не поднимаясь с корточек. Солнце палило, и с мужчины лил пот. Будто написанные пастельными мелками, Альпы высились на фоне тяжелого, ослепляющего сияния, разлитого до края небес.

— Все это у тебя уже было, — промолвил Микель, начиная массировать левую лодыжку. — У Яна тоже. Я же мечтаю о большем. О чем-то выдающемся, непревзойденном ни сейчас, ни в далеком будущем. Я покажу Времени, на что способен. Я сделаю Акила Саенца лучшим из лучших, навеки. С его согласия, конечно.

— А в конце ты явишься за моей душой.

— Не обязательно. Если все пойдет гладко, то нет. Хотя в каком-то смысле так было бы лучше. Трагедии дольше помнятся.

— А кто утверждал, что время его не интересует?

— Парадокс, правда? Все мы несовершенны.

Флейшман продолжал работать, и Саенц, казалось, почти заснул. Внезапно он резко выпрямился.

— Как это действует? Ну, то есть в чем фокус?

Микель улыбнулся и лукаво подмигнул.

— Но это не опасно?

Флейшман насмешливо потряс головой.

— Я имею в виду, — заторопился Акил, который терпеть не мог выставлять себя дураком, — надежнее, чем с Яном и Сарпедоном?

— Возможно, даже надежнее, чем с Барисом.

— И я не стану одержимым?

— Как тебе сказать. За состояние твоего рассудка поручиться не могу. Опять же, по слухам, ты уже слегка тронулся. Обещаю другое: никто и никогда не заинтересуется психической полноценностью человека, выигравшего за год и «Джиро», и «Тур», и «Мировую» с невероятным, абсолютно неповторимым успехом. Речь не об этом, Акил. Главное, обнаружена сфера человеческих достижений, которая обессмертит наши с тобой имена.

— Велогонки! — воскликнул спортсмен.

— Именно. Велогонки. Достойное занятие для сеньора Саенца.

— Ответить сейчас или попозже?

— Чем раньше, тем лучше. Вот я и закончил. Все-таки твои ноги — само совершенство.

Он с улыбкой поднялся и помог Акилу встать.

Последовала долгая дорога обратно по белой вулканической глине. У скромного мемориала Томми Симпсону стояла знакомая «ауди». Водитель и пассажир красной машины разом заподозрили неладное.

Расхититель гробниц отвратителен даже далеким от религии мирянам. Скудная, крохотная, одинокая усыпальница, затерянная в горах, на фоне стерильного минерального пейзажа, посвященная памяти трагически погибшего спортсмена, — разве у кого-то поднимется рука на подобную святыню? А на велосипед Саенца у самой ее стены? Уже один только автограф, аккуратно начертанный на руле, должен был защитить железного коня от кощунственных посягательств.

Тем не менее швейцарец как раз укладывал реликвию в свой багажник. Злорадно ухмыляясь и в то же время дрожа как осиновый лист от стыда и ужаса, вор забрался в машину. Новые покрышки завизжали по гравию. Мерзкий похититель рванул вниз по дороге.

Кровь ударила Флейшману в голову, и он ринулся в погоню, так что задымились колеса.

На крутых поворотах это был просто улет. Старый «мазерати», мотор которого в два раза превосходил по объему двигатель противника, к сожалению, не имел автоматических приводов. В какой-то мере здесь, в горах, это давало неожиданное преимущество, ибо Микель прекрасно ориентировался на опасной дороге по скрежету покрышек и, конечно, истеричному реву выхлопной трубы, тогда как немецкая машина с ее повышенным комфортом не давала почувствовать трассу, и несчастного швейцарца мотало на ухабах под истошные вопли родных.

Схватка была неравной. Уже на втором или третьем повороте Микель поравнялся с «ауди», но вынырнувший невесть откуда мотоциклист заставил его притормозить. На свою беду, швейцарец совершенно растерялся от страха и упреков супруги и принялся без разбора давить то на газ, то на тормоз. Резина громко визжала от перенапряжения.

Автомобиль Флейшмана уверенно прошел поворот, слегка вильнув задом, и вынудил велокрада свернуть на маленькую придорожную стоянку.

Однако и теперь швейцарец не собирался каяться в грехах. Высокий тучный мужчина в налипшей от пота рубашке, почти лысый, но все еще с темной щетиной у висков, он без особого испуга, даже с гневом воззрился сверху вниз на тщедушного нарушителя, который с идиотской улыбочкой выскользнул из красной итальянской иномарки. Не очень-то напугал швейцарца и всемирно известный велосипедист, неспешно вылезающий из другой двери. В жилах оскорбленного водителя бушевали реки адреналина.

— Ты, псих полоумный! — начал «отдыхающий».. — Как ты смеешь подвергать опасности меня, моих родных и мой автомобиль?! Да я вас обоих засажу. Пройдемте-ка…

Тут он, казалось, припомнил, у кого из них рыльце в пушку. М-да, пожалуй, полиция — не самый лучший выход.

— Так уж и быть. Мы всего лишь семья мирных туристов. Я сегодня добрый, но в следующий раз кому-то не поздоровится, понял?

Микель любезно склонился вперед, опираясь руками на крышу «мазерати».

— Верни велосипед, и разойдемся по-хорошему.

— Какой такой велосипед? Спятил ты, что ли?

— Давай-ка покажи багажник.

— Эй, видите, сколько машин на дороге? Вас видят, вас запомнят. Это попытка ограбления. Я позову на помощь, и вы надолго загремите. Хулиганье.

Доктор отлично владел лицом. Улыбка пропала, в глазах засверкал острый лед.

Швейцарец задумался о своем ближайшем будущем. После чего съежился, ретировался из-под пристального взора Флейшмана, подошел к багажнику, открыл его, поднял велосипед, бережно прислонил к дереву, залез в машину и удалился.

Победитель похлопал Акила по плечу:

— Тебе нужно ехать.