В цехе снова простой. Отключили силовую энергию, и всех рабочих рассовали кого куда. Алексей в этот день очутился в цехе нормалей. Он и представления не имел о таком цехе и слово это «нормаль» услышал впервые от Круглова.

— Пойдешь в цех нормалей на завод-два, винтики-шпунтики перебирать. Смотри не застынь там: работка как раз для твоей прабабушки.

Так и не поняв, что имел в виду мастер, Алексей миновал с десяток корпусов, а затем и ворота для грузовых машин. Здесь начиналась территория родственного, недавно эвакуированного завода. Алексей вошел в цех, который сразу поразил своими размерами: не одно футбольное поле могло бы разместиться здесь. По всему было видно, что цех построили совсем недавно, — еще сыростью пахло от стен и железобетонных опор, следы известки белели на квадратных плитах пола, и мало встречалось людей. В соседнем корпусе стучали пневматические молотки напористо, без передышки. Через арку, которая вела в другой, еще более просторный цех, видны были матово-серебристые фюзеляжи бомбардировщиков. Возле них, вверху, внизу и на крыльях, копошились слесари-сборщики. И эти самолеты, и работу вокруг них Алексей тоже увидел впервые. Автоматные очереди пневмомолотков звучали все громче, перехлестывая друг друга. Уже не различая никаких других звуков, кроме оглушительного треска, Алексей наконец увидел, чем заняты здесь люди. Тысячами заклепок намертво сшивали они корпуса машин. Самолетов было много, и Алексей почувствовал радость, наполнившую его грудь. Так вот для каких могучих птиц делаются моторы!..

Замедлив шаги, Алексей во все глаза смотрел на слесарей-сборщиков, на их красивую и, как показалось ему, чудодейственную работу. Она представлялась непостижимой, а главное, самой нужной. Вот так бы и ему — забраться на могучее серебристое крыло с молотком!..

«Все равно что в бою», — подумалось Алексею, но он почувствовал укор: разве можно сравнивать? Бой есть бой. Только там, на фронте, человек имеет право сказать самому себе: в эти трудные дни он сделал все, что мог.

После всего увиденного обстановка в цехе нормалей показалась нудной и никчемно тихой. Какая-то черноволосая девушка, очень похожая на цыганку, сидела возле новеньких, плотно сколоченных ящиков и, словно четки, перебирала еле различимые предметы. К ней и подвел Алексея старший мастер этого цеха Степан Евстигнеевич Тихомиров. На крупном, широком лице его лежала печать невозмутимого покоя, скорее, безразличия. Голос звучал мягко, как-то не по-мужски, слышался правильный московский выговор.

— Вот, Алексей Андреевич, — сказал он, показывая вялым движением руки на стеллаж, — здесь вы и будете работать. Людей у нас не хватает, и очень хорошо, что вас к нам прислали. — Тихомиров покашлял в кулак, приподнял белесые густые брови и продолжил: — Время сейчас трудное, голодное, но надо как-то держаться. Не мы одни. Надо в меру сил помогать тем, кто воюет. Иногда кажется, что мы все же выдюжим… А как полагаете вы?

Вопрос был неожиданным. У Алексея ни разу не возникало сомнения в том, что победа придет, придет неизбежно, рано или поздно. Иначе вся жизнь, какой бы тяжелой она ни была, теряла смысл.

— А как же? — ответил он. — Конечно, выдюжим.

— Ой, хорошо бы, — тяжело вздохнув, подхватил Тихомиров. — Очень всем нам трудно. Но ничего! Давайте приступим к делу. Здесь, — он повернулся к длинному ряду стеллажей, — помещаются различного вида нормали. Вы слыхали, конечно, о нормалях? Собственно, выразился я не совсем точно. Нормаль — это технический документ, в котором отражены все данные определенного вида изделий. Вот они, изделия, видите? — И Тихомиров зачерпнул широкой ладонью горсть крохотных шурупов матовой белизны. — В нашей авиационной отрасли, как и повсюду в промышленности, установлены единые нормы по типам, маркам, размерам, а также по качеству изделий. Иначе невозможно, понимаете? Во всех этих ячейках — определенный вид шпунтов, заклепок, шпонок, гаек, и наша задача: во всем этом разнообразном хозяйстве соблюдать образцовый порядок. Галина вас познакомит с классификацией, и вы быстро освоитесь. Галя, — обратился он к черноволосой девушке, — покажите Алексею Андреевичу, как разбирать нормали.

