Джуди сочла Глоегоер намного более скверным местом. Условия в новом лагере были более жесткими, пища – еще более скудной, охрана – более строгой и более враждебной, а друзья Джуди ослабели и полностью ушли в собственные страдания. Муки, которые претерпели эти люди за последние четыре с половиной месяца, в том числе гибель «Кузнечика», поход по пустынному острову через суматранские джунгли, пленение и заключение в Паданге, теперь наложились друг на друга и изнурили собаку. Джуди потеряла вес и былой задор. До того, как японцы взяли Сингапур, собака весила 27 килограммов, но теперь похудела почти на пять. Худоба собаки была очевидна, пятна на ее шкуре сильно полиняли, а взгляд ее добрых карих глаз стал более напряженным, поскольку мысли о еде мучили Джуди все сильнее.
Поначалу Джуди держалась рядом с Сирлом, Панчоном и другими людьми, которых она знала лучше всего. Джуди спала рядом с ними, часто прячась под нарами или в темноте, царившей в конце барака. Охранники Глоегоера стали замечать ее все чаще и чаще. Хотя некоторые охранники не обращали на собаку внимания, другие развлекались тем, что пытались пнуть ее или попасть ей в голову камнем. У Джуди, в общем, сохранялось достаточно животной прыти, чтобы избежать этих ударов, и она быстро научилась держаться вне поля зрения охранников. Голод и необходимость добывать еду охотой выгоняли ее на открытое пространство, на территорию между бараками и оградой лагеря. Джуди могла выбираться за периметр и уходить в лес, где ей довольно быстро удавалось поймать какую-нибудь дичь, но миновать охрану, которая патрулировала ограду, было нелегким делом. Джуди перенесла время своих вылазок на ночь, когда можно было наловить больше дичи и легче уклониться от охранников. В отличие от Паданга, в Глоегоере ее не привязывали и не держали взаперти.
Но все это не означало, что в жизни не было радостей. Энтони Симмондс записал в дневнике о том, как тренировал пойнтера: «Этим вечером получил много удовольствия, потому что гонял собаку Джуди по стометровке вдоль барака; даже использовал жестянки из-под керосина и еды как барьер, через который она прыгала».
Явное неуважение, с которым Джуди относилась к японцам и которое всегда было при ней, теперь стало еще более очевидным. «Она всегда прыгала, косясь на часовых, и молча скалилась на них, – вспоминал Сирл. – Такая явная ненависть могла довести ее до гибели – ее просто застрелили бы, и все».
Говоря по правде, Джуди теперь часто пренебрегали. Заботившиеся о ней пленные теперь были более заняты, чем в Паданге. В конце концов, их постоянно отправляли на дневные работы за пределами лагеря. Много времени проходило в поисках еды, но эти поиски вызывали все большее отчаяние. На уход за собакой времени оставалось мало. Пленные утешались тем, что Джуди выживала самостоятельно. Если когда-либо существовало животное, которое люди могли спокойно оставить на произвол судьбы, даже во вражеском лагере для военнопленных, то этим животным была изобретательная пойнтерша Джуди.
* * *
Для начала пленных в Глоегоере заперли на три недели в бараках. Они обоснованно задавались вопросом, не станет ли это новой системой. Если так, то она являла собой жестокое пробуждение после сравнительно удобных условий содержания в Паданге. С другой стороны, пленные, по-видимому, не слишком скучали по гуляньям по лагерю. Здесь не было спортивных площадок или бильярдных столов. Время от времени на крошечном клочке покрытой травой земли устраивали игру в регби, но весь спорт ограничивался этой площадкой. В лагере были только длинные бараки и гравийный плац, на котором кое-где росли кокосовые пальмы. В этом месте ничто не радовало глаз. В Паданге были горы, в Белаване – море. А в Глоегоере не было ничего, кроме жары и пыли.
В бараках стояли две длинные приподнятые платформы, разделенные центральным проходом. Нары были всего лишь деревянными досками, 186 сантиметров в длину и 46 сантиметров в ширину, прикрепленными к стальной раме. Черепичные крыши населяли крысы, питавшиеся бананами и другими фруктами, которые росли над головами людей, манили их, но оставались недосягаемыми, хотя Джуди иногда удавалось что-то ухватить. Окна были только в одной стене бараков. Голландцев держали в трех бараках, в одном – британцев, в другом – австралийцев. Все теснились на участке площадью не больше футбольного поля. По свидетельству Симмондса, люди находились в «страшной скученности». Дж. Э. Р. Персонс писал в дневнике: «В одном бараке содержали 199 человек, в другом – 120. Каждая секция была рассчитана на 80 кули, а не на 199 европейцев».
Нары каждого пленного стали его «замком». Там человек спал, играл в карты, ел, принимал друзей, читал книги, валялся в приступах малярии, короче, делал все. По обеим сторонам, в 45 сантиметрах лежали другие люди. Понятие «личное пространство» для узников потеряло смысл. В конце бараков находились душ и туалет. Военнопленный Джон Хедли вспоминал о том, что «канализацией служила открытая канава, над которой, скорчившись, сидели люди в надежде на лучшее». Дыры в стенах вели в стоки, уносившие грязную воду в море. Со временем эти дыры в стенах станут исключительно важными местами обмена между пленными и глоегоерскими торговцами.
Нагонявшие клаустрофобию лачуги составляли вселенную пленных в течение большей части июля 1942 года. Только когда узники начали верить в то, что им придется провести всю войну взаперти, одуревая от безделья, появился Банно. Он сообщил о том, что заключенные отбыли наказание за сопротивление императорской японской армии и что отныне к ним будут относиться как к достойным военнопленным. Выпущенные из-под замка люди впервые бродили по лагерю, осматривая местность, какой бы она ни была.
