И почему так получается? Хочет того человек или не хочет, знание настигает его, не спрашивая разрешения; внезапно взору открывается то, что лучше было бы хранить за семью печатями. «Вот те на! — восклицает внутренний голос. — Парень, отвернись-ка ты от греха подальше». Но любопытство просыпается быстрее здравого смысла, и мы суем нос куда не следует, а в следующий миг ужасаемся: «О нет, я не хотел, зачем я только…» Поздно, дружок, ты все видел и до скончания дней не забудешь ни единой подробности.

А сейчас мы ненадолго отвлечемся. Скажите, какие части спортсменского тела притягивают всеобщее внимание во время гонок? Ноги, сердце, легкие. А ведь это ерунда, пятое колесо у телеги, по сравнению с укрытой от посторонних глаз точкой равновесия. Промежность — вот что действительно важно. Вообразите, как это весело — всей своей тяжестью балансировать на огромном, багрово-желтом нарыве да еще крутить педали километров двести. Мало того: потом, когда лопнувший фурункул как следует помят и раздавлен, дождаться завтрашнего дня и начать сначала. Теперь ясно, сколько значат в жизни велогонщика хорошие шорты?

В наши дни с этим никаких проблем. Прежде было не так. Знаете, из чего их шили? Из черной шерсти. А любая влажная шерсть, даже самая мягкая, начинает нещадно царапаться. Вот и представьте, что ваш конец или его дамский эквивалент несколько часов кряду ласково трется о наждак. Со временем придумали делать ширинку из замши, кожи маленьких козлят или телят. Смазанная для мягкости ланолином, она становилась еще более гибкой от пота, и на первых порах чувствительные органы наслаждались комфортом. Но и бактерии, как вы понимаете, тоже. Поэтому всякий раз после заезда надо было усердно застирывать форму, особенно ширинку, покрытую слизью, словно кожа прошлогоднего утопленника. Тщательно просушенная замша коробилась, принимала вид ломкого пергамента, приходилось заново натирать ее ланолином и умащать собственным потом. И так изо дня в день, от этапа к этапу.

Страшно вспомнить.

Зато современные шорты — не шорты, а песня. Шьют их из восхитительной лайкры со вставками уже из искусственной замши, незнакомой со склизким состоянием, ибо слой специальной губки в полипропиленовом шве поглощает пот чуть ли не раньше, чем тот успеет выделиться. И хотя форму по-прежнему нужно стирать, через час она снова сухая и мягкая.

Какая тихая и мирная минута…

Вы пользовались когда-нибудь медицинскими свечами? Многие пользуются. А все потому, что в теле нашем далеко не один только вход. Носом, например, здоровые люди вдыхают круглые сутки. Второе по «популярности» место занимает рот. Яд, как мы знаем, испокон веков закапывали в уши. Кроме того, всегда можно проколоть кожу, правда, без помощи шприца тут не обойтись. Кое-что впитывается через поры, иначе не изведать бы человечеству никотиновых пластырей. Кстати, вспомним, как проникают в организм сигаретный дым, табак, опиум, кокаин… Алкоголь, тот вообще всасывается мембранами языка, часто не доходя до желудка. Так вот, возвращаясь к медицинским свечам: анальное отверстие — просто один из путей.

При этом каждый вход — еще и выход. Из ушей понемногу вытекает воск. Люди сморкаются, мочатся, дышат, блюют, обмениваются слюной при поцелуях, извергают кал, изрекают суждения — и все с той или иной мерой непременного удовольствия. Чих — это же настоящий воздушно-капельный оргазм. А уж выпустить газы, да позвучнее…

Патруль. Что ему было известно до этого дня? Из Америки в лабораторию Флейшмана, расположенную в Сьенне, поступают некие препараты — то ли действующие на клеточном уровне, то ли волшебные протеины, а может, иная дрянь, еще не описанная в научной литературе. Потоцкий, Сарпедон, Барис — каждый из них принимал это и обретал чудовищную силу на трассе. Теперь то же самое закачивали в Акила.

Желудок — негостеприимная среда для живой ткани любого рода. Он и к себе-то враждебен. Уберите плотную слизистую оболочку, и кислоты быстро переварят его стенки. Вряд ли в подобной обстановке принялись бы и проросли те уязвимые семена, которые Флейшман культивировал в теле Саенца. Прямая кишка, напротив, создает идеальные условия для всходов: тепло, влага, никакой разъедающей кислоты.

С какой стати Патруль налетел тогда на Меналеона? Едва не сломал парню шею, а ведь еще неизвестно, сколько правды в его намеках.

Не важно. Они непристойны уже потому, что родились в подобной голове. Бывают же такие мозги — грязнее, чем любая задница.

Ну и хватит об этом.

