Мы с Руфусом спустились этажом ниже, подождали, когда Айра щелкнет тремя замками, а потом прокрались обратно на третий этаж. Руфус скользил по коридору. Что мы станем делать? Айру подслушивать? Да нет, мы прошли его дверь. Безусловно, не к Оливеру. Может, порезвиться с его женушкой? Но их дверь мы тоже прошли.

Руфус замедлил шаги. Я зашептал:

– Нет, нет, приятель, только не сюда. Любая квартира, кроме этой. Прошу тебя.

Но он позвонил. Гектор Тамбеллини открыл дверь.

– Здорово, Руфик, заходи, не стой на пороге. – И завопил в глубины квартиры: – Эй, Виолетта, смотри, кто пришел!

Руфус торопливо прикрыл за нами дверь. Ухватившись за его вихры, я озирался в поисках надругавшихся надо мною извращенцев Перипланета. Грохот двери этих трусов наверняка испугал. Но они где-то рядом.

Стоп. Что это я распсиховался? Исключая суицидальные попытки обдолбанных американцев влезть прямо на Руфуса, опасаться нечего. И даже если Руфус передознется и рухнет на пол, его жесткие волосяные заросли дадут мне естественное преимущество перед монстрами. Руфус – моя крепость.

– Американская Женщина! Я вернулся, любимая, – пропел я. – Выгляни в окошко, дам тебе горошка.

Пол покрывали рыжевато-бурые пятна цвета бирюков, разукрашивали отпечатки Гекторовых ортопедических ботинок. Ах, какой из нее получился бы силуэт.

Виолетта вышла к нам, жуя сандвич. Она вгрызлась, кусочки сыра и вареного мяса, извозюканные в майонезе, упали в ладонь. Виолетта ткнулась туда носом и слизнула крошки. Мне нравилось, как она наслаждается едой – так не похоже на современных женщин в соседних квартирах.

– Руфус, – сказала она между укусами, – какой же ты тощий. Посмотри на него, Гек. Он совсем не ест. Накорми его чем-нибудь. Принеси вторую половину сандвича. Она там, на столе. Я на диете.

– Нет, все круто, – ответил Руфус. – Я не голодный.

– Что, совсем никто тебя не кормит? У тебя девушка есть? – Колбасный клинышек прилип в уголке ее рта.

– Не смущай его, Ви, – пробасил Гектор.

– Да нечего тут смущаться. Есть у тебя девушка, Руфус?

– А что, Ви, у тебя племяшка найдется?

– Ну, вообще-то…

– Не слушай ее. – Гектор протянул Руфусу свернутые купюры. Руфус пересчитал. – Все точно.

– Люди ошибаются, – ответил Руфус. Я насчитал на двадцать долларов меньше, чем заплатил Айра. Цена либерализма и, быть может, причина секретности.

Руфус снял шляпу и достал из-за внутренней ленты маленький, прозрачный пакетик с белым порошком. Я зарылся поглубже. Он передал пакетик Гектору.

– Счастливых дорожек, – сказал Руфус в дверях.

– Да уж будь спокоен.

– Найди себе девушку, которая умеет готовить! – крикнула ему вслед Виолетта.

На улице Руфус достал из серебряного портсигара тонкую сигару. Ночь была тихая, дым поднимался прямо вверх, загоняя меня еще глубже под шляпу. Волосы – отличный фильтр.

Мы постояли минуту, и внезапно шляпа слетела. Я запаниковал и обмер. Я был на полпути к скальпу, и тут заостренные черные когти вонзились в заросли, едва не сцапав меня. Волосы заскрипели, словно огрызаясь. Когти убрались и почти сразу вернулись, еще ближе. Я понял: так выглядит черная рука смерти.

Протиснуться через сплетения волос в глубине шевелюры было почти невозможно. Неужто меня проткнут, словно шиш-кебаб? Ужасно. Неужто я окончу дни свои, задохнувшись в грязном забитом стоке какой-нибудь ванны в гетто? Или мучительно умру от голода здесь, у Руфуса в волосах, ослабев от ран, в зловонии собственного разложения?

К восьмому налету когтей я добрался до кожи. Прозорливость вывела меня к псориазу, болезни, от которой человеческая кожа теряет чешуйки. Я спрятался между чешуйкой и кожей внизу, и было мне уютно, будто на свежезастеленной кровати.

После достойного самки сеанса прихорашивания шляпа вернулась на место. Я вылез из новой постели. Задняя нога дернулась и порвала чешуйку. Я замер: этот промах мог стоить мне жизни. Но ничего не случилось. Видимо, кожа совсем мертва. Я попробовал ее на вкус, но она была такая горькая, что пришлось выплюнуть. Жалко. Мы с Руфусом могли бы жить в подлинном симбиозе: я бы ел вволю, а он бы избавился от перхоти.

Воздуха не хватало, и я уже собрался наверх, когда заметил на соседней чешуйке какой-то комок. Компания гнид, маленьких личинок вшей, – Руфус им и тепло, и еда. Неудивительно, что он так долго скребся – гниды славятся острыми клешнями. Я не стал приближаться.

– Как раскопки, парни? Я тут новенький. Что мне нужно знать?

Прожорливые сосунки и головы не повернули. А мне нужно много информации. Как часто Руфус моет голову? Сколько нужно времени, чтобы привыкнуть к его вкусу? Как они могут жить на коже, почти без воздуха? Я вот не мог.

Я всплыл и выглянул из-под шляпы. Холодный вечерний ветер ужасен. Мы с Руфусом двигались полным ходом. Скоро мы вошли в гриль-бар «У Регги».