Одним из первых они увидели местного торговца, получившего у японцев разрешение дважды в неделю открывать в лагере лавку, где продавали продовольствие, фрукты, табак, карты, бумагу и карандаши, мыло и другие предметы первой необходимости. Персонс писал, что купил «и съел столько жареного риса, что заболел». В следующей записи сообщается о вспышке дизентерии в лагере.
Чтобы заработать деньги на еду и другие товары, военнопленные разбились на рабочие команды, которым платили небольшие суммы в поддельных голландских гульденах, напечатанных японцами именно для таких целей. Офицерам, напротив, гарантировали фиксированный доход и освободили от большинства грязных работ. Суммы выплат существенно варьировались. По воспоминаниям Хартли, ему платили шесть пенсов (девять центов) в день. Симмондс оценивал свой дневной заработок в 15 центов. Рядовой-австралиец Э. У. Милн в течение года работал на постройке японского храма в честь погибших и получал по 30 центов в день. Независимо от того, сколько зарабатывал пленный, японцы нагло вычитали 20 % заработка в качестве платы за еду и жилье.
К этому времени на Суматре находился японский оккупационный контингент численностью 80 тысяч человек. Эта сила удушала жизнь на острове. Снабжение сократилось, инфляция усилилась. Поначалу Хартли мог купить на заработанные гроши несколько гроздьев бананов. Но поскольку запасы иссякали, то к концу проекта, в котором работал Милн, для того чтобы купить один банан, надо было работать несколько дней. И, как и в Паданге, в лагере проявилось страшное неравенство между разными чинами. Офицеры жили лучше всех. Голландцы, у которых денег было намного больше, чем у среднего британского или австралийского военнопленного, могли питаться и ухаживать за собой намного лучше. А если кто-то заболевал и становился нетрудоспособным (а потому не получал заработка), он оказывался обречен на полуголодное существование и скорую смерть.
Некоторые бедные военнопленные приспособились к такой жизни. Кто-то покупал оптом кофе, а потом продавал кофе чашками. Другие вырезали трубки и шахматные фигуры и продавали свои изделия голландцам. Пара австралийцев, которые в довоенной жизни стригли овец, использовали свои навыки и создали лагерную парикмахерскую. Люди становились попрошайками, особенно когда покидали лагерь в составе рабочих команд. Все, с чем они сталкивались, шло в дело. Из жестянки из-под консервов можно было сделать кофейную кружку, согнув ручку для нее из проволоки. Доски можно было превратить в стул. Колпак колеса – в обеденную тарелку. Хотя японцы угрожали пленным, воровавшим что-либо с рабочего места, избиением, в бараки, тем не менее, волокли самую разную всячину.
Одним из первых дополнений лагеря стала библиотека, что было триумфом цивилизации. Пленные сдали в библиотеку книги, которые принесли с собой, а десятки других книг украли в соседних домах члены рабочих команд. В библиотеке было много книг на английском, в том числе полное собрание сочинений Шекспира, «По ком звонит колокол», «Как зелена была моя долина» – и, разумеется, любимые книги Сирла и других военных моряков, романы капитана Хорнблауэра. Для поддержания остроты ума проводили соревнования по отгадыванию кроссвордов и на знание орфографии между командами, представлявшими ВВС, ВМФ и армию. Соперничали всегда за призы, связанные с едой. После победы в одном соревновании Симмондс воскликнул в дневнике: «Ей-богу, фруктовый салат был хорош».
Приспособившись к нехватке физических упражнений, которые были вполне доступны в Паданге, военнопленные увлеклись другим призраком досуга, характерного для высшего класса: бриджем, в который стали играть все. Эта игра позволяла отлично скоротать время, причем бридж обычно сопровождался курением больших сигар. Табака на Суматре было предостаточно, причем превосходного: он стал одной из основных причин колонизации острова с тех времен, когда голландцы впервые прибыли в Ост-Индию в конце XVI века. Это было впечатляющим зрелищем: толпы изможденных, голых по пояс людей внимательно делали ставки под экваториальным солнцем, попыхивая сигарами – и все это происходило за колючей проволокой и под надзором вооруженных винтовками охранников.
Впрочем, курение строго ограничивалось. Японцы страшно боялись пожаров, поскольку у них не было средств тушения огня. В лагере повсюду стояли пепельницы, и люди переносили их с места на место. Военнопленные были вынуждены курить только в специально отведенных местах и в определенное время, нарушение этих правил почти всегда приводило к тяжелым и порой дьявольски изобретательным наказаниям. Одного голландца, пойманного за курением в неположенном месте, заставили без остановки выкурить гору табака, после чего пленник заболел самым тяжелым образом.
Если не считать сигар и карт, то жизнь военнопленных в Глоегоере оказалась намного более тяжелой, чем в Паданге. Японцев в Глоегоере было намного больше, и они вели себя гораздо злее. В охране состояли капризные люди, набранные, в основном, из японских военнослужащих низких званий, среди которых было несколько корейцев и даже несколько суматранцев. «Они, без видимых причин, внезапно впадали в истерическую ярость и обрушивали свою злобу на ближайшего военнопленного, – вспоминал Сирл. – Они были действительно непредсказуемыми».
Каждого военнопленного время от времени избивали за самые разные провинности, начиная с уклонения от работы и заканчивая неуплатой должной суммы императору. Самые тяжелые наказания обычно получали старшие бараков или рабочих команд, которых японцы называли ханчо, т. е. командирами взводов.
