ОТЕЦ

За несколько лет до Отечественной войны 1812 года в Феодосии поселился армянин Константин Гайвазовский.

Был он тогда уже в летах. Молодые годы его прошли недалеко от Львова. Поссорившись со своими братьями из-за имущества, которым они владели сообща, он оставил насиженные его предками места и отправился искать счастья по белому свету.

Константин Гайвазовский попеременно жил в Молдавии, Валахии и многих других местах. Человек любознательный, с живым, восприимчивым умом, он быстро усваивал языки и наречия народов, среди которых ему приходилось жить. Он в совершенстве владел языками: русским, украинским, польским, венгерским, еврейским, цыганским, турецким. Но сколько ни странствовал Константин Гайвазовский, счастья он так и не находил.

В Феодосию он приехал бобылем, с малыми средствами, но с неугасимыми надеждами и стремлениями.

На этот раз судьба оказалась благосклонной к Гайвазовскому.

В те годы Феодосия была маленьким городком, приютившимся у подножия последних отрогов Крымских гор.

Чтобы поднять благосостояние городка, русское правительство даровало Феодосии права «порто-франко». Одновременно на поселение в Феодосию приглашались купцы, мещане, ремесленники. Всем им предоставлялось право бесплатно выбирать земельные участки для постройки домов, лавок, магазинов, амбаров, мастерских. За короткое время жизнь здесь забила ключом. Если сразу после войны с Турцией в городе осталось всего триста пятнадцать жителей, то ко времени переселения Константина Гайвазовского в Феодосию там насчитывалось уже около шести тысяч человек.

Феодосийский рейд покрылся множеством судов. Очень часто в Феодосийский порт, отличавшийся большими удобствами для причала и стоянки судов, заходили иностранные торговые корабли и шхуны. С утра до вечера тогда слышался разноязычный гомон и даже поздно ночью, когда городок засыпал, вдруг раздавалась громкая песня, завезенная сюда веселыми итальянцами с берегов Средиземного моря.

Город рос и богател. Со всего юга России в Феодосию стекался хлеб и другие продукты сельского хозяйства. Все это вывозилось в заморские страны. Купцы и даже мелкие торговцы обзаводились собственными домами. Константин Гайвазовский успешно занялся торговлей и вскоре стал владельцем небольшого, но уютного домика на окраине города.

Домик стоял на холме, и оттуда открывался великолепный вид на широкий морской простор и начинающиеся за Феодосией крымские степи.

Через некоторое время Константин Гайвазовский женился на красавице армянке. Спустя год у них родился сын Григорий.

Родители не чаяли души в своем первенце и мечтали о более просторном доме, ближе к центральной части города.

Но неожиданно наступило тяжкое время. Французский император Наполеон I, покоривший к тому времени большую часть Европы, вторгся в Россию. Весь русский народ поднялся на защиту своего отечества.

В эти трудные годы жизнь в Феодосии переменилась к худшему. Военные расходы заставили правительство лишить город прав порто-франко и других преимуществ. Торговля стала быстро замирать. Вскоре на Феодосию обрушилась другая беда — эпидемия чумы, продолжавшаяся почти полтора года.

Война и чума окончательно разорили мелких и средних торговцев. Уцелели только крупные богачи, которые и стали беззастенчиво наживаться на народном бедствии.

В числе разорившихся был Константин Гайвазовский. С каждым днем ему становилось все труднее содержать семью, которая увеличилась еще на одного сына — Гавриила, родившегося в это страшное время.

Поначалу Константин Гайвазовский крепился, надеялся на какой-нибудь счастливый случай. Но случай не приходил.

Уже были проданы самые ценные вещи. Совсем плохо пришлось бы семье, но Гайвазовский был известен в Феодосии своей безупречной честностью и образованностью. Ему стали поручать вести тяжебные дела, писать различные прошения, находить покупателей на дома. Однако все это не могло обеспечить семью. Тогда на помощь Гайвазовскому пришла его жена. Ее рукодельные работы появились почти во всех богатых домах Феодосии. Целый день молодая женщина была занята по дому, а вечером, уложив детей, она при свете оплывающей сальной свечи допоздна засиживалась над пяльцами, вышивая тонкие дорогие ткани для феодосийских модниц. Только молодость и любовь к детям и мужу давали ей силы и терпение.

Так прошло несколько лет. Семья стойко и мужественно боролась с нуждой.

В ясный летний день 17 июля 1817 года в семье Константина Гайвазовского родился третий сын, Ованес, которого мать звала ласково Оником.

Родился великий художник моря.

 

ГРОЗОВАЯ НОЧЬ

Хороша Феодосия летом и в начале осени! Над щедро освещенным солнцем городком — высокий голубой купол неба. Воздух сухой, чистый, им так легко дышать! Глаза не устают любоваться густой синевой моря.

Но изредка, в самые тихие и знойные дни, вдруг небо затягивают тучи, и на город налетает стремительный ливень.

Такой потоп — бедствие для жителей. Вода бурно устремляется с гор и заливает улицы.

Часто ливни сопровождаются сильными грозами. Из нависших темных туч к земле летят молнии, похожие на голубые стрелы. Дождь не утихает ни на миг, и по безлюдным кривым, каменистым улочкам вниз, к морю, с шумом несутся мутные потоки. Но ни шум дождя, ни раскаты грома не могут заглушить зловещее ворчание моря. Как разъяренный зверь, кидается оно на берег, на деревянные сваи, поддерживающие земляную насыпь набережной, на стены древних угрюмых генуэзских башен.

Страшно в такие ночи в Феодосии!

Только богачи спят спокойно. Их крепким каменным домам не страшна непогода. А бедняки, приютившиеся в своих ветхих домиках под горой, при каждом порыве ветра вздрагивают, боясь, что в любую минуту потоки воды могут снести или затопить их жалкие жилища.

Но особенно тяжело и тревожно в такие ночи в семьях, где есть рыбаки, ушедшие в море и не успевшие вернуться до грозы. Рыбачки всю ночь не смыкают глаз, прислушиваясь к реву волн. Не раз бывало, что после бури не возвращалось несколько рыбачьих баркасов, и на свете появлялись новые вдовы и сироты. Такой ливень пролился над Феодосией в лето рождения младшего сына Константина Гайвазовского.

В этот день Константин Гайвазовский с утра уехал по одному тяжебному делу в соседнюю деревню. Он обещал вернуться к вечеру. А перед вечером начался грозовой ливень. Жена больше всего боялась, чтобы ливень не застиг его в дороге. Она зажгла ночник и склонилась над колыбелью Ованеса в тревожном ожидании мужа. Старшие дети, Гриша и Гарик, тоже не спали, прильнув к оконному стеклу.

Только один Оник безмятежно спал под стон ветра, рокот грома и морских волн.

Время тянулось мучительно долго. Мать тихо покачивала колыбель, содрогаясь от громовых ударов, и шепотом молилась за мужа.

Константин Гайвазовский вернулся далеко за полночь. Гарик первый увидел при вспышке молнии остановившуюся у ворот подводу. Он издал при этом такой ликующий крик, что Ованес проснулся и громко заплакал. Мать бросилась к дверям. За ними уже слышались голоса.

Через минуту Константин Гайвазовский и возница были в комнате. С их армяков вода стекала ручьями.

Под утро море успокоилось. Прибой еле-еле шуршал по берегу. Зеленовато-голубая вода была прозрачна, открывая глазам все тайны прибрежной полосы моря. А в промытом ливнем небе неторопливо плыли облачка, похожие на хлопья белоснежной пены.

В доме у Гайвазовских были открыты окна. Вся семья сидела счастливая, за столом и завтракала. Возница рассказывал, как они пробирались ночью под дождем по размытой дороге. Он все время хвалил умных лошадей, которые ни разу не поскользнулись и не свернули в сторону.

Когда поднимались из-за стола, пришла старуха-армянка, жившая по соседству. Она рассказала, что во время бури унесло в море две подводы, запряженные волами, а в Карантине — будку с часовым солдатом.

Все в ужасе перекрестились.

А Ованес лежал в колыбели у открытого окна и следил еще лишенным мысли взглядом за медленно плывущими облаками.

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Маленький Ованес проснулся сегодня раньше обычного. Сквозь закрытые веки он ощутил солнечные лучи, упрямо пробивавшиеся в щели закрытых изнутри ставен. Они и разбудили его.

Ованесу не хочется открывать глаза. Утром так сладко спится! Малыш решил перехитрить солнышко и спрятать лицо в подушку, но при этом движении он окончательно проснулся и широко открыл глаза.

Тогда ему захотелось поймать солнечные лучи. Они так весело подпрыгивали золотистыми зайчиками по свежевымытому полу и по голубой полотняной скатерти на комоде!

Чтобы лучше разглядеть их игру, а потом поймать, малыш подвинулся на край кроватки и свесил голову. Ему казалось, что лучи пляшут совсем рядом. Он весело рассмеялся и потянулся к солнечным пятнам на полу.

Движение оказалось слишком порывистым, и Ованес свалился с кроватки.

Шум от падения и его внезапно раздавшийся плач разбудили братьев, спавших на большой кровати в другом углу комнаты.

Первым вскочил Гарик, который был старше Ованеса на четыре года и в свои семь лет чувствовал себя покровителем младшего брата.

Ованес быстро умолк и начал смеяться, когда Гарик и Гриша подняли его с пола и понесли в большую кровать.

Лишь по воскресеньям Ованесу и Гарику разрешалось кувыркаться у Гриши в постели и даже забираться в отцовскую кровать.

— Что, сегодня разве воскресенье? — тихо спросил малыш у Гарика.

Гарик рассмеялся и громко ответил:

— Какой же ты забывчивый, Оник! Вчера вечером мама примеряла тебе новую рубашку и сказала…

— Вспомнил, вспомнил! — радостно закричал Ованес, хлопая в ладошки. Сегодня я родился, и у нас сегодня мой праздник.

В радостном возбуждении мальчик в одно мгновение соскочил с постели, увлекая за собою Гарика, и начал вместе с ним кружиться по комнате, приговаривая:

— Сегодня мой праздник! Праздник, праздник, праздник!

В эту минуту дверь из соседней комнаты отворилась, и на пороге появилась мать. У нее в руках были только что срезанные цветы.

Мать сегодня надела свое самое лучшее платье, которое она надевала только по большим праздникам. На нем были вышиты такие же яркие, красивые цветы, как те, которые она теперь держала в руках.

Молодая женщина обошла малышей, кружившихся по комнате, и поставила цветы в старинную вазу на комоде — единственную дорогую вещь, уцелевшую в их доме. Потом она открыла ставни и широко распахнула окна.

— Оник, мой милый мальчик, поди сюда!

Ованес кинулся к матери. Она схватила малыша на руки и начала покрывать поцелуями его лицо и кудрявые волосы.

Мать достала из комода голубую рубашечку, сшитую третьего дня, и надела ее на разрумянившегося от радости мальчика.

Ованесу теперь не терпелось взглянуть на себя в зеркало. Громко топоча босыми ножками, он помчался в другую комнату, где на стене висело небольшое овальное зеркало; там он проворно пододвинул стул и быстро вскарабкался на него.

Ованес понравился себе в обновке. Он поворачивался во все стороны, чтобы лучше себя разглядеть. Зеркало отражало блестевшие от счастья детские глаза.

Константин Гайвазовский вернулся домой в полдень. Он постарался раньше закончить все свои дела, чтобы этот день провести в семье.

Его дети играли в это время у ворот в увлекательную игру — морских разбойников.

Братья и их товарищи сегодня впервые приняли Оника в игру. Мальчик сиял от счастья. Он изображал маленького принца, которого старый пират берет в плен и разлучает с матерью.

Изображать красавицу королеву Гарик и Гриша уговорили свою мать.

Маленький Ованес совсем вошел в роль. Когда его разлучали с матерью, у него от обиды и негодования слезы закипели на глазах, и он, глядя в упор на «старого пирата», гордо пригрозил:

— Вот вернется мой папа, он тебя убьет!

И вдруг, как бы продолжая игру, раздался громкий голос:

— Я вернулся, мой сын, и не дам тебя в обиду… Константин Гайвазовский уже с минуту наблюдал за игрой.

Все были настолько увлечены, что не заметили, как он тихо поднимался по склону холма и остановился у ворот с какими-то свертками в руках.

— Папа! — радостно закричал Ованес, бросаясь к отцу.

— Тише, тише! — защищался отец, у которого были заняты обе руки. Но потом он присел на корточки и дал сыну обнять себя за шею. — Ну, Оник, зови всех к нам в дом. Сегодня твой праздник, и ты должен приглашать гостей.

Константин Гайвазовский осторожно освободился из объятий сына и поднялся. Сыновья и их товарищи окружили его, шумно выражая свой восторг таким необычным завершением игры и с нескрываемым любопытством оглядывая его многочисленные кульки.

Когда жена хотела освободить его от покупок, он запротестовал:

— Нет, нет, не трогай. Веди лучше детей в дом.

Все шумно вошли в калитку. Густой виноградник превращал небольшой дворик в уютный зеленый шатер.

Там уже стоял длинный стол, накрытый белоснежной полотняной скатертью, и возле него — две длинные деревянные скамьи.

Когда все уселись, отец положил таинственные свертки рядом с собой и сказал, обращаясь, к жене:

— Ну, мать, ставь на стол все, что бог послал.

Вскоре на столе появились вкусные армянские блюда: густой маслянистый мацун, голубцы, завернутые в виноградные листья, и разные печенья, таявшие во рту.

Дети с нетерпеливым восторгом смотрели на всю эту невиданную снедь.

Ованес потянулся было ручонкой к посыпанному маком печенью, но отец остановил его:

— Погоди, сынок, не торопись. Раньше посмотри, что здесь. Мальчики, затаив дыхание, следили за тем, как отец, не спеша, взял самый большой сверток и начал его разворачивать.

Под плотной бумагой оказался узкий деревянный ящик. Любопытство детей возросло. Мальчики от волнения начали громко сопеть. Мать и та с любопытством склонилась над ящиком.

Ованес стал коленками на скамью и уперся локотками о стол, напряженно вытянув шею и следя за руками отца.

Когда отец снял крышку с ящика, все ахнули: перед ними был небольшой, но настоящий бриг.

Такие военные корабли иногда заходили в Феодосию и стояли на рейде день, другой.

Константин Гайвазовский рассказал, что этот игрушечный бриг вырезал из дерева лучший феодосийский резчик Ваган Арутюнян. Он вынес его для продажи на базар, но, узнав, что сегодня день рождения младшего сына Константина Гайвазовского, старый мастер упросил принять этот подарок для мальчика.

