Настя подошла незаметно, дернула легонько за рукав и тихо улыбнулась:

— Лешенька, а ты не очень-то убивайся. Все обойдется. Вот увидишь! Ты знаешь, что я придумала? — Алексей вопросительно посмотрел в маленькие, но призывно горящие зеленые глаза. — Идем!

— Куда?

— Идем сегодня ко мне. Я приготовила обед. Настоящий, можно сказать, из двух блюд…

— Ты чего это? Мне бы выспаться хорошенько да обратно в цех.

— Все успеется. Сегодня пойдем ко мне. Я совсем одна. Понимаешь? Словом не с кем перемолвиться. И тебе будет легче…

Лицо Насти в эту минуту радостно светилось, сквозь обычную бледность пробивался румянец. Алексей невольно залюбовался Настей, впервые за все время, которое знал ее.

— Значит, договорились! Мой руки, и пошли.

— Да нет же. Надо домой. И потом, у тебя ведь все-таки муж.

— Никакого мужа у меня нет. Давным-давно, — резко ответила Настя. — Разошлись мы. Понимаешь? Точнее, ушла я. А теперь и вовсе нет его на горизонте: уехал в Тагил на стройку.

Глаза Насти умоляюще уставились на Алексея, и ему подумалось, что она не отступит. Но ведь надо выспаться после работы, да и мама будет ждать. Волнений у нее и без того хватает. Нет, он, как всегда, пойдет домой!

— Спасибо за приглашение. И вообще — пока! — произносит Алексей и спешит в умывальню. По пути он задерживается у фрезерного станка, на котором обычно работает Паша Уфимцев, наклоняется к отстойнику и окунает руки в эмульсию. Она очень похожа с виду на заправленные сметаной щи. Но Алексей не думает о еде. Побыстрее бы эмульсия отъела неистребимую металлическую пыль. Не совсем, конечно, а хотя бы немного руки стали чище, светлее. И — домой, спать, чтобы к восьми вечера опять быть в цехе. Алексей сильными захватами вытирает руки тряпкой, идет к умывальнику, стараясь избежать встречи с кем-либо из рабочих. Вода и жидкое вонючее мыло сгоняют с рук клейкую маслянистость, оставшуюся после эмульсии.

Теперь — домой! Алексей уже вышел во двор, жадно глотнул холодный воздух и направился в обход ворохов стружки, но путь ему преградила худенькая фигурка Насти.

— Наконец-то! — воскликнула она затаенно. — Я уж вся извелась. Где же ты так долго? Идем…

Дышит она сбивчиво, как будто ей не хватает воздуха. Алексей остановился, почувствовал возникший в нем протест. Он готов был сказать грубость и этим оттолкнуть Настю, но состояние раздраженности тут же сменилось вдруг затеплившейся радостью: он не один в этом суровом и тревожном мире. Есть человек, которому небезразличны беды, свалившиеся на него.

— Идем. Я очень прошу! — умоляет Настя. — Ради всего святого…

И Алексей соглашается:

— Быть по-твоему, только ненадолго.

— Вот и хорошо! Я рада, рада, — повторяет Настя, забегая по тропке вперед Алексея и все заглядывая в его глаза. — Тут недалечко. От проходной — сразу через овражек. Пешком дойдем. Я печку истоплю. Обед разогрею. Сразу про свой брак забудешь.

— Ладно тебе об этом!

— Правильно, Лешенька! Найдем о чем поговорить. Верно ведь? — И Настя просунула свою невесомую руку под локоть Алексея, зашагала с ним в ногу.

По размягченному утренним солнцем насту неслышно ступает Настя в своих аккуратных коричневых бурках, и цокает, словно джазовый ударник бьет палочкой по пустотелой черепахе, Алексей, на нотах которого новенькие брезентовые ботинки с деревянными подошвами. Их выдали накануне в цехе, и Алексей решил поберечь свои кожаные, пока на дворе тепло.

До Настиного дома дошли незаметно. Он ничем не отличался от других таких же двухэтажных щитовых домов, которые занимали всю площадь за оврагом.

Они вошли в мрачный коридор, наполненный самыми неожиданными запахами. Пахло одновременно квашеной капустой, пеленками, хлоркой и горьковатым дымком непрогоревшей головешки. Однако за порогом Настиной комнаты все эти запахи исчезли. Здесь стояло ровное тепло, которое шло от веселой свежепобеленной печки, и к этому сухому домашнему воздуху примешивался еле различимый аромат духов.

