На следующий день, 18 марта, японцы провели подсчет пленных. Первым делом японцы разделили свою добычу на мужчин, женщин и детей. Женщин и детей отправили в особый лагерь. Пленных же мужчин разделили на четыре группы – британцев, австралийцев, голландцев и офицеров любой национальности – и провели по Падангу в старые голландские казармы. В этом унизительном шествии, бывшем зеркальным отражением классических сцен проводов на службу, которые являются важным ритуалом для любого уходящего на войну солдата, участвовало около тысячи пленных.

Грязные, оборванные, изможденные пленные остро ощущали обращенные на них взгляды. Поражение было полным, унижение очень сильным. Пленные солдаты чувствовали себя недостойными своего кодекса чести. Гражданские служащие задавались вопросом, каким образом дела могли пойти настолько скверно. По пути следования колонны никто не проявлял к пленным признаков приязни. На лицах несчастных оседала уличная пыль, японские конвоиры подталкивали их прикладами винтовок, а за спинами пленных раздавались смешки местных жителей. Голландские колониальные господа получали заслуженное наказание. Британцы, которых считали гарантами безопасности в Юго-Восточной Азии, были наголову разгромлены в рекордные сроки.

Питер Хартли, молодой сержант британской армии (в его воспоминаниях Escape to Slavery [ «Бегство в рабство»] подробно и очень трогательно описано пребывание в плену), хорошо чувствовал обращенные на него взгляды и свой позор. Но национальная гордость удерживала его и его товарищей от падения. «Память о том, что мы – британцы, действовала как стимул, который понуждал нас держать головы высоко и маршировать с почти гвардейской точностью. Даже раненые боролись со своими несказанными страданиями, стараясь не шататься во время марша и не нарываться на унижения от конвоиров, которые били или пинали тех, кто шел плохо».

По прибытии в казармы Паданга пленных встретили сотни бившихся в истерике женщин. Казармы были убежищем для женщин и детей военнослужащих-суматранцев из Паданга. Теперь несчастных выгоняли из комнат, чтобы освободить помещения для пленных европейцев, которые ранее господствовали и демонстрировали свое «превосходство» над местными жителями. Протесты женщин смешивались с плачем их малых детей и криками японцев, которые били, пинали и колотили палками выгоняемых из здания людей.

Джуди, отношение которой к этим странным кричащим солдатам во многом навсегда определил давний пинок в живот, вероятно, смотрела на чинимое насилие и чувствовала, как ее ненависть к японцам, так отличавшихся от ее друзей поведением и даже запахом, усиливалась.

Когда местные семьи были полностью изгнаны из казарм, туда ввели военнопленных. Каждой группе из 250 человек выделили одноэтажное здание. Четыре казармы стояли прямоугольником вокруг общего плаца, размеры которого позволяли проводить футбольные матчи. Еще там были старинная гимназия, веранды с тентами и старая столовая с бильярдным столом и шарами. Стол для пинг-понга давал возможность проводить регулярные турниры. Дж. Э. К. Робинс, выживший при налете на «Кузнечик», однажды записал в своем дневнике, что выиграл «приз в 20 центов!».

Военнопленный Энтони Симмондс во время пребывания в лагере в Паданге вел дневник – маленький карманный ежедневник, в котором мелким почерком с наклоном записывал свои действия. В этом дневнике он сжато описал распорядок дня в лагере. Распорядок включал «побудку в 5.45, построение в 6.15, завтрак в 8.40, ланч в 12.40 и второе построение в 4.30, за которым в 5 часов следовал чай, а в 9.30 в казармах гасили свет». После наступления темноты люди самостоятельно добывали себе еду. По утрам в казармах проводили уборку и интенсивно пользовались душем (Симмондс принимал душ трижды в день), а во второй половине дня заключенные обычно отдыхали.

О массовом побеге никто и не помышлял: люди, по большей части, были очень измождены, а джунгли отбили такие мысли у всех, кроме пары отчаянных и дерзких типов, ни один из которых не выжил при попытке бегства. Кроме того, жизнь в казармах была не так уж плоха. Люди жили в спальнях и больших удобных перестроенных помещениях. У Хартли даже была личная «квартира», которую он делил с приятелем Филом Добсоном, закаленным, крепким офицером-интендантом, вместе с Хартли избежавшим плена в Малайе. «Квартира» Хартли и Добсона находилась в маленьком офисном помещении, которое нашли приятели. Они очистили его от грязи и многоножек и превратили в личную, хотя и маленькую комнату. Добсон был старше Хартли, женат, имел детей. Казалось, у него мало общего с глубоко религиозным школьником Хартли. Объединяло их разве что происхождение: оба были родом из одного английского города, Летчворта, что в нескольких километрах к северу от Лондона. Но и этого хватило для формирования близких дружеских отношений.