Гайвазовский-отец долго отказывался. Он знал, что за такую тонкую работу нужно дорого заплатить. Но резчик настаивал: полгода назад Константин Гайвазовский помог ему отсудить старый долг у скряги-купца.

Маленький бриг переходил из рук в руки. Мальчики завидовали Ованесу. Малыш сразу вырос в их глазах.

После праздничного обеда дети снова стали весело играть. Ованес от них не отставал.

Отец и мать наблюдали за резвящимися детьми и счастливо улыбались. Редко могли они доставить своим мальчикам такую радость!

Как будто совсем недавно в зеленом дворике Константина Гайвазовского сели за праздничный стол, а солнце уже повернуло на запад и с моря повеяло легким свежим ветерком.

В эти часы тянет к морю, где так легко, привольно дышится в предвечернее время.

Константин Гайвазовский поднялся из-за стола. Он решил повести сыновей и их друзей в бухту на Карантине — излюбленное место купания феодосийских ребятишек. Но неожиданно за воротами кто-то громко запел под аккомпанемент скрипки.

— Хайдар, Хайдар! — закричали ребята и опрометью побежали на улицу.

За воротами на старом коврике, разостланном на выжженной солнцем траве, сидел странствующий музыкант. Он был в рубище, с открытой темно-красной от загара грудью. Свою скрипку он поставил на левое колено. Это была восточная манера, позволяющая музыканту одновременно играть и петь.

На юге в те времена было много таких странствующих музыкантов, которых называли рапсодами. Они переходили из деревни в деревню, от жилья к жилью. Они первые узнавали, в чьем доме праздник. Народ любил этих бродячих певцов, своим пением и музыкой скрашивавших жизнь людей.

Во всем Феодосийском уезде Хайдар был самым любимым рапсодом.

Хайдара охотно зазывали на свои пиры богатые феодосийцы, и хотя у них можно было получить хорошее угощение и золотую монету в награду, музыкант предпочитал радовать бедняков своей игрой и обходиться их медяками.

Окончив песню, Хайдар поднялся и поклонился Константину Гайвазовскому и его жене:

— От резчика Вагана я узнал, что у вас сегодня в доме праздник. Вот я и поспешил к вам из дома титулярного советника Попандопуло…

Мальчуганы окружили Хайдара.

Гайвазовский и его жена пригласили рапсода к столу.

Ованес не отходил от Хайдара, пока мать угощала музыканта. Несколько раз малыш робко погладил футляр скрипки.

Кончив есть, Хайдар снова заиграл.

Скрипка звучала тихо, заунывно, как будто кто-то жаловался на свою судьбу.

Все притихли, слушая тоскливую, жалобную песню.

— Так пели невольники на турецких галерах, — пояснил Хайдар, опуская смычок. — А теперь послушайте, как танцуют малороссы на свадьбах. Эту песню я услышал на базаре от слепцов-бандуристов. Они приехали сюда с чумаками. Чумаки прибыли в Крым за солью, а старцы — утешить крымчан задушевными песнями.

Звуки скрипки закружились в неистовом вихре веселого плясового мотива, а Хайдар напевал:

Всем стало опять весело и легко. Мальчики и сам Константин Гайвазовский подпевали певцу и притопывали в такт ногами, а Ованес сорвался со своего места и завертелся, уморительно подпрыгивая и напевая вслед за Хайдаром:

Гарик тоже вскочил и присоединился к братишке. Тут и остальные ребята не выдержали и пустились в пляс, кто как умел. А над веселым ребячьим гомоном властвовали скрипка и неутомимый голос рапсода.

Хайдар давно кончил играть, а дети и радушные хозяева не отпускали его. Наконец рапсод, взглянув на солнце, уже склонившееся к закату, заторопился.

— Мне нужно спешить, — сказал он. — Сейчас на берегу, наверно, весь народ. У нашего бывшего градоначальника именитые гости — генерал Раевский с детьми. На рейде уже стоит военный бриг. На базаре говорили, что генерал сегодня отплывает на Юрзуф.

Сообщение музыканта вызвало волнение среди детей. Они начали упрашивать отца повести их на берег — посмотреть, как бриг будет уходить из бухты.

— Сходи с ними, Константин, — поддержала детей мать, — пусть уж они сегодня нарадуются всласть. А я останусь дома, приберу все.

Хайдар оказался прав: в порту уже собралось много народу. Феодосийцы, как все южане, были любопытны. А тут еще выдался такой случай: у них, в Феодосии, находится легендарный герой недавней войны с французами. Как же не взглянуть на него!

В толпе вспоминали, как в двенадцатом году генерал Раевский не только сам был впереди, но и двух своих юных сыновей вывел на переднюю линию огня.

Какой-то пожилой человек при этом начал выразительно читать стихи Жуковского, облетевшие всю Россию:

Кто-то сообщил новость: с генералом путешествуют его дочери, младший сын и еще какой-то молодой человек с курчавыми волосами.

Нашлись такие, которые видели этого молодого человека сегодня рано утром на берегу, недалеко от сада бывшего градоначальника Семена Михайловича Броневского. Он стоял там тихо, как зачарованный, и смотрел на восход солнца. Потом он вынул из кармана записную книжку и стал в ней что-то писать. Слуга Броневского говорил на базаре, что этот юноша — известный сочинитель и выслан из Петербурга самим царем…

Константин Гайвазовский в беседе не участвовал, но слушал внимательно. На руках у него был Ованес, а старшие дети и их товарищи держались рядом, не отходя от него. Он выбрал удобное место, откуда хорошо был виден бриг.

Ждать пришлось недолго. Вскоре со стороны набережной показались экипажи.

Раевский и Броневский ехали вдвоем. Оба они уже были в летах, но сохранили бодрую осанку.

Горожане любовались этими почтенными уважаемыми людьми.

Раевский был гордостью отечества.

Но феодосийцы гордились своим бывшим градоначальником, несправедливо отстраненным от должности царской администрацией.

Семён Михайлович Броневский — человек справедливый и просвещенный, проявлял заботу о Феодосии. Благодаря его стараниям в городе были открыты уездные училища и музей.

Увидев большое стечение народа, Раевский и Броневский вышли из экипажа и приветливо поклонились горожанам.

Дочери генерала тоже вышли из другой коляски. Старшие дочери шли среди расступавшейся перед ними толпы спокойно и непринужденно, как будто не чувствуя на себе любопытных взглядов. Но младшая, Маша, девочка-подросток с глубокими черными глазами и длинной темной косой, не скрывая любопытства, разглядывала теснившихся вокруг людей.

Не дойдя до причала, она задержалась и отстала от сестер.

Подождав, пока к ней подошли брат Николай и его молодой спутник, Маша сказала, обращаясь к нему:

— Взгляните, Пушкин… Вон там, направо, на руках у пожилого человека кудрявый мальчик. Он чем-то похож на вас…

Пушкин посмотрел в ту сторону, куда указывала Маша Раевская, и увидел смуглого малыша с широко раскрытыми, сияющими глазами.

Константин Гайвазовский заметил, что его сыном любуются. С отцовской гордостью он прижал к себе мальчика и тихо шепнул ему:

— Посмотри, Оник, вон туда, на барышню в белом платье. Ованес завертел головенкой, и на одно мгновение его глаза встретились с голубыми глазами невысокого, худощавого молодого человека.

Бриг вскоре отчалил. Феодосийцы долго глядели ему вслед, пока он не скрылся за горизонтом.

Солнце зашло. Синевато-сизый вечерний туман начал медленно окутывать горные отроги и море.

С палубы корабля Раевский и его спутники смотрели на исчезающую из глаз Феодосию.

Они ушли в каюты только после того, как совсем растворились в тумане очертания древних генуэзских башен.

Один Пушкин оставался на палубе всю ночь. В эти тихие ночные часы он создал одно из своих лучших произведений — стихотворение «Погасло дневное светило».

Через шестнадцать лет Пушкин вспомнит Феодосию и эту ночь на корабле, когда при свете мерцающих южных звезд он один шагал по палубе и читал самому себе только что написанные строки.

Все это он вспомнит, когда в Петербурге на выставке картин познакомится с молодым художником Иваном Гайвазовским.

 

ГОРОД ДЕТСТВА

Ованесу восемь лет. Он любит свой родной город. Здесь летом редко выпадают дожди. Тучи если и появляются, то ненадолго закрывают голубое небо.

Ованес любит эту густую, напоенную зноем лазурь. Каждое утро, просыпаясь, он видит ее из окон отцовского домика.

Домик стоит на холме вблизи старой генуэзской слободки. Отсюда далеко виден то синий и кроткий, то бушующий и грозный простор моря. Когда оно неспокойно, сюда доносится его гулкий рокот. В тихие дни Ованес с товарищами долго бродит по берегу. Его слух с первых лет жизни привык к неумолчному шуму и плеску волн. И странными кажутся ему рассказы отца, что есть такие места, где одна земля, а моря совсем нет.

— А как же тогда корабли? Ведь они только по воде могут плыть.

Ованес больше всего любит те дни, когда в Феодосию заходят большие корабли.

В этом году они стали чаще приходить. Гарик говорит, что за это лето он насчитал уже сорок судов. Гриша начинает с ним спорить, что не сорок, а двадцать два. Но Гарик лучше осведомлен. Он даже знает, как зовут многих капитанов и что привозят на кораблях.

Ованес верит Гарику больше, чем Грише. Особенно после того, как в начале лета Гарик взял его и еще двух мальчуганов на греческий корабль.

Капитан, молодой грек, сам водил мальчиков по судну и даже спустился с ними в трюм.

Там было много товаров из дальних стран и очень хорошо пахло.

Капитан говорил, что он привез в Феодосию изюм и винные ягоды, маслины, орехи, рожки, кофе, пшено сарацинское, сок из гранатовых яблок — нардек, густо вываренный виноградный сок — бекмез, душистую траву кена — в ней содержится растительное вещество, которым восточные женщины красят ногти и волосы.

На прощание капитан насыпал мальчикам в карманы орехов, винных ягод и изюма, а Гарика одобрительно похлопал по плечу.

Это потому, что Гарик выучился у греков-ремесленников с генуэзской слободки их языку и теперь разговаривал с капитаном по-гречески.

С того дня Ованесу начали почти каждую ночь сниться корабли и дальние страны, откуда привозили диковинные заморские товары.

Растревоженный этими сновидениями, мальчик просыпался на рассвете, когда в доме все еще крепко спали. Он потихоньку выходил во двор, взбирался на каменные ворота и смотрел в морскую даль.

Море в этот предутренний час было серо-голубое. Только в том месте, где вскоре должно было вставать солнце, появлялся розоватый отблеск.

Постепенно алый свет зари охватывал небо и водный простор.

Ованес, позабыв обо всем, жадно впитывал в себя изменчивую красоту моря.

Однажды, когда он так сидел и любовался восходом солнца, в открытом море появился медленно плывущий корабль. Заря окрасила его паруса в розовый цвет.

Ованесу этот корабль показался большой, гордой птицей, а надутые вольным ветром розовые паруса — огромными, сильными крыльями.

И в эту минуту у него появилось острое желание нарисовать этот корабль, уверенно рассекающий волны.

Во дворе недалеко от ворот стояло ведро с самоварным углем. Ованес выбрал кусок угля, крепко зажал его в пальцах и, подбежав к белой стене домика, начал рисовать на ней корабль.

Отец застал его погруженным в это занятие. Но он не стал бранить сына, а вернулся в дом и вынес оттуда несколько листов пожелтевшей плотной бумаги и хорошо отточенный карандаш:

— Вот, Оник, тебе бумага. Рисуй на ней, а стены не пачкай. Бумагу береги, больше у меня такой нет.

С того дня мальчик пристрастился к рисованию. Скоро вышла вся бумага. Тогда он начал рисовать на листах тех немногих книг, которые отец бережно хранил в нижнем ящике комода. Вскоре книги были изрисованы изображениями солдат, строений, кораблей, лодок.

Константин Гайвазовский, обнаружив через некоторое время испорченные книги, впервые высек Ованеса.

Мать тяжело переживала это наказание вместе с сыном. Купить бумаги и карандашей было не на что, дела у отца шли все хуже и хуже. Дома становилось с каждым днем грустнее. Незадолго перед этим мать продала старинную вазу, единственную красивую вещь, остававшуюся в доме, которую она хотела сохранить и не смогла.

В начале осени увезли из дома Гарика. Произошло это так.

Однажды к отцу явился его старый знакомый купец, армянин из дальней страны, и начал его убеждать отпустить с ним способного мальчика. Купец обещал дать Гарику образование.

Мать плакала по ночам. Отец еще больше осунулся и даже сгорбился, но все же решил, что так будет лучше для сына. А Гарик перед отъездом каждый день уводил младшего брата на берег моря, в их любимые укромные места, и рассказывал Онику, что он едет учиться в далекий сказочный город Венецию, где так много каналов, что от дома к дому пробираются по воде на лодках.

Ованесу было грустно разлучаться с любимым братом. Но Гарик утешал его, обещая вернуться и забрать с собою в ту далекую, неведомую страну.

После отъезда Гарика в доме сразу стало пусто и тихо. Мать целыми днями сидела, согнувшись над вышиванием. Гриша до и после обеда ходил в уездное училище.

Ованес начал понемногу помогать матери: он относил ее рукодельные работы в богатые дома, в которых жили толстые, спесивые женщины. Мальчик не любил заказчиц за то, что мать ради их нарядов должна была допоздна трудиться. Он поскорее вручал свертки с рукоделием и убегал.

Часто, выполнив поручение матери, он уходил на целые дни в порт или на базар. На базаре не менее интересно, чем в порту. Там многолюдно, шумно: крик, торг, суета не прекращаются до самого вечера.

Ованес присаживался около слепцов-бандуристов, приходивших в Крым из Малороссии. У каждого бандуриста был мальчик-поводырь. Ованес быстро заводил дружбу с поводырями и иногда, когда бандуристы отдыхали, ходил с мальчиками в порт. Слепцы узнавали Ованеса по голосу и походке. Они полюбили мальчика за то, что он не гнушался дружить с поводырями-сиротами. Звали они его на свой лад — Ивасем. Если, бывало, Ованес день, другой не появлялся на базаре, бандуристы удивлялись и спрашивали у поводырей:

— Шо це Iвась не приходить? Чи не захворив часом, не дай боже?

