Ремонт пищеблока, запланированный на две недели, растянулся на полтора месяца. Когда ломалось старое, то тут, то там возникали новые проблемы, трубы вентиляции почти сгнили, пришлось менять электропроводку, тепло и влага привели ее почти в полную непригодность к эксплуатации. День и ночь, не останавливая при этом приготовление пищи, трудилась бригада строителей, плиточники, жестянщики и электрики. Виктор Захаров даже спал на пищеблоке, не раздеваясь, в своей каморке шеф-повара три-четыре часа в сутки. Строительные работы шли до 4.00 утра. Потом специальная бригада за час все выметала и вымывала. Пришло настоящее лето, и, как обычно в летний период, санэпидстанция из ИТУ приезжала почти через день, и инспектора Мухину проблемы строительства и ремонта на пищеблоке совершенно не интересовали.

  - Идеальная чистота! Ни одной жиринки, ни одной пылинки, - слышался ее звонкий голос. - В неотмытом жире при температуре 30№ - 40№ микробы размножаются тысячами и за считанные часы.

  Дезинфекция, прожарка, инфекция - слова, от которых рабочих пищеблока становилось дурно. Но всему когда-то приходит конец. Последние штрихи чисто эстетического плана, и коридор сиял как во дворце чистотой и светом. Новые двери с новыми табличками на цехах, облагорожен и покрашен склад, сделан необходимый ремонт в варочном цехе. Пришли старшие офицеры СИЗО. Молодцов лично долго жал руку Виктору и даже сказал:

  - Наверное, в организации дела ты отца обставил. Одно дело - руководить людьми, работающими по договору, другое дело - по приговору.

  - Да нет, гражданин начальник, люди они остаются людьми всегда, если люди... - ответил Виктор.

  - Селезнев, - обратился начальник СИЗО к начальнику отряда хозобслуги, - всех у кого подходит срок к УДО или на стройки народного хозяйства, списки мне сегодня же. Остальным по личному свиданию и по передаче. Бригадиру - два свидания в течение месяца. Приказ будет завтра.

  И ушел - высокий, важный, в огромной, сшитой на заказ фуражке с высокой тульей -настоящий "хозяин". Вся свита из штаба последовала за ним. Подошел Селезнев:

  - Витек, извини, из всех пряников тебе самый маленький достался. Жены у тебя нет, зачем тебе два личных свидания? Может, Ярикову отдашь, у него сын родился, еще не видел.

  - Я согласен, гражданин начальник, - Виктор устало опустил голову, - а мне, если можно, в качестве поощрения двое суток выспаться дадите? Селиванов покомандует, надо дать человеку шанс.

  - Ну, это поощрение в моей власти. Даю. Передай ключи Селиванову и в отряд, прямо сейчас.

  Евгения Ивановна была в отпуске. Ездила в Среднюю Азию в санаторий МВД и приехала отдохнувшая, загоревшая; в конце апреля в Туркмении за 30№С. Всего неделю проработала она после отпуска. Отношения у нее с новым шеф-поваром поначалу складывались прохладно. Виктор, привыкший сам выполнять порученную ему работу, нечасто подходил к маме Жене за советом. Хитрец Яриков, обрусевший украинец с юга области, ему подсказывал:

  - Ты, Витюшко, пойди до мамы, спроси, она любит, когда с ней советуются.

  Виктор сходил, но на свое удивление, или Евгения Ивановна была не в настроении, она довольно грубо ответила ему:

  - Бугор, твоя задача, ты и решай!

  Больше Виктор за советом не пошел, но, как вскоре выяснилось, напрасно. Евгении Ивановне не понравился цвет двери в ее кабинете. Хотя этот цвет - "маренный дуб" - Виктор выбирал сам и считал лучшим. Пришлось переставить дверь на хлеборезку. Вскоре Евгения Ивановна ушла в отпуск. Никого из вольнонаемных на время отпуска завпроизводства не дали, и Виктор и варил, и строил сам, как считал нужным. Справился Захаров довольно успешно со своими обязанностями. Вернувшись из отпуска, Евгения Ивановна хозяйской важной походкой обошла все помещения пищеблока, даже где хранились пустые бочки из-под селедки. До конца ремонта оставалась самая малость, уже устранялись последние недоделки. Все осмотрев, Евгения Ивановна подошла к начальнику отряда Селезневу, который в связи с ремонтом тоже проводил много времени на пищеблоке:

  - Кажется, Игорь Вячеславович, с Бугром мы не ошиблись. Мужик хваткий и вкус настоящего дизайнера, не тюремный пищеблок, а "Астория".