Ханчо британского барака был Фил Добсон, приятель и товарищ по комнате Питера Хартли в Паданге. Добсон отвечал за благополучие и поведение всех содержавшихся в бараке британцев – и, как оказалось, собаки, ибо считалось, что Джуди находится под надзором британских военнопленных. Если охранники злились на Джуди за что-то (обычно за самое ее существование), расплачивался за это Добсон.
В любой момент у входа в барак мог раздаться крик охранника: «Ханчо!»
Добсон бледнел и, шаркая ногами, шел навстречу судьбе, размышляя о том, кто из его людей, которые вечно воровали, плутовали или каким-то иным образом раздражали японцев, навлек на него беду в этот раз. Добсон получал бесчисленные побои за нарушения, к которым он нимало не был причастен. Он остался без обуви еще в Сингапуре, поэтому ходил босым. Однако его положение как старшего по бараку означало, что он не мог покидать территорию лагеря для работ. Ханчо были даже еще более уязвимы из-за рабочих команд, где любые мелкие нарушения могли вызвать возмущение охраны. Ханчо Добсон проводил большую часть времени, лежа на койке, и читал в стоическом ожидании момента, когда его снова призовут к ответу за действия товарищей по плену.
Культура, в которой «офицер несет прямую ответственность за поведение своих подчиненных», получила выражение в инциденте, свидетелем которого стал военнопленный Эдвард Портер, британский унтер-офицер и артиллерист из Сингапура. Портер отвечал за большие орудия, оказавшиеся бесполезными при отражении японского вторжения. Его, как и бригадного генерала Арчи Пэриса, сочли достаточно важным для ранней эвакуации, но их судно было потоплено японскими крейсерами. Как и многие другие, Портер попал в Паданг после мучительного путешествия на спасательной шлюпке, тонканге и пешком только для того, чтобы прийти слишком поздно.
Портера часто назначали ханчо рабочей команды и в результате этого его почти ежедневно били, толкали прикладами и пинали. Но в один из дней его гнев, вызванный таким обращением, несколько смягчился. В грузовике, в котором с одного из рабочих заданий Портер возвращался в лагерь, ехали также японский офицер и один охранник. Мимо прошла штабная машина, перевозившая, возможно, полковника Банно. Когда грузовик пришел в лагерь, офицер избил охранника до бесчувствия ножнами своего меча за то, что тот не приказал военнопленным стать по стойке «смирно», когда мимо проследовала штабная машина. Этот инцидент не сделал побои Портера менее болезненными, но он, по крайней мере, знал, что получает их не один.
Рабочие команды были очень разными – от групп, сформированных для тяжелого физического труда, до групп, созданных для выполнения надуманных заданий, а иногда тех, которые оплачивали при успешном завершении. Так или иначе, важно было уложиться в сроки, не только из-за ничтожной платы, но потому, что людям, которые не работали, урезали паек. Если военнопленный был слишком болен для того, чтобы выполнять полную норму, он мог взять на себя менее тяжелые обязанности в лагере и получать за это половину пайка. Лежачие больные не получали ничего, что лишь усугубляло их положение.
Одной из работ, доставлявшей некоторое удовольствие, была расчистка участков в джунглях под строительство замаскированных складов. Люди валили огромные деревья топорами, стараясь сделать так, чтобы стволы падали в направлении охраны. По лесу разносились крики: «Бойся!» – военнопленные вымещали накопившуюся злость на деревьях. Фрэнк часто махал топором в лесу. Благодаря этой работе он, по крайней мере, оказывался на свежем, хотя и влажном воздухе. Другой работой, позволявшей получить физическую разрядку, был демонтаж старого завода компании Ford Motors в Белаване. Пленные брались за молоты, крушили стены огромного завода, а потом отвозили утиль в порт японцам для переплавки и вторичного использования.
Неожиданным счастьем для пленных стал приказ очистить склад, где лежали самые разные детали для радиоприемников. Склонные к воровству люди крали столько, сколько могли унести, и тайно собирали приемники в каждом бараке. Новости по радио содержали в основном пропаганду держав оси и не могли особенно ободрить пленных. Японцы поняли это и не слишком препятствовали заключенным, которые, казалось бы, явно нарушали лагерные правила. В какой-то момент некоторые пленные пожаловались любезному офицеру из штаба Бенно, капитану Такаси на низкое качество газет, которые они могли купить у местных торговцев. «А зачем вам газеты? – спросил Такаси с дьявольской улыбкой. – У вас есть радио». В конечном счете, до пленных дошли и более качественные газеты. Симмондс записал, что получил подшивку New York Times с середины 1941 года, но произошло это в декабре 1942 года!
Большинство работ были не такими вдохновляющими. Пленных заставляли таскать поленья из одного конца доков порта Белаван в другой, укладывать их в идеальные штабеля, а потом носить обратно. Еще пленные катали бочки с горючим по полям без всякой видимой цели. Их заставляли распутывать километры ржавой колючей проволоки, выпалывать сорняки, которыми зарастали дорожки, разгружать суда, сортировать железный лом. «Нас явно пытались занять хоть чем-нибудь», – вспоминал Джон Хедли в своей устной истории.
Но главным заданием военнопленных лагеря Глоегоер был упоминавшийся ранее храм, на строительстве которого рядовой Милн зарабатывал 30 центов в день. На строительство ушли все два года, что военнопленные провели в лагере. Местные жители назвали строение Горой Белого Человека.
Место, на котором был воздвигнут храм, находилось неподалеку от лагеря, на полпути из Глоегоера в Медан. Несколько недель ушло на расчистку заброшенной экспериментальной табачной плантации, территорию которой пытались вернуть себе джунгли. Чтобы выкорчевать растительность, пленные махали кривыми тяжелыми мачете-парангами и более мелкими секачами. После вырубки наступал черед прополки, которая была еще более тяжким делом, требовавшим бесконечного копания в земле. Люди стирали руки так, что не могли держать тарелки. Некоторые пленные, сорвавшие на этой работе спины, махая совковыми лопатами, неделями ходили скрючившись.