Фрэнк жил в основном помещении, отведенном британским военнопленным. Джуди, которую нюх приводил туда, где было больше пищи, общалась главным образом с офицерами, в том числе с Сирлом. Джуди не сталкивалась с Фрэнком в лагере, который был внушительным и по числу содержавшихся в нем пленных, и по площади. Она чувствовала себя как дома в каждом из четырех бараков, но если Фрэнк и видел ее в Паданге, то в интервью ни разу об этом не упоминал.

Хотя может показаться удивительным, что пути собаки и человека не пересеклись в тесноте казарм, на самом деле это не так. Сирл и другие люди, с которыми Джуди успела сдружиться, держали ее, по большей части, подальше от остальных из страха перед тем, что собаку убьют. А сам Фрэнк был, казалось, одиночкой и никогда не упоминал других военнопленных, с которыми сблизился (за исключением, разумеется, Джуди). По-видимому, его не слишком утешали возможности, которые предлагала комната отдыха в лагере Паданга. Во многих отношениях Фрэнк все еще оставался мальчиком. Ему было всего двадцать два года, и у него мало имелось общего с окружавшими его закаленными пехотинцами и просоленными моряками – и того меньше с грубиянами-австралийцами и высокомерными голландцами.

Фрэнк был заброшен в массу людей, которые убивали других либо на расстоянии, либо на такой близкой дистанции, что могли слушать предсмертные стоны своих жертв. Позднее даже другие операторы радиолокационных станций мало что помнили о Фрэнке. Он был немного мечтателем, все еще молодым парнем, очарованным идеей полета, интровертом, человеком, который не привлекал к себе внимание или не вступал в разговор с незнакомцами несмотря на то, что делать больше было нечего. Короче говоря, Фрэнк был человеком, нуждавшимся в хорошем друге.

* * *

Если б кто-нибудь из военнопленных знал о том, что произойдет дальше, казармы в Паданге показались бы ему раем. Высившиеся вокруг города зеленые горы создавали фон для философских размышлений. В лагере не было тяжелого, ломающего спины труда, к которому им еще придется привыкнуть. По утрам люди играли в марафонский бридж и другие карточные игры на веранде, спали в одуряюще жаркие полуденные часы, а по вечерам играли в футбол.

У большинства этих военнопленных впоследствии не будет ни времени, ни сил ни на что, кроме выживания, но тогда они считали интеллектуальные занятия лучшим способом коротать время в плену. Люди изучали языки (особенно голландский, хотя греческий и латынь тоже пользовались популярностью). Немногие из пленных могли похвастать высшим образованием, так что у них появилась уникальная, хотя и родившаяся под несчастливой звездой возможность подучиться.

Лекции на самые разные, часто загадочные темы были обыденным явлением, хорошим способом провести время и извлечь пользу из обширного опыта, который приобрели многие заключенные в «прошлой жизни», до того, как попасть в плен. Робинс писал о том, что посетил очень увлекательное «выступление Миллера о насекомых». Симмондс записывал в дневнике почти все импровизированные семинары, в которых участвовал. «Сегодня мы прослушали лекцию об изобретении звуковых дорожек для кинофильмов», – гласит одна из записей. Другие записи повествуют об уроках горного дела, математики, бухгалтерии и бизнеса, а также об «испытаниях и страданиях водителя автобуса, что было изумительно». Проявив известную непоследовательность, Симмондс посетил даже лекцию о хождении под парусом.

Этот странный период в жизни лагеря в Паданге представляет собой одну из немногих известных страниц жизни военнопленных в японских лагерях, напоминавшей жизнь военнопленных союзных сил в Европе как «гостей» немцев[1]. Дело не в том, что условия в шталагах напоминали пикник, но они были, в сущности, человеческими. Обычно к пленным японцы относились намного более сурово. Исключение из правила составил только этот краткий период. Действительно, по словам Стэнли Сэддингтона, в Паданге японцы держались тихо-скромно. Однажды Сэддингтону даже разрешили покинуть лагерь и сходить в город, чтобы посетить «дородного немца-оптика» и выбрать новые очки. Дж. Э. Р. Персонс отмечал, что, «за исключением короткого периода, во время которого японцы держались заносчиво, с нами обращались намного лучше, чем кто-либо осмеливался рассчитывать». Симмондс писал, что «мы были скорее перемещенными лицами, нежели военнопленными. По секретным каналам мы даже получали новости Би-би-си».