– Ёпть, Руфус, как дела? – раздался мощный глас.

Здоровенный негр положил Руфусу на плечо ладонь размером с пиццу. Гигантская голова круто скошена от покатого лба к огромному, мощному подбородку. Голова обрита, исключая густой ирокез по центру. В правой мочке – золотая серьга в форме револьвера. Такой же амулет свисал с золотой цепи на шее. Сигара с лейбаком «Эль Продукто» уютно устроилась в дыре, где не хватало желтеющего переднего зуба.

Мы втроем уселись на растерзанные барные стулья. К нам подошел бармен с мутными красными глазками кокаиниста.

– Что желаете, джентльмены?

У Регги все сплошь были черные, кроме жирной крашеной блондинки за стойкой напротив нас, чья тонкая белая футболка, я так понял, должна была продемонстрировать обвисшие груди во всем их меркнущем великолепии. Под толстыми очками в металлической оправе блондинкины глаза походили на лягушачьи. Возможно, миопия виной тому, что огненно-красная помада почти совсем промахнулась мимо губ. Блондинка нетерпеливо вздыхала, пока седеющий мужик на стальных костылях пытался не рухнуть на пол, давая ей прикурить.

– Мне как обычно, – ответил Руфус.

– Чем был занят? – спросил здоровяк.

– Особо ничем. Торговлю торговал. Бармен вернулся и смешал Руфусу «курвуазье» и «севен-ап». Руфус отхлебнул и почмокал губами.

– А-а, хорошее дерьмо.

Меня обрызгала пара гнусных капелек. Я вытерся о волосы. Я поклялся завязать с выпивкой навсегда.

– Малой, я тебя видел с какой-то мрачной девахой на днях. В «Жириках».

Малой широко улыбнулся и захохотал. Во рту запрыгала сигара.

– Ага, клевая, правда?

– Шустрая девка, Джим. – Руфус улыбнулся и подставил ладонь. Малой хлопнул так сильно, что я испугался, как бы он ее не сломал.

Другой голос сказал:

– Пошустрее бы не мешало. Этой корове диетические таблетки – в самый раз.

Я был поражен таким вызовом и еще больше тем, что Малой его проигнорировал.

– Так вы с ней живете? – спросил Руфус.

– И не думаю. Эта сучка выглядит ничего себе, и дырка у нее такая, что медок течет. Но ей бы только удолбаться.

– Ее можно понять. На себя посмотри. Уродливый бизон. Такой чумазый, что не поймешь, где грязь, а где ниггер, – сказал голос.

Малой опять не почтил вниманием этот инстинкт смерти. Не понимаю.

Внезапно Руфус уронил голову. Быстро ухватившись за волос, я избежал падения на барную стойку. Руфус хлопнул в ладоши и фальцетом взвизгнул.

– Чего ты ржешь? – спросил Малой.

– У тебя самый здоровенный негритянский нос на свете. Маме следовало тебя назвать Пылесосом.

– Ну, я тяну иногда пару дорожек. Конечно.

Но эта сучка только этого и хочет. Дорожку за дорожкой, дни и ночи напролет.

– Ага, прямо как ты. Только ты выбрасываешь мертвых президентов. Потому что у нее есть пизда, а у тебя нет, ну еще бы.

Малой расстроился. Ему одного удара хватит, чтобы уложить Руфуса на стойку. Я глянул вниз – куда придется падать.

Местная популяция Блаттелла Германика была достаточно велика, ее защищал тусклый свет и бурая полировка. Они жили на орешках к пиву и попкорне. В их движениях не сквозили страх или бешенство, как у Айры в квартире. Хорошая простая жизнь.

– Ты понял, о чем я. С этой сучкой и не поговоришь даже, – сказал Малой.

Руфус опять засмеялся.

– Только слышишь, как бедра по ушам хлопают. «Сладкая крошка, раздвинь-ка ножки, угости немножко».

Он хлопнул Малого по плечу, и я опять чуть не упал. Но теперь я заметил, что граждане в баре – бледные, ненатурального оттенка, жалкие в неоновом свете. Как и люди вокруг, они чересчур злоупотребляли алкоголем.

– Заткнись, Руфус, – сказал я. – Больше со здоровяком не спорь. Я тут жить не хочу.

– Сучка тащит зарплату прямо из-под носа. Не знаю, что с ней делать, – жаловался Малой.

– Чек на пособие, а не зарплату. Вчера три часа в очереди, не забыл?

Мерзкий голос нужно заткнуть. Сколько еще Малой вытерпит?

– Ну то есть что делать-то? Чтоб грина не тратила, но дело делала? – спросил Малой.

– Не спрашивай, – ответил Руфус. – Меня твои мерзкие телки не цепляют.

Я вцепился ему в волосы.

– Ты понял, да, о чем речь? – снова вмешался голос. – Пять минут назад она была шустрая девка. Теперь жаднюга слышит, что она тянет бабки, и шустрая девка превращается в мерзкую телку. Не волнуйся, Малой под кайфом, потом и не вспомнит.

– Я в телку не сунусь, если не чувствую ни хрена, – продолжал Руфус.

Теперь настал черед Малого смеяться. «Эль Продукто» закачался у него в зубах.

– То есть что – встает, если вдарят?

– Телки с мордой в кокаине – это не для меня. Чистый бизнес. И, раз уж речь о бизнесе, ты Лестера не встречал?

Малой допил пиво и заказал еще. Судя по отражению циферблата в его потном кумполе, дело к ночи.