— Вот мы и дома! Хорошо, что тебя не увидел Устинов, он такой просмешник.

— Какой Устинов?

— Технолог цеха. Он ведь живет через дверь.

Настя поспешила к круглому столу, на котором поблескивали раскладное зеркальце, причудливый кувшин с двумя ручками и еще какие-то безделушки. Был в комнате и узкий, высокий буфет, за стеклом которого стояла небольшая иконка.

— У тебя, как у старомодной старушки.

— Да нет же. Все говорят, что глаза у этой богородицы — точная копия маминых глаз.

Настя сбросила вязаный жилет, в котором всегда ходила на работу, и попросила Алексея отвернуться. Через несколько минут она уже хлопотала у стола в оранжевом бумазейном халатике. Алексей же вдруг почувствовал неловкость; сидел в промасленной черной рубашке и незаметными движениями пальцев подбирал поглубже в рукава бахрому износившихся манжет.

Маленькие руки Насти несуетливо мелькали перед его глазами. На столе появились банка судака в томате, а вслед за ней огурцы, вероятно, домашней засолки: настолько они были похожи один на другой, продолговатые, пупырчатые. А вот и масло в отпотевшем за окном глиняном горшочке. Тоже — домашнее, белое, как сметана.

В печке потрескивали дрова. На плите разогревалась зеленая эмалированная кастрюля. Запах наваристых мясных щей потянулся к столу. И Алексею почему-то не сразу пришла мысль: откуда все это у Насти? Он словно перенесся в доброе довоенное время и воспринимал поначалу все как должное, обычное. А вот теперь вдруг возник этот вопрос: откуда? И Настя угадала недоумение Алексея. Сама ответила на вопрос, который он так и не произнес:

— Ко мне каждую неделю приезжает мама. Не дает голодать. Она добрая. Как-нибудь обязательно познакомлю тебя с ней. Вот и мяса привезла, и масла. Все решительно.

— Странно как-то.

— Ничего странного. У нас в Межгорье — корова. Недавно теленочка забили, мяса на ползимы хватит. Картошка своя, огурцы свои, все свое.

— Но корову надо кормить.

— Это папина забота. А что ему стоит забросить сена? Скажет — привезут. Он ведь у меня коммерческий директор. Если бы ты знал, сколько он делает для завода! С папой тебя тоже познакомлю. Он часто бывает здесь.

Крышка на кастрюле дробно зазвенела, и Настя кинулась к печке.

— Вот это уж безобразие. Нельзя, чтобы суп снова кипел. Весь вкус можно испортить.

Она прихватила кастрюлю полотенцем, переставила ее на стол, открыла крышку, и Алексея охватило такое блаженство, что он на мгновение закрыл глаза. Наконец тарелки были наполнены, и ничего, что в янтарном бульоне плавали бурые пенки, что картошка была нарезана крупновато и капуста — тоже. Это были настоящие щи, с настоящей свежей картошкой, с настоящей свежей капустой. Даже не на косточке сахарной, а на мясе! Что может быть вкуснее? Алексей уже не раздумывал, как это и откуда появился на столе давным-давно позабытый довоенный обед. Он ел, не слушая Настю, не глядя на нее. И только когда тарелка опустела, поднял глаза и увидел улыбку на лице Насти.

— Я очень рада! Специально для тебя готовила. Хочешь еще?

Алексей отказался.

— А вот второго у нас нет. Будем есть огурчики, консервы. Для войны и это сойдет.

— Ничего себе сойдет! Царский пир! Так жить — можно и не работать.

— Что ты, Лешенька! Разве можно теперь не работать? Война ведь. Что же делать, если не работать?

— Могла бы учиться. Тебя все равно папа с мамой кормят.

— А я ведь и так учусь. До войны училась на очном, теперь на заочном. Стараюсь, как все.

— Ты не обижайся. Просто я подумал, что тебе трудно.

— А мне и нравится, когда трудно. Подожди, я еще на станок перейду. Буду, как ты!

— По-моему, ты незаменима. Кто будет вместо тебя в табельной?

— Да любая девушка! Я ее быстро обучу. Вот увидишь! А сейчас ешь. Если много будем говорить, отдохнуть не успеешь. Ешь, ешь. — И она подкладывала в тарелку Алексея обтекающие томатным соком белые куски судака, огурцы и снова суетилась у плиты, готовя чай.