Тихомиров, рослый и грузный, медленно пошел вдоль стеллажей, оставив Алексея с Галиной. В черных подшитых валенках, в плюшевой потертой на рукавах и спине куртке, перепоясанной широким ремнем, конец которого неряшливо свисал сбоку, он имел богатырский вид. Но странное чувство вызывал этот могучий человек. Он казался одновременно слабым, надломленным и беспомощным. Об этом свидетельствовали вялая походка, медлительные движения рук, тихий, как будто жалующийся голос.

Другое дело Галина. Глаза ее сияли, щеки румянились, и позвала она Алексея низким, ласкающим голосом:

— Алеша, идите поближе сюда.

Алексей повернулся и увидел большие карие глаза, точеный, с небольшой горбинкой нос, яркие полные губы. Волосы Галины, густые и отливающие синеватым блеском, были расчесаны на обе стороны, образуя посредине удивительно ровную белую полоску. Платок с разошедшейся в нескольких местах вязкой сбился на затылок, к тугому узлу прически. Смуглые щеки Галины тронуты багрянцем, словно на крепком морозе, над верхней чуть вздернутой губой чернеет нежный пушок. Она показалась Алексею необыкновенно красивой. Яркие краски ее лица не вязались с войной, которая стушевала вокруг все контрасты.

— Присаживайтесь, Алеша. Будем разбирать нормали. — Алексей сел на перевернутый ящик, стыдясь своих рваных ватных брюк, лоснящейся телогрейки, ботинок свиной кожи, изъеденных машинным маслом и металлической пылью. — Вы, конечно, местный, уралец? — Алексей подтвердил. — А мы добирались из-под самого Харькова. Страшно подумать, что пришлось всем нам пережить.

— Бомбили? — спросил Алексей, осваиваясь понемногу и прикрывая руками прохудившиеся на коленках ватные штаны.

— Много раз. Лучше не вспоминать об этом. А ведь знаете, Алеша, сейчас я не на своем заводе. Правда, нормали — это моя специальность. С ними я всю жизнь. Боже, что я говорю — всю жизнь! Мне ведь всего двадцать четыре. А вам, наверное, двадцать?

Алексею почему-то не захотелось говорить, что ему всего лишь восемнадцать, и он уклонился от прямого ответа.

— Нет, пока еще — до двадцати.

— Совсем юноша. А кем вы работаете?

— На расточном.

— На немецком?

— Нет, помощнее — на «боринге».

— Наверное, американский?

— Американский, расточный, универсальный, — с готовностью уточнил Алексей. — Это целая огромная машина. Всего-то их два на заводе, и оба в нашем цехе. На нем можно и растачивать, и фрезеровать, и сверлить, и протягивать… В общем — все.

Появившаяся на лице Галины улыбка смутила Алексея.

— Нет, в самом деле!

— А я и не сомневаюсь. Просто приятно, с какой гордостью вы говорите о своем станке. Я ведь тоже люблю свою работу. Вот вам эти малютки, — она пересыпала крохотные болты из руки в руку, — кажутся, наверное, какой-то ерундой, чем-то несерьезным. А мне они дороги. И не потому, что я с ними вожусь вот уже лет пять. Мне хорошо известно их назначение. Вот без этого неприметного винтика-шпунтика остановится и ваш прекрасный станок. Не так ли?

— Без одного, может быть, и не остановится.

— Сразу не остановится, зато потом… И не спорьте. Вы думаете, я зря техникум кончала? Кстати, а вы собираетесь учиться?

— Какая сейчас учеба?

— Что вы закончили?

— Десятилетку. Готовился поступать в институт, а тут — война. Пошел в военкомат, как и все ребята, — не взяли. Осталось идти на завод.