Ранним утром, на следующий день после рождения Иридасеи, Патруль подъехал к дому Саенца. Стояла середина апреля. В саду за домом и на поросших деревьями холмах на все голоса кричали-надрывались птицы. «Мерс» Флейшмана как раз выезжал из ворот. Микель и Азафран взаимно старались пореже видеться. В гараже Патруль неторопливо снял свой велосипед с крыши автомобиля Саенца, чуть подправил тормоза, проверил одну за другой спицы. Спешить не имело смысла, ведь Акилу каждый раз требовалось некоторое время, чтобы прийти в себя после такого визита.

Следует отдать Флейшману должное: доктор он был отменный. Если не считать кое-каких белых пятен. Никто другой не мог научить спортсмена так тонко понимать свое тело, наслаждаться его возможностями, правильно ухаживать за ним. По любому вопросу, только подойдите — говорил без устали, и все по делу: хоть о вросшем ногте на ноге, хоть про ИФР-1. Для Микеля не существовало ни пустяковых, ни чересчур заумных тем. Беседуя с подопечными, он, казалось, забывал всякий расчет, когда с упоением растолковывал им, словно детям, как что действует, какого рода вред может нанести, когда этот вред проявится, и почему Анкетиля прикончил рак желудка, и почему Билли Бувинес верит в изгнание бесов. Каждый из гонщиков при желании получал добрый совет: что надо кушать, сколько спать, когда поднапрячься, а когда расслабиться и получить удовольствие. Повторимся, никто из команды не чувствовал себя обойденным. Так что в принципе никого не удивляло и плотное общение доктора с Акилом Саенцем, в гостинице, дома или где-то еще.

И лишь иногда ход событий пробуждал у близких недобрые подозрения. Особенно после памятного заезда Париж — Рубаи, прозванного «Северной преисподней». Роды Перлиты затягивались, и призоносный гонщик заявил об отъезде. До сих пор мы полагали, что Акил уедет на следующее утро. Флейшман говорит: «Ладно, только загляни сперва в автобус, осмотреть тебя надо». Саенц возражает, что, мол, пора на самолет. Доктор отводит его в сторону, и оба принимаются махать руками. Акил, уже в рубашке и джинсах, с дорожной сумкой на плече, сутуло забирается в командный автобус. Азафран видит: гонщик не просто зол. Скорее топит в напускном гневе неизбывное отчаяние.

Флейшман шагает к автомобилю, распахивает багажник. Патруль не может заглянуть внутрь, но когда багажник захлопывается, тонкая струйка пара, как от сухого льда, растворяется в воздухе. Доктор возвращается с аккуратным черным портфелем под мышкой. Мужчины вместе направляются в отгороженную медицинскую палату.

Крупные они все-таки, эти командные автобусы. Чего там только нет: кухня, душевая, место для отдыха, телевизор и прочие высокие технологии, разве что для личных бесед машина явно не приспособлена и «медицинская палата» — всего лишь большой чулан: кушетка для осмотра, снадобья, примочки, оборудование. Спортсмены снуют туда-сюда. Кому пожелалось чашечку кофе, кому — посмотреть свое интервью по местному или главным каналам. За перегородкой вспыхивает ссора. Слов не разобрать — спорщики изо всех сил сдерживают эмоции, однако Патруль на всякий случай прибавляет громкость телевизора. И вот выходит Акил, неуклюже натыкается на стены, застегивает ремень. Это еще ничего не значит. Следом появляется Флейшман. Всегдашний папочка, премудрый дух-поводырь без возраста, смахивает в эту минуту на испуганную женщину, которая тянет за рукав озверевшего мужа-алкоголика, вознамерившегося разбить голову единственного сына о стену. Саенц разворачивается и заносит руку для удара.

Азафран вскакивает с кресла. Теперь он — папочка, человек, наделенный властью, первый среди равных — черт, знать бы еще, что происходит! Патруль чуть заметно хмурит брови, в нужную секунду опускает руку на плечо Акила и разворачивает товарища лицом к Флейшману, готовому расплакаться навзрыд. После чего покидает автобус, громко хлопнув дверью.

Пять минут спустя на улицу выходит Саенц. Победитель «Северной преисподней», мужчина, взору которого вскоре суждено увидеть первенца, не похож сам на себя. Скорее на жертву изнасилования. Темнота под глазами, нетвердая походка.

За ним чуть ли не выпрыгивает довольный Флейшман. Помахивая портфелем, сверкая стеклами очков, цинично улыбаясь тонкими, теплыми губами, дескать, все в порядке, ребята, папуля снова на коне, бодро подходит к Азафрану.

— Я тут дал ему кое-что, успокоить нервишки. Да уж. Как-никак, первый ребенок. Нам этого не понять, — он подмигнул, — а все-таки дело большое.