  И ушла в свой кабинет, писать раскладку на следующий месяц.

  Виктор сдал ключи сияющему Селиванову, объяснил ему, что надо делать. Хотя вечный заместитель, переживающий уже третьего бригадира, лучше него, наверное, знал, что делать. Виктор помылся в душе и ушел в отряд. О, наконец, белоснежная простынь, мягкая, пусть и пружинная, стянутая для жесткости жгутом, кровать. Это сказка! После месяца сна одетым на жестком топчане, Виктор едва прикоснулся головой к подушке и сразу забылся. Сколько он спал: час, десять, сутки? Он очнулся от запаха. Аромат духов щекотал ноздри. Где он мог чувствовать этот запах? Виктор открыл глаза. На соседней кровати сидела Евгения Ивановна. Виктор попытался вскочить, Евгения Ивановна нежно положила ему руку на грудь:

  - Лежи. Спи. Еще шесть вечера. Я вот что пришла, Бугор. Ты спи, высыпайся, пожалуйста, но чтобы завтра к 8.00, то есть к моему приходу, этого дебила Селиванова на пищеблоке не было, - говорила она тихо мягким, нежным голосом. Виктор впервые слышал от нее такой женский, не командный голос.

  - Но, Евгения Ивановна, Селезнев мне дал двое суток, - попытался оправдаться Виктор.

  - Бугор, - уже другим, рабочим голосом, - завтра в 8.00 ты на пищеблоке встречаешь меня, - и нежно провела указательным пальцем по его губам. - Губы у тебя пухлые, как у девчонки. Все. Спи, еще двенадцать часов в вашем распоряжении, Виктор Иванович.

  Она встала, быстрым шагом вышла, громко стукая набойками туфель по деревянному полу, унося с собой аромат духов и неповторимый, волнующий аромат женщины. Сон пропал. Виктор лежал с открытыми глазами.

  Он спал, а она сидела и смотрела на него. "Сколько времени?" - думал он. Какая она женственная и красивая. Если раньше, давая указания поварам, ему, хлеборезу, это была совсем другая Евгения Ивановна - солдат в юбке. То сейчас он впервые увидел ее как женщину, нежную и тихую. Женщину, пахнущую чем-то необыкновенным. Это не запах духов, это другой, волнующий запах женщины, его невозможно спутать, его невозможно заглушить ни одними духами, даже лучшими в мире. "Ты дичаешь, Витек, и время весенние чувства играют. Хотя слов нет, она хороша", - Виктор лежал на кровати, положив руки за голову.

  - Тридцатитрехлетняя Евгения Ивановна как женщина не просто хороша, а безумно хороша, - вслух произнес он.

  Пришли заключенные с ужина, в коридоре послышались шаги, голоса. Виктор закрыл глаза, притворился спящим. Ему не хотелось ни с кем сейчас говорить. Просто лежать и думать: "Надо же, никто не чувствует этого запаха. Он стоит у него в носу. Хотя, наверное, в его сознании".

  Кто-то из осужденных сказал:

  - Тихо, мужики. Пусть Бугор спит. Пошли вниз, телек смотреть.

  Все вышли. Кто-то вернулся, взял теннисные шарики. Виктор лежал в тишине с закрытыми глазами. Но постепенно стали мелькать какие-то люди, котлы, голоса, и он заснул.