Дома Ованес с увлечением рассказывал матери, как слепцы целыми днями перебирают струны бандур, величаво сидя среди базарной толпы, глядя незрячими глазами в небо.

Однажды мать дала Ованесу большой горшок жирной, душистой ухи и велела отнести на базар бандуристам.

Старики ели, хвалили вкусную уху и расспрашивали мальчика о его родителях.

Ованес рассказал об отце, о том, что отец жил раньше под Львовом и знает поэтому много малороссийских песен и сказок, о матери, вечно сидящей за пяльцами, о Гарике, которого увезли далеко за море.

Слепцы внимательно слушали и грустно покачивали головами.

Через несколько дней после этого мальчики-поводыри привели бандуристов к дому Гайвазовского.

Слепцы сели у ворот и запели песню про любимую Украину, про мать, ждущую сына из далекого края.

Ованес сразу выскочил к своим друзьям.

Отец вышел следом и зазвал бандуристов в дом.

Мать быстро собрала скудный ужин и сердечно пригласила к столу бездомных песельников.

Долго продолжалась в этот вечер в доме Гайвазовского беседа о Малороссии, о ее нравах и обычаях, о запорожцах, об их славных походах.

Гости засиделись допоздна. Родители не отпустили их и оставили ночевать.

Когда Ованес проснулся утром, стариков уже не было. Они встали задолго до восхода солнца и ушли по степной пыльной дороге в родную Малороссию.

Мать рассказала мальчику, что перед тем, как покинуть их дом, слепцы постояли около его кроватки, и самый старший из них, которого остальные звали дид Тарас, перекрестил его, поцеловал в лоб и тихо сказал:

— Дай боже цьому хлопчику талан и щастя.

После ухода бандуристов Ованес почти перестал бывать на базаре.

Хайдар тоже ушел странствовать по Крыму со своей скрипкой.

В маленький приморский городок пришла осень. Погожие дни сменились ненастьем. На Черном море начались ноябрьские штормы. Корабли стали реже приходить в Феодосийский порт. Жизнь затихала до весны.

Но иногда неожиданно возвращалось тепло, и море на несколько дней успокаивалось.

Этой благоприятной порой спешили воспользоваться рыбаки, чтобы еще увеличить богатый осенний улов рыбы. В эту осень много ловилось камбалы, белуги, макрели, скумбрии и кефали.

Ованес в такие дни подолгу пропадал с товарищами на берегу, где выгружалась рыба, сушились и чинились сети.

Рыбачки звали ребят на помощь. Те честно трудились, помогая выгружать серебристую, трепещущую рыбу.

Рыба была холодная, скользкая, подпрыгивала и вырывалась из рук. У некоторых рыб были острые плавники и шипы, и руки ребят вскоре покрывались ссадинами.

Вечером Ованес и его товарищи, усталые, но довольные, возвращались домой. У каждого в руках было ведерко, полное рыбы.

Мать смотрела на исцарапанные, обветренные руки сына, на заработанную рыбу и незаметно концом головного платка утирала набегавшие слезы.

Ложась спать, Ованес просил мать разбудить его пораньше. Он вместе с другими мальчиками обещал рыбакам помогать им до наступления холодов.

Иногда, когда рыбачьи баркасы задерживались в море, ребята отправлялись бродить вдоль берега. Там всегда можно было найти что-нибудь любопытное. Во время штормов море выбрасывало часть своей добычи. Мальчики находили доски, ящики, бочонки, остатки корабельных снастей. Все это они тащили к рыбачьему лагерю.

Взрослые долго рассматривали находки и гадали, с какого это корабля и давно ли случилось кораблекрушение.

Так дети узнавали о жестоком нраве моря и об опасностях, грозящих морякам.

Рыбаки рассказывали много страшных историй о кораблях, застигнутых бурей. Они знали имена многих храбрых капитанов, умеющих водить корабли в любую погоду.

Попадались и другие находки, когда мальчики гуляли на окраине города. На склонах холма, размытых осенними дождями, они находили старые, позеленевшие монеты. На них были изображены рыбы, колосья, крылатые львы и всякие другие невиданные чудовища.

И монеты дети приносили рыбакам. Старые рыбаки, перебирая их в руках, рассказывали притихшим мальчикам, что в старину сюда приходило много греческих кораблей. Наверно, и эти монеты, позеленевшие от времени, тоже греческие.

Однажды старики посоветовали мальчикам отнести находки в музей, к Семену Михайловичу Броневскому.

— Он такие вещи любит, — говорили они. — Гляди, еще на сласти даст.

Броневский сразу вышел к детям. Он долго и внимательно разглядывал монеты, тут же сортировал их, а губы его шептали при этом какие-то непонятные ребятам слова.

Наконец мальчики робко спросили его, верно ли рассказывали им рыбаки о греках.

Семен Михайлович оживился. Он сел, усадил возле себя детей и начал подробно рассказывать, как больше чем две тысячи лег назад сюда пришли греки, основали город и назвали его Феодосией, что означает — богом данная.

Потом Феодосию разорили гунны, а в средние века сюда пришли татарские полчища и генуэзцы. Генуэзцы назвали Феодосию Кафой.

Броневский прервал свой рассказ, вывел ребят из двора музея и показал им на мрачные развалины генуэзских башен.

— Генуэзцы были богаты и воинственны, — продолжал Семен Михайлович. Они построили эти крепости на берегу моря, воевали с соседями и не раз били татар. Но более трехсот лет назад турки овладели Феодосией. При них горожанам жилось еще хуже, чем при генуэзцах. Здесь, на нашем базаре, был большой невольничий рынок. Турки продавали людей в рабство. Купленных невольников увозили отсюда на кораблях.

Ребята жадно слушали старого ученого. Семен Михайлович объяснил мальчикам, какие монеты греческие, какие генуэзские, какие турецкие. На прощание он дал им денег и велел приносить ему монеты и осколки древней посуды, если они будут попадаться ребятам.

После рассказа Броневского Ованес другими глазами начал смотреть на знакомые развалины генуэзских башен. Он стал понимать, что живет в очень древнем городе, где было много жестоких сражений. Сердце мальчика неистово колотилось, когда воображение рисовало ему схватки турок и татар. Он живо представлял себе, как отстреливаются из бойниц засевшие в башнях генуэзцы, как нападающие штурмом берут башни.

А время шло. Незаметно минуло еще два года. Ованесу исполнилось десять лет. И вот наступил день, когда пришел конец приволью, прогулкам, мечтам…

Это случилось вечером, в воскресенье. Начиналась зима. Над холмами, над морем, над притихшим городком неслись серые, растрепанные тучи. В трубе уныло завывал ветер. Мать растопила печь и готовила ужин. Отец сидел за столом и читал книгу.

Потом он отложил ее, привлек к себе Ованеса и дрогнувшим голосом сказал:

— Завтра, Оник, я отведу тебя в кофейню к греку Александру. Зиму ты поработаешь у него, а на следующий год осенью начнешь ходить в уездное училище.

Отцу было очень трудно говорить, но он старался владеть собою и даже притворялся веселым.

Мать не выдержала и, обняв Ованеса, горько заплакала.

Только тут мальчик окончательно понял, какая нужда вошла в их дом.

Он оглядел комнату и увидел, что с комода исчезла не только любимая ваза матери, но и старинные часы с мелодичным звоном. Теперь Ованесу уже не нужно было объяснять, что означало исчезновение вещей.

Но он подавил в себе желание заплакать, спокойно, подражая отцу, погладил руку матери и бодро сказал:

— Не плачь, мама, мне будет хорошо в кофейне. Я видел, туда заходят рыбаки, матросы. Они интересно рассказывают обо всем.

 

В ГРЕЧЕСКОЙ КОФЕЙНЕ

Трудная это должность — быть «мальчиком» в кофейне. В небольшом помещении полно посетителей. Здесь есть свои завсегдатаи, которые целыми вечерами сидят и попивают вино и кофе. Главным образом это рыбаки, торговцы и моряки с заходящих в Феодосийский порт торговых кораблей и шхун.

Больше всех шумят рыбаки и матросы. Они громко спорят о преимуществах своих профессий и о том, кому из них тяжелее приходится в море.

Рыбаки говорят о тайнах своего нелегкого ремесла, о рыбьих повадках, о своей рыбацкой удали.

Моряки не сдаются, рассказывают о дальних плаваниях, о бурях и кораблекрушениях, о «Летучем Голландце» — корабле, населенном призраками, который будто бы видали некоторые старики-матросы.

Временами спор приобретает угрожающий характер и вот-вот готов перейти в драку. Тогда из-за высокой стойки выкатывается круглый, толстый, как бочка, хозяин-грек.

Ловко пробираясь между столиками, он громко оповещает, что получил партию замечательного вина. Иногда ему удается предотвратить драку и примирить спорящих.

Но и без драки в кофейне всегда по вечерам шумно. К гулу голосов и к пьяным выкрикам примешивается стук костяшек домино и азартные возгласы игроков. Кофейня всегда гудит, как растревоженный улей, а пламя свечей кажется тусклым в густом сизом дыму от многочисленных трубок.

И среди всего этого гама и чада без конца раздаются громкие голоса:

— Мальчик! Мальчик, сюда!

Ованес вертится, как белка в колесе. Он едва успевает менять трубки, подносить гостям кофе и вино, помогать судомойке Ашхен перемывать стаканы, кружки, кофейные чашечки.

Тяжелее всего приходится ему в те часы, когда в кофейню приходят зажиточные торговцы.

Им нравится проворный мальчик, и они требуют, чтобы только он им прислуживал.

Ованес мечется, напрягая все свои силы, а старый толстый турок, владелец самой большой в городке фруктовой лавки, без конца хрипит:

— Кафеджи дольдур!

Из-за этого турка Ованес однажды чуть не потерял работу. Как-то вечером, когда в кофейне и повернуться негде было, турок прохрипел свое обычное:

— Кафеджи дольдур!

Среди шума Ованес его не услышал и пронесся с подносом к соседнему столику, где сидели простые матросы.

Турок обиделся и поднял крик. Прибежал хозяин, дороживший богатым клиентом, и, кланяясь, сам стал подливать ему кофе.

Но расходившийся купец не унимался и требовал, чтобы хозяин прогнал из кофейни противного армянского мальчишку.

Неизвестно, чем бы все окончилось, как вдруг рядом очутился Хайдар.

Ованес вскрикнул от неожиданной радости: вот уже несколько месяцев, как музыкант не появлялся в Феодосии.

Хайдар привлек мальчика к себе и, указав рукой на дверь, коротко, но повелительно сказал турку:

— Уходи!

Тут сидящие за столиками увидали Хайдара и закричали:

— Хайдар вернулся!

Многие вскочили и радостно окружили его. Рапсод выждал минуту и опять обратился к мрачно сопевшему турку:

— Иди!

Тогда все посетители нетерпеливо закричали:

— Ну, иди же, иди отсюда!

Толстый купец, спрятав голову в плечи, трусливо засеменил к выходу под громкий хохот всей кофейни.

Потом Хайдар повернулся к хозяину и сказал:

— Смотри, мальчика не смей обижать!

Хозяин покорился. Добрые отношения с музыкантом были ему очень выгодны: игра и пение странствующего рапсода служили хорошей приманкой для посетителей кофейни.

В этот вечер Хайдар долго играл и пел, не отпуская от себя Ованеса.

Музыкант начал ежедневно приходить в кофейню. Он появлялся задолго до того, как собирались завсегдатаи.

Хайдар показывал Ованесу как держать скрипку, упирая ее в левое колено, чтобы можно было одновременно играть и петь, учил водить смычком по струнам.

Через несколько дней мальчик по слуху научился повторять отдельные песенки.

Теперь посетители кофейни реже кричали: «Мальчик, сюда!» — а просили, когда Хайдар отдыхал: «Оник, Ванюша, сыграй нам!»

И Ованес играл. Вскоре об этом узнали в городке. В кофейню стали приходить те, кто раньше сюда и не заглядывал.

Хозяин был доволен. Хитрый грек все чаще освобождал Ованеса от беготни с подносами и трубками. Он сам теперь усаживал мальчика возле Хайдара и громко обращался к рапсоду:

— Ты, Хайдар, отдохни и попей вина, а мальчик пусть немного поиграет.

Ованес был счастлив. Теперь его обострившийся слух чутко улавливал мелодию морского прибоя, ритм шагов прохожих поздно вечером, когда он возвращался домой из кофейни, певучие переливы в нежном и грустном голосе матери. Все это теперь звучало, как музыка.

Ованес тайно от всех мечтал о собственной скрипке. Он даже Хайдару не смел признаться в своей мечте.

Однажды вечером, когда мальчик играл в кофейне, а Хайдар отдыхал, вошел новый посетитель. Он сел в углу и спросил самого дорогого вина. Незнакомец пил вино и с видимым удовольствием слушал маленького скрипача, не спуская с него глаз.

Ованесу его лицо показалось знакомым. И вдруг мальчик вспомнил летний жаркий день, Гарика, взявшего его с собою на корабль, и молодого капитана-грека, который насыпал им полные карманы орехов, изюма и винных ягод. В посетителе Ованес узнал капитана.

Капитан стал приходить каждый вечер. К его столу присаживались местные греки, главным образом юноши. С восторгом в глазах они ловили каждое слово моряка.

Постепенно остальные посетители придвигались к тесному кружку греков и начинали прислушиваться к разговору.

На третий вечер, когда капитан пришел в кофейню, его уже ждали несколько десятков человек.

Пять лет прошло с тех пор, как народ Греции восстал против турецких поработителей. В Феодосию доходили слухи о беспримерном мужестве греческих повстанцев. В городке проживало немало греков. Кто-то распространил слух, что капитан — участник восстания.

В тот вечер лишь турки-торговцы отсутствовали в кофейне. Они боялись, что одним своим видом могут вызвать гнев не только у греков, но и у русских и армян, сочувствовавших своим единоверцам грекам, поднявшимся против турецких насильников. В Феодосии старики еще помнили мрачные времена турецкого владычества, кровавый турецкий режим.

Вот почему капитана с одинаковым волнением слушали греки, русские и армяне.

Капитан подробно рассказывал о боевых отрядах гордых, мужественных клефтов, среди которых он провел два года.

Потом он рассказал, как на помощь повстанцам явился великий поэт Англии Ноэль Байрон.

— Он погиб вдали от своей родины, среди нас, в местечке Миссолонги, — грустно закончил капитан. — Все греки оплакивали его, как самого близкого, родного человека. Его имя всегда будет священно для Греции.