– Слыхал про Лестера? Сделал табличку: «Я слепой, благослови тебя господь». Каждый божий день сидит на тротуаре у больших контор в центре, с палкой для слепых. К осени столько бабок сделает, что на «Линкольн» хватит. А зачем он тебе? Подать ему хочешь?

– Парень занял у меня полгода назад, и тут у него случилась амнезия.

– Да ну? Я думал, вы друзья.

Руфус допил коктейль и тыльной стороной ладони вытер губы.

– У меня один друг – зеленый доллар.

– Первое правдивое слово из уст твоего ниггера, – заметил голос.

Он меня видел. Я нырнул в дебри. Но на полпути к коже подумал – «мой ниггер»? Парень думает, что я вывел Руфуса на прогулку?

Кто меня тут может заметить? Кто станет со мной так разговаривать? И почему Руфус и Малой игнорируют провокации? Ну конечно – это же тараканий голос. Постоянное общение с людьми разъедает основные инстинкты.

Я поискал взглядом невоспитанного наглеца. Блаттелла в баре предавались обжорству. Те, что на полу и в попкорновой машине, – тоже.

– Теплее, – сказал голос.

Наконец я его увидел. Он взгромоздился на ирокез Малого.

– Это вьючное животное – не мой ниггер, – сказал я. – Не проецируй на меня свои проблемы, приятель.

– И что? Думаешь, этот – мой? Ничего подобного. Я живу в центре со специалистом по релаксации. Зовут Нирвана.

– А здесь ты что забыл?

– Как-то ночью спал с моей крошкой, а потом очнулся в метро на этой заплатке из скунса. Не иначе гелем для волос засосало.

Руфус вдруг поднял карающую руку.

– Мне двигаться пора. Замри, Малой.

– Желаю тебе здесь приятно пожить, – сказал я.

– Я отсюда свалю. Вот увидишь. А то он совсем обдолбанный, жалкий недоумок.

– А почему не уходишь?

– А крысиные патрули на каждом углу? Голуби! Ты смеешься? Шансов ноль.

– Хотя бы в бар спустись. Бон аппетит! Руфус поднимался со стула.

– Нет, не хочу. Я тут не останусь. Вернусь к Нирване. Он ей обещал, и на этот раз…

Он бубнил, топоча Малому по голове, будто Румпельштихен, и вдруг наступил в лужу геля. С ужасающим воплем он слетел по ирокезу, прокатился по лбу Малого и с негромким «плюх» нырнул в пиво.

Малой его не заметил.

– Ага, остынь, старик. Смотри не загнись. – Он махнул стаканом и выпил содержимое одним глотком.

– Спасибо, – сказал новый голос.

На этот раз я прислушался: еще один Блаттелла. Тот устроился в высоком помпадуре бармена.

– Меня уже тошнило от этого трепа про Нирвану. Каждую ночь, сколько недель уж. Я думал, мы от него никогда не отделаемся.

– На здоровье, – ответил я.

Минутой позже мы с Руфусом уже шагали по улице. Я слышал примитивный ритм ударных. Когда он стал громче, я разобрал голоса рэпперов. Это не музыка: ни мелодии, ни гармонии, даже тон не меняется. Голос бубнил сплошь о страсти, обольщении и сексе, порой вкрапляя деньги. Живительная квинтэссенция человеческих амбиций; если бы Айра мыслил так же трезво, сидел бы я сейчас дома, в безопасности и тепле. Должно быть, приход рэпа завершил некий цикл человеческого развития. Когда «сапиенс» впервые заболботал и стукнул по бревну, вряд ли звук сильно отличался от этого.

Скоро я увидел раскуроченные дома: окна и двери закрыты шлакобетоном и листовым металлом. У дверей на газетных подстилках спали бродяги. Я порадовался, увидев толпы Перипланета, что ищут тепла у бродяг под боком. Вечер был прохладный.

– Ч-черт, – проворчал Руфус, передернулся, сошел с тротуара и помахал такси.

Он сел в машину, и над полуразложившейся обивкой взлетела копоть. Пластиковая перегородка, мутная и заплеванная, приоткрылась, и водитель спросил:

– Куда едем?

Шины завизжали, мы рванули с места.

– Эй! – закричал Руфус. – Мы в Америке, Джек. Красный свет означает «стоп».

– Извини, приятель. Вымотался. Ночью пуэрториканцы по соседству гуляли. – Он обернулся и в рупор из пальцев весьма достоверно проревел сальсу на трубе. – До пяти утра уснуть не мог.

– Смотри, куда едешь. Со мной однажды такое было. Я набрал 911. Сказали, что вышлют машину. Никто не приехал. Тогда я позвонил еще раз и самым белым своим голосом сказал, что слышал выстрел. Четыре тачки прилетели, как ангелы. С сиренами и агентами в пуленепробиваемых жилетах. В ту ночь больше не шумели.

– В следующий раз попробую, – рассмеялся водитель.

Машина прижалась к обочине. Мы ехали не туда, прочь от Цыганкиной квартиры. Можно остаться в машине – рано или поздно вернется же водитель в тот район. Но там было так душно и грязно, что я предпочел Руфуса.

Он заплатил таксисту и добавил пять процентов чаевых. Едва мы вышли, он сунул руку под мышку. Из-под шляпы я заметил перламутровую рукоятку. Щелк. Предосторожность? Пуля в барабане? Мы куда идем – в джунгли?

Спрыгни я сейчас со шляпы, каковы шансы выбраться из гетто живым? Крысиные патрули на каждом углу. Нельзя так рисковать.

У меня одна защита – череп Руфуса. В отличие от яйцевидной Айриной головы этот кумпол поднимался ото лба до макушки, а затем резко обрывался к шее. Я переполз наверх и периодически спускался глянуть, что творится.