— И нравится?

— Разве в этом дело?

— Ну да, конечно. Теперь об этом не думают. Что уж тут может нравиться? Тяжело всем, и ничего не поделаешь. А вот до войны, я вам скажу, на заводе мне нравилось. Какой у нас был коллектив! Какие культурные ребята работали! Дружные, веселые. Никогда не забудется это время.

Галина быстро отбирала одинаковые по размеру болты, бросала их в соседний ящик, и все это время Алексей нет-нет да и смотрел на красивое лицо Галины. Ну разве могла Настя сравниться с Галиной, такая неприметная, с бледным, отливающим синевой лицом, на котором, словно пуговка, прилепился курносый нос? И сразу стало стыдно за неожиданно пришедшую мысль. Алексей даже смотреть на Галину перестал.

— Вы хоть у себя дома, — продолжала Галина, — все легче. А мы вот живем, как гости. Нас поселили в бывшем клубе. В одной комнатушке — четверо. А всего там больше сорока семей. Готовим прямо на снегу — таганков да печей понаделали. Хоть бомбы не падают. Это самое главное. Боже, что пришлось испытать! У Юрия Юрьевича жена, тетя Феня, заживо сгорела в теплушке. Это в ту же бомбежку, когда погиб он сам. Мы прибежали после отбоя…

Галина вскинула руки и прижала их к глазам. По ее щеке окатилась круглая прозрачная слеза. И вдруг, словно очнулась, положила руку на плечо Алексея, затормошила его:

— Довольно, довольно! В этом ящике достаточно. Пересыпьте нормали в двенадцатый блок. Из моего — тоже, пожалуйста. За разговорами мы незаметно сделали столько, сколько полагается чуть ли не за смену. Давайте перекусим. У вас есть что-нибудь с собой? Столовая здесь еще не работает.

Она достала со дна пустого ящика желтую пергаментную бумагу и стала вытирать руки.

— Руки помыть тоже негде. Вот возьмите бумагу.

Алексей по примеру Галины вытер руки и достал из кармана телогрейки завернутый в газету хлеб.

— А вот соль забыл.

— Есть у нас и соль, и даже сахар. Будем пить кипяток. Степан Евстигнеевич об этом всегда заботится. Удивительно внимательный человек. А как инженеру ему вообще нет цены. Вы знаете, он из очень интеллигентной семьи. Его отец был чуть ли не академиком. И опять же любопытно — выбился он из бывших крепостных.

Галина не успела договорить: появился Тихомиров. В руке его был артельный эмалированный чайник.

— Всех девушек обошел, всем налил кипяточку, а это нам. — Он поставил чайник прямо на цементный пол и зябко потер руки.

— Ну-с, пришло время и пообедать. К сожалению, у меня сегодня ничего нет, кроме вот этого. — Он развернул серую тряпицу и достал из нее небольшой кусок сахару. — Вы знаете, — как бы извиняясь, пояснил Тихомиров, — у меня неприятность. Заболела младшая дочурка Верочка. Ну, я ей и оставил свою дневную норму. Без этого она не поднимется. Ох-хо-хо…

— Ничего, ничего, Степан Евстигнеевич, у меня кое-что есть.

Не вставая с ящика, Галина подвинула к себе хозяйственную сумку и начала вынимать из нее небольшие свертки.

— Вот здесь — лепешки. Нам удалось выменять немного муки. А это — селедка и… песок. — Галина развернула свертки, разложила свои запасы на ящике, в центр поставила стеклянную баночку с сахарным песком. — Всем хватит по ложке, а то и по две. Угощайтесь. Хорошо, что все-таки нам, эвакуированным, нет-нет да и подбросят чего-нибудь.

Стараясь не смотреть на еду, Алексей внимательно слушал, как говорила Галина; ее низкий грудной голос казался ему необыкновенным.

Тихомиров ел без стеснения, но постоянно оговаривался: «Разрешите, Галинка, я попробую кусочек лепешки?» И медленно раздирал лепешку пополам. Или: «Забыл, когда ел селедку. Разрешите самую малость бутербродика?..»