Патруль глядит на него без улыбки, но и не исподлобья. Просто смотрит и постукивает пальцем по костяшкам левой руки, точно отсчитывая время. Взгляды мужчин на мгновение пересекаются. Микель садится в свою машину, швыряет портфель на заднее сиденье и давит на газ.

Вот почему сейчас, у дома Саенца, Азафран решил выждать минуту-другую. Когда он вошел, хозяин деловито ставил на стол мюсли со свежими фруктами. После завтрака друзья, как и собирались, проехали сто двадцать километров до того, как настала пора навестить в больнице маму и новорожденную.

Тогда-то все и случилось. Так бывает, если очень сблизишься с кем-то, если долгие годы вы прожили бок о бок, словно братья. Пока товарищ принимал душ, Патруль зашел из комнаты для гостей в спальню Акила и де Зубии. Для чего? Подобрать с пола форму Саенца и бросить вместе со своею в стиральную машинку. Мужчина сделал это по привычке, не задумываясь. А вот зачем он заглянул в шорты Акила? Трудно сказать, но уж точно не по обыкновению. На искусственной замше темнело пятно. Не испражнения. Кораллового цвета. Вроде бы мелочь. Какая тихая и мирная минута!..

Бережно, двумя пальцами Патруль разложил все, как было, затворил за собой дверь и стал дожидаться товарища из душевой.

В конце той недели Акил Саенц выиграл на дистанции Льеж — Бастонья — Льеж — самой, по всеобщему приговору, своенравной из классических, а также самой старой. Акила чествовали еще на старте. Он и не разочаровал болельщиков — победил изящно. Всю дорогу держался рядом с основной массой, словно обыкновенный член команды, разве только немного впереди, а под конец, даром что не спринтер, врезался в группу лидеров и разыграл-таки настоящую гонку: удар локтем за удар локтем, рывок за рывок. Чемпион пересек черту с опережением всего лишь… в обод колеса. Толпа бесновалась, особенно когда увидела фото с финиша. Отвоевать километры — это, конечно, впечатляет, но как-то уж очень не по-человечески. Обойти всех на толщину пальца — вот как лучшие из смертных добиваются поголовного обожания.

Спустя пару дней Саенц заговорил о новой поездке в Сьенну и каком-то там обследовании. Азафран попытался вытянуть друга на беседу.

— Спору нет, Микель талантливый доктор, но если не горит, лучше останься. Ты только что выиграл «Льеж». На тренировках все в порядке. К чему лишние хлопоты?

— Невелика победа. — Акил перебросил цепь на одну звезду и прибавил скорости, рассчитывая, что Патруль собьется с дыхания и расхочет болтать.

— Брось, я не слепой. Ты же издевался над ними.

Весь этап Азафран без устали работал на своего лидера, и хотя сам в итоге не попал в группу фаворитов, зато уж видеозапись финиша просмотрел раз десять, не меньше. Разыгранная товарищем драма потрясла его до глубины души. Это безумие — так рисковать. И даже не только здоровьем. Обычный порыв ветра мог бы украсть у гонщика его ненадежную, капризную двадцатимиллиметровую победу — прости-прощай тогда первое место.

Акил еще сильнее налег на педали. Следующие десять минут он мчался так, что Патруль едва поспевал следом, что было до слез обидно. Вскоре Азафран судорожно глотал воздух, надрывая легкие и сердце на грани аритмии. Он мог бы поотстать и вынудить Саенца сбавить обороты, но разве можно уважать себя после такого позора? И верный помощник выкладывался по полной программе, как на серьезной трассе в разгар баталии. Между тем Акил безмятежно вдыхал через нос. Да-да, мощь этого человека возрастала день ото дня, раз он умудрился измотать такого велопрофи, как Азафран, и даже не открыть рта.

— Гад ты все-таки, — сказал Патруль, когда они опять поравнялись.

Саенц повернул голову и одарил его улыбкой — улыбкой друга, но в то же время генералиссимуса, авторитету которого никто не смеет бросить вызов. И вновь сосредоточился на дороге. Нельзя было невольно не залюбоваться им в эту минуту: казалось, гонщик нежился в лучах наступающего дня, положив ладони на грипсы, элегантно полуопустив расслабленные руки, словно отдыхающий танцор, а между тем ноги его вращали педали с такой быстротой, легкостью и грацией, будто источник их силы находился где-то вне бренного тела. На жидкокристаллическом экране мигал один и тот же показатель: неизменные сорок км в час.

— Гад, — повторил Азафран.

Чемпион еще раз улыбнулся и еле заметно пожал плечами. Патруль мог бы растянуть губы в ответ и покончить с неловкой ситуацией. Однако не стал.