Руфус пинком распахнул треснувшую стеклянную дверь многоэтажки. На полу под почтовыми ящиками спал мужик лет сорока. Парень помоложе соскочил с подоконника и с недоброй улыбкой приблизился.

– Спокойно, – сказал Руфус.

Парень посмотрел на руку Руфуса, спрятанную под пиджак. Все еще улыбаясь, он сказал:

– Ты что здесь делаешь, чувак?

– Хиляй отсюда, или эта игрушка сдует тебя назад в Африку.

Человек отступил, по-прежнему улыбаясь, и вышел. Мы попятились к лифту.

Руфус открыл дверь в квартиру. В воздухе висел удушающий угольный туман. Большая негритянка сидела на ветхом пыльном диване перед маленьким телевизором, что угнездился на куче газет. Его антенны с шариками алюминиевой фольги на концах напомнили мне меня.

Отставив колу и чипсы, женщина вскочила, обняла Руфуса и смачно поцеловала в губы.

– Где ты был, любовничек? Бессердечный ниггер, столько дней не звонил. Я не знала, что думать.

Руфус звонко шлепнул ее по объемистой заднице.

– Не психуй. Кто, по-твоему, за квартиру платит?

– Ты мне нужен, папочка. Мне без тебя одиноко.

Он сел на диван, но тут же подпрыгнул, схватившись рукой за промежность.

– Ты когда выкинешь эту рухлядь? Чуть яйца мне не оторвал.

– О нет, папочка. Думаю, тебе поможет особый массаж Амброзии.

– Да уж, инфекций мне не надо.

Она терлась об него, прижимаясь к нему грудями. С милой улыбочкой заглянула ему в лицо и спросила:

– Дашь маленькой Амброзии пару дорожек?

– Прости, малышка. Все продал.

Я вернулся под шляпу. Под лентой еще оставались вздутия. Скупердяй.

– Ну пожалуйста, сладенький, – замурлыкала она. – Только одну?

– Я не могу дать то, чего нет.

Она опустилась на диван. Пружины ее не волновали.

– Слушай, сука, у меня ничего нет. Будешь приставать – уйду, – пригрозил Руфус.

– Не буду. – Она уложила его на диван. Ложась, он прикрыл рукой мошонку.

– Мне надо немножко, потому что я скучаю, папочка, – приговаривала она. – Я сёдни с Эммой трепалась, говорю: «Знаешь, я моего Руфуса люблю, только скучаю немножко иногда», а она говорит: «Да-а, я поняла, про что ты, пока Рамзес в каталажку не загремел, его подолгу не было, только теперь дольше, потому что он в каталажке». А я говорю: «Я иногда думаю – рехнусь», – а она говорит: «Я поняла, про что ты, потому что мне так же было, пока Рамзес в каталажку не загремел…»

Руфус клевал носом, и оживленное лицо Амброзии все больше выползало из-за края шляпы.

– Руфус, ты слушаешь? Он вздернул голову.

– Еще бы, сладенькая. Пошли в кровать.

– Хорошо, любовничек. Я только в ванную на минутку.

Тряся ягодицами, она продефилировала в коридор. Руфус включил телевизор – показывали профессиональный рестлинг. Наконец она вернулась – в ночной сорочке, волосы заплела и сияет, точно Будда.

– Что за хуйня у тебя с лицом?

– Вазелин, папочка. Буду тебе молодой и красивой.

– Девочка, давай ты не сегодня будешь молодой и красивой.

– Каждую ночь, сахарный мой. – И она склонилась для поцелуя.

Он отпрянул и вытер лицо.

– Размазывать по мне это дерьмо не надо, а? Мы направились в спальню. Она усадила его на кровать, встала перед ним и медленно стащила ночнушку. Млекопитающее из млекопитающих. Груди свисают до пупа, но упругие, полные и вширь раздаются примерно на столько же. Черные, плоские соски диаметром почти с американского монстра. Мясистые, крепкие плечи и руки, пухлый живот. Куст пушистый, как любая негритянская голова, что я видел сегодня на улице.

Она повернулась к Руфусу так, чтобы он разглядел ее со всех сторон. Стоя в профиль, продемонстрировала крутые линии ягодиц и втянутый для пущей безопасности живот. Превосходная конфигурация, я такую наблюдал только у негритянок. Она держалась так, словно ей нравится быть громадным пышнотелым сексуальным объектом. Вряд ли даже восхитительная Руфь сравнится с Амброзией в репродуктивной способности.

Руфус разделся догола, оставив только шляпу – ее он просто сдвинул на затылок. Он приблизил лицо к ее зарослям – попробовать на вкус. Я слышал, в их племени так не принято. Его волосы и ее муфта перепутались – не понять, где что. Я не двигался; останься я с Амброзией – навеки превращусь в изгоя. Не то чтобы мне были неприятны ее пары. Вовсе нет. Прямо скажем, мускусный запах ее вагины не сравнится ни с каким ощущением в мире – даже со вкусом Руфи.

Гормоны Руфи опьяняли. Но Амброзия – воплощенная история. Ее запах – не просто сущность секса; он – потерянное звено эволюции. Как и наши феромоны, ее аромат поведал мне всю историю с начала времен. В человеческом запахе различались маленькие приматы, что первыми рискнули спуститься с дерева. Первые четвероногие создания; амфибии, полные отчаянной решимости жить на суше. Я уловил отчетливый аромат рыбы и примитивных морских гадов времен первых многоклеточных и первых одноклеточных, что мечутся в девственном болоте, изначальном бульоне, откуда мы все произошли. Руфус не просто лизал пизду – он припадал к Корням.