  * * *

  Утром Виктор Захаров как обычно без побудки проснулся в 5.30. Встал, бросил на плечо полотенце, взял щетку, станок, пошел в умывальник бриться. В 6.30 Виктор свежий, выбритый, в белой наглаженной поварской куртке снимал с медсестрой санчасти пробы завтрака. Начинался новый рабочий день. В 8.05 пришла Евгения Ивановна, и словно не было вчерашнего вечера, и никогда не приходила она в камеру 120, не сидела на соседней кровати. Едва зайдя в коридор, она своим командирским голосом крикнула:

  - Бугор, почему на лестнице разлили жирный суп? Что люди разбиваться должны?!

  - Но, Евгения Ивановна, все разносят пищу по коридорам.

  - Не знаю, найди или сам бери тряпку и убирай, - и пошла по коридору, громко цокая набойками туфель.

  Виктор взял на посудомойке швабру с тряпкой, пачку соли и пошел убирать разлитый кем-то суп на крутой деревянной лестнице на выходе из пищеблока. Подошел парень с посудомойки. Взял у Виктор швабру:

  - Неприлично как-то, Бугор и с тряпкой.

  Голос показался Виктору знакомым - "Степан?".

  - Степанов Андрей? Ты здесь? Какими судьбами?

  - Да вот, стукнуло восемнадцать, поднимаюсь на взросляк. Если возьмешь к себе, останусь. Мне еще год и два месяца, какая разница, где сидеть. Говорят, в зоне стремно, работы нет, голодно. Я сейчас в рабочей хате, в 116. Заходи вечером потрещим, если в большие бугры еще не вышел.

  - Что ты, какие бугры? Как наши пацаны? Кто сколько?

  - Степа, - позвал кто-то с посудомойки, - давай загружать.

  - Извини, Бугор, дела зовут. Приходи вечером, что знаю, скажу. Все, пока.

  Побежал - маленький, вертлявый, ему и четырнадцать трудно дать. Говорили взрослые пацаны, подсаживали его, и он залазил в открытые форточки в квартирах. Их хозяева, особенно не на первых этажах, очень часто забывали закрывать.

  День прошел как обычно. Что-то всегда случалось. Какие-то камеры отказались брать пищу. Кто-то высчитал, что в пайке недовес, потому что в килограммовой буханке хлеба всегда на 30-50 граммов меньше. Сколько разных вопросов приходилось решать Виктору за день. В 17.00 его позвала Евгения Ивановна. Виктор подошел к двери, постучал.

  - Разрешите?

  Сегодня была пятница, и Евгения Ивановна как обычно давала ему указания на выходные дни строго следить за излишками по строевке. Лишнее, как и недочет, тоже считалось нарушением, потому что не должно быть лишнего.

  - Присаживайся, Бугор, думаю говорить тебе больше нечего, один за двоих месяц работал, справился. Я вот о чем: к нам с малолетки подняли с этапа семь человек, все в рабочих камерах и у нас работают тоже. Дело твое, хочешь, оставь, присмотри кого, тем более скоро комиссия по УДО, много наших уйдут. Но один опер, мой хороший знакомый, сказал мне по секрету, что среди них один - такая мразь. Сдает и наших, и ваших. Ты будь повнимательней. Фамилию он не назвал, конечно. Я сама люблю наводить и держать у себя на пищеблоке порядок. Знаю, за мной шпионят, но это их работа, я оперов имею в виду. Но такой может и свинью подложить любую и любому, понимаешь, о чем я?

  - Хорошо, Евгения Ивановна, я все узнаю. У меня даже знакомый есть, Степа, с этого этапа. Я с ним в малолетней хате под следствием сидел. Он тоже поднимается на взросляк, у него все и выведаю.

  Евгения ласково, почти как вчера вечером, посмотрела на Виктора и тихо сказала:

  - Большой ты, Витек, а глупенький, а может, твой "Степа" - тот и есть, - и встала со стула. - Все, свободен. Я переодеваюсь.

  Виктор встал, но замялся возле двери. Евгения Ивановна увидела его нерешительность.

  - Что еще?

  - Знаете, Евгения Ивановна, ваши глаза... Я думал, вчера они мне приснились, но сейчас понял - нет.

  - Какие глаза? Ты что несешь? Глаза у меня всегда одинаковые.

  - Нет, - улыбнулся Виктор, - не всегда и теперь я это точно знаю.

  - Ты что несешь?