Поначалу пленных отправляли на стройку сменявшими друг друга группами по 50 человек, но это число увеличили из-за того, что время шло, а строительство продвигалось медленно. Практически каждый пленный, в том числе и Фрэнк, трудился на полях. На работах часто появлялась Джуди – иногда ее тайком привозили на строительную площадку в тележке, которую использовали для развозки инструментов по стройке, а иногда она приходила сама по проложенной через лес извилистой дорожке.
Когда площадка была наконец расчищена, началось ее выравнивание. Пара бульдозеров справилась бы с этой работой за день-другой, но японцы предпочли использовать рабский труд. С одного края поля на другой переместили тонны грунта. Для этого пленным надо было наполнить землей пару корзин, продеть бамбуковую палку в ручки и отнести груз на своих плечах. После многих часов такой работы тела пленных начали бунтовать. И все время рядом находились охранники, проверявшие, наполнена ли каждая корзина землей доверху.
Однажды Хартли поймали на том, что он нес половину груза. Вместо того, чтобы избить невысокого, ниже 170 сантиметров ростом, хлипкого англичанина, охранник решил показать Хартли, как надо работать. Он наполнил корзины доверху, так что земля вываливалась, а потом поднял шест для демонстрации силы. Шест сломался пополам, а охранник ушел в землю до заднего кармана брюк. Хартли не осмелился смеяться.
На строительной площадке военнопленные разных национальностей отличались друг от друга тем, насколько интенсивно они работали. Австралийцев, по большей части, призвали на военную службу с ферм, и они принялись за строительство с природным трудолюбием, несмотря на недостаток животного белка, который питал бы их энергию. Другие пленные и японцы восхищались тем, как справлялись австралийцы с изнурительной работой.
Голландцы находились на противоположном полюсе шкалы усилий. Под палящим солнцем, с парангами в руках, эти пожилые чиновники и бюрократы колониальной администрации довели до совершенства искусство имитации труда, на самом не делая ничего (или почти ничего). Пленные британцы находились между австралийцами и голландцами. Японцы льстили британцам, называя голландцев плохими работниками, а британцев – хорошими, и британцы удваивали усилия, чтобы показать подлинную сущность голландцев, поглумиться над лентяями. Голландцы не оскорблялись и даже смеялись над тем, как легко манипулировать доверчивыми британцами.
Независимо от того, сколько труда вкладывали пленные в работу, все они страдали на полях, и не только от физической усталости. Их жалили насекомые, муравьи кусали босые ноги и щиколотки, укусы москитов заразили малярией практически всех. Пленных жгло солнце, под лучами которого они падали от солнечных ударов и сердечной недостаточности.
Змей было так много, что японские охранники выходили на строительную площадку специально для охоты на них, особенно на питонов (в основном, короткохвостых), из мяса которых получалась отличная еда. Когда люди обнаруживали змею, работа прекращалась, так как и пленные, и охранники бросались охотиться на удава, желая поймать его живым, чтобы его можно было отнести в Глоегоер, снять с него кожу и бросить в котел с кипящей водой. Японцы регулярно отправляли своим подругам сувениры из змеиной кожи.
Досаждали работникам другие, более опасные, ядовитые змеи, в особенности красноголовые малайские крайты. Всякий раз, когда Джуди попадала на стройплощадку, что случалось все чаще и чаще по мере продвижения работ, она оставалась настороже, держась подальше от этих смертельно опасных тварей, а также разных кобр, гадюк и крупных морских игуан, иногда заползавших вглубь острова. Хотя во время пребывания на Позике Джуди доказала, что отлично расправляется со змеями, она предпочитала ловить грызунов и черепах.
Со временем из грязи строительной площадки вырос огромный холм. Военнопленные переносили груды мокрой земли из искусственного озера, которое они выкопали на поле для того, чтобы работать с более податливым материалом. Когда грязь высыхала на солнце, она становилась более прочной и вязкой, чем грязь из простой кучи, и обретала структуру гигантских термитников, которых было много в лесу. Грязь доставляла одно редкое удовольствие: пленные закидывали ею друг друга в импровизированных грязевых боях и получали огромное удовольствие, съезжая с куч на тачках, в которых возили грязь наверх по крутым склонам холма.
На вершине холма плотники строили сам храм из огромных тиковых балок, которые на холм поднимали военнопленные. Охранники с криками гнали пленных вверх ударами плетей. Огромные двери и кровлю, украшенную резными золочеными драконами, поставили на место, построили лестницу, ведущую на вершину холма. Когда наконец настал день освящения законченного здания, японский священнослужитель (при мече и обутый в туфли с острыми носами) освятил храм, касаясь собравшихся офицеров веткой дерева. Затем двери храма закрылись навечно: души погибших обрели вечный покой.
Когда все работы были закончены, стало ясно, что труд не пропал зря. Храм сиял на вершине искусственного холма, а внизу находились фонтаны, террасы, рвы и мостики, выдержанные в классическом японском стиле. Храмовый комплекс украшали изысканные цветы и кустарники, посаженные в правильных пропорциях, так, чтобы подчеркивать красоту храма, но не отвлекать от нее.
Как и в случае со знаменитым мостом на реке Квай в Сиаме, рабский труд военнопленных позволил построить нечто, достойное жить в веках. «Большинство людей, занимавшихся этой работой, нашли известное утешение в мысли, что, по крайней мере, ими за долгие часы изнурительного труда создано нечто, что заслуживает внимания других, – писал Хартли. – Это нечто создавалось в хаосе разрушения и хотя и было отвратительно глазу западного человека, определенно обладало некоей красотой».