Амброзия оказалась пугающе пылкой, она рычала и металась, поощряя Руфуса задыхающейся болтовней о его мастерстве. Она кричала, тело ее содрогалось в конвульсиях, она стискивала бедрами его голову и молотила кулаками по кровати. На всякий случай я спрятался под шляпу.

– О-о, папочка, ты меня убиваешь! – Через несколько минут она слегка пришла в чувство и простонала: – Заполни меня, любимый. Заполни до краев.

Я высунулся посмотреть на Руфуса. Он приподнялся на коленях, его пенис торчал из поджарых бедер остро заточенным карандашом. По сравнению с ним Айра – просто призовой буйвол. Когда Руфус покрыл Амброзию, она отреагировала столь бурно, что я задумался, возбуждает ее папочкин член или папочкины чеки.

– Храни мою душу! – через несколько минут сказал Руфус и откатился. Амброзия мгновенно заснула. Я думал, мы отправимся по своим делам, но Руфус ткнулся лбом в одеяло рядом с ее плодородной промежностью и уснул.

Я спал хорошо, хотя видел яркие сны о Серенгети. Когда Руфус проснулся, солнечный свет уже пробивался сквозь закопченное стекло. Он начал одеваться. Проснулась Амброзия. Она приподнялась на локтях и призывно выставила груди.

– Мамочка приготовила тебе подарок за то, что ты был такой хороший прошлой ночью.

– Нужно идти, сладенькая. У меня дела.

Внезапно она превратилась в фурию.

– Не зови меня «сладенькая»! Может, ты каждую свою шлюху зовешь «сладенькая». Ты что, не знаешь, как меня зовут?

Руфус вертелся перед треснутым зеркалом в ванной, пытаясь обозреть свою физиономию целиком.

– Конечно, сладенькая, – ответил он.

– Когда я тебя увижу? – раздраженно спросила она.

– Когда я вернусь. – И мы вышли.

Прекрасный день, холодный и бодрящий. Голова Руфуса грела в самый раз. В этом районе шикарные сточные канавы: с куриными костями и кожицей, окурками, собачьим дерьмом, презервативами, слюной и еще кучей всего. Я слышал восторженное чавканье тысяч моих кузенов покрупнее.

Руфус пользовался успехом.

– Как делишки? – спрашивал он встречных, а еще чаще: – Как оно? – и все непременно отвечали ему теми же словами.

Нечесаные люди в задубевших от грязи лохмотьях набитыми пакетами метили территорию на пустых дорожках. У подъезда на перевернутом деревянном ящике сидел подросток – он делал пометки на страницах «Войны и мира». Я был потрясен. Когда мы проходили мимо, я выбрался на краешек шляпы. Страницы были покрыты кружочками: он обводил каждую букву "и".

Скоро пейзаж стал меняться. Все меньше заброшенных домов. Среди барахольщиков попадались барахольщицы. Улицы чище; это избирательный участок, он белее. Клей сдержаннее: мужчины не пристают к женщинам, не свистят и не шипят им вслед, только смотрят лукаво. Женщины гетто порой улыбались бесстыдным комплиментам, но эти женщины, богаче и бледнее, мужчинам, что ими восхищаются, выказывали одно презрение.

Мы шли по университетскому кварталу. Я его опознал не по учебным корпусам, библиотекам или молодежи с книгами. Я увидел троих иранцев, цепями прикованных к забору и окруженных плакатами, что призывали Америку освободить Иран от тирании мулл.

Они окликнули нас. Руфус обернулся.

– Вы по заслугам огребли, свами. Не бери американцев в заложники. Не тащи свое дерьмо в США, а то разбомбим вас к ебеням. – Интересно, что ответил бы Айра.

Уличные проповедники множились на глазах. На следующем перекрестке за столом для бриджа сидели две слоноподобные тетки во фланелевых рубашках. Весь стол завален брошюрками. В заголовке значилось: «Порнография – насилие над женщиной».

– Остановим порнографию, уважаемые женщины! Остановим порнографию, уважаемые женщины! – монотонно распевали тетки. Одна встала и помахала нам желтой петицией.

– Ты шутишь? – возмутился Руфус. – Такая, как ты, – насилие над порнографией. У тебя голова какого размера? Пожалуй, куплю тебе мешок.

За соседним столом восседали два костлявых мужика с короткими бородами. Эти лишь проводили Руфуса взглядом. Женщина, призывающая вступить в местную добровольную военную дружину, тоже не обратила на нас внимания.

Затем человек ростом примерно с Малого, черный и с бритой головой, двинулся прямо к нам. На правом бицепсе у него была вырезана татуировка: – «АТТИКА 1970». Даже Руфус попытался его обойти. Но человек взял его за руку и сказал:

– Ёптъ, брат, оставь свое имя на этом листе. Братья на севере штата нуждаются в профессиональном обучении.

– Сделай, как он хочет, и сваливаем, – сказал я. Но Руфус глянул на лист и сказал:

– Кого ты пытаешься наебать?

– Что ты сказал?

– Я что, похож на белого дурачка? Оставить адрес, чтоб громилы знали, на какой двери практиковаться в профессиональном обучении, когда на волю выйдут? Хрень собачья.

Я мгновенно понял: сейчас мы нырнем в залитую кровью канаву. Но Аттика расплылся в улыбке. Два передних зуба у него оказались совсем черными.

– Ага, – сказал он и отпустил нас. Когда он развернулся пугать прохожих, его лицо вновь посуровело.