   Виктор вышел из кабинета. Евгения Ивановна еще что-то говорила ему вслед, но он не слышал ничего, он видел ее глаза, глаза женщины. Совсем не те, которыми она смотрела всегда на работе. Значит, гражданка Чайкина, хотя вы и утверждаете, что женского в вас - одно тело, это не так. Глаза не обманут, глаза - зеркало души.

  * * *

  Вечером Захаров, как и обещал, зашел в 116 рабочую камеру к Степану, прихватив с собой нехитрое тюремное угощение - пятидесятиграммовую пачку индийского чая, конфет, сала. Степан очень обрадовался приходу своего бывшего "взросляка".

  - Мы тогда, Захар, все думали, нагонят тебя прямо с суда. Потом меня на этап, на суд дернули. Когда окрестили, через месяц возвратился на тюрьму, базар слышу: "Захару трешка". Потом малолетка, беспредел там темный. Бугры лютуют хуже Ментов. Здоровые все суки.

  - Ты, Степан, на бугра не потянул явно, - Захаров разливал чифирь по кружкам.

  - Я, Захар, не стремился, гадом буду. Я пацан и пацаном буду. Баклан еще в этапке косяк одел, вот тебе и авторитетный пацан с понятием. Теперь он твои уроки искусства рукопашного боя на челюстях пацанов отрабатывает. Цыгана опустили почти сразу, как в зону поднялся. Минак был и Насос, но не вступились. Сам знаешь, здесь каждый за себя. Ему еще в КПЗ в его районе кто-то предъяву дал. Цыган - колхоз, отмаз не дал. Вот так, разбросала судьба нашу хату 3-2 - кто в князи, кто на парашу. Я как тебя увидел, подумал, мужик ты с головой и армию видел, и грамотный, университет закончил. Ты поговори, Захар, с отрядником своим, может, оставят меня, мне и осталось четырнадцать месяцев. Я хочу на посудомойке. А что? Я воды и соды не боюсь, экзем на руках нет. Сегодня к нам центровая телка заходила, как ее, Мухина. Ну и телка, дыхание спирает. Зашла: "Так, мальчики, экзем на ручках нет?"

  Захар просидел у Степана больше часа, пришел дневальный:

  - Бригадира пищеблока вызывает начальник отряда.

  Захар поднялся.

  - Я не прощаюсь, Степан, - сказал он.

  Вышел из камеры. На лестнице его догнал чернявый парень, тоже из поднятых на взрослую зону малолеток.

  - Захар, подожди секунду, базар есть, - позвал он.

  Виктор остановился:

  - Что тебе, земеля? - спросил он.

  - Ты Степану земляк или кореш по воле? - спросил чернявый.

  - А что такое? Что за интерес? - Виктор насторожился.

  - Да сука он и стучало. Его из зоны вывезли, ему в июле только восемнадцать, но не дожил бы он до своего совершеннолетия. Это он вломил и Цыгана подставил, его в непонятке и опустили. Ты меньше якшайся с ним. Дело, конечно, твое, но у тебя треха на ушах, всякое может быть, может, и не быть защиты, тюремных стен.

  Виктор одной рукой схватил чернявого за шиворот, легко приподнял над полом:

  - Отвечаешь за базар?

  - Захар, этим не шутят, сам понимаешь.

  Виктор разжал руку. Чернявый резко развернулся и исчез так же стремительно, как и появился. Виктор постучал в кабинет начальника отряда Селезнева:

  - Вызывали, гражданин начальник?

  - Вызывал и полчаса жду.

  Селезнев сидел за столом, перед ним лежали папки с делами.

  - Присядь, Бугор, будем вместе думать. Одна голова хорошо, а две "хуже".

  - Я согласен, Игорь Вячеславович, две головы - это базар.

  Виктор сел на предложенный стул.

  - Не пойму я, смотри дело: Степанов Андрей Михайлович, восемнадцать лет в июле, в июне поднимается на взросляк. Оперативники рекомендуют оставить в хозобслуге. Что это может значить?

  Селезнев посмотрел поверх очков на Виктора.