— Почему кусочек, почему малость? Ешьте на здоровье, Степан Евстигнеевич, хватит нам! А вы что же, Алексей Андреевич?

— Я уже. Спасибо!

— Никаких «спасибо». Стесняться не надо. Вот, держите! — И Галина протянула Алексею бутерброд. — Держите, говорю, и ешьте. И песок сыпьте. Иначе мы с вами не дружим.

Заметив, что Алексей отводит свою кружку в сторону, она встала, притянула его руку вместе с кружкой и щедро положила сахар, размешала его ложкой.

Когда все было съедено, Тихомиров довольно облизал губы и горячо поблагодарил Галину. Он ослабил немного ремень и полез в карман куртки за табаком. Алексей отметил, что в этом отношении Тихомиров оказался настоящим богачом.

Круглая металлическая банка из-под леденцов доверху была наполнена не какой-нибудь саморезкой, а настоящим фабричным табаком.

— Угощайтесь, Алексей Андреевич. Слава богу, с табаком у нас дело обстоит благополучно. Мне выдают на цех полторы пачки в неделю, а мужчин, на мое счастье, у нас раз-два — и нету. Ох-хо-хо, — вновь вздохнул Тихомиров, — как прекрасно, что можно позволить себе покурить! — Он выпустил голубую ароматную струю и прикрыл глаза. — Ну, как, Алексей Андреевич, не устали у нас? Тяжело, я понимаю, — не дав ответить, продолжил Степан Евстигнеевич. — Изо дня в день двенадцать часов. Полуголодным, без сна и без воздуха. Устали! — утвердительно закончил он. — Я понимаю.

— С чего уставать-то? — удивился Алексей.

— О! Эта приставка «то». Уралец, коренной. Вы хотите сказать, что на станке еще утомительнее?

— Ну, у нас все-таки работа. Поворочаешь деталей за смену — ни рук, ни ног не чувствуешь. А здесь… можно сказать, отдых.

— Если бы! Слушайте, Алексей Андреевич, а вы переходите к нам. Я похлопочу. У нас ведь и половины народа нет, меня поддержат.

— Правда, Алеша! Уверена, что вы быстро освоите нашу работу.

— Что вы! — возразил Алексей, подумав, однако, о том, как было бы хорошо вот так, вдруг, расстаться раз и навсегда с мастером Кругловым. — Это невозможно.

— Почему? — Галина приподняла черные, почти сросшиеся брови.

— Слишком уж тихая у вас тут работа. Да и не отпустят. Ведь от моего станка зависит все. Понимаете? Это самое узкое место.

— Каждому из нас кажется, что он занят самым важным делом, — возразила Галина. — Вот самое главное, — сказала она, приподняв руку с еле видимым болтиком, и улыбнулась снисходительно.

— В армию меня и то не отпустили, а в другой цех — и думать нечего.

— Но я похлопочу, — горячо заверил Тихомиров. — Ведь люди же кругом, неужели нельзя договориться?

— Спасибо, Степан Евстигнеевич. Я и сам не пошел бы. Там я чувствую пользу своего дела.

— Ну, как хотите. Вы нам понравились. Я всегда дорожу знакомством с интеллигентными людьми. Их пока не так уж много. Вы знаете, интеллигентный человек — это ведь не только человек воспитанный вообще. Он — добрый в высоком смысле этого слова. Доброжелательный, понимающий…

Тихомиров поднялся с ящика, распрямился осторожно. Натянул поглубже цигейковую шапку-ушанку такого же бурого цвета, как его потрепанная огромная куртка. Еще раз поблагодарил Галину и медленно пошел по цеху. И вновь он показался Алексею жалким, несмотря на высокий рост и богатырское сложение.

После окончания смены, уже в сумерках, они случайно встретились за проходной. Алексей пробирался через летучий черный рынок, возникавший каждый раз на стыке смен прямо на призаводской площади, и увидел Тихомирова. Он горбился, засунув руки в рукава, ежился на колючем ветру. Уши шапки были теперь опущены и туго завязаны у подбородка, отчего лицо Тихомирова из расплывшегося, женоподобного превратилось в узкое, изможденное.