Бывший смотритель феодосийского уездного училища Папандопуло прервал наступившее горестное молчание:

— Русский народ устами своего поэта воспел подвиг героической Греции.

Папандопуло прочел по памяти стихи Пушкина, присланные друзьями из Петербурга Семену Михайловичу Броневскому:

Все слушали эти стихи впервые. Слава Пушкина уже долетела до Феодосии. Но эти стихи были не для печати. Они переписывались и рукописные доходили до самых глухих мест государства Российского.

Капитан без труда понимал по-русски. И он с волнением покорил:

— Греки надеются на помощь России, — помолчав, добавил капитан.

— Все честные русские люди полны горячего сочувствия к возрождающейся Элладе, — торжественно ответил Папандопуло. — Мы, русские греки, верим в помощь русских.

Вечер закончился очень оживленно. Ради такого почтенного общества хозяин кофейни достал из винного подвала настоящее выдержанное кипрское вино, которое он давно хранил для какого-нибудь особо торжественного случая.

Пили за борющуюся Грецию, за ее храбрый народ, за нерушимый братский союз русских и греков.

После выпитого вина и горячих тостов всем захотелось песен и музыки. Тут только заметили, что Хайдар сегодня не пришел.

— Вот досада! — огорчился хозяин. — Неужто заболел? Будь скрипка, Ованес бы нам сыграл…

— Скрипка есть! — вдруг заявил капитан.

Он поднял узкий сверток, который принес с собою и положил рядом. В пылу разговора его никто не заметил.

Из холщового мешка капитан извлек футляр, открыл его и протянул Ованесу скрипку и смычок.

Ованес первый раз играл самостоятельно, в отсутствие Хайдара. Волнение его еще усилилось от необычного вечера, от горячих речей и стихов.

Многого он не понял из того, что рассказывал капитан и о чем говорили остальные. Но он впервые видел, чтобы в кофейне так долго говорили, а уж потом пили. И пили сегодня не так, как обычно, — не ссорились, не выкрикивали бранные слова.

Особенно поразило мальчика, что такой важный господин, как бывший смотритель уездного училища, пришел в кофейню и так прекрасно читал звучавшие, как музыка, стихи.

Ованес играл долго, но не чувствовал никакой усталости. Скрипка была дивно хороша, и на ней было так приятно играть! Казалось, она поет человеческим голосом.

Притихшие, слушали посетители кофейни вдохновенную игру худенького, бледного мальчика.

Хозяин добавил свечей, и в тесном помещении стало очень светло и празднично.

Незадолго до полуночи капитан начал со всеми прощаться. Утром его корабль уходил из Феодосии.

Он подошел к Ованесу, продолжавшему сидеть на низкой табуретке со скрипкою на коленях. Осторожно приподняв мальчика за плечи, капитан поцеловал его и сказал:

— Эта скрипка давно у меня. Раньше она принадлежала моему другу, с которым мы вместе росли. Он был хорошим скрипачом, но умер рано. Умирая, он отдал мне свою скрипку и попросил подарить ее мальчику, который сможет играть на ней не хуже его. Ты еще совсем мал, а играешь очень хорошо, поэтому я дарю тебе эту скрипку. Думаю, что если бы мой друг был жив, он сам бы подарил ее тебе. Береги ее и играй на радость людям.

Посетители были потрясены таким щедрым подарком и бурно выражали свой восторг. Один только Ованес стоял неподвижно. До его сознания с трудом доходило, что в его жизни совершилось чудо, осуществилась самая заветная мечта.

 

МАЛЕНЬКИЙ ХУДОЖНИК

На свете все имеет свое начало и конец. Кончилась и долгая в том году зима, и наступила весна.

Весною по-особому резко пахнут только что распустившиеся деревья, молодая трава, первые цветы, вскопанная земля.

В Крыму ко всему этому весеннему благоуханию примешивается острый и свежий запах моря.

Хорошо в такие дни беззаботно бродить по берегу и собирать цветные камешки, выброшенные волнами, или сидеть на теплом песке с товарищами и спорить да гадать, откуда идет появившийся на горизонте корабль и зайдет ли он к ним в бухту.

Хорошо весною на берегу!

Но о таких радостях Ованес может теперь только вспоминать. Из окон маленькой кофейни совсем не видно моря. Только во время бури сюда доносится его глухое ворчание.

Давно уже в кофейне не происходило ничего необычного. Время тянулось медленно, и каждый день был похож на предыдущий, как похожи близнецы.

Так незаметно и безрадостно для Ованеса прошла весна в ежедневных хлопотах и суете.

Даже скрипка теперь не могла утешить его и заменить ему утраченные радости детства.

На смену весне пришло сухое феодосийское лето с его зноем.

В прошлом году Ованес мог в любое время купаться с друзьями. Как беспечно резвились они тогда в воде, подражали кувырканью дельфинов, ныряли и шумно отфыркивались!

Теперь же рано утром, до работы в кофейне, Ованес спешил отнести рукоделие матери.

Вот и сегодня он торопится в один богатый дом на Арабатской улице.

Ему нужно спешить, потому что хозяин-грек не терпит, чтобы опаздывали. Вчера на полчаса позже прибежала судомойка Ашхен, у нее заболела девочка, так хозяин кричал на нее и чуть не прогнал с работы.

Мальчик глубоко и печально вздохнул. Сегодня такое яркое солнечное утро! Небо и море, будто хорошо отдохнув ночью, теперь приветливо улыбаются друг другу. Большое ослепительное солнце скоро прогонит утреннюю дымку, которой еще задернуты горы, а пока что его лучи дробятся и сверкают на голубой с прозеленью морской глади. Несколько минут Ованес стоит, любуется этим бескрайным простором и думает, что, может, он успел бы еще выкупаться. Но сверток с рукоделием, который он крепко держит под мышкой, напоминает ему о его обязанностях.

Поборов искушение, мальчик быстро спускается с холма и бежит на Арабатскую улицу.

Добежать до высокого дома с колоннами, куда он часто относит рукодельные работы матери, и отдать сверток важной дородной купчихе, ему ничего не стоит.

Освободившись от поручения, Ованес поворачивает к греческой кофейне, но на половине дороги прикидывает, что у него осталось еще полчаса, и он все же успеет выкупаться.

Приняв это решение, Ованес узкими переулками устремляется к морю.

Но, выбежав на берег, он опять останавливается как зачарованный: в открытом море вдали идет эскадра кораблей. В Феодосию часто приходили отдельные корабли, но группами — почти никогда.

Ованес за свою жизнь видит эскадру только второй раз. Ему хочется скорее, пока корабли не вошли в бухту, нарисовать их. В карманах у него всегда есть куски самоварного угля. Хотя он помнит запрет отца — не пачкать углем стены, но изредка его нарушает, и на этот раз он удержаться не может. Ведь так редко приходится любоваться целой эскадрой кораблей!

Ованес оборачивается и видит невдалеке белый нарядный дом почтенной горожанки Кристины Дуранте. В несколько прыжков он уже там и в каком-то самозабвении начинает наносить контуры кораблей на гладкую поверхность стены.

Лихорадочно рисуя, он впервые испытывает досаду: ему жаль, что у него нет ни цветных карандашей, ни красок, которые он видел в большой лавке на базаре. Будь у него карандаши или краски, можно было бы передать голубой с зеленым отливом цвет моря и розоватые от утреннего солнца паруса.

Ованес думал об этом как раз в тот момент, когда заканчивал рисовать, и вдруг он вскрикнул от неожиданной боли. Маленькие, но сильные и цепкие пальцы Кристины Дуранте крепко держали его за уши.

— Так это ты постоянно пачкаешь стены моего дома, маленький лацарони? Из-за тебя я чаще других соседей должна белить его! Почему ты облюбовал именно мои стены? — кричит разгневанная владелица дома, больно теребя ему уши. — Сидел бы возле матери и пачкал стены отцовского дома!

— Но стены вашего дома, госпожа Дуранте, такие гладкие, уголь так хорошо ложится на них, и рисунки получаются такие красивые!.. Вот взгляните сами, — превозмогая боль и подражая взрослым, рассудительно и немного вкрадчиво возражает маленький хитрец.

— Бог мой, он еще смеет расхваливать мне свои рисунки! — всплескивает руками женщина.

Почувствовав, что его уши свободны, маленький Ованес кидается наутек.

Но далеко убежать ему не удается. Прямо из-за угла выходит городской архитектор Кох. Ованес с разбегу налетает на него.

— Куда ты так несешься? — спрашивает архитектор, еле удержавшись на ногах.

Коха Ованес знает хорошо. Тот знаком с его отцом и бывал у них дома. Недавно он даже похвалил его рисунок. Ованес, у которого опять не было бумаги, нарисовал на стене отцовского дома фигуру бравого солдата во весь рост с ружьем. Прохожие толпами останавливались и простодушно дивились. Один старый ветеран, служивший еще при Суворове, стоял дольше других.

— Служивый вышел-то как живой, того и гляди, песню запоет или прикурить попросит, — одобрил рисунок солдат.

Ованес очень обрадовался его похвале. В этот же день под вечер зашел архитектор, долго разглядывал художество и тоже похвалил. После этого отец разрешил оставить рисунок на стене. Поэтому Ованес не испугался, столкнувшись теперь с Кохом, а даже обрадовался: в случае, если госпожа Дуранте пожалуется отцу, архитектор за него заступится.

Мальчик, волнуясь, чистосердечно рассказывает о случившемся. Архитектор с минуту стоит, раздумывая, а потом, решительно вмяв его за руку, говорит:

— Пойдем, ты мне покажешь свой рисунок.

— Нет, нет, я не пойду! — горячо возражает мальчик. — Она еще там и опять начнет драться.

— Не бойся, при мне она тебя не тронет.

Действительно, когда Ованес со своим покровителем возвращается к дому Дуранте, она еще продолжает причитать и жаловаться, что сладу нет с босоногими мальчишками, но, увидев архитектора, Кристина Дуранте начинает жеманиться и мягко выговаривать Ованесу.

Архитектор подчеркнуто сухо замечает:

— Прошу вас не волноваться, госпожа Дуранте, я пришлю своего помощника с рабочими, и они приведут ваши стены в такое состояние, в каком они еще никогда не были…

Больше он с нею не разговаривает, не слушает ее благодарностей, а внимательно рассматривает рисунок маленького живописца. Затем он берет Ованеса за руку и ласково говорит:

— Пойдем, милый, мне нужно с тобой поговорить и кое-что показать тебе у себя дома.

Тут Ованес вспоминает, что ему нужно спешить в кофейню, что он уже и так опоздал и не знает, как теперь показаться на глаза хозяину.

Архитектор ласково гладит мальчика по голове. Он не может скрыть свое волнение.

— Забудь о кофейне. Ты туда больше не вернешься. Тебе нужно учиться живописи.

— А что скажет отец, когда узнает, что я не в кофейне? Он тоже говорил, что мне надо учиться, но для этого нужны деньги, а у нас их нет.

— Не надо, мальчик… Не думай больше об этом. Мы найдем деньги, а сегодня ты получишь от меня цветные карандаши. Тебе больше не придется рисовать углем.

— Я получу карандаши?!

Глаза у Ованеса блестят, он останавливается, слезы радости подступают к горлу. Архитектор тоже растроган.

Он привлекает к себе мальчика и говорит ему тихо и проникновенно:

— Погляди, Оник, на море и на наш родной город. Продолжай так, как ты начал. Всю жизнь изображай с любовью это прекрасное море и корабли, бороздящие его воды.

Городской архитектор Кох жил в небольшом, но красивом доме. В комнатах было мало мебели, но зато на стенах висело множество чертежей, гравюр и несколько красивых картин с изображением Феодосии, а из окон было видно море.

Когда Ованес вместе с архитектором вошел в его кабинет, ему в первую минуту показалось, что он на корабле, потому что окна в кабинете у Коха были овальные и напоминали иллюминаторы. И пахло в доме чем-то приятным, вроде ванили.

Архитектор подошел к высокой конторке, за которой можно было писать только стоя, и выдвинул небольшой ящик. Оттуда он достал еще не распечатанную коробку с цветными карандашами. Архитектор протянул коробку своему маленькому гостю.

Ованес схватил ее и крепко прижал к груди. В его жизни это был третий бесценный подарок: первый подарок был игрушечный бриг, который он в раннем детства получил в день рождения от отца (мать по сей день берегла искусно вырезанный корабль), второй — скрипка от греческого капитана и вот теперь третий…

Архитектор был человек чувствительный, но избегал это показывать. Поэтому он сдвинул брови и сел в кресло. Указав на стул рядом с собою, он сказал Ованесу:

— А теперь садись и внимательно слушай все, что я буду тебе говорить.

Кох окинул взглядом худенького мальчика в поношенной, но чистой одежде и продолжал:

— Итак, ты хочешь посвятить себя художеству. Одобряю сие намерение. Натурально, ты мечтаешь о том, чтобы писать красками. Так я говорю?

Вместо ответа Ованес спросил:

— А этими карандашами можно нарисовать море, когда оно зеленое, голубое, черное?

— Выходит, я истинно говорю, что ты грезишь придать изображаемым предметам их натуральную окраску, — обрадовался Кох.

Архитектор давно уже не говорил так цветисто. С подрядчиками и своим помощником он объяснялся более просто. Но теперь, хотя перед ним был всего-навсего мальчуган из бедной семьи, который даже в уездное училище еще не ходит, почтенный Кох счел бы святотатством говорить с ним о художестве по-другому.

— Но ты должен знать, — продолжал Кох, — что в художестве первоначально следует рисунок. Рисунок предшествует занятию живописца красками.

Архитектор решил посвятить первый урок проведению прямых линий. Он познакомил мальчика с чертежными принадлежностями — твердым и мягким карандашами, линейкой, циркулем. Ованес оказался смышленым учеником. В несколько минут он усвоил положение рук и карандаша при работе.

В этот день мальчик сразу как бы повзрослел. Перед ним внезапно открылся новый мир, в котором было так много интересного, неведомого. Он глядел на свои руки и удивлялся, что они так быстро научились держать все эти диковинные вещи и проводить прямые линии различной толщины.

Архитектор был очень доволен своим учеником. С того дня каждое утро мальчик приходил к нему. После нескольких уроков Ованес уже знал: на свете есть рисунки, чертежи, эскизы.

Кох делился с ним своими знаниями, как со взрослым. После первого рисунка, выполненного Ованесом самостоятельно, он рассказал мальчику, что графические изображения заменяли людям когда-то письмо, что в древности рисунки служили им для выражения своих мыслей. Так Ованес впервые услышал о египтянах и иероглифах.