  - Объясняю, гражданин начальник. Степанов очень сильно накосячил на малолетке и дальнейшее его пребывание в данном ИТК стало для него невозможным. Вот его и вывезли на тюрьму, пусть подрастет и к нам.

  Виктор посмотрел на начальника отряда:

  - Я вам доходчиво объяснил, гражданин начальник?

  - Вполне. Зачем он нам?

  - Думаю незачем, отправьте его в МОБ, хронический гастрит у пацана от перемены пищи. Один из этой семерки, по-моему, едет в МОБ?

  - Да Дыбля. У него действительно гастрит. Откуда ты все знаешь, Бугор?

  Селезнев улыбнулся.

  - Тюремная почта, гражданин начальник, она самая быстрая.

  Виктор тоже улыбнулся.

  - Не скажи... Вот не сообщили тебе, завтра у тебя свидание с отцом, личное. Вот тебе и самая быстрая почта.

  Утром осужденные Степанов и Дыбля были этапированы в Межобластную больницу. Что потом произошло в судьбе Степанова, Виктор не слышал. Каждый отвечает за деяния свои, и изменять что-то Виктор даже не хотел. Ему было больше жаль тихого деревенского паренька Цыгана, почти земляка с Петровского района. Он ему подарил мыло, зубную пасту и щетку. Цыган дал ему слово мыться и чистить зубы каждый день, и пока Виктор сидел с ними, он строго выполнял обещание. В 11.00 Виктора Захарова вызвали на свидание.

  - Мать передала, - стал объяснять Виктору отец.

   Он почти не изменился. Только похудел. Хотя это пошло ему на пользу. Он будто помолодел, только голова вся белая и лысина во всю макушку. Захаровы разместились в комнате личных свиданий. Отец поставил на стул большой баул с продуктами.

  - Отец, зачем? Я шеф-повар. Я сыт, - взмолился Виктор.

  - Угостишь друзей или, как вы зовете друг друга, корешей - сокамерников? Хотя я думаю, сынок, друг в жизни - это большая редкость. Я вот вспоминаю и не могу вспомнить. В детстве я дружил с Алешкой Новиковым, мы были друзьями. Но потом разбежались, семьи создали, какие друзья? Так, по работе коллеги или по рыбалке. Но чтобы друг, с которым можно поговорить, высказать, что у тебя на сердце накипело, что грызет и спать не дает, не помню. Нет у меня таких. Да я уверен, и у тебя нет. Друг - это слово, которое в "Красную книгу" надо заносить.

  - Наверное, ты прав, отец. Другом может быть один человек. Во взрослой жизни это очень редко, только жена может стать другом, но это, наверное, еще реже.

  Виктор взял мандарин. Стал руками снимать кожуру.

  - Все не забудешь Вику, сынок? Мы взрослые давно и давай хоть раз как друзья, которые в "Красной книге", поговорим.

  - Давай, отец. Я давно тебе хотел поговорить предложить, но сначала стеснялся, потом думал, не поймем друг друга. Не знаю, отец, пустота у меня в душе после нее, понимаешь? Ничем не могу эту пустоту заполнить. Она как черная дыра. Работаешь когда с людьми, общаешься - отпустит. Ночью остаюсь один со своими мыслями - снова пустота. Даже думал, хотя знал, не будет этого, думал, вернется, попросит прощения, прощу, с чужим ребенком возьму. Это как наваждение какое-то. Не знаю, поймешь ли ты меня.

  Виктор замолчал. Стал без охоты есть очищенный мандарин, отламывая дольки.

  - Знаешь, сынок, я в твои годы тоже любил и думал, так будет всегда. Только в отличие от тебя не она от меня, а я от нее ушел.

  - Как ушел? - не понял Виктор.

  - Время было тогда другое, сынок. Вам сейчас, молодым, легко судить о тех годах. Когда подъезжает ночью машина, и нет человека, и в книге домовой он никогда не значился, и не был прописан на этой площади. Я закурю, сынок, - Иван Егорович достал сигарету.

  - Что ж тебе грозило за любовь к этой девушке? Расстрел или, как тогда говорили, десять лет без права переписки?