Он сам окликнул Алексея, взял под руку, заговорил тихо, растягивая слова, будто бы ему трудно было говорить:

— Рад вас видеть. Очень рад. Может быть, это нехорошо, но мне крайне необходимо выменять хотя бы граммов триста хлеба. Я поступлюсь табачком… Но вот досада: сегодня совершенно не видно, чтобы предлагали хлеб. Самосад вот продают по трешке пакетик, легкий табак — по пятерке. На зажигалки меняют. А вот хлеб… — Тихомиров неожиданно рванулся в сторону, не отпуская руки Алексея. — Минуточку! Алексей Андреевич, кажется, хлеб!

На ладони паренька из ремесленного действительно лежали три куска хлеба, и Тихомиров щедро высыпал в карман его шинели весь свой запас легкого табака.

— Нам с вами по пути? — поинтересовался он, заметно оживившись и сжав руку Алексея.

Оказалось, что до центра им было по пути, и они побрели по скользкой наледи, огибая горы застывшей глинистой земли, траншеи под коммуникации жилого строительства, оставшиеся еще от довоенного времени.

Впереди, в непроглядной вечерней темени, лежал пустырь. Он тянулся километра на три. Его предполагали застроить добротными каменными домами и соединить рабочий поселок завода с центром города. Но помешала война, и теперь эти планы отодвигались на неопределенное время. Обо всем этом Алексей рассказал Тихомирову, которого, очевидно, перспективы развития таежного уральского города не очень-то интересовали, потому что он не задавал вопросов и никак не реагировал на восторженный рассказ юного старожила этих мест. Напротив, он как будто и не слушал Алексея: машинально поддакивал или мурлыкал мелодию песни о Москве майской. Затем неожиданно сказал:

— У меня такое ощущение, Алексей Андреевич, будто я вас знаю много лет. Это очень хорошо! А ведь, по сути, мы только знакомимся. Скажите, у вас есть семья?

— В каком смысле?

— Ну, жена, может быть, ребенок?

— Н-нет, нету, — ответил Алексей.

— С кем вы живете? С родителями?

— С мамой. Отчим — в трудармии. Брат Владимир — на фронте.

— Старший?

— На четыре года.

— А у меня семья. Жена Машенька. Все время болеет. И две дочки. Младшая тоже расхворалась. Врач рекомендует усиленное питание, а разве это мыслимо теперь? Несу вот хлебца, но ведь это далеко не все, что нужно моей девочке. Где возьмешь витамины, белки? — Тихомиров вздохнул, произнеся свое привычное «ох-хо-хо…». — Ведь если подумать, совсем недавно было все. Пошел в магазин — купил. Или на курорт увез свою дочурку. Ох, как мы справимся, как все переживем? Иной раз мне стыдно. Ведь я профсоюзную организацию цеха возглавляю, а до этого был и парторгом. А теперь вот расклеился. И ничего не могу с собой поделать. Это ужасно — видеть, как мои дети пухнут от голода. Если кто-нибудь из моих близких погибнет, я не переживу. Я и сейчас иногда думаю, а стоит ли… Нет, не надо об этом. Это — малодушие. И все-таки лучше не жить, чем видеть, как фашистские вандалы топчут цивилизацию, как рушится все привычное. И нет этому конца… Каждый день одно и то же: дорога на завод и мысль, чем бы накормить детей. Как вы-то все переносите, Алексей Андреевич?

— Привык, — с очевидной беззаботностью ответил Алексей. — Надо работать или воевать. Раз не дают воевать — работаю. Один выход, потому и не задумываюсь. По-моему, ваши мысли не помогают вам, а наоборот. Тяжелее с ними. С голоду мы не умираем, от усталости тоже. Сейчас вот, после смены, кажется: умираю. Еле ноги тащу. А наемся картошки, напьюсь чаю — и на диван. Провалюсь, как в пропасть, а утром, глядишь, снова ожил. Побегу на завод, к станку, или к вам в цех, или на разгрузку. Куда пошлют. А к вечеру опять свалюсь как мертвый. Ну и что? Ведь мы все равно победим. Ради этого и живем сейчас.