Через неделю Кох начал знакомить маленького художника с перспективой. В этот день архитектор был торжественен и речист, как в первый урок. Он долго и обстоятельно рассказывал мальчику, что перспектива — это все в художестве и в архитектуре, что различаются математическая, или линейная, и воздушная перспектива, и что само это слово латинское и означает — ясно видеть.

Этот урок Ованес запомнил на всю жизнь. Кох указал своему ученику на книгу, лежащую тут же рядом, на столе, на книжный шкап, стоящий у стены, в стороне от стола, и в открытую дверь на свою охотничью собаку, дремлющую посреди прихожей.

На этом примере он учил мальчика понимать, что все видимые предметы находятся на различном расстоянии от глаза и что очень важно учиться смотреть в глубину.

Кох говорил, что живописец должен хорошо все это усвоить и уметь передавать расстояние.

Он подводил мальчика к картине, изображающей Феодосию, и объяснял, как надо правильно расположить облака, деревья, холмы, чтобы в картине возникало ощущение пространства, глубины.

Тут же Кох доставал рисунки Ованеса, сделанные за последние дни. Он хвалил их за правильные линии и точность изображения предметов, но указывал, что в них еще нет глубины, что небо, облака и корабль написаны по плоскости.

Так Кох знакомил талантливого мальчика с первыми правилами черчения и перспективы.

В эти дни маленький Гайвазовский жил, забыв обо всем на свете. Он без конца упражнялся, рисуя на хорошей, плотной бумаге, полученной в дар от архитектора.

Вскоре произошли события, решившие дальнейшую судьбу маленького художника.

 

КАЗНАЧЕЕВ

В Феодосию был назначен новый градоначальник — Александр Иванович Казначеев.

Уже в первые дни городничий поразил обывателей своим обыкновением ежедневно подолгу прогуливаться по городу не только в экипаже, но и пешком.

Иногда во время прогулок он заходил и в самые отдаленные узкие улочки и переулки.

Постепенно горожане начали привыкать к нему и радовались, что наконец-то впервые после Семена Михайловича Броневского в Феодосии опять появился незаносчивый градоправитель. В те времена это было редкостью. Как правило, городничие, так же как и другие представители царской администрации, были люди чванливые, ограниченные, грубые и бездушные.

Купцы, приезжавшие часто из Одессы в Феодосию, рассказывали, что Казначеев несколько лет занимал должность правителя канцелярии новороссийского и бессарабского наместника графа Воронцова.

Они говорили, что Казначеев, человек отзывчивый, часто оказывал людям добро и за многих заступался перед надменным и деспотичным Воронцовым.

Потом молва стала передавать, что во время войны с Наполеоном молодой Казначеев вступил в петербургское ополчение и находился бессменным ординарцем при главнокомандующем, фельдмаршале князе Голенищеве-Кутузове, что он участвовал в сражениях под Бородиным, Тарутиным, при осаде Дрездена, под Лейпцигом, а во время второго похода во Францию служил в чине полковника лейб-гвардии Павловского полка в корпусе генерал-адъютанта графа Воронцова.

Откуда-то узнали, что Пушкин в Одессе поддерживал дружеские отношения с Казначеевым, бывал у него в доме.

Всезнающие, обо всем осведомленные одесские негоцианты шепотком передавали, что из-за Пушкина у Казначеева произошла размолвка с графом Воронцовым, когда тот решил отправить поэта на борьбу с саранчой.

Феодосийцы слушали и дивились. Они сами не любили Воронцова за то, что тот притеснял Феодосию и отдавал предпочтение Керчи как торговому пункту.

Особенно возмутило феодосийских негоциантов распоряжение наместника о запрещении иностранным судам останавливаться в Феодосии для карантинного очищения. Теперь по приказу Воронцова их направляли для этой цели в Керчь. Оттуда по истечении карантинного срока они возвращались, нагруженные зерном. Воронцов также перевел из Феодосии в Керчь коммерческий суд.

Все это не могло не отразиться на торговом значении Феодосии.

Причину пренебрежения наместника объясняли тем, что будто бы при первом посещении им Феодосии тамошний градоначальник не проявил к нему должного почтения.

Так оно было или нет, но при управлении Новороссийским краем графом Воронцовым шумная торговая Феодосия, гордившаяся своим чистым, опрятным видом, начала приходить в упадок. Город перестали ремонтировать. Древний оборонительный ров, окружавший город и служивший в последнее время для отвода в море горных потоков, во многих местах был совершенно разрушен и засорен. Во время сильных дождей вода с гор теперь стекала прямо на городские улицы. Вскоре из-за этого сгнили деревянные сваи набережной. Насыпь обрушилась в море и сравнялась с морским берегом.

Воронцов с каждым годом отпускал все меньше и меньше средств на благоустройство Феодосии.

Многие из жителей начали безнаказанно выбрасывать на берег всякий мусор, а из своих дворов через древние акведуки, сохранившиеся еще от времен генуэзцев, стали выводить всякие нечистоты.

В безветренные летние дни мимо берега нельзя было пройти от зловония.

Запущена была и единственная мощеная улица вдоль берега. Вся в ямах и рытвинах, она производила удручающее впечатление.

Но страшнее всех этих бедствий для жителей было безводье, ибо перестали вовсе ремонтироваться фонтаны.

Снабжение Феодосии водой было налажено еще при генуэзцах. В самом городе они установили цистерны, а на окружающих Феодосию возвышенностях соорудили искусственные водохранилища, в которых собиралась вода. Из водохранилищ в разные места города шла сеть гончарных труб. Вода по этим трубам поступала в фонтаны. Теперь же все это было запущено и приходило в упадок. Во время наместничества графа Воронцова из тридцати трех фонтанов в Феодосии осталось только пять. Уцелевшие фонтаны не могли удовлетворить потребность населения в чистой питьевой воде. Возле них выстраивались очереди, и жители часами простаивали, чтобы получить ведро воды.

Феодосийцы, не любившие Воронцова, были довольны, что их новый градоначальник — человек справедливый, добрый и не робкий, не побоится отстаивать интересы города.

Действительно, за короткое время Казначеев снискал себе уважение населения своими неусыпными заботами о городском благолепии.

В городе стало чище, начали проводить ремонт набережной и мостовой.

Градоначальник самолично проверял, как выполняются его распоряжения. Часто во время прогулок он останавливался, смотрел, как идут работы, выслушивал жалобы горожан.

Однажды Казначеев проезжал берегом моря по одной из окраинных улиц. Он в этот день устал, и теперь прогулка доставляла ему особенное удовольствие.

Солнце уже клонилось к закату, с моря дул свежий ветерок.

Казначеев откинулся на кожаные подушки экипажа и слегка прикрыл глаза.

Улицы здесь были узкие, каменистые, кучер придерживал резвых лошадей.

Экипаж мягко покачивался на отличных рессорах, и Казначеев незаметно для себя задремал.

Из дремоты его неожиданно вывели звуки музыки. Он открыл глаза и чрезвычайно удивился. Совсем рядом на подоконнике открытого окна небольшого домика примостился мальчик лет одиннадцати-двенадцати и с увлечением играл на скрипке. Казначеев слегка прикоснулся к спине кучера, молчаливо приказывая остановиться.

Мальчик так был погружен в свое занятие, что не заметил остановившегося у дома экипажа. Из-под его смычка мягко звучала старинная задушевная украинская песня. Казначеев сидел неподвижно и внимательно слушал, устремив на маленького музыканта изучающий, проницательный взгляд. Когда же тот кончил играть, Казначеев громко похвалил:

— Отменно играешь!

Мальчик вздрогнул и только тут заметил важного господина в роскошном экипаже. Он сильно сконфузился и, от растерянности не зная, куда девать скрипку, спрятал ее за спину.

Казначеев начал мягко его успокаивать:

— Ты не бойся, мальчик. Сыграй мне еще что-нибудь. Ласковое обращение и доброе лицо незнакомца рассеяли смущение и робость юного скрипача, и он заиграл новый, на этот раз грустный, щемящий мотив. Казначеев недавно слышал этот напев в гостях у одного знакомого армянина. Его поразило, как тонко и верно маленький виртуоз передал на скрипке все особенности восточной мелодии.

— У тебя счастливый слух, — еще раз похвалил градоначальник. — Как тебя зовут?

— Ованес, — тихо ответил мальчик.

— Ты армянин? Ованес по-русски будет Иван, Ваня?

— Да, меня многие зовут Ваней.

— А как фамилия твоего отца и чем он промышляет?

— Гайвазовский, — отвечал мальчик. — Батюшка ходит по тяжебным делам и пишет прошения на базаре.

Казначеев еще раз ласково кивнул мальчугану и уехал. Отъезжая, он несколько раз повторил про себя: «Ваня Гайвазовский».

Через несколько дней во время обычной утренней прогулки Казначеев незаметно для себя очутился в лабиринте узких переулков за Арабатской улицей.

Ему нравился этот тихий уголок в ранние часы. Казалось, солнце здесь по-особому освещало беленные известью заборы и выщербленные временем каменные плиты узких тротуаров.

От этой белизны, прозрачности воздуха и голубого сентябрьского неба все кругом имело праздничный вид, и в сорок лет к Казначееву возвращалось отроческое восприятие жизни. Ему припомнилось то время, когда, бывало, он, подросток, с восторгом открывал все новые и новые живописные уголки в их обширном рязанском поместье.

Погруженный в приятные воспоминания, Казначеев переходил из переулка в переулок, не встречая нигде прохожих. Трудно было поверить, что за этими высокими каменными заборами живут люди.

Казначееву было невдомек, что за ним следят почти из каждого двора и что обыватели предпочитают отсиживаться в своих домах, пока городничий совершает прогулку.

Хотя он уже успел прослыть добрым и справедливым человеком, но обыватели рассуждали по-своему: спокойнее, мол, все же не попадаться на глаза градоначальнику. Не дай бог, еще заметит какую-нибудь неисправность в заборе или на улице, тогда отвечай за нарушение устава городского благочиния.

Казначеев уже решил повернуть назад, как вдруг его внимание привлек длинный забор, на котором углем были нарисованы какие-то фигуры.

Подойдя поближе, он рассмотрел, что это изображения солдат в полной воинской амуниции.

Хотя городничий и славился своей добротой, но многие знали за ним способность неожиданно сильно вспылить. Так случилось и на этот раз.

В бросающихся в глаза рисунках он усмотрел нарушение городского благообразия.

Казначеев рассердился еще и потому, что этот случай испортил его приятную прогулку.

Городничий стал искать калитку или ворота, чтобы постучать домовладельцу, и оглянувшись, заметил полицейского.

Блюститель порядка был грузен, неуклюж и обладал пышными рыжими усами.

Увидев градоначальника, он приложил руку к козырьку и затрусил к нему с вытаращенными от усердия глазами.

Эта фигура могла хоть кого рассмешить, кроме разве толстяков. Казначеев от души рассмеялся.

Поэтому, когда полицейский подбежал, городничий уже успел остыть и ограничился приказанием забелить неуместный рисунок.

Спустя несколько дней Казначеев опять заглянул в этот переулок и, поравнявшись с длинным забором, остановился неприятно пораженный: на свежевыбеленном заборе четко виднелись новые фигуры.

На этот раз были нарисованы уже не солдаты, а герои греческого восстания Канарис, Миаули, Баболина.

Казначеев их сразу узнал. В то время еще продолжалось восстание греков за свою независимость, и Россия оказывала Греции военную помощь; в стране распространялись литографии и гравюры, на которых были изображены греческие герои и виды взятых турецких крепостей.

Казначеева удивило не то, что изображены греческие патриоты — в Феодосии проживало много греков, и каждая победа русских и греков над турками вызывала всеобщее ликование, — в произведении неизвестного художника его поразило другое: точность копирования гравюры, правильность и свобода линий, уверенность привычной, хотя еще далеко не окрепшей руки.

Казначеев был не лишен тщеславия. Жизнь не раз сталкивала его с меценатами. Он знал, как вельможи чванятся друг перед другом, если им случайно приходилось помочь какому-нибудь художнику, ставшему потом знаменитостью. Тогда они начинают распространять молву, что это их покровительству обязан не только художник, но и общество, получившее возможность наслаждаться искусством гения.

Глядя на рисунок, возбудивший его сильное любопытство, Казначеев подумал, не посылает ли ему случай такую блестящую возможность — открыть новый талант и способствовать его развитию. Он решил, что художник-шалун, вероятно, снова вернется сюда рисовать, если забелить и на этот раз забор.

Казначеев искал, кому бы поручить подстеречь озорника и узнать его адрес, как вдруг увидел того же самого грузного полицейского, застывшего в почтительном усердии сзади него.

— Ба! — воскликнул от неожиданности Казначеев. — Как ты опять появился здесь, любезный?

— Я, ваше высокоблагородие, издали заметил, как вы направились сюда, и поспешил!.. Не виновен, ваше высокоблагородие… Вчерась вечером забор был в благообразном виде… Не погубите, ваше высокоблагородие!

— Ладно, ладно, — прервал его Казначеев. — Ты возьми это место под свое наблюдение и осторожно подстереги нарушителя порядка. А когда узнаешь, кто он и где жительствует, явишься ко мне. Только следи за ним осторожнее, чтобы не вспугнуть его. Не мешай ему рисовать. А это пока забелить.

В то утро после завтрака Казначеев, как обычно, занимался у себя в кабинете делами. Но занятия его были прерваны приходом городского архитектора. Коху необходимо было утвердить у градоначальника суммы расходов на ремонт фонтанов.

После того как городничий подписал все бумаги, Кох, против обыкновения, задержался и не уходил. Казначеев удивленно на него взглянул. Тогда архитектор, решившись наконец на что-то очень для него важное, извлек из портфеля пачку небольших листков.

Городничий не стал ждать, пока Кох сам заговорит, и нетерпеливо спросил:

— А это что еще у вас?

Кох почтительно объяснил:

— Александр Иванович, я покорнейше прошу вас найти досуг и полюбопытствовать на рисунки отрока Гайвазовского. Мальчик проявляет очевидные наклонности к художеству. Все лето я его знакомил с правилами черчения архитектурных деталей и перспективы. За короткое время он показал превосходные успехи во всем, чему мною был обучен. Доказательства последнего — эти рисунки юного Гайвазовского.