Мост на реке Квай был разнесен на куски налетами авиации союзников, но восстановлен после того, как стала известна история о том, что мост строили на крови. Храм в Глоегоере не удостоился такой второй жизни. Вскоре после того, как Суматру отвоевали у японцев, храм уничтожили, и место, где он стоял, снова поглотили джунгли, что стало еще одним примером того, как история отодвинула на периферию судьбы военнопленных на Суматре[1].
* * *
Шло время. Пайки военнопленных резко сократились. Японцы пали в какой-то момент так низко, что пятидесяти пленным выдали винтовки и по пять патронов к ним и приказали отправиться на охоту на свиней в ближайшем лесу. То, что получившие оружие пленные не попытались немедленно устроить вооруженное восстание и освободить лагерь, говорит о том, насколько эти люди были раздавлены, и о том, что подлинное освобождение уже стало невозможным. Конечно, перспектива ликвидации нескольких охранников и бегства казалась привлекательной, но перспектива голода и вероятность нового захвата в плен и ужасных пыток, за которыми следовала казнь, выглядели неизбежными. Лучше было отстрелять несколько хрюшек и сидеть тихо с полным желудком.
К сожалению, найти в лесу кабанов пленным не удалось.
Побег был невозможен, но это обстоятельство не помешало японцам ввести клятву об отказе от бегства, которую они приказали подписать пленным. Те проявили гордость и наотрез отказались от этой присяги. Несмотря на всевозможные угрозы, никого не удалось склонить к подписанию обязательства, так что всю тысячу пленных загнали в один барак и в течение трех дней не выдавали ни пищи, ни воды. Наконец пленные подписали обязательство не бежать из лагеря. Бунт позволил им гордиться собой, но это не могло унять бурчание голодных животов.
Сокращение довольствия шло рука об руку с распространением болезней. Поначалу военнопленные были на удивление здоровы. Хотя им постоянно угрожали малярия и дизентерия, а также недоедание, за первые восемь месяцев заключения в Глоегоере умерло всего несколько пленных – и это несмотря на то, что у врачей в лагере было очень мало лекарств. Дух пленных оставался сравнительно высок, хотя немногочисленные случаи смерти «набрасывали тень уныния на весь лагерь, и эта тень витала много дней», – писал Хартли. В дальнейшем военнопленные станут умирать так часто и так быстро, что их смерть едва ли фиксировали, но пока в Глоегоере это было редкостью.
Один из умерших был приятелем Джуди по имени Казенс. Казенс делал и чинил обувь японским солдатам. Таким образом, он имел доступ к коже, которую он тайком, со страшным риском для жизни и здоровья, отрезал и подкармливал ею Джуди. Кожу, конечно, нельзя назвать лакомством: ее трудно было жевать и переваривать, но в ней имелись необходимые собаке питательные вещества, поэтому Джуди прилагала усилия и жевала кожу так энергично, что ей приходилось отдыхать, положив усталую пасть на передние лапы.
Казенс и Сирл участвовали в отчаянном и нелепом набеге на жилье японских офицеров. Такие набеги считались самой крайней мерой. Казенс как сапожник высмотрел поблизости несколько неохраняемых мешков риса, рассказал о них Сирлу, который от голода превращался в зомби, и предложил присоединиться.
Украсть рис, по словам Сирла, было «удивительно легко», но приятели забыли о том, что на следующий день ожидалась инспекция барака. Когда охранники приблизились к одеялу, в котором Сирл хранил добычу, он запаниковал. Если бы рис нашли, их бы избили или сделали что-то того хуже.
И тут в дело вмешалась Джуди.
«Наверное, у животных есть встроенная радарная система, улавливающая излучения чужих чувств, таких как страх, счастье, паника и грусть. Эту способность животных подтвердят почтальоны», – сказал Сирл после войны[2].
Эта способность, вероятнее всего, связана с поразительным обонянием Джуди и с тем, как оно влияло на ее жизнь. И снова вернемся к концепции умвельта, отношения собаки к миру. Джуди могла воспринимать изменения в настроении людей посредством особого чутья. Сверхъестественная способность Джуди появляться на сцене назревающего конфликта свойственна не одним лишь собакам. Но то, что она делала после этого, было присуще именно собакам.
«Джуди определенно чуяла опасность в комнате, – продолжал Сирл, – знала, что надо делать. Еще она знала то, что знали все мы, – что японцы питают глубокий страх, почти ужас перед скелетами, могилами, почти любыми напоминаниями о смерти. Таким образом, нельзя объяснять совпадением то, что Джуди ворвалась в комнату в критический момент как безумная, откинув уши назад и с глазами, сиявшими красным светом. А в ее оскаленных зубах блестел человеческий череп!»
Нетрудно поверить: Джуди знала о том, что останки мертвых тел в том или ином виде отвлекут японцев, людей, которых она узнавала по виду и запаху. Что бы ни было причиной ее поступка, она совершила несколько кругов по комнате, проворно избегая всех препятствий и японцев, которые при виде черепа впали в истерику. Как раз в момент, когда один из охранников собрался поднять винтовку, чтобы пристрелить Джуди и пресечь беспорядок, собака резко выскочила из комнаты так же неожиданно, как вбежала в нее. Охранники, все еще возбужденные и кричавшие высокими голосами, тоже ушли, забыв об инспекции. Джуди спасла Сирла и Казенса от неминуемой расправы, а заодно – и тайник, где они хранили украденный рис, который позднее съели.
Впрочем, Казенс недолго наслаждался победой. Он заболел малярией и вскоре после кражи риса умер. Джуди вытянулась, положив голову на передние лапы, под маленьким навесом, под которым сапожничал Казенс и где он подкармливал Джуди кожей. «Казалось, она скорбела», – сказал Сирл.