К Алексею все заметнее подступала теплая, размягчающая тело усталость. Прикрыв ладонью рот, он зевнул и тотчас бросил взгляд на будильник. Была уже половина двенадцатого. Сразу же возникло беспокойство: надо скорей домой. Ждет мама. Скоро снова на работу. Алексей поднялся из-за стола, прошелся по комнате, мучаясь той неловкостью, когда человек, только что отобедавший, должен покинуть гостеприимных хозяев. Оказал он Насте прямо, по-свойски:

— Спасибо, но мне пора! Сама понимаешь: сегодня снова в ночь.

Настя пожала плечиками:

— Очень жаль. Первый раз зашел и уже торопишься.

И вдруг она вскочила со стула, прижалась к Алексею, обхватив его тонкими, но сильными руками.

— Нет! Ты еще побудешь. Ты должен отдохнуть. Хотя бы немного. После обеда полагается полежать, чтоб жирочек завязался. Посмотри, какой ты худенький! Прошу тебя, не уходи.

Она усадила Алексея на кровать, присела на корточки и начала быстро развязывать шнурки на его ботинках.

Настя действовала столь решительно, что Алексей только краснел от неловкости, тщетно пытаясь остановить ее.

— Вот так, вот так, — приговаривала Настя, стаскивая башмаки. — Сейчас мы их посушим. И носки тоже.

Носки у Алексея прохудились, а Настя словно и не заметила этого, стянула их и положила на край печки. Затем снова вернулась к Алексею.

— Отдохни, Лешенька, хоть полчасика. Вот та-ак… Баю-баюшки-баю! — рассмеялась Настя, опрокинув Алексея на подушку и прикрывая его ноги стареньким ватным одеялам. — Спи, а я вымою посуду. И не беспокойся — разбужу. Хочешь, будильник поставлю, ровно на час?

— На полпервого, — сдался Алексей, которого все больше одолевал сон. — Учти, я обязательно должен побывать дома.

Он не услышал Настиного ответа, не услышал и ее осторожного побрякивания посудой. Ночная смена дала о себе знать — Алексей спал глубоко, не ведая, где он находится и сколько времени лежит в Настиной комнате, уткнувшись лицом в огромную пуховую подушку.

Ровно в час дня зазвенел будильник, но Алексей даже не приподнял головы, даже не шевельнулся. Не чувствовал он и тепла, которое шло от Насти, забравшейся за его спину, к стене. Настя обняла Алексея одной рукой и прижалась к нему всем телом. Она целовала Алексея в затылок, в шею, пытаясь разбудить, и шептала ласково:

— Алешенька, миленький, проснись. Тебе пора, слышишь? Потом ведь меня будешь ругать. Я останусь виноватой. Ну проснись же! Ах ты засоня! Сейчас я тебя разбужу!

Настя сильным рывком повернула Алексея на спину и горячо прильнула губами к его плотно сжатому рту. Алексей ощутил нежную прохладу, замотал головой, но Настя не отрывала губ. Алексей открыл глаза и увидел смуглые угловатые плечи, а когда Настя залилась звонким смехом и откинулась назад, перед ним обнажились маленькие вразлет груди с острыми коричневыми сосками. Волосы Насти, вдруг оказавшиеся длинными и пышными, волнисто падали на глаза и грудь. Секунды удивления и робости сменились бурным порывом. Незнакомая тревожащая и непонятно откуда появившаяся сила наполнила Алексея. Он смело выбросил вперед руки и прижал Настю к себе. Теперь уже и он неумело, неловко целовал Настино лицо, шею, плечи и вдруг ощутил ее всю сразу и замер, словно испугавшись этой неизвестности, которую он никогда не испытывал и в то же время, казалось, знал всегда.

А Настя шептала все одно и то же: «Миленький, миленький, залетушка мой…» И вдруг она внятно произнесла:

— Успокойся, Лешенька. Ты должен меня поберечь! Побереги меня, слышишь?

Смысл этих слов дошел до сознания Алексея не сразу, а когда он понял, о чем просила Настя, сел на кровати и растерянно заглянул в ее глаза. И Настю он тоже заставил сесть.

— Ты посиди. Может быть, обойдется? Откуда мне все это знать?..

— Не скромничай, Лешенька. — Настя лукаво погрозила пальцем. — Скажи лучше, ты много знал женщин?