Затем последовал квартал нелепого миссионерства, чья квинтэссенция – «Евреи за Иисуса», человеческая версия «Тараканов за Дихлофос». Я задумался.

Энтомологи различают два пути развития насекомых. В цикле с неполным превращением личинка вырастает в нимфу, а нимфа – во взрослую особь. Нимфы, по сути – маленькие взрослые, только без некоторых деталей. Может, у негров также? Подростки болтаются без дела, несут ахинею и жахаются наркотиками, как взрослые.

Цикл с полным превращением имеет еще одну фазу – куколку, выросшему из нее взрослому абсолютно чуждую. Сравните лохматого неопрятного еврейского подростка, что предается саморазрушению, с тщательно прилизанным карьеристом, в которого он превратится потом. По-моему, именно психологическая травма от созерцания собственной куколки объясняет, почему евреи и бабочки никогда не превзойдут репродуктивных достижений негров и тараканов.

Цыганкин адрес я прочел на конверте одного яростного письма, что она прислала Айре. В четырех кварталах от ее дома Руфус впервые повернул не туда. Я спрыгнул со шляпы, прокатился по скользким кожаным штанам и хлопнулся об тротуар. Грустно было смотреть, как уходит напарник.

Без шляпы я чуть не ослеп на солнце и преисполнился уверенности, что каждый ботинок в этом городе охотится лично за мной. Табличка у бордюра гласила, что скоро появятся поливальные машины. Ощетинившиеся монстры, по сравнению с ними пылесос – не страшнее автомата для производства сахарной ваты. Из сточной канавы надо уходить. Я мигом промчался вдоль желоба в раскаленном тротуаре и прыгнул за мусорный бак у ближайшей многоэтажки. Дома стояли впритык, добраться – раз плюнуть.

На углу я понял, что придется ждать ночи, когда прекратится движение. Расщелина в бетоне спасла меня от вечернего холода.

Мимо шли ноги:

– …но он не слушает, он, блядь, босс, и теперь акции упали на пятнадцать процентов. При мне! Надо выпить…

– …она такая бестолочь. На два дня позже. Большое дело. И понизила меня на целый чин. Что за идиотка…

– …мне плевать, что ты думаешь. Делай, как тебе мать говорит…

– …но если я у него отсосу, он даст мне роль. С этой точки зрения, что такое еще один минет…

– …кокаин, трава, спидбол, кислота, порошок, крэк, желтенькие, красненькие, продадим, что пожелаете. Приветик, мисс…

– …эта сука хочет сотню долларов за то, чтобы показать мне, какого цвета у нее трусы. Блин. Я ей говорю: оставь под окном, я гляну…

– …мамочка извиняется, что пришла так поздно, но этот толстяк, который называется босс, заставил ее остаться и кое-что печатать. Моя маленькая Фифи уже, наверное, совсем раздулась. Вот здесь, дорогая. Какая хорошая девочка…

В отличие от остальных этот монолог не затихал. Дошло не сразу. На меня внезапно обрушился ливень горячей ядовитой мочи. Я стал невесомым, трещина заполнялась, и я, как ни цеплялся за бетонные утесы, поплыл. Скоро окажусь на уровне тротуара, струя Фифи ударит мне прямо в лицо, и я буду абсолютно беспомощен, когда она повернет голову, чтобы полюбоваться своей работой.

Но Фифи иссякла, не успел я всплыть. Хорошая девочка. Бетон подсыхал, и я забрался поглубже в трещину. Моча на моем теле похолодела; теперь несколько дней буду вонять. Я высунул голову, чтобы посмотреть, как уходит Фифи: засранная задница белой пуделихи подергивалась в такт клацанью наманикюренных когтей по асфальту. В отместку я представил, как она и ее толстозадая крашеная блондинка в трениках, связанные блестящим поводком, убегают по лесу от толпы ухмыляющихся волков. Мне полегчало.

Уличное движение не прекращалось до полуночи, но затем я легко разыскал Цыганкину квартиру. Я ожидал увидеть какой-нибудь притон или ночлежку, но оказался в изысканном доме с большим разукрашенным вестибюлем. Между двойными дверями, прислонив голову к стене, спал швейцар. Я миновал его и пошел к почтовым ящикам, где выяснил, что она живет в квартире 8Б.

По лестнице слишком высоко, так что я вошел в лифт. Я понимал, что придется подождать, но мне требовалось обдумать, что я стану делать у нее дома.

Цыганка. Эсмеральда Козар. История ее прихода в Айрину жизнь была важной местной легендой в те дни, когда я, еще нимфой, впервые появился в кухонном шкафчике.

Айра говорил по телефону:

– Ленни? Это Айра. Слушай, ты не поверишь, что сегодня случилось. Я пошел на вечеринку к Лефковицу Махони. Разговариваю с миссис Лефковиц – настоящая корова, – и тут какой-то дурень толкает ее под руку. Весь мой бежевый костюм залит красным вином. Тот, что я купил на распродаже у Бернштейна в том году. Прямо в промежности, если ты извинишь такую подробность.

Я пытаюсь оттереть его содой. Не выходит. Ты слушай, тут все и началось. Подходит женщина, смотрит на мои брюки и говорит: «Да ты феминист. Мне это нравится». …А? Невысокая, симпатичная. Все остальные в вечерних платьях, а эта в такой цветастой хипповой тряпке. Но ей никто слова не сказал… Погоди. Потом она говорит: «Принесите мне выпить, ладно? Меня каблуки доконали». Она их в руках держала, представляешь? «Говорят, на каблуках у нас попы красивее. Вы как думаете, стоят они таких мучений?» Я стою, глазами хлопаю. Что? Ничего ей не сказал… О, ну конечно, ты бы ответил, теперь легко говорить. …Ну и вот, она говорит, как ее зовут и еще – что такая фамилия в телефонной книге всего одна. И уходит. Вот так вот. Как думаешь, мне ей позвонить? Или она чокнутая?