Джуди потеряла друга, а также самый надежный источник дополнительной пищи. Но вскоре она нашла замену Казенсу. Этот новый друг станет для нее чем-то намного большим, чем просто человеком, который ее кормит.
* * *
В начале августа Фрэнк начал чаще встречать пойнтера, которого мельком видел в Ренгате. С тех пор пути Джуди и Фрэнка пересекались, главным образом, во время еды, когда Фрэнк часто бросал собаке несколько зерен риса или, в качестве особого лакомства, личинку (их было много в мисках, в которых давали еду военнопленным). Такие подачки были для Джуди обычным делом, поскольку многие пленные давали ей попробовать (но не более чем попробовать) порции еды, содержавшей необходимые им самим калории. Но со смертью Казенса и при нехватке еды Джуди распустилась и более открыто обнюхивала других пленных. Это было опасно, так как Джуди чаще попадалась на глаза охранникам, которые, не задумываясь, отправили бы ее в тот же котел, где варились питоны. Но голод заставлял всех идти на крайности.
Установленного японцами рациона из риса и овощей человеку едва хватало на день. На завтрак военнопленные получали жидкий рис, который они называли кашкой. Кашка, если ее не дополняли бананами или другими фруктами, была безвкусной, но в любом случае испарялась из организма через час. Второй завтрак состоял из хлебных роллов, по крайней мере, до тех пор, пока примерно через год не истощились запасы муки, после чего хлеб заменили другой порцией риса. На обед снова давали рис, жиденький суп из ячменя и листьев, и мистическое мясное жаркое, называвшееся онгл-онглом. Это кушанье было безвкусным, слизистым и, по словам выжившего в лагере голландца, выглядело как «лягушачья икра». Британский военнопленный Фред Фримен вспоминал, что это блюдо напоминало «обойный клей». Действительно, похожий продукт в Нидерландах использовали для расклейки объявлений на стенах. Вся еда кишела личинками, в ней было много песка и других несъедобных предметов, которые приходилось выкидывать.
В первый год заключения офицеры и голландцы, имевшие дополнительные средства, могли наскрести из внешних источников достаточно еды для того, чтобы организовать скромную кухню. Приготовленная на этой кухне еда дополняла паек. Голландские повара обычно могли приготовить военнопленным одну приличную трапезу в день, которая дополняла кашку и онгл-онгл. Полковник Банно даже разрешил пленным разбить огород, но когда он начал приносить урожай, полковник передумал и реквизировал грядки на нужды японских офицеров. «Это вызвало резкий взрыв негодования у всех пленных, – вспоминал Пёрвис. – Тогда японцы смягчились и сказали, что не станут забирать все выращенное на огороде, но будут вычитать то, что получим мы, из пайков, так что в лагере легче не стало».
В Глоегоере остро не хватало соли, а в условиях тропической жары это представляло собой существенную проблему: то, что выходило из людей с потом, было трудно пополнить. Поэтому к ближайшему заливчику регулярно отряжали группы, приносившие в лагерь морскую воду для приготовления пищи. Соль выпаривали, насколько это было возможно, и часто применяли угольные фильтры. Полученную таким образом соль использовали в пище, а морская вода становилась пресной.
Несмотря на все усилия, голод был повсеместным. Он делал людей вялыми, невнимательными и раздражительными. В животах у них вечно бурчало. Недоедание могло помрачать память, целые недели сливались в одну бесконечную череду попыток найти пищу. Многие из тех, кто вел дневники в лагере, свели свои записи к фразе: «То же, что и вчера»[3]. Сон, с которым уже были проблемы, стал невозможным из-за вызванных голодом физических страданий. Десны пленных кровоточили из-за недостатка кальция, а кожа шелушилась из-за нехватки витамина А. Иммунная система пленных находилась на грани.
Дж. Э. Р. Персонс в своем дневнике отследил сокращение питания и в течение нескольких месяцев перешел от формулировки: «Сегодня пищи было маловато, дневной кусок урезали, и в ужин почти никто не наелся, хотя мне пищи хватило» к формулировке: «В разговорах только две темы – еда и месть!», а потом – к записям вроде: «Чувствую себя слабым, как котенок, и не знаю, как справлюсь с дневным заданием, но другие как-то справляются, так что, смею думать, смогу и я».
По горькой иронии судьбы, единственный продукт, которого в лагере было много, рис, оказался вредным для здоровья пленных. Постоянное потребление белого шлифованного риса приводило к заболеванию, известному как бери-бери – недостатку витамина В1, или тиамина. Рис, которым кормили военнопленных, был очищен во время жатвы, что позволило ему дольше храниться, но удалило из него витамин В1. Сперва у заболевших распухали лодыжки. Вскоре происходили поражения нервной системы, начинались перебои в работе сердца и судороги конечностей. Если больные не получали этот крайне важный витамин, особенно в виде яиц и обогащенного хлеба, они умирали. В случаях неблагоприятного течения болезни у некоторых развивалась слоновость мошонки. Военнопленный Реймонд Смит описал тех, кто столкнулся со страшным симптомом: «Никто из них не мог носить шорты. Они были вынуждены оставаться обнаженными ниже пояса. Яички были увеличены примерно до размера футбольного мяча, и больным приходилось «носить» их во избежание острой боли от оттягивания вниз». Хотя люди продолжали питаться рисом, бери-бери (на сингальском языке жителей Цейлона «бери» означает «слабый», а повторение слова усиливает смысл) было редким заболеванием, но как только оно появилось, лодыжки распухли у всех военнопленных в лагере.