Особенно вольготно чувствовали себя голландские пленные, поскольку они, в сущности, находились дома. Когда пришли японцы, большинство из голландцев жило в Паданге, у них были дома и часто – семьи поблизости. Голландцы начали создавать какие-то удобства, обзаводиться матрасами, мебелью и, самое важное, деньгами, на которые покупали продовольствие у местных жителей, пользовавшихся разрешением торговать в лагере и проходить через ворота. Многие голландцы даже выходили после отбоя за пределы лагеря и ночевали в семьях, и эта практика стала настолько явной, что японцы были вынуждены пригрозить расстрелом четырех военнопленных в случае бегства одного. «Задним числом я сомневаюсь, что угрозу когда-либо исполнили бы, – вспоминает Джон Уильямс, – но, учитывая другие зверства, совершенные японцами, все определенно приняли эти слова всерьез».

Поскольку голландцы жили в такой роскоши, они стали объектами издевок со стороны других военнопленных. Эта зависть усилилась из-за того, что снабжение продовольствием для остальных иссякло. Муки голода были единственным, кроме наличия вооруженной охраны, обстоятельством, которое не давало людям забыть, что они в плену. Солдаты из стран Британского Содружества, в жуткой давке бежавшие из Сингапура, потеряли почти все во время нескольких пережитых ими потоплений. Так как японцы не начали реализовывать запланированные проекты, военнопленные ничего не зарабатывали. Поэтому разносчики продовольствия, торговавшие с военнопленными, лишь травили им душу.

«Силой обстоятельств, – писал впоследствии Хартли, – голландец оказался в положении плутократа в новом обществе, а британцы и [австралийцы] составили угнетенные массы». Голландцы и британцы яростно спорили о том, кого следует больше винить в их участи. «По крайней мере, мы сражались в Малайе и не позволили японцам взять эту чертову Малайю по телефону», – сказал один британский моряк, положив конец любым возражениям голландцев.

Таким образом, выклянчивание крошек съестного стало нормой для большинства военнопленных, за исключением голландцев. Люди копались в кучах отбросов и стояли вокруг голландского барака в ожидании подачек, выпрашивали еду и умоляли продавцов предоставить им кредит – и вовсю воровали.

Джуди встроилась в эту схему. Большая часть ее времени уходила на добычу пропитания. Она оказалась вполне законченным хищником. Крысы, змеи, ящерицы, насекомые – Джуди убивала и пожирала все, что могла найти. Она также играла роль талантливой помощницы в разнообразных предпринимаемых людьми миссиях «творческого добывания еды». Джуди стала сопровождать Сирла, Девани и пару других военнопленных в «дни воровства на рынке». Один раз в неделю торговцам разного рода разрешали открывать в лагере лавку (другим позволяли делать это по случаю в остальные дни недели). Не имевшие денег моряки бродили между рядов и устраивали грандиозное шоу, выбирая товары. Одним из этих моряков обычно был энергичный Сирл. Он начинал обниматься с продавцом, отвлекая его внимание, а тем временем Делани и другие набивали карманы едой. Был еще такой прием: кто-нибудь из пленных брал и начинал рассматривать большой кусок какого-то продукта и «нечаянно» ронял его. Тут появлялась Джуди, хватала куски и доставляла их поджидавшему ее Девани, который сразу же растворялся в толпе.

В другой раз кто-то из группы заманил одну из коз японского командира (их держали для обеспечения японских офицеров парным молоком) в британскую часть лагеря банановыми очистками. Другому моряку, наблюдавшему за происходящим из окна, удалось накинуть петлю на шею козы и затащить животное внутрь, где пленные убили его и жадно съели. Затем они всю ночь уничтожали следы своего деяния, вплоть до мытья голов перед утренним построением. Взбешенный японский командир приказал обыскать весь британский барак, но ничего не нашли.

Джон Уильямс вспоминал о другой редкой победе в битве с голодом. «Группа военнопленных дополняла свой паек довольно изобретательным способом. За решетками, которыми были забраны окна в их камере, они увидели цыплят, искавших корм в земле. Пленные привязали изогнутую булавку к какой-то бечевке и нанизали на получившийся крючок кусочек хлеба из пайка в качестве приманки, потом дождались, когда японский часовой скроется из виду, и забросили свой крючок. Им удалось поймать на крючок нескольких цыплят, которых потом тайком приготовили и съели».