  - Может, и ничего не грозило. Смалодушничал, может. Времена уже тогда менялись. Оттепель. Тень, одна тень оставалась, но тень страшная. Я тогда и не понимал, наверное, а встретил прошлой осенью ее случайно здесь, в СИЗО, она к брату приезжала. Он за убийство сидел. Бывший офицер-афганец, его однополчанин, старшина его роты, обманул всех, но он разыскал его после госпиталей. Сам весь израненный, контуженный и совершил свой суд. А до своего суда не дожил, бедолага, умер здесь, в тюрьме, во время судебного процесса. Ему и грозило - год-два спецлечения в психбольнице. Но зачем ему жить, когда он выполнил все, что хотел, до конца... Не знаю, сынок. Но думаю, счастье двоих - только их, двоих, счастье. Надо только найти ту, свою единственную. Ты говоришь, попросила прощения, и взял бы ее с ребенком. А где он, ее ребенок? Она оставила его в роддоме...

  - Как оставила? А Лобов?

  - Так и оставила. Лобов ее раньше с кем-то пьяную ловил. Я не знаю всего, сынок. Галина, твоя сестра, все справки наводила. Она мне все и рассказала. Говорит, написала Вика отказную на девочку, ее уже удочерила какая-то обеспеченная бездетная пара. А Вику уже на Центральном рынке видели с кавказцами, она торгует. Теперь у нее много мужчин, целый Кавказ. Она всегда хотела сразу и много. Обычно, кто так хочет, этим и заканчивает. Обидно, конечно, что ты свою жизнь с предательства и подлости начал. Но не грубей сердцем, сынок. Где она, твоя единственная, кто знает. Может, еще не встретил ты ее, но если встретишь, мой тебе совет: я никогда тебе об этом не говорил и, может, больше не скажу - держи ее обеими руками и не отпускай от себя. Иди за ней хоть на край света. Да и не уйдет она от тебя никогда, если это твоя половинка. Легче новое создать, чем склеить разбитое.

  Иван Егорович вздохнул, задумался. Он думал о чем-то своем далеком. Может, вспоминал тот весенний тихий вечер, плачущую Нину и ее слова:

  - Ты думаешь, чтобы прервать дружбу детства, нужно сделать подлый поступок? Я люблю тебя, Ваня, и ты говорил, что любишь меня, что мы будем всю жизнь вместе.

  Боже, как давно это было! Казалось, вся жизнь впереди. Но уже никогда в этой большой жизни его, Ваню Захарова, Ивана Егоровича, никогда никто так искренне и чисто не любил. Никогда его так не ждали, не встречали с неподдельной радостью только за то, что он пришел, вернулся, хотя и ушел только утром, но они снова вместе. Вот кажется, жизнь такая долгая, и любви в ней так много, но выходит - жизнь так коротка, и любить можно только один раз. Так, как никого больше.

  - Отец, сгоришь.

  Виктор с благодушной улыбкой выдернул из руки Ивана Егоровича тлеющий фильтр от сгоревшей сигареты.

  - Да, философский разговор получился. Самой малости не хватало, по одной всего рюмке. С каким бы я удовольствием ее опрокинул.

  Виктор взял еще один мандарин.

  - Виктор Иванович, вы явно недооцениваете своего родителя. И мне, как родителю, обидно. Помоги.

  Иван Егорович расстегнул рубашку, на помочах к спине ловко была приделана обыкновенная медицинская грелка. Виктор помог отцу снять контейнер.

  - Ты даешь, отец! А как же мораль коммунистическая?

  Виктор весело засмеялся.

  - Это ты брось. К тому же я уже давно не партийный, а хозяйственный работник.

  - Что за жидкость? Спирт? Самогон - первач? - настроение у Виктора явно улучшилось.

  - Снова обижаешь, сынок. Мой любимый "Белый аист". Вошел ровно литр.

  Они просидели до пяти часов утра. Утром, хотя была и суббота, Ивану Егоровичу необходимо было ехать на завод. Он вызвал свою машину прямо к СИЗО. Виктор проводил отца и лег отсыпаться, до 18.00, окончания свидания было еще очень много времени...