В основном, Джуди старалась кормиться самостоятельно. Гекконы (или, как их называли малайцы, чикахи – это название они получили за звуки, которые издают) были переносчиками насекомых. Джуди часами охотилась на ящериц, как охотилась на крыс и других грызунов, которых кругом было полно. В полях за пределами лагеря Джуди пожирала все, что могла найти и убить, начиная с неподвижных личинок насекомых и заканчивая быстрыми летучими лисицами. Она поймала странную лягушку. Но ее вкус не понравился собаке. Зато нравился людям, которые ловили прыгающих тварей. Но все это было случайными праздниками. В конечном счете, Джуди приходилось кормиться объедками.
Теперь, когда Джуди чаще вынюхивала пищу у людей, Фрэнк начал проявлять больший, чем прежде, интерес к ней. Пару дней Фрэнк наблюдал, как Джуди одиноко рыщет по лагерю в поисках хоть чего-то съестного. Он не знал, что Джуди недавно лишилась друга-человека, который регулярно ее кормил. Фрэнк просто понимал, что собака, похоже, в беде и за ней некому присмотреть.
В душе Фрэнка что-то дрогнуло. Он и сам был в бедственном положении и тратил все силы на выживание. В любой момент он мог умереть. Или его могли убить. Но ему было невыносимо видеть брошенную собаку, лишенную помощи людей, на которых она явно полагалась. Тесные узы, связующие человека и собаку, складывались на протяжении многих тысяч лет, и их разрыв наносил жестокий удар по представлениям Фрэнка о том, что правильно, а что нет.
Так в один из жарких августовских полдней Фрэнк принял судьбоносное решение. Постояв в очереди за обычной порцией риса, которую шлепнули на его импровизированную тарелку, Фрэнк уселся на земле под открытым небом и не стал есть. Люди вокруг него торопливо запихивали рис руками себе в рот. Джуди, как обычно, рыскала в толпе, вынюхивая объедки. Она узнала Фрэнка как человека, от которого обычно получала чуть больше кусочков, и, завидев его, завиляла хвостом, потом села напротив почти по стойке «смирно», так, как делает хорошо обученная собака, когда ей прикажут сидеть или стоять.
Она смотрела на Фрэнка бледно-карими глазами. Фрэнк положил на ладонь немного кашки.
«Иди сюда, – позвал он Джуди поощрительно. – Это тебе».
Пойнтер не двигался, но издал слабый жалобный звук. Инстинктивно Фрэнк понял, чего хотела собака. Она хотела не просто еды. Она хотела иметь друга, с которым могла бы делить пищу. Тогда Фрэнк поставил всю свою миску на землю и свободной рукой потрепал уши Джуди и погладил ее голову.
«Хорошо, хорошо, – пробормотал Фрэнк. – Чувствуй себя как дома, девочка».
Было видно, что Джуди расслабилась. Она легла у ног Фрэнка. А потом в один момент втянула в себя всю порцию до последнего зернышка риса.
Так Джуди встретила Фрэнка Уильямса, рядом с которым она и проведет большую часть оставшейся жизни.
* * *
Хотя у Джуди были очень дружеские отношения с Тэнки Купером, Бонни Бонифацием, Джорджем Уайтом и Лесом Сирлом, она по-прежнему в значительной мере оставалась независимой, то есть ничьей собакой. В конце концов, она была так же предана пище, которой эти люди делились с нею, как и самим людям. Но с Фрэнком отношения с самого начала сложились по-другому. Это было историей любви, которая началась с общей трапезы. Возможно, Джуди ощутила важность сделанного Фрэнком жеста – голодный человек собирался остаться голодным для того, чтобы накормить собаку своим рисом, – и это покорило ее раз и навсегда.
Но почему Джуди, которая была дружна с еще несколькими людьми, решила сблизиться именно с Фрэнком? Возможно, несмотря на то, что большинство решений Джуди определяли ее нюх и желудок, в этом случае свою роль сыграло зрение собаки. Фрэнк выглядел очень молодо, особенно для солдата. К этому времени ему исполнилось двадцать три. За спиной у него были жизненные трудности, испытанные еще до войны и плена, которые заставили его рано повзрослеть. Но свою юношескую внешность он сохранил. Даже на куда более поздних фотографиях его улыбка выглядит совершенно молодой.
Фрэнк был всего на полгода младше, например, Леса Сирла, но выглядел моложе. Возможно, Джуди привлекла моложавость Фрэнка, хотя и стертая голодом.
Конечно, никто никогда доподлинно не узнает, насколько по-разному Джуди воспринимала свои отношения с Фрэнком, с Купером, Уайтом, Сирлом и другими людьми. Возможно, по меньшей мере, поначалу Фрэнк был для Джуди просто еще одним приятелем и источником пищи, и собака следовала инстинкту в выборе компаньона, который, скорее всего, накормит ее и тем самым сохранит ей жизнь. В лагере Джуди стала крайне уязвима. На «Моските» и «Кузнечике» она была здоровой и полной сил, а на Позике и в джунглях ее животные инстинкты сделали ее незаменимой. До того момента она принадлежала всем, с кем сталкивалась. Теперь ей больше, чем когда-либо, нужна была помощь друзей-людей, и вариантов оставалось немного. Из всех вариантов Фрэнк казался самым надежным, поэтому она недолго ходила вокруг да около. В конце концов, она, возможно, просто устала от одиночества. Собака, которая еще щенком первым делом убежала из семьи и всю свою жизнь то нарывалась на неприятности, то выбиралась из них, наконец созрела для того, чтобы довериться одному человеку.