Казначеев с интересом протянул руку к листкам. Он вспомнил рисунки на заборе, и у него мелькнула мысль, что между ними существует какая-то связь. Вскоре он убедился, что был прав в своем предположении. На одном из листков он увидел тех же греческих героев, только в уменьшенных размерах.

От удивления и удовольствия, что он наконец может в любой момент послать за упрямым заборным живописцем, градоначальник даже рассмеялся. Он тут же рассказал Коху об истории с рисунками на заборе и велел ему привести мальчика на следующий день после полуденного отдыха, прихватив заодно остальные рисунки, какие у него найдутся.

А виновник всех этих событий ничего не подозревал. Утром следующего дня Ованес встал очень рано. Вот уже скоро месяц, как он начал посещать уездное училище.

Ученье он полюбил с первых дней. Правда, все приходилось зубрить, так требовал учитель, но Ованес не унывал: память у него была превосходная.

Хотя занятия начинались в девять часов, мальчик уходил значительно раньше из дома.

Сентябрь стоял погожий, мало чем отличавшийся от августа, и так приятно было до уроков сбегать к морю и выкупаться!

Но самое главное даже не в купанье, а в солнечном свете. Ованес, истосковавшийся в кофейне по воздуху и солнцу, ненасытно наслаждался сентябрьскими утрами, когда воздух становится прозрачнее, чем в летние дни, и солнечное освещение по-особому радует глаз. Маленький художник воспринимал свет не только глазами, но всем своим существом.

По пути в училище он иногда по-прежнему рисовал углем на заборах. Но после случая с Кристиной Дуранте он стал осторожнее. Теперь кто-нибудь из друзей непременно стоял на страже, чтобы вовремя предупредить его об опасности.

За последние дни Ованес облюбовал один длинный каменный забор. Он был хорошо побелен, и рисунок на нем резко выделялся. Но хозяин начал упорно забеливать рисунки.

Ованес все же решил переупрямить владельца забора: к тому же очень уж приятно было здесь рисовать — и поверхность гладкая, белая, и переулок глухой, редко, когда появится случайный прохожий.

В то утро забор опять оказался забеленным. Ованес достал уголь и начал рисовать. Но не успел он нанести основные контуры рисунка, как услышал тревожные сигналы товарища, наблюдавшего за калиткой и переулком. Товарищ вслед за предупреждением подбежал и быстро увлек его за собою.

Убегая, Ованес на углу оглянулся и увидел стоявшего у забора толстого полицейского с рыжими усами.

На главной улице мальчики замедлили шаги, чтобы не привлечь к себе внимания.

Входя во двор училища, Ованес опять оглянулся и увидел того же полицейского, поспешавшего вслед за ними.

Во время уроков мальчик был неспокоен, ожидая каждую минуту беды.

К счастью, учитель сегодня не спрашивал у него урока, а то, наверно, от страха он бы все перепутал.

В уездном училище занятия проходили до и после обеда. На последнем дообеденном уроке Ованес начал успокаиваться. Он решил, что если бы что-нибудь стряслось, то во время большой перемены его бы обязательно вызвали к смотрителю.

Но добрые предчувствия обманули мальчика. После уроков учитель огласил список учеников, оставленных без обеда. У Ованеса екнуло сердце, когда была произнесена и его фамилия.

В классе остались только наказанные. Одних учитель поставил на колени, других стал линейкой бить по рукам, громко отсчитывая удары. Крепче всех досталось большеголовому и толстому сыну мясника, не приготовившему урока по арифметике. Учитель принялся таскать его за волосы, приговаривая:

— Негоже сыну торговца не знать циферной науки! Я тебя все волосы выдеру, чадо ленивое!

Наконец учитель обратил разгоряченное лицо к Ованесу, в страхе и трепете ожидавшему решения своей участи.

— Теперь ты ответствуй, где и как озорничал, что полицейский чин явился сюда и выспрашивал, кто ты есть и где жительствуешь.

Мальчик никогда не лгал. Он и сейчас не стал притворяться, что ему неизвестна причина любопытства, проявленного к нему полицейским, и честно, откровенно рассказал все учителю.

Учитель даже опешил от столь правдивого признания. Обычно ученики лгали и изворачивались даже в тех случаях, когда их ловили с поличным.

Учитель поскреб в волосах и растерянно проворчал:

— Так и быть… На сей раз удовольствуюсь тем, что оставлю тебя без обеда…

Когда окончились послеобеденные занятия и Ованес, голодный и встревоженный, примчался домой, он застал там переполох: ящики комода были выдвинуты, мать штопала его праздничную одежду, на самоварной конфорке остывал крепко накаленный утюг. Отец сидел на низком табурете и старательно начищал ваксой его старые башмаки.

Ованес, едва переступив порог, с плачем рассказал, почему его сегодня оставили без обеда. Он боялся, что ему еще достанется и от отца.

Но отец и мать начали его успокаивать, от волнения и радости перебивая друг друга, чего раньше у них не бывало.

Они рассказали, что днем к ним приходил полицейский от градоначальника, который требует завтра к себе Ованеса и отца со всеми рисунками. А час назад заходил господин Кох и сказал, что он сам пойдет завтра вместе с ними к господину Казначееву.

В этот вечер поздно легли в семье Гайвазовских. Отец вместе с сыном отбирали рисунки, тщательно, их разглаживая. Мать продолжала штопать и гладить, чтобы скрыть ветхость его костюмчика.

Время от времени она отрывалась от работы и с любовью и гордостью подолгу смотрела на склонившуюся над рисунками черноволосую головку сына.

Дом Казначеева поразил Ованеса. Он и раньше видел богато убранные комнаты, когда относил рукодельные работы матери. Но в большой библиотеке, где он, отец и архитектор дожидались градоначальника, все было по-другому, чем в заставленных громоздкой мебелью и увешанных коврами купеческих домах.

У Казначеева на стенах висели картины в дорогих рамах, а в больших застекленных шкафах из красного дерева стояли книги в кожаных и сафьяновых переплетах с золотым тиснением, золотыми и серебряными застежками.

Удивил и немного напугал мальчика натертый до яркого блеска паркетный пол, отражавший все как в зеркале. Ованесу было даже страшно ступать по его гладкой поверхности.

Градоначальник долго не выходил.

Ованес был этому рад. Он загляделся на картины и успел немного освоиться. Но картины на него впечатления не произвели. То были портреты каких-то важных военных в старинных мундирах со звездами и в париках.

Другое дело картины, что висят в кабинете господина Коха: на них изображена Феодосия и так хорошо нарисованы генуэзские башни, мыс и облака!

Размышления маленького художника были прерваны появлением градоначальника.

Архитектор и Гайвазовский-отец почтительно склонились перед ним в поклоне, а Ованес остался стоять неподвижно. Из его головы сразу вылетели все наставления отца и матери, как он должен себя вести у городничего.

Казначеев приветливо кивнул Коху и Константину Гайвазовскому и с любопытством оглядел робкого мальчика в стареньком костюмчике и стоптанных башмаках.

— Ба! — воскликнул градоначальник. — Выходит, нас знакомить не надо, мы с тобою сами познакомились.

Кох и отец застыли от удивления, а Ованес сразу по тембру голоса узнал господина в экипаже, который как-то недавно слушал его игру на скрипке. Только тогда он был в мундире, теперь же на нем был богатый шелковый халат, а на голове — маленькая парчовая скуфейка.

Казначеев от души расхохотался, глядя на удивленные лица архитектора и старшего Гайвазовского.

Городничий хорошо выспался после обеда и был благодушно настроен. Насладившись растерянным видом Коха и отца своего маленького гостя, он поведал им обстоятельства первой встречи с Ованесом и снова похвалил игру юного скрипача.

— Значит, ты владеешь не только смычком, но и кистью, — весело продолжал Казначеев, обращаясь к мальчику. — Извини, углем. — Он опять рассмеялся. — Да, брат, крепко ты меня озадачил рисунками на заборе. Но я тоже не простак: полицейский быстро все выведал, и мы нашли тебя, баловника.

Казначеев усадил своих гостей, а сам углубился в рисунки Ованеса, принесенные Константином Гайвазовским. В комнате наступила тишина. Два пожилых человека и мальчик с беспокойством следили за выражением лица градоначальника. От решения этого человека теперь зависела судьба маленького художника.

Не отрываясь от рисунков, Казначеев потянулся к шнуру и дернул его. Где-то вдалеке зазвенел колокольчик.

Когда явился слуга, городничий велел позвать сына. Через несколько минут в комнату вбежал мальчик лет двенадцати.

— Александр, поди сюда, — поднял голову Казначеев.

Городничий показал сыну рисунки. Тот с нескрываемым интересом стал их разглядывать.

— Точно как у меня на гравюрах в классной комнате, — отозвался он и с удивлением взглянул на Ованеса. — Неужели это ты нарисовал?

— Да, Александр, все это нарисовал Ваня Гайвазовский. Мальчики тем временем присматривались друг к другу. Глаза их встретились, и они улыбнулись.

У Саши Казначеева взгляд был прямой, лицо открытое. Ованесу он сразу понравился.

— Ну, Александр, пригласи Ваню к себе и покажи ему свои чертежи и книги.

Младший Казначеев только этого и ждал. Ему хотелось поближе познакомиться с этим удивительным Ваней Гайвазовский, который умеет так отлично рисовать.

В классной комнате мальчики разговорились. У них оказалось много общих интересов. Саша Казначеев увлекался чертежами, географическими картами и книгами о дальних странах.

Он полез в шкап, из-под целой стелы тетрадок и альбомов вытащил толстую книгу в сером переплете.

— Эту книгу мне подарил батюшка, — сообщил Саша Ованесу. — Он читал ее, когда сам был еще мальчиком. Книга очень интересная, старинная; жаль только, что читать ее трудно — написана по-стародавнему, теперь уже не говорят и не пишут так.

Ованес бережно взял книгу в руки и раскрыл ее. На титульном листе он прочел: «История о странствиях вообще по всем краям земного круга, сочинение господина Прево». Там было гак же указано, что книга содержит в себе любопытные рассказы о странах, куда достигали европейцы, о нравах, обычаях и занятиях жителей тех стран. Внизу значилось, что книга переведена на русский язык и издана в Москве в 1783 году.

Ованес с любопытством стал рассматривать рисунки, изображавшие китайцев, индийцев, жителей Явы, сиамского мандарина, сиамскую женщину с ребенком, диковинных птиц и животных.

Мальчики листали книгу. В одном месте была закладка. Александр начал громко читать о знаменитом путешественнике Васко де Гама.

В этом рассказе шла речь о кораблях, о сложном искусстве управлять ими, о бурях на океане и о смелых людях, побеждающих грозную стихию.

Перед этой увлекательной книгой бледнели рассказы старых рыбаков и матросов, которые Ованес слышал на берегу и в кофейне.

Саша Казначеев, дочитав страницы о Васко де Гама, рассказал, как он с родителями переезжал морем из Одессы в Феодосию. Но на корабле он скучал. Мать не пускала его к матросам, которые могли бы многое рассказать. Там был один с серьгой в левом ухе. Капитан говорил, что он грек и храбро дрался против турок.

Ованес вспомнил грека-капитана и рассказал о нем Саше, а потом о знакомых рыбаках и моряках.

Саша откровенно позавидовал. Его никогда одного не пускали на берег.

Ованес обещал показать Саше все свои любимые места и познакомить с рыбаками.

Мальчики еще долго бы разговаривали, но их позвали в библиотеку.

Казначеев уже заканчивал беседу с Кохом и Константином Гайвазовский.

Он ласково положил руку на плечо Ованесу и сказал:

— Тебе надо серьезно учиться. Я об этом позабочусь.

Перед тем как отпустить своих гостей, Казначеев велел слуге принести из кабинета заготовленный для маленького художника подарок.

Сверток был тяжелый, но мальчик всю дорогу нес его сам и не хотел отдать отцу.

Константин Гайвазовский еле поспевал за Ованесом, так тот торопился домой, чтобы скорее узнать, что ему подарил градоначальник.

Дома мать кинулась к ним с расспросами. Но Ованес прежде всего разорвал шнурок и торопливо развернул бумагу.

Невыразимый восторг охватил его: там был красивый ящик с водяными красками, тушью, цветными карандашами и целая стопа прекрасной рисовальной бумаги.

Отныне он мог рисовать, не жалея каждый лист, и не только карандашами.

Ованес глядел на краски, и в его воображении возникали все цвета и оттенки моря и неба — пурпурные и алые восходы, синие и опаловые полдни, сиреневые и сизые закаты.

 

СИМФЕРОПОЛЬ

В том году долго держалось тепло. Старики и те удивлялись, — почему не наступают холода.

Во время рождественских святок ученики уездного училища целыми днями пропадали на морском берегу. Некоторые даже купались.

Ованес и Саша Казначеев с французом-гувернером тоже уходили на долгие часы из дома. Мальчиков тянуло присоединиться к шумной детворе на берегу. Но француз был неумолим и уводил, их подальше от детей простолюдинов.

Они должны были подчиняться, но мстили французу, страдавшему одышкой, и вынуждали его взбираться за ними на высокий холм на окраине города; оттуда они любили смотреть на широко открывающуюся глазам панораму Феодосии и на далекий унылый шлях, по которому тянулись крестьянские арбы.

Ованес и Саша подружились. Им всегда было о чем говорить, их влекло к одним и тем же книгам.

Казначеевы выписывали много журналов и книг из Петербурга и Москвы. Саша всегда брал с собою что-нибудь читать на прогулку.

Усевшись на берегу или на любимом холме, друзья по очереди читали вслух.

Гувернера чтение всегда усыпляло. Ребята облегченно вздыхали: очень уж докучал им француз своими наставлениями. Теперь они могли на свободе читать и вслух делиться мечтами.

Больше остальных журналов они любили альманах «Северные цветы». Там часто печатались сочинения господина Пушкина. Мальчики задумывались над стихами «Предчувствие», «Ворон к ворону летит», «Не пой, красавица, при мне».

Нередко случалось, что они откладывали занимательные книги о путешествиях и по многу раз перечитывали будившие ум и сердце стихи.

У Казначеевых были отдельные издания «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника». Мальчики читали их с упоением, мечтая совершить подвиги Руслана или помочь пленнику.

Но вскоре после Нового года друзьям предстояло разлучиться. Казначеева неожиданно назначили таврическим губернатором и в его доме стали спешно готовиться к переезду в Симферополь.

У Казначеевых началась ежедневная суета. Жена градоначальника, Варвара Дмитриевна, срочно выписала новые туалеты из Парижа.