— Как у вас все просто. Я так не могу. Правда, у вас нет малышек таких, как у меня…

Они незаметно добрались до перекрестка центральных улиц. Дальше их пути расходились. Алексей повернул направо, к своему дому, а Тихомиров, тепло распрощавшись, пошел прямо. Ему оставалось пройти еще квартал в сторону набережной, где эвакуированные разместились в комнатах бывшего педагогического училища.

Обо всем, что говорил Степан Евстигнеевич с такой горечью и унынием, Алексей сразу забыл, едва поднялся на крыльцо и дернул ручку дверного звонка. Открыла мама. Лицо ее показалось старым, исхудавшим и озабоченным. Только глаза были прежними — добрыми и живыми.

— Отработался? — спросила она. — Сбрасывай свою дерюжку, мойся и садись за стол. Я тут нажарила картошки.

Запах жареной картошки с луком — этого коронного блюда не только военных лет — ударил в нос, как только Алексей переступил порог. Что могло быть вкуснее? И где мать сумела раздобыть жира? Но он тут же вспомнил о сале, которое принесла Настя. Однако Ольга Александровна, заметив немой вопрос сына, поставила сковородку на стол и уточнила:

— Оставалось на донышке бутылки хлопковое масло, вот и решила порадовать тебя. Садись, пока горячая.

И Алексей уже сидел за столом и с понятной жадностью изголодавшегося человека быстро поддевал вилкой крупно нарезанные золотистые ломтики картошки.

Ольга Александровна сидела в своем любимом старом кресле и вязала крючком. Говорила она в последнее время мало, часто углублялась в свои думы, иногда тихо вздыхала. Каждый раз Алексей спрашивал: «Что это ты, мам?» Спрашивал и тут же корил себя за нелепость вопроса. Он знал, что ответит мать, знал, о чем она неотрывно думает. Где-то на фронте был ее любимый сын Владимир, в трудовой армии — муж. Письма от того и другого приходили редко, а война есть война: каждую минуту может случиться непоправимое, и что тогда?.. Тогда мама не выдержит. Да и ему, Алексею, было тревожно думать о брате, ежеминутно подвергавшемся опасности. А помочь ему невозможно. Нельзя сейчас помочь какому-то одному конкретному человеку. Надо помогать всем сразу, надо спасать не кого-то одного, близкого или родного человека, а всех, всю страну. Цивилизацию, о которой говорил Тихомиров. А для этого нужно подняться рано утром, добраться до завода, выстоять у станка двенадцать, а может быть, и восемнадцать часов. И так день за днем, недоедать, выбиваться из сил, восстанавливать их кое-как и снова вставать к станку. Надо было поступать только так, и так он поступал. Как все. Важно, чтобы не рвалась жилка терпения и выносливости. Вот если оборвется она, тогда дрогнет и вера в светлый исход.

Лежа в полутьме на диване, пружины которого жестоко впивались в ребра, Алексей еще раз вспомнил о Тихомирове. Хорошо бы завтра прийти не в тихий цех нормалей, а в свой, к своему станку. Что ему до мастера Круглова, до его презрительных взглядов? Галина, наверное, права: каждая крохотная нормаль так же нужна, как и он сам, как детали, которые сходят с его станка. И вспомнились Алексею серебристые крылья бомбардировщиков, люди, вгоняющие тысячи заклепок в грозные летающие крепости.

А ведь это нормали дают им прочность, нормали… Винтики-шпунтики, шурупчики, шпоночки, гаечки. Без них победить нельзя.

— Нормали… — прошептал Алексей, засыпая. Ему показалось, что над ним склонилось улыбающееся лицо Галины: брови приподняты, глаза смеются, а низкий, ласковый голос говорит: «Винтик-шпунтик — тоже боец. Спи, но помни о нормалях…»