— Что происходит, Акил?

Прошло пять минут. Саенц по-прежнему не отрывал глаз от шоссе.

— Поздно спрашивать, — буркнул он вдруг. И взял такой разгон, что беседа сама собой оборвалась.

Итак, Акил отправился к Флейшману, а его товарищ остался дома.

Стеклянную крышу пронизывали соломенно-золотистые лучи раннего утра, и комнату переполняли танцующие пятна-тени садовой листвы. Де Зубия полулежала в розовом (некогда кроваво-алом) кресле, Иридасея лениво посасывала ее левую грудь. Боже, как чудесно смотрелись они вместе! День обещал выдаться жарким. Старенькое шелковое платье Перлиты, по кремовым складкам которого струились темно-зеленые, как лесной мох, цветы, было приспущено до пояса. Свободная, не обхваченная губами малышки грудь торчала подобно мячу для регби с голубой сетью выпирающих вен и ярко-бурым, точно глина, соском. Двухкассетник негромко мурлыкал забытый хит. Откинув голову в ореоле черных локонов, хозяйка не мигая смотрела на гостя. Патруль застыл на пороге, не в силах оторвать взгляд от ритмично округляющихся и опадающих щек девочки. Потом развернулся и прошел к окну. Де Зубия в который раз отметила про себя, какой глупый у него вид в этой форме. Впрочем, как у любого велогонщика вне трассы.

— Я тут мимо проезжал, — улыбнулся он. — Не угостишь гостя горячим кофе?

— Не угощу, — эхом отозвалась Перлита. — Мы с дочкой употребляем чистую воду, молоко и соки:

— Ну, я-то налью себе чашечку.

— А мне, значит, нюхать? Даже не думай. Знаешь ли, дети курильщиков болеют чаще. Даже если папаши балуются сигаретами где-нибудь на улице.

— С ума сошла? — удивился Азафран. — Сроду не курил и не собираюсь.

— А запах кофе?

— Вот и я о том же, — мечтательно вздохнул мужчина.

— Загляни в холодильник, найдешь кувшин гранатового сока. Можешь заодно и мне плеснуть… Все эти вредные вещества, — продолжила она, когда Патруль исполнил просьбу, — не только через желудок попадают в организм. Посмотри на ее кожицу: да сквозь такую любой дымок всосется прямо в кровь. Думаешь, я позволю?

— Тебе, случаем, незнакомо слово «перестраховка»?

— Слышала. Только напрасно вы, мужчины, надеетесь, что мы станем подчиняться любому вашему капризу. Пей сок и не выделывайся.

Азафран отхлебнул. Гранат ему не нравился. Черный кофе — вот чего требовала душа велогонщика утром тренировочного заезда.

— У тебя что-то на уме, — заметил гость.

— Тебе жалко? Ум-то мой. Я вам не дойная коровка, могу и поразмышлять иногда.

Ловким, уже привычным движением она вынула изо рта малышки сосок огромной смуглой груди (Патруль едва не поперхнулся от возбуждения) и переложила Иридасею на другую сторону. Девочка задремала; над головкой у нее качалась капля густого молока, истекшая из второго грузного шара налитой соками плоти.

— Беспокоишься, да?

— Разве уже пора?

— До Велогонки Мира еще намаемся. Флейшман такую программу закатил Акилу — не продохнуть. Не знаю, как и справимся. Хотя, конечно, Микель зря не скажет. Значит, должны потянуть.

Она повторила не то чтобы заклинающим тоном, однако придавая вес каждому слову:

— Уже пора волноваться?

Патруль понимал: оба они думают об одном и том же. Но как тут ответишь? Вполне возможно, святой отец и впрямь был не в себе, а Этторе сам, от рождения, имел неустойчивую психику — сестра у него, говорят, и вовсе постриглась в монашки, — иначе отъездился бы до конца сезона, ушел бы на покой и доживал бы себе тихо-мирно. Ну а если нет? Что тогда ожидает Акила Саенца там, впереди, когда он выполнит предназначенное и, может статься, своими руками навсегда закатит солнце велогонок для простых смертных?

— Сомневаюсь, — покачал головой Азафран. — Пока еще не время. А все-таки надо держать ухо востро. Расслабляться не стоит. Скоро я дам тебе знать.

Оставив почти не тронутый бокал на столе, гость подошел к хозяйке и чмокнул ее в лоб. Де Зубия проворно вскинула голову, так что губы мужчины скользнули по носу и коснулись мягкого рта. Потрясенный Азафран, пошатываясь, точно пьяница из дрянной комедии, добрел до велосипеда, кое-как вскарабкался в седло и скрылся из виду.

Вечером, около семи, Перлита позвонила ему.

— Ну что, — сказала она, — я готова. Можешь заезжать.