Ленни вероятно, представил, каким грандиозным развлечением обернется это знакомство, и уговорил Айру позвонить. В субботу она явилась в гости – такого наша колония сроду не видала.

Она прошла на середину гостиной, бросила на пол разноцветную тряпичную сумку, изобразила пируэт и сказала:

– Ни фига себе, как чисто! – Насмешка была и в голосе, и во взгляде.

Айра жался к стене.

– Благодарю вас, – нервно сказал он. Сразу видно: не его класса женщина. Никто в колонии не мог понять, зачем он ее позвал. Она нагнулась и сняла туфли.

– Ну-ка посмотрим. Как-то здесь нужно по-обитаемее сделать. – Одну туфлю она кинула на диван, вторую на стул.

– Пожалуйста, не надо. Ты же только что с улицы.

– Нет. Мало. Попробуем так. – Она задрала платье выше бедер, расстегнула подвязки и сняла чулки. Один швырнула на кушетку, второй на спинку стула.

Айра протестующе открыл рот, но звука не последовало. Он лишь отступил на шаг.

– Нет, все равно мало. – Она изогнулась, расстегнула платье на спине и выскользнула из него. Она была голая па пояс, а своей подростковой грудью гордилась не меньше, чем Амброзия – своим выменем. Цыганка расстелила платье на диване – будто полдивана завалили цветами. Оставшись в поясе для чулок и трусиках, она села и вытянула ноги.

– Вот так гораздо уютнее. Ты как думаешь?

Айра никак не думал: он уже спрятался в кухне. Она засмеялась. Ей хватило часа, чтобы овладеть им на полу в гостиной, отменить его правила и завладеть всей его жизнью.

Околдованный Айра скоро начал умолять ее переехать к нам. Она щекотала ему нервы. С ее дьявольской интуицией она всегда знала, насколько его можно гнуть, чтобы не сломать. А ему нравилось прогибаться.

Почему она осталась? Сначала – затянувшаяся шутка. Потом распробовала вкус сексуальной власти. Кроме того, оставшись, она экономила кучу денег – она была бедна. И кто знает, быть может, даже испытывала к уроду нежность.

Несколько часов лифт катался вверх-вниз и наконец остановился на восьмом этаже. Было очень поздно, так что я направился прямо по коридору под дверь квартиры 8Б.

Я сразу понял, что ошибся. Безукоризненно чисто, воняет моющими средствами и дезинфекцией. Никаких признаков насекомой жизни: даже бактерий толком нет. Никаких тряпок на диванах, никакой еды на столах. Я неправильно прочитал эту чертову надпись, и теперь придется возвращаться.

Я целый час ждал, пока откроется лифт. Во время утренней суеты я спрятался в мягком кресле в вестибюле. Почтальон доставил почту. Я снова пробежался по блестящим хромированным ящикам; в дневном свете я был как на ладони и очень уязвим. Пожилая леди, открывавшая рядом ящик, вскричала «Фу-у!» и стукнула по металлу. Я нырнул через щель в чей-то каталог «Л. Л. Би-на». Когда леди ушла, я вылез и закончил пробег.

Все правильно: «8Б, Козар». Но на том же ящике имелась еще одна пластиковая табличка, почти совсем спрятавшаяся за Цыганкину. Я ощупал ногами буквы: «Макгайр».

Итак, Цыганка снова ввинтилась в чью-то квартиру. Своеволие с мужчинами для Эсмеральды так характерно, что этот Макгайр мог заставить ее окунуться в непогрешимую семейную жизнь, лишь выработав иммунитет к могуществу ее вагины. Так, может, это мисс Макгайр?

Я ждал лифта, размышляя о стратегии. Сообщества Блаттелла тут нет, и Макгайр – моя единственная союзница. Но чем больше я думал о том, какое бремя пришлось взвалить на себя Цыганке, тем сложнее становилось ее вообразить. Я даже толком не знал, почему она явилась к Айре, а потом ушла. Удастся ли воскресить в ней чувства, если они вообще были, и вернуть ее? Я уже опасался очередного провала.

Наконец я вернулся в квартиру. Странная пара. Макгайр приехала из Дании, современного мира стали и стекла. На книжной полке стояли Цыганкины Успенский и Джебран с загнутыми страницами, но Макгайр засунула их в самый угол нижней полки; на уровне человеческих глаз стояли толстые книги в голубых суперобложках с золотыми названиями без засечек.

Я влез на полку и прочитал на книжном корешке: «Выпрямление наклонного челюстного коренного зуба при подготовке к лечению». По левую ногу возвышалась «Установка коронок на верхнюю челюсть». Я оглядел гостиную. На подлокотнике дивана лежало вязание («Я будто сама себе цепь плету», – говорила Цыганка о рукоделии). Несравненная домохозяйка, ученая или врач, рукодельница – как могла эта Макгайр жить с Цыганкой?

Может, у нее и не было к Цыганке иммунитета, просто она не так подобострастна, как Айра? Помнится, однажды ночью, за месяц до ухода, она унижала Айру, сравнивая его скудный сексуальный опыт с собственными похождениями. Айра прихлопнул ее подушкой, и она кричала из-под нее: «Я члены даже сосчитать не могу, Айра. И пизд я видела больше, чем у тебя за всю жизнь будет». Может, Макгайр – одна из них?