Джуди в силу своего характера любила посещать другие бараки, особенно барак австралийцев, поскольку подружилась с ханчо, или старшим по бараку, сержантом Стриккино. Стриккино был тем самым человеком, который пытался бежать с Джоном Пёрвисом, но был перехвачен голландским судном и возвращен в Паданг. В австралийском бараке имелся лаз, который вел в заброшенную канализацию. Через этот лаз пленные могли выбираться за пределы лагеря. Стриккино, вероятно, признавая талант Джуди к воровству и ее хитрость, сделал пойнтера частью изысканно хитрой операции по выходу из лагеря и возвращению в него. Австралийцы начали обыскивать дома местных жителей в поисках еды, питья и разных животных. Сержант Стриккино выпускал Джуди вместе с такими группами для того, чтобы она предупреждала об угрозе в случае появления тех, кто мог задержать нарушителей.

Австралийцы хвастали кражами, расставляя перед своим бараком шезлонги, куря большие сигары, читая глянцевые журналы и потягивая виски. Никто не мог понять, как это получалось, но когда японцы конфисковывали краденые вещи, на следующий день они снова появлялись у австралийцев.

Но Стриккино сам себя погубил. Однажды он попросил голландского военнопленного перевести с голландского недавно украденную книжку. Пленный (он был врачом) узнал медицинский текст, уведенный из его собственного дома! Во второй раз за несколько недель Стриккино стал жертвой сотрудничества голландцев с японцами: врач донес на него. Вскоре лаз был обнаружен японцами, после чего Джуди отлучили от общения с ворами-австралийцами.

Но Джуди продолжала бродить по ночам, что очень пугало Сирла и его товарищей. В оконной решетке было отверстие, сквозь которое могла протиснуться Джуди, и она начала совершать ночные рейды в поисках еды. Люди беспокоились, что ее застрелят японцы или местные жители. Сирл отправился к японским офицерам и заявил, что Джуди – полноправный член британского ВМФ и потому заслуживает определенной защиты, но японцы высмеяли его. А Сирл и его товарищи не могли удержать голодную собаку от ночных вылазок. Развязка наступила, когда Джуди вернулась в барак с половиной обглоданного цыпленка и случайно уронила его на храпевшего пленного, приятеля Сирла по имени Панч Панчон, напугав того до полусмерти. После этого пленные начали привязывать собаку на ночь. «Это не наказание, – уверял собаку Панчон. – Просто мы не хотим, чтобы тебя съели японцы».

После трех месяцев плена в Паданге по казармам начали распространяться слухи о том, что военнопленных переведут в Японию, в Сингапур или на Яву. Куда именно переведут, никто не знал, но поскольку о переводе так много говорили, что-то должно было случиться, причем случиться скоро. Необременительное заточение с полуденным сном и играми в футбол по вечерам подходило к концу.

Наконец пришел приказ. Пленных в два приема, по пятьсот человек в партии, должны были перевезти морем в Белаван, порт, лежавший напротив Малайи за Малаккским проливом, примерно в 1600 километрах от Паданга на другом берегу Суматры. Новое морское путешествие было неминуемо, и люди бледнели от одной мысли об этом. Действительно, неделей-другой ранее смешанную группу военнопленных, среди которых был Стэнли Сэддингтон, уже отправили в Белаван и в лагеря военнопленных в Бирме.

В назначенные дни людей посадили на корабли. Голландцы попытались взять с собой домашних животных и всякие удобства вроде матрасов и мебели, но японцы ограничили кладь одним мешком на каждого. Сирл и некоторые его друзья, включая Панчона и матроса со «Стрекозы» Лена Уильямса, обдумывали важный вопрос: что делать с Джуди?

До того момента японцы в основном не обращали внимания на Джуди, которая увертывалась от случайных пинков и тычков прикладами, но, по большей части, оставалась вне поля зрения врага. Впрочем, собака вряд ли могла пройти мимо часовых и занять место в кузове грузовика. Поэтому пленные решили спрятать собаку под мешками из-под риса и тайком провести ее на судно. Когда грузовики остановятся, Джуди спрячется под мешками. Это будет первой из нескольких уловок, которые позволят Джуди отправиться в путь вместе с друзьями.