Вопрос застал Алексея врасплох, и он не знал, как лучше ответить на него. Говорить неправду не хотелось, а признаться в том, что Настя — первая его женщина, не позволяло самолюбие.

— Откуда ты взяла?

— Откуда? Я ведь сразу поняла это. И все равно ты хороший и самый-самый мой любимый! И никому я тебя не уступлю.

Она накинула халат, спрыгнула с кровати и, пробежав в противоположный угол комнаты, скрылась за печкой.

Настя не возвращалась так долго, что Алексей успел забыть все слова, которые хотел сказать ей. А может быть, и хорошо, что забыл: фразы складывались путаные, противоречивые и, как показалось Алексею, неискренние и ненужные. А главное, все подавляло одно чувство, которое так и кричало, так и рвалось наружу и было предельно ясным: он — мужчина, настоящий мужчина! Ему раскрылась тайна, о которой подростки строят самые всевозможные догадки, ничуть не приближаясь к такому удивительному и в то же время такому простому открытию. Неосознанная до конца гордость наполняла Алексея. Но как теперь быть дальше? Любит он Настю, или она безразлична ему? Он никогда не задумывался над этим, а если не задумывался, значит, наверное, не любит. И снова встает перед Алексеем вопрос, на который он не может найти ответа: что же тогда произошло в этой комнате, и как быть дальше? Ощущение гордости, которое он только что испытывал, сменилось чувством вины. Мысли Алексея все больше путались, и наконец он потерял их нить, уснув тяжелым и неспокойным сном.

Очнулся Алексей в сумерках. Насти в комнате не было. Часы показывали ровно шесть. Алексей вскочил на ноги и включил свет. Он схватил с печки носки. Они были искусно заштопаны и выстираны. О ботинках и говорить нечего: брезент их был нов и сух, шнурки не изорваны, как всегда, подметки желтели деревам, которому, наверное, нет износа.

За те считанные минуты, пока Алексей одевался, он заставлял себя не думать о Насте и обо всем, что случилось в этот день. Но когда он был уже готов к выходу, когда застегнул пуговицы на телогрейке и нахлобучил шапку, понял, что не может вот так просто взять и уйти. Он сел возле стола и стал ждать. И только теперь увидел записку, из которой стало ясно, что Настя ушла на завод раньше, к пяти часам. Ома просила Алексея поужинать и захлопнуть дверь, когда он будет уходить.

Прочитав записку, Алексей почувствовал облегчение, хотя и не хотел признаваться себе в этом. Ему было бы трудно сейчас смотреть Насте в глаза. Он бы не нашелся, что сказать, а быть неискренним не хотел. На душе сразу стало свободно. Алексей погасил свет и вышел из комнаты.

Морозный воздух освежил Алексея. Он быстро зашагал на завод, забыв о Насте и о маме, которую так и не повидал в этот день. Все мысли его захватила предстоящая рабочая смена. Что ждет его? Чем кончится история с браком? Доверят ли ему, наконец, снова встать к станку? Он не мог больше сидеть чуть ли не сложа руки: и ребят стыдно, и самому противно.

Вспомнив закуток цеха, где он провел прошлую ночь, вытравляя из деталей обломки сломанных сверл, Алексей в который раз пожалел, что не родился на каких-нибудь полгода раньше. Теперь, когда ему полных восемнадцать, он мог бы на всех законных основаниях быть в армии. Мог, если бы не поступил на завод. Бронь от призыва оказалась сильнее самых горячих намерений многих ребят покинуть цех. Она будет держать здесь и его, Алексея, наверное, до тех пор, пока не кончится война. И вот надо опять идти через проходную, чтобы там, в цехе, выполнять примитивную работу. Разве для него это занятие? Любой мальчишка с тем же успехом может вытравлять сверла.

Алексей злится на себя, на свою оплошность, но всю свою ненависть и неприязнь к самому себе переносит на Круглова. Лицо мастера, скуластое, с желваками на веснушчатых, непробритых щеках, стоит перед ним. «Сгною… хлюпик недоделанный… дубина стоеросова!..» — кричит он. «И правильно кричит, — соглашается Алексей, — дубина и есть, и болван — тоже, коли допустил брак. Но не хлюпик. Он, Алексей, еще докажет мастеру Круглову, всем в цехе, что хлюпиком никогда не был. Ведь шло дело, когда работал на станке, все удивлялись, как шло! И пойдет!..»