Остаток дня я просидел на «Руководстве по удалению зубного камня». Солнце садилось, когда открылась дверь и вошла Макгайр. Невысокая, изящно стриженная шатенка с приятным лицом. В элегантном голубом костюме в тонкую полоску. С букетом. Она поставила букет в вазу и перенесла ее на кофейный столик в гостиную. Включила радио на какую-то легкую волну и села вязать, подпевая песням, которые знала. Я пристально ее разглядывал. Она не может быть Цыганкиной подругой или соседкой по комнате. Уж конечно, не любовницей. Они слишком разные.

Через некоторое время дверь снова открылась, и вошел мужчина. Я совсем запутался. Одутловатый, на вид нездоровый, с узкими плечами и широкими бедрами, несколькими дюймами выше Макгайр. Абсолютно точно не из тех, что предпочитает тройственный союз. Может, сосед-гей? Надо было спальни посчитать.

Но Макгайр его поцеловала, и теория умерла сама собой.

– Как прошел день?

– Прекрасно. А у тебя?

– Прекрасно.

– Красивые цветы, – сказал он.

– Спасибо.

По сравнению с ними Вэйнскотты – горячие жеребцы. Как Цыганка это выносит? Пусть она придет, наконец.

Макгайр исчезла в кухне. Мужчина уселся в гостиной. Вытащил из портфеля выпуск «Американских пломб». Так вот кто дантист! Групповой портрет упорно не складывался.

По квартире распространился запах вареного. Макгайр позвала, и мы отправились на кухню.

Они ели, почти не разговаривая, а жуя, аккуратно захлопывали рты. Они постукивали по тарелкам ножами и вилками. Промокали губы салфетками. Потягивали вино из хрустальных бокалов. Цыганка тыкала нож в большой ломоть мяса и кусала, а вино пила прямо из горла. Может, они так рано ужинают, чтобы с ней не встречаться? Может, она приходит поздно, чтобы не встречаться с ними?

Когда ужин закончился, мужчина помог Макгайр убрать со стола. Когда она встала к раковине, он легонько поцеловал ее в щеку и сказал:

– Очень хорошо, Эсме. Только сначала почисть, пожалуйста, зубы.

Эсме. Эсме? Эсмеральда? Цыганка? Невозможно. Она ненавидела имя Эсме. У нее были волосы до попы. Она никогда не носила костюмов. Осанка, манеры, запах, вязание. Нет. Конечно маловероятно, чтобы в одном доме жили две Эсмеральды, но эта – не Цыганка.

Остаток вечера они смотрели комедии. Эсме вязала. Цыганка не показывалась. По-прежнему дикая.

– Я буду ко сну готовиться, – сообщила Эсме через несколько часов. Я пошел за ней в спальню. Я хотел проверить.

Эсме носила маленький оборчатый бюстгальтер. Цыганка называла бюстгальтеры «кандалы для сисек» и никогда их не надевала. Эсме повесила одежду на плечики. Цыганка бросала ее там, где снимала. Эсме сняла бюстгальтер, и я должен был признать: у нее такие же маленькие девчачьи груди. Но под юбкой она носила обтягивающие трусы, которые Цыганка окрестила «кошачьим намордником». Окончательно дело решила тесемка тампона, что выглядывала из редкой мышиной растительности. Цыганка была яростной противницей «вагинальных затычек».

Принимая душ, Эсме побрила ноги и подмышки. Разве это моя Эсмеральда?

Меня грызли сомнения. Я залез на унитаз. Сначала тампон – старый вынуть, новый вставить. Она неловко обращалась с аппликатором – странновато для женщины с двадцатилетним стажем. В унитазе от тампона запахло лимоном и лаймом. Цыганка не осквернила бы себя так и под страхом смерти. Но запах гормонов был мучительно слаб – положительная идентификация невозможна.

Эсме помочилась, но и это не помогло. Я не утерпел. Она скомкала туалетную бумагу, и тут я помчался по ее ягодице – я хотел быстро лизнуть влагалище. Я должен был знать.

Все произошло очень быстро. Наверное, она обладала самым чувствительным задом в мире: она протянула руку и скинула меня. Я упал в унитаз, прямо на распадающийся тампон, и тут получил ответы на все вопросы. Тампон довольно долго держал меня на поверхности – я видел, как она подтирается. Я впервые заметил золотое кольцо на безымянном пальце. Эта женщина замужем за дантистом. Это миссис Макгайр. А химия на растекшихся волокнах рассказала мне остальное. Под лимонно-лаймовым запахом скрывалась она.

Миссис Макгайр – моя Цыганка. Дикая, свободолюбивая анархистка – теперь побритая, пропо-лощенная, дезинфицированная, тампонированная и замужем за дантистом.

Еще один план рухнул. Даже сумей я вернуть ее Айре, после такой метаморфозы она бесполезна. Секреция Руфи ее уничтожит.

Словно в наказание за эту мысль Цыганка обернулась и спустила воду. По крайней мере, злоба осталась при ней.

Она встала. Ее силуэт медленно изгибался, натягивая трусы. Стремительный холодный поток швырнул меня в стену, и я понесся по кругу, все быстрее и быстрее, пока кишки не прилипли к спине. Водовороты ревели надо мною, я ничего не видел и не слышал, но по-прежнему чувствовал слабый привкус гормонов Эсме. Бедный я. Бедная Эсмеральда. Надеюсь, цивилизация хоть чем-то вознаградила тебя за все твои утраты.

С этой похоронной песней я пронесся по дну унитаза и рухнул ему в глотку.