Целые дни специально вызванные из Одессы модистки примеряли, подгоняли, гладили дорогие заморские платья. Новая таврическая губернаторша хотела затмить своими нарядами всех губернских дам.

Один только Саша Казначеев не разделял всеобщего оживления: ему было грустно расставаться и с морем и с Ваней Гайвазовским.

Он все больше привязывался к своему новому другу, который умел не только рисовать и играть на скрипке, но знал и много такого, о чем Саша до сих пор не имел представления.

Ваня приносил старинные монеты и рассказывал о греках, генуэзцах, турках; на базаре он показал Саше место, где раньше продавали невольников. Тут же, на базаре, сидели слепцы-бандуристы и пели то гневные, то жалобные песни о том, как мучились славяне-невольники в проклятой туретчине.

Ваня дружил с певцами и их поводырями. И хотя Саше мать не раз выговаривала за то, что он убегает от гувернера и бродит бог знает где, мальчик не собирался отказываться от увлекательных прогулок.

Саша рос в одиночестве. С младшими сестрами ему было неинтересно, а взрослые казались ему немного глупыми, особенно женщины.

Не без затаенной насмешливости он наблюдал, как нелепо жеманятся и кривляются в гостиной у матери приезжающие к ней с визитами дамы. Только отец был несомненно умен и интересно рассказывал о войне с Наполеоном и о фельдмаршале Кутузове. Но Саша уже знает все это наизусть.

А Ваня каждый раз что-нибудь новое расскажет или придумает любопытное занятие. Вот и третьего дня, когда они гуляли вдоль берега, Ваню окликнул старый рыбак. Гувернер хотел увести детей, но рыбак насмешливо произнес:

— Ты, хранцуз, не больно петушись. Можешь панича держать на привязи, а нашего Ваню тебе еще никто не отдавал во власть. Тоже мне вояка нашелся… Бонапартово племя!..

Саша вырвался от гувернера, надерзил ему и настоял на том, чтобы немного поговорить с Ваниным знакомым.

Рыбак был веселый, разговорчивый, от него пахло свежей рыбой, морем. Он обещал Ване взять его на следующий день с собою на рыбную ловлю. Но когда Ваня попросил взять и Сашу, старик задумался и, почесывая затылок, сказал:

— Это мы сами решать не можем. На это требуется позволение господина городничего.

Саша уговорил отца. Казначеев позвал рыбака, долго о чем-то расспрашивал его и потом согласился:

— Ладно, Александр, отпущу тебя. Князь Михаил Илларионович одобрил бы такое решение. Расти храбрецом. Только матери раньше времени не говори. Я ей сам скажу.

Саша вернулся домой к вечеру. Утомленный, с обветренным лицом, но счастливый от переполнявших его новых впечатлений, он крепко уснул, не слушая нареканий гувернера.

Стоит Саше только вспомнить, что скоро надо будет уезжать из Феодосии в Симферополь, что кончатся все эти прогулки, разговоры с Ваней, как ему становится нестерпимо грустно.

Но Саша не говорит с Ваней о разлуке, он на что-то надеется, что-то хочет придумать. Наконец он решается.

В воскресенье, когда Варвара Дмитриевна уехала в церковь, а Казначееву нездоровилось, Саша вошел к нему в кабинет и, приласкавшись к отцу, уселся на ручку его кресла.

Казначеев погладил сына по голове и усмехнулся.

— Ну что? — спросил он. — Опять что-нибудь новое придумали с Ваней Гайвазовским?

Тогда Саша начал горячо просить отца взять Ваню в Симферополь.

— Ты же обещал помочь ему, батюшка! — воскликнул Саша. — Я сам это слышал.

Этот утренний разговор решил судьбу юного Гайвазовского. Казначеев вспомнил свое обещание позаботиться о маленьком художнике и свои тщеславные мечты прослыть покровителем будущего гения.

В необычайной одаренности мальчика градоначальник не сомневался.

Рядом с развалинами древней скифской столицы Неаполя Скифского, на месте небольшого татарского поселения Ак-Мечеть, в 1784 году русское правительство основало новый город. Ему дали название Симферополь, что означает — город пользы. На гербе города был изображен улей с пчелами и наверху надпись: «Полезное».

Вначале в Симферополе было менее тысячи жителей. Но город быстро рос. Он стал центром Таврической губернии, образовавшейся после воссоединения Крыма с Россией. Сюда наехали чиновники, купцы, мещане. Симферополь отстраивался. Вскоре здесь появились щеголеватые дворянские особняки и безвкусные, но фундаментальные купеческие дома.

Тихий и сонный город чиновников, отставных военных и купцов тонул в роскошных садах.

В Симферополе была губернская гимназия. В тамошнюю гимназию 15 августа 1831 года и был определен Иван Гайвазовский.

Ваня тяжело переносил разлуку с отцом, матерью, старшим братом, с родной Феодосией, где безвыездно прожил свои детские годы.

И особенно томила его тоска по морю.

Даже новая жизнь, гимназия — все перемены, наступившие в его судьбе, не могли отвлечь его от воспоминаний.

Тогда, чтобы заглушить нестерпимую тоску, он подолгу, часами, не отрываясь, писал то карандашом, то пером, то акварелью виды далекой, но такой любимой, дорогой сердцу Феодосии.

На этих рисунках жило, дышало море, то голубое, кроткое, во время штиля, то разъяренное, черное в шторм. Рисовал он и рыбаков, дружно выгружающих богатый улов, и детей, весело играющих на горячем прибрежном песке у стен мрачных генуэзских башен. Были у него рисунки, на которых мечтательно потягивали кальян старые толстые турки или плясали матросы в кругу веселых друзей. А однажды он написал акварелью свадебное шествие. В рисунке не было застывших, неподвижных фигур, процессия — вся движение, а над виднеющимся вдали морским заливом — легкие, радостные облака.

Когда учитель рисовального искусства в гимназии увидел эту акварель, он долго не хотел поверить, что написал ее ученик Гайвазовский. Он думал, что сын губернатора Саша Казначеев принес из коллекции отца работу какого-нибудь петербургского художника и думает сыграть с ним очередную шутку, выдавая ее за акварель своего друга Вани.

Как-то днем, вернувшись из гимназии, Гайвазовский застал в доме губернатора перемены: появился новый учитель — итальянец.

У итальянца было смуглое лицо, живые, блестящие глаза, высокий лоб.

В первый же день он потребовал у Гайвазовского все его рисунки. Он долго разбирал каждый рисунок, сыпал вперемежку итальянскими и французскими словами.

Во время разбора присутствовала сама Варвара Дмитриевна. Она благосклонно кивала головой и во всем соглашалась с итальянцем.

Это она взяла его по рекомендации важной губернской дамы. Натальи Федоровны Нарышкиной, к советам которой очень прислушивалась.

Губернаторше нравилось, что этот высокий, худощавый молодой человек, склоняясь перед ней в учтивых поклонах, ежеминутно величает ее eccelenza. Это льстило ее тщеславию.

Варвара Дмитриевна была из обедневшей дворянской семьи, но очень гордилась тем, что происходит из рода князей Волконских.

Она любила подчеркивать свое княжеское происхождение и ко всем относилась свысока.

Лицо ее всегда сохраняло сердитое и недовольное выражение. Сам Казначеев во всем уступал своей супруге, и она фактически держала в руках не только мужа, но и всех его подчиненных.

В Симферополе говорили, что губернией управляет губернаторша.

Итальянец, по-видимому, об этом знал и всячески старался заслужить расположение Варвары Дмитриевны.

Подвергнув рисунки Гайвазовского строгому, даже придирчивому разбору, он отметил в них большие достоинства и даже предсказал юному художнику в будущем большую славу.

Итальянец был хитер: он решил, что не следует разочаровывать губернаторшу в таланте мальчика, которому покровительствует сам губернатор. Это могло бы восстановить Казначеева против нового учителя.

Губернаторша осталась довольна. Ей понравилось, что новый учитель так строг к недостаткам их протеже.

«Заноситься мальчишка не станет, будет знать свое место. Больше почувствует, что приютили и обласкали его, сына плебея», — подумала она.

Но в то же время губернаторша была довольна и похвалами учителя. Ей льстило, что такой, как она думала, сведущий человек, предсказывал мальчику-художнику славу и этим как бы подтверждал, что она и ее муж имеют вкус отменный. Это они разглядели еще в первых рисунках феодосийского оборвыша признаки истинного таланта.

Варвара Дмитриевна и решила при первой же встрече рассказать Нарышкиной, как похвально отозвался итальянец об их протеже.

В классной комнате учитель сразу стал иным. Его рассказ о Неаполе, откуда он был родом, пленил мальчиков.

От него Гайвазовский впервые услыхал об итальянских художниках Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рафаэле Санти, Сандро Боттичелли, Тициане.

В сумерки, когда гимназические уроки уже приготовлены, итальянец рассказывал своим ученикам о постоянных скитаниях великого Леонардо да Винчи, о его занятиях не только живописью, но и наукой, о его мечте научить людей летать по воздуху.

Мальчики полюбили итальянца. Он был неистощим на рассказы. О чем бы он ни говорил, все было увлекательно интересно.

Даже самые скучные страницы из учебника по древней истории в его изложении оживали.

Когда он говорил, мальчикам казалось, что они переносятся в древний Рим и присутствуют в Колизее на смертельном состязании гладиаторов.

Гайвазовский научился ценить замечания учителя о своих рисунках, они всегда были верны и метки. Но научить, как сделать рисунок лучше, как его исправить, итальянец не умел. Рисовал он гораздо хуже своего ученика и не скрывал этого от мальчика. Огорчаясь этим вместе с ним, он утешал Гайвазовского, что музы сами приведут его к совершенству, а он, учитель, будет вовремя указывать юному художнику на его промахи.

Ваня мечтал о настоящем мастере-наставнике, но пока довольствовался и этим.

Он ценил в итальянце не только его всегда верные замечания, но и обширные сведения о жизни великих итальянских художников, об их картинах, о том, как они умели составлять краски.

Часто учитель уводил Сашу и Ваню на прогулки. Был он подвижен и неутомим и мальчиков приучал к быстрой ходьбе.

Иногда они уходили далеко за город и навещали богатый дом Натальи Федоровны Нарышкиной.

Ее сын Федор был ровесником Саши и Вани и вместе со своей матерью бывал у Казначеевых.

Во время загородных прогулок мальчики часто встречались с Федей и его гувернером и продолжали прогулку вместе.

На обратном пути молодой Нарышкин всегда зазывал друзей к себе.

Гайвазовский начал примечать, что Нарышкины проявляют к нему такой же интерес, как и Казначеевы. Они дарили его дружелюбным вниманием, но требовали взамен, чтобы он их развлекал игрой на скрипке или новыми рисунками.

Гайвазовскому это даже нравилось. Ему льстило, что такие знатные господа слушают его игру и хвалят его рисунки. Он был им благодарен. Из его жизни ушла нужда. Он больше не ходил зимою в ветхой одежде и в дырявых башмаках. Сейчас у него теплая гимназическая шинель, отдельная комната, книги, рисовальная бумага, различные карандаши и краски.

Но иногда, вспоминая бедный отцовский дом, мать, склонившуюся над рукоделием при слабом свете сальной свечи, мальчик чувствовал, что ему неуютно и холодно в богатом губернаторском доме. В такие минуты Ваня все бы отдал за свидание с матерью.

Родители, по-видимому, догадывались о его переживаниях и в письмах постоянно ему напоминали, чтобы он не скучал и всегда был благодарен своим благодетелям.

Однажды в воскресенье мальчику стало особенно горько. Казначеевы поехали в гости к Нарышкиной и взяли его вместе со своими детьми. В комнате Феди Нарышкина Саша Казначеев, Ваня и несколько других мальчиков с интересом рассматривали новые гравюры, которые прислал из Москвы старинный друг Нарышкиных — архитектор Тончи.

Гайвазовский достал альбомчик и начал срисовывать одну из гравюр. Все мальчики сгрудились возле него и заглядывали через плечо на то, как он работает.

Им казалось волшебством, что гравюра так быстро появлялась на листке альбома.

Саша Казначеев даже с кем-то поспорил, что копия вышла лучше самого подлинника.

Но спор был прерван приходом дворецкого. Он передал Гайвазовскому приказание Варвары Дмитриевны взять скрипку и выйти к гостям.

Ваня отдал альбом с рисунками Саше и пошел. Уже в дверях он услышал, как один из приехавших в гости мальчиков сказал:

— Мы нашего казачка тоже привезли сегодня. Батюшка говорит, что такого певчего и у государя нет.

У Вани Гайвазовского в сердце закололо так, как будто в него внезапно вонзили острую иглу. В несколько секунд он понял, что для всех этих господ он такой же мальчик-слуга, как этот казачок. Ване даже померещилось, что ему сейчас требовательно закричат, как, бывало, кричали в греческой кофейне: «Мальчик! Мальчик, сюда!»

Ваня вышел за дверь и остановился, напряженно ожидая, что скажет Саша.

Но Саша ничего не ответил, а стал вместе с другими шумно собираться в гостиную слушать его игру.

После этого случая Гайвазовский начал незаметно отдаляться от Саши Казначеева и Феди Нарышкина. Он чаще запирался у себя в комнате или уходил один бродить по городу. Как-то он забрел на базар и был оглушен гомоном базарной сутолоки. Гайвазовскому вспомнился феодосийский базар, бандуристы, Хайдар. Он решил поискать — нет ли здесь странствующих певцов. Вдруг он услышал, как кто-то обращается к нему:

— Господин гимназист, вам что угодно? Может, вам нужно перочинный ножичек, карандаши, рисовальную бумагу? У меня самые лучшие товары. Не проходите мимо.

Гайвазовский оглянулся. Старик, не то еврей, не то караим приглашал его остановиться у своего убогого лотка.

Мальчик вспомнил, что на днях он потерял перочинный ножик. Он начал выбирать.

Торговец причмокивал губами и закатывал глаза, усердно расхваливая свой товар. Гайвазовский поспешил скорее расплатиться и уйти.

Когда он почти выбрался из базарной толчеи, кто-то осторожно, робко тронул его за рукав.

Перед ним стоял худощавый, сгорбленный мальчик с бледным лицом. Трудно было определить, сколько ему лет. На узкие плечи была посажена несоразмерно большая голова с пытливыми, умными, но беспредельно печальными глазами.

— Господин гимназист, извините меня… — тихо и робко проговорил мальчик. — Ваше лицо показалось мне таким добрым, когда вы покупали ножик у моего отца, а то я бы никогда не посмел остановить вас…

Что-то дрогнуло в душе Гайвазовского. Никогда еще он не встречал таких забитых, несчастных мальчиков. Поводыри у бандуристов и то не были так жалки.