Фрэнк, по своему обыкновению, не был особенно эмоционален и скупо делился воспоминаниями о том решительном переломе в своей жизни в плену и в жизни в целом. «Я решил стать ее постоянным хозяином», – так Фрэнк коротко рассказал о том моменте в написанном почти три десятилетия спустя письме Нойманну и ван Витсену. Но, судя по его последующим показаниям и поведению, не говоря уже об обычном здравом смысле, представляется почти очевидным, что он просто и необратимо «растаял» при виде существа, которое столь явно нуждалось в помощи и товарище в тех крайних обстоятельствах. Никаких сведений о том, что Фрэнк и прежде любил собак или животных, нет, но теперь это произошло.
Как бы там ни было, человек и собака воспользовались случаем – или, точнее говоря, случай воспользовался ими. Почти сразу между ними образовалась удивительная связь. «У нас просто моментально сложились отношения, – будет вспоминать Фрэнк после войны. – Казалось, я мог понимать любую ее мысль, и, что еще удивительнее, она могла понимать мои»[4].
Дружба с Джуди помогла застенчивому оператору радиолокационных станций выйти из своей раковины. Популярность, которой пользовалась у военнопленных собака, в какой-то мере распространилась и на Фрэнка, словно он начал ухаживать за особенно привлекательной девушкой. «Уж если Джуди так любит Фрэнка…» – рассуждали люди в лагере. Фрэнк начал больше общаться с другими военнопленными, хотя главными для него были отношения с его собакой.
Естественно, что еда постоянно занимала первое место в мыслях Фрэнка и Джуди. Поэтому есть основания думать, что одним из первых общих дел для них стало изобретение плана, который позволил бы добыть пищу. В храмовом комплексе японцы вместо цветов, которые принято оставлять на могилах у европейцев, оставляли фрукты. Фрэнк научил собаку прятаться в зарослях и ждать сигнала. Во время работы Фрэнк хлопал в ладоши или тихонько свистел, когда поблизости не было японцев. Тогда появлялась Джуди и уносила фрукты, которыми Фрэнк и собака лакомились под сенью леса.
Возможно, Джуди так и не научилась искать дичь, но всему остальному она училась очень быстро. Вскоре Джуди уже различала малейшие оттенки голоса Фрэнка, положения тела, силу щелчков его пальцев и ритм его свиста, менявшегося от адажио до аллегро. Способность Джуди различать команды была вполне естественной: пойнтеры более восприимчивы к голосу хозяев, чем другие охотничьи собаки, что определенно помогло Джуди быстро привязаться к Фрэнку. Именно эта преданность и внимательность к малейшим нюансам поступков нового друга и отличали ее отношения с Фрэнком от прежних отношений с людьми.
Риск, которому они подвергали себя, стал очевидным, когда одного британского солдата поймали на краже фруктов. Виновному приказали сорвать десяток плодов папайи и съесть их перед строем военнопленных. Британец осилил четыре плода и показал, что больше не может есть. За эту дерзость ему дали затрещину и велели продолжать. Тот съел еще пару плодов, а потом упал на колени, и его вырвало. Ему, однако, приказали продолжать есть. Наконец он, смертельно бледный, в полубессознательном состоянии доел все. «Японцы прочли нам обычную нотацию и приказали британцу отправляться в барак», – вспоминал Портер. Соседи вора по бараку вряд ли были счастливы от запаха, который исходил от него.
Умение Джуди избегать встречи с охранниками и охотиться в джунглях оказалось благом для Фрэнка, когда он сдружился с собакой. Если ранее Джуди перед возвращением в барак в половине случаев полностью поедала свою добычу или приносила людям в основном обглоданные остатки, то теперь она любую пойманную крысу или змею приносила Фрэнку, часто дрожа от ужаса. Если радиолокаторщика не привлекала отвратительная добыча, то он никогда не показывал этого. Скорее всего, мысль о мясе на ужин брала верх над рвотными позывами. И Фрэнк старался, чтобы и другие военнопленные получали свою долю добычи.
Обучение Джуди не сводилось к добыванию еды. Она быстро освоила разные трюки и игры. Помимо обычных команд: «Сидеть!», «Стоять!», «Катись!» Фрэнк научил собаку прятаться по сигналу. Фрэнк щелкал пальцами – и Джуди исчезала под койкой, чтобы по второй команде появиться в дальнем конце барака. Джуди застывала, а потом со всех ног срывалась с места по жесту или голосовому сигналу Фрэнка только для того, чтобы по другому щелчку пальцев, свисту или кивку снова застыть. Военнопленные, помнившие Джуди, упоминали о других, более хитрых демонстрациях способностей собаки, но не вдавались в подробности. Тренировки, описанные Энтони Симмондсом, скорее всего, продолжались, хотя и с меньшей интенсивностью.
По большей части эти занятия затевались для борьбы со скукой и сизифовой тщетностью лагерной жизни. Фрэнк стал пренебрегать своими рабочими обязанностями, здорово рискуя при этом, и уделял время обучению собаки новым трюкам. Когда у друзей появлялся новый номер, они показывали его другим военнопленным, иногда двум-трем, иногда – всем заключенным барака. В лагере, где не допускали ни малейшего легкомыслия, за исключением рождественских шоу, вроде святок 1943 года, когда заключенные устроили буффонаду под названием «Все и Глоегоер-Два», эти представления сходили за развлечения.
Постоянная опасность, конечно, сильно сплачивала Фрэнка и Джуди, заставляла их яростно держаться друг друга. Но в этих мгновенно сложившихся отношениях было и нечто более глубокое – некие первобытные узы, которые впоследствии окажутся почти духовными по природе. С самого начала друг для друга они стали важны, как сама жизнь. Поэтому Фрэнк и рискнул своей: чтобы обеспечить безопасность Джуди, он решился на отчаянный, почти безумный ход.