Сообщение через Суматру было изнурительным – пять дней пути в поту и неудобствах. Длинная вереница грузовиков поднималась на горные перевалы. Временами машины шли по самому краю отвесных обрывов. Когда колонна добралась до экватора, Фрэнку и другим пленным приказали вылезти из грузовиков и пересечь линию в пешем строю (Джуди оставалась в кузове под мешками). На другой стороне экватора пленные снова погрузились на машины, и колонна двинулась дальше. Несмотря на то, что дело происходило в тропиках, по ночам было жутко холодно. Один грузовик съехал с крутой дороги, и всех пассажиров отправили в госпиталь. Примечательно, что раненых пленных посетил японский генерал, который явился с фруктами и цветами и заверил всех в том, что водителя строго накажут за беспечность. Генерал принес смиренные извинения от имени императорской армии.

Наконец конвой выбрался из горных джунглей и двинулся к морю. По словам Хартли, военнопленные, даже моряки, смотрели на «огромное бирюзовое пространство» с «невероятным ужасом» – как на место, откуда им посчастливилось выбраться и где столь многие их товарищи погибли при бегстве из Сингапура. Возвращение в океан в долгом путешествии неведомо куда внушало пленным крайний страх.

Когда пленных привезли в Белаван, Сирл и его товарищи вынесли мешки из грузовика. В сумятице и суете выгрузки друзья, убедившись, что за ними не наблюдают японцы, отпустили Джуди, чтобы она спряталась в портовой зоне. Крупного оборудования и тени хватало, чтобы Джуди смогла остаться незамеченной. Тем временем пленные слушали первую речь японского командира, полковника Хиратеру Банно. Полковник встал на большой ящик и на прекрасном английском сообщил пленным о том, что он им отец, а они – его дети, обязанные повиноваться ему, «иначе, – как записал Хартли, – он снесет нам головы». Смягчив тон, полковник добавил: он надеется, что пленным будет хорошо в его лагере, и что его голубая мечта состоит в том, чтобы все пленные вернулись домой после того, как японцы одержат победу в войне. Потом пленных, как скот, погнали в портовую зону и распихали по домам, построенным для местных грузчиков – темным и грязным бетонным конурам в одну комнату.

Фрэнку и другим хотелось одного – выспаться. Джуди тоже измучила поездка, в которой ей было особенно жарко и неудобно, поскольку она сидела под тяжелыми мешками. Но если люди могли пренебречь грязью и жесткими цементными полами в отведенных им помещениях, пренебречь москитами было невозможно. Пленных пытали тысячи москитов. Воздух просто дрожал от взмахов их крыльев.

Группе пришлось бороться с крылатыми насекомыми всего лишь несколько ночей. Затем японцы объявили, что пленных снова переводят. К счастью, морского путешествия, которого боялись пленные, не будет. Вместо плавания пленных перебросят на несколько километров вглубь острова, в Глоегоер, пригород главного города центральной Суматры Медана (по каким причинам пленных оставили на Суматре, тогда как группу Сэддингтона перебросили на материк, – логистическая загадка, ответ на которую потерян во времени и уничтоженной японской документации). Пленных втиснули в жаркие железнодорожные вагоны, где людям пришлось буквально сидеть друг на друге, по двадцать человек в отсеке. Единственным источником света и свежего воздуха была щель в дверях, которые закрыли не до конца. Симмондс записал в дневнике: «Господи боже, до чего же было жарко от полуденного солнца, молотившего по металлическим крышам вагонов». Предположительно, Джуди все еще была спрятана, хотя эта подробность не отражена в исторических записях. Однако поездка оказалась короткой, и вылезшие из вагонов люди увидели свое новое жилье. Было это 27 июня 1942 года. Месяцем ранее японский натиск на Тихом океане был остановлен в битве у атолла Мидуэй; в Северной Африке африканский корпус генерала Эрвина Роммеля взял Тобрук, бывший еще одной британской цитаделью. Немцы вторглись глубоко в Россию и рвались к Сталинграду и нефтепромыслам на Кавказе, а «окончательное решение» еврейского вопроса, которое обсуждали в январе на конференции в Ванзее, было введено в силу на территориях, оккупированных нацистами. Генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр только что прибыл в Лондон, чтобы принять командование военными усилиями союзников в Европе.

Обо всем этом военнопленные не знали или почти не знали. В то время их мир был ограничен группой местных хижин и китайскими лавками, из которых состоял Глоегоер, маленький форпост на главной дороге в Медан. Еще там были старые казармы голландской армии, известные под назвнием Глоегоер I. Именно там и станут содержать большинство военнопленных. Чуть дальше по дороге находился Глоегоер II, бывшая психиатрическая лечебница. Это место, унылое и заброшенное, Фрэнк и Джуди в течение двух следующих лет будут считать своим домом.