Гайвазовский взял его за руку.

— Пойдем отсюда, — приветливо сказал он, — здесь шумно и многолюдно.

Они спустились к Салгиру. Была ранняя весна, и маленькая река превратилась в бурный поток. Хорошо было сидеть на молодой траве и глядеть, как несется мутная весенняя вода. Гайвазовский узнал, что мальчик — еврей, его зовут Менделе, что он учится в хедере, но сам тайком научился читать по-русски и теперь мечтает о русских книгах.

Они стали встречаться. Гайвазовский приносил ему книги. Казалось, Менделе их не просто читал, а проглатывал. С каждой новой встречей Гайвазовский замечал, что его товарищ становился все смелее и даже начинал изредка смеяться.

Однажды Менделе поведал Ване странное: о том, что дома его бы прокляли, если б узнали, что он встречается с шейгецем изберет книги у гоя. Менделе признался, что книги, которые приносит ему Ваня, он хранит в укромном месте на чердаке. Там он их и читает, когда возвращается из хедера. Ни одна душа об этом не знает.

Мальчики скоро подружились. Менделе обожал своего друга.

Однажды в пятницу под вечер они проходили мимо освещенной синагоги. Гайвазовский спросил, можно ли ему войти. Менделе ответил, что вряд ли Ваню впустит шамес. Но все же они решили рискнуть.

К счастью, шамеса не оказалось у входа, и друзья начали осторожно пробираться вперед.

Гимназический мундирчик Гайвазовского сразу привлек внимание молящихся. Один старый еврей гневно сверкнул глазами и взял Гайвазовского за плечо, намереваясь вытолкать. Но тут Менделе быстро зашептал по-еврейски:

— Этот мальчик живет у губернатора.

Старик в страхе отпрянул, выпустив Гайвазовского. В синагоге произошло некоторое замешательство, но через минуту все пошло по заведенному порядку.

Ваня с любопытством присматривался ко всему, но моление скоро окончилось.

Менделе сказал, что завтра, в субботу, здесь будет торжественное богослужение.

На следующий день Гайвазовский не пошел в гимназию. Из его головы не выходила синагога. О мальчике из дома губернатора в синагоге знали уже все. Шамес молча пропустил его. Многие молящиеся недружелюбно косились на гимназиста, но никто с ним не заговаривал.

Гайвазовский увидел в задних рядах свободную скамью, сел недалеко от двери и стал с любопытством оглядывать синагогу.

Вчера вечером она была слабо освещена, сегодня же голубое весеннее небо весело заглядывало в окна. Молящихся было много. Поверх одежды на их плечи были наброшены талесы — белые и кремовые шерстяные накидки в черных полосках.

Освоившись, маленький художник обратил внимание на роспись на потолке. Но она его разочаровала. Потолок украшали ангелы и сцены на библейские темы. Мальчик-художник сразу заметил несовершенство рисунка, полное отсутствие ощущения пространства и безвкусные, аляповатые краски.

Но рядом с этой грубой, неумелой живописью его поразил изумительной работы ковчег, видневшийся из-за темно-лиловой бархатной занавеси, украшенной золотым шитьем, кистями.

Необычайно хорош оказался и высокий шатер посередине синагоги. Его поддерживали изящные деревянные колонны. На возвышении, под шатром, пел кантор, окруженный хором мальчиков. Он был в богатом белом шерстяном кафтане с серебряным шитьем.

Гайвазовский разглядел, что такие же кафтаны красовались на некоторых молящихся. Мальчик решил, что, по-видимому, это самые почетные прихожане. Они сидели в креслах по обе стороны ковчега.

Ряд кресел богачей отделялся от других рядов свободным пространством, устланным богатым ковром.

Гайвазовский заметил, что чем ближе скамьи к дверям, тем они проще и сидят на них бедняки в ветхих, во многих местах заштопанных и заплатанных накидках, а молитвенники у них растрепанные, их пожелтевшие листки давно отклеились от переплетов.

Внезапно кантор громким голосом возвестил начало торжественной молитвы. Все встали и, натянув молитвенные накидки на головы так, чтобы были ими закрыты глаза, начали нараспев повторять за кантором слова молитвы. Евреи при этом беспрерывно раскачивались в такт жалобному песнопению.

Гайвазовскому стало жутко, но он продолжал наблюдать. Он заметил, что даже в минуты молитвенного экстаза евреи молятся по-разному: владельцы кресел, натянув на глаза небольшие, изящные накидки, лишь слегка колыхались своими тучными телами, их голосов совершенно не было слышно в общей молитве. Но бедняки в заплатанных талесах раскачивались неистово, вкладывая в каждое слово молитвы все страдания измученных невзгодами и нуждой людей. Их молитвенное бормотание быстро переходило в крик. Жалобный вначале, он к концу торжественной молитвы становился требовательным, почти угрожающим.

Мальчику стало еще страшнее от этого неистового крика толпы с закрытыми лицами. Чуткой душой художника он скорее почувствовал, чем понял, что эти разные по одежде люди даже молиться богу не могут одинаково.

Для одних бог — добрый, любящий отец и поэтому им нет причины неистовствовать; наоборот — они полны к нему спокойной признательности за дарованные им блага. Бедняки же громко плакались богу, обнажая измученные, скорбящие сердца и взывая к нему о милосердии. Постепенно, незаметно для себя, они от жалоб переходили к требованиям, неистово крича, что и они хотят немного радости и счастья в жизни.

Гайвазовский не выдержал и опрометью кинулся из синагоги. Но его память еще долго хранила этот ужасный крик, напоминающий ему вопль смертельно раненного животного, а в глазах плясали раскачивающиеся фигуры без лиц, без глаз, безликая скорбная толпа.

В тот же день с ним приключилась беда. Как только Ваня вернулся домой, Варвара Дмитриевна позвала его к себе в комнату.

Губернаторша была не одна. За креслом стояла ее любимая горничная Полина — старая дева с ехидным морщинистым лицом и тонкими губами. Все слуги боялись ее — она постоянно доносила на них госпоже.

Ваня, когда вошел, сразу почувствовал что-то недоброе в ее улыбке.

Варвара Дмитриевна полулежала в кресле. Ее обычно сердитое, недовольное лицо было все в красных пятнах.

— Где это ты пропадал сегодня, mon cher? — спросила губернаторша расслабленным голосом.

Мальчик, опустив голову, молчал. Ему было страшно признаться, что он не пошел в гимназию и был из любопытства в синагоге. От страха он даже почувствовал неприятную дрожь в коленях. В доме все, кроме Саши, боялись Варвары Дмитриевны. Ваня старался как можно реже попадаться ей на глаза. Саша всегда потешался над ним, когда видел, как Ваня теряется в присутствии его матери.

— Ты молчишь, mon ami? — уже цедила сквозь зубы Варвара Дмитриевна. — Значит, совесть нечиста?

И вдруг не сдержалась и прорвавшимся визгливым голосом начала кричать на него:

— В синагоге пропадаешь? С жиденком сдружился? Мало чести и ласки от сына губернатора, потомка князей Волконских, получаешь?

Губернаторша неистовствовала.

— Убирайся в свою комнату и не смей выходить, пока тебя не позовут! — вдруг оборвала она.

Гайвазовский не помнил, как он добрался до своей комнаты, как уткнулся в подушку и замер.

Долго он лежал, глухо всхлипывая, потом уснул.

Проснулся он уже вечером, в темноте. Кто-то сильно тряс его за плечо, громко смеясь.

— Вставай, чудак ты этакий! Все улажено.

Он узнал голос Саши. Саша присел к нему на кровать и рассказал, что, когда он вернулся из гимназии, maman была ужасно зла и бранила слуг пуще обычного, но он быстро ее успокоил.

— Странный ты, — продолжал беспечным голосом Саша. — Сказал бы, что это я тебя попросил зайти в синагогу полюбопытствовать, — мне ведь самому неудобно. Я так и объяснил maman. А все это Полина натворила. Дважды видела тебя с каким-то мальчиком. Сегодня увидела опять, пошла за вами и выследила. Ну, я ей устрою штучку, доносчице. А главное, досадно, что ты мне ничего не сказал, вместе бы сходили. Любопытно, должно быть, у них в синагоге… Ну, расскажи, что ты там видел.

В последующие дни Гайвазовский, вернувшись из гимназии, почти не выходил из своей комнаты. Он решил в дальнейшем еще реже попадаться на глаза Варваре Дмитриевне.

Но не это было главное. Из его головы никак не выходили евреи в синагоге. На улице, на уроках в гимназии и особенно в тихие вечерние часы, когда он оставался один в своей комнате, они неотступно стояли у него перед глазами.

Наконец юный художник понял, что зрелище, которое поразило его в синагоге, будет его преследовать до тех пор, пока он не перенесет его на бумагу. И он начал рисовать.

Обычно рисунки у него получались быстро. Но на этот раз работа шла мучительно медленно. То его не удовлетворяло расположение фигур, то ему казалось, что они все похожи друг на друга. А юному художнику хотелось в этой группе людей показать каждого в отдельности, думающего, мечтающего о своем, ко в то же время слившегося в своих страданиях с остальными.

Он закрывал глаза и ясно видел эти истощенные человеческие фигуры в странной одежде.

Со стороны они могли показаться забавными и даже вызвать веселый смех. Гайвазовскому же было больно. В этих униженных и оскорбленных людях мальчик чувствовал таких же бедняков, как он сам, читал на их лицах как бы частично историю своей судьбы. А на рисунках у него по-прежнему получались только смешные фигурки.

Как-то вечером он особенно горько задумался о себе, о своем положении в доме Казначеевых, где с каждым днем он сильнее чувствовал, что живет из милости, и даже слуги относятся к нему свысока. Но тут же он вспомнил, что и учитель-итальянец, и гимназические учителя, и сам Казначеев — все говорят, что у него счастливый дар и он непременно преуспеет в художестве. И он внезапно ощутил такой прилив сил, такую веру в себя, что ему захотелось громко петь, смеяться и скорее что-то делать. Он подошел к столу, где лежали варианты его рисунка, зажег свечи, схватил карандаш и начал работать с какой-то неудержимостью.

Через два часа он в изнеможении выпустил из пальцев карандаш, рисунок был окончен. Юный художник глядел на свой труд и был им доволен. Наконец он добился того, чего хотел. Фигуры получились характерные, живые. Ощущался даже ритм движений этой взволнованной, охваченной экстазом толпы.

Гайвазовский дал рисунку название «Евреи в синагоге».

Когда в следующее воскресенье юноша показал свой новый рисунок Саше Казначееву и Феде Нарышкину, те несколько мгновений молчали, а потом разразились гомерическим хохотом, приговаривая:

— Ну и смешные эти жиды! Ай да Ваня! Вот одолжил!

Только учитель-итальянец не смеялся, а сказал:

— Синьор Гайвазовский, вы настоящий маэстро! — Он впервые так назвал юного художника.

Итальянец отвесил ему низкий, церемонный поклон и еще раз взял в руки рисунок. В его глазах не было ни смешинки. Легкая грусть облачком легла на лицо.

Ваня облегченно вздохнул: его работа понята учителем так, как должно. Значит, он сумел своим рисунком вызвать в другом человеке мысли и чувства, испытанные им самим. Теперь его уже не угнетал громкий смех двух развеселившихся барчуков. Итальянец все еще рассматривал рисунок, как вдруг Федя Нарышкин выхватил его и помчался к матери.

— Нужно показать maman! — бросил он на ходу. — Это ее позабавит.

Наталью Федоровну рисунок удивил. На нее произвела сильное впечатление свобода, с которой молодой художник запечатлел сложную сцену. Она знала почти все прежние рисунки Гайвазовского и была поражена, как быстро развивается его дарование. Она позвала Гайвазовского и долго с ним беседовала.

Наталья Федоровна заговорила о Санкт-Петербурге, об Академии художеств и велела юноше отобрать и принести ей, помимо нового рисунка, все его прежние лучшие работы. Она обещала позаботиться о его будущности, отослать рисунки архитектору Тончи и просить его в письме ходатайствовать о зачислении юноши в Академию художеств.

Наступило лето. В гимназии окончилась экзамены. В раннее июньское утро Гайвазовский шел к Нарышкиным. Накануне вечером за ним присылали.

В саду никого не было. Солнце и птицы возвещали беспечный, счастливый день. Так же ясно и тихо было и на сердце у Гайвазовского.

В доме Нарышкиных летом вставали рано. Наталья Федоровна на балконе разбирала полученную вчера почту.

Гайвазовский поклонился.

— Поднимитесь ко мне, mon cher, я должна вас поздравить с большой удачей…

У юноши заколотилось сердце, когда она приблизила к своим глазам лист белой почтовой бумаги.

— Ну вот, mon ami, судьба к вам благосклонна. Благодарите бога и добрейшего Тончи. Он сообщает, что президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи и высказался за ваше определение в академию казенным пенсионером.

Значит, не обманули его солнце и птицы в саду, сулившие ему нынче счастье!

Счастье!.. Разве можно точно определить, как оно приходит и наполняет все существо человека!

Оно уже приходило к нему, когда он получил в подарок скрипку или когда феодосийский градоначальник подарил ему настоящие краски и рисовальную бумагу. Но разве можно сравнить то ощущение счастья с тем, которым он переполнен сейчас!

«Казенный пенсионер…», «Президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи…» Эти слова вихрем проносятся в его голове и заставляют снова радостно трепетать сердце юноши.

Академия художеств! Сейчас можно уже не бояться мечтать, а можно вслух произносить эти два таинственных, манящих слова. Как будто вся музыка, какую он слышал, звучит теперь для него в этих двух словах.

Нарышкина глядит на счастливого юношу и тонко улыбается. Конечно, она рада за него, но еще больше довольна тем, что сегодня вечером у губернатора, где должны собраться гости, она небрежно обратится к губернаторше: «Я чуть было не забыла сообщить вам, Варвара Дмитриевна, приятнейшую новость — мои хлопоты о Гайвазовском благоприятно окончились: президент Академии художеств Оленин решил определить его казенным пенсионером».

Тщеславие Натальи Федоровны удовлетворено. Она докажет теперь этой гордячке губернаторше, что истинными покровителями искусств всегда были Нарышкины, а не какие-то Казначеевы.

Гайвазовский не догадывается о тайных мыслях своей покровительницы и горячо благодарит ее.